Три буквы. ч. 7

    Свой рассказ о деде Владимире Николаевиче я прервал на его назначении в Новоалександровск. Там у супругов рождается первенец, Борис.

    2 апреля 1913 министр внутренних дел Н.А. Маклаков подписывает прошение министру Императорского двора графу В.Б. Фредериксу о пожаловании деду звания камер-юнкера. Цитирую: «Новоалександровский, Ковенской губернии, Уездный Предводитель Дворянства Титулярный Советник фон-Штейн всегда относился с большим рвением и усердием к лежащим на нём обязанностям, при чем, обладая выдающимися служебными качествами, успел внести значительные улучшения в различные вверенные ему отрасли уездного управления, несколько запущенного его предшественниками. Произведенные в минувшем году ревизии уездного съезда и уездного по воинской повинности присутствия отметили внимательное и вдумчивое отношение фон-Штейна к делам этих учреждений, в особенности последнего, что является очень ценным в виду особых условий Ковенской губернии с ея еврейским и литовским населением, стремящимся всеми возможными способами уклониться от исполнения воинской повинности».

    Ему было присвоено звание почётного гражданина Новоалексанровска, а вскоре он с женой переезжает в Ковно (Каунас), где назначен на должность вице-губернатора. В Ковно они прожили недолго, в августе 1915 дед становится вице-губернатором Могилёва, где находится ставка Верховного главнокомандующего Николая II, только что сменившего на этой должности великого князя Николая Николаевича. А через пару недель после назначения докладывает императору о состоянии дела оказания помощи беженцам, шедшим в то время через Могилёвскую губернию. К докладу самодержец отнёсся одобрительно. В ноябре того же года Владимир Николаевич покидает Могилёв в связи с новым назначением. Бабушка сохранила письмо, вручённое ему перед отъездом: «Высокоуважаемый Владимир Николаевич! Будучи призваны руководить делом помощи беженцам в пределах Могилевской губернии, в момент, когда движение их достигло громадных размеров, Вы благодаря редкому уменью и неутомимой энергии сумели поставить дело помощи беженцам на должную высоту. Мы, Ваши помощники в этом деле, не можем не выразить своего искреннего восхищения перед тою… [на изгибе лист порван, одно слово утрачено.- В.Ш.], которая проявилась во всех Ваших действиях по отношению к этим тысячам несчастных. Работая под Вашим руководством, мы всегда видели в Вас не обыкновенного Начальника, а доброго руководителя в благом деле и благодаря этому большая работа казалась нам легкой.

    Учитывая плоды деятельности Вашей на новом месте служения, мы, однако, расстаемся с Вами с искренним чувством сожаления и просим Вас принять наши сердечные пожелания всего наилучшего. Счастливый путь!»
И десяток подписей.

    Дед теперь вице-губернатор Воронежа. Работать там пришлось в очень
непростых условиях: изнурительная война приводила к быстрому снижению жизненного уровня населения, росту цен, дефициту продовольственных и промышленных товаров. В Воронеже появились очереди за сахаром, мукой, хлебом. Острое недовольство народа вызывали начавшиеся реквизиции скота и сельскохозяйственных продуктов для нужд фронта. Справляться с беспорядками, охватившими несколько крупных селений, удавалось только под угрозой применения военной силы.

    Имевшая уже двоих детей баба Ксеня состояла членом Попечительного совета Воронежской общины сестёр милосердия Российского общества Красного креста.

    После февральской революции дед был отстранён от этой должности и вместе с семьёй уехал в Москву. Последний его чин в царской России – надворный советник. При временном правительстве работал в Комитете помощи увечным воинам.

    Грянул Октябрь. Николай II с семьёй сослан в Тобольск. Вот что он запишет в своём дневнике 12 марта 1918: «Из Москвы вторично приехал Влад. Ник. Штейн, привезший оттуда изрядную сумму от знакомых нам добрых людей, книги и чай. Он был при мне в Могилёве вторым вице-губернатором. Сегодня видели его проходящим по улице».

    А вот что пишет Эдвард Радзинский в книге «Господи… спаси и усмири  Россию»:  «12 марта Аликс радостно записывает в дневнике: «Была на балконе, видела: прошёл мой экс-крымец [офицер Крымского конного полка, шефом которого была императрица.- В.Ш.] Марков, также Штейн…» Кто такой Штейн, о котором пишет Аликс? Это легко узнать из дневника царя – Николай, как всегда, всё записал в своём дневнике (и то, что не надо было ни в коем случае записывать)…». И баба Ксеня говаривала, что Государь проявил легкомыслие, оставив такую запись. Следователь Н.А. Соколов в своей опубликованной  во Франции в 1925 г. книге «Убийство царской семьи» проявил несравненно большую осмотрительность: «В январе месяце 1918 года группа русских монархистов в Москве послала в Тобольск своего человека к царской семье […]. Было собрано 250 000 рублей. Эти деньги то же самое лицо в марте месяце вторично доставило в Тобольск и вручило их Татищеву и Долгорукому». Соколов понимал, чем могло быть чревато для оставшегося в России В.Н. Штейна раскрытие его имени.

