Княгиня Наталья Долгорукая. Нерушимое слово. Кн. 2

История любви и страданий
княгини Натальи Борисовны Долгорукой,
урожденной графини Шереметевой

исторический роман-биография
в 2 книгах




Книга вторая

Нерушимое слово


Часть I

Каторга

    «С таким трудом довезли нас в маленький городок, который сидит на острову; кругом вода; жители в нем самой подлой народ, едят рыбу сырую, ездют на собаках, носят оленьи кожи… Избы кедровые. Окончины леденые вместо стекла. Зимы 10 месяцев или 8, морозы несносные, ничево не родитца, ни хлеба, никакова фрукту, ниже капуста. Леса непроходимые да болоты; хлеб привозют водою за тысячу верст. До таково местечка доехали, что ни пить, ни есть, ни носить нечево; ничево не продают, ниже калача. Тогда я плакала, для чего меня реки не утопили. Мне казалось, что не можно жить в таком дурном месте».
        Княгиня Н.Б. Долгорукая «Своеручные записки княгини Натальи Борисовны
Долгорукой, дочери г.-фельдмаршала графа Бориса Петровича Шереметева»


Глава 1
   
    В лето 1582-е от Рождества Христова указом царя Иоанна Васильевича Грозного, после трудов ратных славного казачьего атамана Ермака Тимофеевича, Сибирь была присоединена к России. А в лето 1593-е при сыне Грозного царе Федоре Иоанновиче на левом обрывистом берегу Сосьвы-реки, близ впадения ее в Обь, был выстроен малый городок Березов. Предназначался он для упрочения владычества великодержавного российского скипетра над местными аборигенами – остяками и сбора дани - ясака. К тому же, место было удобно для продолжения Верхотурского торгового тракта, чтобы начать бойкую торговлю через Урал с Московским государством, везти на продажу меха и рыбу, а сюда поставлять необходимый для жизни товар. Нелегко приходилось отважным первопроходцам! Дики и глухи были здешние места: леса, тундра, земля бесплодная, зыбкие болота, и зима - восемь месяцев в году. Поставлен городок стараниями воеводы Никифора Траханиотова, князя Михайлы Волконского и письменного головы Ивана Змеева. При них находилось ратных людей триста человек и полторы сотни плотников, выходцев с Вятки, с Перми, с Выми, с Соли Вычегодской.  Строения обнесли рвом, земляным валом, деревянной стеной с башенками в 250 сажен. Почти вплотную подступал к ней дремучий первобытный лес, богатый лиственницей, кедром, елями и, в особенности, березой, да еще, как говорится, «с боку припеку», лепилась остяцкая деревенька. Называлась она Сугмут-вож – «Березовый городок». Название вполне подходящее, для того, чтобы закрепиться за новой крепостью. Поначалу казаки жили тут по традициям Ермакова войска. Служилые люди «по прибору», городовые (пешие) казаки, литва и пушкари, подчинялись атаману. В крепости возвели также несколько церквей: сначала соборную церковь Рождества Богородицы, а потом на посаде – церковь Воскресения Христова. В ней казаки хранили свою святыню – хоругвь Ермака с двухсторонним изображением Дмитрия Солунского. Затем выстроили третью церковь, за пределами крепости и назвали тоже Воскресенской. Около 1610 года в Березове возник первый мужской Воскресенский монастырь. Четвертую, возведенную в двадцатых годах 17 столетия, возле въездной городовой башни, церковь посвятили Божьей матери  Одигидриевской. На городок часто нападали местные племена, несколько раз он выгорал дочиста,  возрождался вновь. В 1708 году согласно реформе Петра I Березов стал уездным городом Сибирской губернии. В 1719 году город был совершенно истреблен пожаром, и монастырь упразднен, а монахов переселили в другие обители. В 1724 году по указу Петра Великого в Березове учрежден был тюремный острог для содержания государственных преступников. Построили его на том самом месте, где сохранился остов бывшего монастыря, и обнесли тыном из заостренных вверху бревен. И вот ведь – ирония судьбы, непостоянство Фортуны! Первым узником этого острога стал свергнутый Петром II и Долгорукими светлейший князь Александр Данилович Меншиков. Когда опальный князь, осенью 1728 года, с тремя несчастными своими детьми, прибыл в Березов, то здесь насчитывалось четыре сотни дворов служилых казаков, три церкви, да воеводский двор и приказ. Теперь же, когда первый «птенец гнезда Петрова», уже лежал замороженным в земле Сибирской, именно сюда, в ледяной Березов, прибыли его гонители – князья Алексей Григорьевич, да сын его Иван Алексеевич Долгорукие с семейством.
  Ссыльные князья Долгорукие ступили на землю Березова-городка в конце сентября 1730 года. 
   
   Конец сентября в здешних краях – уже предзимье. Холодный северный ветер обжигает лицо колючим дыханием, не прекращается мерзкий дождь со снегом. Не мудрено насмерть застудиться, но в тот достопамятный день, когда суденышко со ссыльными и охраной на борту приставало к берегу, Наташе почудилось, или, в самом деле, было так: как будто кто-то рассек ножом черную, тяжелую от дождя тучу и открыл небо. Блеснул слабый солнечный луч, но черные облака, словно назло ему, снова набрякли водой и опустились еще ниже.
    - Иванушка, а солнышко-то нас коротенько, да поприветствовало, видал? – обратилась к своему хмурому сострадальцу Наташа. – Ох, скорей бы твердую почву ощутить под ногами. Глядишь, на земле тошниться мне перестанет. – Она крепко ухватилась за руку мужа, немного стыдясь собственной слабости.
    «Ну, подумаешь, что брюхата! Какая баба не ходит беременной каждый год? Терпи, жена каторжная!» - мысленно прикрикнула на себя молодая княгиня, дивясь приобретенной житейской мудрости. Сколько она вытерпела в дороге, но духом падать не собиралась. Думала теперь не только о муже, не только о дитятке, скрытом пока в чреве ее, но и об отце с матерью, как величала теперь князя с княгиней. Старшие Долгорукие полюбили Наташу, обращались с ней ласково, хотя она в дороге успела вызнать вздорный характер свекра и не особенно надеялась на его ласку.
    Вдруг стало быстро темнеть, и Наташа, стоя на палубе, заволновалась, как в темноте будут они спускаться по шатким сходням, да как больную свекровь-матушку на носилках доставят с судна на берег?
    - Еще не время, - успокоил князь Иван встревоженную супругу, - это Шарыгину решать, когда нам покидать наше корыто и куда направляться. Может быть, здесь в своих каютах и заночуем. Хорошо бы…
    - Тише ты! Цербер1 наш близко! – шиканул на него Алексей Григорьевич.
    Торопливым шагом подошел хмурый капитан Шарыгин и процедил сквозь зубы:
    - Всем приказываю оставаться на местах, и до моего возвращения, чтобы с судна ни шагу!
    Он отправился в город, оставив вместо себя сержанта Дедина. Проводив сурового капитана, сбегающего по зыбким дощатым сходням на пристань, встревоженными глазами, Наташа рассудительно заметила:
    - Слава Богу, хоть оглядеться нам дадут, привыкнем, и не так будет страшно в острог отправляться. Интересно, а до него далеко ли идти? Ух, а местность-то, здесь какая! Три горы, и между ними – овраги, а высоченные деревья на берегу – это кедры. Я из географии про них ведаю, жалею лишь, что невнимательна была, когда читала. Не думала, что такое знание когда-нибудь мне пригодится. Эх, знать бы, что буду жить в кедровых лесах, постаралась бы все затвердить хорошенько.
    Но скоро глаза ее уже вбирали новые впечатления: одно дело было лицезреть городишко издалека, иное дело, когда он перед глазами - как на ладони. Березов живописно расположился на трех холмах, разделенных оврагами, образованными ручьями. На высоком берегу – деревянная церковь с шатрами и золочеными крестами, окруженная лиственничной рощей. Все пассажиры дощаника-душегубки, кроме княгини и старой горничной Авдотьи, тоже высыпали на палубу. Молодые князья замерли, раскрыв рты. Младшие княжны подскочили к Наташе, придерживая свои широкие юбки, трепетавшие вокруг ног на ветру. Подплыла княжна Катерина в любимом красном платье и стала особняком. Она презрительно выпятила губу, наблюдая за тем, как по топкому берегу, увязая в грязи, мечутся мужики, тянут под уздцы лошадей, запряженных в телеги, а под ногами у них снуют собаки. На воде качается множество утлых суденышек и юрких лодок. Кособочатся склады, амбары, а домишки, те разбегаются по голой, убогой окраине городка. И над всей землей – разбухшие от дождя тучи. Долго стояли ссыльные и слуги их на палубе дощаника, дрожа от холода и озираясь по сторонам.
    - Вот ведь до какого местечка мы доехали, можно ли жить в таком странном месте? – задумчиво проговорила Наташа и сама же себе ответила. – Меншиковы ведь тут как-то жили!
    - Да, милая моя -  согласился с ней муж, - сам-то ведь и Мария умерли, я чай, с горя, а младших детей Бог спас. Выжили и в Москву возвращаются. Хотелось бы мне узнать, как поступит с ними императрица, вернет ли им земли? На Алексашку младшего и сестру его Анна не сердится, но на самого Данилыча был у нее зуб за то, что помешал выйти ей за Морица Саксонского, да и это уже быльем поросло. Ей  было бы чего вытрясти из сироток. Думаю я, что новый-то любимчик в покое молодых Меншиковых не оставит, пока не вытянет с помощью их, отцовское золото из банков Лондона и Амстердама. У светлейшего там сложены десять миллионов…
    - Цыц, молчи, Ванька, дурак, молчи! Ведь столько ушей на пристани! – старый князь достал сына кулаком в ухо. – Вон, глядите, наш капитан Шарыгин уже обратно сюда бежит, с кочки на кочку, как заяц, скачет, – он указал на пристань трясущимся костлявым пальцем. – Еще, зрите-ка, с ним некий господин в летах. Неужели, это здешний воевода 2 по наши души? Не дай Бог, прямо на судне снова обыщут нас, перетрясут наши монатки, и тогда мы последнего добра лишимся, – прошипел он и спрятался за сына.
    - Господин майор, - неуклюже прыгая по топкой прибрежной грязи, торопливо и угодливо обращался к своему спутнику Шарыгин, - укажите, куда нам на ночь головы приклонить с командой, арестантами и прислугой, да чем-нибудь бы накормить надо всю эту ораву! В Тобольске мне дали письменное распоряжение: поселить государственных преступников в остроге, где Меншиковы сидели, так скажите мне ради Бога, уж не то ли это бревенчатое строение за частоколом? По темноте и по непролазной грязюке арестантские женки и дочери не дойдут, уж больно они капризны. Хуже всех – обезножевшая старуха.
    - До острога далеко, - ответил майор, перед которым лебезил Шарыгин. – Он не пригоден для жилья и помещения туда барышень и больной княгини, в кельях сыро и воздух совершенно нездоровый. Прежде это был монастырь, который одиннадцать лет назад погорел. Монахов, которые там проживали, переселили в иную обитель. Остался от всего обгорелый остов. И вот, после того, как те монахи уехали,  погорелое место совсем забросили на несколько лет, и почти забыли, до очередного  указу. Учредить на этом месте острог, повелел император Петр Великий. Так и было сделано, но тюрьмой не пользовались, пока не привезли сюда Меншиковых. Светлейшие князья и были первые здешние сидельцы. Намучились же они в сырых кельях, скажу я тебе, господин Шарагин! Потом светлейший князь, смирившись со своей участью, взялся сам за топор, срубил своими руками себе большую избу на берегу реки, за стеной острога. Я ему за доброе поведение разрешил это. Отличная получилась изба. Я думаю, что и князьям Долгоруким она подошла бы со временем, когда выяснится, что и они, как Меншиковы, богобоязненны и послушны. Но пока их разместим в остроге, за частоколом, и выводить будем только под караулом в божий храм. Все уже готово к приему ссыльных, да вот, прибыли-то вы, господин капитан, поздновато, почти к ночи. Вот-вот совершенно стемнеет, и я, ей-богу, не представляю, как тогда потащатся через весь городок дамы и девицы, по болотам, да по оврагам. Ей, не представляю! Сколько же всего душ с тобой? По сказке у тебя должно быть десять человек ссыльных и при них столько же человек прислуги. Так ли, господин Шарагин?
    - Я буду не Шарагин, ваша милость, а Шарыгин! – проворчал обиженный капитан.
    - Прощения, капитан, просим! Я, сударь мой, наверно, ослышался, стар, туговат на ухо, становлюсь, - не без сарказма хрюкнул в свои седые, вислые усы березовский воевода – Бобровский Петр Ильич, человек уже в почтенных летах и с виду очень серьезный. – Так, сколько же всего ссыльных душ прибыло в городок, вверенный мне, под твоим, капитан Шарыгин началом? Прошу отвечать конкретно, и только по делу! Нечего зря болтать языком!
    Голос воеводы прозвучал сурово. Шарыгин от обиды вспыхнул и покраснел, как рак. Воевода показался ему умным и добрым человеком, какими полны окраины русской земли. Он явно не одобрял суровости капитана по отношению к столичным арестантам, и, к тому же, был уведомлен еще в Тобольске, что ссыльный князь Меншиков при Бобровском сидел тихо. Следовало как-то со старым хрычом воеводой поладить.
    - Господин майор, спешу вас уведомить, - зачастил Шарыгин, - ссыльных со мной – точно, всего десять душ, и при них еще десять человек ихних холопов! Все верно!
    - Женщин сколько? – нетерпеливо перебил Бобровский.

    - Женских персон – прежде всего, пятеро нежных, избалованных барынек, да при них столько же дур-холопок. Старуха княгиня, говорил уже вам, господин воевода, совершенно недвижима, все молчит, или плачет и под себя ходит.
    Воевода  неодобрительно скользнул глазами по красной роже спесивого дурака:
    - К людям, капитан, надо быть добрее, - тихо заметил он. – Кажется, и варвар бы, глядя на это жалкое зрелище некогда великой фамилии, умилосердился. Думаю, я должен буду пригласить господ арестантов на ночь к себе домой, - заявил он озабоченно. – Поручу супруге со всеми возможными удобствами устроить дам. Остальные людской и амбарами удовольствуются пусть, и солдаты твои тоже. Кстати, служивым придется помочь моим казакам разгружать ваше суденышко. Командуй, капитан, приказывай сгружать весь багаж ссыльных на берег и нести в амбары. Они, вон, на берегу стоят. – И он указал на покосившиеся постройки, почти ткнувшиеся в берег. – Поторопись, а не то скоро совсем стемнеет.
    Шарыгин вздохнул с облегчением и тотчас же бросился отдавать своей команде приказ сгружать княжеское добро, а самим ссыльным велел сходить на пристань.
    - Арестанты, слушать меня: немедленно сходим на берег, по одному, да живо! Не сметь задерживаться! – проревел он так, что мужики на берегу со страхом оборотились.   
    Воеводу от его ора, передернуло.
    - Ты спятил, что ль, капитан? – выкатил на него глаза воевода. – Это же князь Долгорукий, господи прости, в двадцать втором колене Рюрикович, а ты орешь на него, будто на собаку! Его дочь - императорская невеста, а сын – друг покойного императора!
    - А хоть бы и так, - по-собачьи оскалился Шарыгин, - все они ныне тут порушенные!
    Когда последовал приказ покидать судно, озираясь, и поддерживая друг друга, первыми на берег сошли Наташа и князь Иван. За ними братья свели младших сестер. Катерина не пожелала ничьей помощи  и легко слетела на берег. Возник спор, как спустить по шатким сходням недужную княгиню Прасковью Юрьевну, и старшие сыновья вернулись, чтобы помочь отцу и холопам. Все, господа и слуги, боялись, что сходни перевернуться, и княгиню решено было уложить на одеяло, точно в люльку и стащить по сходням волоком, для чего были призваны самые крепкие казаки, только что прибывшие на пристань. Вся эта жуткая возня продолжалась довольно долго. Под конец порывистый ветер, с бешеной силой налетев из-за реки, закачал на воде суденышки и чуть не повалил с ног людей. Опавшая листва пополам с грязью, поднялась в воздух, и все люди схватились за шапки, нагибаясь, чтобы защитить лица. Широкие женские юбки взлетели, открывая изящные лодыжки и икры их обладательниц, и девушки завизжали.
    - Скорее, проходите за мной, господа! – стараясь перекричать ветер, обратился к ним спутник Шарыгина. – Я здешний воевода, в чине майорском, меня зовут Бобровский Петр Ильич. – И затем он с почтением, по титулу, обратился к старому князю. – А вы, сударь, будете князь Алексей Григорьевич Долгорукий?
    - Ссыльнокаторжный Алексей Григорьев Долгорукий… - зашипел возмущенно капитан Шарыгин.
    Князь Алексей Григорьевич, стоя впереди своей несчастной фамилии, лишь утвердительно наклонил голову, опасаясь накликать на себя беду. Вежливое обращение к нему березовского воеводы могло иметь всякие последствия.
    - Темнеет в нашем краю рано, и посему я приглашаю вас, князь Алексей Григорьевич с семейством, к себе домой. – продолжал воевода Бобровский обращаться к одному ссыльному князю. - Переночуете с семейством вашим, в доме моем с удобством, у моей супруги, Агафьи Власьевны, белье надушено лавандой. Велю истопить для вас жаркую баню, угощу на славу местными пельменями и брагой. Пойдемте, а то на таком ветру застудитесь до смерти, особенно дамы. Однако, уже с первого дня в Березове, прошу вас привыкать к здешнему климату и не жаловаться! А теперь, прошу вас, ступайте за мной!
    То ли от силы ветра, то ли из почтения, воевода поклонился Алексею Григорьевичу и галантно протянул огромную свою лапищу княжне Катерине.
    -  Сударыня, попрошу вас, на мою руку опереться!
    Бывшая императорская невеста скривила губы, хотя от помощи медведистого воеводы отказываться не стала. Небольшая процессия, под охраной десятка солдат, протекла в ворота крепости и поплелась к дому воеводы. По пути шествия, то и дело хлопали в домах двери и скрипели калитки, население городка, знавшее семейство светлейшего князя и, по-видимому, уважавшее его, не могло удержаться, чтобы не поглазеть на новых узников острога. Люди громко кричали друг другу, что это и есть те злодеи - гонители «их князя» и несчастной покойницы государевой невесты.
    - Нынче прибыла вторая порушенная царская невеста царя! – громко объявил кто-то из мещан. – Жалко, тёмно, глаза выколи, вот фонарь бы мне, а не то ни лешего не видать! Та невеста была кроткая. А какова эта?
    - Ан, перебьешься! Фонарь ему! – осадил его другой голос.
    - Тятька! Тятька! Да тут их и не одна вовсе, а сразу четыре! – на всю улицу проверещала какая-то девчушка. – Целых четыре молодых девки! Ух, ты! Одна другой краше! Неужели, все энти красавицы обручались с покойным царем?
    - Все скопом, али порознь? – подпела румяная молодуха.
    - Замолчите, дурищи! Вот, каковы бабы! Царь-то наш, чай, православный, это только у турок может быть по ста жен!
    - А куда их будут определять?
    - В острог, вестимо! Выпущать станут оттуда в церковь, а дальше ни-ни. Вот в церкви на невест царских и наглядимся.
    - Глядите-ка, а энти невесты Марьи Ляксандровны-то, покойницы, кажутся еще краше! Особливо вон та, черноволосая красой лепа! 
    - Да и та, что под руку с высоким баричем, ей под стать!
    - Куда до них Меншиковой! Марья-то Ляксандровна тоща была и длиннолица.
    - И чем же столько девиц и баб не угодило православному царю, тятька? – полюбопытствовала опять девчонка, и в ответ мужик раскатисто пробасил:
    - Когды-нибудь ты лишишься языка, Настюшка! Не царю, безголовая, не угодили эти девки, царь-то ведь уже помер, а новой нашей царице! Государыня Анна Иоанновна вышибла Долгие руки сюда под зад – пускай-де они тут охлонутся хорошенько! Вон, как их охраняют - солдаты от них не отстают ни шагу.
    И много еще было наговорено всякого. Народ не мог успокоиться, пока два солдата не встали на караул у ворот дома воеводы, примкнув штыки. Тогда только зеваки разбрелись по домам.

Глава 2

    Наташа проснулась на другой день рано, едва забрезжил рассвет, и долго полеживала так без сна, подсунув обе руки себе под щеку, на краю чужой мягкой постели. Простыни и в самом деле пахли лавандой. Ее уложили вчера сюда спать на широкой лавке с меньшими золовками. Княжна Ленушка похрапывала тихонько посередине, а Аннушка спала в стенку носом, свернувшись клубочком, как зверек. Старшая княжна почивала отдельно на единственной в каморке кровати. На полу прикорнули умаявшиеся служанки, все четыре, кроме старой горничной больной княгини - Авдотьи Петровой. Первую ночь в Березове вся фамилия ночевала вповалку, в воеводских хоромах. Спасибо и за то, что им отвели единственную гостевую комнату в доме. Хорошо ночевать в тепле, сытости и при внимательном отношении хозяев. Наташа поняла, что воевода и воеводша - люди добрые, и была очень им благодарна, но нынешним утром стыдилась в глаза глядеть гостеприимным хозяевам. Все из-за вчерашнего ужина, закончившегося некрасивой ссорой между ней и княжной Катериной. Наташа и помыслить не могла, что окажется в центре скандала, затеянного ее старшей золовкой на пустом месте, ох, столько бранных слов, непристойных, княжна бросила в ее адрес! Стыдно-то как! Хотя, может быть, и Наташа кое в чем была не права, ей бы следовало молчать за столом, а не кричать криком о своих страхах. Не маленькая ведь уже, замужняя женщина с дитем в чреве. Сжавшись под одеялом от огорчения, она некоторое время перебирала в уме вчерашние события. Ссыльных поначалу отвели в баню, а потом пригласили ужинать в столовую, самую нарядную комнату в хоромах Бобровских. Комната была, как и все в доме, невелика. Передний угол занимал иконостас с ликами святых в богатых окладах, на окнах висели бархатные занавеси, но почти вся мебель оказалась грубой, сколоченной, скорее всего, местным умельцем. От изразцовых печей, натопленных березовыми дровами, шел жар. Глаза юной княгинюшки расширились от изумления и стали еще больше, когда она увидела стол, уставленный разными блюдами: мясными, рыбными, соленьями и моченьями. Было подано огромное блюдо дымящихся пельменей, сдобный хлеб, пироги и румяные шанежки. Агафья Власьевна, приодетая в бархатную юбку и душегрейку, отороченную мехом, потчевала арестантов и улыбалась больше всех именно ей, молодой княгине. Жена воеводы была в средних летах и довольно еще красива. Воевода перемигивался с ней любовно и угощал ссыльных водкою под пельмени. Он оказался человеком на редкость благодушным и говорливым. Наташа слушала его, и чего только не узнала она за первый вечер на новом месте, каких только страданий и бед сама себе не вообразила, что под конец трапезы, как ни кусала себе губы, а слез не могла удержать. Батюшки! Куда они заехали! С таким трудом добрались на место, и на тебе!  Лучше бы уж молчал добрый воевода, Петр Ильич Бобровский! Городишко, где они теперь находятся, сидит на острове, омываемом реками Сосьвой и Вогулкой. Кругом – вода, вода, и вода! Население – казаки и местные аборигены – самоядь, как их прозвали в России, а воевода пояснил, что по-настоящему они зовутся остяки, да вогулы. Аборигены живут вельми странно: сырую рыбу, да мясо за лакомство почитают, ездят на оленях и на собаках, а носят оленьи кожи. Сдерут шкуру со зверя рогатого, оленем прозывающегося, а внутренности сразу съедят и кровь выпьют. А коли окажется у них кто больной простудой, то укладывают его прямо в дымящееся от жаркой крови, оленье нутро, зашивают и так лечат. А потом облачаются в ту же шкуру, не выкраивая из нее платье, как принято у людей цивилизованных и не сшивая, а просто руки просовывают в шкуру, в отверстия, где были передние звериные ноги, вместо рукавов, да так и ходят. Жилища свои, чумы, покрывают теми же шкурами.
    - Неужели и городские жители обитают в чумах? – не удержалась Наташа от вопроса.
    - Березовцы? Нет, матушка моя, - словоохотливо пояснил Наташе воевода, - в городке избы выстраиваются из кедра, а окончины в окна вставляются слюдяные. Это для того, чтобы не замерзнуть, а то ведь стекла-то трескаются от мороза. А те из жителей, кто совсем беден, так у них как оконца мороз льдом затянет, так они и живут всю зиму. Холодно тут у нас, десять месяцев в году мерзнем, а восемь – сидим под снегом с головой. Мороз такой лютый, что дыхание захватывает, а при выдохе пар немедленно превращается в иней. Но зато летом солнышко здесь печет на всю катушку, и тогда над болотами и городком поднимаются испарения, душно, дышать нечем! Ох, гиблое, доложу я вам, сударыня, тут местечко, хотя я уже двадцать лет и два года в этих краях оттрубил, и ничего, жив помаленьку, как и супруга моя, Агафья Власьевна, и отпрыски наши - сыновья. Так вот и вы,  Наталья Борисовна, ничего не бойтесь, и тоже здесь приживетесь. Чай одному только Творцу знать, сколько вам определено, в Березове обретаться – не обессудьте.
    Воевода развел руками. Вот, мол, никто ничего не знает, на все воля Божья!
    Внимая ему, ссыльные задрожали со страху и принялись истово креститься. Потом некоторое время все удрученно помалкивали, и тишина воцарилась за столом. Такая тишина, что, когда у разомлевшего княжича Александра выпала из руки ложка, все вздрогнули и подскочили на месте. Княжна Катерина неодобрительно поджала губы. Наташа глубоко вздохнула и, пальчиком отводя с лица прядь русых волос, с надеждой заговорила, обращаясь к воеводе:
    - Сударь мой, Петр Ильич, а не поведаете ли вы нам, что летом родит здешняя землица? Родится ли здесь хлеб, а также разнообразные огородные культуры: к примеру, репа, капуста, морковь, лук? Можно ли развести какие-нибудь фрукты? Не могу жить без яблок! – пожаловалась она.
    На лице воеводы тотчас появилась сострадательная улыбка. Встревожившись, воеводша подняла глаза к небесам, и супруг её ответил княгине:
    - Сожалею, но и не надейтесь, голубушка! Ничего не родит здешняя мерзлота, ни хлеба, никакого овоща, не говоря уж про фрукты. Хлеб сюда привозят водою за тысячу верст. Все продукты приходится привозить и платить за них во много раз больше, чем в России. Сахару пуд стоит девять рублей с полтиною, а вам положено содержание на каждую персону по одному рублю в день. Вот и прикиньте, чем и как придется довольствоваться.
    - Ох, да что вы говорите-то, сударь вы мой! – в отчаянии громким голосом вскричала Наташа. – Ох, батюшки, в какое местечко нас занесло! Мы тут погибнем! Ни есть, ни пить, значит, нечего? Как же мы будем жить-то в таком дурном месте? – Прижав руки к животу, уже под платьем приметному, молодая женщина словно оцепенела. – Как жить? – шепотом переспросила она и обвела общество полными слез глазами. – Нам? Моему ребенку? Почему нас сюда сослали? Разве мы виноваты? – Горючие слезы хлынули из глаз потрясенной Наташи.
    - А разве тебя гнал кто-нибудь за Ваньку нашего, подлеца окаянного? А?! – злобно сверкая глазами, вдруг напустилась на нее разрушенная императорская невеста. – Я знаю, ты за нашим богатством погналась, или у тебя родительский дом не был полною чашей? Похотела стать второю дамой в государстве, вот и будешь ты, Наташка, теперь последней из местных каторжанок. А Ванька твой век заест, это я тебе обещаю!
    - Ты злая! – закрывая ладонями лицо, прорыдала Наташа. – Оттого, что тебе, Катя, не посчастливилось с замужеством…
    - Заткнись! – злобно выдохнула княжна Катерина. Красивое лицо, осунувшееся за трудную дорогу, теперь ярко свидетельствовало о дурном ее нраве. Ничуть не смущаясь хозяев, она бросила в жену брата кусок рыбника и завизжала. – Шереметевская поганка! Чтобы тебе тут пропасть!
    Отвратительная сцена заставила и воеводу, и воеводшу, и даже привыкшего к нраву княжны, капитана Шарыгина, открыть рты и помянуть всуе имя Господа Бога. Но тут князь Иван, как думали все за столом, вельми уже  охмелевший, очухался и вступился за жену. Он выплеснул на платье сестры кувшин квасу. Княжна расплакалась, и отчаянные крики обеих молодых женщин положили конец застолью. Капитан Шарыгин громко призвал служанок обеих «безумиц» и повелел устраиваться на ночлег. Несмотря на излишек выпитого, капитан выглядел сурово, и никто, даже императорская невеста, не решился ему перечить. Все женщины покорно отправились сначала в теплую спаленку, отведенную старым князю и княгине, чтобы навестить мать, а потом перебрались в свою каморку.
    Воеводша проводила их жадными от любопытства глазами. Старшая княжна и молодая княгиня были чудо, как хороши, а их дорожные платья – великолепны по сравнению с местной модой. Агафья Власьевна сочла своим долгом с ними обеими накоротке подружиться. Она направилась в поварню, желая пригрозить собственной прислуге. Еще не хватало, чтобы сплетницы служанки болтали завтра по всему Березову о перебранке между юной княгиней и княжной! Что, мол, благородные ссыльные дамы такие же скандалистки, как и все бабы! Агафья Власьевна двадцать пять лет прожила с мужем по сибирским гарнизонам, одевалась, как щеголеватая купчиха, но в душе лелеяла страсть к нарядам и европейской моде. Будучи особой душевной и веселой, она пробовала сойтись с дочерьми Меншикова, но не имела никакого успеха. Первая разрушенная императорская невеста Мария Александровна оказалась для этого слишком замкнутой и холодной, а княжна Александра слишком молодой. Однако и светлейшие княжны – тоже люди. Старшая, Мария, унесла с собой в могилу такую тайну, что – ух! Поведать бы сейчас этим красавицам, да нельзя подводить мужа. Уезжая из Березова, Александр и Александра Меншиковы со слезами просили Бобровского не писать в Москву про смерть старшей сестры правду, а сообщить, что, мол, скончалась она, бедненькая, от оспы.  Так тогда и написали в донесении. Решится ли когда-нибудь осторожный Петр Ильич вести разговоры о Меншиковых с заклятыми их врагами, Долгорукими, волею судьбы закинутыми теперь на их место? Но придется, наверное, куда он денется! Познакомятся, сблизятся, такие же люди. Однако каковы великосветские штучки! Воеводша, аж обмерла от выходки старшей княжны Долгорукой и долго приходила в себя. Ай да вторая порушенная невеста! В душе Агафья Власьева осудила княжну Катерину и глубоко прониклась симпатией к ее сострадалице, молодой княгине, вышедшей замуж, как она догадывалась, по страстной любви. А с милым, как говорится, и в шалаше рай. Молодая княгинюшка Наталья Борисовна была юнее порушенной невесты, но именно с ней воеводша надеялась со временем подружиться. Она уже замужем, весной станет матерью, во всем разбирается, и к тому ж, добрая, рассудительная и прямая. Младшие княжны слишком юны, чтобы сорокалетней женщине секретничать с ними. Конечно, о планах, которые строятся на нее, Наташа не догадывалась.
    Ох, и неловко же было ей после вчерашнего сраму, а что будешь теперь делать? Весь день не проспишь, да и пользоваться гостеприимством воеводы им долго не позволят. Никто из женщин не собирался просыпаться, но Наташа, ни ждать, ни будить золовок и служанок не стала. Встать и найти за занавеской горшок и тазик с фарфоровым кувшином, полным теплой воды, ей не составило труда. Пока совершала туалет, озябла, не смотря на то, что печки с утра уже протопили, и прислушалась: нет ли в доме суеты и беготни? Ей удалось расслышать лишь некоторые короткие фразы, долетающие, должно быть, из хозяйкиных покоев. Конечно, воеводша уже распоряжается прислугой. Сейчас их разбудят и поведут в острог. Наташа приободрила себя шепотом:
    - Уж скорее бы оказаться в отведенном для нас жилище… - хотя в глубине души – ой, до чего же страшно ей было! Закрыв лицо руками, снова поплакала:
    - Лучше бы в реке утонуть… 
    Дверь скрипнула – и вот она сама, Агафья Власьевна, на пороге.
    - Это о чем же с самого утра слезы льются, милушка ты моя, Наталья Борисовна? – ласково поинтересовалась воеводша. – Али ты тут стосковалась без ягодиночки-то, без своего мужа? Иван Лексеевч встал уже и к тебе рвется. Выходи, душа моя, к завтраку, шанежки румяные на столе.
    С красным лицом Наташа пробормотала слова благодарности и спросила:
    - А скоро ли мы отправимся в острог?
    - В острог! – воеводша всплеснула руками и призналась Наташе. – Ох, милая ты моя, да там еще не топлено, да и не отмыто толком. Бывшие кельи вот год уже простояли без уборки-то, грязно, да и плесенью воняет. Муженек мой гонял солдатушек, чтобы навести порядок, да толку-то от них чуть. Вот я туда и отправила с раннего утра, своих дворовых девок. Они и стены и полы горячей водой хорошенько вымоют, и печки, как следует, протопят. От сырости намучаетесь ишшо, но хоть для начала.
    - Спасибо! Спасибо! В Тобольске сам вице-губернатор Бибиков нам сказал, что в доме Меншиковых мы жить не сможем: нам нельзя будет выходить из острога на берег реки, - торопливо ответила ей Наташа. – А представьте себе, Агафья Власьевна, что в Тобольске нам повезло с младшими детьми покойного Меншикова повстречаться, - нашла она нужным объяснить гостеприимной хозяйке. – Молодые князь и княжна нам посочувствовали и подарили свой новый дом. Ах! Пустая надежда! Коль уж сказано в предписании, что «поместить в остроге» нас, так и говорить нечего, покоримся судьбе.
    - Ох-ох, - сочувственно закивала Агафья Власьевна, - как вы устроитесь в тех каморах, так и поймете, что в них нельзя жить, вот не сойти мне будет с этого места, коли я лгу! Там только помирать от чахотки! К тому же, дорога туда сильно заросла бурьяном. Жалко нам с Петром Ильичом вас! Разве же мы звери, чтобы желать вам такой участи, но не вольны мы распоряжаться! Да вы в острог-то, душенька моя, сильно и не рвитесь, можете провести в нашем дому хоть еще один день. Здешняя жизнь покажется вам откровенно убогой, и, может быть, при послаблении порядка, мы с вами сможем вместе проводить время. Для меня, это была бы такая радость!
    - И для меня, сударыня, - Наташа пробормотала слова благодарности и побежала одеваться.
    Однако слова Агафьи Власьевны, да Богу бы в уши. Едва ссыльные все выползли к завтраку, как капитан Шарыгин заторопил их скорее кончать с едой и отправляться в острог.
    - Господа арестанты, с сегодняшнего дни я при вас приставом, - прорычал он, - держать вас в частном дому права не имею.
 
