de omnibus dubitandum 109. 361

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТАЯ (1896-1898)

Глава 109.361. К КОМУ-ТО СЕРДЦЕ РВЕТСЯ В ДАЛЬ…

     А Даша уже на дворе, звала:

     – Да Григорий!.. И куда его шут унес?…

     – В трактир с земляком пошел… – сказал от сарая кучер. – Хочешь подсолнушков, угощу?

    Через тополь мне было видно. В начищенных сапогах с набором, в черной тройке на синей шерстяной рубахе и в картузе блином сидел в холодочке кучер и грыз подсолнушки, плевал в горсть. Даша подошла и зачерпнула, а он опустил горсть в ноги и защемил ей руку.

    – Во, птичка-то на семечки попалась!..

    – Да ну тебя, пусти… хозяева увидят! – запищала она, смеясь.

    Мне стало неприятно, что она и с кучером смеется, – и как он смеет! – и я сказал про себя – болван! Она сбила с него картуз и вырвалась.

    – У, демон страшный, – крикнула она со смехом уже с парадного, – свою заведи и тискай!

    – В деревне свою забыл, далече… – лениво отозвался кучер, грызя подсолнушки.
«Молодчина, Даша!» – подумал я.

    Зашла шарманка. Два голоса – девчонка и мальчишка – крикливо затянули:

Кого-то нет, ко-го-то жа-аль…
К кому-то сердце рвется в да-аль…!

    Я высунулся в окошко, слушал. В утреннем свежем воздухе было приятно слушать. Весь двор сбежался. Явилась Даша. Поднялся кучер. Слушал и грыз подсолнушки. В клетке, на ящике, птички вытаскивали билетики – на счастье. Читал конторщик, совсем мальчишка, в шляпе, при галстуке шнурочком, с голубыми шариками, в манишке. Читал и смеялся с Дашей. Вырвал даже у ней билетик! Я не утерпел и вышел. Загаженные снегирь и клест таскали носиками билетики.

    – А ну-ка, чего вам вынется? – сказала задорно Даша.

    – Глупости, поощрять суеверия! – сказал я.

    – Собственно, конечно-с… – сказал конторщик, – шутки ради, для смеху только, а не из соображения!

    Он был прыщавый, – «больной и ерник», – рассказывал мне Гришка. Несло от него помадой.

    – Ну-у, ужасно антересно, чего вам выйдет! – юлила Даша.

    – Судьба играет человеком! – засмеялся конторщик.

    – Дарье Мироновне вышло очень деликатно.

    – Будто все мне станут завидовать, вышло! – юлила Даша.

    – Через высокое положение! Ну, а вам чего?…

    Меня очень тронуло, что она думает обо мне. Я дал семитку*. Снегирь тыкался долго носом, выдернул, наконец. Вынулся розовый билетик.

*) семитка (семишник, семёшник, семак) — устаревшее назв. рус. монеты достоинством в 2 коп. Назв. возникло после ден. реформы, к-рую провел в нач. 40-х гг. XIX в. мин. финансов Е.Ф. Канкрин. Привычка народа к счету на ассигнации и на старые медяки породила в связи с реформой ряд интересных перемещений старых назв. медных монет и возникновение новых. Так, 3-копеечная монета, равная по ценности приблизительно 10 коп. в старой монете, получила народн. назв. "гривенный", сохранившееся местами до нач. XX в. (наряду с назв. "гривенник" для монеты из серебра). Новую копейку стали кое-где называть "алтыном" (напр., в Сибири) и "трынкой" (в губ. Сред. России). 2-копеечная монета — грош, к-рая равнялась 7 коп. в дореформ. монете, надолго получила в народе назв. "С.". Назв. "грош" было перенесено на новую полукопеечную монету, а прежняя монета стала называться "грошиком".

    – И мне розовый, ба-тюшки! – заплясала Даша.

    – А вам чего насказано? Мне 87 годов жить! Да путем никто не прочитает… Хоть бы вы меня грамоте поучили… «по-человечески»!

    Она смеялась, а у меня играло сердце. Я вспомнил – «екзаменты все учут»! Какая же она умная!

    Я взял у ней розовый билетик, чувствуя радостное волнение, что – «у нас с ней что-то», что касаюсь ее руки, и прочитал, как старший, а она, усмехаясь, слушала. Было вроде того, что – вам шибко покровительствует щастливая планида «Венера», и «козни врагов (конечно, это кучер и негодяй-конторщик!) минуют вас, вы в скором времени получите желаемое от любимой вами особы (как это верно!), но не возгордитесь вашим высоким положением! Все будут завидовать вам в щастьи…».

    – Вот как хорошо насказано! – обрадовалась Даша и вырвала у меня билетик.

    – Может, замуж за князя выйду!

    – С шурум-бурум-то ходит! – сказал конторщик.

    – По-шел ты, с шурум-бурум! – толкнула его Даша. – Не хочу татарина, а желаю барина!

    И она подмигнула мне:

    – А чего вам выходит?

    От ее песенки и от того, как она подмигнула мне, я почувствовал, что краснею, сказал – «после» и побежал к себе. И сейчас же понял, что я влюблен, что и она, должно быть, в меня влюбилась, и мне без нее скучно. Хотелось, чтобы Даша пошла за мной, и я бы прочитал ей, одной. Но стыдно было сказать, а она почему-то не догадалась.