    Перебравшись в Европу, Соколов продолжал опрашивать всех, кто мог добавить что-то новое к его расследованию. Привожу любопытнейший документ:

                « ПРОТОКОЛ
    1921 года, января 27 дня, судебный следователь по особо важным делам Омского окружного суда в г. Париже (во Франции) допрашивал в качестве свидетеля нижепоименованного с соблюдением 443 ст. уст. угол. судопр.

                Дмитрий Борисович Нейдгарт, 59 лет, православный, временно               
                проживаю в Париже.

    До отречения Государя Императора от Престола я состоял членом Государственного Совета и сенатором.

    После большевистского переворота я проживал в Петрограде и в Москве.

    В январе 1918 года национально-государственные элементы пытались уже создать организации в целях спасения Родины от постигшей её государственной разрухи. Я входил в группу членов Государственного Совета, представляющую собой правые течения. Если не ошибаюсь, в январе месяце или, быть может, несколько позднее в Москве уже возникла организация, носившая наименование «Правый Центр», куда от нашей группы были делегированы член Государственного Совета Алексей Петрович Рогович и два других лица.

    Наша группа беспокоилась о благополучии Царской Семьи и решила узнать, в каких условиях Она пребывала в своём заключении в г. Тобольске. В этих целях я постарался, если не ошибаюсь, в январе месяце видеть в Петрограде обергофмаршала Высочайшего Двора графа Бенкендорфа. Он высказывал беспокойство о судьбе Царской Семьи, но никаких сведений о Ней он мне дать не мог. Тогда наша группа решила послать верного человека в Тобольск, чтобы получить верные и точные сведения о жизни Царской Семьи, о Её нуждах и т.п. Таким человеком мы избрали Владимира Николаевича Штейна, бывшего воронежского вице-губернатора. Он поехал в Тобольск в первый раз, как мне кажется, в январе месяце и скоро вернулся назад. Ему удалось видеться с князем Долгоруким и Татищевым. Он привёз нам сведения безотрадные: часть отряда, находившегося при Царской Семье в Тобольске, была очевидно сильно развращена и отравляла покой Семьи; в денежном отношении Августейшая Семья испытывала недостаток.
 
    Тогда наша группа решила прийти на помощь Царской Семье и послать Ей денежную сумму. Ввиду моих добрых отношений к Александру Васильевичу Кривошеину, возглавлявшему тогда «Правый Центр», я обратился к нему. Кривошеин довольно скоро после моего разговора с ним вручил мне денежную сумму в 100 000 рублей. Тогда наша группа собрала ещё 150 000 рублей, и Штейн снова отправился в Тобольск.

    Я помню, он приехал в Тобольск во второй раз как раз тогда, когда Государь постился. Это было безусловно на первой неделе Великого Поста. Целью поездки Штейна во второй раз было вручение денежной суммы. Больше мы никакой помощи оказать реально не могли.

    По своему возвращению Штейн доложил нам о результатах своей поездки. Он виделся с князем Долгоруким и Татищевым и передал им деньги. Он доставил нам за их общей подписью расписку в получении ими денег и представлении их Его Величеству, каковую расписку мы в целях предосторожности тогда же и сожгли.

    Мы получили от Её Величества выражение Её признательности нам: шейные образки.

    Положение личное Царской Семьи продолжало оставаться всё таким же, каким его застал Штейн и в первый раз. Общее же положение государства продолжало всё более и более ухудшаться. Поэтому мы решили иметь в Тобольске постоянных своих людей, которые бы нас извещали о всём, что происходит в Тобольске по отношению Царской Семьи. Для этой цели от нас были посланы в Тобольск флигель-адъютант Мандрыка и офицер уланского Его Величества полка Борзенко. Скоро мы стали получать от них условные телеграммы, из которых мы могли понять только одно, что Государя и Семью куда-то увозят. Кто увозит и куда увозит, этого нельзя было установить из содержания осторожных телеграмм. Затем мы получили от Мандрыки сведения, что Царская Семья задержана в Екатеринбурге. Ему удалось доехать тогда вслед за Семьёй до Екатеринбурга. Он даже доставил нам рогожку, которая была постлана на сиденье в экипаже Императора.

    Ввиду того положения, которое занимали немцы с весны 1918 года в России, наша группа, в целях улучшения положения Царской Семьи, пыталась сделать всё возможное в этом отношении через немецкого посла графа Мирбаха. По этому вопросу я сам лично обращался к Мирбаху раза три. В первый раз я был у него ещё тогда, когда мы ничего не знали об отъезде Царской Семьи из Тобольска. В общей форме я просил Мирбаха сделать всё возможное для улучшения Её положения. Мирбах обещал мне оказать его содействие в этом направлении и, если я не ошибаюсь, он употребил выражение «потребую». Когда мы узнали об увозе Семьи, я снова был у Мирбаха и говорил с ним об этом. Он успокаивал меня общими фразами. На меня произвело впечатление, что остановка Царской Семьи в Екатеринбурге имела место помимо его воли. Исходило ли от него приказание о самом увозе Семьи из Тобольска куда-либо в целях Её спасения, я сказать не могу.