В острог ссыльные двинулись через весь городок пешком и под усиленным конвоем. Солдаты вышагивали с ружьями наперевес, с трех сторон окружая маленькую колонну арестантов и их прислуги. Впереди, показывая дорогу капитану Шарыгину, выступал сам воевода. Бобровский бросал хмурые взоры по сторонам, однако их было недостаточно, чтобы распугать любопытных зевак и ребятишек. Люди нарочно снова сбегались посмотреть, теперь уже при свете дня, на вторую порушенную невесту. Словно население городка, все, до последнего человека, разом надумало прогуляться в сторону острога. Воеводы никто особенно не боялся. Петр Ильич Бобровский по доброте души редко прибегал к суровому наказанию, и если уж грозился, так делал это, исключительно ради обязанности грозить, поскольку вся полнота власти в крепости отдана в его руки. Воевода – всему войску командир, следит за охраной порядка и является строгим судиею, контролирует торговлю и сбор ясака. В его руках и судьба ссыльных, некогда любимцев покойного Петра II. Этих, как и Меншиковых, поселят в остроге. Уж не одна ли судьба у обеих невест Петра-внука? Женщины сочувственно вздыхали в след статной красавице, плывущей по грязи подобно райской птице. В их глазах, она, несомненно, выигрывала у несчастной предшественницы, бледной и худощавой княжны Меншиковой.
    Княжна Катерина выступала, точно пава, высоко задирая свой маленький, точеный подбородок. В лице, обрамленном темными волосами, ни кровинки. Взгляд черных очей пуст, взмах ресниц – резок и хладнокровен. Княжна красовалась в платье рыжего бархата и коричневой епанче, отделанной мехом горностая. Холодный ветер трепал красный плюмаж на пуховой шляпе. Она плыла на шаг впереди главы семейства. Князь Алексей Григорьевич, отдуваясь, переваливался за ней. Его радовало одно, что больную жену его воевода оставил у себя дома.
    - Уж соблаговолите, прежде постелю ей разостлать, - отвоевала у Бобровского Прасковью Юрьевну его супруга. – Тогда с Богом и везите!
    Алексей Григорьевич вздыхал тяжко. За ним, держась за руки, плелись, пряча заплаканные лица, княжны Ленушка и Анюта. Дальше топали младшие сыновья, тараща глаза на окружающую их убогость.
    - Не Ванька бы, - шипел Николай, - мы бы сидели сейчас в Горенках любезных!
    Наташа с мужем шли последними. В своих темных одеяниях, они мало чем отличались от замыкающей шествие прислуги. Князь Иван вел жену под руку, ноги его запинались, заплетались, и губы шептали невразумительные слова. Он вроде не слышал, какими словесами нахально костерит его брательник Николашка. Или не хотел слышать? Не желал воспринимать, что твориться вокруг, до того он был угнетен, до того измучен и унижен. С самого утра Наташа успела заметить перемену в своем милом супруге. Князь Иван, выйдя к столу, лишь шепнул ей на ушко: «Соскучился! – да и замолчал, будто угодил головой в омут. Его молчание пугало Наташу больше, чем, если бы он скандалил или бранился. И когда они вступили в ограду острога, князь Иван не осенил себя крестным знамением, как все, как любому православному человеку подобает. Наташа стала дергать его за руку, и тогда он послушно перекрестился.
    Теперь узники получили возможность осмотреть место, где им придется жить. За тыном из толстых, заостренных бревен скрывался довольно тесный и грязный, большой двор. В центре его стояло полуразрушенное, низкое, длинное здание с закругленными вверху окнами, забранными слюдой, почерневшей от грязи. Вокруг него лепились сарай для дров, скотный двор и птичник.
     - Вот он перед вами - острог! – воевода указал пальцем на неприглядное, неуклюжее строенье, - с 1724 году назначен для содержания в нем государственных преступников. Мужайтесь, господа и вы, дамы, мужайтесь тоже! Хоромина жуткая – изнутри и снаружи. Внутри одна общая комната и четыре кельи. Не знаю, как избавить вас от мучительства проживать в этом самом промозглом подземелье. Уж извините. Можете проходить и располагаться, кому, где охота. Места не много, но в тесноте, как говорится, не в обиде, да и теплее. Именным приказом императрицы, охранять вас будут день и ночь. Господин Шарыгин будет мне докладывать, не заводится ли крамола между вами. Выходить за стены острога, повторяю еще раз, вам строжайше запрещено. В церковь будут вас водить по воскресениям под конвоем.  Я думаю, вам понятно? И ни в какое общение с местными не входить! Денег на ваше содержание назначено по рублю в день на человека, одинаково господам и слугам. Можете покупать продукты, если что найдете подешевле, у аборигенов, да и я малость смогу вам подсоблять. Знаю, что вы непривычны к еде грубой, особенно женщины. Пришлю вам сегодня же корову, пару коз, пару свиней с поросятами и курей десяток. Весной дам гусей и уток, а для них можно будет выкопать на дворе пруд и устроить для перелетных птиц сажалку. Для пользы и для забавы. Птицы тут летом на озере – сущая гибель, доложу я вам, господа. Радуйтесь хоть такому пристанищу и не ропщите. 
    Воевода говорил сочувственно, и никак не мог он скрыть, как ни старался, жалость к низвергнутому с высот именитому семейству. Петр Ильич стыдливо отводил глаза от девушек, испуганно жавшихся друг к другу и беременной молодой княгини. Вчерась удостоверился, что Долгорукие живут между собою несогласно, что князь-отец и разрушенная невеста не могут простить мужу  юной княгини какую-то политическую неудачу. Молодой князь Иван духом слаб. Каково-то придется этой нежной жене-девочке, оказавшейся между двумя монстрами, свекром и золовкой?
    Княжна Катерина церемониться не стала. Разрушенная императорская невеста издевательски фыркнула:
    - Пфуй, господин воевода! Чему радоваться – этой дыре волчьей? Ну, спасибо, сударь вы наш, большое спасибо! Сопровождайте меня в оную дыру! По пути сказывайте, кто выстроил сие чудо архитектуры? Монахи, что ли? Который самый лучший покой? - Она уставилась на Бобровского, поспешившего за ней, злыми глазами. - Знайте, сударь, что в этой семье все самое лучшее должно предоставляться мне, государевой невесте, в первую очередь! Я поселюсь одна, в самой большой келье со своей служанкой.
    Под ее натиском воеводу разобрал, не то, нервный смех, не то, кашель:
    - Кхе-кхе-кхе, сударыня, - с трудом выдавил он. – Сия хоромина – старое сооружение, созданное в прошлом веке монахами, - вы, княжна, зрите в самый корень. А после пожара здесь возвели тюрьму, словом, не для созданий нежных старались. Тюрьма, она и есть тюрьма. Семья Меншиковых, светлейший князь, сын и две дочери с прислугой, жили здесь ровно год, пока Александр Данилович не построил собственноручно новую избу, за стеной острожной. Там же и деревянная Богородицкая церковь с приделом Ильи Пророка, срубленная также самим князем. Служит в ней поп Матвей Баженов. Самую большую келью занимали княжны Меншиковы - Мария и Александра. Прошу, проходите, княжна Катерина Алексеевна, это вот здесь, - засуетился воевода. – Видите, темновато, но вышивать при лучине, иль жировом светильнике, вполне возможно. На этих вот самых нарах почивали ваши предшественницы. Княжна Мария была как ангел тихий, все молилась, ни на что не жаловалась.
    - В самом деле? Тогда я желаю другую келью! – побледнев, княжна предпочла поскорее убраться прочь. – Папенька! – крикнула она. – Забирай эту келью себе с маменькой, а я хочу себе другую! О! Да тут, кажется, и тесновато, как хоть тут помещались две эти чванливые гордячки, княжны, Марья с Александрой? Господин Бобровский, проводите меня на другую половину! – распорядилась она, и огляделась. – Еще, вижу я, здесь три клетушки?
    - Да, тут имеются еще три убогонькие каморки, - сильно смутился воевода. – Одну князь с сыном делил, другие – слуги. Выбирайте, Катерина Алексеевна! А как же остальные поместятся?
    - А уж это меня не касается! – надула княжна губы. – Моя камеристка Арина Захарьева, будет жить со мной, с этим никто не спорит. Пускай немедленно заносят мои вещи! Я устала, прилечь хочу!
    - Катерина, - грозно зашипел Алексей Григорьевич, но как-то неубедительно у него это получилось. Он хлопнул себя руками по худым ляжкам и чуть не заплакал.
    Семейство растерянно принялось осматривать отвратительное жилище. Неугомонные молодые князья и их отчего-то вдруг осмелевшие сестренки, разбежались по всем углам, не слушая окрики капитана Шарыгина. Младшие княжны тотчас захватили себе третью из келий, а молодым князьям досталась четвертая. В ней даже печки не имелось.
    - Ничего, печь скоро сложат, - пообещал им воевода.
    - Наш старый дядька Фома Наумов поместится с нами, - решил князь Николай.
    - А наша нянька Авдотья Михайлова – с нами, - запищали младшие княжны.
    Потом выяснилось, что к задней части острога примыкает кухня с русской печкой, кладовой и чуланом. Все убранство в них было очень убогое, но там порешили поселить Тимофея Лукина, повара, с внуком Никиткой, а чулан отвести для девок Мавры и Матрешки. Камердинера князя Алексея Григорьевича - Капитона и горничную Прасковьи Юрьевны, Авдотью, которые являлись супругами, решили поместить в караульной, отведенной под столовую. За русской печкой им отвели закуток, чтобы к господам было бегать поближе. Дворовому мужику Семену Архипову, после непродолжительного спора, было назначено спать на кухне, на печи.
    - А мы? А нас-то куда? – забеспокоилась Наташа, и принялась яростно тормошить мужа. – Иванушка, а гляди-ка, больше в тюрьме места не остается! Где нам жить? Нам бы хоть угол отвели. Да что же, ты, государь мой, молчишь-то?
    За все время распределения пригодной жилой площади и перебранки князь Иван ни разу не подал голоса и безучастно стоял в стороне. Глаза его были устремлены в землю, губы сжаты. Он повернулся на зов жены, и сначала посмотрел на Наташу, именно так, как смотрит обиженное дитя на няньку, и лишь потом повернул голову туда, куда именно показывала ему супруга. Живости в его взоре не добавилось.
    - Иванушка, за недостатком помещений в остроге, нам, видишь, не достается даже угла, - повторила  потерянно Наташа. Молчаливое равнодушие мужа опять перепугало ее куда больше, чем, если бы он до крови подрался с кем-нибудь из своих братьев.
    - Угла? О каком угле ты говоришь, моя дорогая? Я князь Иван Долгорукий, друг государев и обер-камергер, всю жизнь жил во дворцах, и недостойным для себя считаю драться за чулан в этом остроге, - выдавил князь Иван. – Уж ты прости меня, ангельская моя душа, ничего я от этой жизни не хочу, кроме как доброй чарки вина, да покрепче. А лучше водки! Да хоть бы уж горелки какой-нибудь местной, поднесли! Душа горит и болит! Наташа! Нельзя ли как-нибудь это организовать поскорей! Умираю!
    - Батюшки мои! Ты не в своем рассудке, Иван Алексеевич! – разволновалась Наташа. – Я тебя всем сердцем люблю, а слова твои вызывают во мне негодование  и обиду! Придется нам обживаться здесь! Христом Богом молю тебя, Иванушка! Бога побойся, мы ж не одни с тобой теперь, скоро у нас дитятко народится. Надо его будет обихаживать, ростить.
    - Ростить?! Да лучше бы наследнику моему на свет белый не родиться, княжескому дитю не жить в смрадной дыре! Вот мерзость! Мерзко мне здесь, Наташенька! – выкрикнул князь Иван и, отмахиваясь от жены обеими руками, отскочил в сторону и бросился из острога вон.
    - Ты куда? Иванушка! – Наташа бросилась за ним. Ног под собой, не чуя, пронеслась по грязному двору и еле догнала. Обхватила мужа за плечи дрожащими руками и повисла на нем. – Миленький ты мой, ясный свет! Князь Иванушка, да побойся же ты Бога! Все ради тебя, ради одного человека, я бросила на Москве, и честь, и богатство, и сродников, и мои книжки, и страдаю вместе с тобой, - горько заплакала она. – Нам надо жить, нельзя умереть! Нельзя! Нельзя! Опомнись! Ваня! – Наташа твердила так, поворачивая к себе хмурое лицо мужа, а ее душа переполнялась жалостью к своему несчастному сострадальцу. Вот уж не думала и не гадала, каким малодушным окажется князь Иванушка Долгорукий! Да только нельзя презирать его за такое малодушие. Нельзя! Никто не захочет им помочь, если она сама за дело не возьмется. И тут князь Иван совершенно сник. Он тоже горько заплакал в объятиях жены и рухнул на колени перед ней, прямо в лужу. Выглядел он таким жалким, что Наташа сама еле сдержалась, чтобы не заорать голосом диким, на весь городок Березов. Криком бы изошла, но здравомыслие и в этот раз пришло ей на помощь. Она никогда не позволит вовлечь себя в семейные интриги и дрязги, не выставит напоказ свое несчастное положение. К тому же, вся фамилия и воевода с капитаном моментально высыпали во двор. Как же пропустить такое представление? Ванька с женой ссорятся! А может, еще и подерутся всем на потеху?
    - Князь-батюшка, хоть бы вступился, хоть ради внука! - В отчаянии, Наташа бросила жалобный взгляд на свекра, но тот и бровью не повел, стоял надувшись. И все три золовки, подбоченившись, наблюдали жадными глазами, как их невестка мучается с бесталанным мужем. Деверья тоже не отставали от них, ухмылялись поганенько.
    Воевода, насупленный, приблизился к юной чете и строго заговорил с князем Иваном:
    - Не стыдно ль тебе, князь? Я бы на твоем месте так не малодушничал, князь Долгорукий! Тебе надо подумать о жене и о вашем будущем дитяти, лучше пережить тяжкое время, чем наломать дров и совершить страшную ошибку. Сейчас подумаем о жилье для вас, устроим ваши милости, как-нибудь, а потом, как народится ваше дитя, вы жить вместе счастливо станете. Вот и все, что вам нужно от этой жизни-то. Вам не помогут ваши страдания по жизни прошлой. Эх, князь Иван Алексеевич, Бог послал вам испытание, так и не ропщите, а о том, чтобы ударяться в загул, и думать нечего. Возможно, со временем, ваше содержание станет не таким строгим, кхе, кхе, - он покраснел в некотором замешательстве и подозвал, тоже красного, должно быть, от ярости, капитана. – Капитан Шарыгин! Ты приехал надзирателем за ссыльными, так долг твой первый - позаботиться о молодых супругах. Особенно о беременной княгине! Давайте-ка, мы с тобой сейчас покумекаем и решим, что для них можно сделать? К примеру, перестроить что-нибудь? Во дворе острога имеется еще несколько построек. Дровяной сарай, скотный двор. На мой взгляд, так сарай нам подойдет почти что идеально. Обратите внимание, какие бревна! Перегородим помещение пополам, сложим печи.
    И воевода решительно направился к сараю.

Глава 3

     Словно смытый ледяными дождями, минул месяц, за ним второй. Землю покрыл глубокий снег. Сыпал и сыпал колючей крупой с низкого черного неба, больно сек нежное лицо Наташи. Выскочив на мороз, она бросилась через двор, подхваченная метелью, в острог, где отсиживалось остальное семейство. Где лежала умирающая свекровь-матушка. Она одна только и радовалась невестке, а та считала своим долгом за ней ходить. Вчера матушке было получше, и она уснула. «Дай-то Бог, - на бегу думала Наташа, - чтобы нынче хуже не стало».
    На ней была шубка, единственная, взятая с собой из Москвы. Соболий мех надежно защищал от снежной бури, а от беды лютой кто ее защитит? Высоченные бревна, коими окружен острог, спасают от ветров буйных, а кто от обиды, кручины Наташу избавит? Смутно и обидно было ей. Душу съедала вина, мучила тревога. Вот уже второй месяц, как перешли они с мужем в свое, отдельное жилище, в тот самый дровяной сарай, перестроенный по указке воеводы. Князь Иван ночи напролет теперь пьет, справляет в кругу семейном новоселье. Зачал пить он с отцом, братьями, воеводой Бобровским, капитаном Шарыгиным и церковным причтом - священником отцом Матвеем, дьяконом и пономарем. Воеводша вдоволь послала им и хмельного, и харчей разных, а вот прислугу свою к ссыльным не отпустила. Пришлось Наташе с девкой Матрешкой самой подавать яства и напитки на стол гостям. Вот тут-то она и наслушалась всего и нагляделась. Такого она и вообразить-то себе не могла раньше, не ведала, что люди могут поводиться между собою хамски, да мерзости вслух, под иконами сидя, изрекать. К ее благу, она почти ничего не понимала из сальных шуток, отпускаемых питухами, разве что, сердцем чувствовала, что богомерзкие и греховные ведутся речи. Только любовь к мужу и примиряла истерзанное сердечко с ужасной правдой открывшейся ей жизни. Одного она не могла понять, как можно, целый месяц пить, пить и пить? Сегодня, с утра, слава Богу, у них тихо. Иванушка беспробудно спит на лежанке, и ни есть, ни пить, у жены не просит. Свекор, как чувствует: из острога за ними не присылали, ни к завтраку, ни к обеду. О Наташе, ясно, заботы ни у кого нет. Она вот поела хлебушка с солью, да запила козьим молочком, спасибо большое воеводе. Да ей уж и есть-то не хочется, лишь муженька, бедненького, было б чем, покормить, вот его жалко.
    Вчера вечером князь Иван за столом много пил и жаловался на покинувшую его фортуну. Сидел он, расхристанный, пьяный, сопливый, несчастный, бесстыдный, между отцом и воеводой Бобровским. Капитан Шарыгин с отцом Матвеем, и деверья тоже присутствовали, пили, хрустели огурчиками.
    Иванушка кричал криком:
    - Ах ты, судьба моя – злодейка! Был я обер-камергер, великий адмирал, светлейший князь и первый друг государев! Покойный Петр Алексеевич меня одного слушал, потому что любил! Ел я на золоте, вино пил из кубков драгоценных, а теперь из стаканов оловянных пью! А какие были у меня лошадки! Коней этих свели у меня в селе Никольском, потому что!.. Потому что!.. – Князь Иван не договаривал, рыдания перехватывали ему горло. – Ох, все пропало! Незнамо уж, чем таким, прогневал я Отца Небесного?
    - Тише! Тише! Не надо так, Иванушка! – напрасно кидалась к нему Наташа. – Я ведь с тобой! Жить нам, ради друг друга, уже счастье, а остальное – мелочи! - Она-то видела, что и свекор с деверьями, пьяненькие, сопливенькие, дрожмя дрожат, слушая, как Иванушка несет крамолу. Шарыгин, тот, поди, сидит, на ус мотает!
    А князю Ивану, все нипочем. Он, глупенький, очередной оловянный стакан местной сивухи опорожнив, обращался не к приставу, а к самому Господу Богу, крестясь и всхлипывая по-детски:
    - Чем?! Скажи, чем, о, Господи?!
    Тут уж князь Алексей Григорьевич, не усидев на месте, схватил толстую палку и ну, давай охаживать ею сына:
    - Молчи, Ванька, змееныш! Позор семени моего! Ты чего несешь-то, собака окаянная?! Хватит водку жрать! Остатки ума пропьешь! Давай, укладывай его спать, Наташка!
    Вместе с младшими сыновьями, под выпученными глазами сопитухов, князь Алексей Григорьевич бросил избитого Ивана прямо Наташе под ноги, да еще и плюнул на него. А после давай униженно кланяться Шарыгину и воеводе в пояс:
    - Уж вы простите, господа, дурака моего, Ваньку, великодушно! Не губите нас, - бормотал Рюрикович в двадцать втором колене, вихляя задом перед худородными собутыльниками. Добряк Бобровский, конечно, расчувствовался. Бросился наливать собственноручно всем еще водки. Слава Богу, выпили на посошок гости и расползлись.
    Алексей Григорьевич, пихнув сына крепко сапогом, велел Наташе:
    - Прибери-ка ты тут, невестушка и почивать ложись, утро вечера мудренее. С утра я к вам припожалую и поучу Ваньку, балбеса, крепко кнутовищем.
    С тем свекор и ушел. Горько было оставаться Наташе одной с мертвецки пьяным мужем, а приходилось, и не в первой. Остались они одни. Князь Иван, крепко избитый отцом, дрых себе, да так крепко, что, кажется и пушками его никогда не добудиться. Кое-как, с помощью девки Матрешки и призванного с кухни холопа Сеньки, Наташа милого муженька на нары отволокла и уложила, укрыла, перекрестила. А самой не до сна – дел по горло. Почти до утра с посудой она возилась, убирала блевотину из-под стола. Тошнило ее так, что и не высказать, а помощников у нее нет, что будешь делать? Девка Матрешка, новая служанка, оказалась безрукой, неумехой. В огромном хозяйстве Долгоруких она с детства состояла при прачечной и ничего, кроме мытья платья, не умела делать, Наташа, когда в этом крепко убедилась, большую часть работы сама делать стала. Так и сегодня, еле управившись с уборкой, Наташа поплакала и тоже отправилась на боковую. Едва сдерживая рыдания, кое-как приткнулась муженьку под бок, на самом краешке супружеской постели и уснула. И ничего не приснилось ей, спала мертвым сном. Поднялась поздним утром, с головой тяжелой, а в помещении – стужа, тепло выветрилось за ночь. Сначала она бегом до ветру, потом поскорей напялила на себя платье, потом умылась. Никто Наташе на помощь не пришел. Князь Иван, как спал, так и продолжал похрапывать. Он всю ночь во сне мучился, стонал и охал, просыпался, просил пить и опять, точно неживой, бухался на перину. Не надо его будить, решила жена и заторопилась топить печи. А как это делается, она узнала совсем недавно. Слава Богу, Сенька-холоп научил княгиню.  Хорошо хоть, дрова нынче лежали в сенцах. Печка долго не растапливалась. Вся слезами изошла хозяйка. И голодная она, и холодная, и ко всему еще беременная. Ох, если бы не отпустила свою Дуняшу! Но потерянного не воротить. В конце концов, затопила печь, и принялась хлопотать возле раскрывшегося во сне, мужа: подоткнула под него со всех сторон одеяло, и сверху накрыла тулупом. Хотелось очень есть, но никто приглашать в острог их с Иваном не торопился. Смотря по времени, там уже должны завтракать. Или обедать? Батюшки мои! Куда деваться, и что надо делать дальше? Идти ли на поклон к свекру-батюшке? «О, Небо! Небо! Господь и все ангелы, вразумите, меня, бедную, как мне поступить? Слаба я! Гордость фамильная, шереметевская, не пускает унижаться!» А ведь пропадут они с муженьком. Оба они с Иванушкой молодоумные, бесталанные.  А испытания, выпавшие семье мужа, не сплотили ее, а наоборот, - ссорятся по все дни когда-то великие Долгорукие.  Никто, кроме солдат, не помогал молодым перестраивать сарай в избу. Холопов свекор не пускал, а княжны – холопок. Надо думать, нарочно так делали. Едва управились до наступления долгой зимней ночи. За делами, все же, не так худо и тошно было. Тот самый сарай, на который указал им заботливый воевода, наскоро перестроили, перегородив заборкой. Вот вам и два покойца к услугам молодоженов. Сложили в каждом по печке: русскую в кухне-столовой, да просто столбяночку с узкой лежанкой в спаленке. Повесили в красном углу иконы. А вещей у них - всего ничего: три сундука с одеждой, и то часть вещей оставлены мадам Штрауден. Наташа обнаружила их уже на дощанике и прослезилась. «Бедненькая моя Мария Ивановна, что она заработала, воспитывая  меня, все мне же и оставила, а сама ныне ни с чем». Зная, насколько прижимист молодой граф Шереметев, его сестра не надеялась, что он возместит гувернантке ее затраты. Это сильно мучило Наташу, особенно по ночам, когда из комнат родни то и дело слышались вздохи и жалобное сопенье. Пока перестраивали сарай, молодые спали в столовой на лавках. Отчего-то худо в это время спалось Наташе. Из-за бессонницы, она часто сама вызывалась сидеть по ночам возле больной свекрови. Прасковья Юрьевна тоже не спала ночью, задыхалась. День за днем княгиню убивали тяжелые немочи, последствия перенесенных физических и нравственных мучений. Совсем еще недавно цветущая, полная, сорока восьмилетняя женщина, превратилась в изможденную, морщинистую старуху. При свете коптилки с оленьим жиром, княгиня выглядела особенно ужасно, но к ней вернулись и разум и речь. Прасковья Юрьевна доживала свои последние денечки в великом страхе. Она очень боялась – не за себя, а за тех, кого скоро должна была покинуть в этой проклятой ледяной пустыне. Ей-то все равно, где лежать, а детям надо жить здесь и перемогаться.
    Часто, через задыхание, бульканье в горле, свекровь шептала Наташе:
    - Скоро, голубушка ты моя, быть мужу твоему головой всему дому, не сомневайся, - лепетала она, гладя Наташину крохотную ручку. - Я, доченька, не сегодня, так завтра, умру. Алексей Григорьевич тоже долго не проживет, и он последует вслед за мною. Тебе одной лишь откроюсь я, Наташенька: зело ослабел мой муженек. Меншиков протянул в Березове чуть более года, а сколько батюшка мой протянет? Может, год, а может, и два годочка, хотя и сомневаюсь, душа-то истерзана у него. Тогда останетесь вы тут, одни, в Богом забытом месте, все молодешеньки. Страшно мне за вас, деточки! Я теперь вот о чем молю Богородицу, Заступницу, чтобы Она простерла длани свои над головушками-то вашими победными. Недружно вы будете жить, я знаю. Очень прошу тебя, ангел мой, Наташенька, оберегай мужа своего от пьянства. Старший сынок мой в пьянстве зело невоздержан на язык, так ты не отпускай его от себя, ни на шаг, жена верная, будь с ним денно и нощно, жалей его.
    - Я люблю его и жалею, матушка, - тоже шепотом свекрови на ушко, отвечала Наташа. – Иванушка меня тоже любит и жалеет.
    Что и говорить, вот это была истинная правда. Только муж и любит Наташу, да вот свекровь, пока жива, жалует. Но долго ли протянет недужная княгиня Прасковья Юрьевна?
    - Ты – ангел, ниспосланный нам небесами, дочка, - нашептывала свекровь. – Только пока я еще жива, можно здешнее ваше с Ванюшей житье называть сносным. После моей смерти, вокруг вас будут заводиться склоки, возрастет вражда.
    Наташа чувствовала, что свекровь права. Едва старый князь и дети его сходились в столовой за обедом, так и поднимался скандал и крик. А нередко доходило дело до драки. Все были готовы выцарапать глаза друг дружке. Главными заводчиками скандалов, само собою, были глава семьи князь Алексей Григорьевич и порушенная государыня-невеста. Гордость и надменность княжны Катерины только возросла в ссылке. Она не дружила с сестрами и постоянно щипала их, а Наташа, более подходящая ей по возрасту, но замужняя, являлась для нее источником постоянной злобы. От лютой зависти. Катерина грубо отмахивалась от робких Наташиных попыток ее утешить и все нетерпимее и придирчивее относилась к жене брата. Вместе с отцом она корила князя Ивана за то, что он не сумел заставить царя составить духовную в ее пользу. Или хоть, довершить дело с той бумагой, которая… Наташа, конечно, не сразу, но поняла, о какой бумаге идет речь и ужаснулась. Оказывается, была составлена подложная духовная от имени покойного Петра, и князь Иван собственноручно подделал подпись царя! Да это же настоящая государственная измена! Наташа попыталась поговорить с мужем, но в ответ князь Иван истерически раскричался: 
    - Откуда ты это взяла-то? Ничего не было! Дружочек ты мой, прошу тебя! Не заморачивайся нашими разговорами!
    Да как было не заморачиваться жене умной? Наташа понимала, что все, о чем говорят между собой отец и старшая дочь Долгорукие – то есть правда. И ведь когда-нибудь она, правда-то, и вылезет наружу. Долгорукие хоть и заперты в остроге, но пристав Шарыгин - начеку. Он по-прежнему таскается обедать и ужинать к арестантам, хотя и поселился в городке, на квартире, даже завел там себе кухарку. Воевода Бобровский приходит тоже почти каждый день. В церковь арестантов выводят всего раз в неделю, но Алексей Григорьевич уже близко сошелся с попом Богородицкой церкви, срубленной Меншиковым, Матвеем Баженовым. Батюшка с причтом обычно приглашается к обеду по воскресеньям. Конечно, теперь молодые супруги могли бы столоваться и дома, сами по себе, да князь Иван на такое обособление не согласился.
    Он так и сказал жене:
    - Мы ведь одна семья, пойми ты это! Миленький мой дружочек, Наташенька, нельзя, чтобы фамилия раскололась на две половины. Ты тятеньку не осуждай! А Катька-стерва? Так Катька - девка в самом соку, и не от одной только утери венца царского страдает. Ты понимаешь, о чем я говорю? Я не могу себе простить, что не устроил вовремя побег сестрицы с влюбленным в нее дурачком – атташе цесарского посла Миллезимо.
    - Я… понимаю тебя, Ванюшка, прости меня, - лепетала в ответ Наташа.
    Молодушка все еще стыдилась говорить вслух о подобных вещах, хотя еженощно любилась с мужем. Молодая и страстная княжна Катерина, естественно, томится без мужского внимания, что же тут не понять-то? Да и жизнь у всех Долгоруких, стариков и молодежи, зело тоскливая. Наташа, хотя бы, ребеночка от законного мужа ждет. Интересно, а каким он будет, ее сыночек?
   Свекровь и ее служанка, порасспросив молодую женщину, объявили ей:
    - В апреле дитя жди, наша голубушка!
    А ведь почитай, пять месяцев оставалось до весеннего месяца апреля. Весной родится Наташино дитя, слава Богу, что хоть одна эта светлая мысль в голову каждый день приходит, и за нее крепко  держится молодая жена. Приятная минутка, когда думаешь о младенчике. Только это не позволяет истомиться самой, слезами горючими изойти: без книг, без бумаги, без чернил, без готовальни! Была бы тут готовальня, например та, что подарила на обручение цесаревна Елизавета, так хоть любоваться на нее можно было, и то отрада. Зачем Наташа отослала назад брату сундучок со своими любимыми вещами? Что за легкомыслие на нее нашло, будто к зиме их простят и в Москву воротят? Вот младшие золовки Наташины, те, коротая время, по шелку вышивают, да только ей некогда к ним присоединяться, она занята хлопотами по дому. Отец Матвей предложил им на днях заняться вышиванием по материи священных изображений, и шитьем церковных облачений. В Богородицкой церкви он показал Наташе и золовкам великолепную вещь - парчовую священническую ризу. И объяснил им, что шита она дочерьми князя Меншикова. Тогда же он показал и могилу светлейшего князя близ алтаря. Над могилой была устроена часовенка.
    Отец Матвей трижды перекрестился:
    - Вот тут князь да княжна Меншиковы молились, пока не уехали в Москву.
    - А где погребена княжна Мария? Разве она не тут лежит? – удивилась Наташа и вдруг опамятовалась. – Да близ Спасской церкви же! О, как я запамятовала? Мне в Тобольске сама княжна Александра говорила, что Мария похоронена на погосте у Спасской церкви, куда нас водят по воскресеньям. Но почему она схоронена там и не покажете ли вы мне, батюшка, в следующий раз, ее могилу?
    Отец Матвей пообещал Наташе, как скоро выпадет случай, показать могилку несчастной княжны Марии Александровны у Спасской приходской церкви.
    - Дщерь моя, у каждого своя тайна, - загадочно объяснил он. – Эта – точно, уж не моя.
    Тайна? Зато изба, срубленная Меншиковым – чистая явь. Изба эта вызывала зависть у Долгоруких. Большая, новая, она была сложена из толстых кедровых бревен. Двускатное, на петербургский манер, крыльцо. Широкое гульбище 3, охватывающее домик с трех сторон. Круглые, напоминающие бычий глаз, слюдяные оконца. На коньке крыши – железный кораблик – флюгер. За домом – сад, огород, хлева, хозяйственные постройки. Светлейший князь крепко собирался осесть в Березове, да Бог призвал его больно скоро к Себе. Не пожилось ему тут, в сибирском краю, помер. Князь Алексей Григорьевич, правда, в церковь, срубленную бывшим врагом своим, ходить не стремился, избу его занимать тоже не проявлял желания, чтобы, говаривал он, Меншиков с неба не усмехался, не радовался, глядя, как сгубившие его князья Долгорукие, маются на его месте.
   
Вбежав в помещение острога, Наташа еле удержалась от вскрика – так вдруг екнуло у нее сердечко. В остроге стояла странная тишина, прерываемая только голосом старого князя. Алексей Григорьевич в своей келейке творил молитвы, там же, судя по звукам, собралась остальная семья, а слуги на пороге стояли на коленях. Наташа поняла, что это значит: свекровь и единственная ее заступница, отходит. Страдания княгини собрали возле ее одра все семейство, чад и домочадцев, за исключением молодых, которых все дружно презирали. Слуги, однако, тотчас посторонились, чтобы уступить место молодой княгине. Скользнув в горницу, Наташа перекрестилась на богатый иконостас в переднем углу, где были зажжены три драгоценные лампады, свисавшие на золотых цепочках с потолка, и приблизилась к постели Прасковьи Юрьевны. Лицо свекрови показалось ей восковым, без всяких признаков жизни. Щеки впали, нос заострился. Как вдруг она, не открывая глаз, тяжко задышала ртом, и скрюченные пальцы беспомощно начали царапать парчовое одеяло. В ногах матери, на постели сидела заплаканная и дрожащая старшая княжна, которая в этот миг вскрикнула и зарыдала. Агония, видимо, только начиналась: теперь приступ ужасного кашля с рвотой сотряс и заставил забиться на постели полумертвое тело. Изогнувшись дугой, с выпученными глазами, несчастная Прасковья Юрьевна едва не выпала из постели, если бы Наташа не подставила свои руки. Заплаканная княжна Катерина бросилась ей на помощь. Ленушка и Анюта, закричали, зарыдали в голос. Их братья сгрудились вокруг кровати. Отец бросил чтение Псалтири и, торопливо шаркая валенками, поспешил к умирающей своей половине.
- Княгинюшка ты моя! – дико завыл Алексей Григорьевич, падая на колени. – Голубушка моя сизокрылая, на кого ты меня покидаешь с детьми?! Ох, мы несчастные! Попа звать надо-о-о-о! Бегите к отцу Матвею, дураки! – злым ликом оборотился князь к дворовым людям.- Чего стоите тут на карачках, ироды? Собаки! Я вот вас! Отучу! Даром хлеб трескать! Беги, Капитошка!
    - Солдата караульного пошли, Капитон, за батюшкой, - срывающимся голосом закричал князь Николай. – Куда тебе, старому, бежать? Нельзя, чтобы маменька без причастия отошла! Ох, маменька! – он закрыл тонкими пальцами глаза и заревел по-мальчишечьи, и за ним завыли младшие братья.
    - Прости, прости, княгинюшка, - Алексей Григорьевич, краснолицый, с всклокоченными волосами, царапая себе щеки, вскочил с полу и теперь метался возле постели жены, не замечая, что приступ кончился, и она силится что-то сказать ему и детям, бесполезно кривя губы. Остолбеневшая было, Наташа разобрала:
    - Ванюшка…
    - Она зовет мужа моего! – закричала Наташа. – Иванушку привести надо! Где вы были все? Почему нас не позвали? Матушка! – она наклонилась над свекровью. - Я сейчас приведу мужа моего!
    - Нет… побудь… здесь, - свекровь, холодными, как лед, дрожащими пальцами уцепилась за ее руку. – Доченька, вы мне оба нужны. Ванюшку… сыночка моего старшенького… - она уставилась расширенными глазами в лицо мужа, маячившее над ней. – Приведи ко мне нашего старшего сына и наследника, Алексеюшка…
    - Холопы! Бегите скорей за Ванькой! Поди-ка, щенок, с утра пьян! Нет! Лучше беги ты, Николашка, поскольку ты - самый старший после того обормота! – Алексей Григорьевич, грубыми тычками в спину, вытолкал за дверь князя Николая.
    - Матушка, матушка! – Катерина нагнулась над матерью и платком принялась вытирать пот со лба. Губы княжны дрожали. – Прости меня, миленькая, прости, - выкрикивала она и горько рыдала. – Не оставляй меня, маменька, родненькая, не оставляй, сироту горькую, на поругание…
    - Нет, нет, что ты… сердце мое, кровиночка моя, дочь моя любимая, Катенька, не ты виновата, а мы с отцом. А больше всего, я, доченька, перед тобой виновата, ты меня прости, что не устроила твое счастье с иноземным графом, - сбиваясь, залепетала Прасковья Юрьевна. – Вот, надо бы благословить тебя, да только на что, красавица моя ненаглядная? Вместо царского венца, на венец мученический, на век бесплодный? Молись, дочь моя…
    В эту минуту дыхание Прасковьи Юрьевны сбилось, из груди снова вырвался хрип, глаза закатились.
    - Маменька, не говори-и-и так! Маменька, забери меня с собой, не оставляй! –истошно заголосила княжна Катерина. – Я лучше с тобой! Каково мне будет жить с этими… варварами проклятыми!
    Она повалилась на постель матери и медленно сползла на пол в полном изнеможении.
    - Катя! Катя! – бросился поднимать ее старый князь. – Что ты? Голова закружилась? Катенька, не тревожь мать! Ей покой нужен! Ты лучше, вот, валерьяновой настоечки выпей, да ступай, чти псалтырь! Аришка, валерьянки ее высочеству!
    В ответ княжна грубо оттолкнула руку верной Арины с остро пахнущим настоем валерианы, затрясла головой и поползла обратно к материнской постели. Взяв руку матери, она вжала в ее ладонь заплаканное лицо.
    Скоро раздались шаги и голоса за дверью. Одновременно вошли отец Матвей с причтом и князь Иван. Наташа увидела, как помертвело лицо мужа. На трясущихся ногах, муж ее приблизился и рухнул перед постелью на колени, завыл жалобно.
    - Подыми голову, сынок, - Прасковья Юрьевна, снова очнувшись и увидев его глаза, протяжно вздохнула. - Ты старший у меня, Иван Алексеевич, ты должен пособлять своему отцу, - изможденное, сморщенное лицо княгини, просияло. – Как ты еще юн, мой князь! Будь стоек, Ванюшка, ты у меня мягок сердцем, так не позволяй тешить себя бесам, не терзайся по прошлому, и вина не пей! Слышишь? Вот у тебя молодая жена, тебя любит. И ты, Ванюшка, всем сердцем ее люби, ты держись Наташеньки, и вы вместе сохраните от дальнейшей погибели и развала семью. Семья – это главное. В семье – источник спасения. А Господь не глух! Он, Всемогущий, когда-нибудь, нашей фамилии захочет еще полегчити, -  княгине сделалось совсем трудно говорить, такая длинная речь совершенно ее обессилила. - Господь милостив, - повторила она и, собрав последние силы, выдохнула. – Дети… Ради Христа, прошу вас,  дорогие мои, не ссорьтесь…
    После этих слов тело матери вытянулось на постели.
    - Матушка! – князь Иван в полном бессилии зашелся плачем. – Родная моя! – Он схватил безжизненную руку матери, и принялся осыпать поцелуями.
    В ответ на его стенания, за окном по-волчьи завыл ветер. Вспыхнули и затрещали в лампадах огоньки. Люди, подавшиеся в столовую, принялись усердно молиться. Плач поднялся в избе. Запахло ладаном. Отец Матвей начал кадить и читать отходную.
    На другой день все березовчане узнали о кончине старой княгини Долгорукой. По городку поплыл колокольный звон. Почти все жители пришли к обедне помолиться за душу неизвестной никому, но столь много пострадавшей в долгом пути в ссылку русской женщины, матери, покинувшей сиротами детей.


