По доброй воле

     Горячим ножом солнца февраль нарезал день на ровные полоски теней. Обрызгав каждую едким мутноватым соком, который, откуда бы не сбегал, прожигал сугробы до самой травы, он оставлял их для выпечки прямо так, на обширном поддоне земли. Следуя скорее привычке, чем порядку, после направлялся дальше, в гору запада, что было непросто, но знакомо и приятно от того.
     Обрисовывая переменчивый лик двенадцатого месяца староримского года, невозможно не коснуться весёлых морщинок у его глаз, источающих лукавство при виде нежных луковок, упорных в желании оказаться первыми цветами весенних полян. Приподнявшись на локотках, они ранились об острые хрупкие края наста, но тянули любопытные носы всё выше и выше, пока не оказывались продетыми сквозь обветренный размокающий картон снега. Получив случай рассмотреть, наконец, кто там топал и сопел над их головой по всю зиму, они часто очаровывались тем, что кроме них вокруг не было заметно никого. Снося стойко внезапные порывы взбалмошной метели, они упивались видом того, как солнце забавляется, расплавляя кристаллы снега, не защитив глаза даже куском измазанного сажей стекла, да ветер гоняет из угла в угол неприкаянные с осени семена липы.

     Но тут, словно внезапный нетерпеливый стук в дверь, не тревожный,  а радостный, жданный, - раздаётся дробный разнобой капели десятков воробьиных клювов по горячему подоконнику... Прищипывая бока растрескавшейся кулебяки сугроба, птицы торопят февраль. Гонят его, хватая за обмороженные пятки. И вот... не обидно же ему! По-прежнему тушит сияние глаз прищуром, наблюдая за тем, что творится подле.
     Не вышел ростом этот месяц. Кого одёрнет, иному доставит средство обогнать себя, да всё - по рассуждению своему, по здравому изъявлению чувств, по доброй воле.