Три буквы. ч. 9

        Отдельно от прочих фотографий баба Ксеня хранила в своём комоде те три, на которых запечатлён старец в архиерейском облачении. Вот он сидит в кресле-каталке – ряса, белый клобук с крестом, панагия, погружён в себя. На обороте полустёршаяся надпись карандашом: «Владимиру Николаевичу на память от М.М.» Число разобрать уже нельзя, а вот год – 1925. На втором фото, где он уже в чёрном клобуке, его коляску катят трое каких-то мальчиков. А на третьем он в кровати, совсем уже немощный – голова в чёрном клобуке покоится на подушке, добрый взгляд и застенчивая улыбка. А на комоде у бабушки стояла и подаренная им иконка – Богоматерь с младенцем. На обратной стороне читаю: «Возлюбленному о Господи р.Б. Владимиру на благословение от М.М.»

    М.М. - это митрополит Макарий, последний митрополит Московский и Коломенский  до революции. После Февральского переворота начинается травля владыки, который остался верен присяге Государю и отказался присягнуть Временному правительству. Он пытался организовать спасение томившейся в заточении царской семьи. Возможно, тогда-то дедушка и познакомился с ним, а потом навещал его в Николо-Угрешском монастыре, куда был сослан лишённый содержания полупарализованный 82-летний строптивец. Скончался он в 1926 г. В 2000-м причислен к лику святых.

    Первый раз деда арестовали в 1927-м, на волне арестов после убийства Войкова, до этого был только обыск. Подозревался в причастности к монархической группе, но следствие это подозрение не подтвердило, и его отпустили. Однако путь в Бутырку был проложен, и возвращался он туда неоднократно, а то и отправлялся в ссылку, в частности, в Новосибирск.

    Однажды гэпэушники нагрянули, когда у нас дома была баба Надя. После долгого обыска и ареста деда один из них, самый высокий, в пенсне, остался и, неожиданно перейдя на французский, любезно предложил проводить её до дому. В ночных арбатских переулках - Трубниковском, Дурновском, на Собачьей площадке, Молчановке, где жила баба Надя, диссонансом с пролетарским новоязом тех лет звучала французская речь…

    Последний обыск запомнился моему папе: чекисты в длиннополых шинелях брали книгу двумя пальцами за корешок, встряхивали и перебрасывали через плечо. Груда растерзанных книг возвышалась посреди комнаты. А перед уходом один из них взял лежавшие на притолоке два охотничьих ножа и сунул себе в карман.

    Что только не вменяли в вину деду, но факт поездок в Тобольск не всплыл ни на одном из допросов, не знали про это чекисты. Видимо, несогласованность, бардак в информационных отделах ОГПУ-НКВД тому причиной, ведь в 20-х годах значительное количество выдержек из дневниковых записей Николая II публиковалось в периодической печати. Думаю, была опубликована и та, где упоминался В.Н. Штейн, иначе откуда могла узнать о ней моя бабушка?

   Надо сказать, что с годами дедушка фактически примирился с советской властью, относился к ней вполне лояльно, по крайней мере, врагом её уж точно не был. О социализме говорил: «Идея хорошая, вот только методы не всегда хороши». В дни советских праздников сажал моего папу себе на закорки и бодро шёл показывать ему демонстрации, а вечером – иллюминацию.

    Последний арест случился в 1935-м, когда он работал ответственным исполнителем в Союзснабсбыттаре. На него поступило несколько доносов,- конечно же, по наущению энкавэдэшников,- в том, что он систематически ведёт антисоветскую агитацию, выражал недовольство сносом церквей и храма Христа Спасителя и говорил также: «За одного Кирова теперь столько арестуют! А вот если бы Сталина убили, то перестреляли бы пол-Москвы». В одном из доносов ему приписывались такие слова: «Я никогда не смирюсь с порядками существующего строя. Если будет возможность, я, несмотря на свой возраст, первый пойду против коммунистов».