Глава 4

В церковь гроб Прасковьи Юрьевны, обитый золотой парчой, внесли на руках солдаты. Спасская церковь, отстоящая от острога примерно на две версты, была избрана Алексеем Григорьевичем как место семейного успокоения. Помня былые распри с Меншиковым, он не хотел когда-нибудь упокоиться рядом с ним в Богородицкой церкви, срубленной светлейшим князем на берегу, вблизи острога. «Чай, князь Александр Данилович и так на том свете радуется, глядя с небес на нас, несчастных, - все повторял он. – А ведь знал Данилыч, что и нас ожидает та же немилость и готовил место для наших мук. Что ж, пускай порадуется: дождался! Хотя, не мы одни гонителями его были, видит Бог, не нами одними строились против него конъектуры 4! Не ведаю, догадался ли он, что автор интриг оных – хитромудрый Остерман Андрюшка? Сей паук сплел ему паутину, а затем и нам! Будь он тыщу раз проклят, будь и он когда-нибудь на этом месте! А ведь и я до самого конца доверял этому пауку пакостному!» -  частенько жаловался Алексей Григорьевич воеводе. Бобровский, выслушивая его, неизменно поддакивал. И поведал однажды Долгоруким, отцу и старшему сыну, что на кладбище Спасской церкви погребены лучшие люди городка, в том числе и старшая дочь Меншикова, и купец Федор Васильев. Алексея Григорьевича отчего-то особо заинтересовала персона последнего, и он принялся, было, расспрашивать воеводу, да тот вдруг отчего-то сильно смутился, закашлялся и потихоньку ушел в сторону от опасного разговора. Почему-то так решил Алексей Григорьевич и сразу отстал. Собственно, что ему за дело до какого-то там купчишки? Не до того ему было, да и лишних бед на старую задницу не хотелось. А после смерти жены Алексей Григорьевич сразу сдал, буквально, в какие-то три дня, он превратился в согбенного старца, убеленного сединою. В день похорон князь Алексей Григорьевич плелся за гробом жены, потерянный, мрачный, ко всему вокруг безучастный. Во время отпевания, в церкви было полно народу, но местное духовенство почему-то на этот раз не пыталось пронять людские души молитвой. Не иначе как, святые отцы, страшась огласки, будто ссыльные Долгорукие уже обрели в Березове добрую славу, торопились отпеть княгиню Прасковью Юрьевну. Так им наказывал воевода Бобровский – местная власть. Понятно, что именно ему за любую нелепость ответ в Тобольске держать придется. Воевода невольно ловил жалостливые взгляды березовчан, какие те бросали на осиротевшую долгоруковскую молодежь – особенно на красавиц-дочек. Покойница была, благочестивая боярыня, а ее юные дочери и невестка, невольно вызывали у местных жителей умиление своей красотой и слезы - своим жалким положением. Особенно княгинюшка молодая. Наташа не подозревала, как трепетно любовались ею все местные жители, от мала, до велика. Слезы беспрестанно текли по лицу молодой княгинюшки, пока молилась. Осеняя себя крестным знамением, она думала о несчастном муже. Ведь за всю свою жизнь князь Иванушка не встречал столько горя, сколько на него сразу навалилось. Он выглядел измученным и отрешенным.
    Перед разверстой могилой вся семья и дворня в голос рыдала. Могилу выдолбили в мерзлой земле солдаты, они же и опускали гроб. Мерзлые комья земли загремели о парчовую крышку. Алексей Григорьевич, наклонившись в последний раз, чуть было не сполз сам вниз за жениным гробом. Сыновья подхватили его и оттащили под руки от могилы. И вот уже вырос небольшой кладбищенский холмик среди снегов. На холмике сразу установили большой деревянный крест - временный памятник. Летом, решил князь Алексей Григорьевич, непременно надо будет поставить деревянную часовню. Он застолбил это место для себя, понимая, что не оправиться ему уже после смерти жены, и никогда больше он не увидит Москву. Старый князь скрючился возле свежей могилы на коленях. Он плакал и плакал. Стоя рядом с ним, тоже на коленях, старик-камердинер большим платком утирал барину слезы.
    Наташа почувствовала, что ее берут за руку и оглянулась.
    - Княгинюшка, послушай, миленькая, -  шепнула Агафья Власьевна, - отойдем на шажок?
    Наташа и рада бы поговорить, да побоялась отойти от мужа, и тихо-тихо ответила:
    - Рада бы я, Агафья Власьевна, да Иванушка у меня весь сам не свой, видишь, еле стоит, плачет? - и глазами указала воеводше на мужа. – Ну, как я отойду-то? Боюсь оставить своего несчастного сострадальца.
    - Э, что ты? Нашла, чего бояться, Наталья Борисовна! – с неудовольствием проговорила воеводша. – Он что, у тебя, малый ребенок? Мать у него померла, так и пускай поплачет, где ж это видано, чтобы человек не скорбел по родной матери?
    - Вы не понимаете, – дрожащим голосом произнесла Наташа.
    - Я дело тебе предложить хочу, отойдем, - воеводша взяла Наташу под руку, и они потихоньку отступили за спины молящихся Долгоруких. – Ты теперь старшая женщина в семье, Наталья Борисовна, аль не знаешь?
    - Я? – не поверила собеседнице Наташа.
    - А то кто же, миленькая княгиня? Ты – жена старшего сына главы семейства, князь-то Алексей Григорьевич теперь не женится, погляди-ка ты на него! Ну, видишь? – строго спросила воеводша.
    - Ах, вижу, конечно, но где мне справиться с молодыми Долгорукими? - запротестовала Наташа. – Княжны, вон, подсмеиваются надо мной, - пожаловалась она горько. – Мое место в семье, наоборот, самое последнее!
    - Зря ты так думаешь, - воеводша поджала и без того узкие, губки, - ты – замужняя женщина, а они кто? Все три девицы, тебе еще их замуж надо будет выдавать. Нет, миленькая, после смерти свекрови, старшая в семье – это ты, Наталья Борисовна!
    - Может быть, вы и правы, Агафья Власьевна, - согласилась Наташа, не понимая покамест, куда это клонит супруга воеводы. Ей казалось, что кладбище - место не самое подходящее для нравоучений, но воеводша не стала бы приставать к ней просто так. С самого начала их знакомства, Наташа считала эту даму порядочной и добросердечной. Бобровские внимательно относились к ссыльной фамилии, старались ничем не унижать вверенных им арестантов: возможно, тут что-то кроется? А впрочем, на то она и воеводша. – Я не знаю, что требуется от жены старшего сына, - призналась Наташа. – Замуж выдали меня, как сироту, никто из родственников для меня не постарался, сам Бог меня замуж давал. Если вы хотите, сударыня, что-то мне объяснить, то я буду вам только благодарна. Научите меня! Я все сделаю ради семьи мужа.
    - Ах, милая, - растрогалась Агафья Власьевна, не спуская взора с Наташиного лица, - я решилась от своего имени послать к старцам Туруханского монастыря, чтобы они помолились о новопреставленной рабе Божьей Прасковье. Ты же, через меня, можешь пригласить сюда и самих старцев, слово Божье нужно твоей семье, а мужу твоему – в особенности. Ты, небось, не слыхала о святом мученике Василии Мангазейском, мощи коего перенесены в Туруханский монастырь его строителем, иеромонахом Тихоном, лет пятьдесят назад? Чудеса творятся у гроба сего мученика, вот тебе крест святой! – воеводша благочестиво перекрестилась. – Ежели ты попросишь святых старцев написать для тебя лик мученика Василия, то и станете вы потом с князем Иваном Алексеевичем ему вместе молиться. Ну, как? Что ты думаешь?
    Наташа, неожиданно для себя, заинтересовалась. Речь шла о сибирском первомученике Василии, слуге одного злого купца, прославившимся среди местного населения целомудрием, смирением и богобоязнью. Взятый на службу купцом из родного города Ярославля в Мангазею, юноша все свободное время творил молитвы в святом храме. Ему не мешали, но как-то раз, лавку ограбили, и возмущенный хозяин прибежал за ним, сам не свой. Бранясь и стеная, жадный купец велел приказчику возвращаться на место службы, но Василий отказался идти. Тихим голосом он попросил позволения закончить молитву и, как ни орал на него купец, он продолжал истово класть земные поклоны. Тогда хозяин обвинил его самого в воровстве. Он набросился на Василия и стал бить его беспощадно палкой, а потом, избитого, приволок на суд к самому городскому воеводе Савлуку Пушкину. Воевода поверил сребролюбивому торговцу. Он велел пытать юношу, но Василий и тогда не сдавался, и твердил только, что невиновен. Тогда злой купец, только, чтобы не дать юноше оправдаться, и явно, по наущению лукавого, опять бросился его бить, на сей раз, громадными железными ключами от замков амбарных. Раз - ударил мученика в висок связкой! Чай, велики были сии ключи,  потому что, Василий умер сразу на месте! Перепугались тут оба изверга – воевода Савлук Пушкин и купец. Дабы похерить свое преступление, они зарыли тело мученика в великой спешке, в самом сыром углу у приказной избы. Никто бы и не узнал про злодейское убиение, если бы через полвека не обнажилась часть гроба, и не начали там совершаться чудеса. Узнав об этом, на могилку, помолиться святому юноше Василию, потекли в большом количестве больные страдальцы и путники, малодушные люди, помышляющие о самоубийстве и охотники, которые в изобилии промышляют зверя.
    - Святой мученик Василий Мангазейский охотникам помогает, и заблудившимся путникам, а также избавляет людей от многих хворей. Исцеляет от расслабления, от слепоты, сохраняет малодушных людей от самоубийства, - с нажимом на последние слова, поведала на ухо Наташе Агафья Власьевна.
    Заинтригованная, молодая княгиня закивала в ответ:
    - Я согласна, заказать икону, но ведь свекор-то мой, Алексей Григорьевич, не разрешит мне потратить деньги на малоизвестный образ. Батюшка-князь прижимистый человек, так разве уступит мне денег на подарки святым старцам, если я пошлю за ними, да еще и закажу им икону? – забеспокоилась она. – Но жалко мне несчастного моего супруга: молитва его перед Богом всегда неусыпная, - тут Наташа покривила душой и быстро крестом трижды обмахнулась. – Может быть, святой Василий Мангазейский и есть фундатор нашему благополучию? Ин, ладно! Последние свои деньги я отдам, на что они нам тут? – сверкнула она глазами.
    Обе женщины принялись истово креститься на храм и кланяться, но долго молиться им не дали. Пристав Шарыгин сварливым голосом объявил арестантам, что время, отпущенное им на прощание и молитвы, истекло. Младшие сыновья подняли с земли и под руки повели беспомощного отца по тропке к острогу. Наташа бросилась вперед и схватила под руку своего замешкавшегося мужа: он почти сомлел. Мимолетно взглянула она в глаза князю Ивану и ужаснулась. У него были незрячие глаза! Батюшки! Наташа затрепетала. В жизни ей почти уже ничего не осталось, кроме любви мужа, а тут этот взгляд! Однако она не издала ни звука, и просто повела его за собой, спотыкающегося на трудной дороге. Князь Иван, за время обустройства в остроге, сильно переменился, он почти утратил ласковость и душевность, а страх, гнев и печаль придали его чертам новое, пугающее жену, выражение. Он стал обидчив и подозрителен. Отец, старшая сестра Катерина и брат Николай именно его считали виновником обрушившегося на семью несчастья, а себя жертвами, и потому ко всякому слову прибавляли оскорбления в его адрес. Катерина ненавидела брата лютее, чем новую императрицу, свою гонительницу и презирала больше, чем зарвавшегося пристава Шарыгина. И горше всего было Наташе слышать, что любимый человек, ради которого она, по доброй воле, страдает в ссылке, - погубитель и подлец, сукин сын, мерзавец, негодяй и ублюдок. Были слова и похуже – матерные слова. Жалость к мужу разрывала сердце Наташи. Она только из гордости старалась не плакать, чтобы не давать пищи злоязычной Катерине. Хотя та, тоже только из лютой ненависти и гордыни, измывалась над невинным братом. Княжна, точно на замок, крепко замкнула от своей родни душу.  Ее нравственные и телесные мучения не были известны никому. Для всех она оставалась равнодушной и холодной. Вот и сейчас с поразительным равнодушием вышагивала она впереди заплетающейся процессии. Пламя гнева и боли, терзавшее душу княжны, отражалось только в ее глазах. Черные, точно угли, глаза эти иногда зажигались изнутри недобрым светом, непостижимым, как свет костра, разожженного в ледяной пустыне. В своем горе, она была недоступна и прекрасна, но не к ней с восторгом и умилением обращали свои взоры березовчане. Именно так все встречные и поперечные по дороге люди смотрели на молодую княгинюшку Наталью, невинно страдающую с беспутным мужем.
   
Возле церкви узники вдруг натолкнулись на толпу странных людей. Явно, местных аборигенов, одетых в оленьи шкуры и восседающих на снежных кочках и просто на снегу, как сидели бы на траве летом. Это, оказывается, были местные, вогулы 5, называемые попросту самоядь.  С улыбающимися лицами, эти люди глазели на приближающихся арестантов. У всех были круглые, плоские, смуглые лица, черные волосы, черные глаза-щелки. Среди них только один, очень молодой, ладный, высокий парень, как говорится, косая сажень в плечах, был одет по-казачьи, в тулупе, крытом синим сукном и казацкой шапке с красным верхом. Казак поспешно вскочил и поклонился воеводе.
    - Здоров будь, Никита, - ответил воевода Бобровский и заворчал. – Чего лыбитесь-то? Не велика картина! А скажи-ка ты мне, паренек, аборигены, сидящие сейчас с тобой, все ли крещеные 6, а то, может, есть среди них идоломольцы?
    Парень, чтобы продолжить разговор, пошел рядом с воеводой. С начальством держался он уверенно, хорошо зная себе цену. В его красивом лице удивительно сочетались черты местного аборигена и казака. Лицо - круглое, смуглое, широкое, с прямым носом. Глаза – ярко-голубые щелочки. Черная челка до бровей.
    - Кресты носят, и службы посещают, однако, кто же их разберет, Петр Ильич, чего у них на уме-то, - словоохотливо ответил детина, - а эти от моей матушки вчера приехали, на охоту меня звать! Ушел бы я с ними на недельку в лес, а? Вы дозволите ли мне отлучиться?
    - Отлучись, пожалуй! А что, паренек, Татьяна, мать-то твоя, собирается опять зимовать в стойбище? В тайге охотиться?
    - Никак нет, мы с матерью вместе воротимся, да с хорошей добычей! Эти вон, кивнул он на улыбающихся вогулов, рекут, что отыскалася в лесу берлога. Косолапого хорошенько пужнем, возьмем его на рогатину и доставим в Березов-городок, честь по чести. Мне сие, право, в радость!
    - Что ж, кровушка по жилам бежит богатырская! – хохотнул себе в усы воевода. – Но только ты не задерживайся в тайге, парень! И матери передай от меня: к весне она тут понадобится! – и он указал рукою в след уже ушедшей вперед супружеской паре. Князь Иван, немного придя в себя, покачивался, но держал жену под руку.
    - Для молодой княгини, что ль, матушку звать? – открыл рот казак.
    - Для жены ссыльного, дурья твоя башка! – постучал пальцем по его лбу воевода.
    - Передам, ваша милость, не беспокойтесь! – кивнул юноша и сразу же отошел к своим товарищам.
    Воевода лукаво переглянулся с воеводшей. Ссыльные, если и услышали разговор, то никакого внимания на него не обратили.

Ослабевшие от слез сироты еле дотащились до острога. Горе от потери и осознание, что они теперь целиком во власти своего хама, пристава, озлобило братьев Долгоруких к концу поминального обеда. Младшие братья были готовы не только прикончить Ваньку, но и поубивать друг друга за то, что с ними случилось! Воевода, спасибо ему, за столом не забывал подпаивать Шарыгина, а не то бы пристав тоже сошел с ума от подозрительности. Бобровский понимал, что ответственному за ссыльных офицеру в Березове живется не лучше, чем его подопечным. Пусть пристав напьется до бесчувствия, тогда, может быть, ему самому, воеводе, удастся успокоить арестантов. Глядишь, поймут, какое наказание им грозит за склоки и беспорядок в остроге. Поручив, наконец, захмелевшего Шарыгина сержанту и двум солдатам, и приказав доставить его домой, воевода взялся врачевать души несчастных. Куда там! «Что за бесовщина, - ругался про себя Петр Ильич. – Благородные князья, а грызутся, точно бешеные собаки! Им даже наплевать, что думает о них начальство? Коли так, то, Бога ради, что с ними делать? Жалко мне только бедненькую беременную молодицу».
    За столом шла война.
    - Ванька! Чертов ублюдок! Это ты погубил нашу семью, ты уморил матушку! Ты должен был следить, да не уследил за гадким, маленьким царенком Петрушкой! Не гонялся  бы ты за вот этой глупышкой, за этой малохольной, так все было бы иначе! – вне себя, кричала порушенная императорская невеста, тыча холеным перстом в Наташу. – Ну, что ж, теперь ты можешь ее пользовать, а мы страждем!
    Князь Иван, долго молчавший, вдруг тоже вызверился:
    - Заткнись, ты, блудница! Ты не смеешь оскорблять мою супругу! – грозно зашипел он на Катерину.
    - Смею!
    - А я говорю, закрой рот!
    - Иди к черту!
    - Сама иди, шлюха!
    - Что?! Кто тут блудница? Кто шлюха? Меня любил  один только кавалер прекрасный, граф Альберт Миллезимо! Он хотел взять меня в жены, а вы его выгнали, на погибель мне!  Зачем разлучили нас? Я любила графа Миллезимо! Да-да-да! Я не осмелилась пойти против вас с отцом, Ванька! А надо было бы! Бежать с графом, бежать, бежать! Ах, как я была бы счастлива, танцуя с Альбертом моим в чудесных дворцах Вены! Как смеялась бы над вами сейчас, ха-ха-ха-ха!
   С ней случилась настоящая истерика: княжна дико захохотала.
    - Не осмелилась?! Ты?! А кто возомнил себя императрицей?!  Кто жаждал повелевать, выйдя за моего царя? Ты, сучка! Ты не могла найти доброе слово для юного Петра Алексеевича! Приласкать, успокоить мальчика, ты не могла, холодная стерва! Если бы ты только могла, хотя бы для виду, полюбить государя! Бесчувственная колода!
    - Холодная? Бесчувственная? Я?! – зарычала в ответ княжна Катерина. – Вишь, чего захотел, чтобы я унижалась перед вонючим щенком Петрушкой! Да сам он, тогда же, нюхал у Елизаветы под хвостом! Щенок! Царь сам презирал меня, и я, тем более, не собиралась гоняться за ним и унижаться! Тьфу!
    Князь Иван был ошеломлен ее словами:
    - Почему это мне, никогда в голову ранее не приходило, какая ты дура?! – заорал он в ответ на сестру. – Ах, чертова дура! Не захотела унижаться? Разве унижение – доброй быть? Я говорил тятеньке, что гораздо лучше тебя с ролью императорской невесты справилась бы Анька наша! Она бы не воротила от государя нос! Государь бы охотно взял в жены юную княжну Рюриковну для продолжения династии! Нет, это из-за тебя, Катька, мы здесь, в Березове, мучаемся, а наша драгоценная мать в могиле лежит! Тьфу, на тебя, спесивая чистокровная кобыла!
Княжна Катерина в ответ так дико завизжала, что все за столом невольно зажмурились, а на дворе громко заржали лошади воеводы, и забрехали острожные кобели, прирученные предшественниками Долгоруких. Это еще больше взбесило княжну, и она, точно хищная птица, скрючила пальцы, и потянулась через стол, к брату.
    - Бесстыжий! Пес, ядом блюющий! – завопила она. – Не из-за меня! Слышишь?!
    - Твою мать! – заорал князь Николай. – Берегись, Ванька!
    Князь Иван бессознательно загородился руками.
    - Ванька, сзади!
    Катерина, мигом обежав стол, мешавший ей достать старшего брата, с поднятым над головой чугуном из-под студня, подскочила к князю Ивану. Тотчас протрезвел князь Иван. Он нанес сестре удар ногой и попал по ляжке. От этого пинка, княжна завыла, с воем согнулась пополам, а чугун выронила, и он с грохотом покатился по полу к печке.
    - Убивец! – рыкнул Алексей Григорьевич. – В железа надо Ваньку! В железа!
    Тут уж Наташа бросилась на помощь своему несчастному мужу. Её сначала до смерти перепугали брань и драка, но безумный поглас отца вселил в сердце мужество. Сейчас важно было вырвать мужа из рук озлобившихся, сумасшедших родственников. Наташа храбро втиснулась между мужем и золовкой, которая опять лезла в драку.
    - Нет! Как вы могли подумать такое, батюшка! – закричала Наташа. – Катя, разве не прав мой супруг? Как ты можешь оскорблять память жениха своего, милостивого государя? Я осуждаю твои речи! Как женщина, ты действительно очень груба!
    Княжна выпрямилась во весь рост и с силой неженской оттолкнула Наташу:
    - Стельная корова! Тебе нужно было только наше добро!
    - Нет, не правда… - только и могла вымолвить молодая женщина, оседая на пол. – Батюшки! Жи… живот, - прошептала она, прижав руки к животу, и заливаясь слезами. – Вот кто убивцы-то, вы… жадные, жалкие, гадкие, скверные вы, люди!
    Все смолкли и с ужасом уставились на Наташу. Князь Алексей Григорьевич ахнул, потом подбежал к снохе, которую уже поднимал муж и усаживал бережно на лавку. Князь Иван пролепетал жалко, обращаясь к рыдающей супруге:
    - Как, как твое чрево? Болит?
    - Немного болит, - ответила она, неимоверным усилием беря себя в руки.
    - Князь Алексей, - строго проговорила, до сей поры молчавшая Агафья Власьевна, - да дайте же ей, наконец, покой-то! Сноха ваша крепка духом и телом, но так вы потеряете своего первого внука! Зачем только вы кознитесь?
    Алексей Григорьевич отчаянно затряс головой.
    - Ох, дети мои, дети, - закудахтал он, - эй, кому это я говорю? Уймитесь! Безумством ведь не воротите, ни матушку, ни почести, черт вас возьми! Посмотрите на жену вашего брата! Как, думаете вы, кто, кроме Натальи, родит мне внука? Девки, коли вы нагуляете здесь детей, я не признаю ни одного вашего ублюдка законным отпрыском великой фамилии Долгоруких! – добавил он строго и погрозил пальцем. – Гнев новой императрицы простирается на всех нас, но мы должны сохранить ростки нашего рода.
    - Вот и сохраняйте! Напоите княгиню Натальюшку молоком с медом и уложите в постель, - приказала воеводша. – Завтра вас поведут на кладбище, так надо, чтобы она могла встать и тоже с вами пойти.
    - А я? До меня вам никакого дела нет! – возмутилась заступничеством воеводши княжна Катерина. Не получив ответа, она рухнула на лавку, закрыла лицо руками и в голос завыла. – Я – императорская невеста!
    - Смирись, Катя, - дрожащим голосом попросила ее Наташа, - ты бывшая императорская невеста! – Она сама давно уже не плакала, глаза ее были сухи.
    Члены фамилии притихли, но по трясущимся плечам княжны было видно, что она не смирится. Скандальное семейство, ворча, разбрелось по своим углам. Князь Иван и Наташа, кутаясь вдвоем в одну шубу, отправились через двор к себе.


Глава 5

    Ссыльным было разрешено отмечать все поминальные дни по усопшей матери семейства. В течение сорока дней фамилия Долгоруких, в полном составе, с холопами, под усиленным конвоем, пробиралась на кладбище и смиренно отстаивала раннюю обедню в храме. Отметили третий день, девятый, двадцатый. Пристав Шарыгин, по утрам на трезвую голову, особенно недобрый, отгонял от своих подопечных любопытных и дружелюбных березовцев. «От греха подальше», - объяснял он свои строгости воеводе Бобровскому, намекавшему на то, что Меншиковы содержались куда свободней. И, в то же время, Бобровский понимал, что пристав был прав. Так спокойнее, подальше от греха. Долгорукие рыдали на могиле матери, а потом, дома, у них редкое застолье проходило без драки и бранных слов. Будто бесы нарочно их толкали! Караульные даже не пытались их унимать, и нередко княжны и их служанки визжали на всю округу, поругавшись с братьями. Не хотелось и Шарыгину ссор чертовых арестантов, но полномочий открыто творить им бесчестье, никто ему не давал. Он только сулил Долгоруким нажаловаться на них в Тобольск, чтобы оттуда переслали его отчет в Москву, самой матушке-императрице. «Чтобы засадили вас еще крепче, за поганые слова ваши и за драки», - сулил он. Только никто из Долгоруких не прислушивался к его угрозам.
    - Куда уж хуже-то, - говорил князь Иван жене, когда Наташа умоляла его вести себя тихо, лишних слов не говорить и вообще держаться от остальных подальше. – Куда нас еще могут услать, мой ангел? В Камчатку? Ты бы хотела уехать только со мной куда-нибудь? Стали бы мы там втроем жить, с нашим сыном, а вокруг только медведи, да море-океан шумит. А в небе яркие сполохи переливаются. Уж куда до них любимым покойным государем Петрушей фейерверкам!
    Князь Иван вздыхал, обнимал Наташу, и они сидели, прижавшись, в уголку своего холодного жилища. Наташа льнула к Ивану. «Кабы Иванушка не грустил, не лаялся с отцом и порушенной императорской невестой, не давал бы в рожу деверю Николаше, то жить бы хорошо можно здесь, - рассуждала она. – Это все оттого, что жизнь у нас замкнутая и безрадостная, а Ванюшка мой привык к светским развлечениям и великому почету. В чем его винить?» - пыталась она оправдать поведение супруга.
    Сорочины пришлись на двадцать шестое декабря – почти канун нового, 1731 года. В краю суровом стояла теперь ночь все 24 часа суток. Шли в церковь с факелами. Было студено. Снежно. Мороз лютый. Семейству пришлось следовать по узкой тропе, между огромными сугробами, больше напоминавшими снежные горы. Снег проваливался под ногами. Князь Алексей Григорьевич вел под руку порушенную невесту, необычайно тихую нынче. Наташа, опираясь на мужа, тоже не жаловалась, но зато младшие княжны, проваливаясь в снег, хныкали и отказывались идти дальше. И только юные князья, вдохнув бодрящего морозного воздуху, скакали через сугробы, как жеребята. Они вытаскивали из снега верещащих сестер, и куражились, пока не показались кресты церкви. Тогда все притихли и принялись истово креститься.
    Березовская Спасская церковь Рождества Богородицы, украшенная высокой шатровой колокольней, обнесенная каменной оградой, представляла собой целый комплекс каменных зданий со странноприимным домом, трапезной и сторожкой. Вокруг церкви торчали из снега большие кедровые кресты. Подходя к занесенной снегом могиле свекрови, Наташа в первый раз заметила рядом два совершенно одинаковых кедровых креста.
    - Чьи же это захоронения? Похоже на супружеские могилы, - шепнула она медленно бредущему рядом князю Ивану.
    Муж ничего не ей ответил. Пошатываясь, бледный, он, после выпитого вчера, держался, как говорится, на честном слове. Перекрестившись на храм, Наташа помогла мужу подняться на каменную паперть, при этом размышляя, что вот и им с Иванушкой придется лечь так же, когда-нибудь, рядом. Неужели, здесь? Суровая жизнь меняет не только внешность человека, она укорачивает век. Сумеют ли они выходить своего ребенка? Но, каковы бы ни были тяготы и беды, Наташа по-прежнему не чувствовала себя виноватой в том, что бросила вызов всему свету, обвенчавшись с  опальным фаворитом Петра II.
    Долгорукие отстояли заутреню и остались на обедню. Тут к ним присоединились муж и жена Бобровские и представители нескольких купеческих и казацких семейств. Все они, низко кланяясь воеводе и его жене, становясь позади местного начальства, крестились истово на иконы. Началась и бесконечно тянулась долгая служба. И как-то неожиданно розоватая пелена встала вдруг перед глазами Наташи, голова ее отчаянно закружилась, и она, охнув, тяжело осела на холодные плиты пола, потеряв сознание.
    - Ангел мой! – князь Иван бросился поднимать жену непослушными руками. Ему на помощь поспешила Агафья Власьевна, и они, вместе с солдатом, посланным воеводой, на руках вынесли несчастную на паперть.
    - Не дайте ей умереть, кто-нибудь, приведите лекаря, - голосил князь Иван, становясь на колени рядом с супругой. – Кто здесь пользует беременных женщин?
    - Никто! Да не бойся ты, князь Иванушка, с Натальей Борисовной будет все в порядке, - успокоила его Агафья Власьевна. – А ну, снежку мне, быстрей снежку, Ежов! – бодро окликнула она солдата. - Спирту-то нюхательного не захватили? Нет? Жалко! Ну, да ничего! Сейчас она, наша голубушка сизокрылая, очнется!
    Агафья Власьевна оказалась права. Морозный воздух удивительно скоро излечил Наташу, и она легонько вздохнула. Потом спросила, что с ней случилось, и тут же заулыбалась.
    - Иванушка! – окликнула она мужа. - Мне уже хорошо! Все уже кончилось, мой любимый! Я сейчас, сейчас поднимусь на ноги.
    Щеки Наташи слегка порозовели, когда она несколько минут постояла на паперти в объятиях  перепуганного супруга. Но мороз был ужасный, и Агафья Власьевна предложила им не стоять на месте, а пройтись, и они неторопливо гуськом отправились по утоптанной узенькой дорожке, к засыпанным густым снегом могилам.
    - Не знаете, кто лежит тут, любезная Агафья Власьевна? – останавливаясь перед двумя одинаковыми крестами, спросила Наташа. Она почувствовала, как горят ее щеки от сильного мороза. Ох, она же пообещала в Тобольске княжне Александре Меншиковой помолиться на могиле ее сестрицы. А где могилка-то? Так ведь и не узнала, где похоронена несчастная первая невеста Петра II. – Нельзя ли нам узнать, где похоронена княжна Мария Александровна Меншикова? Ее могилка ведь где-то здесь? – забросала она вопросами Агафью Власьевну и подошедшего следом за ними воеводу. – В Тобольске я обещала младшей княжне Меншиковой и ее брату молиться о душе бедной княжны Марии! Иванушка, подтверди!
    Князь Иван, молча, кивнул. Что, правда, говорил весь его вид, то, правда. Оба вдруг испугались: а вдруг сейчас воевода возьмет, да и отрежет: нельзя, мол!
    Однако Бобровский не разочаровал дружных супругов. Он обратил немного растерянное лицо к Наташе, и голос его прозвучал тихо и почти буднично:
    - А могу я получить ваше слово, молодые люди, что вы не сделаете мой рассказ предметом пересудов и сплетен в вашем большом семействе?
    - Мы клянемся вам! – в один голос воскликнули князь Иван и Наташа. – Нет!
    - Так знайте же, что это не моя тайна, - вполголоса заговорил воевода. – Хотите верьте, хотите, нет, но семейная тайна Меншиковых скрыта в могиле княжны Марии Александровны! Младшие князь и княжна, уезжая отсюда навсегда, очень уж убивались, страшась, как бы не просочилась наружу истинная правда. Они-то и взяли с меня честное благородное слово, что я постараюсь замять всякие разговоры о несчастной княжне Марье Александровне, о ее скороспелом замужестве и кончине после тяжелых родов.
    - Ох! Что за скороспелое замужество? С кем? Неужели княжна Мария родила ребенка? – Наташа громко охнула, потрясенная и спохватилась. – Простите! Молодой князь и княжна поведали нам, будто Мария Александровна умерла от оспы. О! Пожалуйста! Рассказывайте, господин Бобровский! Вы ведь не целовали образ, не клялись молодым Меншиковым именами святых?
    - Нет-нет! Клятвы перед святыми образами я не давал. Я только пообещал Меншиковым пресекать всякие разговоры о семейной тайне, которую те решили похерить здесь, в Сибири.  Да, слово-то, чай, не воробей! В одном месте чирикнет, в другом аукнется! Одна лишь надежда на то, что история печальной любви княжны Марии так и останется похороненной с нею вместе, в здешних снегах. И вы, князь и княгинюшка, все равно, рано, или поздно, узнали бы эту тайну. Мария Александровна умерла не от оспы, а от родовой горячки. Вот она, ее могилка-то! Эта вот и есть, – Бобровский указал прямо на занесенный снегом холмик под кедровым крестом. – А здесь, рядом с ней похоронен супруг ее, купец Федор Васильев. Он прибыл студеной зимой в забытый Богом Берёзов, спустя ровно три месяца, после того, как Меншиковы обосновались в здешнем остроге. Явился оный молодец с одним только слугой и остановился в доме у казаков Пановых, а после пошел и представился Меншиковым. Светлейший князь Александр Данилович его сразу признал, мол, это торговый человек из самого Санкт-Петербурга, сын такого-то, богатого купца, так и объявил он нам. Вначале купец Федор Васильев и в самом деле торговал мехами. Скупал он меха у аборигенов, ездил на ярмарку в Обдорск и в Мангазею. Все бы ничего, да только подозрительно уж очень, вот что: человек он был чрезвычайно молодой, красивый, черты лица имел благородные, и тонкие, и, будто девичьи, длинные и тоже тонкие, персты рук. Потом купец этот взял за дерзость, и стал к Меншиковым запросто входить и повсюду провожать княжну Марию Александровну. Содержание Меншиковых и сразу было не таким строгим, как ваше. А уж ворковала эта парочка друг с другом – ну, точно два голубка, когда они думали, будто никто их не замечает! Точно как вы воркуете, мои дорогие! – воевода усмехнулся себе в усы. – Не знаю уж как, и чем, обольстили они отца Матвея, но было совершено тайное венчание. Тайком от меня, от пристава Миклашевского и даже от самого светлейшего князя, обвенчалась светлейшая княжна Мария с простым купцом. А, перед родителем молодой жены они покаялись, когда у Марии брюхо уже на нос полезло. Что было делать князю-отцу? Купец вместе с ним целое лето проработал на постройке избы для семьи Меншиковых и церкви. Он знал, что огласки не миновать и, конечно, думал, что следует скрываться, до поры, дабы самому не попасть в оковы. Тайная жена посему редко когда выходила из острога, и жителям было велено говорить, что, мол, она-де тяжко больна, что у нее чахотка. Иной раз, вечерами, обыватели замечали княжну, гуляющую под руку с купцом Васильевым. На Марии Александровне всегда было надето одно и то же дорогое платье, черное, в серебряных кружевных блондах. Зябко в шаль куталась княжна, дрожала, по сторонам не смотрела. Взгляд был вечно потуплен. Лицо снега белей. Купец, бредя сзади своей подруги, даже не касался ее руками, вот до чего он боготворил ее.
    Вы знаете, от чего умер князь Александр Данилович! С ним случился удар ноября 12 дня 1729 года, как раз, спустя месяц после освящения срубленной им церковки. Могли бы, наверное, спасти светлейшего, окажись тут у нас лекарь, да не было лекаря и некому было пустить страдальцу кровь. Отнялась у князя левая половина тела, но не язык, коим Александр Данилович кое-как ворочал. Узнав меня, он четко произнёс:
    - Знайте, воевода! Старшая дочь моя – княгиня Долгорукая!
    Князь Иван чуть не упал от  таких слов:
    - Как?! – выдохнул он. – Долгорукая?! Батюшки! Кто же он тогда, оный купец?
    Воевода, глядя на него, честно ответил:
    -  После смерти светлейшего князя, истинная правда о его зяте вышла тотчас наружу! Купец оказался вовсе и не купец, а сынок твоего, Иван Алексеевич, двоюродного дяди, князя Василия Лукича Долгорукого! Передо мной он потом слезно покаялся, что, мол, обманул отца из-за страстной любви к княжне Марии.  В Сибирь поехал он следом за семьей светлейшего князя, со слугой, тайком. А отец его думал, что он в это время держит путь в Европу, в город Париж, в университет. Так ли на самом деле было?
    - Так, - еле выдавил князь Иван. – Ей богу, даже трудно себе представить! Ух, ты… и чудеса! Наш Федька! Федька-то и княжна Мария… муж с женою!
    - Все это чистейшая правда, - продолжил рассказывать воевода Бобровский. - Радением отца Матвея, Мария и Федор - законные супруги. Мы с приставом тогдашним, с полковником Миклашевским, тоже не вдруг опамятовались, за головушки схватились. Придется ведь отвечать перед царем и Долгорукими, то есть, перед вами! Но потом порешили, что начальство, коли и проведает о венчании, то доказать ровно ничего не сможет. Коли будем молчать, то молодой князь Федор так и останется простым купцом Васильевым, а бывшая императорская невеста, станет называться по нему купчихой. Наконец, может быть, после известия о смерти старого князя, император перестанет гневаться на детей Меншиковых и вернет их из ссылки. В том числе и порушенную невесту! А уж там, по приезде в пожалованные им деревеньки, молодые как хотят, пускай так и поступают. Наше дело тогда – сторона. И послали мы тотчас в Тобольск курьера с депешей о кончине светлейшего князя от удара.
    Князь Иван продолжал задумчиво улыбаться.
    - Ай, да кузен Федька, - сказал он и присвистнул. – Ай, молодец, за все это я теперь его очень уважаю, а в Петербурге бессовестно потешался над ним, вот дурак!  Стыдно мне теперь, право, очень стыдно! А что касается смерти светлейшего, то покойный император, как только узнал об этом из депеши, тотчас и приказал вернуть его детей из ссылки. На прокормление им жаловалось сто дворов, жить были обязаны они: княжны безвыездно в деревне, а князя Александра повелевалось определить в полк в чине прапорщика, он ведь и не заслуживал большего-то! Для науки приказывалось приставить к нему толкового офицера. Никто не знал, что Мария Александровна умерла! – Он смущенно покачал головой и перекрестился с молитвой. – Насчет Федьки же, - продолжил он потом, - мне тоже понятно. После коронации Петра Алексеевича,  Федька был отослан отцом в Европу, по его, личной просьбишке – хочу, мол, я доучиваться в Сорбонне. А то, может, в ином месте. Да бес его знает, где! А он-то – вот какой молодчина! Ай да Федька! Каков сукин сын! А я-то считал его за молокососа! Ах, Федька! Ах! А Мария-то! А Мария!
    - Мария Александровна до самого последнего дня скрывала свою беременность, с помощью верной камеристки, – заторопилась довести до конца историю воеводша. – В том-то и беда, мои дорогие, что скрывала! Знали бы мы, то помогли бы ей, бедненькой, опростаться. Все дело в том, что нет, здесь, у нас, в Березове, ни одной умелой повивальной бабки. Я имею в виду русскую бабку! Но мы могли бы привести к княжне вогулку одну крещеную. Казацкая вдова Татьяна Иванова она по мужу. Хорошая баба! Да вот, беда, когда донесли мне, что с княжною, роды длились у нее уже три дня! Все же, я отослала слугу за местной повитухой, но оказалось, что та в стойбище, со своими, зимует. Хотели послать туда, но княжна к тому времени родила. Разрешилась двумя мальчиками, и начался у нее приступ послеродовой горячки. Младенцев, слабеньких,  немедленно окрестили, и они померли, один за другим, как ангелочки, ушли на небо. После этого Мария впала в беспамятство, и тоже скончалась. Очень уж она ослабела!  Сказалась и смерть отца, и переживания, да и Господь, похоже, отвернулся от осиротевшего семейства. Оспа-то и в самом деле посетила в то время Березов, как раз после смерти князя Александра Даниловича, ею переболели слуги Меншиковых, и князь Федор. Погребли Марию Александровну с младенцами возле Спасской церкви, так как супруг ее этого захотел. А после погребения несчастный князь Федор, словно умом рехнулся, - предупредила рассказчица дальнейшие расспросы Долгоруких. - Ударился он в беспробудную пьянку, болезный наш. Все пил и пил горькую. Пил все сорок дней после смерти своей княжны-голубки, да и замерз, пьяный, возле кабака. Словно предчувствовал, что скоро ляжет рядом с женой. В гробу Мария, голубушка, была хороша! В гробу, обитом алым бархатом, лежала она в бордовом шлафоре, покрытая зеленым шелковым покрывалом. Как и положено умершей роженице, так ее и одели. А на гроб ее опустили два маленьких гробика с телами ее младенцев. После смерти князя Федора в церковь был пожалован медальон с прядкой русых волос. Вот ведь как! Не сумели мы уберечь голубя с голубицей!
    Воеводша украдкой вздохнула, и ласково похлопала по плечу сильно пригорюнившуюся Наташу:
    - Уж с тобой-то, ягодка моя красная, ничего такова страшного не случится, поверь мне, не бойся, - заявила она, - ты – не слабосильная княжна Мария. Много баб каждый год рожает у нас, и все детки живенькие, включая и меня тоже. Я четырех сыновей родила, живя в этих суровых краях с моим мужем. Ты же попала сюда из-за своего муженька. Ты его не оставила в беде. Вот, Бог-то и одарит тебя крепеньким сыночком за любовь к мужу.
    Наташа заплакала от благодарности к этой женщине, но и страшно же стало ей после печального рассказа.
    - Что теперь с нами будет? Батюшки мои, в какое скверное место мы заехали, тут и Мария Меншикова и князь Федор умерли, такие-то молодые, но я думаю, что нам надо, попытаться Иванушка, выжить, здесь, во что бы, то, ни стало! Да Иванушка? – обняла она своего, сильно смущенного, откровением воеводы и воеводши, мужа. - Я уверена, что ты все сделаешь для меня, Иванушка, сокол мой ясный, а я для тебя? Мы ведь оба принадлежим к семействам, не только знатным, но и славящимся своим здоровым потомством. Ведь так?
    Она взяла мужа за руку и заглянула в его глаза, полные неуверенности и смутной тревоги. Князь Иван ни на минуту не сомневался в том, что его юная жена говорит искренне, она, в самом деле, стремится выжить в этой стране холода и снегов. Дочь фельдмаршала Шереметева во многом похожа на своего отца, наделена его мужеством, умом и душою. Как и отец, она будет одерживать свои победы, медленно и разумно продвигаясь вперед. Князь Иван подумал и вспомнил, как она, можно сказать, в одиночку, без его активного участия, сражалась за их будущее, за их брак. Вся родня бросилась ее отговаривать! Она была одна против всего мира, против самой императрицы, когда, светлым апрельским днем прибыла на венчание в Горенки в простой карете, да в компании двух ветхих вдов. Если бы она не поехала, то императрица безоговорочно зачислила бы ее фрейлиной, и тогда поле боя осталось бы за другими женихами. Князь Иван подумал, что не пережил бы такой потери. Мысль о том, что другой человек стал бы обладать его женой, вскипятила его кровь, и он больше не сомневался, что, может быть, уже теперь лежал бы в этой земле, как лежит теперь князь Федор Долгорукий. Только рядом не было бы жениной могилы. Но в этом лучше не признаваться вслух. Князь Иван прикусил губу и молча, клоня голову, дал знать жене, что во всем соглашается с ее словами.
    - Я думаю, нам надо все же осторожно рассказать тятеньке правду о князе Федоре и княжне Марии, - обращаясь к Бобровскому, сказал он. – Это потому, что правда, так или иначе, выйдет наружу. Федор нам родственник. Как жаль, что его отец так ничего и не узнает. И сами мы не ведаем, где он сейчас. Куда услали дяденьку Василия Лукича – для нас тайна за семью замками.
    - Хорошо, - подумав, согласился воевода. – Вам жить здесь, а князь и княжна Меншиковы теперь далёко, и высоко, на небесах. Весной, когда могилки вытают из-под снега, не скрыть от вас правды. А теперь идите,  служба заканчивается.
    Прихожане, в самом деле, уже выходили на паперть и растекались по улочкам, занесенным до самых крыш. Медленно, еле переставляя ноги, появился князь Алексей Григорьевич, с семейством. Он имел вид хмурый и обреченный и кутался в меховую шубу.
    «История, о которой узнали мы только что – просто чудо, - размышляла, продвигаясь по узкой тропе, вместе с мужем, потрясенная Наташа. – Князя Федора Долгорукого можно считать святым! Я хоть была обручена с милым моим Иванушкой, а он бросился сюда за чужой невестой, даже не зная, как встретят его Меншиковы. Вот она, беспорочная любовь-то! Счастливая, счастливая княжна Мария…»
    Наташе припомнилось, что она однажды видела князя Федора. В какой-то великий праздник это было. Она с матерью и герцогиней Мекленбургской выходила со службы, и вдруг какой-то юноша учтиво им поклонился.
    - Будь здоров, князь Федор Васильевич, - ответила герцогиня. И одарила статного юношу одним из самых своих пылких взглядов.
    - А я что-то не узнаю молодца, - сказала Анна Петровна Шереметева, когда они отошли подальше.
    - Я и не сомневаюсь в этом, - от души рассмеялась герцогиня. – Это сынок Василия Лукича Долгорукого, недавно представленный им императрице. Настало время, чтобы он занял подобающее ему положение. Ты очень удивишься, Аннушка моя, когда услышишь историю этого молодчика. Рожден он был во Франции, от метрессы нашего блистательного маркиза Лукича. Ох-ох, ты только не делай вот такие глаза, Анна! Князь Василий Лукич женился тайно, после смерти жены, на своей полюбовнице. А кто она такая? Камеристка, может, королевская, а может быть, дочь какого-то секретаря посольства. Сын их воспитывался во Франции, ты обратила внимание на его утонченные манеры? Блестяще образованный юноша, обучался в Парижском университете. Чем не блестящая партия для любой знатной девицы? Я слышала, что его мать не так давно скончалась, и князь Василий Лукич выписал сюда единственное свое чадо. Князь Федор сразу понравился государыне Екатерине, хотя не получил пока при Дворе должности. Василий Лукич видит в нем своего наследника, будущего дипломата. Находишь ли ты его красивым?
    - Он очень красив, - согласилась Анна Петровна. – В отличие от сына князя Алексея Григорьевича, - достойный молодой человек. Причем, скромник! Думаю, он нигде лучше не проявит себя, чем на дипломатической службе. Все его дядья – большие искусники в войне перьев!
    Вот какой разговор припомнился теперь Наташе. Правда, ее задела всплывшая в голове фраза матери о выгодном отличии князя Федора от ее мужа. Наташа решила выбросить эту фразу из головы. Все-таки, матушка не знала князя Ивана близко. Она не знала его совсем! А, вот, если бы она его узнала, если бы познакомилась с ним поближе, то непременно признала бы свою ошибку! Князь Иван особенный человек. Он не проявляет такого сильного характера, как Федор Васильевич, но он жене предан всей душой. У них общий дом, общая судьба, общая чаша. Они будут осушать сию чашу вместе до последней капельки.
Только спустя несколько дней, князь Иван и Наташа решились открыть старшим членам семьи тайну несчастных князя Федора Долгорукова и княжны Марии. Князь Алексей Григорьевич даже прослезился:
    - Один Бог ведает души людские! Ах, Федька! Ах, низкоглазый наш скромник! Кто бы подумал-то, что обманом он покинет отца! Умен оказался, змееныш! Вместо Парижа заявился в проклятый Богом Березов! Да еще под личиной купца какого-то! Ах! Ах! Братец Васенька-то про это ни сном, ни духом, он-то думает, поди, и горячо молится, что в безопасности его наследник. Ах, Федька! А я-то, старый дурак, ведь тоже молился Богу, что хоть один отпрыск Долгоруких в Париже и в безопасности.
    Княжна Катерина пожала красивыми плечами:
    - Хоть и ненадолго, а повезло-таки моей предшественнице Марье! – заявила она. - И обвенчалась со знатным красавцем и родила, в сырую землю легла княгиней Долгорукой. А вот мне только и остается стариться здесь со всеми вами! – произнесла она с ненавистью. – Рано, или поздно, меня это убьет! Ах, пропали бы вы все пропадом, до чего я вас всех ненавижу! Ненавижу! Ох! Взяла бы ножик и зарезала…
    Сказано это было так тихо и вместе с тем, яростно, что отец с двумя старшими братьями, аж почувствовали ледяное дыхание ее злобы у себя на лицах. Князь Иван открыл, было, рот, но Николай опередил его:
    - Уймись, сестрица! Можно подумать, что ты сама, порушенная государыня, ни в чем не виновата! Хорошо валить тебе на других! Княжна Меншикова хоть не нравилась царю! Бледна была и худа! А ты-то? Ты, под носом у Петра Алексеевича, гуляла со своим хахалем! Судьба у вас с Марией похожая, но чем? Вы обе поднялись больно высоко, да обе и грохнулись с высоты-то! Бух! Чай, больно?  Вот только за тобой, как за Меншиковой, трусливый граф Миллезимо не приедет. Ты бы, царица, взяла и какому-нибудь вогульскому принцу отдалась бы! Все бы дело!
    - Ох ты, молокосос! – княжна с воплем набросилась на Николая и завизжала, как резаная. – Волчонок! Гляди, тятенька, до чего он осмелел! Много воли взял! – и вцепилась острыми ноготками в щеку брата, расцарапала до крови. В ту же секунду она сама оказалась в железных тисках рук князя Ивана. С руками, крепко прижатыми к бокам, извиваясь, точно змея, княжна принялась, на чем свет стоит браниться:
    - Свиньи! Все вы худые свиньи! О! Ублюдки! Мне ваши рожи видеть непереносимо! О-о-о!
    Привлеченные ее воплями, немедленно прибежали четверо младших Долгоруких. Они подумали, что старшие делят имущество, и подняли такой крик и вой, что вся прислуга разом тоже набилась в комнату. Наташа, оттесненная к порогу, уже не знала, бежать отсюда, или тоже во все горло кричать. В это время в ее животе ребенок мягко повернулся и, потрясенная, юная женщина, всхлипнула и попятилась скорей к двери. Хватая ртом воздух, почти на грани обморока, дотащилась до своего жилища. Держась за стены, она еле добрела до нар и провалилась в спасительное забытье. 
    Целую зиму не прекращались ссоры между опальными Долгорукими. Скандалили, деля имущество. Кидались друг на друга, порой, из-за одного какого-нибудь слова. Вспыхивали, как сухой лес от случайной искры. Князь Иван всякий раз оказывался в центре драки.
    До чего одиноко жилось Наташе. Живот рос, болела спина, отекали ноги. Она не видела из-за огромного чрева свои распухшие лодыжки и еле ходила, переваливаясь, как утка. Поблажки ей из-за этого не делали, с жены старшего сына, после смерти свекрови, спрашивалось за всех.


