35. Рыбий ангел

      - И куда ты меня ведёшь?
   Люня не ответил, видимо, не хотел прежде времени раскрывать тайну. Он шёл уверенно, с серьёзным видом, схвативши меня за рукав и утаскивая всё дальше вглубь лабиринта малознакомых переулков. Береговой район - те ещё трущобы, честно говоря. Старые панельные дома здесь перемежаются с руинами, покосившимися деревянными бараками, кучами хлама, ржавыми лодками, брошенными где попало, игровыми площадками, на которых по сей день стоят раритетные горки и качели, свидетели детства наших дедов... Но Илюн всё это время упрямо тащил меня вовсе не к ним.
   Мы пришли к очередному панельном дому, к торцу которого был пристроен то ли гараж, то ли сарай. Пристройка выдавалась вперёд, образуя со стеной здания затенённый угол, эдакий треугольник тени на обшарпанной стене, залитой огнём вечернего солнца. И в этом укромном уголке была спрятана картина. Человеческий скелет, сидящий на склоне холма, запрокинув череп. Он был целиком собран из металлических деталей: грубых шестерёнок, труб, пластин, проволоки. Трава под ним чернела, лианы, обвивающие холодные железные кости, засыхали и осыпались прахом. А вместо рёбер у скелета была клетка - самая обычная, цилиндрическая клетка для попугая - и из её распахнутой дверцы вылетала маленькая белая птичка. Она, распластав по стене свои изысканно нарисованные крылья, летела к грани треугольника, навстречу солнечному свету.

   Я любовался картиной и совсем не заметил, как Люня тихонько начал пускать слёзы отчаяния.
      - Как думаешь, его скоро найдут? - спросил он плаксивым голосом.
      - Не знаю, - честно признался я, наклонился и обнял беззвучно рыдающего племянника. - Но зато я знаю, что мы с тобой точно можем сделать, чтобы его спасти.
      - Что? - он уставился на меня, весь во внимании.
      - Смотри. Видишь, сейчас картина здесь, цела и невредима, да?
   Люня кивнул.
      - И завтра, я уверен, она тоже будет на этом самом месте. А завтра я принесу фотоаппарат, и...
      - Нееееет! - вдруг перебил он меня, снова срываясь на слёзы. - На фотографии оно будет уже совсем другое! Фотография и стена это совсем разные вещи!..
   Илья рыдал уже в голос, и я не знал, как его утешить. Да утешать его, в общем-то, было нечем. В нашем городе велась настоящая война с уличной живописью.
      - Ну же, мелкий, успокойся, не плачь. Мы что-нибудь придумаем.

   Война эта была суровой. Как правило, если граффити появлялось на одной из центральных улиц, оно оказывалось закрашено в течение буквально нескольких дней, если на окраине или где-нибудь во дворе - "жило" месяц, может, чуть дольше. Уничтожалось всё. Не важно, что было на стене - глупая оскорбительная надпись или красивый рисунок. Никто уже и не помнил, с чего всё началось. Кто-то говорил, что первая волна закраски совпала с выборами нового бурмистра, другие утверждали, что во всём виновна обезьянка на торце здания начальной школы, которой какой-то хулиган дорисовал непристойные подробности...
   Одни люди над этой ситуацией только смеялись, в шутку называя пустые геометрические пятна серой краски на домах "монументальным кубизмом", а другие просто грустили. Илюн особенно грустил. Когда он был ещё маленьким, сестра часто просила меня присмотреть за ним, и тогда мы вместе гуляли по окрестностям. Обычно мы проходили мимо гаража, на стене которого был рисунок с дельфином. Сильно стилизованным, с маской и трубкой, непонятно зачем ему нужными. Он позировал на фоне моря и пляжа со схематично, по-детски нарисованными пальмами. Илюн любил этот рисунок. Каждый раз он здоровался с дельфином на стене, спрашивал, как у него дела и делал вид, что тот ему отвечает. Это был почти что воображаемый друг, только имеющий вполне конкретное воплощение.
   А потом, однажды в субботу я проснулся, выглянул в окно и увидел, что вместо ругательств, загадочных надписей и маленьких весёлых гоблинов бетонный забор во дворе уродливым одеялом покрывают одинаковые серые квадраты. Ещё через пару дней маляры закрасили всё, что было на торце дома напротив, и принялись за соседний дом. Илья это видел. Он понимал, что его Дельфину угрожает опасность, и очень хотел защитить его. Ускользал от меня и бегал к рисунку по три, а то и четыре раза на дню, карауля рабочих, а когда застал их - попросил не трогать эту стену. И я тоже этого попросил. Естественно, всё было бесполезно. Дельфина, хоть и не у нас на глазах, но закрасили.