    Мне не известен факт присылки Долгоруким или ещё кем-либо из лиц, находившихся при Семье, телеграммы, в которой бы говорилось о вынужденном отъезде Государя. Такой телеграммы мне Штейн не показывал, и об этом я ничего не знаю.

    Обещая мне сделать всё возможное для улучшения положения Царской Семьи, граф Мирбах сказал мне приблизительно так: «Я не только от них (большевиков) потребовал, но и сопроводил требование угрозой». При  моих настоятельных просьбах к Мирбаху облегчить судьбу Царской Семьи я, помнится, в разговоре задал ему даже вопрос, что он собой представляет в Москве: диктатора, посла или просто пленника большевиков. 
               
    В состав нашей группы входили, кроме меня, князь Алексей Александрович Ширинский-Шихматов, Алексей Петрович Рогович, Алексей Дмитриевич Самарин, князь Борис Мещерский, исполнявший обязанности московского губернского предводителя, и Александр Александрович Римский-Корсаков. Все эти лица – члены Государственного Совета, кроме Мещерского.

    Показание моё, составленное в двух экземплярах и в обоих мне прочтённое, записано с моих слов правильно.

    Дмитрий Борисович Нейдгарт
    Судебный следователь Н. Соколов»

    Кусок упомянутой рогожки хранился в нашей арбатской квартире в бабушкином сундуке. Но однажды моя вторая бабушка, мамина мама, любившая наводить порядок, во время своего очередного приезда из Иванова   провела ревизию сундука, и «ненужный хлам» был выброшен. 

    А вот выдержка из протокола допроса Нейдгарта от 29 января:
"В дополнение к моим показаниям, которые я Вам дал 27 января, я считаю необходимым показать следующее:
Я вспомнил, что во время двукратного пребывания фон Штейна в Тобольске он установил связь нашей группы с Татищевым и Долгоруким. Я точно не могу сказать, каким именно способом было обусловлено установление этой связи. Она была секретна и условна. Незадолго до отъезда Государя из Тобольска Штейном была получена от Татищева или от Долгорукова условная телеграмма, в которой указывалось, что предлагают "ехать на курорт". Кажется, в телеграмме ещё было: "сомневаемся, выдержит ли здоровье отца". Эта телеграмма обсуждалась в нашей группе, и,как мне помнится, ответ был послан предостерегающий. Помнится, были такие выражения: "подчинитесь лишь категорическому мнению врачей". Затем было прибавлено:"высылаем доктора". Для выяснения того, что происходит в Тобольске, нами были посланы Мандрыка и Борзенко, а сам я пошёл к Мирбаху, который меня успокоил, что опасаться нечего". И далее: "Припоминаю ещё следующее. Поручая фон Штейну передать нам признательность Его Величества, Государю Императору угодно было сказать нам: "Помогите и Матушке. Знаю, что Ей плохо". Во исполнение этой Высочайшей воли, нам переданной фон Штейном, я немедленно же принялся за сбор тайных пожертвований. /.../ Возник вопрос о способе доставления этих денег Государыне Императрице в Крым, с которым сообщения в то время были уже прерваны".

    А вот в написанных в 1937 г. воспоминаниях Дмитрия Борисовича фамилия моего деда и слова, по которым его можно идентифицировать, густо замазаны чернилами, прочесть их нельзя: "муж моей..." [наверняка вымарано слово "падчерицы" -В.Ш.] или "вице-губернатор..." [вымарано слово "Воронежа"- В.Ш.]. Видно, прежде чем дать  прочесть их кому-то, он решил не рисковать. Вот, что он пишет: "Я потребовал, чтобы он обязательно привёз расписку о передаче денег, которые с таким волнением от непрестанных обысков в Москве моя незабвенная жена Варвара Александровна, рождённая Пономарёва, так ловко и бережно спрятала под двойное дно его чемодана. Он мне с достаточной благожелательностью доказывал, что при обысках по дороге в Тобольск, если найдут деньги, он сможет отговориться, что послан купить валенки для Комитета снабжения больных и раненых воинов, коего я был председателем и снабдил его нужными бумагами, но что при обысках на обратном пути ему грозит немедленный /.../ [слово нечитаемо, вероятно, "арест" - В.Ш.], и всё-таки, несмотря на одиннадцать обысков, он, молодец, привёз расписку за подписью генерала Татищева и князя Долгорукова, и мы, четыре члена Государственного Совета в Москве в присутствии /.../ [вымарано слово "Штейна" - В.Ш.] эту расписку сожгли".    

   На фото А.И. Нейдгарт

   Продолжение следует.