Глава 6

    Неужели нельзя хоть как-то воздействовать на этого человека? – спросила Наташа воеводу Бобровского. – Разве не вы власть в Березове, Петр Ильич?
    - Власть-то – власть, - многозначительно посмотрел на нее воевода, - но положение несносное! Ну, сама посуди, княгинюшка! Скандалы и драки в вашем семействе день ото дня мерзостнее! По городку пошли слухи о непристойных словах в адрес высочайших особ! А Шарыгин кто? Пристав! Он поставлен надзирать за вами! Поймите, если Шарыгин не пошлет донесение в Тобольск, то у начальства возникнет подозрение, что пристав смотрит на агрессивные выпады ваши сквозь пальцы. Он же будет тогда одним миром с вами мазан, а он - не такой человек, вам он не друг. Вспомни, милая моя княгинюшка, в чем упрекали твоего мужа его отец и старшая княжна? И вчерась, и третьего дня? Ты же не можешь отрицать, будто не находишь в словах Ивана Алексеевича крамолу?
    Наташу замучили угрызения совести. Свекор и старшая золовка словно сошли с ума! Что ни день, тот и другая, преследуют упреками и бранью князя Ивана. Какие грязные слова произносятся в адрес несчастного Иванушки. Отец с сестрой порочат его и обвиняют во всех своих бедах. Ах, он, ирод проклятый, не сумел подсунуть умирающему царю духовную в пользу государыни-невесты, пока тот совсем не окочурился. Да мало того, вслух винят в своем теперешнем унижении новую императрицу Анну. Называют ее, конечно, не по имени, но, не надо иметь особого ума, чтобы не догадаться кто такая «толстомясая», «злобная медведица», «неуклюжая корова»! Пристав Шарыгин напуган до смерти этими разговорами, то же самое можно сказать и о Петре Ильиче Бобровском.
    Наташа опустила голову, и обхватила огромный – едва удается пальцы сплести - живот руками. Она сидела на постели, а воевода притулился на скамье, рядом с нею. Наташу пробирала дрожь от всего, что только что повторил Бобровский. Она и без него это знала, но не имела ни малейшего понятия о том, как отогнать страшное зло от своего незадачливого семейства. Воевода, подумав, открыл-таки ей и то, о чем говорить не собирался, что Шарыгин уже написал донос на Долгоруких и отослал в Тобольск. Теперь только и остается, что ожидать, когда будет заведено следствие по делу.
    - Видно, свекор твой растерял остатки ума, княгинюшка, ссутулившись, вздыхал добрый воевода. – Это же государственная измена!
    - Я-то ничем не могу воздействовать на свекра и золовку, - проговорила Наташа. -  Но, как же так? Почему же, пристав не возьмет в толк: в своих помыслах свекор и супруг мой ничего не умышляют супротив власти. Тем более, моя старшая золовка, несчастная невеста-вдова. Это же все из-за унижения.
    - Я понимаю, - виновато пробормотал Бобровский.
    - А Шарыгин – нет! – отчаявшись, воскликнула молодая женщина со слезами. – Дело скверное, но ведь пристав мог бы подождать немного! Войти в наше бедственное положение! Ох, и нехороший он человек этот наш пристав! Он по-настоящему глуп. Да-да! Каково же, подумайте, нам горе-то мыкать под началом глупого человека?
    - Да я понимаю это и признаюсь, что мне Шарыгин тоже не по душе, Наталья Борисовна, – каялся воевода. - То, что он сейчас приставлен к вам – ужасное невезение, дай Бог, чтобы его перевели куда-нибудь на иное место службы, чего он и сам страстно желает. Надо бы потерпеть. Думаю, что на первый раз драки и ругань вам простятся, а Шарыгина, за глупость и неспособность, куда-либо уберут. По секрету скажу, что я составил вице-губернатору Бибикову записку, в коей прошу отозвать этого бестолкового офицера и назначить на его место дельного человека.
    - Вот за это спасибо тебе, Петр Ильич! – обрадовалась Наташа. – Ох, и спасибо! Ты же знаешь, что мой Иванушка беззлобный человек, мягкий, с открытым сердцем. Он государя покойного очень любил. Он мучается угрызениями совести, потому что не доглядел за малолетним государем. И я тоже чувствую себя немножечко виноватой, - добавила она, - слишком уж я предавалась своему нечаемому счастью. Не разумела, что оно Богом дано было мне всего на один час.
    - Любая беда когда-нибудь кончается, Наталья Борисовна, потерпи уж ты, моя голубушка, - проговорил, тяжело поднимаясь с лавки, воевода. – Мне пора. Знай только, что я очень сочувствую Ивану Алексеевичу, и тебе, сударыня. Вот скоро у тебя чадушко на свет народится и будет вам обоим над кем трястись. Скажи лучше, чего передать от тебя моей супруге? Не надо ли, какой особой харчи?
    Он поглядел так ласково, что Наташа тоже улыбнулась:
    - Если можно, то огурчиков бы мне солененьких.
    Она с трудом встала и проводила гостя до дверей. Потом, сама, закутавшись в платок и шубку, вышла и постояла на пороге, вдыхая морозный воздух. Зиме, кажется, конца не будет. Батюшки мои! По календарю первый весенний месяц на исходе, а тут снега и снега – на сколь хватит глаз. Сколько еще времени будет так продолжаться? Неужели и впрямь, зимушка-зима в этих краях восемь месяцев в году властвует и суровостям ее конца не видно? Первая зима, прожитая в Березове, выдалась до того суровой, что от морозов трещали стены домов и даже слюда лопалась в окошках. Образовавшиеся щели и дыры немедленно замерзали, так и глядели Наташа с мужем в ледяные оконца, как в сказке. А то, случалось, завьюжит, налетит буран и свирепствует целую неделю, что и на порог не высунешь нос. Одно утешение, идти-то все равно некуда, за стены острога ссыльных не выпускают. Зато стражники снисходительно рассказывали Наташе, что городок снегом занесен так, что там, где стоят низкие домишки, даже крыш не видно из-под снегу, а обыватели сами проделывают себе ходы в толще снежной и так ходят, друг к другу в гости, со свечками в руках. Наташа слушала и ахала, всему веря, переживая за всех. Будучи тихим и смиренным человеком, она скоро расположила к себе сержанта и солдат охраны, которые старались, хоть малость, хоть как-нибудь, да облегчить ее  жизнь. Простые люди, охранники понимали, как тяжело женщине, беременной первым своим ребенком, и как много значит для нее спокойствие. Иногда, случалось, даже развлекали ее с мужем. Часто по утрам Наташа чувствовала себя больной и разряжалась слезами. Как-то раз, застав юную женщину всю в слезах, добряк сержант Дедин предложил им с князем Иваном прогуляться по хорошей, снежной погоде. В этот день как раз перестало мести-вьюжить, и мороз чуть ослаб. Сержант вывел их за ворота, в город и показал рукой, в направлении недалеко отстоящей от острога рощи:
    - Глядите, - сказал он, - вон как местные свой медвежий праздник справляют! Эти крещеные, а все по-своему норовят праздновать. Не хотите ли, князь и княгинюшка, на сие игрище безобразное поглядеть? Вам будет в диковинку срамное действо! Воевода-то не мешает им, дуракам и греховодникам, по доброте и широте души.
    Наташа посмотрела на сержанта Дедина недоверчиво, но ее муж сильно заинтересовался. Взяв жену под руку, князь Иван медленно повел ее посмотреть на действо, и сержант, конечно, потащился за ними следом. Они оказались на окраине городка.
    Здесь, на снегу, между могучими деревьями, с громкими криками, прыгали аборигены - вогулы, обращаясь к духу убитого зверя. Им оказался громадный бурый медведь. Лохматая, темная туша, пока не освежеванная, висела, привязанная за громадные лапы к толстому стволу срубленного дерева, укрепленного между двумя такими же мощными столбами. Это был самый любимый языческий праздник обских угров, или вогулов, живших по реке Оби и по ее притокам. Вогулы занимались оленеводством, промышляли охотой и ловлей рыбы. Медведь у них считался сыном верховного божества и женщины-прародительницы, от которой, будто бы, пошел их род. Следовательно, вогулы считали медведя, хозяина тайги, своим кровным братом и продолжали справлять древний обычай даже спустя почти десять  лет после обращения племени в православную веру.
- Вот так финт! Силен у них обычай! – выслушав неказистый рассказ сержанта, проговорил князь Иван. – Мыслимо ли такое дело у нас: убивать брата? Чему они радуются?
    - Убийство «брата» на охоте всегда сопровождается у них праздником, во время которого люди снимают с себя вину за его гибель, - объяснил сержант.
    Князь Иван, Наташа и Дедин подошли ближе. Они поспели, совершение обряда только что начиналось. Мужчинам это было в охотку, но молодая женщина сразу почувствовала себя больной и разбитой. И голова у нее закружилась, и замутило, и круги красные поплыли перед глазами. Она не понимала, почему ей сделалось настолько плохо, ведь не было пока видно крови, а убитых зверей она видела и раньше. И она всегда была очень, очень любопытной. А тут вдруг кулем повисла на раздосадованном муже. Обхватив жену обеими руками, князь Иван сказал ей с плохо скрытым упреком:
    - Ну что ты? Ну, что с тобой? – И посмотрел на Наташу несколько недовольно. – Хотелось бы посмотреть, да придется, видно, назад с тобою тащиться!
    Внезапно гостей приветливо окликнули. От живописной толпы вогулов отделился и подбежал к ним молодой казак. Он, собственно, не принимал участия в ритуальных танцах, но явно, каким-то боком, принадлежал к компании аборигенов. К тому же, слегка был похож на них смуглым лицом и узкими, только синими, глазами. Молодец встал перед ними и поклонился всей троице - рукой в землю. Потом выпрямился во весь богатырский рост. Его дружелюбие понравилось князю Ивану, не имевшему до сих пор товарища.
    -  Доброго дня вам, князь и княгиня! Я буду здешний казак, а зовут меня Никитка Иванов сын Зарубин! Вижу, вы желаете посмотреть на обряд проводов души медвежьей? Так милости просим присоединяться! Не стойте, а проходите поближе!
    - Ну, я-то бы хотел, - князь Иван осторожно указал казаку глазами на Наташу, - только вот супруга моя... непраздна, на сносях, и ей страшно глядеть на медвежью тушу. Как бы, да не сомлела от зрелища вашего жуткого обряда.
    - Истинно так, князь! Эх, надо бы княгинюшку домой увести поскорей, - разволновался Дедин, - а иначе не поздоровиться мне, от командира! Эх! Беда…
    - Не бойся, служивый! Это оттого, что женщины в обряде оном не участвуют, – пояснил казак. – А тебя, князь, милости просим к нам, ближе к ночи, пожалуйте в мою избу. Ночью мы будем медвежатинкой угощаться. И тебя угостим на славу. По тебе видно, что ты охотник!
    Князь Иван улыбнулся молодому парню, который столь бесцеремонно говорил с ним:
    - Я? Да! То есть, не совсем, - пробормотал он. – Сам я не особенный охоты любитель, но, случалось, охотился на всякое зверье вместе с царем! Государь мой, покойник Петр Алексеевич, у нас месяцами пропадом пропадал на охоте. Медведя мы тоже брали, и не раз. Ох! Как хоть вам удалось завалить такого дядю? На рогатину взяли?
    - На рогатину, вестимо! Я нынче вышел один на один с ним, давно уж искал случая расквитаться с лесным «братом».
    - Молодчина! А за что квитался?
    Парень пояснил князю Ивану:
    - Такой вот лесной «брат», лет семь назад, сгубил моего батьку! Так, ты придешь ли к нам, князь? Не побрезгуешь обществом казаков и местных людишек?
    - Ах ты, дурачина! Ссыльному князю не дозволено никуда выходить, согласно воле самой матушки государыни-императрицы! Ты что, шалишь? – ругмя заругался на парня сержант Дедин. – Мне командир голову оторвет! Князь и княгинюшка, мы сейчас же поворачиваем обратно! Того и гляди, господин пристав сюда пожалует, не поздоровится и мне и вам!
    - Ну, в таком случае, прощения просим, - вздохнул парень, - но принять от меня подарок ведь они могут?
    - Смотря, что! – огрызнулся Дедин.
    - Тогда подождите чуток, князь Иван Алексеевич! Я мигом! Я сейчас! – казак быстро кинулся к оставленным неподалеку легким санкам, запряженным оленем. Он что-то крикнул аборигенам и вернулся, тоже бегом, с готовой, прекрасно выделанной, медвежьей шкурой и передал ее, опять же с поклоном, в руки князю Ивану. – Вот, прими, князь, это от меня вам подарок! Княгинюшке твоей, красавице, чтобы бока греть!
    Князь Иван от растерянности опешил и едва пробормотал слова благодарности.
    - Бери, князь, коли дают! И пошли, пошли скорее прочь отсюда! – заторопил сержант Дедин узников. Он по-хозяйски забрал шкуру у князя Ивана и предоставил ему вести жену под руку обратно к острогу. Молодожены подчинились, но оба были возмущены грубостью струсившего сержанта. Мог бы хоть позволить толком поблагодарить человека.
    - Казак? А что он делает с этими самоедами? – все удивлялся по дороге князь Иван.
    - Да потому, что и сам он - самоед наполовину! Сей бравый парнишка - сын казака, сосланного сюда за какую-то крамолу и вогулки, - на ходу опять охотно принялся пояснять сержант. – По прозвищу они будут Зарубины. Батьку-то, Ивана Зарубина, и вправду, задрал медведь, а про матку Никиткину скажу: полюбила она казака Ивана и, одна из первых приняла православие. В святом крещении названа была она Татьяной, и уж давно, как промышляет охотой и принимает роды у местных баб. Кто не боится, те пользуются ее услугами повитухи. А впрочем - леший ее, Таньчу, знает! Тьфу! Свят-свят-свят! – Дедин плюнул через плечо и троекратно перекрестился.
    После этого случая Наташу с мужем больше не выводили из острога. Гуляли они во дворе, да ходили по воскресным дням на службу. С приближением родов, ее и в церковь божию перестали брать, и заставляли сидеть дома. Алексей Григорьевич опасался за плод, но Наташа-то, как, ни странно, лучше всего чувствовала себя на улице, а не в доме. К тому же, все предрекали, что она родит здоровенького младенца. Она и терпела, сколько было сил. Молилась усердно дома, и лишь иногда, если за ней не приглядывал строго свекор, заворачивалась в соболью шубку и выползала подышать во двор. Глубоко вдыхала чистый морозный воздух и ковыляла себе, хрустя снежком. Она теперь ходила, переваливаясь, совсем медленно и знала, что княжны над ней посмеиваются, прилипая носами к окошкам. Но сейчас, когда зима приближалась уже к концу, с метелями и сильными заморозками, глубокими снегами, поняла, что времени до родов у нее осталось совсем немного, и совершенно не сердилась на золовок. Младшие княжны, спасибо им, вместе с девкой Маврушей, сшили детское приданое для будущего дитяти. Чепчики, платьица, пеленки, свивальники лежали у Наташи в сундуке. Дворовый мужик Сенька смастерил из сосновых дранок зыбку. Если Наташа и боялась родов, то только потому, что не знала, чего ей ждать. Советчицами у нее были старые служанки. Они же взялись помогать молодушке по хозяйству.
    - Ты сиди, сиди, княгинюшка, болезная, - говорила ей Авдотья Петровна, - нечего тебе без нужды показываться людям на глаза. Чем меньше люди тебя непраздную видят, тем меньше судачат о тебе. А недобрые-то слова и взгляд могут сгубить, как дитя, так и его матерь.
         Наташа слабо сопротивлялась учению верной рабы покойной свекрови. Что полезнее при беременности, сиднем ли сидеть, или посвящать досуг полезной деятельности ради всего семейства? Живя и раньше в деревне, она не могла не знать от нянюшки и служанок, что деревенские женщины до последнего дня работали в поле, и обряжали скотинку, а рожали ребятишек прямо на сенокосе, во время полевых работ. Конечно, ей-то далеко до закаленных крестьянок, но попробовать можно. С каждым днем росла мера ответственности молодой женщины перед свекром и мужем, перед золовками и деверьями,  и даже перед дворовыми людьми, разделявшими вместе с ними тяжелую ссылку. Ежедневно Наташе надо было проследить на кухне за приготовлением обеда. Кроме того, у них живность имелась: две коровы, четыре овцы, да еще и свиньи: одна супоросная свинья и другая - с поросятами. Весной воеводша Агафья Власьевна пообещала подарить гусей, уток, кур и тогда дел прибавится. Во дворе собирались вырыть садок для прилетной водоплавающей птицы. А печи надо было топить не меньше, чем четыре раза в сутки. Следить за стиркой белья. Дел было по горло, всех не переделать. Вкатываясь на кухню, как колобок, Наташа улыбнулась, и слуги заулыбались в ответ молодой княгине. Ее улыбка – как солнышко, выглянувшее из-за тучи. В январе ей исполнилось семнадцать. По мнению дворовых, она была все одно, что святая: ни одна барышня, считали они, не решилась бы венчаться с опальным князем и следовать за ним в ссылку. Людям, разделившим несчастье и ссылку господ, было отрадно видеть жену молодого князя. В последнее время они только и говорили, что о маленьком ангелочке, которого она скоро родит на свет.

Роды у Наташи начались 6 апреля. Проснувшись утром, она ощутила вдруг такую боль в брюхе, что не могла сдержать крика.
    - Ой, живот, Ванюшка, живот! – завопила, скатываясь с постели и вцепившись пальцами в одеяло, Наташа. – Нет! Рано! Рано! Нет! Очень рано! – выкрикивала она тонким голосом.
    Князь Иван, взъерошенный со сна, бросился к ней и принялся поднимать с полу, тоже громко выкрикивая, не ясно, что. По молодости, он еще больше жены перепугался.
    - Батюшки! – на весь острог заголосила ворвавшаяся на их крики Авдотья Петровна. – Пришло времечко! Началось! Опростаться княгинюшке молодой настало время!
    Она бросилась громко звать Матрешку и погнала ее за нянькой младших княжон и камеристкой княжны Катерины, потом послала сержанта Дедина в город, к Бобровским, и к отцу Матвею, чтобы он открывал в церкви царские врата. В это время бабы закутали Наташу и с помощью князя Ивана и двух солдат, бережно понесли на руках в баньку Меншиковых, стоящую на берегу реки Сосьвы и топившуюся по белому. В ожидании близких родов, баню топили каждый день. По глубокому снегу внесли стонущую женщину, раздели и уложили на широкой лавке. Бросились бегом кипятить воду. Принесли много чистых тряпок. Легких родов у княгини никто не ожидал. Схватки следовали одна за другой, и Наташа, вся покрываясь потом, уже не стыдилась своих воплей, а князь Иван, стоя перед ее ложем на коленях, дрожащими руками обтирал платком мокрый лоб роженицы и свои слезы.
    Напрасно Авдотья Петровна уговаривала его убраться:
    - Князь Иванушка, тебе следует уйти, - лепетала она. – Мужикам, девкам и детям тут не место!
    Князь Иван нервно тряс головой и только мычал.
    Но скоро за дверью раздалась ругань, и на пороге выросла фигура государыни-невесты. Княжна вошла широкими шагами и, наклоняясь к брату, его погнала:
    - Ванька, ступай, дурак, вон отсюда! - Не обращая внимания на вопли баб, она кивнула солдатам, и те бесцеремонно выволокли обезумевшего князя Ивана из баньки.
    Все женщины облегченно вздохнули. С точки зрения русских крестьянок – мужчина, присутствующий при родах, полнейшая нелепость. Они попробовали выпроводить вон и Катерину.
    - Княжна, государыня ты наша, тут не девичье дело!
    -  Не девичье? – гневно переспросила княжна Катерина. - Ум за разум у вас зашел, что ли? Ах, вы, чертовы ханжи! Полоротые вороны! Вы лучше глядите, у Наташки воды отходят! У меня роды проходили гораздо легче, да и то дитя царское запуталось в пуповине.
     - Княжна-матушка, ох, чур, тебя! – прикрикнула на нее старая Авдотья. Остальные женщины переполошились, как утки. Закрякали не своими голосами. Они страшились, что метель и скверная погода могла задержать появление повитухи, то есть вогулки, за которой послала Агафья Власьевна. За малым окошечком свирепо выл ветер. В ледяной кругляк стучала и стучала метель. Кто знает, сколько времени, на самом деле, продлятся роды?
    После первых, жестоких коротких схваток, прошло еще несколько необременительных, потом отошли воды, и начались мучительные, долгие страдания. Сколько Наташа промучилась, она не упомнила. Женщины вокруг метались с воплями, а княжна Катерина читала молитвы и окуривала маленькое помещение ладаном. Красивое лицо княжны хмурилось, и застывшая на нем гримаса выдавала ее волнение за невестку. Еще вчера она, более чем когда-либо, сожалела о своем, не выжившем во время родов, ребенке и завидовала Наташе. Но вдруг, когда невестка оказалась в опасности, княжну охватило нежное сестринское чувство, и она молилась за жену брата.
    - Тужься, родная, сильнее, тужься! – скрипучим голосом уговаривала Авдотья.
    Никто не заметил, как в баньку вошел кто-то еще. Невысокая, крепкая, плотная женщина средних лет, с лицом местной аборигенки и большим узлом, висевшим на сгибе локтя, решительно подошла к женщинам и сказала:
    - А ну-ка, бабоньки, милые мои, расступитесь, тут мое ремесло требуется. Я буду Татьяна Иванова вдова, повитуха! 
    Она сбросила с себя оленью шубу, развязала яркий платок, перекрестилась и принялась за дело. Опытным глазом повитуха тотчас углядела, что первородящая юная женщина, в самом деле, довольно легко рожает ребенка. Наклонившись, она заметила между ногами роженицы головку дитяти и приказала:
    - Тужься, а ну-ка, тужься, как можно сильней, милушка моя, теперь уже совсем не долго! Горячей воды, бабоньки, подайте мне, вымыть руки!
    Началась очередная схватка, и Наташа стала тужиться, изо всех сил. Она почувствовала, как ребенок начал выходить из ее тела. Боль раздирала ее, но она послушно выполняла приказания чужой женщины. Не стесняясь, она несколько раз крепко выругалась.
    - Ага! Ругайся, голубушка и тужься! Тужься! Умница ты моя! Все хорошо будет! – приговаривала повитуха. – Нонича слышали вороний гомон? Ворона к нам на Север первой всегда летит, когда еще снега лежат, да трещат морозы. Не знаю, у вас как, а у нас тут верят, что ворона криками пробуждает жизнь, она же покровительствует бабам и ребятишкам. Слушайте!
    И, наклонившись над роженицей, она негромко завела местную народную песню:
«Ворона летит, громко кричит: «Кар-кар! С  моим прилетом маленькие мальчики и девочки пусть родятся! На ямку с талыми гнилушками я присяду, кар-кар! Озябшие руки и ноги отогрею. Кар-кар! Красивые девочки пусть родятся на белый свет, крепкие мальчики пусть на свет белый родятся и живут долго!» *
    Тут Наташу опять пронзила страшная боль, и она едва услышала вопль княжны Катерины:
    - Ой! Головка вышла, головка!
    Наташа еще поднатужилась, и тут младенческий крик огласил темное помещение баньки. Повитуха подхватила дитя - красненький, сморщенный комочек:
    - Раз кричит, значит живой! – объявила она. – Богатырь родился!
    Широко улыбаясь, она поднесла ребенка к лицу измученной роженицы:
    - Сынок у тебя, голубушка-княгиня! Ох, до чего же красивый мальчик! Теперь поднатужься, чтобы вышел послед. Бабоньки, надо перерезать ребенку пуповину. Возьмите-ка у меня дитятко.
    Она передала красного вопящего младенца старой Авдотье, а сама, взяв острый нож, быстро перерезала пуповину. Потом перевязала пуп прочной холщовой ниткой. Водой, согретой в печи, она вымыла младенца в деревянной бадейке, запеленала и поднесла к материнской груди. На некоторое время впавшая в забытье, Наташа встрепенулась, обнаружив у своей груди младенца. Глаза ребенка были открыты и, казалось, он понимает, что произошло, что он родился на белый свет. Он больше не кричал, а только тихо посапывал, таращась на мать огромными голубыми глазами.
    - Мишенька! – шепотом позвала его очарованная Наташа. Дитя было чудное, с вьющимися темными волосиками на макушке, длинными темными ресницами и голубыми глазами.
    К ней подошла и низко наклонилась княжна Катерина:
    - Как ты его называешь? – спросила она.
    - Михаилом!
    - Мишенька? Что ж, княжеское имя. Значит, в мир пожаловал князь Михаил Иванович Долгорукий! Ну, а Ванька-то с тятенькой согласятся? – к ней начала возвращаться прежняя ирония. – Давай скорей предъявим его отцу и деду. Только они, чай, уже перепились, и вряд ли чего-нибудь поймут, – и снова злорадно засмеялась. – Вот веселье-то будет, поглядеть на Ваньку в роли счастливого папаши! А впрочем, я вам не завидую, когда злобная медведица узнает про роды, да что вы родили именно мальчика - наследника рода Долгоруких! О, берегись, Наталья! Проклятая Анна желает сжить нас со свету! Прямо спит и видит! Да она от злости подохнет, как и все прочие, кого испугала знатность наша, кто не пожелал видеть на престоле обрученную невесту Петра Второго вместе с ее фамилией! Мы, Рюриковичи, напомнили им о своих правах, за то здесь и страждем!
    - Ой, тише, Катя! – Потное, от материнских трудов, тело Наташи содрогнулось. – Я только что произвела потомка князей Долгоруких, увидевшего свет в ссылке. Ему придется возрастать здесь. Я не хочу думать, и, тем более, говорить, про отношение к нам… ее… этой женщины… императрицы, которая погубила нас…
    - Ой, матушки вы мои, - сунулась между ними Авдотья Петровна, - не ругайтесь! Княгинюшка, дай-ка мне князя Михайлу Ивановича и, пока тебя моют и убирают, надо скорее показать наследника отцу с дедом.
    Новорожденного тут же завернули в шубу и служанка вместе с княжной Катериной вышли за порог. Обе направились в избушку молодоженов, где и застали все остальное семейство, собравшееся вокруг князя Ивана. Катерина оказалась не права. Князь Иван, совершенно трезвый, но находящийся в стоянии, близком к истерике, лежал грудью на столе и трясся, как в лихорадке. Отец, братья и сестры торжественно восседали вокруг на лавках, а холопы сидели прямо на полу. Княжна Катерина ворвалась в жаркую горенку и ядовито пропела:
    - Князь Иван Алексеевич, у тебя сын!
    Князь Иван вскочил, как ошпаренный:
    - А жена моя? – хрипло спросил он.
    - Ты что, дурак, сына своего, первенца,  видеть не желаешь?
    - Что с Наташей?! – он чуть было не повалил с лавки отца.
    - Ради всего святого, государи, не беспокойтесь! Молодая княгинюшка и младенец в полном порядке, - объявила, заступая ему дорогу, служанка. – Ее сиятельство опросталась на удивление легко, для такой здоровой молодушки обычное дело. Князь-батюшка Алексей Григорьевич, погляди на своего первого внука. – Она положила сверток на стол, распеленала младенца, и все над ним дружно наклонились.
    - Славный парень! – старый князь Алексей Григорьевич расплылся в счастливой улыбке и вдруг в завыл в голос, закричал слезно, чтобы все слышали. – Господи Ты, Боже мой, великая радость! Уж и не чаял я своими глазами увидать такое счастье! Ох, батюшки, вот оно – продолжение рода Долгоруких!  Благословенно будь твое чрево, невестушка Наталья Борисовна! Теперь бы еще два парнишки народились, и нашей древней фамилии обеспечено продолжение! – он рухнул на колени перед иконами и начал креститься.
Князь Иван, бледный, не дыша, некоторое время, молча, смотрел на новорожденного сына. И в этом вот красном комочке – его собственное продолжение? Младенец больше напоминал жену, чем его самого, но со временем, когда глаза потемнеют, мог превратиться в отцовскую копию. Темноволосый! Михаил, Михайлушка, сыночек, - вспомнил он уже выбранное, вместе с женой, имя.
    - Я рад, я просто на седьмом небе, - выдохнул князь Иван. – Можно ли мне пойти к жене, Авдотья?
    - Государь мой, не торопись! Иван Алексеич, посиди с сыном немного, ведь сейчас жену твою приводят в порядок, - объяснила ему служанка.
    - А как вы собираетесь назвать моего первого внучка? – спросил старый князь, с которым молодожены не советовались насчет имени ребенка.
    - Михаилом! Мы уже договорились об этом с Наташей, в честь ее безвременно погибшего брата! – пояснил князь Иван.
    Князь Алексей Григорьевич согласно кивнул сыну, не сводя глаз с крепенького тельца своего внука. Он не возражал, пусть будет Михайла. Имя, часто встречающееся в породе Долгоруких. И на небе у младенца будет сильнейший покровитель – архангел Михаил.
    Новорожденного запеленали и положили в соседней комнатке в подвешенную на очеп зыбку. Старая служанка тут же уселась укачивать дитя. Князь Иван поспешно поставил на стол штоф водки и оловянные стаканы, а повар Тимофей принес самую, что ни есть, немудреную закуску: соленую рыбу, огурцы,  хлеб. Все, сначала господа, а потом и прислуга, выпили за здоровье новорожденного князя Михаила Долгорукого. Вынесли выпить и караулившей у ворот страже. Послали в город к Бобровским и Шарыгину. Но гостей собирались принимать уже с утра, в помещении острога, поскольку у молодых мало места – негде повернуться.
    Да и поздненько, тьма сгустилась.
    Поспешно накинув на себя кожух, князь Иван бегом бросился в помещение баньки. Наташу уже вымыли Авдотья и повитуха и переодели в чистую рубаху.
    - Ванюшка, - светло улыбнулась мужу Наташа. – Ты видел дитятко? Он на тебя похож! Правда, и на моего отца он тоже походит.
    - Он похож на тебя, моя родная, - на глазах князя Ивана выступили слезы. – Ах, как я счастлив, что с тобой все в порядке! Наташенька? А правда ли, что все в порядке, да? – он принялся шарить глазами по лицу супруги.
    - Со мной все хорошо! – Наташа счастливо засмеялась. – Повитуха вон говорит, что роды прошли легко и быстро.
    - Не сомневайся, князь, - проговорила раскрасневшаяся, улыбающаяся повитуха. – Господь Иисус Христос милостив к вам, да и Праматерь 7… – И тут же принялась торопливо оправдываться. – Ой, обмолвилась я, уж вы простите глупую бабу! Вот, язык-то, какой у дуры, без костей, знай, мелет себе! Не бойтесь, сударь и сударыня, не бойтесь, я крещена в вере Христовой, я замужем за русским казаком была, - и трижды истово перекрестилась. – Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!
    - Аминь! – дружно отозвались молодые муж и жена. Они от души поблагодарили и щедро одарили повитуху двумя серебряными рублями и пригласили выпить и закусить.
    Повитуха не отказалась:
    - Спасибо, милые вы мои, охотно выпью за здоровьице младенца и княгини, - сказала она, - и, коли что, зовите меня в любое время. Ну, князь, сам отнесешь жену в дом-то?
    - Сам, сам, а то кто же?
    Князь Иван, закутав жену в шубу, на руках отнес ее в свою крошечную избушку. Уложив Наташу на кровать, он гордо обратился к сгрудившейся вокруг фамилии:
    - Моя жена подарила мне наследника, батюшка, довольны ли вы нами? Последует ли достойная награда?
    - Завтра как раз год, как они венчались, тятенька, - напомнил отцу князь Николай.
    Алексей Григорьевич крякнул и опустил руку в карман кафтана:
    - Вот, хоть тут и носить негде, а бриллиантовый гарнитур, оставшийся от покойной свекрови, дарю невестке за моего первого внучка, - проговорил он значительно, - серьги, браслет и перстень с алмазами, спрячьте только это куда-нибудь. Да, понадежнее, детушки мои разлюбезные, сховайте.
    Это был самый лучший совет, который мог дать свекор Наташе в сибирской ссылке. Что ни говори, а золото и бриллианты – везде единственная надежная ценность. Кто знает, сколько времени они пробудут в заточенье? Императрица Анна не вечна, но молода и проживет долго.
    Черная ночь опустилась над березовским острогом, но радостные, светлые чувства захлестнули князя Ивана и Наташу. Любовь и нежность к крошечному сыну затопила сердца обоих. Наташа, приподнявшись на локте, протянула к зыбке руку и с наслаждением качала ее, а князь Иван, сидя рядом, любовался красивой женой и сыном.
    - Взять кормилицу нам не разрешено, вот что худо, - вспомнил князь Иван, недавно полученный из Тобольска приказ.
    - А и не нужно! У меня много молока, и я сама выкормлю сыночка, - решила Наташа. – Ясно ведь, что никакую кормилицу не пустят в острог. - Она повернулась к мужу и улыбнулась. – Ты только посмотри, как он спокоен! Наш сыночек! Мишенька! Завтра утром, Ваня, надо его будет окрестить. Пусть крестным будет дедушка, а крестной - Агафья Власьевна Бобровская.
    Князь Иван согласно кивнул супруге. Мало ли что с ними случиться, но тогда добрая воеводша позаботится о своем крестнике Михаиле.

