Волошин

Человек многих дарований - поэт, художник, критик, переводчик, историк-краевед, искусствовед, лингвист, археолог - Максимилиан Александрович Волошин родился в мае 1877 г. в Киеве в семье юриста.  После смерти отца (1881) вместе с матерью, Еленой Оттобальдовной, он переехал в Москву. В 1893 г. мать приобрела земельный участок в Коктебеле. Пустынный суровый берег Восточного Крыма, легендарная Киммерия древних — все это оформилось в своеобразную неповторимую киммерийскую тему в поэзии и живописи Волошина. (Построенный в 1903 г. в Коктебеле дом постепенно превратился в один из уникальных культурных центров — колонию для людей искусства. Человек удивительно мягкий, веселый, добродушный, неистощимый выдумщик, Волошин как магнит притягивал к себе людей. По словам Андрея Белого, дом Волошина в Коктебеле собирал порой под своей крышей до 50 человек гостей и «был одним из культурнейших центров не только России, но и Европы». Здесь рождались новые замыслы, идеи, вдохновения, дружба людей. Отсюда уезжали преображенными, просветленными).

В 1897 г. будущий поэт закончил гимназию в Феодосии. В 1897-1900 (с перерывом) он учился на юридическом факультете Московского университета, но так и не получил высшего образования. Позднее Волошин считал годы учения "вычеркнутыми из жизни". Он говорил, что  ни гимназии, ни университету "не обязан ни единым знанием, ни единой мыслью". Его подлинными университетами стали «годы странствий» - с 1898 по 1905, когда он объехал всю Европу и совершил путешествие в Туркестан  по трассе будущей железной дороги Ташкент – Оренбург. Об этом времени поэт написал  в одной из автобиографий: «В эти годы – я только впитывающая губка. Я – весь глаза, весь – уши. Странствую по странам, музеям, библиотекам…» В путешествиях создавались стихи первых книг Волошина. Годом своего духовного рождения он считал 1900-й — "стык двух столетий", "когда явственно стали прорастать побеги новой культурной эпохи, когда в разных концах России несколько русских мальчиков, ставших потом поэтами и носителями ее духа, явственно и конкретно переживали сдвиги времен".
В начале творческого пути Волошин примыкал к символистам. В 1903 г. он быстро и легко познакомится с кругом московских символистов и петербургских художников "Мира искусства". «Максимилиан Волошин, - вспоминал Андрей Белый, - умно разговаривал, умно  выслушивал,  жаля  глазами сверлящими, серыми, из-под пенснэ, бородой кучерской передергивая  и  рукою, прижатой к груди и взвешенной в воздухе, точно ущипывая в воздухе ему нужную мелочь; и, выступив, с тактом вставлял свое мнение. Он всюду был вхож».

В 1906 — 1907 гг. Волошин был близок к петербургскому литературному салону — "башне" Вячеслава Иванова, в 1910-е годы сотрудничал с редакцией журнала "Аполлон". Однако во все эти годы он остро ощущал свою обособленность в любой литературно-художественной среде. Редактор "Аполлона" Маковский вспоминал, что Волошин всегда "оставался чужаком по своему складу мышления, по своему самосознанию и по универсализму художнических и умозрительных пристрастий". В 1910 г.  вышел его первый сборник "Стихотворения. 1900-1910". Волошин предстает в нем уже зрелым мастером, постигшим сокровенные тайны поэтического ремесла. В стихах о Коктебеле, вошедших в циклы "Киммерийские сумерки", "Киммерийская весна", он обращался к греческой, египетской, славянской мифологии, библейским образам, экспериментировал с античными стихотворными размерами, заставляя сквозь аскетические краски крымских пейзажей услышать дыхание древних цивилизаций.
По свидетельству современников, Волошин всю жизнь оставался большим ребенком и обожал всевозможные мистификации. Одна из самых знаменитых его проделок в этом роде – «открытие» новой великой поэтессы Черубины де Габриак (под этим звучным псевдонимом укрылась с его подачи молодая поэтесса Елизавета Дмитриева). Такую же мистификацию Волошин предлагал проделать Марии Цветаевой.

