Интермундия - 2

Глава 2
Философия мужа долго не выходила у меня из головы, я применила её к себе, представив себя нарциссом, которому люди дали не правильное имя. Ведь всегда чувствовала, что живу как-то не так, будто спрятала свою истинную природу за декорациями жизни.  Но всех нас так воспитывают с детства, готовят и выращивают для сада, где царят определенный порядок и нормы.  Мы не знаем и не умеем жить по-другому, и все попытки сделать что-то иначе, рождают в наших душах только смятение.
Каждый раз, когда я смотрю на свою жизнь, а в последнее время и оглядываюсь в прошлое, в душе у меня что-то сжимается кто-то маленький и плачет. Мне кажется, это мой не родившейся ребенок, по каким-то причинам не способный или не желающий выйти на свет из той темницы внутреннего пространства, в которую я его заперла и держу.
У нас с мужем нет детей, и все попытки зачать не увенчались успехом, я пробовала проходить лечение, но мой малыш так и не пришёл к нам.  Иногда мне кажется, что на это есть веская причина —  я не живу своей истинной жизнью, а жизнью садовых цветов, которых выращивают для красоты и своих нужд. Я —тот самый нарцисс, которому дали не правильное имя.
Осенью я пошла в Костёл, чтобы задать Богу главный вопрос своей жизни, который чётко не могла сформулировать, в голове были разбросанный мысли и внутреннее непринятие себя и своего имени.  Я хотела остановить внутреннюю тоску, изнуряющую меня много лет, прекратить плач внутреннего не родившегося ребенка и узнать своё настоящее имя, определяющее мою истинную природу, природу души.
Солнечным октябрьским утром, когда я сидела на скамье в ожидании Мессы, к моим ногам скользнула тень и женщина в просторных одеждах словно выросла рядом со мной. На Мессе мне особенно запомнилось её рукопожатие.
— Мир вам.
— Мир вам, — ответила я, и сердце кольнуло лёгким зарядом. В области солнечного сплетения заныло, а под ним застонало моё дитя. И тогда я твёрдо решила, что останусь на Исповедь.  Но после Мессы, дожидаясь священника, я пребывала в несколько растерянных мыслях, не зная, как и что ему сказать, в чём я должна исповедоваться перед ним? Что мне нужно объяснить о себе и своей на первый взгляд удавшейся жизни? Может о том, что я не могу родить? Он, как и все мы, живой человек, более безгрешен, да разве я живу во грехе? Что сделала я такое, что нужна мне Исповедь? Много лет брака в чистоте и никаких помыслов и левых желаний, которые бы шли в разрез моей семье. Нерешительность и множество вопросов затормаживали моё намерение.
Обернувшись, я увидела узкое лицо и внимательные глаза. Женщина с тёплой рукой стояла у выхода возле деревянного распятия. Она ждала меня.
— Мы с вами живём на одной улице, — мягкий, спокойный голос и интеллигентная наружность. Седые волосы, связанные в хвост, просторная одежда, узкие брюки цвета ультрамарина и лакированные туфли на невысоком каблуке.  От неё исходило какое-то спокойствие и умиротворение…
Я попыталась успокоится, но непонятная сила, развернула меня на 180 градусов и заставила бежать.  Я стояла между двумя домами, опираясь о стену и глубоко дышала, а потом услышала всё тот же голос:
— Так, что насчёт книг? — словно не замечая моей растерянности.
— Мы где-то встречались?
—  Возможно…
Очередное дежавю — подумалось, а мой внутренний ребенок зашёлся плачем, и на этот раз он был какой-то отчаянный, но с торжествующими нотами, будто тот взывал к Спасителю. И тогда я захотела исповедоваться ей.
Мы зашли в её квартиру.
— Вот, это мой дом. Располагайся. Кстати, меня Мирта зовут, а тебя?
— Лина.
— Очень приятно, Лина.
Квартира была большой, на полу лежали тканые дорожки, а возле стен стояли горшки с цветами.  Я прошла в большую комнату, там в правом центральном углу стояло белоснежное изваяние Девы Марии.  Сложив руки у груди, она, немного наклонив голову, будто шептала молитву алыми губами, немного прикрыв веки. Пока Мирта была на кухне, я заглянула в глаза Пресвятой, мне пришлось немного присесть, чтобы поймать её взор из-под густых ресниц.  Я увидела в них нечто не обычное, они мерцали зеленоватым светом, заливая щёки едва различимым румянцем. Кажется, я смутила Матерь своей настойчивостью и в этот день что-то начало меняться. С тех пор тот день стал началом нового, всего того, что ждало меня впереди и что в последствии изменило мою жизнь.
Мирта тихо появилась за спиной.
— Я картошку поставила варить.
Я словно попала в другой мир —  простоты, уюта и надёжности, она стояла с подносом, на котором лежали пирожки. Затем поставила его на круглый стол, застеленный разноцветной скатертью, и достала из серванта банку варенья, стала наливать его в блюдце.
От этих простых движений, наполненных простотой, я ощутила себя будто я у себя дома, а не в гостях.
— Я не видела тебя раньше в Храме, — сказала она, подвигая мне блюдце с вареньем.
— Мы с мужем купили тут дом… я пока не обзавелись друзьями, и как-то…муж нашел работу, он преподаватель в Университете, философ.