   На другой день в Березове только и говорили, что о рождении в остроге наследника фамилии Долгоруких. Многие пришли в деревянную церковь на берегу реки Сосьвы, срубленную Меншиковым, чтобы присутствовать на крестинах. Обряд проводил отец Матвей. Все радовались, когда младенец завопил во всю силу маленьких легких басом. Юный князь Михаил родился крепким, а это значит, что род Долгоруких не проклят и Всемогущим Богом не оставлен.
      Мишенька хоть и родился в ссылке и горе, но молодым родителям принес счастье. Наташа нянчилась со своим первенцем и сама его кормила. Помогала ей старая горничная Авдотья Петровна. Агафья Власьевна посылала еду с собственного стола. Повитуха Татьяна заглядывала тоже частенько. Наташа по-настоящему сдружилась с немолодой женщиной, как и она, безоглядно полюбившей казака Ивана Зарубина. Она рассказывала Наташе, как много лет назад, зимой лютой, улизнула она из стойбища к жениху. В Березове-городке добрый старый священник научил ее основам православной веры, окрестил Татьяной – обряд пришелся на день этой святой и обвенчал в церкви с казаком Иваном. Татьяна долго боялась своего отца,  князя Тора, вот, думала, им с мужем, пожалуй, несдобровать. А летом вдруг все родичи ее нагрянули в Березов, с песнями, да плясками и тоже приняли святое крещение у ныне покойного попа Спасской церкви. В конце лета родился у молодых сынок Никитка.
    - Твой сын Никита, считай, принц остяцкий, - смеялась Наташа, которую веселили байки Татьяны. - Я бы хотела, чтоб и он тоже у нас бывал, - приглашала молодая женщина, примечая, что ее мужу нравится молодой казак. Но обе они с Татьяной знали, что в острог без дела никого не допускают и, тем более, к князю Ивану, бывшему фавориту покойного царя. Тут даже власть воеводы Бобровского ровным счетом, не значила ничего. Долгоруким оставалось радоваться, что, по крайней мере, им не мешают вести хозяйство.
    Осенью в Березове появился иконописец тобольского архиерейского дома, ученый человек. Помимо своих прямых обязанностей по подновлению росписей в церквах, он взялся обучать русской грамоте, арифметике, истории и географии,  недорослей князей Долгоруких. Сестры с братьями практиковались во французском языке, под руководством молодой княгини. Едва выпадал свободный часок, Наташа посвящала его деверьям и золовкам, найдя их образование неоконченным. А, между тем, для братьев и сестер Долгоруких, избалованной «золотой» молодежи, такая жизнь в остроге – мука мученическая. Оттого Наташа никак не успевала упреждать ссоры между родственниками, она попросту, никогда не знала, какой очередной фортель выкинет старшая золовка. Катерина, близкая ей по возрасту, по образованию и уму, то держалась с ней, как подруга и доверяла ей все свои горести, а то вдруг обрушивалась с нападками, крича, что Наташа отняла ум у князя Ивана, влезла в семью Долгоруких как подколодная змеюка. Слетали с губ княжны и крамольные речи, в которых обвинялась царствующая фамилия со времен первого царя Михаила, будто бы отравившего свою вторую жену, Марию Долгорукую, «чтобы не дать властвовать родне ее». Наташа от таких речей приходила в ужас. Князь Алексей Григорьевич тоже испытывал горечь от ссор и драк. Но свекор стал сильно сдавать, мерзнуть и даже летом приказывал топить печь и сидел перед огнем, завернувшись в шубу. Не вставая со своего места, он распалял ссорящихся детей.
    Что и говорить, тоскливо жили. Летом, правда, молодым князьям на забаву, на острожном дворе устроили сажалку для птиц. Утки, гуси, лебеди налетали с озера, шумя крылами, плескались в водице, приучились брать корм из рук. Наташа выносила Мишеньку на руках и показывала ему уток. Она радовалась, что птицы своим гоготом заставляли сынишку хохотать и весело плескать ручонками. За лето мальчик подрос, но с приходом осени все переменилось. Дожди, холод, снег ослабили здоровье маленького князя. За несколько месяцев он ослабел от жестоких простуд настолько, что оставалось только молиться за него.
    Повитуха Татьяна, с оглядкой на отца Матвея, тайком советовала Наташе:
    - За всеми вещами младенчика надо строго следить, княгинюшка, чтобы с дитятей большой беды не случилось. Все, ставшее тебе ненужным, обязательно прячь, даже гнилушки из люльки бросай в какое-нибудь укромное местечко, хоть позади избы. Ворона прилетит, на кучку гнилушек теплых сядет, будет греть лапки, и будет говорить: «Побольше бы детей на землю приходило, чтобы было, где мне погреть свои лапки». *
    Наташа слушалась. Ей даже нравилось, по местному обычаю, насыпать в Мишенькину люльку гнилушки – стружки мягкой древесины. Помощь Татьяны была поистине бесценной. Всякий раз захворавшего сыночка удавалось выходить и увидеть, как бледное личико розовеет, и губки растягиваются в улыбке. Никаких других поводов для радости не было ни у Наташи, ни у князя Ивана.


Глава 7

В Москве самодержавная императрица Анна Иоанновна кипела от злости и топала ногами. Выслушав доклад по доносу пристава Шарыгина, Анна взялась, на чем свет стоит, распекать, ни в чем не повинных канцлера Головкина и сенатского секретаря Маслова. Это что еще за такие сказки? Как это могли допустить, что Долгорукие и на краю земли смеют похваляться своим величием, позволяют себе злодейские речи говорить и сквернословить, да прямо под носом у офицера, приставленного за ними следить? Что за дурак этот пристав Шарыгин? Не может навести порядок в остроге? Ах, сукин сын! А как же тогда она, императрица всероссийская, недремлющим оком обозревает всю, вверенную ей, махину? Больше всего уязвили Анну «злодейские речи» Долгоруких. Хотя, дальше их загонять некуда, а для наряжения строгого следствия, суда и казни в доносе сведений, все же, мало. В основном, лай, дележка, рукоприкладство. Старый Алешка Долгорукий с дочерью Катькой до сей поры не перебесились. Молодого Ивана тузят нещадно. А у того ведь должен родиться ребеночек! (Анна Иоанновна малых детей любила и жалела) Когда должна моя свойственница Наталья опростаться? Весной? Скверно! На одного Рюриковича возрастет проклятущая фамилия Долгоруких! Это просто невыносимо, Гаврила Иванович!
    Излив гнев и ярость ругательными словами, Анна Иоанновна перекрестилась. Нет, ее не мучили угрызения совести, за то, что она выслала на погибель целую семью, с детьми-подростками, по натуре Анна была жестока. Ее, наоборот, злила недостаточность улик, чтобы расправиться с Долгорукими, застрявшими у нее, как кость, в горле. Если же, выйдет донос Шарыгина наружу, то некоторые из подданных, чего доброго, тоже не станут испытывать трепет перед монархиней! Вот что страшно!  Ведь кто пригласил Анну на престол? Народ? Да народ-то ее сроду не пригласил бы, не захоти Голицыны и Долгорукие через нее править государством! Сделав из нее куклу, об которую можно вытирать ноги! Бог и дворянство не позволили учинить подобное вероломство, помогли. Анна разодрала кондиции, и теперь она совершенно свободна. Давить надо Долгоруких, а за ними и на Голицыных! Да-да! Рано, или поздно, а новые улики сыщутся, еще посильней этих. А теперь пускай пока поживут, злорадно решила императрица. Повернувшись к канцлеру, она выговорила слова, кои давно жаждал услышать Эрнст Иоганн Бирон, сидящий в момент доклада у императрицы за ширмой. Фаворит Анны всегда, таким образом, присутствовал при докладах министров.
    -  Я хочу, чтобы Долгорукие получили по заслугам! Должно же быть какое-нибудь свидетельство того, что они затевают против меня ковы? Должно же что-нибудь выплыть? – Анна Иоанновна с прищуром уставилась на канцлера Гаврилу Ивановича Головкина и как будто гвоздем его к стене пришпилила.
    - Государыня, прости, но пока больше ничего нет против Долгоруких! – залепетал канцлер. - Ссоры в семействе начались сразу по прибытии их в Березов. Как видно из доноса пристава, на них нет никакой управы. О склоках между ними заведено дело, но чтобы взять ссыльных князей из Березова для следствия, нужны более веские, чем оскорбления друг друга, улики. Я полагаю, ваше величество, что следует заменить беспутного пристава Шарыгина на более умного и толкового человека, - нашелся он. – Самим же Долгоруким следует указать, чтобы они впредь ссор между собой не затевали и непристойных слов не говорили, чтоб жили смирно под угрозой наижесточайшего содержания.
    - Вот так ты и сделай, Гаврила Иванович, - милостиво согласилась императрица. – Пошли губернатору в Тобольск от моего имени строгий указ, чтобы Долгорукие в березовском остроге сидя, как мыши в норе, тряслись и пикнуть бы не смели, и чтобы безмозглого дурака, пристава Шарыгина, от них отставили. Этот чертов дурак распустил каторжников, так пусть сыщут кого-нибудь построже и поумнее! Пусть-ка тот, новый офицер, почаще кричит на Долгоруких!
    Головкин низко поклонился императрице:
    - Все будет сполна сделано, матушка-государыня! Указ тотчас заготовим и пошлем в Тобольск.
    Этот разговор состоялся в Москве, 9 декабря 1731 года. Двор уже подготовился к переезду в Санкт-Петербург, за что особенно ратовали иноземные советчики императрицы, Бирон и Остерман. Анна Иоанновна, пока не ведая, что больше уже никогда не увидит любимую древнюю столицу, неохотно прощалась с Москвой. Она и сама понимала, что надо перебираться в Петербург, носом и сердцем чувствовала, куда ветер дует. Вперед, в широкое окно, прорубленное дядюшкой Петром Великим - в Европу! Несчастные Долгорукие, загнанные в сибирские снега, мучимые унижением и тяготами жизни, а иные и совестью, все же, представляли серьезную опасность. Анне Иоанновне непрестанно мерещились какие-то невыясненные их преступления против престола.
     Ну, да сколько веревочке не виться, а кончик всегда будет.


Глава 8

    Оленьи упряжки ранним утром ворвались в занесенный снегом, городок Березов. Задирая головы с ветвистыми рогами, гремя бубенчиками, нашитыми на ременные нагрудники вокруг шей, давно чуя человеческое жилье, олени подбежали к дому воеводы и стали, как вкопанные. Немедленно залились пронзительным лаем собаки. На крыльцо выскочила прислуга с фонарем. В хозяйстве Бобровского люди только что просыпались, из трубы медленно выползал дымок. С первой нарты легко спрыгнул погонщик, из местных, и с криком энергично потряс за плечо своего дремавшего пассажира, убаюканного дальней дорогой и морозом. Человек, похожий на огромный ком снега, поднял голову и, с трудом разгибая скованное холодом и неудобной позой, большое тело, откинул заиндевелые медвежьи шкуры. Спустил ноги в унтах на свежий снег, и попытался встать. Замерзшие конечности не слушались, и он в шутку выругался:
    - Вот же, дьявол! Дубачина-то, ноги не разогнуть! Ух, наконец-то, доехали!
    - Ага, ага, - закивал головой погонщик, - нам сюда! Здесь самая главная человека в городка Березовом проживает!
    - Настасьюшка, - громко окликнул пассажир своего спутника, завернутого в несколько шуб и сверху еще в медвежью, заиндевевшую по дороге, шкуру, - душа моя, очнись, ты меня слышишь? Вставай, мой дружочек, конец пути! – После этого приезжий широко перекрестился и произнес краткую молитву. – Благодарю тя, Господи Иисусе Христе и МатерьТвою, что благополучно доехали!
    Спутница его зашевелилась под шкурами, кое-как высунулась наружу и, не дождавшись, резво выбежавших из дома воеводы, девок, сама ловко выпуталась из мехов. Это была молодая дама, жизнерадостная и крепкая, как амазонка.
    Поднявшись на ноги, и пошатываясь, неторопливо, как будто во сне, приезжие направились в хоромы, поддерживаемые с двух сторон холопами и холопками воеводы. Они проделали длинный путь из Тобольска сначала в кибитке, а потом еще, верст не менее, двухсот, на оленях. Страшно изнурительная это была дорога. Снега и снега, мириады колющих лицо ледяных снежинок, пронзительный свист ветра, да стаи экзотических белых куропаток, вспархивающих прямо из-под сугробов, и сказочная огромная луна в бездонной черноте неба. По дороге путникам, если осмеливались выглянуть наружу и наблюдать окрестности, мерещилось, что эта серебряная луна с бешеной скоростью мчится впереди санок. Ехали они, лежа на нартах, медленно пробиваясь сквозь вьюгу, пургу и ветер, постоянно испытывая страх задремать, выпасть из санок и очутиться в снежных сугробах – тут и смерть рядом, если не заметят упавшего человека. Оттого-то муж, впервые отправившийся в такую опасную поездку, всю дорогу с трепетом душевным, сжимал в объятиях свою разомлевшую супругу.
    - Батюшки! Господин офицер, - воевода запнулся на мгновение, - так это вы будете, новый пристав, назначенный из Тобольска? Прибыли вместе с супругой? Извольте, извольте же, проходите скорей в наши хоромы! Милости просим, мы заждались вас!
    В полутемных хоромах Бобровских с ночи было прохладно, но вновь прибывшим показалось: из ледяного ада попали в рай. Печи уже были затоплены. В кухне жарили и пекли.
    - Майор Петров Петр Федорович с супругой, прибыл из Тобольска по назначению приставом при ссыльных князьях Долгоруких! – отрекомендовался офицер и представил свою спутницу:
    - А это супруга моя, Анастасия Алексеевна Петрова!
    Красивая молодая дама низко присела перед четой Бобровских.
Знакомство состоялось, и воевода, прежде чем потчевать гостей, прогнал холопов за Шарыгиным и каптенармусом Козминым.
    Примерно в полдень к острогу подъехала кибитка, запряженная парой лошадей: это воевода привез нового пристава и старого, чтобы сдавать и принимать дела. Власть, наконец-то, менялась, однако, никто пока не знал, чем обернется для ссыльных  долгожданная перемена? Насколько изменится жизнь несчастной семьи? Загадывать наперед было страшно.
    Князь Алексей Григорьевич, увидев в тюрьме своей незнакомое лицо и, узнав, кто такой этот офицер, вспыхнул и весь смешался. Даже руки мелко-мелко затряслись у старого. Не зная, как справиться с руками, он озирался, будто помешанный, пока не собралось остальное семейство. Наташа и князь Иван, узнав, в чем дело, радостно переглянулись. Наконец-то, они избавятся от этого бессовестного, заносчивого, вечно надутого попугая Шарыгина! Они порадовались, что услышаны их молитвы: начальствовать над ними теперь будет человек молодой и явно, с благородными манерами. Майор Петров всем понравился, а вот Шарыгин пришел в ужас от того, что его немедленно отсылали обратно. По зимнему-то времени! На проклятых оленьих упряжках! Капитан как-то сразу весь сморщился и поник. Но Бобровский, чтобы быстрей избавиться от него, поднес ему в подарок связку собольих шкурок:
    - Могу добавить еще столько же, если ты живенько отсюда уберешься, господин Шарыгин!
    Отставленный пристав больше не размышлял. Светлые, бесцветные глаза капитана сузились, и губы растянулись в жадной улыбке. Он протянул руку и схватил шкурки:
    -  Добро! Прибавьте к этим еще столько же, коли не жалко, любезнейший Петр Ильич, и можете отправлять меня на проклятых оленях. С таким-то богатством, да хоть бы и на собаках!
    Шарыгин отбыл со следующим обозом, и все в городке почувствовали облегчение. Оказывается, не одним только ссыльным князьям, успел опротиветь этот бессовестный пристав!
    Зато новый начальник над ссыльными оказался общительным, добродушным, веселым человеком. Характером схожий с князем Иваном, майор Петров быстро завоевал доверие молодых Долгоруких. В Тобольске у его жены Настасьи остались родственники – родная сестра с мужем. А муж сестры, кто бы только подумать мог, оказывается, ссыльный граф Санти! В прежние времена этот итальянский художник и придворный, красавец, дамский угодник и интриган, которого Петр Великий пригласил в Россию для рисования гербов, был вхож к князьям Долгоруким. Вошедший в великую силу при Екатерине I, Меншиков загнал графа Санти в Сибирь как заговорщика, желавшего посадить на трон герцогиню Анну Петровну. За слова противные и лести, графу в Петропавловской крепости надрезали язык и повезли в Тобольск, а отсюда, согласно приказу, могли бы загнать гораздо дальше, куда и ворон костей не занашивал, да, к счастью, не успели. Петр II вернул ссыльному графу Санти милость и свободу, но импозантный стареющий красавец  успел в Тобольске жениться и не спешил покидать столицу Сибири. Он женился здесь по любви, на местной красавице, сразу же став достопримечательностью  местного высшего общества. Уже женатым, граф возобновил прежнее занятие, принявшись рисовать и гравировать исключительно для собственного удовольствия. О князьях Долгоруких граф Санти отзывался всегда очень тепло, правда, слова выговаривать было ему зело трудно, и он дополнял речь изящными движениями рук:
    - Добрые, добрые господа, они не препятствовали моему освобождению! 
    С первых дней по вступлении в должность, майор Петров стал мирволить к ссыльным князьям, вверенным под его опеку. Узники даже получили из его рук, для прочтения, последний именной указ императрицы, касающийся их непристойного поведения. Они читали его и перечитывали много раз, хотя писано это было не для глаз, а только для ушей буянивших арестантов. «Сказать Долгоруким, чтоб они впредь от таких ссор и непристойных слов, конечно, воздержались и жили смирно под опасением наижесточайшего содержания».
    - Куда уж еще-то жестче! – рассудила Наташа. - Хуже, кажется, и быть не могло. Особенно жалко глядеть, как муки совести ежедневно терзают моего сострадальца, Иванушку ненаглядного. Ему бы делом полезным надо заняться, но какое может быть дело у человека, сидящего в острожной тюрьме под стражей? Ни бумаги, ни чернил, ни книг не дают. Даже пойти куда-нибудь, в церковь, например, или на бережок речной посидеть на травке, да полюбоваться на деревца, да на воду, да на птиц, и то невозможно без охраны.
    За три года, проведенные под арестом в остроге, Долгорукие стали очень набожными людьми. Все члены семьи аккуратно, по воскресеньям, посещали соборную церковь Рождества Богородицы, построенную в крепости еще казаками атамана Алексея Галкина, пришедшего в Сибирь вместе с Ермаком и также Спасскую церковь, что стояла к острогу ближе всех, и где находилась могила княгини Прасковьи Юрьевны, и городскую Воскресенскую. А вот самую ближнюю, срубленную светлейшим князем Меншиковым, церковь, посещать отказывались. Неловко было там Долгоруким, а особливо, Алексею Григорьевичу. Ему казалось, будто бы дух светлейшего князя, погребенного здесь, упрекает своего врага, погубившего его с семейством. Отец Матвей это понимал и никогда не осуждал ссыльных князей, за то, что обходили церковь, срубленную светлейшим князем. Отец Матвей служил и здесь, и в городской Воскресенской церкви. Князь Алексей Григорьевич, замаливая грехи, охотно жертвовал во все церкви Березова дорогие вещи, оставшиеся от несметного богатства: образа, золотую и серебряную церковную утварь, украшенную драгоценными камнями. После своей смерти он завещал передать отцу Федору шитые шелками, золотом и серебром пополам с жемчугом, по белой коже и шелковой материи с венцами и гривнами, иконы. Это были лучшие образа из его собственного иконостаса, перед которым он теперь, утором и вечером, с небывалым для него усердием, клал поклоны. Особенно ценились Распятие Господа Иисуса Христа, два Знамения Божией Матери и Ангел-хранитель. Две младшие княжны, да девка Мавруша целые дни проводили за рукоделием, работая над вышивкой: они вышивали парчовую священническую ризу, на пример той, что изготовили, прежде них, сестры Меншиковы. Работа была почти готова. На оплечьях ризы поместили по орденской звезде святого Андрея Первозванного. Часто заказывались и служились молебны с акафистами.
    Благочестивая жизнь семейства особенно подействовала на пробудившуюся в Сибири, совесть князя Ивана. Мучаясь нечистой совестью, он однажды рассказал любимой жене, из-за чего мучается. Зимой 1733 года Наташа снова была на седьмом месяце беременности. Порой ночною, лежа у супруга на груди, она выслушивала его безумную исповедь и сокрушалась. Тяжко ей было узнавать страшные подробности последних часов жизни Петра Второго. На что только надеялись Долгорукие, стоя возле одра юного государя и затевая преступление против трона? На то разве, что подложной подписи на липовом завещании, окажется достаточно, чтобы провозгласить невесту царскую самодержавной императрицей, и всем потом овладеть? Ну и глупцы же!
    - Безумие нашло на вас, а иначе не скажешь, - рассуждала шепотом Наташа. – Скажи мне, Ванюшка, ты ведь не сам это придумал?
    Вздыхая, князь Иван честно признавался супруге:
    - Поверь, мой ангел! Я не желал этого, вот тебе святой крест! После того, как заболел государь, я лишь молился о его выздоровлении и плакал. Слезами, милая, исходил, ты помнишь? Это дядья-умники с отцом решили подложно возвести на престол сестру Катьку! Не я!
    - Ну, так и забудь об этом, Иванушка, миленький ты мой, забудь поскорее. Ты любил государя, так вот и молись за его душеньку непорочную.
    - Да! Любил!
    - Ты и теперь по-прежнему государя любишь. Так молись, говорю тебе, и я буду молиться вместе с тобой, муж любимый.
    Князь Иван в темноте вздыхал протяжно:
    - Э-эх! Ты ангел у меня, Наташенька. Не осуждай! Пойми! Совесть гложет меня, совесть!
    Услышав такой ответ, Наташа жарко набрасывалась на мужа. Она целовала его безвольные губы, брала голову обеими руками, прижимала к груди и увещевала. Зачем он так мучается? Ему совестно перед душой покойного императора? Ох, до чего же ей хотелось сейчас оградить мужа от этой муки. Он должен похоронить свою муку мученическую в глубине сердца. Если нельзя забыть, то все равно надо скрывать невольное преступление, чтобы не возникло подозрений, даже у простых жителей Березова, людей грубоватых и наивных, для которых столица и государыня с Бироном  - все равно, что сказка.
    - Иванушка! Перестань! Не плачь!
    - И рад бы, да тяжело мне, ой, как тяжко, ангел Наташенька!
    Жена ощущала боль его и быстро, в темноте, крестилась и шепотом обращалась к Богу:
    - О, Боженька, милостивый, помоги мне вразумить моего страдальца!
    Напряжение, тоска и страхи, однако, не проходили. Ой, никак не могли молодые князь и княгинюшка те муки избыть! Они обнимались и засыпали тревожным сном. Наташа открывала глаза под утро в объятиях крепко спящего супруга. Мишенька теперь по ночам уже не будил родителей, он тоже мирно спал в своей кроватке, укрытый несколькими одеялами, но зима выдалась такой морозной, да суровой! Попробуй от холода спастись! В лачуге их было не просто холодно по утрам, а даже морозно. Изба выстывала под утро так, что даже вода крепко замерзала в кадушке возле двери. Кутаясь, во что попало, Наташа сама затапливала печи припасенными с вечера дровами. С большим животом, ей нелегко приходилось, да зато сладко мечталось при этом, что вот, делает она это для любимых людей, чтобы их согреть. Ребенок в животе ее лежал тихо, но она носила его куда как тяжелей, чем прежде ходила с Мишей. Ох, Наташа сама отчаянно нуждалась в утешении и заботе.
    Перед Великим постом члены фамилии говели и постились, но Наташе, готовящейся рожать, отец Федор сделал поблажку. Она пила молоко, и на молоке варила себе кашу. Зато чаще прежнего, у нее схватывало живот. Однажды это случилось на духу в церкви. Наташа вышла после исповеди и вдруг на лице ее отразилась мука. Схватившись за живот, она медленно опустилась на пол и вскричала:
   - Ой-ой!
   И лишилась чувств.
    Прихожане, кто был у исповеди, бросились помогать упавшей молодушке. Взяв на руки сомлевшую Наташу, князь Иван хотел выйти с ней на паперть, но она очнулась:
    - Все хорошо. Ступай, исповедуйся, Иванушка.
    - Но это не опасно? – спросил князь Иван.
    - Нет, дорогой мой, схватки не начинаются, да еще и рано, - отмахнулась Наташа.
    - Ну, уж не знаю я! После исповеди стало тебе худо. Ты ни в чем отцу Федору не призналась? Вместо меня?
    - Конечно же, нет! Да и тебя я умоляю, сокол мой ясный…
    - Не беспокойся, - сказал князь Иван, и быстро скрылся в исповедальне. Наташа проводила его полным муки, взглядом. Она не верила мужу. В последнее время князь Иван все чаще спорил с внутренним своим «я», но от жены скрывал это умело. Она отговаривала его открывать правду на исповеди и советовала ни в чем отцу Федору не признаваться. И в то же время, также сама с собой спорила. Ведь отец Федор-то уже давно добрый друг князю Ивану! Если бы добрый отец Федор отпустил Иванушке страшные грехи, то, может быть, муж и перестал бы отчаиваться? Ох уж эта нечистая совесть! Что делает она со слабым человеком! Иванушка ведь и так горькую пьет, не просыхая, чтобы только больную совесть немного унять, а коли будет пить без просыпу, так и помрет гораздо ранее срока. Наташа не могла знать, что князь Иван, приступив сейчас к исповеди, думал примерно также, но чувствовала неладное. Князь Иван боялся за себя, многогрешного, боялся выдать в пьяном безумии, страшную тайну подложного завещания! Он каялся дома перед иконами, что за вину свою казни лютой достоин, но у него ведь семейство, он теперь не один на свете. Как же его жена останется одна с ребятишками в оном гиблом Березове, если он выдаст себя на казнь? Если его казнят, то Наташу, вряд ли отпустят с детьми в Москву - с детьми государственного преступника, вора. Надо молчать, нельзя выдавать тайну, и он готов и далее муку терпеть, но откуда у него эта ужасная слабость? Нет у него никаких сил, чтобы молчать. И князь Иван, оказавшись в исповедальне, залился горькими слезами, зарыдал и бухнулся перед отцом Федором на колени, лбом начал о пол биться.   
Отец Федор некоторое время, молча, следил за ним жалостливыми глазами. Глаза эти были красными после совместной вчерашней пьянки с духовным сыном, князем Иваном. Поп уже давно являлся своим в доску человеком у Долгоруких, вместе с ними пьянствовал, и давно приметил неладное за духовным сыном. Отец Федор испытывал жалость к нему и его жене. Княгинюшка молодая Наташа – добровольная страдалица, обвенчавшаяся с отверженным женихом против воли родни. Князь Иван тоже не преступник и страдает за дружбу с покойным государем. Но вот откуда на лице невинного человека могло взяться это выражение нераскаявшегося злодея? Отцу Федору хотелось сейчас просто похлопать князя Ивана по плечу и обнадежить его, что грехи его перед женой не так уж и велики, да и перед покойным императором он молитвой и постом грех избудет.   
    - Покайся, сын мой! – мягким голосом обратился к нему батюшка, не думая, что подливает в огонь масла. – Открой Господу свое сердце и будешь чист. В чем согрешил?
    Князь Иван зарыдал отчаянно:
    - Отец мой, я – страшный преступник! Я вор, я злодей и достоин самой лютейшей казни! Я вор! Я вор! – повторяя это непрестанно, князь Иван принялся ползать на коленях по полу перед ошарашенным батюшкой и хватать его руками за полы рясы. – Я страшный грешник! Я согрешил перед покойным государем! Вор и подлец! Вот кто я! Скажи, отец мой, как это я, разэтакая, (он прибавил несколько крепких ругательств) подлая и лукавая собака, осмелюсь молить ЕГО о прощении за  мое ужасное вероломство? – Он имел в виду душу покойного царя или Бога, про то сам в отчаянии не ведал. - Мне нет и не должно быть, прощения! - выкрикивал он с пеной у рта.
    От этих ужасных слов, кровь заледенела в жилах отца Федора, но сначала он решил, что князь Иван орет спьяну, и только немного позже попу в голову ударило: а уж нет ли в словах пьяного безумца правды? Неужели, Долгорукие отравили царя? Господи Иисусе Христе, спаси и помилуй!
    Отец Федор со страху едва не обмочился.
    - Что ты, что ты, сын мой? Побойся Бога, князь Иванушка! Ты пьян и на себя клевещешь, - забормотал он. – Не клевещи на себя и позволь мне отпустить тебе грехи твои! Бог тебя простит! Да мало ли чего померещится дураку спьяну…
    - Нет-нет-нет! Мне не померещилось! Выслушай меня, добрый отец Федор! Во имя небес! – лепетал князь Иван. - Ей, не по своей воле, а всего лишь по слабости мерзкого характера моего, я подписал царскую духовную! Духовную его величества я подмахнул! Я сделал сие без ведома самого Петра Алексеевича, лежащего уже на одре смертном. Вот этой вот самой рукой! – князь Иван сунул пятерню растопыркой под нос отцу Федору. – Мы с его царским величеством, издеваясь, часто писывали под его руку, - торопился он рассказать. -  Отличить подпись было невозможно! Я и раньше подмахивал за царя указы, когда ему самому было лень! Понимаешь ли ты, мой духовный отец? Ох, горе мне, скверному, пакостному, сукину сыну! – И, чувствуя, что отец Федор сомневается в его правоте, сбивчиво покаялся. – Да только, батюшка, не сам я сочинил оной духовной текст! Это всё, батюшка, это всё дядюшки! Видит Господь Бог, я не хотел, я, сколько мог, им сопротивлялся! А составлена та подложная духовная была моими дядюшками, князем Василием Лукичом, да князем Сергеем Григорьевичем, да самым младшим дядей, князем Иваном. И была духовная та одобрена моим батюшкой Алексеем Григорьевичем! По этой подложной духовной трон завещался моей сестре Кат…
    - Тихо!!! Да тихо ты! Что ты, Иван Алексеевич! Аль ты самоубийца? – зашипел, полумертвый от ужаса, духовный отец. – Молчи, сыне мой! Хватит, Ваня! В безумии ты это несешь! Спьяну! Бог тебя простит, если ты станешь усердно Ему молиться. Молись! Молись! Денно и нощно возноси Богу молитвы, чтобы Он Всемогущий простил тебя! Он, а не слабые смертные Его твари! А сейчас, давай-ка ты, подымись, утри сопли, Ваня и ступай-ка ты домой, твоя жена тебя ждет. Давай, я помогу тебе встать на ноги. Ну, ступай, да больше никому не заикайся про это дело. Молчи и помни: грех этот ужасный уж пускай лучше останется между тобой и Всевышним! Давай, говорю, я пособлю тебе, а вечерком я притащусь к вам с бутылью лучшего самогона, и мы скрепим наш с тобой уговор, а как, это ты сам знаешь.
    Отец Федор, склонившись, подал руку князю Ивану, поднял его с полу, встряхнул и вывел его на паперть. Ух, и морозец! Ни жены князя Ивана, ни сестер, нигде не было видно. Должно быть, уже отбыли восвояси. Солдаты, и те с ними ушли. Поп дружески потрепал по плечу князя Ивана.
    - Увели княгинюшку твою, - сказал он, - ну и ладно. Ты ее лучше не тревожь. Беременные бабы всегда дюже слезливы и пугливы, а твоя жена принимает близко к сердцу твои печали. Опасно это для бабочки, которая вот-вот должна родить. Давай-ка, пользуясь отсутствием стражников, зайдем ко мне прямо сейчас.
    Князь Иван трясся, как очумелый. Он, будучи все еще вне себя, замотал башкой и привалился к отцу Федору. Лицо его стало белее снега, а поп, наоборот, покраснел, будто бурак. Они вместе побрели к поповскому дому и там напились бы до безобразия, кабы Наташа не спохватилась и не вернулась за своим мужем. Ей стало легче, и она с помощью двух солдат дотащилась до церкви по снежным кочкам, шатаясь и поддерживая огромный живот руками. Увидев мужа, она сразу поняла, что случилось. Пьяненький князь Иван имел вид побитой собаки. Как он жалок, подумала Наташа и, сама не осознавая, что делает, перебросив руку мужа через себя, поволокла его вон из батюшкиного дома. Она шла, спотыкаясь, и моля Бога, чтобы тайна исповеди как-нибудь не вышла наружу. Отец Федор не соглядатай, и не сумасшедший, размышляла Наташа, он сам, скорее всего, станет молиться о том же: чтобы страшная правда не вылезла наружу. Пройдя так всего несколько шагов, Наташа ужасно запыхалась, вся кровь ударила ей в голову, и ноги отчего-то вдруг подкосились. Упав на снег, беременная женщина зарыдала.
    - Ох, сударыня! – раздался над ней голос караульного солдата. – Зачем ты тащишь на себе пьяного мужика, а мы-то на что? Давай, мы его потащим, а ты уж сама себя доволоки как-нибудь до острога.
    Солдат поставил Наташу на ноги, и она самостоятельно кое-как добрела до острожного частокола, а там и свалилась, почувствовав, как боль нарастает в ее теле. Хватаясь за живот, Наташа несколько секунд испытывала ужасный страх, и вдруг завопила во все горло. Воды отошли и замочили ее нижние юбки, валенки и пушистый снег.
    - Эй, в остроге! Сюда! Княгинюшка молодая, она тут рожает! – заорал солдат, пинком отшвыривая в сугроб  князя Ивана.
    Ворота поспешно отворились, и оттуда первыми выбежали холопы Долгоруких. Два стражника подняли княгиню на руки и занесли в ее избушку. На этот раз баня стояла холодная, никто не предполагал внезапных родов у здоровой женщины. Кто-то побежал за повитухой Татьяной Ивановой. Кто-то бросился кипятить воду. Испуганного, громко ревущего Мишеньку закутали в шубу и отнесли к молодым теткам. Ох, какая суета страшная поднялась! Ругаясь на чем свет, бабы спешно вытолкали мужчин вон, и только князя Ивана, раздумывали, выкинуть, или, может, лучше оставить? Он и лыка не вязал, а сестры над ним злорадничали, смеялись, плевались, не хотели брать в свое жилище.
    - Не надо нам братца, постылого! Наблюет и нассыт!
     Дверь снова отлетела, впуская в избушку клубок пара. Явился с кнутовищем в руках глава семейства. Князь Алексей Григорьевич, не слушая отчаянных криков рожающей снохи, начал нещадно охаживать кнутом пьяного сына. Только клочья полетели! Князь Иван от боли выл, ничего не соображая.
    - Выродок! – яростно гремел Алексей Григорьевич. – Мозги пропил, поганец! Почто ты пьешь, пес смердящий, я тебя спрашиваю?! Ты, это ты всю фамилию нашу порушил! Раскидали нас, сыновей славного петровского дипломата, князя Григория Долгорукого, по острогам, а ты, злодей, и себя и твоего собственного гнилого семени плоды, губишь? Гляди, подлец, женка твоя прежде времени рожает!
     В последний год князь Алексей Григорьевич совсем сдал. Он похудел и сморщился – сущий скелет, обтянутый коричневой, в старческих пятнах, кожей. Отрастил бороду, до самого пупка, жидкую, седую. Волосы тоже не стриг, и они свисали сивыми космами с лысого черепа до воротника кафтана. К тому же, простуды одолевали старика, кашель, а в последнее время – и кашель с кровью. Сейчас его запавшие глаза полыхали безумием. Он схватил сына за волосы и повернул его окровавленное лицо с трясущимися губами, к кровати, где корчилась его молодая жена. Мол, гляди, гляди, ирод! Князь Иван что-то отчаянно замычал и стал бешено извиваться, пытаясь вырваться. Наконец, это ему удалось, он на четвереньках подполз к ложу Наташи, и с ужасом уставился на жену.
    - Я здесь, душечка моя, дорогая. Я не думал, - зарыдал он, - этого не может быть! Ведь рано, еще рано!
    - Иванушка… – пролепетала жена.
    - Что, моя золотая?
    - Ты… ты признался отцу Федору на духу?
    Князь Иван опустил голову:
    - Признался.
    - Я же просила тебя!
    - А я… я не мог больше терпеть эту муку, моя родная. Прости! Боль ужасная меня скрутила, вот и не мог я больше молчать. А ты-то как? – он с тревогой уставился на жену.
    - Я? Ох! Больно! – внезапно мука отразилась в глазах Наташи, и она отчаянно закричала. – А-а-а! А-а-а! Ой! Сейчас ребенок родится! Помогите мне! Иванушка! Помогите!
    - Папенька! – Князь Иван бросился к отцу, но получил снова удар, на этот раз  ногой в челюсть.
    - Что я слышал? Ты, шелудивый пес, признался на духу в подделке завещания царя Петрушки? О, проклятье! Зачем? – он схватил сына за горло обеими руками, - Задушу!
    - Пусти, папенька-а-а! Признался я, на духу отцу Федору рассказал про завещание, потому что совесть замучила-а-а!
    - Ах, совесть? Раньше надо было думать о совести, сукин сын! Я ли не учил тебя уму-разуму у одра Петрушки? Дядюшки разве не учили тебя? А ты… эх! – Алексей Григорьевич страшно, матерно выругался и саданул сына на этот раз кулаком в брюхо. Но и сам после скрючился, кашель так сотряс его высохшее тело, что глаза вылезли из орбит, и он начал задыхаться, ловя воздух синеющими губами. Изо рта по трясущемуся подбородку вытекла струйка крови, но старый князь прохрипел:
    - Вставай, собака, и бегом на двор! Надо послать к обоим попам, к отцу Федору и отцу Матвею сказать, чтобы царские врата отворяли в церквах.
    Князь Иван вскочил с полу и, оглядываясь на Наташу, в одной изорванной рубахе, пополз на лютый мороз. В дверях он столкнулся с торопящейся на зов повитухой.
     Татьяна заругалась на князей:
    - Почто холод в избу пускаете? Вот я вас! Эй, бабы, немедленно кто-нибудь сюда, а ты, Никитка, бери старого князя под руки и уводи! Да шубу накинь на него, дурень, шубу!
    Никита Зарубин, сопровождавший мать, кое-как завернул князя Алексея Григорьевича в шубу, повел в острог.
    Татьяна со всех ног кинулась к роженице, запричитала:
    - Матушка ты моя родная, потерпи, касатка, да что же это нынче с тобой, княгинюшка?
    Отчего-то все нынче пошло не так, как прежде! Повитуха даже растерялась. Ох, кто бы предположил, что у Наташи, не особенно легко, но, все-таки достаточно быстро родившей первенца, в этот раз окажутся такие тяжелые роды. Она промучилась два дня, и  женщинам и повитухе, уже начало казаться, что младенец умер у нее в чреве. Татьяна определила, что младенец слишком большой и, к тому же, лежит неправильно. Она поворачивала его несколько раз и, наконец, измученная роженица кое-как, смогла вытолкнуть дитя чрева. Последующий отчаянный вскрик, ее, а не ребенка, возвестил, что очередной наследник Долгоруких, родился на белый свет:
 - Мальчик! Да только он синенький и молчит! Ох, что же это такое? Сейчас я его пошлепаю, так глядишь, он и подаст голосочек!
   Младенец, в самом деле, слабенько закричал, но только после того, как она несколько раз шлепнула его по красной, сморщенной попке. Крик напоминал жалобное мяуканье.
    - Кричит, стало быть, живой!
    - Дай мне его, - дрожащим голосом попросила Наташа.
Глава 9