Когда разразилась Первая мировая война, Волошина в 1914 г. призвали в армию, но он отказался идти на фронт. Свое отвращение к войне он выразил в сборнике "Anno mundi ardentis 1915" ("В год пылающего мира 1915"; 1916).  В апреле 1916 г. Волошин вернулся в свой горячо любимый Коктебель. Он писал: «Вернувшись… в Крым, я уже более не покидаю его: ни от кого не спасаюсь, никуда не эмигрирую. И все волны Гражданской войны и смены правительства проходят над моей головой…» В 1920 г. неподалеку от Коктебеля Волошин встретил Марью Степановну Дмитриеву, которая умирала от голода. Он привел ее в свой дом. Спустя некоторое время Дмитриева стала его второй женой, окружив немолодого уже поэта заботой и теплом.
В 1920-е гг. Волошин существовал в контакте с новой властью, работал в области народного просвещения, охраны памятников, краеведения выступал со стихами, лекциями, ездил с инспекционными полномочиями по Крыму. Он получил охранную грамоту на свой дом, стал членом Союза писателей, ему была назначена пенсия. Однако стихи Волошина после 1919 в России практически не печатались. Единственным заработком для него после революции стали акварели с видами Крыма, которые он писал во множестве и тут же продавал всем желающим. Все 15 послереволюционных лет прошли для Волошина в невероятной нужде. С годами его стали донимать приступы астмы. После 50-ти он начал быстро глохнуть и слепнуть.

Но как раз в эти неблагополучные, глухие годы поэт много работал. Главные темы позднего Волошина – Россия и революция. Значительную часть жизни он вынашивал замысел большой поэмы о России, однако приступил к ней лишь в 1918 г. «Пути России» Волошина – это не только горчайший исторический документ, это - философия, «русское прошлое, выявленное современностью». Другая попытка глубоко осмыслить истоки революции – цикл поэм «Путями Каина» (1922-1929), который сам Волошин назвал «Трагедией материальной культуры». Это замечательный образец «антинаучной поэзии». Библия, как известно, подчеркивает роль Каина и его потомков в создании материальной цивилизации. Путь Каина – это путь насилья, он может привести только к мрачному и жестокому бездуховному миру, к трагическим мировым катастрофам. Волошин раньше многих западных философов обратил внимание на разрушительную сторону рационального знания, заманивающего человечество на опасный путь обещаниями сиюминутной выгоды.  Преобразив, перекроив «под себя» весь мир, человек становится рабом своих же собственных творений.
Умер Волошин в августе 1932 г. от воспаления легких.

x x x

Как мне близок и понятен
Этот мир — зеленый, синий,
Мир живых, прозрачных пятен
И упругих, гибких линий.

Мир стряхнул покров туманов.
Четкий воздух свеж и чист.
На больших стволах каштанов
Ярко вспыхнул бледный лист.

Небо целый день моргает,
(Прыснет дождик, брызнет луч),
Развивает и свивает
Свой покров из сизых туч.

И сквозь дымчатые щели
Потускневшего окна
Бледно пишет акварели
Эта бледная весна.

1902


x x x

Осень... осень... Весь Париж,
Очертанья сизых крыш
Скрылись в дымчатой вуали,
Расплылись в жемчужной дали.

В поредевшей мгле садов
Стелет огненная осень
Перламутровую просинь
Между бронзовых листов.

Вечер... Тучи... Алый свет
Разлился в лиловой дали:
Красный в сером — это цвет
Надрывающей печали.

Ночью грустно. От огней
Иглы тянутся лучами.
От садов и от аллей
Пахнет мокрыми листами.

1902

x x x

Закат сиял улыбкой алой.
Париж тонул в лиловой мгле.
В порыве грусти день усталый
Прижал свой лоб к сырой земле.
И вечер медленно расправил
Над миром сизое крыло...
И кто-то горсть камней расплавил
И кинул в жидкое стекло.
Река линялыми шелками
Качала белый пароход.
И праздник был на лоне вод...
Огни плясали меж волнами...
Ряды огромных тополей
К реке сходились, как гиганты,
И загорались бриллианты
В зубчатом кружеве ветвей...

1904

ххх

СТАРЫЕ ПИСЬМА

Я люблю усталый шелест
Старых писем, дальних слов...
В них есть запах, в них есть прелесть
Умирающих цветов.

Я люблю узорный почерк —
В нем есть шорох трав сухих.
Быстрых букв знакомый очерк
Тихо шепчет грустный стих.

Мне так близко обаянье
Их усталой красоты...
Это дерева Познанья
Облетевшие цветы.