    Дали ему три года, разумеется, по 58-й, п. 10 статье. Начались этапы, лагеря. А одна из доносчиц, дворничиха Васёна, пришла однажды к бабе Ксене, повалилась ей в ноги и молила простить её за оговор Владимира Николаевича. Вскоре она повесилась. Такая вот история.

    Сохранилась толстая пачка почтовых открыток и редких писем, написанных сплошь да рядом карандашом, которые дедушка отправлял бабушке при каждой возможности с этапов и из лагерей; из них видно, что тяготы заключения тревожили его меньше, чем неустанные думы о любимой жене и младшем сыне, оставшихся без кормильца и терпящих лишения. В эти годы баба Ксеня относит в ломбард и близлежащий Торгсин (который потом превратится в  Смоленский гастроном) всё, что не было продано ещё раньше.  Пришла очередь расстаться и с обручальными кольцами.

    Вот  одно из первых детских воспоминаний папы: в доме появляются незнакомые люди и увозят что-то из окружающих его вещей; после них остаются прямоугольники на выцветших обоях в столовой и несколько бумажек на краю круглого обеденного стола, глядя на которые его мама со вздохом произносит: «Какое-то время протянем». В возрождавшуюся в конце 20-х годов гостиницу «Метрополь» была продана «Белая гостиная» в стиле ампир. Уплыл и бронзовый Арион, сидящий на дельфине с кифарой в руках – каминные часы. И многое, многое прочее.

   Была у бабы Ксени приятельница – Мадлена Христиановна Дунаева, чистокровная француженка, переехавшая в Россию вскоре после революции, заразившись «красной бациллой» и выйдя замуж за некоего Дунаева, судя по всему, довольно высокопоставленного большевика. Его судьба мне неизвестна, знаю только, что к моменту моего знакомства с Мадленой Христиановной она уже давным-давно жила одна в коммунальной, как и у всех, квартире, в знаменитом «Доме с рыцарями» (Арбат, 35). Хотя в начале 60-х на Арбате ещё не совсем перевелись старорежимные интеллигентные старушки, Мадлена Христиановна выделялась своей какой-то особенной ухоженностью, элегантностью, непохожестью на «среднестатистическую» москвичку тех времён. Говорила она по-русски с очень сильным акцентом, предпочитая, когда предоставлялась такая возможность, переходить на свой родной язык. Она частенько захаживала к нам и когда появлялась в нашем дворе, где я играл с ребятами, меня охватывали противоречивые чувства: с одной стороны, предвкушение очередной порции почтовых марок, которые тогда собирали большинство мальчишек, а работала Мадлена Христиановна в турецком посольстве и конверты с иностранными марками проходили через её руки; с другой стороны – досада, что скоро меня позовут домой и мне придётся выдавливать из себя французские слова.

   Так вот, Мадлена Христиановна после ареста дедушки, желая хоть как-то помочь бабе Ксене, купила у неё консольный столик из карельской берёзы и комод Буль с условием, что после её смерти вещи вернутся в наш дом. В конце 60-х так и случилось. 

   Когда баба Ксеня устроилась на работу в библиотеку Академии наук СССР библиографом-переводчиком, жить стало чуть полегче, но денег всё равно не хватало, ведь она постоянно выкраивала какие-то суммы из своего скромного жалованья на переводы и посылки мужу, благодаря которым он и выживал в лагерях в течение трёх лет. Он просил её не делать этого, у него сердце кровью обливалось, но она всё присылала и присылала, и был он ей безмерно благодарен.

    А бабушка между тем благодаря своему знанию языков, добросовестности и порядочности быстро стала незаменимым человеком на работе. Французский и немецкий она блестяще освоила ещё в гимназии, а здесь записалась на курсы английского, да и некоторые другие языки оказались ей подвластны. Когда в отделе возникла потребность в знании венгерского языка, прислали преподавателя оного, но никто из сотрудников не пожелал обременять себя столь нелёгкой учёбой, а ей стало жалко преподавателя, и она единственная стала ходить на его занятия. Составленную ею картотеку так и называли: «Картотека Штейн». Проработает там баба Ксеня до 1957 года, а выйдет на пенсию, чтобы сидеть со мной, когда мои родители, оба актёры,  бывали  на гастролях. Занималась она со мной и французским языком, да и не только со мной – помогала делать уроки по этому предмету и моим школьным друзьям, до сих пор вспоминающим её с благодарностью и помнящим вкус её фирменных пирожков. Прожила она 89 лет.