   Знаете, Илья плакал над ним. Он вообще очень эмоциональный мальчишка, и я не считаю, что это плохо. Просто мне всегда становится безумно жаль его в такие моменты. Вижу, как у него струны рвутся внутри, а помочь ничем не могу... Тем вечером моему опечаленному племяннику ещё и от отца влетело по-крупному. Он попытался по памяти нарисовать Дельфина на стене их с Настей комнаты. На новеньких голубых обоях. Чёрным маркером.
   Должен сказать, что Люня с самого раннего детства пытался научиться рисовать. Пытался отчаянно, но, увы, без толку, словно Аметистовому Спруту не хватало единственного щупальца, чтобы водить его рукой. Однажды Илье удалось уговорить родителей отдать его в художественную школу. Помню, как он сиял от радости, когда узнал, что его приняли. Но примерно через месяц учителя поставили ему страшный диагноз из трёх слов - "таланта нет совсем", и вежливо предложили попробовать себя в другом искусстве, музыке, например... Наверное, поэтому он настолько высоко ценит чужие рисунки. Потому что сам создать что-то подобное не может.

   На следующий день я действительно захватил с собой фотоаппарат и пошёл к той картине на стене. Запечатлел с разных ракурсов. Снимки получились отличные, хоть в рамочку вешай. Ещё через четыре дня картины не стало. Я не говорил об этом Люне, но он, кажется, сам обо всём узнал. Ходил понурый. Когда меня попросили забрать его после школы, он мне стал жаловаться, что папа снова не взял его на рыбалку. Я прекрасно знал, почему его не берут. Он не помогал отцу, даже не пытался, только путался под ногами и оплакивал каждую пойманную рыбину. Как только при нём снимали с гарпуна или с крючка какую-нибудь треску и бросали в ведро, он подбегал, брал её, прижимал к себе, выпачкивая кровью и слизью куртку, и качал её на руках, как младенца.
      - Когда я баюкаю умирающую рыбу, я могу поймать её душу, - рассказывал он мне. - А ночью, когда я засыпаю, я лечу высоко-высоко, к Океану-Над-Небом, и там их всех выпускаю на волю. Я - рыбий ангел! Только никому не говори, хорошо?
   Должен признаться, я не смог сохранить этот его секрет.
   Пару недель спустя мой племянник отыскал очередную картину и уговорил меня сходить на неё посмотреть. Это место оказалось совсем близко к центру города. Люня привёл меня к одному старому дому, к арке, застроенной кирпичом таким образом, что оставался лишь тесный туннель, ведущий внутрь. Мне едва не пришлось наклоняться, чтобы не задеть головой сырой потолок. По ту сторону оказался небольшой дворик - заброшенный, с грязными лавочками и клумбами, заросшими высокой травой - а вокруг ни души. Контраст между ним и оживлённой центральной улицей, разделёнными лишь несколькими метрами узкого коридора, был потрясающий. Время как будто замедлилось, почти остановилось, и мы упали в прошлое на пару десятков лет. Я подумал тогда, что Илье лучше не стоит гулять по таким местам совсем одному.

