Гибель дивизии 50

                РОМАН-ХРОНИКА

                Автор Анатолий Гордиенко

  Анатолий Алексеевич Гордиенко(1932-2010), советский, российский журналист, писатель, кинодокументалист. Заслуженный работник культуры Республики Карелия (1997), заслуженный работник культуры Российской Федерации (2007).

Продолжение 49
Продолжение 48 http://www.proza.ru/2020/02/11/1069

                «Как я взгляну в глаза матерям, детям, жёнам моих бойцов погибших? «За что?» – спросят они. За что они погибли?»

  «Разумов сообщил, что была предпринята ещё одна попытка прорваться к нам со стороны Питкяранты. Прорывались два лыжных эскадрона, попали в засаду, почти все погибли. Нужна крупная операция, финнов двумя эскадронами не испугаешь.
Позже к нам подошёл Алексеев. Зиновий Нестерович показал на карте все девять «котлов» нашей дивизии. Он повёл карандашом от Кяснясельки вниз по горестной дороге. Первый «котел» – Уома, затем Сура, озеро Сариярви, озеро Лаваярви. Обвёл «котёл» близ Сюскюярви, два под Руокоярви, танковый «котёл» в Северном Леметти и наш в Южном Леметти. Оказывается, наш финны называют «генеральский котёл», поскольку здесь штаб дивизии, штаб танковой бригады, а во главе их, конечно же, стоят красные генералы-комбриги.
– Мы недооценили финских солдат и, особенно, командиров, – горестно изрёк Алексеев. – Думали: лесорубы, ни хрена не знают, ни хрена не умеют. А вишь, как дело обернулось. И солдаты крепки, и начальники не зря хлеб едят. Командиры академии покончали, кто в Швеции, кто в Германии. Один генерал Хегглунд чего стоит. Помните, пленный назвал его «мастер котла»? И про майора Матти Аарнио, который зажал наш хутор в стальном кулаке, тот же пленный сказал, что солдаты прозвали его по-свойски «Мотти-Матти» – Матти-котелыцик.

  Я вот сейчас анализирую, ищу, где у них слабое место, где можно прорваться нам, если дадут приказ. И ничего не нахожу! Пушки стоят почти вокруг нас, господствующие сопки заняты, пулемётные гнёзда на севере и на востоке – это то направление, куда мы можем двинуть. Весь хутор простреливается снайперами. Вы видели, сколько наших лежит вокруг, и убрать их нет сил.
– Беда в другом, – заговорил тихо Разумов, – люди уже нам не верят. Некоторые открыто говорят – мы отданы на заклание. Не могу в это поверить. Ну почему они, там, ничего не делают? Ковалёв всё время шлёт радиограммы – «Вы сковали значительные силы противника. Держитесь, помощь придёт». В ответ мы шлём новые шифровки, такие слова вворачиваем, что дух захватывает! Вырвемся, так ещё судить нас будут за эту вольность.
– Судить будут за иное, други, – вздохнул Алексеев. – Полетят наши головы, как капустные кочаны. И никто не станет слушать нас. Не оправдаться! Такую дивизию загубили! Рождённую в Архангельске, прославившуюся в гражданскую, имени Красного Перекопа, награждённую орденом Красного Знамени.
– Лучшую дивизию 8-й армии, – вставил Разумов.
– И не только 8-й армии, а и во всём Ленинградском военном округе, – продолжал Алексеев. – Никто не удосужится слушать наш жалкий лепет. Ну а если ещё товарищ Мехлис нами займется, то пиши пропало – перед строем кончат.
– Танкисты наши тоже такого мнения.
– Хочется думать, справедливость восторжествует, и никто никого перед строем расстреливать не станет.
– Ну тогда товарищ Берия лично подключится к такому весёленькому факту.
– Да не одна наша дивизия. У других ещё похлеще...
– Ну уж хуже, чем у нас, не бывает.
– Кондратьев, Гапонюк, полковник Смирнов совсем головы потеряли. Страшно
смотреть и слушать.

  Проснулся Кондрашов, глянул косо на наши посиделки, вышел из землянки. Вернулся, протирая глаза снегом. Я его уже давненько не видел. Похудел комдив, постарел. Гимнастёрка висит мешком, ремень затянут на дальнюю дырку, волосы слиплись. Однако взгляд быстрый, цепкий, не мутный, как бывало, не безразличный.
Попил что-то из закопчённой кружки, подошёл к нам.
– Закурить бы, а, станишники? – сказал он, садясь на лавку, протягивая длинные руки к печке. – О чём гутарите?
– О доблести, о подвигах, о славе, – начал было я словами Блока.
Разумов пожал плечами.
– О доме, о жёнах, о детях, – ответил Алексеев.
Сделали своеобразную перекличку: сыну Кондрашова – одиннадцать, дочери Разумова – восемь, сыну Алексеева – тринадцать, сыну Рыбакова – восемь, моему Вовочке – пять годиков. Что делают они в эту минуту? Что наши жёны? Как там наши матери?
Кондрашов расстегнул на груди левый карман, достал помятый конверт с фотографиями. Жена улыбается, волосы скобкой, как у всех, белые бусы под жемчуг. Вот уже все втроём, вся семья. Сынок лобастенький, крепенький, в отца. А это Кондрашов на море – пальмы, белый корпус санатория. У комдива мощная, мускулистая грудь, на правой стороне – наколка «SOS». Дольше других снимков комдив держал в руке фотографию сына. Окаменел, закрыл глаза. О чём его думы?