1904

АНГЕЛ МЩЕНИЯ

Народу Русскому: Я скорбный Ангел Мщенья!
Я в раны черные -  в распаханную новь
Кидаю семена. Прошли века терпенья.
И голос мой -  набат. Хоругвь моя -  как кровь.
На буйных очагах народного витийства,
Как призраки, взращу багряные цветы.
Я в сердце девушки вложу восторг убийства
И в душу детскую -  кровавые мечты.
И дух возлюбит смерть, возлюбит крови алость.
Я грезы счастия слезами затоплю.
Из сердца женщины святую выну жалость
И тусклой яростью ей очи ослеплю.
О, камни мостовых, которых лишь однажды
Коснулась кровь! я ведаю ваш счет.
Я камни закляну заклятьем вечной жажды,
И кровь за кровь без меры потечет.
Скажи восставшему: Я злую едкость стали
Придам в твоих руках картонному мечу!
На стогнах городов, где женщин истязали,
Я «знаки Рыб» на стенах начерчу.
Я синим пламенем пройду в душе народа,
Я красным пламенем пройду по городам.
Устами каждого воскликну я «Свобода!»,
Но разный смысл для каждого придам.
Я напишу: «Завет мой -  Справедливость!»
И враг прочтет: «Пощады больше нет»...
Убийству я придам манящую красивость,
И в душу мстителя вольется страстный бред.
Меч справедливости -  карающий и мстящий -
Отдам во власть толпе... И он в руках слепца
Сверкнет стремительный, как молния разящий, -
Им сын заколет мать, им дочь убьет отца.
Я каждому скажу: «Тебе ключи надежды.
Один ты видишь свет. Для прочих он потух».
И будет он рыдать, и в горе рвать одежды,
И звать других... Но каждый будет глух.
Не сеятель сберег колючий колос сева.
Принявший меч погибнет от меча.
Кто раз испил хмельной отравы гнева,
Тот станет палачом иль жертвой палача.

1906

ххх

К этим гулким морским берегам,
Осиянным холодною синью,
Я пришла по сожженным лугам,
И ступни мои пахнут полынью.

Запах мяты в моих волосах,
И движеньем измяты одежды;
Дикой масличной ветвью в цветах
Я прикрыла усталые вежды.

На ладонь опирая висок
И с тягучею дремой не споря,
Я внимаю, склонясь на песок,
Кликам ветра и голосу моря...

1909

x x x

Парижа я люблю осенний, строгий плен,
И пятна ржавые сбежавшей позолоты,
И небо серое, и веток переплеты —
Чернильно-синие, как нити темных вен.

Поток всё тех же лиц, — одних без перемен,
Дыханье тяжкое прерывистой работы,
И жизни будничной крикливые заботы,
И зелень черную и дымный камень стен.

Мосты, где рельсами ряды домов разъяты,
И дым от поезда клоками белой ваты,
И из-за крыш и труб — сквозь дождь издалека

Большое Колесо и Башня-великанша,
И ветер рвет огни и гонит облака
С пустынных отмелей дождливого Ла-Манша.

1909

ххх

Наш горький дух... (И память нас томит...)
Наш горький дух пророс из тьмы, как травы,
В нем навий яд, могильные отравы.
В нем время спит, как в недрах пирамид.

Но ни порфир, ни мрамор, ни гранит
Не создадут незыблемой оправы
Для роковой, пролитой в вечность лавы,
Что в нас свой ток невидимо струит.

Гробницы Солнц! Миров погибших Урна!
И труп Луны и мертвый лик Сатурна -
Запомнит мозг и сердце затаит:

В крушеньях звезд рождалась жизнь и крепла,
Но дух устал от свеянного пепла,-
В нас тлеет боль внежизненных обид!

1909

x x x

Я, полуднем объятый,
Точно крепким вином,
Пахну солнцем и мятой,
И звериным руном.

Плоть моя осмуглела,
Стан мой крепок и туг,
Потом горького тела
Влажны мускулы рук.

В медно-красной пустыне
Не тревожь мои сны —
Мне враждебны рабыни
Смертно-влажной Луны.

Запах лилий и гнили
И стоячей воды,
Дух вербены, ванили
И глухой лебеды.

1910

ххх

Пурпурный лист на дне бассейна
Сквозит в воде, и день погас...
Я полюбил благоговейно
Текучий мрак печальных глаз.

Твоя душа таит печали
Пурпурных снов и горьких лет.
Ты отошла в глухие дали,-
Мне не идти тебе вослед.

Не преступлю и не нарушу,
Не разомкну условный круг.
К земным огням слепую душу
Не изведу для новых мук.

Мне не дано понять, измерить
Твоей тоски, но не предам -
И буду ждать, и буду верить
Тобой не сказанным словам.