— Мне кажется тебя что-то беспокоит, раз ты пришла в Костёл, — её внимательные глаза имели изумрудный оттенок, как море, когда оно спокойное и расслабленное. Я погрузилась в них мгновенно и успокоилась.
Беседовали непринуждённо, как и ели не торопясь и, постепенно, помимо того, что было мною сказано про мужа и семью, я рассказала про внутреннего ребенка. Тогда её глаза поменяли оттенок, из изумрудного, они стали зелёными.
— Тебе стыдно за ошибку?
На секунду у меня в горле образовался ком, я сглотнула, откуда она могла знать? Невероятно, но Мирта словно видела меня насквозь, умело погружаясь в мое сознание, отыскивая там всё то, что я прятала даже от себя же самой.
Почувствовав, как лёгкое головокружение, я вяло кивнула. Опьяняющая правда делала меня не вменяемой, не даром же говорят, что, если человек живёт не своей жизнью, он пребывает словно в пьяном бреду. А потом я подумала об имени…Те имена которые нам дали родители — наши детские имена, как правило, не совпадают с нашими качествами личности, какие есть у нас во взрослой жизни. Муж никогда не называет меня по имени, всегда придумывает для меня какие-то уменьшительные и ласкательные прозвища: Лапулёнок, Лапка, Зайка и прочее… Я вспомнила нарцисс и пока размышляла, Мирта сходила на кухню и принесла картошку. Она дымилась и вкусно пахла свежим укропом. Добавив в него масло, она разложила её по тарелкам.
Как всё просто, словно это моя мама или тётя, с которой мы не виделись очень долго, а потом встретились и вот я гощу у неё, рассказывая последние события жизни. Она внимательно слушает и принимает участие, и даже... сопереживает. Меня не покидало чувство, что мы знакомы…опять дежавю.
А затем стало достаточно любопытно, кто она такая, откуда, почему живёт одна? Хотелось задать множество вопросов, но я лишь налегала на картошку — аппетитную и горячую, приправленную малом её тёплой руки. 
Мирта улыбалась. Казалось она знала обо мне больше, чем я сама о себе. И это подкупало, потому что мне хотелось знать о ней тоже, но я не решалась. Сама ситуация, что женщина так отзывчива и мила обескураживала меня. В жизни я мало встречала добродушных и участливых женщин, это, в какой-то степени было невероятно, но то, что католики часто проявляют гостеприимство и дружественность всё объясняло. Еще меня удивляло, что мой внутренний ребёнок перестал плакать, он будто улыбался, тихо, но грустно. Такая грустная улыбка, когда ты успокоился от долгой затяжной истерики и увидел нечто необычное, отвлёкся. 
— Я, пожалуй, пойду, — сказала я, положив вилку на пустую тарелку. Живот наполнился приятной теплотой, а в голове появилась приятная дремота.
— Приходи, — сказала Мирта и отвела глаза. Она смотрела в окно, и глаза снова поменяли свой цвет, теперь они были каким-то бирюзовыми и отстранёнными. В отблесках окна я хорошо разглядела их новый цвет и удивилась этой странной способностью глаз — менять цвет в зависимости от настроения.
Она молча проводила меня до двери. Между нами образовалась какая-то неловкость, и мы замешкались у входа. Некоторое смущение и чувство незавершённости будто прервало общий сеанс узнаваемости, и я знала, что в этом была моя вина, но всё было так банально, я просто не знала, о чем говорить и что делать.  А она давала мне борозды правления в свои руки.
На улице я почти бежала, хотела скорее попасть домой. Внутри всё горело, казалось, что пожар передаётся на всё тело, и я оглядывалась, присматривалась к прохожим, видят ли они мой огонь? Но никто не обращал на меня никакого внимания, все было как обычно, люди, дома, дорогие, движение. И только я была не спокойна, внося свой беспорядок в привычный темп и размеренность жизни.  Я видела, как прежние краски осени стали иными, будто линия жизни, на которой я всё время жила, изменилась.
Дома я пила много воды, словно хотела себя от чего-то исцелить, затушить и залить огонь, что разгорячил моё нутро в тот день. Задумчиво глядя в окно, я размышляла и прокручивала все сцены нашего разговора с Миртой. Я не понимала ни себя, ни её и то — как я могла открыть душу незнакомой женщине? Мало того, я была у неё в гостях, ела, болтала…черт побери — чувствовала себя как дома! Новая спасительная кружка воды вновь и вновь охлаждала разгоряченное нутро, пока я крутила плёнку своего странного кино.
Мужу я не рассказала про Мирту, но о том, что не решилась на Исповедь и не дождалась священника поведала сразу. Он очень удивился и внимательно на меня посмотрел, давая понять, что я должна пойти на Исповедь, если хочу ходить на Причастие дальше в Костёл. Мы понимали друг друга с полуслова, но в тот день, мне показалось, что теперь это будет уже не так. И только ночью я вспомнила о том, что шла к Мирте с целью ознакомится с новыми книгами, но ни она, ни я о них даже не вспомнили. Это привело меня в такой ступор, что всю ночь я не могла заснуть, ворочаясь с боку на бок. Это означало одно — мне придётся оказаться у неё дома ещё раз, и это была уже неизбежность.

продолжение в главе 3