Родился опять сын, как и желал свекор, крупный, но какой-то чересчур уж тихонький. Наташа попросила окрестить его Борисом, в честь отца, а неделю спустя, его не стало. Майор Петров, крестный отец Бореньки и крестная мать, снова воеводша, как могли, утешали несчастных родителей. За эти дни Наташа сильно осунулась и побледнела, измученная родами, а князь Иван, в страхе, что может потерять любимую супругу, день и ночь пребывал в пьянстве и забытьи. Пьяный, он валялся на полу у постели жены. Вот уж истинное доказательство слабости его духа. Однако Наташа мужа не винила. Ей-то понятно, что разочарование, от смерти дитяти и страх перед будущим мучат Иванушку, и в ее глазах он вовсе не выглядел дурным человеком. Перед ее внутренним взором стоял прежний удалой молодец, из князей князь. Видно, Бог дал столько любви Наташе, что никогда она не признает недостойным того, с кем стояла под венцом в лихую годину. Жить им и умереть вместе. Так она и говорила всем, кто навещал их избушку. Все березовские доброжелатели перебывали, кажется, у нее, но зато полным невниманием и злостью платили члены фамилии Долгоруких. Слуг и тех, к Наташе не пускали, Матрешку, и ту, отвадили. Лишь одна старая горничная покойной княгини, Авдотья Петровна, как могла, ухаживала и за молодой княгиней, и за ее старшим сыном. Князь Алексей Григорьевич с Катериной, те открыто обвиняли Наташу и князя Ивана в смерти новорожденного младенца. Свекор даже хотел отобрать Мишеньку, пока «аспиды» и его не уморили. Каждое появление свекра приводило молодую женщину в ужас. Взгляд его выцветших глаз был безумен, и Наташа усилием заставляла себя, заглядывая в глаза князю-батюшке, уговаривать его самыми ласковыми словами. Но это не всегда ей удавалось. Алексей Григорьевич всякий раз брался учить сына кнутом, а тот по пьяной слабости, не имел силы сопротивляться.
    Свекор грозился и Наташе:
    - Погоди у меня, и тебя я научу исполнять долг свой, Наталья! Я глава семейства, я вам всем здесь господин! Хочу, жалую, а хочу, казню за глупость вашу. А ты признайся, матушка, что ты ради богатства нашего пошла за моего беспутного сына!
    Катерина с ненавистью поддакивала:
    - А как же иначе? Помнишь, тятенька, ее же матка два раза выходила за стариков – за царского дядю Льва Нарышкина и за фельдмаршала Шереметева? Вот и дочка туда же! Увидела, как на Ваньку сыплются почести и чины, так точно собачонка, за ним забегала! И вот куда с ним попала!
    Сил не было у Наташи на эти подлости отвечать. Наташа к стене отворачивалась, кусала губы, молчала. Она уже поняла, что Долгорукие, отец и старшая дочка, любили подавлять и мучить беззащитных, слабых людей. Князь, человек глупый и умственно убогий, находил удовольствие оскорблять сноху, ни в чем не повинную, в гибели ее второго ребенка. Княжна Катерина срывала на жене брата свою собственную досаду, горечь, боль. Оба привыкли видеть испуг и ужас на лицах, слышать, как признают за собой вину – без вины ими обвиненные. Так не будет им больше этого, не будет, никогда, вот! Наташе чутье подсказывало, что победительницей из поединка выйдет она, если не будет показывать им свою боль и свою слабость. Она медленно поворачивалась, борясь с головокружением, садилась, и качала головой.
    - Ох, что это с вами, батюшка  и сестрица? – тихим голосом обращалась она к бранчливой родне. - Испытываете мое терпение, ну, что можно с этим поделать? Стерплю! Я очень уж терпеливая! А вот Господь наш на небесах – Он долго ли терпеть ваши поносные слова станет? Лучше шли бы вы, да помолились. Ведь больше ничем не помочь нашей семье, кроме молитвы.
    Затем Наташа снова ложилась и отворачивалась, чтобы не показать, как расстроена. Всё тело ее болело. В избушке было холодно, повсюду гуляли сквозняки, и снежные «зайчики» пробирались между щелями в бревнах. Ветры в эту зиму задували так, что и пол по углам покрывался снегом. Когда, во время вьюги, затапливали печь, то пламя гасло в ее топке. Старая Авдотья Петровна сбивалась с ног. Она гневалась на остальную прислугу, но та уже не повиновалась ей, как прежде. Один только Сенька исправно таскал дрова и топил печи.
    Авдотья учила уму-разуму молодую княгиню:
    - Княгиня-матушка, ты теперь всему дому хозяйка! Почему ты должна жить, как сирота? Гляди-ко, старый-то, уже немощен, пора брать бразды власти в руки твоему князю Ивану. Или тебя не научили управлять домом-то? Ты же фельдмаршальская дочь, вставай и командуй!
   Наташа не отрицала правдивость слов старой служанки. Да только вот в чем причина: они с Иванушкой не хотят останавливаться на одном сыне. Месяц-другой, и она будет снова непраздна. Где ей справляться с хозяйством, да с буйными братьями и сестрами князя Ивана, которые ничего не делают по дому? Он-то, бедный Иванушка, не способен руководить семейством. Правда, иногда Наташа со страхом думала о прошлых родах и боялась снова забеременеть. Пусть считается, что добрая жена никогда мужу не отказывает, но что будет, если она умрет от родов? На кого бросит малое дитя, князя Михаила Ивановича, Мишеньку, сыночка дорогого? В последних родах она много крови потеряла, почти истекала кровью. У бабы, говорят, смерть на вороту. Правда, вон, матушка Наташина, семерых родила от двоих мужей и ни одного ребеночка не потеряла. Наташа гордилась, что пошла в мать плодовитостью и здоровьем. Ну а вдруг, а все же? Вспоминалась покойная княжна Мария Меншикова, мать которой тоже была плодовита и не жаловалась на здоровье. Так почему, дочь-то родами умерла?
    Ох, во всем виновата сибирская ссылка. Березов-городок, место гибельное. И Наташу оно погубить может, как и княжну Марию. С кем же тогда останутся сын и муженек несчастный?   
             Муку эту мученическую неожиданно разрешила Татьяна Иванова.
    - Княгинюшка, тебе бы поберечься нынче не грех! – сказала как-то ей Татьяна, рано утречком появляясь у Наташи. – Ох, да ты, лебедь белая, на ногах? Ты что, сама печку топишь? А где старуха Авдотья? Где Семен? Где муженек твой беспутный? – И огляделась по сторонам. В избе молодых было очень холодно, сумрачно и тихо. Горшки в печке пустые. Пол не метен. Наташа отчаянно засмущалась перед гостьей. Чем же ей оправдаться-то, ленью, али неуменьем? Ни то и ни другое. Татьяна, оглядевшись, решила больше не расспрашивать молодушку, ведь и так ясно, в чем дело.
    Князя Ивана дома не было, да от него, все одно, никакого проку. Матрешка тоже не заглядывала, должно быть, сидела за вышиванием ризы отцу Матвею с  Еленой и Аннушкой. Правда, старуха Авдотья была тут: она лежала на печке, да охала. У нее уже давно все кости болели, и пальцы скрючило. Муж ее Капитон, камердинер Алексея Григорьевича, хворал тоже. Татьяна кинулась за стариком, и он не сразу, но приплелся в избушку молодых, из последних сил, из острога, волоча за растрепанную косу зареванную Матрешку. Старик-камердинер с бранью подгонял ее в спину тычками, и приговаривал:
    - Вот где твое место, ты, чай, позабыла, шалава! Вот тебе, вот! Ступай и служи молодой княгинюшке, не отлынивай, давай! Гляди-ка, ее сиятельство сама топит печку!
    Матрешка кинулась сначала к печи, в которой уже весело потрескивали поленья, потом схватилась за веник.
    Капитон взялся оправдываться перед госпожой и повитухой:
    - Сенька дров наколол, воды наносил, а Дунюшка моя болезная не в силах встать, всю, бедную мою, скрючило. Мне же со старым князем некогда. Князь же молодой, Иван Алексеевич, со вчерашнего вечера в отсутствии. Как ушли с майором Петровым, так и не показываются. Не послать ли за ним солдата, ваше сиятельство? – обратился он с поклоном к хлопотавшей с чугунами Наташе.
    Молодая женщина обернула к нему от печки раскрасневшееся лицо:
    - Пошли уж, Капитон Ильич, что делать! Я тоже с тем солдатом пойду к Петровым, - проговорила она и схватилась за поясницу, - ох, посижу, малость вот, и пойду, - и тихо опустилась у печки на колченогую лавку.
    Старик Капитон крякнул и только развел руками. В эту минуту в дверь стукнули, и просунулась голова повитухиного сына Никиты. В руках он большой узел держал.
    - Никитка, ты положи скорей узел, да и ступай прочь, - распорядилась его мать. – Княгинюшка, мне б надо поговорить с тобой, - низко кланяясь, обратилась она к Наташе. – Будет лучше, если уйдут все остальные. И ты, Авдотья Петровна. Чтобы Наталья Борисовна смогла бегать по снегам глубоким за князем Иванушкой непутевым, ей нужно хорошенько поправиться. Я боюсь за здоровьице молодой княгини, вот, принесла травы лекарственные.
    Наташа, подняв глаза, с удивлением прочитала упрек в глазах Татьяны, не думаешь, мол, ни о себе, ни о своем дитятке.
    - Ну, нечего делать, любезные мои, идите, - тихим голосом, в другой раз, проговорила она.
    Прислугу, точно ветром, сдунуло. Авдотью увел Капитон под руки. И сразу же сделалось в избушке тихо-тихо. Только огонь трещал в печном устье, часы тикали на столе, да Мишенька мирно посапывал в кроватке.
    - Княгинюшка, - медленно начала разговор Татьяна, вижу, как ты умаялась, и что тебе нужно отдохновение от родов. Годика два, а может и три, беременеть тебе не стоит. Вспомни-ка, ты почти истекала кровью.
   - Я все помню, - живо откликнулась Наташа.
   - Малютка умер, но это не твоя вина!
   - А чья же?
   - Душа у тебя больна, Наталья Борисовна! – упрекнула ее, устраиваясь на лавке, Татьяна. – Поменьше бы надо возиться тебе с яхонтом своим ненаглядным, князем Иванушкой.
   Наташа глаза уперла в пол:
    - Я его люблю, Татьянушка! И он тоже меня любит!
   - Так ничто и не помешает тебе любить-то его!
   - Что?
   - Если…
   - Если, что?
   - Если я дам тебе чудодейственное лекарство, которое предотвратит зачатие? – Татьяна похлопала по мешку широкой своей ладонью.
   - Что, что ты сказала? – Слова мудрой остячки с трудом доходили до сознания Наташи. А когда дошло, то вся кровь бросилась в голову молодой княгине.
   - Батюшки! Я не язычница какая-нибудь, Татьяна! – воскликнула она.
   - Как тебе известно, сударыня, и я тоже, - проворчала повитуха. – Четверть века назад я крестилась, затем с православным мужем, Иваном моим, в супружество спряглась и рожала от него не мало, - она вздохнула горестно и тихо, - не стану уж утаивать от тебя, но Бог почти всех деток наших прибрал, окромя Никиты, да дочери Пелагеюшки, которая теперь замужем и тоже мать! Но пока я была язычницей, меня многому научили.
   - Но ты же была тогда девушкой? Так ведь? Как же тогда…
   - Была, была  девушкой, - ни мало не смущаясь, - стала объясняться Татьяна. – У нас… я хотела сказать, у них, у язычников, то есть, доложу я тебе, сударыня, на такие дела смотрят проще, чем православные христиане. У них девушек-отроковиц учат, как не забеременеть, или как помочь при родах матери, или старшей сестре. Я знаю, куда больше лекаря, - она испытующе посмотрела на Наташу. – Умение лечить травами – оно от предков нам дано, али ты не так понимаешь? Али у вас в России не лечат травами? Это же не колдовство! Врачи ведь делают из трав разные лекарства. Трут всякие зелья, смешивают. Но врачи умеют мало-мало. Потому как презирают простой народ. Остяки, ханты, манси и другие нарды, знают, как избежать беременности. Их женщины редко умирают от родов.
    - Но в нашей-то религии это – грех! – запротестовала Наташа. – Сама же говоришь! Никогда честная женщина на это не согласиться!
    - И ты предпочитаешь умереть?
    - О! Не слишком ли ты высокоумна, да знающа, для крещеной-то остячки, а, дорогая моя?! – в сердцах выпалила Наташа.
    - А тогда ты, Наталья Борисовна – не слишком ли глупа для ученой боярышни? – отпарировала Татьяна. – Наши попы православные равнодушны к здоровью женщины и объявляют все на свете грехом. С ними не соглашайся, коли не хочешь умереть! Народить много детей и сразу лишиться их, так на это ведь много ума не надо. Старый князь потерял остатки ума, и потому обвиняет тебя в смерти младенца Борюшки, в чем ты нисколько не виновата. Но ты-то, княгинюшка молодая, ведь понимаешь, в чем тут дело! Ты – плодовитая женщина, но отдохнуть тебе от родов не помешает. Вот ты и соглашайся со мной, и отдохни! На твоем месте, я бы не гналась за количеством ребятишечек, на это будет у тебя еще много времени. Ой, как много! Ты еще молода и сейчас бы тебе выходить и воспитать единственного сыночка, князя Михайлушку. Ну, ты ведь не дура, а, княгиня?
    - Нет, я не дура! Когда-то, на заре юности, я даже объявила себя высокоумной, - призналась Наташа остячке. – И я верю ученым гуманистам: человек – мера всего. Человек – высшее существо по воле Бога. Нет, я не верю, что буду проклята своим Создателем за то, что позабочусь о своем здоровье. Иначе мне не выжить в этом ужасном климате и в этом остроге. Но, Татьяна, тебя же учил поп, что христианский брак получает Божественную благодать для благословенного рождения потомства. Через эту благодать брак становится честен и ложе супружеское непорочно.
    - Да, это так, и поп учил меня, - согласно с ней тут же закивала головой Татьяна, - помоги нам в этом, о, Господи! – И, трижды перекрестясь, она поставила перед Наташей кувшинчик с каким-то зельем. – Я тебе оставлю этот целебный настой, Наталья Борисовна. Принимать надобно его по утрам в воде: на стакан – две столовых ложки. Гляди, с виду ведь ничего страшного!  Кроме того, и крови, которые пока еще идут у тебя, утишит оное зельице. Ты хорошенько подумай, раскинь мозгами! Нельзя тебе умирать, нельзя никак! Да вот тебе еще один дельный совет: у тебя много молока, так ты не перевязывай себе грудь, а продолжать кормить князя Михаила. От материнского молока дитя только окрепнет.
    С этим советом Наташа беспрекословно согласилась. Ведь сколько ж радости в физическом контакте матери и дитяти! Она уже прочувствовала, как богатеет окружающий мир, как он становится прекрасен, спокоен, счастлив, когда родное, маленькое существо приникает к груди матери, берет губками сосок и чмокает с удовольствием.
    Косясь черным глазом на улыбающуюся Наташу, Татьяна, наконец, полезла в свой мешок и начала разворачивать подарки. Она принесла княгине несколько овечьих шкур, чтобы прикрыть ими пол в избушке и еще одну, хорошо выделанную, большую медвежью шкуру. Мишенька уже крепко встал на ножки и охотно топал по избе. Татьяна тут же расставила руки перед дитем, и Миша охотно пошел в ее объятия. Женщина принялась играть с ним, тыча пальцами в детскую ручонку и припевая местную песенку-потешку:

Здесь ключик – щелк-щелк по запястью,
Тут ключ – тык-тык-тык под локоток,
А туточки – б-а-ольшой ключище – пощекотала она предплечье -
свеженькая ключевая водичка бежит!   *

    Она защекотала дитя под мышками, и маленький князь залился восторженным смехом. Наташа вместе с ними заливалась-хохотала. Конечно, она не желала ограничиваться одним ребенком, но и о здоровье своем подумать не мешало. Она решила принимать настойку, пока не почувствует себя окончательно окрепшей. В самом деле, ведь, чуть кровью не изошла. Сначала хотела обратиться к отцу Федору за советом, да потом отдумала. И хорошо. Она ведь не ради себя будет принимать снадобье, а ради мужа и сына. Любить Бога, значит, любить ближних своих. Годкам к пяти Мишенька непременно возмужает и окрепнет.

Весной и летом жизнь молодых Долгоруких протекала уже привычно и почти ладно. Весной опять прилетели лебеди, плескались на синей глади озера-моря, а самые смелые грациозно опускались в сажалку на дворе острога. Одна такая семейная пара лебедей привела с собой в сажалку сереньких неуклюжих деток и учила плавать. Наташа с золовками кормили их с рук хлебом и мечтали о московских садах-огородах, о прудах и купальнях, мраморных статуях, фейерверках и маскарадах. Катерина, редко бывая в настроении, опять обращалась с Наташей, как с подругой. Но чаще всего, по острогу разносился ее визгливый голос, и вскоре крик подхватывался всеми обитателями. Она не желала сходиться ни с женой воеводы, ни с женой майора Петрова, хотя те часто заглядывали в острог. Несколько раз за лето они отпрашивали у майора Наташу к себе в гости, и она с готовностью повиновалась. В отличие от Катерины, она считала равными себе этих провинциальных дам и многому от них выучилась. Теперь она хорошо разбиралась без экономки в ведении хозяйства, научилась делать заготовки на зиму, солить рыбу и варить мыло. Она, как простая женщина, примирилась с постоянным пьянством мужа и по-прежнему жалела своего несчастного князя Иванушку. Он же все теснее сходился с майором Петровым, каптенармусом Козминым, офицерами гарнизона и простыми березовскими обывателями. Петров сам утаскивал князя Ивана из острога в город, к себе в гости, наплевав на строгие правила и на грозные инструкции.
    Майор, человек бесстрашный, часто говаривал:
    - Обе столицы и даже Тобольск отсюда далеко, нечего нам бояться! Не пропадем!
    С приходом осени, когда березки пожелтели, и над синим озером и болотами,  потянулись косяки гусей, тяжело захворал старый князь. Во время жестоких приступов кашля, то и дело сотрясавших его исхудавшее тело, он сильно харкал кровью, и камердинер Капитон, сам на трясущихся старческих ногах, бросался к нему с чашей, куда и летели черные кровавые сгустки. С наступлением нового, 1734 года, князь ясно почувствовал: а вот и она, пришла смертушка. Он харкал кровью непрерывно восемь недель, больше не принимая никакого участия в ссорах молодежи. Больной старик почувствовал, что устал, и желал только одного – покоя.
    - Господи, спаси Долгоруких, кроме Тебя некому заступиться за бестолковых чад, - молился он, кутаясь в атласные одеяла с горностаевыми опушками, остатки былого великолепия. Он думал о своей вине перед погубленным семейством. Младшие дети ведь не причастны к делам отца. Кто о них позаботится? Старшие? Сын Иван пьет, ведет себя недостойно, порочно, подло. Дочь Катерина не может примириться с унижением, физическим и нравственным, сердце ее разрывается от ненависти ко всему живому. Она может пасть от своей слабости. Но вот сноха – сильная и мудрая женщина. Уже давно все семейные беды и распри на ее плечах. Поведение мужа не оттолкнуло ее, наоборот, Натальюшка любит проклятого Ивана, все силы кладет на воспитание единственного сыночка, первенца Михаила. Ему всего три года от роду. Ребенок часто болел, но теперь, слава Создателю, выправляется, любит и ежедневно навещает своего деда. Остается надеяться, что Мишенька вырастет и расцветет в здешней стуже. Мать его крепкая, нравственно стойкая, красивая, образованная, одно слово – шереметевская старинная закалка, дочь рыцаря без страха и упрека. Такая, как она, своевременно позаботится о сохранении рода и о том, чтобы употребить все возможное к умножению достоинств последнего отпрыска Долгоруких. Но придет ли для нее освобождение? О! Будь ты проклята, Анна Иоанновна Романова! Когда-нибудь злобная душа злой царицы отправится прямиком в ад! Сумеют ли до этого сладостного момента дожить представители рода Долгоруких?
    Свои последние дни князь Алексей Григорьевич провел тихо, медленно угасая в келье, где все время поддерживали огонь в печи. Добрый, почти всегда пьяненький отец Федор совершил над ним соборование, и слеза скатилась по морщинистой щеке князя. Хриплым голосом он благословил старшего сына Ивана Алексеевича. Князь Иван стал главой семьи.
    Последние слова князя Алексея Григорьевича были:
    - Уж теперь-то вы хватите горя, чада мои… 
    Похоронили его на выбранном уже им месте у Спасской церкви, рядом с супругой. Тут же была и маленькая могилка внука их, младенца Бориса Ивановича Долгорукого.
    Князь Иван с супругой, теперь были за в ответе за фамилию.

Глава 10

          Сызнова выпало молодой княгине Долгорукой познать давнюю истину, что в «здешнем свете нет ничего прочного, а все только на час». Последние слова свекра на смертном одре оказались пророческими. Кончина старого князя стала началом многих последующих несчастий. Одна только и радость – в семье подрастал маленький князь Михаил Иванович. Свои первые открытия Мишенька сделал в неволе, но любопытного малыша пока спасало незнание другой жизни. Ясный ум ребенка легко схватывал учение, которое давала ему мать, и уже разговаривал с нею на французском языке. И в то время, когда барские дети шалят и капризничают, Мишенька Долгорукий был на удивление послушным и ходил всюду за матерью, помогая ей в трудах и заботах. Правда, поиграть было ему в остроге не с кем. Ребятишек березовских обывателей в острог не велено пускать, а чета Петровых оставалась бездетна. Отца Миша очень любил, однако трезвым почти не видел. Наташу сильно тревожило, что князь Иван, обычно в подпитии, сажал Мишеньку на колени и заводил с обожаемым дитятком разговоры, о том же, о чем и с березовскими собутыльниками: о былом величии своем, царском фаворе и несметном богатстве.
   Наташа горячилась и упрекала мужа
 - Своими крамольными речами ты подвергаешь наше единственное дитя опасности, муж мой бесценный! Иван Алексеевич! Угомонись! Мы в Сибири, в тьме непроглядной и снегах глубоких, скорее всего, так и проживем век. Я даже рада, что не бывать Мишеньке придворным! Лучше ему вырасти простым человеком и не знать, что на свете существует та пагуба: императорский двор, блеск и богатство.
    А князь Иван отбивался от жены:
    - Что ты, любовь моя! Бога побойся, мое сердце! Миша – Рюрикович, и значит, родословную свою должен знать назубок, и понимать, кем являлся его отец при покойном императоре Петре Алексеевиче!
    Наташа в отчаянии заламывала потрескавшиеся от трудов руки:
    - Бога побойся, ведь теперь-то ты всего лишь арестант, Иванушка. Что же до Мишеньки, то опасность для него как раз в том и состоит, что он, после сказок твоих, будет мечтать вернуть утраченное положение и через то шаткое дело погибнет! Надо смириться и терпеливо ждать очередной коронной перемены, - до шепота понижала она голос, - мы с тобой молоды еще, Иван Алексеевич, а императрица… больна. Я, Иванушка, про то, что Анна Иоанновна с молодости хворает, от царственных кузин своих хорошо знаю. Герцогиня Катерина Ивановна, порой, с маменькой моей всем делилась и говорила, что Анна еще в молодости чуть было, не умерла от приступа каменной болезни – родового недуга Салтыковых.
    Однако с мужем ничего нельзя было поделать. Князь Иван отчаянно переживал свое несчастье, а вино лишь усугубляло его горе. Одна надежда: Мишенька пока воспринимал рассказы отца, в самом деле, только как сказки. Мать, в свою очередь, приучала сына к труду и ученью. Она рассуждала так: уж если судьба переменится когда-нибудь к Долгоруким, то Мише выпадет служить в армии, начиная с самого нижнего чина. Вернут поместье, надо будет уметь хозяйничать. А Двор? Наташа и думать не хотела о придворной жизни для своего сыночка. О, придворным пусть будет, кто угодно, но только не князь Михаил Иванович Долгорукий!
    Вот так, в спорах, да в трудах, ссорах и огорчениях, а, то и в бедах, после смерти князя Алексея Григорьевича, зажили молодые Долгорукие. Страдали долгой зимой от морозов, а летом удавалось им порадоваться немножко. Ох, коротко сибирское лето. Заглянет на малый срок, распотешит светлыми ночами, солнышком, которое день и ночь светит над тундрой, туманами, озерной синью, ягодами, грибами, орехами. Дикий глухой лес близко подступал к городку, и то и дело раздавался резкий крик соек, хохот куропаток, треск сучков под копытами диких коз, лосей, оленей, кабанов. А потом – тишина такая, что можно было слышать, как трава растет под ногами. Но почва все равно, промерзлая и бесплодная. Наташа пыталась разводить огород, да куда там. Морковка выросла – хвостики одни, а капустная рассада увяла на корню сразу. Уж лучше в лес по ягоды и орехи бегать, клюкву кислую с болот брать, пока майор Петров властвует над ссыльным семейством. Пироги с клюквой тут знатные, особенно если сахару не пожалеть, но сахарок-то в Березове, ой, как дорог! Или можно рыбу ловить и морозить, как местные жители, или охотиться на озерах и протоках зыбких болот на бобров и на болотную птицу, доколе не придет зима с ее постоянной кошмарной ночью, изредка рассеиваемой сиянием полярного горизонта. Зимой же березовцы промышляли пушной охотой. Били медведей, волков, лисиц, песцов, росомах, куниц, горностаев и белок. В сем промысле первенствовали Никита Зарубин в компании со ссыльным разбойничьим атаманом Яшкой Лихачевым. Майор Петров, человек смелый, вместе со стариком воеводой Бобровским живо подкатились к Зарубину с Лихачевым, составили компанию и стали на охоту ходить. А после охоты, хоть на ярмарку в Обдорск! Бобровскому торговать самому не лестно, Петрову тоже, так они свою пушнину товарищам отдавали и разбогатели за одну зиму. Молодые Долгорукие им завидовали, и следующей зимой начальники тихой сапой стали брать с собой князей Ивана и Николая. После смерти старого князя Алексея его сыновья, с дозволения местного начальства, могли частенько выходить за острожный тын без охраны. Петров с Бобровским для ссыльных стали своими и общались с ними семействами. В гости, на охоту, по городку пройтись – пожалуйста. Наташа с сыном Мишенькой тоже выходила, и ей всегда люди добрые кланялись в пояс, старые и молодые. За годы ссылки уже привыкли к ней, и тоже считали за свою, а Мишенька ведь - уроженец Березова. Его одногодки на улице подбегали, звали играть, давали свои игрушки. Никита Зарубин сделал ему лук и колчан со стрелами. К пяти годкам маленький князь Долгорукий окреп и болел теперь редко. Наташа зимой тепло его одевала: в овчинный тулупчик и валенки, а летом позволяла бегать босиком, для закалки. Она продолжала сама учить сына: показывала ему буквы и цифры и разговаривала с ним на французском языке. С годами, Долгорукие стали знать куда больше о столичной жизни, чем было дозволено инструкциями: в Березов начали приходить письма. Хотя бумаги и чернил ссыльным иметь не велено, они могли пользоваться теми, что приносил им майор Петров. Спасибо ему за все, за бумагу и чернила и за то, что не стоял над Наташиной душой, пока она писала, зато потом тщательно знакомился с содержанием всех цидулок. Стало можно писать родственникам, но исключительно о хозяйственных нуждах, к примеру, просить выслать из провизии чего-нибудь, из одежды, да, хотя бы, того же сахарку кенарского. Писала Наташа к своему брату, Петру Борисовичу, к старым теткам, к родным дядьям мужа, и князь Иван писал к дядьям Сергею и Ивану. Последние были уже почти прощены императрицей. Сергей Григорьевич даже перебрался жить в свою касимовскую вотчину, в село Замотрино, потому как хлопотал за него тесть, человек в столице с большим весом – Петр Павлович Шафиров. Между строк писем этих вставала надежда на скорую перемену судьбы. Неужели?! Видел князь Сергей Григорьевич себя уже послом за границей. От него пришло много посылок с провизией и одеждой, которых были лишены в Березове потомки несчастного князя Алексея. От теток Наташа тоже получила кое-какую одежонку, и тому была очень рада. Узнала о смерти герцогини Мекленбургской и о том, что своей наследницей императрица признала ее дочь – Елизавету Христину, при переходе в православие – Анну Леопольдовну. Узнала о замужестве сестры Веры и первом выезде в свет Катеньки. О Сереже сообщали туманно: то ли он поедет учиться за границу, то ли поступит в кавалергарды, а пока учится дома. А вот граф Петр Борисович, старший братец, ни строчки не написал несчастной сестре. Вот было обидно Наташе! Просила-то, можно сказать, родного братика ни о чем! Прислать старинные любимые вещи: клавесин, арфу, готовальню, краски. Единственно, ради утешения. Братец и не подумал. Всегда боязлив был! Ну и Бог с тобой, ну и бойся! Но в церкви, несмотря на братнее равнодушие, Наташа ставила свечи, о здравии рабов божиих Петра, Сергея, Веры и Екатерины. Душа ее добрая была. Нрав тихий достался в удел дочери фельдмаршала Шереметева, но дух ее сломать было, ой, как не просто. Гуляя по берегу реки Сосьвы с сыном Мишенькой, Наташа полюбила перебирать события, одно за другим. Ох, было, что вспомнить-то ей, было! Многое перед глазами стояло – упреком. Грусть захлестнет, бывало, Наташу, и глаза ее наполняются горючими слезами, а сердце – печалью. Но жить-то надо! Не умирать же!