   Ветер в тот день молчал. Было слышно, как где-то вдалеке каркают вороны, как шуршат падающие листья, как транслирует хиты двадцатилетней давности радио из открытой форточки на первом этаже. Спелые каштаны с глухим стуком падали на асфальт. На ржавых опорах через весь дворик тянулась сдвоенная труба теплотрассы, укрытая уродливыми лохмотьями стекловаты, местами подтекающая - вода тихо капала в никогда не высыхающие, бурые от ржавчины лужи. У забора трубу оплетал дикий виноград, густой и зелёный, словно для него лето не кончалось. Он свисал с неё, как шерстяная штора в театре. Пахло гнилью и бетоном. Под ногами хрустела сухая листва, осколки стекла и панцири мёртвых улиток. Именно в этом месте неизвестный художник оставил своё творение.
   На стене трансформаторной будки, поверх широких железных дверей и значков "Не влезай! Убьёт!" раскинулось кольцо из разноцветных животных. Из пасти зелёного льва выглядывала наполовину проглоченная им розовая собака. Она сжимала в зубах голубую кошку (или куницу, сложно было сказать), а кошка, в свою очередь, держала оранжевую мышь. Последнее дыхание мыши выходило дымом из её крохотного носика, извивалось назад и принимало форму огромного крысоподобного чудовища, яростно перекусывающего льва пополам, замыкая тем самым круг. Все эти подтёки тёмной краски, символизирующей кровь, и пожирающие друг друга животные выглядели весьма мрачно.
      - А я знаю, о чём эта картина! - заявил вдруг Люня.
      - Ну и о чём же, расскажешь?
      - Понимаешь, когда семиклассник зол на что-то, но не может с этим чем-то ничего поделать, он даёт подзатыльник шестикласснику, и ему становится лучше. Шестиклассник обижается, но не может дать сдачи. Поэтому он даёт подзатыльник пятиклассннику. А пятиклассник - четверокласснику. И когда черёд доходит до первоклассника, он ничего не может сделать, он же самый маленький, самый слабый. И тогда он начинает мечтать, как бы надавать подзатыльников тому самому семикласснику, который всё начал... Я это в книжке прочитал!
   Он задрал голову и довольно улыбнулся.

   На обратном пути Люня рассказал мне, что хочет устроить "демонстанцию", то есть демонстрацию, в защиту настенных картин. Я не стал ничего заранее обещать. Как ни крути, всё сводилось к тому, разрешат ли его родители провести это импровизированное мероприятие или нет. А они не разрешали. Я переговорил с сестрой по этому поводу, но она упорно стояла на своём. Мол, неблагодарное это дело - демонстрации устраивать. Говорила, таким путём ничего толком не изменишь, лишь привлечёшь к себе излишнее внимание. Я был с ней не согласен, но сильно спорить не стал.
   Иногда взрослые ведут себя ужасно, и при этом делают вид, что так и надо. Отказываются признавать ошибки, когда на них указывает кто-то недостаточно авторитетный. Такой как я, например - младший братец-студент, и не важно, что я просто, от всей души хочу помочь. Сестра всегда очень занята. Днём она работает, а вечером занимается с маленькой Настенькой. Играет с ней в какие-то очень полезные развивающие игры, учит алфавиту, учит цифрам, учит правильно выговаривать букву "р"... Ей очень важно, чтобы Настя хорошо выговаривала букву "р". А Люня ходит насупившись, как грустный хлебушек, потому что мама больше не читает ему книжки перед сном. Ведь он уже умеет хорошо читать сам! Своим умом я не в состоянии понять, почему наша мать, любящая одинаково и меня, и сестру, не послужила для неё хорошим примером. Когда я осознал, что спорить с ней каждый раз бесполезно - просто решил во что бы то ни стало быть для Ильи самым лучшим дядей на свете.

   Бытие самым лучшим дядей, как показывает практика, иногда означает нарушение запретов. Я выбрал время, когда никто из семьи или из его школы не смог бы случайно наткнуться на нас на улице. Вместе сделали два больших картонных плаката - "ОСТАНОВИТЕ ЗАКРАСКУ!" и "РИСУНКИ НА СТЕНАХ - УКРАШЕНИЕ ГОРОДА!". Прикрепили их клейкой лентой к палкам и пошли. В основном мы нарезали круги по улицам, обрамлявшим городской парк, пару раз сворачивая на Портовую или Белую, доходя до театральной площади. Люня очень старался высказать своё мнение. Свистел, тряс плакатом, выкрикивал лозунги. Я ему подыгрывал, а заодно рассматривал проходящих мимо людей. Ещё на стадии подготовки я ожидал от прохожих негодования, поддержки, чего угодно, но только не безразличия. Но нас как будто никто не замечал. Все шли по своим делам, не всегда даже поворачивая головы в нашу сторону.
   Всё изменилось, когда спустя где-то полтора часа шествия к нам подбежали двое девушек с наспех склеенными плакатами, и присоединились к демонстрации. Сказали, что эта проблема касается всей молодёжи города, что они не могут больше оставаться в стороне. Одна из них пошла впереди и стала читать речь. Она кричала, что наш город уродлив. Что он задыхается в рыбной вони и выхлопных газах, улицы его узки, грязны и обшарпаны, а во дворах царит полувековая разруха. Что властям плевать на город и на его жителей. Что вместо того, чтобы организовать полноценные ремонты и реконструкции, они лишь закупают тоннами серую краску и отбирают у людей те немногие яркие цвета, что загораются на серых стенах стараниями независимых художников...