    Я раскрыл розовый билетик – такой же достался Даше, а были всякие! – и прочитал с волненьем: «Меркур-планида благоволит к вам. Ваши пылкие чувства разделяет близкая вам особа, но укротите страсть вашу, чтобы не доставить огорчения прекрасному существу, которое вами интересуется. Не превозноситесь успехами, дабы изменчивая Фортуна не отвернулась от вас…».

    Я перечитывал кривые строчки, вдумываясь в судьбу.

    «Близкая вам особа…» – Даша? Разделяет мои пылкие чувства! Да, я… люблю ее, люблю! – повторял я молитвенно. И она принесла пролески. Ясно, она влюблена в меня, разделяет мои чувства, заигрывала со мной и сейчас так смотрела! «Хочу за барина»! «Может быть, за князя выйду!». За образованного?! Но почему же – «старайтесь укротить страсть вашу, чтобы не причинить огорчения прекрасному существу, которое вами интересуется»? Кто же это прекрасное существо, которое мною интересуется? Неужели это – она? – подумал я про соседку с роскошными волосами и чудным голосом. – Если – она?… Вчера она выглядывала с галереи к саду… Если это она… Господи!..

    На дворе все еще галдели. Я посмотрел в окошко. Высокий кучер стоял в толпе скорняков и сапожников и махал синим билетиком.

    Даша подпрыгивала, стараясь у него вырвать. Прыгали с ней мальчишки. Мне стало неприятно, что она рядом с кучером. Он, должно быть, ее дразнил: мотнет перед носом и поднимет.

    «Болван!» – шептал я от… ревности? Противны были его черные, жирные усы, толстое бурое лицо и широкий крутой картуз. Противно было, что к нему забегала в конюшню Манька, уличная девка из трактира, которую дразнили все – «Манька, на пузо глянь-ка!». Противно было, что кучер был очень сильный, – мог поднять пролетку. Женщины любят в мужчине силу! «Если бы его лягнула лошадь! – злорадно подумал я. – И чего к нему Дашка лезет?». А она так вот и вертелась! Тут же вертелся и конторщик.

    Кучер мазнул Дашу бумажкой по носу и дал конторщику:

    – Начисто вали все! Чего присказано?…

    Я не мог расслышать, но, должно быть, было смешное что-то: все вдруг загоготали, а Даша запрыгала бесенком.

    – Сразу четыре жены будет!.. – донесся ее визгливый голос.

    Она хлопала кучеру в ладоши под самыми усами – вела себя просто неприлично!

    Кучер долго отмахивался, крутил головой и, наконец, плюнул:

    – Пускайте, жарко!

    Расталкивая, он больно ущипнул Дашу, – так она завизжала!

    «Ах, негодяй! – возмутился я. – И она… развращенная девчонка! И я посвятил стихи!

    – Мне стало стыдно. Прекрасная из Муз! Возится с кучером, как Манька!.. „Ты мне даешь намек… Что полевой цветок… Увянет под косой жестокой… И буду горевать… О деве синеокой?…“

    Никогда! Никогда не буду горевать!.. И не о ней это вовсе, а вообще… об идеале!»

    Мысли летели роем.

    …Если разбит идеал, я напишу эпитафию, вот и все. Мне никого не надо. Мир велик, уйду в дикую пустыню, зароюсь в книги, как старый Фауст. И вот, на склоне дней нежданно постучится гостья! В плаще, в сандалиях… «Ты меня искал… и я пришла!». Дрожащими руками я подвигаю обрубок дерева: «Вот вам кресло, отдохните…». Она снимает капюшон, и… Боже! Она!.. Я простираю руки – и умираю. «Поздно, но я счастлив… я красоту увидел неземную! Дайте вашу руку… и прощайте!..».

    Шарманка пустилась дальше. Скоро я услышал, как на карихином дворе запели:
Кого-то нет, ко-го-то жа-аль…

    Я лег на подоконник и, выворачивая шею, стал смотреть, не видно ли ее на галерее. Но как я ни тянулся, и галереи не видно было. Может быть, спустится к шарманке? А может быть, ушла к обедне? Выбежали бахромщицы, но появился с метелкой Карих и погнал шарманщика со двора.

    – У меня тебе не трактир, а приличный дом! – закричал он, как бешеный. – Порядочные люди спят, а тут содом подымают! Вон!!. Собаку заведу на вас, окаянных!..

    Я понял, что она еще спит, что Карих так говорит – про «барышню». И вдруг я услышал ее голос, как музыка:

    – Ну что вы, право… Степан Кондратьич! Это же так приятно, на свежем воздухе… Я ужасно люблю шарманку!..

    Я весь высунулся в окошко, схватился за сучок тополя, но увидал только отблеск стекол. Белелось что-то.

    – Пустая музыка-с. Самая дикая, орут очень, паршивцы! – раскланивался Карих.

    – На роялях когда возьмутся, это так. А тут побоялся, что вас обеспокоят… поздно вы вчера вернулись!..

    – Боже, какой вы милый! – пропела она дивно. – Правда, вчера я немножко загуляла.

    И я услыхал ее удаляющийся напев, нежный-нежный, как звуки флейты:

Кого-то не-эт… ко-го-то жа-аль…

    Дверь на галерее захлопнулась. Карих, опершись на метлу, смотрел под крышу, а я на Кариха. И в сердце звенело грустью:

К кому-то сердце рвется в даль…