Как только скончался князь-батюшка, так потомки его беспутные, корыстолюбивые, всей гурьбой кинулись делить наследство, да тут Иван Алексеевич словно пробудился от вечной пьянки. Для начала он крепко врезал троим нахальным братикам, кому по скуле, а кому дал в ухо. Сестрицы младшие, Елена с Аннушкой, сами проглотили языки со страху. Поклонившись старшему брату, княжны тихо расселись по углам – кружева плести, вышивать новый покров для церковного алтаря, в подарок доброму отцу Федору.
   Одна разрушенная императорская невеста ядовито усмехнулась:
    - Покомандуй, братик, покомандуй, дружок, пока еще не сбился ты совсем с панталыку!
    А добра, которое Долгоруким удалось вывезти, лежало немало, и в горнице покойного князя, в сундуках, и в кладовой. Камердинер Капитон Ильин, холоп честный, ревностный, достал из тайника ларец с червонцами и с поклоном вручил новому главе семейства. В другом таком же ларце хранились украшения покойной княгини-матери. Князь Иван, не очень долго думая, оное богатство перенес в свой ветхий домишко, и передал в руки жены, с такими словами:
    - Ты жена моя, и быть тебе госпожой всему наследству! Храни, Наташенька, не дай мне, окаянному, добро пропить. Иначе не выжить нам в этом проклятом месте. Ты прожила в семье достаточно времени, чтобы понять, кто такие мы, Рюриковичи, князья Долгорукие.
    Наташа с мужем, не раздумывая, согласилась.
    - Позволь только мне разделить некоторые вещи и родительскую одежду между детьми, - попросила она князя Ивана. – Пусть все приоденутся, а то, вон, смотри, братья-то твои совсем уж поизносились. Мне будет приятно, если младшие княжны станут носить матушкины платья. Катерину Алексеевну тоже не обижай.
    - Кого, Катерину? Да у Катьки полны сундуки стоят, - пробурчал муж, косясь налитым кровью глазом на оконце. – Она, вон, глаз мне подбила, когда рвалась к сундукам папеньки! Если бы я не знал свою бессовестную сестрицу, то решил бы, что она сделалась полоумная от большого горя. Бесы жадности и гордыни Катьку мучают, наша разрушенная невеста никого не любит, хочет жить бездельно и беззаботно, всеми остальными помыкать, будто она царица.
    - Возможно, она печалится по утраченному поклоннику, - осторожно предположила Наташа.
    - Нет, - буркнул князь Иван. – Смазливого цесарца она, после отступничества его, презирает. Тяжко ей, скажу я тебе. У Катьки душа, конечно, змеиная, но телом-то она томится по крепкой мужской ласке. Ты гляди, как она в бабью стать-то вошла? Кабы не её проклятая гордость, то давно бы отдалась любому здешнему мужику. Соблазн-то жестокий! Но она слишком себя ценит и согласится спать только с человеком, равным ее особе.
Наташа давно так не смеялась. Хоть в голову ей и ни разу не приходило лезть в душу старшей золовки, а понимал она: Катерина сейчас, как сухой лес! Только огня к ней поднеси – и займется пожар великий.
    Наташе захотелось пошутить с сердитым мужем:
    - Ты прав, Ванюшка, - сказала она, - наша императорская невеста будет хранить верность покойному государю, пока не посватается к ней заморский принц. Я так и вижу, как подплывает он на ладье к острогу. А вместе с ним – дружина хоробрая. И увезет он нашу Катюшку по реке Сосьве в океан-море…
    - Прямо в Америки! – согретый шуткой жены, князь Иван сразу оживился.
   И Наташа с тихим возгласом бросилась к нему, припадая русой головкой к груди супруга. Его крепкое объятие дало ей понять, как страстно он ее любит. «Дай Господи, мне никогда не потерять любящего мужа», - молилась про себя. Она подняла голову и поглядела в лицо Ивану. От теплоты ее взгляда князь Иван совсем оживился. Он взял горячими губами ее губы, и они долго целовались, горя любовью под крышей своей гнилой избенки. Им было хорошо друг с другом.
    - Я люблю тебя, Наташенька! Кроме тебя, да сынка нашего, я никого, слышишь, не люблю! – шептал князь Иван.
    Но глава фамилии теперь должен был за всех решать, как жить и как поступать дальше. Переходить ли из избенки с женой и сыном жить в тюрьму, в комнату, прежде занимаемую старым князем? Или поместить там кого-либо из ютящегося по углам, семейства?  Муж и жена, оба, привыкли к своим стенам, и признавались в этом друг другу. Сестры и братья выводили из себя князя Ивана, и жить с ними в одном доме он не мог, не заводя ссоры и драки. Наташа тоже мучилась: как будет она воспитывать сына, среди злобных и лукавых родственников? Две кристальные слезы повисли на ресницах Наташи. Ей, наконец-то, удалось заставить мужа думать о брошенных на его руки детях, конечно, детях уже переросших. Как ни счастливы они вдвоем, но вдруг дрожь пробежала по губам Наташи. Руки князя Ивана разомкнулись и в кулаки сжались. В следующую секунду они уже бежали вместе во двор: там опять начинались дележ и драка! Старик Капитон замахал им руками, да вдруг повалился на бок, и захрипел. На полмесяца только и пережил князя верный камердинер. За ним тихо ушла и супруга его, Авдотья. Еще два креста выросли рядом с могилами князей Долгоруких. Князь Иван с Наташей лишились самых преданных помощников. Оставшаяся же прислуга никакого авторитета на молодежь не имела. Князь Иван с досады опять принялся пить. Наташе с Мишенькой в дырявом домишке холодно, ну, хоть ложись, да помирай. В острог им даже заглядывать не хотелось. Если бы не майор Петров, они так бы и мучились еще долгие годы. Майор вдруг предложил им занять избу Меншиковых, почти пять лет пустующую на высоком берегу Сосьвы. Одна только причина и мешала: избу покойный светлейший князь срубил рядом с церковью, за стенами острога. Князь Иван, слушая Петрова, пил стакан за стаканом и завидовал своим предшественникам.
    - Ссылка Меншиковых, - бурчал он, - не была такой суровой, как наша. Мы, Долгорукие, поступили с ними, можно сказать, великодушно. Александр Данилович сидел тут, как и все местные обыватели, в тепле и сытости и, вон, гляньте, сколько всего тут понастроил, избу себе и церковь, и Марью свою обвенчал с нашим Федькой. А нас заточили, как воров каких-то, убийц кровавых! Под вечным присмотром! Можно сойти с ума! Жить за острожной стеной нам не позволят! Ты, что ли, Петруша, друг мой любезный и собутыльник веселый, дашь  мне разрешение?
    Петров только хмыкнул и убрался домой думать. Через неделю он представил свой план князю Ивану.
    - Переселению вашему не будет никаких препятствий, если мы перенесем стены острога к самой реке. Тогда большая изба Меншикова окажется внутри, а церковь пускай, как была, так и стоит снаружи.
    Подумали еще, порядили, и таким образом, как предлагал майор Петр Федорович и поступили. Едва дождались лета, созвали мужиков и крепкая изба, срубленная Меншиковым, оказалась за острожным тыном, а церковь так и осталась, как была, на берегу реки Сосьвы. Новое жилье князя Ивана и Наташи почти не требовало ремонта: внутри комнаты отмыли, перенесли вещи и справили новоселье. Наташа радостно приняла дорогих гостей в большой, светлой столовой. Она была одета в синее атласное платье свекрови, расшитое жемчугом по корсажу. Русые волосы убрала под белоснежный чепец, украшенный атласными лентами и французскими кружевами. Румянец на щеках и блеск глаз молодой княгини померкли при виде кислого лица золовки княжны Катерины, явившейся к ней с поджатыми губами. Старшая княжна уселась под образами, одетая в красное бархатное платье. Ее плечи покрывала алая мантия с горностаевой опушкой. Объяснение произошло, когда она, выпив несколько стаканчиков крепкой водки и глубоко вздохнув, громко объявила:
    - И я тоже намерена здесь поселиться! А то, вишь, князь с княгиней какие ловкие, взяли, да и захапали себе хоромы! Я – обрученная государева невеста, и мне полагается здесь самая лучшая половина!
Князь Иван заскрипел зубами. Он крепко поругался с сестрой, но на другой день ее многочисленные пожитки перенесли в горницу с окном на птичий ставок. Раз так, то Наташа сама предложила младшим золовкам тоже перебираться к ним. Обе девушки сильно мерзли в сырой каморке и часто хворали. Они не были обременительными соседками. Обе целыми днями корпели над рукоделием, а старая нянька их водилась с маленьким князем Михаилом, пока его мать целыми днями хлопотала по хозяйству.
    Зато младшие князья из тюремного помещения переходить не стремились. Наверное, так было лучше для всех. Хотя взгляд Наташи и не был пристальным, она знала, что Николай и Алеша уже давно плотски живут с девками Маврой и Матреной. В душе она их не осуждала, а князь Иван даже поощрял младших братьев. Парни молодые, что тут плохого, коли потешат блуд. Младший князь Алексашка пока занимался птицами и собаками, но за столом охотнее старших опрокидывал в рот стаканы с водкой, а княжна Катерина тут же ему подливала снова. Наташа давно заприметила, что младший брат – любимец разрушенной невесты. Когда та смотрела на него, глаза ее удивительно теплели. Княжна Катерина часто сидела на краю ставка и мечтательно бросала лебедям кусочки хлеба, а брат в это время дразнил гусей. Наташа вспоминала своего любимого брата Сережу. Как-то он там? Может быть, отправился в один из заграничных университетов? А то, может быть, поступил в кавалергарды? Не обижает ли его граф Петр Борисович?
    Но редко, ох, редко до Березова доходили вести!

Глава 11

    Осенью 1734 года в Березове поселились члены Великой Северной экспедиции командора Витуса Беринга, организованной самим Петром I незадолго до его смерти. Анна Иоанновна решила поддержать замысел великого дядюшки и снабжала исследователей деньгами, не известно только, охотою ли узнать больше о своих дальних землях, принадлежащих русской короне, поддержки ли ради своего престижа? Новые постояльцы: красивый лейтенант флота российского Дмитрий Леонтьевич Овцын с денщиком, сняли дом у местного купца. Крепостцу, дремлющую среди моря-озера, Овцын, командир одного из отрядов экспедиции, избрал под свою зимнюю стоянку. Красавец лейтенант флота всколыхнул сонную жизнь городка. Люди большой отваги, такие, как Овцын, с широким государственным кругозором, стремились к изучению севера и востока России. Что за новые земли скрываются в обретенных страной краях, какие там промыслы, судоходно ли море, далеко ли лежит от русских берегов Америка и можно ли северным морем доплыть в сказочную Японию? Отряд Овцына имел задание – исследовать путь морем из Оби на Енисей.
Оставив свою дружину зимовать в Обдорске на Оби, сам Овцын устремился в Березов, поскольку отсюда ему было удобнее вести дела. Через канцелярию березовского края шло денежное довольствие его отряду, заготовлялся провиант, вербовались помощники и проводники. Местное население, правда, роптало сквозь зубы, поскольку был введен дополнительный налог из-за немаленьких расходов экспедиции. Служащие гарнизона Березова летом направлялись в командировку на судне Овцына под названием «Тобол».
    Ох, к добру ли, поселился Овцын в Березове? Красавец лейтенант – тайная мечта всех березовских девушек, высоченный, чернобровый. Он отличался умом и целеустремленностью. Смотрел так, что девушки и молодки вспыхивали, как заряницы. Говорил лейтенант громко, будто командуя кораблем, но иногда, если выпьет и размечтается, то внушительный баритон Митеньки, как называли его меж собой, красавицы, становился душевным и сердцу девичьему приятным. Глаза – светлые, как севернее моря, в минуту задумчивости приобретали прозрачный блеск морского самоцвета - аквамарина. Черты лица – породистые. Тонкий нос, высокие скулы, твердый, мужественный, подбородок.
    Воевода Бобровский лично представил Долгоруким красивого лейтенанта.
    - Прошу любить и жаловать государственного человека! - пророкотал он с порога. – Княгиня Наталья Борисовна, это вот лейтенант флота, Дмитрий Леонтьевич Овцын!
    Наташа и слова не успела вымолвить, как ее грубо оттолкнули.
    - Мы очень рады вам, лейтенант! – пропела княжна Катерина и сразу взяла Овцына в плен прекрасными, влажными от волнения, очами. – Просим к столу нашему!
    В это время как раз накрывали стол для обеда. Наташа сделала вид, что не заметила наглости и бесстыдства старшей золовки. Княжна повела себя так, как будто уже застолбила право на морехода. И он тоже смотрел на красавицу пристально, пока весь не залился краской.
    - Дмитрий Леонтьевич, - мягко пришла на помощь ему Наташа, - перед вами моя старшая золовка, княжна Катерина Алексеевна Долгорукая. Надеюсь, вы не боитесь быть ее кавалером?          
    - Премного рад, вельми благодарен вам, за оказанную мне честь и гостеприимство, княгиня! - громыхнул голос Овцына. – Княжна… могу ль я… предложить вам свою руку, чтобы сопровождать вас к столу?
    Лейтенант возвышался над рослой Катериной почти на голову. Белое, поднятое к нему личико, как луна, засветилось, заблистали очи. Княжна с улыбкой протянула руку, и лейтенант ее поцеловал. Не то вздох, не то легкий вскрик, сорвавшийся с уст княжны, достиг слуха Наташи. Как быстро увлеклась старшая золовка лейтенантом!  Заезжий мореход был куда мужественнее цесарского графа Миллезимо! Не говоря уж о покойном императоре! «Острожный амур» сразил и Овцына и Катерину наповал. А почему бы княжне, заброшенной в заполярное захолустье, правда, не полюбить мужественного лейтенанта? От этого нескромного предположения Наташа покраснела и заспешила приглашать к столу на время забытых Бобровского и Петрова, пришедших с женами, ее подругами. В тот день у Долгоруких обедали оба священника, отец Федор и отец Матвей, каптенармус Козмин и таможенный чиновник Осип Тишин, недавно прибывший из Тобольска.
    Сели за стол. И тут внимание Наташи переключилось на мужа. Да что это с ним случилось? Под влиянием ли нового знакомства, от лишнего ли стакана вина, глаза князя Ивана разгорелись, и с языка полилась настоящая крамола. Господи, Боже мой! Хоть после смерти батюшки Иванушка бражничал и кутил по-прежнему с местными казаками и обывателями, дружил со ссыльным разбойником Яшкой Лихачевым, его дух несколько окреп. Пока устраивались на новом месте, Наташа почти не слышала разговоров о прежнем фаворе. А тут – на, поди!
    - Нынче фамилия наша и род наш совсем пропали, друг Митенька, - гнусаво тянул Иван, обнимая подгулявшего Овцына за плечи. – А разорила нас ваша нынешняя императрица Анна, курва немецкая, которая немца Бирена вельми жалует! – Он уже закипал от злости, и поток самых грязных ругательств сорвался с его языка. Брань полилась такая, что сотрапезники замолчали и залились краской: уши-то не заткнешь. Добро, что это были люди почтенные, доброжелательные, привыкшие к речам ссыльного князя. Никто из гостей не проронил в ответ ни словечка.
    Только Овцын посмел поправить князя Ивана:
    - Не Бирен, Иван Алексеевич, он теперь у нас, а Бирон!
    - Да какая тебе разница, к лешему, дорогой Митя? Говорю тебе, этот сукин сын приперся из своей нищей Курляндии и государыню крестил своими штанами!
    Овцын так-таки поперхнулся куском пирога с зайчатиной. Княжна Катерина, чье самолюбие страдало от того, что брат отвлекает от нее красивого кавалера, сама наполнила два стакана крепкой водкой и один с улыбкой подала Овцыну:
    - Выпейте со мной, Дмитрий Леонтьевич! – протянула, сладко растягивая слова и не сводя глаз с лейтенанта, княжна-обольстительница.
    - С нашим великим удовольствием, прекрасная Катерина Алексеевна! – обрадовался Овцын. – Пью за ваше здоровье и несравненную красоту!
    Кто-то еще прибыл, и со двора послышались голоса. Наташа подала рукой знак Сеньке, прислуживавшему за столом, и сама встала, чувствуя, как дрожат колени.  В дом ввалились три новых гостя. Дьякон Какоулин, да местные обыватели, пьянчуги, Кашперов и Канкаров. Все трое крепко навеселе. Наташа немного успокоилась, но на другой день с утра бросилась перед мужем на колени.
    - Иванушка! Зачем ты крамольные речи такие ведешь? Неужели тебе меня с сынишкой не жалко? Лучше моли Бога за то, что живем мы в тихом, Богом забытом, уголке и двора царского проклятого не знаем боле! Дай слово мне, что больше крамолу нести не станешь! Никогда! Дай! Я тебя прошу! Я тебя на коленях умоляю! Разве я мало тебя люблю, мой драгоценный супруг Ванюша? А тогда еще больше стану любить!
    Она плакала, слезами заливалась, и князь Иван рассиропился. Он сам бросился перед женой на колени, целовал руки Наташи, каялся, сморкался, выл, рыдал в голос. Так уж убивался бедный Иванушка, что даже пол в избе словно бы, начал уплывать из-под ног Наташи, вся горница начала ходить перед глазами ходуном. Наташа крепко обнимала своего слабовольного князя и верила, как всегда, словам и клятвам пьяного, потерявшего совесть человека.
    Само собой, Иванушка не сдержал данной жене клятвы. Вечерам этим, правда, когда опять пожаловали его приятели, пили и ели, он угрюмо молчал. А на другой день сам со двора ушел и приполз ночью на четвереньках. После этого повадился уходить из дому, и Наташа по ночам бегала его искать, чаще всего одна. Таким образом, она не могла знать, какие речи ведутся в пьяных компаниях, пока отец Федор не сообщал ей, что князь Иван то там, то здесь, очень неосторожно и резко выражался об императрице, цесаревне Елизавете и Бироне. Из обрывочных рассказов попа Наташа сделала вывод, что муж не считает виновником гибели их семьи именно фаворита Анны Бирона. Чаще всего, он на весь свет клянет Павла Ивановича Ягужинского: «Прохвост Пашка – губитель наш, он на меня гневается за то, что я не взял за себя одну из его девчонок, а самого его бил – мордой о стол!»
    Наташа слушала – передергивала плечами. Возможно, нечего опасаться? Какие есть основания? Никаких оснований нет, кроме того, что говорились сии слова перед пьяными обывателями в пьяном виде. Но душа-то равно маялась: не пришлось бы горько поплатиться всем Долгоруким за такие речи главы фамилии.
    Лейтенант Овцын заходил в гости к Долгоруким запросто, как свой человек, пока летом не ушел со своей командой в море. Наташа, конечно же, замечала, что Овцына и княжну Катерину все это время сильно тянуло друг к другу. Наташа должна была бы предотвратить это дело, но как? Помешать старшей золовке, сделаться любовницей лейтенанта она не в силах. Ей было и самой жалко Катерину, вдову-невесту, потерявшую и жениха и любовника в восемнадцать лет. Теперь кровь бурлила в молодой женщине, страсти обуревали ее, и она готова была отдаться бедному лейтенанту. Или уже отдалась Овцыну?
    Чуткая Наташа понимала, что происходит между золовкой и Овцыным и жалела их обоих. Она была романтична и потому гадала, отчего, то и дело ее предостерегает внутренний голос: «опасность рядом, не приведи Господи».
Что будет, когда воротится лейтенант?


Глава 12

Но не успел храбрый морской лейтенант Овцын вернуться из морей дальних, студеных, как явился донос на Долгоруких. Пьяный березовский мещанин Иван Канкаров в доме подьячего 8 Осипа Тишина, нового в городке человека, посланного с ревизией из Тобольской таможни, крикнул за собой «слово и дело». Никто не ожидал беды! У подьячего гулял и князь Иван, и весь цвет Березова. Князь Иван, под влиянием крепкой водки, разошелся, понося, на этот раз,  цесаревну Елизавету.
    - Братцы, послушайте, что это за курва! – орал он. - Лизка  свой дом превратила в грязный кабак, развела пьянство бахусово, а потом стала обносить нас перед медведицей злобной – царицей Анной! Императрица Лизку не любит, но послушалась! Цесаревнины наветы всю нашу фамилию и сгубили! – рыдал князь Иван и рвал на груди рубаху. – А знаете, господа, ведь я амур Лизке предлагал когда-то! Я, Рюрикович! Хотел на ней жениться, хотел кровь романовскую разбавить нашей, долгоруковской, древней голубой кровью! Так она кровью моей пренебрегла! Схлестнулась с сержантом Алешкой Шубиным, из мелкопоместных дворянчиков, чей батька сам из унтеров, а матка и сейчас в лаптях по грибы ходит!
    В этот миг Канкаров раззявил рот:
    - Слово и дело! – заблажил он во всю глотку.
    - А ну, взять его! – крикнул Тишин, как будто только этого и дожидался.
    Подьячий резво вскочил с лавки и бросился на полоумного Канкарова, руки ему назад заломил:
    - Ау, ребята, вяжите его веревкой, вон она, под лавкой лежит, и поведем в избу приказную разбираться! Всем известно, кто «слово и дело» скажет, тому допрос строгий чинить!
    Скороспелость Осипа Тишина сначала сильно ошарашила компанию, но много ли надо пьяным, чтобы они на дурную голову завелись? Все так, скопом и кинулись помогать подьячему. Навалились на Канкарова, сунули ему кляп в рот, скрутили по рукам и ногам и поволокли до приказной избы.
    Один только князь Иван не шелохнулся, он точно прилип к лавке с открытым ртом. Никита Зарубин с Яшкой Лихачевым вернулись и насилу оторвали князя Ивана от стола – пьян он был настолько, что, пока его вели под руки до острога, продолжал скверно бормотать про цесаревну Елизавету.
    Приятели Наташу предупредили:
    - Берегись, княгинюшка, пришла беда! «Слово и дело», похоже, против вас сказано!
    Тем же вечером прибежал майор Петров. Он растолкал спящего князя Ивана и объявил ему, что Канкарова повезут в Тобольск, и теперь уже никому не удастся от следствия отвертеться.
    - Прячьте вещи, Наталья Борисовна, да место сыщите для этого понадежней, - посоветовал Петров. – Я знаю, что у вас имеются неописанные сокровища.
    - Конечно же, есть! Ах, Петр Федорович, что с нами теперь будет?
    - Коли найдут драгоценности, то немедленно отберут, и ходить в город вам запретят, и караул за вами усилят, - подавленно ответил майор и прошептал, нагибаясь к уху князя Ивана. – Оське Тишину не доверяйте. Ох, кажется мне, что Тишин Оська - особа не простая! Человек скверный и лукавый! Я приметил, что он все время подпаивал Канкарова-то, дурня. Право, мне очень жаль, что так вышло, но теперь только и остается, ценные вещи попрятать и самим тихо сидеть.
    Кончалось лето 1735 года. Облака плавали в небесной голубизне. По утрам ложились щедрые росы. Проносились над синим озером стаи серых гусей. С реки наползал плотный туман. Канкарова увезли в Тобольск на дощанике под неусыпным караулом на следующее же утро после ареста. С арестантом отправился, слава Богу, и Осип Тишин. Вышли во двор князь Иван и Наташа. Ох, связала их судьба ниточкой с нехорошим человеком. А тут еще женка Канкарова прибежала и давай голосить на всю округу, да, слава Богу, караульные ее прочь прогнали. Жалко, конечно, глупую бабу, но мужа ее никто ведь не тянул за язык, решила Наташа. Пожалеешь, себе навредишь, а самое главное – семья. Нужно своевременно попытаться защититься. До прибытия из Тобольска начальства, пожалуй, есть время. Надо тайно спрятать куда-нибудь добро, о котором не известно никому, даже Петрову - опасные книги и патенты. Будет ли когда-нибудь у них покой?
    При попустительстве, или доброте, незабвенного капитана Артемия Макшеева, далеко не все вещи Долгоруких были включены в опись, а капитан Шарыгин грамотностью не отличался. Он только делал вид, что читает. Многие драгоценные вещи припрятали князь Алексей Григорьевич и княжна Катерина, и привезли в Березов. Из этих драгоценностей князь Иван с Наташей уже одаривали Бобровского и Петрова, золотыми часами и червонцами, на именины и на Пасху. Они и сами спрятали несколько вещей, особенно священных для князя Ивана. Это были два патента за настоящей подписью императора – на гоф-юнкерский и на обер-камергерский чин. Хранилась также книга о коронации юного Петра – рукопись церковно-славянского устава «в похвалу его императорского величества». В этой книге были помещены картины «Петра персона, сидящая на престоле» и «Россия, стоящая на коленях перед престолом его императорского величества девою в русском одеянии» Имелась и скорбная память - писаный от руки манифест с раскрашенным вокруг бордюром, о кончине Петра и о воцарении герцогини Курляндской. У княжны Катерины тоже хранилась книга, где было расписано ее обручение с государем. Ох, тщеславие, беспредельное тщеславие! 
    Услыхав, что с книгой придется ей расстаться, как и с обручальным кольцом, Катерина сначала ужасно рассвирепела. Пришлось долго уговаривать и даже пригрозить ей насилием: князь Иван, в самом деле, с кулаками на нее полез, да Наташа остановила. Выпустив пар, Катерина все же, согласилась с братом и невесткой. Сокровища решили временно закопать на огороде среди грядок. Копали сами молодые князья, а Наташа им помогала. Оставшейся прислуге они не доверяли.
Однако на этот раз миновала гроза. В Тобольске мещанина Ваньку Канкарова признали сумасшедшим по причине белой горячки. Обратно его доставил и препоручил заботе воеводы некий поручик Муравьев, человек с виду тихий и незлобивый. Никто не знал, о чем мыслил он втихомолку, сразу начав втираться в доверие к Бобровскому и Петрову. Ему предназначалась вельми скромная должность в гарнизоне. К арестантам знатным доступа – никакого. Канкарова он сдал прямо на руки самому воеводе. Указом из Тобольска Бобровского обязали строго проследить, чтобы сумасшедшего держали под замком в его собственном доме, а жене его посылали бы в помощь ежедневно одного солдата. Как бы сумасшедший не учудил чего впредь. Одним словом, страшная гроза прошла стороной, не задев никого из Долгоруких.
    Княжна Катерина разворчалась, узнав об этом. Сколько тревоги, и все из-за одного дурака! Тьфу! Вот теперь Ванька с Наташкой пускай сами идут и выкапывают из земли клад.
    - Я бы оставила опасные вещи там, где мы их спрятали, - робко предложила Наташа.
    - Что ты! Хочешь лишить наши глаза последнего утешения! – завопили разом князь Иван и Катерина.
    Наташа только развела руками. Конечно, и она любила воскрешать блестящее прошлое, переворачивая атласные страницы, да разве сейчас время? Во всем виноват слабый характер мужа и гордый норов золовки. Ей же, тихой и кроткой, не справиться с постоянными приступами черной меланхолии Ивана и непомерным тщеславием и эгоизмом княжны. Замолчав, Катерина послала такой взгляд лютый невестке, что Наташа уступила. Опасные книги опять заняли прежние места в доме – за киотами в столовой и личном покое разрушенной императорской невесты. Долгорукие, наконец-то, легонько вздохнули, и князь Иван еще шире загулял с приятелями. Поручик Муравьев тоже пристал к компании. Бражничали в кабаке и друг у друга, парились в бане у воеводы и у Петровых. Обе следующие зимы Овцын тоже провел в Березове. Тянуло его в городок, словно тут дома пряничные, крыши намазаны медом, в окошки вставлены леденцы сладкие, а не льдины. Кажись, все дела с воеводой улажены, так нет! Влюбился лейтенант безумно в княжну Катерину! От службы своей опасной, бросился в объятия гордой красавицы, и она отдалась ему беззаветно, под крышей острога. Тоска любовная, тоска неизбывная. Звериная тоска по ласке мужской, по обольстительному амуру. Кто осудит? Наташа, приметив тайную любовь золовки и лейтенанта, всплеснула руками. О чем они думают, сливаясь в объятиях греховных? Это опасно! Если забеременеет бывшая царская невеста, тогда ей конец, а вместе с ней рухнет и вся фамилия. Возможно, конечно, испросить у правительства разрешение на брак, но маловероятно, что государыня согласится. Анна Иоанновна подозрительна и жестока. Все знают, что она избавилась от Долгоруких, потому что они хотели захватить власть, желали посадить на престол русский свою претендентку. А эта претендентка была, ни кто иная, как княжна Катерина Долгорукая. Вполне понятны и ненависть и действия императрицы: она саму себя защищала. Наташу пробрал озноб, когда она сообразила, чего надо бояться. И боялась! Гнев и страх мучили молодую женщину. Оставаясь одна, когда никто не видел, Наташа разражалась горючими слезами и потом отыскивала себе какое-нибудь полезное дело, чтобы избежать встречи с мужем. Она стыдилась своих распухших век, которые могли выдать ее тяжелые думы. А впрочем, князь Иван вряд ли бы заметил, что происходит с его супругой. Он продолжал пить и гулять с товарищами, число которых вокруг него росло и которые выслушивали с грубым восторгом его пьяные небылицы. Не имея сил переносить весь этот ужас, Наташа перестала бывать даже у Бобровских и у Петровых. Она выходила из острога лишь в церковь да на реку – выполоскать бельишко, которое для своей семьи стирала сама.
    Так ссыльные прожили почти два года, а в лето 1737-е, из Тобольска - в сонный Березов-городок, вдруг прибыл капитан Рогозин – важный человек! Назвался он посланцем из Санкт-Петербурга. Оказывается, правительство давно получило новый донос на Долгоруких. Настрочил его и отослал в столицу Сибири, минуя пристава и воеводу березовских, и кто бы только мог на него подумать, - поручик Муравьев! Этот тихоня-то низкоглазый! А ведь прикидывался другом князю Ивану! Пили вместе! Следствие началось без обвиняемых в Тобольске, потом донос отправили в Санкт-Петербург. Капитану Рогозину вменялось описать вновь все имущество Долгоруких и отобрать особенно ценные и вызывающие подозрение, пожитки. Хорошо, что майор Петров успел сообщить князю Ивану, какое несчастье приключилось. И пока он сам устраивал Рогозина на квартире и угощал, князь Иван с Наташей опять закопали на огороде в грядках манифест, обе книги и патенты. На этот раз туго им пришлось. Князя Ивана, Наташу и Катерину обвинили в свободном хождении по городку и по гостям, а также в сокрытии многих ценных вещей, которые не успели закопать на огороде. К тому же, в церквах были обнаружены на видном месте пожертвованные иконы, сосуды, парча, которая пошла на церковные покровы и на ризы священникам. Все эти ценные вещи немедленно конфисковали. Обвиненным в непослушании, ссыльным, под страхом суровой кары, запретили выходить из острога, кроме как по хозяйственной нужде и усилили за ними караул. Наташа, от отчаяния, остатки гордости отбросила и упала перед Рогозиным на колени. Она показала ему свои огрубевшие, в цыпках, истертые ежедневной работой, натуженные маленькие руки.
    - Государь мой, - горько заплакала она, - выслушайте вы меня, ради Бога! Семь лет уже, как я оставила благополучную жизнь по своей воле и стражду вместе со своим мужем! У меня здесь нет ни рабы своей, ни работника, а все остальные люди служат сестрам и братьям Долгоруким. Видите, я тружусь ради своего малого дитяти? Видите вы мои руки? Видите, что не праздны они! Позвольте мне, господин капитан, хоть до реки ходить по воду, постираться, бельишко выполоскать. Иного я, сударь, не потребую.
    Просьбу жены ссыльного князя Долгорукого тотчас удовлетворили. Капитан Рогозин сжалился, так спасибо и на этом ему. Знатные узники почувствовали беду грозную, притихли, даже князь Иван некоторое время не пил, и до отъезда Рогозина они ни с кем из жителей Березова не общались примерно две недели. Зато потом сами местные стали к ним прибегать, опять же при попустительстве майора Петрова. Кроме того, раньше обычного воротился Овцын на зимнюю стоянку. Из Тобольска вдруг нагрянул Осип Тишин снова по делам службы, веселый и дружески к Долгоруким расположенный. Как и Овцын, он принялся оказывать внимание разрушенной государыне-невесте, что вызывало у нее всплеск тихой ярости. Гордая княжна слушала своего обожателя, обычно, сидя к нему вполоборота и презрительно усмехаясь. Если все же надо было отвечать, пожимала покатыми плечами, прикрытыми дорогой шалью, фыркала, вставала и уходила. Отношения ее с Овцыным продолжались, но никто не мог выведать, до чего эти двое дошли. 
    Однажды Наташа заметила вдвоем Овцына и Катерину.  Она возвращалась с корзиной белья с реки, а влюбленные прятались возле церкви Меншикова, стоя под навесом. Было уже морозно, и Наташа едва не задохнулась. Батюшки! Да ведь они-то не видят ее, увлеченные поцелуями. Не зная, как поступить, молодая женщина замерла, прижавшись спиной к толстому стволу кедра. Она не хотела, чтобы ее заметили, да не было другой тропки, протоптанной между сугробами, чтобы пройти к острогу. Попятишься, так тоже выдашь себя. Поневоле Наташе пришлось стать свидетельницей чужой страсти. Стыд-то! Она опустила глаза, только чтобы всего не видеть. И стояла, слушая биение крови в своих ушах.
    Княжна, беззастенчиво распахнув на груди платье, явно знала, чего требуется мужчине. Штаны лейтенанта тоже были расстегнуты. Он захватил ртом сосок любовницы, а она вскрикнула сладострастно, и оба содрогнулись. Потом Овцын прижал княжну к стене церковки, и она обхватила его стройную талию ногами. Когда он подбросил ее и одним рывком вошел в горячее, податливое тело, Наташа сначала зажмурилась, но не могла более стоять на месте. Уронив корзину, она бросилась бежать вниз, к реке. Вслед ей неслись крики удовольствия.
    Как же быть? Придется теперь самой поговорить с золовкой, образумить, или помочь избежать нежелательной беременности. Разве они не сестры? Конечно! Она поможет. У нее ведь есть рецепт, оставленный ей Татьяной-повитухой. Правда, сама-то Наташа пользовалась им относительно недолго, всего год, а потом бросила, как только прекратились недомогания. Она была уверена, что теперь способна выносить и родить еще одного ребеночка, но почему-то, год за годом, все не беременела. То ли тяжелые роды являлись тому причиной, то ли супруг дорогой, князь Иван, ослабел? Бог весть. Ведя жизнь пьянственную, молодой муж Наташи ослабел сильно духом, но и тело его страдало от крепкой водки. Не больно сведуща Наташа в таких делах, но стоит ей подумать о мужском органе мужа, так плакать хочется. Он уже не стремится с прежней пылкостью ласкать супругу, а в постели просто спит пьяным сном. А когда обнимает Наташу, то у нее сердце кровью обливается и задыхается она от жалости – так она его любит и жалеет. Может быть, и золовка также точно любит своего лейтенанта, раз бросилась в его объятия безоглядно? И Овцын готов возвращаться каждый раз в убогий их городишко, разве не ради нее, не ради Катерины? Решено! Она так и поступит. Ведь она желает добра золовке и всему семейству. Иначе, рано или поздно, та понесет, ее схватят с поличным и заведут против нее дело. Хуже всего, тогда жертвой монаршего гнева падут и младшие сестры и, что всего страшнее, супруг Наташи, глава всей фамилии.
    Наташа потихоньку достала сухие травы против зачатия и приготовила сама большую порцию отвара для княжны Катерины.