   Люня смотрел на эту девушку звенящими глазами. Он был вдохновлён сильнее, чем когда-либо, а вот мне стало немного не по себе. Она звучала слишком агрессивно, даже воинственно. Люди стали оборачиваться. Не прошло и десяти минут, как к нашей маленькой акции протеста примкнул ещё один участник. А потом ещё один, и ещё. В их голосах слышалась злоба. Я чуял, что это может кончиться не слишком благоприятно для нас всех, и не стал рисковать - потихоньку отстал от общего движения, утащил сопротивляющегося племянника с улицы и привёл домой.
   Я не знаю, что случилось с начатым нами явлением потом, но реакция не заставила себя долго ждать. На следующий же день на месте кольца из цветных животных под светом солнца все живые видели лишь большой серый прямоугольник...  А вечером Люня тайком, ни у кого не спросивши разрешения, ушёл из дому. Ох и потрепал же он нам нервы тогда! Мы искали его по всему району, спрашивали каждого прохожего. Темнело. Надеялись на лучшее, конечно, но боялись худшего. Хотели уже звонить в полицию. Потом я вспомнил, что Илюн мог спуститься к морю, и пошёл искать его на набережной. И нашёл. Сердце ёкнуло, когда увидел - он лежал, свесив руки, как трупик, на большом камне у самой кромки воды. Подбежал, стал его тормошить, он отбрыкнулся, мол, не в настроении сейчас. Я давай ему объяснять, как он нехорошо поступил, заставил нас всех волноваться-переживать. А он как лежал, так и лежит, и гладит синими от холода руками болтающихся в прибое медуз.
      - Медузы похожи на морских духов, - говорит. - Их тела сделаны из воды. Они не умеют думать и не знают, как чувствовать... Иногда мне хочется самому быть таким же.
   Он наконец повернулся и посмотрел мне в глаза. Всё лицо заплаканное, нос красный. У него снова рвались струны внутри. И я снова ничем не мог помочь...

   Кажется, он заразил меня своим отчаянием там, на набережной. Много дней подряд я шарахался по городу с фотоаппаратом, пытаясь хотя бы для себя сохранить это столь недолговечное в наших условиях искусство. Ходил по бесконечно длинным коридорам глухих стен гаражей, заброшенным самостроям, наполовину растасканным на блоки и кирпич, усыпанным ржавыми решётками антенн и обветренными будками вентиляции крышам многоэтажек, заросшим кустами бетонным осыпям и оплетённым диким виноградом свайным полям незавершённых строек... Никогда не замечал, что у нас здесь растёт столько этого винограда. Он наконец опомнился и окрасил свою листву в насыщенный багрянец, богатый отцветами вина, крови и позднего заката.
   Однажды снова, в который раз я гулял без чётко поставленной цели, надеясь случайно наткнуться на какое-нибудь новое или выжившее граффити, и вдруг учуял среди дыма, пыли и прелой травы крупицы  очень знакомого запаха. Я свернул в переулок, поближе к его источнику, с наслаждением вкушая заполнивший воздух едкий аромат свежей краски, хоть по нему одному и нельзя было определить, серая ли это краска из жестяной банки или аэрозольная, яркая и живая. Так и шёл неторопливо среди полузаброшенных домов, пока эха не донесли до моих ушей позвякивание и последовавшее за ним тихое шипение - потом побежал. Эти два звука. Кто-то встряхнул баллончик и начал распылять его содержимое. За очередным поворотом я его увидел. Парень в спортивном костюме и респираторе закрашивал зелёный фон для будущего рисунка. Услышав неосторожный шум моих шагов, он опасливо обернулся, схватил валявшуюся на земле сумку и пустился бежать...
      - Постой! - крикнул я ему. Ничего лучше в голову не пришло.
   Едва услышав мой голос, художник остановился как вкопанный. Подошёл, снял газовую маску. Хотите - верьте, хотите - нет, но это был никто иной, как Стас Старовойт. Мой однокурсник. Тип обычно тихий и неприметный, он всегда занимает места на задних партах и думает о своём все занятия напролёт, что-то записывает, зарисовывает у себя. Никто из наших толком не знал, чем он увлекается. На мне был капюшон, так что Стас сначала не узнал меня, как и я его. Поговорили. Я рассказал про Илью, про то, как он переживает из-за граффити, как ценит их. Он рассказал, что их таких уличных "хулиганов" - целая команда. Что они всегда будут продолжать рисовать на стенах, несмотря на все запреты, несмотря даже на скорую закраску, ведь даже за то недолгое существование, отпущенное их ярким образам, они приносят радость. И у нас двоих возник один замечательный план.