   Как она относилась к идее построения светлого будущего, не помню, да, наверное, никогда и не удосуживался спросить. Но «Манифест» Маркса когда-то прочла, потому что сказала однажды: «Что-то у него там смешное написано», имея в виду, конечно же, бродящего по Европе призрака.

    Несмотря на всё, что ей довелось пережить, она всегда излучала доброту, никогда не жаловалась, ни  про кого не сказала худого слова, всю себя отдавала заботам о других, забывая о себе. Работала не покладая рук, всё время что-то шила для детей, порола, перешивала, перелицовывала, плела верёвочные тапочки, вязала. А во время войны располагавшаяся в Нескучном саду Академия наук выделила там для своих сотрудников участки под огороды. Был свой огородик и у бабы Ксени, сажала картошку.

    Когда две соседки начинали спорить, кто из них на этой неделе должен мыть  полы в коридоре и прочих местах, баба Ксеня, бывало, останавливала их препирательства: «Наверное, я забыла, что моя очередь» и бралась за тряпку.

    Несмотря на мягкость, деликатность, склонность к примирению и прощению, она была непреклонна в принципах, но никогда это не афишировала.

    Папа вспоминал, как в октябре 41-го, когда все с тревогой ждали, что немцы вот-вот войдут в Москву, и служилый люд отпустили домой раньше времени, многие тащили с работы кто что мог. Мать папиного товарища шла с вихляющимся ковровым бревном на плече. А его мама вернулась с непомерно растянутой авоськой. По вечной привычке – «что принесла?»- полез в неё и был обескуражен: папки с личными делами коммунистов Сектора сети библиотеки Академии наук. Просили сжечь. А в доме была тогда печь-голландка. Папа проворно принялся за это дело, походя заглядывая в скучные и однообразные анкетные строки. Вошедшая с кухни баба Ксеня, увидев, что сын не просто жжёт, а ещё и любопытствует, умоляюще бросилась к нему: «Нельзя читать! Это же секретные документы!» Папа недоумённо рассмеялся, пытался что-то возразить, но она твёрдо остановила его: «Серёжа, нельзя, ведь мне доверили!» Вот такая она была.

    Кстати, в этой самой печке зимой следующего года, когда кончится забор, будет сожжено и кое-что из оставшейся мебели. 

    Когда в конце 37-го переписка с дедушкой оборвалась в связи с тем, что он получил новый срок – 10 лет без права переписки, никто ещё не знал, что это означает. В 1956-м на бабушкин запрос о реабилитации из прокуратуры СССР пришёл отказ «за отсутствием оснований для пересмотра дела». Реабилитировали его только в 1989-м. Мы наконец узнали, что «На основании постановления тройки УНКВД по Карагандинской области от 8 декабря 1937 за проведение антисоветской агитации по ст. 58 – 10 УК РСФСР расстрелян 10 декабря того же года».

    Но тогда знать этого бабушка и её дети не могли и долгие годы надеялись, что он вернётся.

    Однажды, уже в хрущёвские 50-е, когда узники стали возвращаться из лагерей, в нашей коммуналке раздался звонок в дверь. Открыла соседка. Перед ней стоял седой бородатый старик в перепоясанной верёвкой телогрейке, с котомкой за плечами. Спросил Ксению Александровну. – Её нет, она на работе. – На его просьбу позволить ему подождать её здесь, на лестничной площадке, на подоконнике, последовало: «Уходите немедленно, а то я вызову милицию!» Старик покорно ушёл. Не понять, что он едет из лагеря домой, в Москве проездом, было нельзя. А ведь у соседки самой муж сгинул в заключении. Старик же наверняка  хотел передать весточку о дедушке. Не довелось.

