Помню и знаю

      Помню ли я войну?  Знаю ли я о ней? Помню что-то, бывшее в те годы, знаю что-то больше по рассказам.
      Помню.  Большая комната заставлена ящиками. Мы с папой сидим напротив друг друга, я, видимо, капризничаю, папа смеётся и протягивает мне батончик, набранный из шоколадных «таблеток» - моё любимое лакомство.  Наши последние дни в Таллине.  Танковую бригаду, где служил папа, перевели из Таллина на Западную Украину, в Кременец. Мы, дети и жёны, оставались в Таллине. Отец мой был командирован доставить этот «обоз» к месту службы, но эстонцы саботировали, вагоны были даны 19 июня. 1941 год. Мы едем на Западную Украину и попадаем под первые бомбёжки. Жён и детей пересаживают в грузовики, чтобы отвезти подальше от границы. Маму, бывшую на сносях, со мной, которой не было ещё трёх лет, сажают в кабину, при начавшейся бомбёжке отец встаёт на  подножку машины со словами «погибнем, так вместе». Не погибли. Отцы ушли в бой, жёны и дети отправились в тыл. На девятый день войны  маму сняли с поезда в городе Нежин, где она и родила сына, моего брата, а меня с чемоданом взялась отвезти к бабушке в Ростов Великий жена офицера той же части, у которой были свои  два маленьких сына. Много позже я поняла, какой это был подвиг – в то время, когда теряли своих детей, довезти чужого ребёнка за тысячи километров с пересадками и остановками. После я долго считала, что у меня четыре бабушки, видимо, где-то в дороге нас приютили на ночлег две пожилые украинки – смутно помню женщин в тёмных платках.
       Почта в те годы работала не в пример сегодняшней. Бабушка в Ростове получала с фронта от моего отца письма с одним вопросом, где жена и дочь. А нас не было. Первой с чемоданом появилась я под крики: «Тамара приехала!» - а ещё недели через две появилась мама с моим новорожденным братом Вовой. Видимо, главным стимулом была я. Маму из Нежина с роддомом везли в глухую эвакуацию, и она, ничего не зная обо мне, где-то уже за Волгой сбежала с эвакуационного состава и отправилась с новорожденным на попутных поездах, в основном товарных, назад, в сторону Москвы – в Ростов Великий, он же Ярославский. Мама рассказывала, как в одной миске, выменянной на что-то, она стирала пелёнки, из неё же и ела.
Мы нашлись. Бабушка тогда снимала две комнаты в нижнем, наполовину ушедшем в землю этаже старого   деревянного особнячка бывших купцов Мальгиных. Туда же, спустя некоторое время приехала из Ленинграда моя тётя с тремя сыновьями, младший из которых был на год старше меня, а отец их погиб в Финскую компанию. Сюда же в декабре по пути из командировки в Казань приехал на два дня папа увидеть сына, а вот сын так никогда и не увидел отца, погибшего в октябре 1942 года под Сталинградом. А тогда, я помню, ревновала папу к братику, поскольку внимание его не сосредотачивалось на мне одной.
Память сохранила отдельные картинки из той нашей жизни. А потом мы перебрались в деревню. В Ростове не нашлось для мамы места учителя, но оно нашлось в сельской школе, и в 1943 году по приглашению директора школы, маминой знакомой по педтехникуму, мы приехали в Перово.
       Ни деревня, ни школа не были маме чужими: в 30-х годах по окончании педагогического училища она была направлена в перовскую школу и преподавала здесь до замужества. И вот теперь повзрослевшие её ученики, приезжая с  фронта или после госпиталя на побывку домой, обязательно приходили к своей бывшей учительнице и вели долгие разговоры о войне, о жизни. Хорошо помню, как засыпала под их разговор, потом просыпалась время от времени, а они всё сидели возле горящего в лежанке огня и говорили.
       А школа была замечательная. Построенная в начале прошлого века по типовому проекту, она была самым большим и светлым зданием в деревне и на много вёрст в округе. Высокие потолки, огромные окна, большие светлые классы и огромный, как мне казалось в детстве, коридор, который использовался и для праздничных концертов, и для показа кино, когда привозили из районного центра киноустановку. А кино и концерты силами учителей и учеников были и во время войны, и всегда в центре всех мероприятий была моя мама. В том же коридоре каждый день устраивали обеды для детей, а их было много предвоенных детей, и в школу приходили за несколько километров дети из соседних деревень. Обеды готовили сами учителя на кухне в той части школы, где располагались учительские квартиры , там, где жили и мы. Самой лакомой приправой к супу, помню, был жареный лук.
В войну директора школы менялись. Ненадолго приехала большая семья, главой которой, он же и директор, был англичанин – кого только не заносила к нам жизнь и война. Жила какое-то время в деревне финская семья из Гатчины, от них воспоминанием осталась большая белая шаль, связанная по заказу мамы. А от «англичан» остался в памяти патефон и пластинка со знаменитой «Эх, Андрюша, нам ли быть в печали…». Даже в войну нам, детям, устраивали новогодние праздники с ёлкой. Помню, как в школе праздновали свадьбу молодой учительницы и военного, приехавшего на короткий срок с фронта. К концу войны кто-то стал получать посылки из Германии. А мне назначенный после ранения в школу физруком офицер подарил немецкую открытку с нарядной красивой девочкой с бантами.
А потом, в мае, рано утром нам застучали в окна с радостным криком: «Война кончилась!»

P.S.   Грустно.  Этим летом я после многих-многих лет заехала в деревню, от которой мало, что осталось.  Школу, самую главную ценность деревни, перенёсшую и революцию, и войну, разобрали и растащили в 90-х. И только все встретившиеся жители, даже те, кто и помнить-то не мог, узнав, кто я, вспоминали мою маму: «Людмила Леонидовна!»



О том же:
http://proza.ru/2012/05/10/38
http://proza.ru/2012/01/31/27