  У Разумова тоже в левом кармане гимнастёрки фотоснимки Шуры и Али. Альбина смешная, глаза, как переспелые вишни, большие и влажные, косички не вниз, а в разные стороны, выше ушей. Шура! Есть ли краше её? Нет и не будет! Эти оголённые белые плечи, этот колдовской взгляд, таинственный и манящий. Мы, друзья Алёши, зовём Шуру «артистка». Она и впрямь играла в театре, в Олонце, где стоял когда-то полк, в народном самодеятельном театре. Шура, Александра Павловна, – учительница. Она, как и Алёша, из ярославских краёв, городок Тутаев. Там Алексей был секретарём райкома комсомола, Шура кончала педагогический техникум, а нынче учится заочно в Петрозаводском университете, живут на улице Гоголя, за Домом Красной Армии. Все мы знаем, что Алексей Николаевич безумно любит свою красавицу Шурочку, и об этом он говорит мне почти при каждой нашей встрече. Иногда, видя моё немое бесстрастное лицо, умолкает.

  Кондрашов, вспоминая ту далёкую жизнь, заговорил об охоте. Оказывается, он заядлый охотник, его конёк – утиная охота. На фотографии комдив подался вперёд, он целится в пролетающую стаю, которую, естественно, не видно, в руках у него добрый старый курковой «Зауэр». Но где озеро, где заросли камыша, ивовый кустарник? Кондрашов стоял в болотных высоких сапогах среди стеблей домашней кукурузы.
– Убивать живое – это дурно, – сказал я как бы самому себе. – Я ведь тоже охотник. Был охотником. С этим будет покончено. Живое должно жить.
– После всего этого, – отозвался после долгого раздумья Кондрашов, – мы должны жить по-иному. Мы не будем иметь права жить, как прежде, – бездумно и беззаботно. Вот у меня есть ордер на получение жизни. Такой есть у каждого. Жить правильно – трудно. Но не надо обижаться на жизнь. Не надо скулить – жизнь не удалась, не получилась. Хотел одно – вышло другое. Я не хотел быть военным, мечтал строить дома. Но меня позвали, сказали – надо, Григорий. Так случился поворот моей жизни, и я стал боевым муравьём, защищающим родной муравейник.

  Два дня меня уламывали, чтобы я принял дивизию. Ничто их не останавливало. Ни то, что нет жизненного и командирского опыта, ни то, что образование военное у меня куцее – всё курсы, курсы... Четыре года назад я был лейтенантом, командиром взвода, и теперь вдруг – дивизия! «Не осилю, не потяну», – отбивался я. «Надо, Кондрашов, не боги горшки обжигают, давай вперёд! Выйдешь к Кителя, соединишься со 168-й дивизией, и вместе дуйте на Сортавалу. Выполнишь график — получишь Звезду Героя». Ну, дунули мы вперёд, ну, горшков наобжигали. Только где те горшки... Как я взгляну в глаза матерям, детям, жёнам моих бойцов погибших? «За что?» – спросят они. За что они погибли? Вы знаете, комиссары? Вы всё знаете...
Я не боюсь смерти. Я боюсь страха смерти.
– Мой отец говорил мне в юности, – сказал я, – о смерти надо думать всё время. Надо свыкнуться с мыслью, что тебя не будет. Останутся наши дети, внуки. Отец любил повторять – важно не то, как ты жил, важно, как ты умирать будешь.

  – Смерть – продолжение жизни, – подхватил Разумов. – Её надо встретить стоя. Смерть хочет, чтобы вы встали перед ней на колени. Стойте же прямо! Стойте на ровных ногах.
– Как ты сказал, Климов? – переспросил Кондрашов. – Не важно, как ты жил, важно, как ты будешь умирать...
Все замолкли. Разумов поднял густые чёрные брови, толкнул меня в бок. Я стал поворачивать разговор в другую сторону, но Алексеев вдруг перебил меня – еду стал домашнюю вспоминать. Замял я эту тему, перешёл на кинофильмы, на стихи. Тут я был на коне – читал Багрицкого, Гумилёва, а под конец выдал пушкинскую не очень известную сказку, чтение для взрослых мужчин – «Царь Никита и сорок его дочерей».
Григорий Фёдорович Кондрашов смеялся громко и искренне, закидывая голову назад и закрывая глаза».

   Продолжение в следующей публикации.