   Неделю спустя меня опять попросили забрать Люню из школы. Он хорошо знает дорогу и может сам ходить домой, но обычно остаётся гулять с одноклассниками, из-за чего долго не возвращается и заставляет родителей волноваться. В тот день у них было рисование, и Илья встретил меня с листком бумаги в руках. Это была лошадь, чем-то похожая на кресло.
      - У тебя уже лучше получается, молодец! А теперь моя очередь, хочешь я кое-что тебе покажу?
   Илюн охотно согласился и запрыгнул на багажник велосипеда. Ехать предстояло не очень далеко, но достаточно, пешком было бы слишком долго. То, что я хотел показать, находилось в одном из кварталов Январского, посёлка, приросшего когда-то к городу, а потом совсем опустевшего. Я редко бывал в этом местечке и плоховато его знал. Мы оставили велик недалеко от дороги и пошли мимо маленьких кирпичных домиков с выбитыми или заколоченными окнами в сторону домов повыше. Тех самых, простых, как коробки, старых пятиэтажных домов, какие, наверное, остались почти в каждом небольшом городке, поставленных очень плотно друг к другу и образующих внутри что-то похожее на атриум. Я знал, что внутри стоит ещё два расположенных диагонально дома.
      -...А у нас сегодня в столовой девочка летала! - увлечённо рассказывал Люня, размахивая руками и пиная попадающиеся по дороге обломки кирпича. - Только я её не знаю, она из другого класса. Она споткнулась и плеснула компотом на Дашу Рябину, прямо в лицо ей! Она её уже хотела ударить, а та кааааак взлетит! И все сразу в шоке! А Серёжа запрыгнул на стол и ткнул её той фальшивой жвачкой, которая током бьёт немножко, помнишь? Так она сразу упала, и прямо Дашке на голову...

   Мы просочились в щель между домами, и тут же наступило молчание.
      - Вот, погляди. Этот район полностью заброшен, тут её ещё не скоро найдут.
   Огромная картина, на создание которой у Стаса и компании ушло целых четыре дня, занимала не этаж и даже не два. Она полностью покрывала глухую торцевую стену старой пятиэтажки. Светлое, светящее голубое небо, океан под небом, океан над небом, океан вокруг него, со всех сторон - густые лазурные волны, белая пена и тысячи сверкающих брызг. И вода, и воздух были наполнены пёстрым танцем всевозможных рыб, полярных и тропических, привычных и невиданных. С ними были и каракатицы, и морские звёзды, и крабы с лангустами, и кружевные купола медуз... А в самом центре - ангел. Только с рыбьим хвостом и большими плавниками вместо крылышек. И лицо у ангела было вполне узнаваемое, хотя рисовалось с не самой лучшей фотографии.
   Люня смотрел на картину и почти не дышал от восторга, а его рот открывался всё шире и шире.
      - Это что, я? - очнулся он наконец.
      - Да, это ты.
      - Но ты же обещал не рассказывать, никому-никому!
      - Знаю, - я сценично опустился на колени. - Прости меня, о, ангел рыб, создание волн и ветра!
   Он подбежал ко мне, прижался со всей силы, что я еле мог вздохнуть, и так же сценично прошептал:
      - Прощаю...