1910

ххх

Раскрыв ладонь, плечо склонила...
Я не видал еще лица,
Но я уж знал, какая сила
В чертах Венерина кольца...

И раздвоенье линий воли
Сказало мне, что ты как я,
Что мы в кольце одной неволи -
В двойном потоке бытия.

И если суждены нам встречи
(Быть может, топоты погонь),
Я полюблю не взгляд, не речи,
А только бледную ладонь.


1910

x x x

То в виде девочки, то в образе старушки,
То грустной, то смеясь — ко мне стучалась ты:
То требуя стихов, то ласки, то игрушки
И мне даря взамен и нежность, и цветы.

То горько плакала, уткнувшись мне в колени,
То змейкой тонкою плясала на коврах...
Я знаю детских глаз мучительные тени
И запах ладана в душистых волосах.

Огонь какой мечты в тебе горит бесплодно?
Лампада ль тайная? Смиренная свеча ль?
Ах, все великое, земное безысходно...
Нет в мире радости светлее, чем печаль!

1911

x x x

И будут огоньками роз
Цвести шиповники, алея,
И под ногами млеть откос
Лиловым запахом шалфея,
А в глубине мерцать залив
Чешуйным блеском хлябей сонных,
В седой оправе пенных грив
И в рыжей раме гор сожженных.
И ты с приподнятой рукой,
Не отрывая взгляд от взморья,
Пойдешь вечернею тропой
С молитвенного плоскогорья...
Минуешь овчий кош, овраг...
Тебя проводят до ограды
Коров задумчивые взгляды
И грустные глаза собак.
Крылом зубчатым вырастая,
Коснется моря тень вершин,
И ты изникнешь, млея, тая
В полынном сумраке долин.

1913

x x x

И было так, как будто жизни звенья
Уж были порваны... успокоенье
Глубокое... и медленный отлив
Всех дум, всех сил... Я сознавал, что жив,
Лишь по дыханью трав и повилики.
Восход Луны встречали чаек клики...
А я тонул в холодном лунном сне,
В мерцающей лучистой глубине,
И на меня из влажной бездны плыли
Дожди комет, потоки звездной пыли...

1913

ххх

Любовь твоя жаждет так много,
Рыдая, прося, упрекая...
Люби его молча и строго,
Люби его, медленно тая.

Свети ему пламенем белым -
Бездымно, безгрустно, безвольно.
Люби его радостно телом,
А сердцем люби его больно.

Пусть призрак, творимый любовью,
Лица не заслонит иного,-
Люби его с плотью и кровью -
Простого, живого, земного...

Храня его знак суеверно,
Не бойся врага в иноверце...
Люби его метко и верно -
Люби его в самое сердце!

1914

ххх

Я глазами в глаза вникал,
Но встречал не иные взгляды,
А двоящиеся анфилады
Повторяющихся зеркал.

Я стремился чертой и словом
Закрепить преходящий миг.
Но мгновенно плененный лик
Угасает, чтоб вспыхнуть новым.

Я боялся, узнав - забыть...
Но в стремлении нет забвенья.
Чтобы вечно сгорать и быть -
Надо рвать без печали звенья.

Я пленен в переливных снах,
В завивающихся круженьях,
Раздробившийся в отраженьях,
Потерявшийся в зеркалах.

1915

ххх

Не успокоена в покое,
Ты вся ночная в нимбе дня...
В тебе есть темное и злое,
Как в древнем пламени огня.

Твои негибкие уборы,
Твоих запястий бирюза,
И строгих девушек Гоморры
Любовь познавшие глаза,

Глухой и травный запах мирры -
В свой душный замыкают круг...
И емлют пальцы тонких рук
Клинок невидимой секиры.

Тебя коснуться и вдохнуть...
Узнать по запаху ладоней,
Что смуглая натерта грудь
Тоскою древних благовоний.

1916

ххх

Обманите меня... но совсем, навсегда...
Чтоб не думать зачем, чтоб не помнить когда...
Чтоб поверить обману свободно, без дум,
Чтоб за кем-то идти в темноте наобум...
И не знать, кто пришел, кто глаза завязал,
Кто ведет лабиринтом неведомых зал,
Чье дыханье порою горит на щеке,
Кто сжимает мне руку так крепко в руке...
А очнувшись, увидеть лишь ночь и туман...
Обманите и сами поверьте в обман.

Модернизм и постмодернизм  http://proza.ru/2010/11/27/375