   Неведомой осталась для бабушки и дальнейшая судьба отчима и сводных братьев и сестёр. Лишь в 60-е годы стало известно, что в  43-м вместе с Паулюсом в Сталинграде был взят в плен и его переводчик Борис Дмитриевич Нейдгарт, её брат. В 1950-м его освободили, он вернулся в Германию, где и умер в 1972-м. А в 2003-м был посмертно реабилитирован.

    Бабушкины же сыновья воевали по другую сторону фронта. Сергей, мой папа, при освобождении Риги был тяжело ранен и до конца своих дней ходил с осколком в колене. Мой дядя Николай Штейн, боксёр, чемпион СССР 1938 и 1939 годов, ушедший на фронт добровольцем, уже в июле тяжелейшего 41-го года, когда награждали крайне редко, получил орден Красной Звезды. А вот что пишет в своих воспоминаниях его командир, Герой Советского Союза, известный гимнаст, генерал Глеб Бакланов: «Огородами помчались к крайнему дому. С разбегу налетели на высокий частокол и, не задумываясь, перемахнули через него. Обогнув угол сарая, я совершенно неожиданно лоб в лоб столкнулся с фашистом, держащим автомат наизготовку. Мы оба опешили от неожиданности. Но положение гитлеровца было несравненно лучше: у него в руках автомат. Ещё доля секунды – и он, наверное, выстрелил бы. Но в это мгновение из-за моего левого плеча выскочил Николай Штейн и нанёс немцу прямой нокаутирующий удар в  подбородок. Фашист коротко дёрнул головой и упал навзничь. Сухой выстрел карабина Штейна – и мы выскочили на улицу».

    В октябре 41-го дядя погиб под Нарофоминском, но долгое время считался пропавшим без вести.

    Ну, а Д.Б. Нейдгарт, и в эмиграции остававшийся на виду, создавший в 1927-м Зарубежную Казну для помощи русским эмигрантам, умер в 1942 г. в Париже, могила его - на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа по соседству с могилой пережившей его на два года сестрой Ольгой Столыпиной.

    Недавно я с радостью узнал, что во Франции живёт внук Дмитрия Борисовича Борис Нейдгарт, сын его сына Дмитрия. Он сообщил мне много интересного об удивительной жизни своего отца, героя французского Сопротивления, друге знаменитой Вики Оболенской и её мужа Николая. У Бориса есть дети и внуки. Не прервался род! Так же как и род Пономарёвых. Я сейчас переписываюсь с живущей в Арканзасе Тамарой Пономарёфф, внучке брата моей прабабушки Варвары Михаила, того, что умер в Якутске. Тамара - дочь его сына Сергея (1899-1957), чья жизнь похожа на приключенческий роман. У неё тоже есть и дети, и внуки.

    Что же касается моей ветви фон Штейнов, я думал, что она засыхает, но два года назад меня вдруг нашёл (спасибо интернету) внук моего двоюродного брата Сергей Штейн, о существовании которого я и не подозревал. Он почти ничего не знал о своём деде, лётчике, разбившемся на самолёте, и тем более не знал ничего о своих более дальних предках по этой линии. Теперь знает. Так что не всё потеряно.

    Фотографии, фотографии… Большинство не подписаны. Кто это? Где это? Почему я так мало расспрашивал бабушку, а потом и папу, которому тоже было немало известно? Сведения, почерпнутые из архивов, не заменяют живого свидетельства, позволяющего, несмотря на огрехи памяти, увидеть, как наяву, прочувствовать то, о чём вспоминает рассказчик. Услышанное из первых уст весомее, ценнее и прочитанного у не всегда объективного мемуариста. Увы, увы! Остаётся лишь корить себя за непростительную беспечность.

   На фото В.Н. фон Штейн