- В чем это ты собираешься помочь мне, Наталья? – раздраженно спросила княжна жену брата, явившуюся с утра в ее горницу. – Мне без надобности твои советы!
    Снег тихо шуршал за окном, искусно вырубленным руками светлейшего князя Меншикова. На душе скребли кошки. Наташу так и подмывало: взять, и уйти от золовки и нелегкого, неприятного разговора.
    Катерина повторила, скривив рот:
    - Помочь? А в чем, собственно?
    - Чтобы твоя связь с лейтенантом…
    - А! Вот ты про что! – резко перебила княжна Наташу. -  Так вот, все это одни враки! Нет между нами ничего! Тебе понятно?
    - Катюша, я нечаянно видела вас вчера, у церкви. Нечаянно! – Вся кровь, кажется, прилила к Наташиным щекам. – Пожалуйста, не отрицай уж того, что для всех давно ясно - понятно. Если ты забеременеешь, Катя, то, что людям скажешь? До сих пор мы выходили сухими из воды…
    - А почему я должна что-то говорить… каким-то людям?   
    - Ох, это гордыня говорит за тебя, Катя! А если будет очередной донос? Ты не подумала?
    - Даже не собираюсь! Скажи, зачем ты ко мне явилась и… уходи! Чего ты от меня хочешь?
    - Лишь одного, чтобы ты прекратила свою любовь с Овцыным или, хотя бы приняла от меня вот этот настой, - одним духом выпалила Наташа,  и поставила перед княжной глиняную бутылку. – Ежели понесешь, ты подвергнешь смертельной опасности и себя и всех остальных, всех нас, Катя! Бедная, бедная моя сестрица! – Наташа вдруг резко бросилась к княжне и обняла ее, как сестру, любящими руками. – Катенька! Я, как сестру родную, тебя люблю! Я ведь такая же, как ты, женщина! Я люблю брата твоего, и, поверь, знаю, что именно бросило тебя в объятия красивого лейтенанта. Я тебя буду изо всех сил защищать! По крайней мере, я не позволю, чтобы из-за тебя опять нарядили следствие и упекли, не дай Господи, моего мужа, под следствие.  Как ты горда и, вместе с тем, легкомысленна! Почему ты не думаешь обо всех нас? Ну, не я, так остальные-то тебе родные сестры и братья! А мой муж…
    - Твой муж! – презрительно прошипела, перебивая Наташу, княжна Катерина, однако настырную золовку от себя отталкивать, не стала. -  Что ж, не буду скрывать, что завидую я тебе, Наталья! У тебя есть муж, который, хоть и запойный пьяница, но любит тебя. Ты мать. Ох, Наташа, я никогда не думала, что моя жизнь окончится так ужасно. А ведь так блистательно начиналась она! Это отец с братом загнали меня в ловушку. Обручили насильно с императором, а любимый человек бросил меня, трус проклятый! Сбежал, амур мой, а мог бы с собой увезти. И вот, кто я теперь такая!? Теперь я – ссыльная, обречена на вдовство, не будучи даже обвенчанной с противным мне государем. Мысль, что мне придется так и доживать, век вековать среди сугробов снежных и вечной ночи, приводит меня в ужас. А я создана для любви! Как и ты, Натальюшка! Чем я тебя, ты мне скажи, хуже? Хочу любить, быть любимой, иметь детей! Хотя, последнее, все же, не для меня, - закончила она упавшим голосом. – Я с самого начала это понимала. Да, ты права, я живу в постоянном страхе, что это когда-нибудь случиться, и я понесу от Овцына. Не слушай ты меня, я рада, что нашлось снадобье от зачатия. Спасибо тебе, что ты обо мне подумала, Наташенька. Давай, рассказывай теперь, как принимать снадобье…
    Прямо напротив окна громко раскаркалась ворона. Хлопая крыльями, птица сорвалась с тына и перелетела под самое окно, возле которого, соединив русую и черную, как смоль, головки, сидели и секретничали две молодые женщины. Резкое карканье заставило задрожать обеих.
    - Ты знаешь, Наташа, а никто ведь, окромя Мити Овцына, меня не любит, - негромко проговорила княжна Катерина. – Отец всегда только хотел извлекать из красоты моей себе пользу. Сестры с самого детства завидуют мне, до слез. Мать только любила, да ты вот ко мне добра, не смотря на все мои издевательства и насмешки. Я больше не буду язвить, слышишь? - она крепко поцеловала Наташу в щеку. – Тебе повезло родиться в иной семье, ты выросла в атмосфере любви и заботы. Твоя матушка радела о тебе. А мои родители только и думали о карьере. Вместе с Ванькой меня отправили в Варшаву, к деду с бабкой. Я получила иноземное воспитание. Мне внушали, что я должна сделать блестящую партию, и я возмечтала соединить свою судьбу с каким-нибудь родовитым иностранцем. О, как я мечтала о Париже, Лондоне, Вене! Вернувшись из Польши, в Москве, я встретила обольстительного графа Миллезимо, да отец с братом принесли меня жертву! В нашей могущественной семье отродясь любви не бывало. Вот я и оказалась игрушкой отца и брата.
    - Бедная ты, моя бедная, светик Катюша! - Поглаживая густые волосы княжны, сочувственно шептала Наташа, не удивляясь ее признанию. Спустя годы, прожитые в этой семье, нечему было ей удивляться. Она давно знала, как прошло детство и ранняя юность Ивана и Катерины в Варшаве у дедушки-дипломата.
    - Теперь я люблю Митеньку Овцына, а он любит меня, - горячо шептала княжна. – Его любовь – единственная моя отрада. Кому плохо оттого, что мы вместе? Императрице?
    - Да, Катя! Своим неосторожным поведением ты можешь нанести болезненный удар по ревнивому и злобному сердцу императрицы, - втолковывала ей Наташа. – Да как только ей донесут, ее соперница обрела в ссылке любовь, так и набросится на нас и будет она нас жалить, как ядовитая гадюка. Твой лейтенант тоже должен понимать это. Я думаю, что единственный выход для вас с Овцыным, это смиренная просьба к правительству разрешить брак между вами. Венчаться тайно, как Меншикова с твоим кузеном, вам нельзя. Надо получить милостивое разрешение злобной императрицы. Если Овцын дорожит твоей и собственной головами, то он будет ждать, или хотя бы, не заводить с тобой детей. Ведь если ты, сосланная невеста покойного императора, заявлявшая свои права на корону, да вдруг разродишься незамужней, то это будет совсем не то, если дитя родит госпожа Овцына в законном браке, разрешенным правительством. Ох, Катя! Не стой на краю пропасти, остерегись, пока не станешь госпожой Овцыной. Ты понимаешь меня, сестрица?
    Наташа говорила убедительно, но сама себе не особенно верила – вряд ли императрица проявит доброту и разрешит княжне Долгорукой обвенчаться в ссылке с лейтенантом.
    - Женой нищего лейтенантика мне стать, - горько усмехнулась Катерина. – Что ж, и стану! Кстати, род Овцыных древний, но обедневший, и мне, княжне Долгорукой, не так уж и зазорно идти под венец с отпрыском оной фамилии. Значит, решено, мы испросим позволения на брак и подождем решения, но с Митенькой я не прекращу спать, и не надейся! Теперь я смогу избежать нежеланной беременности, и за это спасибо твоей Татьяне. Это ведь она, научила тебя? А ты знаешь, что ее сын Никитка глаз положил на Аннушку нашу? А Яшка Лихачев на Ленку? Если так пойдет, то обе младшие княжны Долгорукие станут женами людей вельми знатных: казацкого урядника и разбойничьего атамана.
    - Я не подумала, - окончательно растерявшись, развела руками Наташа. – Но коли уж так, то судьба, значит, у них такая. Женская судьба. Я бы не стала отговаривать, все уж лучше, чем ничего. Надо бы сказать Ванюшке.
    - Не торопись, - отсоветовала ей Катерина. – Лучше пускай дело идет своим чередом. А за Аньку с Ленкой ты не беспокойся, они хоть и дуры, дурищи, но мужикам не дадутся до венца. Я знаю, что мои младшенькие сестрички никаких сношений с кавалерами своими не имеют: они – княжны Долгорукие, и горды этим!
    - Так с тобой-то и Овцыным, что будем делать, Катюша? Если Овцын по-настоящему любит тебя, то Иванушка с ним переговорит о вашей свадьбе.
    - Нет, не надо, я все сама решу, - заявила княжна и поднялась с лавки. – Я уже обожглась однажды, поверив в любовь труса Миллезимо. При сложившихся обстоятельствах мы с Дмитрием Леонтьевичем рисковать не можем, пока подходящий момент не наступил. Нам бы прежде выбраться из этой тюрьмы проклятой. Ведь с тех самых пор, как мы заключены сюда, ой, как много воды утекло, и наши дядюшки Сергей с Иваном, почти на свободе. Я смею надеяться на них. Ты уж поверь, я вовсе не такая легкомысленная, неосмотрительная дуреха, как ты думаешь. Нет. И мне не к лицу так скоро связывать себя узами какого-то мезальянса. Я – Рюриковна, дочь князя Долгорукого! Подумай, как могла бы сложиться моя судьба, не будь папенька наш властолюбив и корыстен? Почему ему было мало его земель и богатств? Не польстись он на корону, и мы все жили бы счастливо и не знали бы бед. Короны только и не хватало отцу для счастья!
    - Он был несчастный человек, - проговорила Наташа тихо, - потому что желал власти и не имел талантов ей обладать. Великие люди не такие, как Алексей Григорьевич и мой Ваня.
    Княжна в ответ наклонила голову.
    - Теперь мы подруги? – просто спросила она.
    - Да, это так, - мягко ответила Наташа. – Надеюсь, ты не будешь больше скрываться от меня? Как знать, надолго ли это место останется нашим домом? Мы в ответе за младших сестер и братьев.
    Она внимательно посмотрела на золовку, опять присевшую с нею бок-о-бок. Черные глаза княжны снова стали непроницаемыми. Посидев с Наташей еще немного, княжна, по-прежнему мучимая беспокойством, вздохнула и, кутаясь в шаль, медленно повернулась к темному слюдяному окну, и прижалась к нему лбом. Она стала смотреть во двор и прислушиваться к чему-то. Черно было на дворе, тихо. На кольях, торчащих в небо, лежали толстые снеговые шапки. Факелы, горящие круглосуточно, лишь немного разгоняли мрак зимней ночи. Снег перестал идти, но мороз стоял лютый. Обычно унылый пейзаж только изредка оживлялся сполохами северного сияния. Так и жить им в этой тоске! Им, столичным знатным красавицам, для которых жизнь – это пылкие страсти, интриги, высокоумные беседы. А всего хуже, что Царица Зима лишь на короткий миг покидает постылый Березов. Весна, лето, осень, только промелькнут, и не увидишь – и снова зима. Все остальное время в Березове владычествует эта суровая ледяная царица. Уж не сестра ли она родная Анне Иоанновне Романовой с ее застывшей ледяной кровью?












Часть II

Погибель


 «О! Гибели день близок вам…»
В. К. Тредиаковский

« …мучительно умирать насильственною смертию, -
- ужасно умирать такою смертью 31 год от роду …»
А. Корсаков


Глава 13

    Сударушка ты моя, княжна Катерина Алексеевна, а давай-ка, мы с тобой поиграемся! Сахарок сладкий, ягодка малина! Уж так люблю тебя, ласточка, что душа, право, с телом белым расстается! Ей-ей, от любви помру! Дай-ка, я тебя обниму, да поцелую в губки. Чего ты рожу-то отворачиваешь? Али хочешь, чтобы я бездыханный на пол упал? Гляди-ка, вот я у твоих сахарных ножек, едва живой!
- Пошел прочь, невежа! Залил зенки свои бесстыжие и несешь, невесть, что! Меня мутит от твоего смраду! Тоже мне, кавалер! Не доводи меня своими притязаниями, липучка, последний раз тебе говорю: я – обрученная императорская невеста, а ты кто – мерзкий чирей! Убери от меня грязные лапы свои и проваливай!
    Княжна вскинула руку, но не ударила по нагло ухмыляющейся физиономии, как того и заслуживал ее воздыхатель, а просто заслонила от него каскадом кружев свои полыхающие гневом очи. Опять этот тобольский подьячий Осип Тишин, червяк мерзкий и скользкий, проходу ей не дает. С прошлой осени он даже перестал опасаться ее брата старшего и лип к княжне, точно банный лист. Вот, выследил, как она одна выходила из столовой, чтобы воздухом подышать на крылечке, и уже тут, как тут с амурными бессовестными речами.
    Наташа вздрогнула и едва не выронила из рук поднос с пирожками, которые только что испекла к ужину и несла гостям. Признание Тишина Наташу не удивило. Она увидела, что золовка доведена ухаживаниями подьячего до точки кипения и за нее испугалась. Оскорблена Катя, должно быть, невероятно. Быстрый взгляд из-под ресниц позволил Наташе определить: Тишин крепко пьян и дело может приобрести опасный поворот. Не дай Боже, Иванушка выйдет, увидит и обязательно вспылит. Ах, подьячий этот опасный человек. Очень возможно, что подослан он врагами Долгоруких. Недаром же, он повсюду суется, и вокруг него мгновенно заводятся ссоры, а то и драки. И непонятно, то ли, Тишину в самом деле, нравится княжна Катерина, то ли он намеренно хочет прогневить князя Ивана, чтобы вызвать на скандал и погубить окончательно. К чему бы тобольскому таможенному чиновнику месяцами торчать в Березове? Бедняжку Катерину надо спасать от докучливого кавалера. Тишину она не по зубам, и он скоро поймет, что ухаживаниями и речами обольстительными, ничего не добьется, и тогда может применить в отношении Кати насилие. Оставаясь в тени, Наташа с тревогой наблюдала, как рука подьячего сжалась в кулак и вновь разжалась. Теряя самообладание, Тишин угрожающе надвинулся на красную от ярости княжну Катерину и пьяно загоготал:
    - Га, красавица моя ненаглядная! А послушай, мое сердечко! Государь твой давно в земле лежит, а сама ты, бывшая его невеста, гниешь здесь, да еще и служишь подстилкой лейтенантику Овцыну. Ты что, думаешь, я не знаю? Почему это, княжна, Митьке Овцыну, паршивому лейтенанту, можно тебя объезжать, а мне нет? Чем я хуже? За мной была бы ты, как за каменной стеной! Для чего ты словами скверными меня обижаешь? Тебе бы лучше за ея императорское величество Бога молить, и ласкать не морского бродягу Овцына, а меня, государева человека!
    - А что, ты донести царице хочешь, что я тебя не ласкаю? – грубо спросила подьячего княжна Катерина. – Где тебе доносить-то, сморчок убогий? Если ты донесешь, то тебе же голову отсекут.
    - Не я, так Петров донесет, - нахально ощерился подьячий.
    - Фи! Вот дурак-то! Майор Петров - товарищ моего брата и человек чести! – не сдалась бывшая императорская невеста. – Петров и воевода Бобровский станут защищать нас, и тебя отсюда прогонят с позором. Пойди-ка, пожалуйся на меня им, ты, грязный кабан! Дай мне пройти!
    Она уперлась руками в грудь подьячего, но он, не будь дурак, ловко перехватил ее тонкие запястья и крепко стиснул, что не вывернешься! Притянув к себе княжну, он губами пьяно впился в ее свежий ротик. Катерина забилась в его руках и замычала, да ведь, пьяному-то - море по колено.  Опрокинув княжну на сундук, Тишин крепко навалился на нее сверху. Наташа чуть было не вскрикнула. В это время княжна, собрав все свои силы, укусила насильника за губу и, вывернувшись, влепила ему звонкую оплеуху.
    - Вон! – зарычала она, отталкивая наглого ухажера. – Ты мне омерзителен, Осип Тишин! Как мне еще тебе объяснять, собака худая, что свет, он и во тьме светит! Я княжна, а ты кто? Ярыга 9! Теребень ты кабацкая! У нас не может быть ничего общего, да и дурен ты, как смертный грех! Рылом ты уж больно не вышел, чтобы подкатываться ко мне, тебе понятно? Больше не подходи ко мне!
    И, выбросив вперед ногу, княжна так еще двинула насильника в пах коленом, что подьячий свалился на пол и замычал. Перешагнув через него равнодушно, Катерина быстро прошла в столовую, где сидели гости князя Ивана.
    - Ох-ох! Я еще поимею тебя, сучонка… – простонал Тишин, корчась и охая на полу. Он еле поднялся на четвереньки, потом на ноги и, пьяно пошатываясь, поплелся в столовую, вслед за своей дерзкой обидчицей.
    Вот ведь до чего дошел в своем приставании подьячий! Наташа долго стояла в уголке, пораженная чувственностью жестокой сцены. Щеки ее пылали, а пирожки начали остывать, когда она появилась в столовой. Сизый дым плавал по просторной горнице. За столом велся шумный разговор. Князь Иван с гостями курили трубки, пили и закусывали медвежатиной. Осип Тишин успел уже, выпить водки, остыть и немного успокоиться. Теперь он жадно вгрызался зубами в кусок мяса. Катерина тихо сидела возле Овцына. Руки княжны нервно теребили ткань красной юбки, черные глаза были потуплены, губы надуты. Она торжествовала пока тайную, но все ж, победу над гадким приставалой подьячим, попытавшимся силой овладеть ею. «Такие выходки опасны, они в дальнейшем, могут обратиться против нашей фамилии, - про себя решила Наташа. – Хотя, сдерживать Осипа Тишина, день за днем,  тоже ведь невозможно. Сегодня я стала свидетельницей сцены и могла бы помочь княжне, но что может ожидать ее завтра? Осип Тишин, кажется, не собирается проигрывать. Он ничего не боится, за ним кто-то стоит? Кто? Я ни на секунду не успокоюсь, пока этот человек вхож в наше семейство. Как справиться с ним? Княжна соблазнительна и очень неосторожна! Зачем она не скрылась на время в своей горнице? Надо бы увести ее от стола. Прежде всего – осторожность, да, надо проявлять бдительность и осторожность».
    Наташа поставила пирожки на стол и сама присела напротив мужа. С тех пор, как Долгоруким запретили покидать острог, они никуда не ходили, зато друзья охотно навещали арестантов и проводили время за выпивкой и беседой. Опять же, при попустительстве Бобровского и Петрова. Когда появлялись местные дамы с рукодельем, то Наташе их вечера напоминали ассамблеи Великого Петра, как покойная мать их ей описывала. Мужчины пили и курили, женщины вышивали, плели кружева, или вязали. Случалось и танцевать под музыку клавицимбал, что подарила Наташе на день рождения воеводша. Молодая княгиня с удовольствием играла, а танцевали Катерина и Настасья, одна, чаще всего с Овцыным, а другая с мужем или Яшкой Лихачевым. Ссыльный атаман также часто приглашал княжну Елену. Урядник казацкий Никита Зарубин, когда Наташа играла русского, немедленно приглашал Аннушку. Князья Николай и Алексей прыгали с дворовыми девками, с которыми согласно жили. А что было чиниться-то? Восьмой год они замурованы в снега, и будет ли в жизни их хоть какая-то перемена?
    За столом подвыпивший князь Иван снова завелся и принялся ругательски ругать императрицу и пересказывать новости, полученные им от дяди два дня назад. Князь Сергей Григорьевич сообщал, что дожидается со дня на день приглашения ко Двору и назначения послом за границу.
    - Пишет ли дядюшка, что и нам можно надеяться на смягчение нашей участи, - громко спросила княжна Катерина. – Осмелится ли его тесть Шафиров хлопотать за нас? Я помню Петра Павловича, как доброго и умного человека.
    - Истинно так! Я вижу наше спасение только в заступничестве Петра Павловича, - нисколько не задумываясь, ответил на вопрос сестры князь Иван. – Когда-то Шафиров был любимцем Петра Великого, но, вызвав его монарший гнев,  был приговорен к смертной казни. Лежа на плахе, он выслушал смягчение приговора, и на себе испытал потом горесть немилости и ссылки. Думаю, он будет добиваться милости всем родственникам своего зятя, разосланным ныне, кто, куда и оклеветанным нашими врагами. Кроме него, радеют о нас тайные конфиденты за границей: в Лондоне и в Париже. Наступит время, и тогда уж мы сочтемся с толстозадой Анной и ее жадным хахалем Биреном! А вот Павел Иванович Ягужинский, слышу я, помер – жалко… – Он сделал паузу, потому что его жена, со своего места, делала ему энергичные знаки головой и руками. И закончил, печально поблескивая глазами. – Узнать бы нам хоть что-нибудь об участи дядюшек Василия Лукича и Владимировичей, живы ль они? Вероятно, политическая репутация их мертва, как, должно быть и они сами.
    - Ах, я не верю! – вскричала княжна Катерина и хлопнула по столу ладошкой. – Ах, нет! О таких людях не забывают!
Майор Петров давно открыл им страшную тайну заключения в Соловецкой тюрьме дядюшки Василия Лукича. Потом, от Петрова же, они узнали, что дядя Василий Владимирович заключен в Шлиссельбурге. Ну, да ладно бы, первый, но второй-то чем заслужил такую участь? Возможно, Василия Владимировича тоже освободят. И вот теперь затеплилась надежда для самих узников березовского острога.
    - Камрады, - громким голосом предложил князь Иван, - а давайте-ка, выпьем за здоровье Петра Павловича Шафирова, дай Бог ему долгие лета! Глядишь, мы еще порадуемся на свободе!
    Челядь быстро наполнила оловянные стаканы, и гости осушили их до дна, восклицая, вместе с хозяином:
    - Здравия, здравия господину Шафирову!
    - А теперь выпьем за то, чтобы воскресло наше блестящее прошлое! – дерзко воскликнула княжна Катерина, и Овцын, взяв ее тонкую руку, поднес к губам и поцеловал.
    Но, к всеобщему удивлению, один из гостей вдруг разразился противным смехом. Услыхав пьяное кудахтанье Тишина, князь Иван крепко сжал кулаки. Потом он глянул исподлобья на Овцына, на майора Петрова, на Лихачева с Зарубиным:
    - Вы только гляньте-ка на этого слизняка, камрады! Что вы о нем думаете?
    - Слишком он обнаглел, - пожал Овцын широкими плечами.
    - Заслуживает доброй трепки, - усмехнулся Лихачев.
    - Думаю, его пора вывести отсюда, - предложил Петров.
    - Но прежде я набью ему морду! – начал привставать князь Иван с места.
    - Иван Алексеевич! Осторожнее! – предупредил Петров и указал глазами на Тишина.
    Подьячий сразу съежился под суровым взглядом офицера. Он уже понял, что хватил лишку и, кажется, выдал себя князю Ивану и его товарищам? Сам, подлым смехом, чуть-чуть не испоганил дело! Известно, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Ох-ох! Однако же, и хозяин, и гости, пьяны изрядно. А уж пьяные пьяному – спустят! Может и пронесет? Осип Тишин начал подлизываться и просить прощенья.
    - Братушки, ей-ей, я не виноват! Уж вы простите меня для Бога, подлеца, что рассмеялся, - слезливо заныл подьячий, - нечаянно это вышло. Это я от удивления, князь Иван Алексеевич! Дивлюсь я на тебя, князь! Да и на вас тоже очень дивлюсь, распрекрасная княжна Катерина! Себя, видно, не жалеете, предлагая такие тосты. Хотел бы остановить вас, да как? Кто я? Человек я тихий и происхождения самого простого! Для ваших светлостей - жалкая мошка! Правда, я человек государев и состою на службе! – Тишин раздулся от собственной значимости. - За мной, хоть какая-то, но стоит сила! Меня сами их высокопревосходительства губернаторы Сибири знают, потому как, на таможне бывают собственной персоной. Не господин Шафиров, а именно я могу быть вам очень полезен, –  он ощерился и через стол потянулся к княжне Катерине, которая чувствовала себя рядом с братом и Овцыным, в безопасности. – Вот и княжны Катерины Лексеевны от меня нос воротют! Ах, вы все такие же гордые, Катерины Алексеевны, что брезгуете каким-то таможенным подьячим! Брезгуете! – повторил издевательски, хоть и плаксиво Осип Тишин, и уставился, на ошеломленную княжну, не мигая. С мокрого подбородка противно сползла слюнка.
    Княжна презрительно отшатнулась от навязчивого дурака:
- Ты, рожа мерзостная, – с отвращением бросила она прямо в эту ублюдочную физиономию, - сгинь отсюда немедленно!
    - Что это он несет? – зарычал, подскакивая, Овцын.
    - Объяснись, Тишин! – строго потребовал майор Петров.
    Подьячий опять перетрусил, осел на лавку, глазки забегали, точно мыши, и он заскулил, надеясь, что майор не допустит сейчас над ним расправы.
    - Петр Федорович, сударик мой, да побойся же ты Господа Бога! Шумен я, пьян и поэтому за себя не отвечаю! – заныл Тишин. - Домой бы мне уже, господа хорошие, домой бы мне надо! От греха! А то ведь, вы князь Иван Алексеевич, тут такую околесицу несете, то про вашего дядюшку-дипломата, то про Шафирова, да еще и про государыню-императрицу, что слушать-то и то страшно. Зло явное у вас на уме. Лучше бы вы тут языки-то не распускали, а за ее императорское величество молились денно и нощно. Я пойду… прощевайте, друзья мои дорогие… - Он попытался встать, да подвели заплетающиеся ножонки. Снова рухнул на лавку и заблажил. – Да помогите же мне, кто-нибудь, Христа ради…
    Майор Петров на него строго прикрикнул:
    - Цыц! Сядь и сиди! Наши разговоры умственные, а ты дурак, Осип! Ты не разбираешься в политике, вот и закрой свою пасть! Да и с дамами, опять же, ты, я гляжу, обхождение нечестное имеешь! Завтра, когда в сознание придешь, на брюхе приползешь к ногам княжны Катерины Алексеевны и будешь умолять ее о милостивом прощении. Что, мол, все наговорил спьяну! Понятно тебе? А не извинишься, так пожалеешь! Верно, я говорю, камрады?
    - Верно! Да как он смеет, собака, княжну нашу беспокоить? – окончательно вышел из себя Овцын. - Он мне еще ответит за это своей кровью! – Отцепив с пояса морской офицерский кортик, Митенька ловко всадил его в жареный медвежий бок.– Князь Иван, ты меня послушай: был бы оный подьячий Тишин дворянином, то я бы его сейчас вызвал на дуэль и заколол шпагой, но нельзя шпагу марать о ходячий дерьма кусок! Я предлагаю вытащить Тишина на двор и крепко отлупить палками!
    Допив залпом водку, князь Иван бухнул о стол стаканом:
    - Христос-бог! – брякнул он пьяно. В предложении Овцына ему привиделось вдруг что-то давно позабытое, из прошедшей его блистательной жизни. Как он однажды велел бить киями на дворе у Трубецких графа Федьку Матвеева, известного в Москве повесу, пустозвона и забияку. Кажется, чем-то оскорбил граф Федька испанского посла герцога де Лирия? Ах, леший! Прошла, пролетела счастливая жизнь! Князь Иван тряхнул головой и утер нос рукавом кафтана. – Оська, - вдруг пришло ему в голову, - а не ты ли уж устроил против нас те два доноса? Больше-то ведь некому! А теперь над нами еще издеваешься и хохочешь? Сестре моей прямо в лицо, ржешь, сивый мерин? Так вот тебе за это! – Князь Иван вскочил и по зубам треснул подьячего кулаком. Сверкнул перстень с изумрудом, жалованный ему невестой, и разворотил Тишину губы. – Я Рюрикович,  глава знатнейшего на Руси семейства, мои предки сидели возле царей, а ты – ты падаль! – закричал он. – Хочешь донести? Где же тебе доносить, мерзкий огузок? А коли настрочишь донос, так тебя первого пытать станут! Выдержишь ли пытку-то? Кишка тонка! И тогда, башку твою непутевую – чик! А сейчас я не желаю  видеть рожу твою поганую! Пошел вон отсюда!
    Князь Иван навис над Тишиным, и тот предпочел поскорей ретироваться. Вскочил с лавки и трусцой побежал к дверям. Оглянувшись на пороге, плюнул на пол кровью, после чего, только сапожонки его сверкнули. Не много ли, дважды за день получить одинаковое предупреждение от сестры и от брата Долгоруких: что лишат его головы! Затем, видно опамятовавшись немного, подьячий вернулся, опять сунул башку в дверь и просипел, обращаясь к князю Ивану:
    - Зря вы обидели меня! Вы еще пожалеете, государь мой, о своем гневе! Я доносить и не думал, Иван Алексеевич, но куда как скорее донесет на тебя майор Петров, дружок твой собинный!
    - Катись, катись отсюда, пока цел, гнида! – ответил князь Иван, наливая себе еще водки. Он выпил опять залпом и обратился к Петрову. – Друг мой, я тебе верю, как себе!
    - Спасибо тебе за доверие, Иван Алексеевич!
    Петров встал и крепко пожал князю Ивану руку. Следом за ним вскочил Яшка Лихачев и пьяно проорал:
    - Мы все за тебя, князь Иван Алексеевич, не сомневайся! Вот тебе и моя рука! – и накрыл волосатой лапой руки Долгорукого и Петрова.
    - И моя рука вместе с моей шпагой! – заявил Овцын.
    - И моя! – крикнул Никита Зарубин.
    - И моя! - прохрипел мещанин Кашперов.
    Князь Иван, отвечая собинным друзьям, искренне прослезился:
    - Благодарю, братцы мои, не ожидал! – несколько раз повторял он, растроганно смахивая с глаз слезы. – Меня только покойный государь Петр Алексеевич так чествовал, как вы сейчас, любил он меня очень.
    - Поздно уже, давайте-ка расходиться, - предложил майор Петров, и все послушно побрели в сени. Княжна Катерина выскользнула проводить Овцына.
    Наташа под руку отвела мужа в свою комнату и начала раздевать. Она ласково уговаривала его уснуть поскорее, и потому не прислушивалась к движению и голосам в доме. В это время Овцын возвратился к княжне Катерине в ее светелку.
    …. Глубокой ночью, натешившись ласками красивого лейтенанта, княжна Катерина  горько разрыдалась. Потрясенный, Овцын, подмяв ее под себя, и страстно целуя, взялся расспрашивать.
    - Катенька… цветок мой лазоревый, али ты любви моей стыдишься? – прошептал он угрожающе.
    - Нет, Митенька, что ты, не стыжусь я тебя! – ответила княжна и еще горше залилась слезами. – Я бы и пожаловалась тебе, да боюсь.
    - Тишин? – сиплым от гнева голосом спросил Овцын. – Мне товарищи намекали кое на что. Стало быть, это правда? Оська Тишин к тебе лезет с гнусными приставаниями?
    Потоки слез затопили грудь Овцына.
    - Да, да, да, - рыдала княжна, - давно Оська Тишин, червяк мерзкий, не дает мне проходу! И нынче похабно приставал! Мужлан проклятый! Он захватил меня врасплох и попытался изнасиловать, повалил на сундук, рвал на мне платье, мял и кусал груди. Гляди-ка! – она приподнялась, взяла со столика свечу и посветила себе на грудь. – Синяки-то! И это уже далеко не первый раз! Нынче я вырвалась…
    - Я успокою эту скотину! – посулил Овцын.
Он обнял княжну и начал ласкать, медленно осушая горячими губами ее слезы.

На другой день Овцын разыскал Лихачева, Зарубина и Кашперова в кабаке.
    - А ну, ребята, говорите, что знаете! – рявкнул он, разливая водку.
    - Про Катерину Лексеевну и Тишина? – догадался Яшка.
    - Да! Будь он проклят!
    - Ну, так знай, Митя! Тишин липнет к княжне твоей, словно муха…
    - Она моя! – после рассказа Яшкиного, пояснил Овцын. – Люблю ее безмерно, а она – меня любит! Выручайте, товарищи, посоветуйте мне, как отбиться от Тишина, гнусного приставалы?
Лихачев как вдарил о стол волосатой лапой:
    - Просто проучим дурака, - предложил он. – Зови его, Митрий Леонтьевич, к себе на ужин!
Овцын снимал дом у купца на окраине Березова. Вечером он принял гостей за столом. После первого же стакана, перешли прямо к делу.
    - Если ты, Осип, не оставишь в покое даму моего сердца, то кровью умоешься! – прямодушно заявил лейтенант.
 Тишин, пьяненький, опять стал дурачиться:
   - Не тебе одному сладенький кусочек, Митя!
Овцын со всего маху врезал подьячему по зубам. Он не думал так жестоко расправляться с Тишиным, но кровь его закипела, а Яшка с Кашперовым и Зарубиным, только того и ждали. Оттолкнув Овцына, они отдубасили Тишина на славу, а потом, бросив его,  полубесчувственного, на лавку, поднесли ему стакан водки – к разбитым губам:
    - Вот, Осип, выпей и больше не серди нас! 
    - Ох, братцы мои, не буду!
    - В последний раз верим тебе, собака!
    Тишин послушно вылакал горячительное, и ему налили опять. По пьяному делу быстро помирились. До полуночи гости Овцына пили водку и распевали песни, обнимались и клялись в вечной дружбе, пока, наконец, не разлеглись по лавкам. В предрассветный час морской лейтенант был растолкан денщиком Васькой с истошным криком:
    - Барин! Вставай! Горим! Горим!
Лейтенант, еле продравший глаза, все еще пьяный, подскочил на лавке. Ярко, весело полыхали дровяной сарай, баня и уже угол дома занимался.
    - Карты! – неистово заорал Овцын и бросился собирать со стола свитки. – Нечего и думать спасать остальное добро! – С картами он и выскочил в одних подштанниках на мороз лютый. А огонь перебросился уже на крышу избы, и только искры полетели. Дом занялся, как свеча.
- Спасайтесь! – донесся до дружков крик лейтенанта.
Лихачев и Зарубин с Кашперовым только и успели прихватить шубы. Васька выволок остальные карты и еще кое-какой инструмент. И в это время с грохотом обрушилась крыша. С опозданием во всех церквях ударил набат. Давно не видели березовские обыватели такого пожара! Жители глазели на остов избы и набожно крестились. Овцын, разгоряченный, с опаленными волосами, не вдруг почувствовал, как заморозил ноги. Он так и бегал босиком. Возмущенный и разъяренный, он был насильно под руки отведен в дом майора Петрова и уложен на печку.  И с удивлением, увидел рядом лицо своей милой дамы. Княжна Катерина снегом терла его ступни и горько рыдала. К счастью, ноги лейтенанта были оттерты и остались невредимы. Он поднялся и еле-еле доковылял до лавки.
    - Слава Богу, что безветрие, - сказал Петров, - а то бы половина городка к черту сгорела, а то и весь!
В полдень обнаружили, что пропал Осип Тишин.
    - Точно, Оська меня поджег! – решил Овцын. – Не зря он скоро простил нам битье, он все придумал заранее, и спалил дом из мести.
Отрядили солдат с собаками на поиски, и те быстро вынюхали Тишина. Собаки подбежали к сугробу, и давай выть. Люди заметили, что в сугробе дырочка, а из нее парок тонкий вьется. Стали копать, и вот вам – лежит и спит подьячий Тишин, - в снег закопался, да и уснул там мертвецки. Он даже не почуял, как его звали и тормошили. Хотели опять бить, но пришел добрый воевода и заступился.
    - Нет, - сказал он, - не Оська, друзья мои, поджигатель! Должно, это вы сами спьяну и подожгли! До ветру с факелом не выходили?
    - Да леший знает, - немного смутился Овцын.
Тишина перенесли в баню Бобровского, чтобы кости ему попарить. Туда же отправились князь Иван с Овцыным и Петровым. Попарились и снова выпили хорошенько. Поговорили и заключили мир. Все они стали сибиряками и судьба у всех общая.
    Только Наташа страдала втихомолку: верить им, или не верить? Не знала она. Но скоро и у нее появилась нечаемая радость. Впервые за несколько лет княгиня почувствовала, что непраздна. Значит, Господь Бог смилостивился над ними.
         
    Спустя несколько месяцев, воевода Бобровский с недоумением принял у себя прибывшего из Тобольска офицера. Опять инспекция! Новый донос? Или чем-то сам не угодил высокому начальству?
    Улыбчивый, словоохотливый офицер, учтиво отдавши честь, представился воеводе по чину:
    - Тобольского гарнизона капитан Федор Ушаков! Честь имею!
    - Не родственник ли вы, сударь, его превосходительству, генералу Андрею Ивановичу 10? – осторожно полюбопытствовал Бобровский.
    - Никак нет! – гаркнул офицер. – Но я служу под началом генерала Ушакова и отмечен его превосходительством особо! Андрей Иванович направил меня сюда с поручением. Я облечен высочайшим доверием самой матушки нашей императрицы, – понизил он голос. – Уполномочен я, господин Бобровский, разузнать, как обстоят дела во вверенном вам крае? А именно, в столице хотят узнать все о нуждах и житье-бытье ссыльных князей Долгоруких, и я должен составить и предъявить обстоятельную записку Кабинету министров. Не пребывают ли Долгорукие здесь безвинно? Возможно даже, что расследование мое сможет улучшить их жизнь в остроге, и даже вполне возможно, что Долгоруким будет объявлено монаршее прощение.
Такая вот новость влетела в мрачный острог с майским ветром. Тем же вечером, 1 мая, князь Иван с женой приняли у себя любезного капитана.
    - Неужели, господин Ушаков, вы и есть тот слабенький луч надежды, осветивший нашу темницу? – кокетливо повела плечиком разрушенная государыня-невеста. Она совсем недавно проводила любезного Митеньку Овцына и теперь отчаянно скучала. Расстались они, вроде как, женихом и невестой. Князь Иван благословил сестру на брак с красивым лейтенантом. Глядишь, в остроге на Покров они и свадебку скромную сыграют.
    - Неужели государыня, в самом деле, смилостивится? – спросила Наташа
Ушаков галантно раскланялся перед княжной Катериной и княгиней Натальей:
    - Ах, милые дамы, я всего лишь скромный слуга императрицы, - заявил он, - но, честью клянусь, что счастливым себя я почитал бы, если бы смог улучшить ваше пребывание в этом месте, добился вашего возвращения в Петербург.
    - А все же, что-то не верится мне, капитан, – истертой работой рукой, отмахнулась от него Наташа. – Мы восемь лет томимся в царстве снегов и ночи, живем, как крестьяне, привыкли работать на себя, а люди тут живут очень хорошие.
    - А скажите-ка, любезная княгиня, не обижает ли вас воевода Бобровский? Майор Петров с супругой, не интригуют ли против вас? Строго ли ваше заключение?
    - Да что вы, капитан, у нас со всеми отношения добрые, - ответила Наташа, хотя первым ее побуждением было отвернуться от этого капитана. Что он за человек? Потом, опомнившись, что офицер прислан по указу Тайной канцелярии, она принялась хвалить воеводу Бобровского с женой и чету Петровых. Страшно подумать, коли их отзовут отсюда. Привыкать к другому начальству Наташе не хотелось.
Не хотелось и супругу ее лишиться лучших друзей, но князь Иван, крепко выпив с капитаном Ушаковым, по обычаю, ему поверил, раскинул ему свои объятия и доверил многие свои мысли. Ему и не снилось ведь, что избавление совсем близко. Сначала князь Иван доверился этому чужому человеку, а следом за ним, Ушаков втерся в доверие и к воеводе, и к Петрову, и к офицерам гарнизона, и к казакам и ко всем остальным обывателям Березова. Он, кажется, не брезговал любым знакомством. Разгуливал по улицам, болтал с доверчивыми обывателями и непрестанно восхищался всем в городке: церквями, рекой-озером, гусями-лебедями с выводками, лесом. Очень охотно принимал приглашения в гости и немудреные подарочки от горожан. В остроге он появлялся каждый вечер. Молодые князья тоже стали его наилучшими друзьями. Он им, что особенно радовало младшего княжича Алексашку, каждый день приносил водки – хоть залейся, ведя при этом душевные разговоры. Но всего ловчее танцевал с княжнами под игру Наташи на клавицимбалах. В его обществе совсем расцвели и осмелели младшие княжны Елена с Аннушкой, которые прежде едва в обморок не заваливались, когда их обхаживали местные кавалеры. А тут и ссоры между девушками стали вспыхивать, и нередки стали слезы из ревности к учтивому капитану. Приглядывая за младшими золовками, Наташа удостоверилась: опять вспыхнул амур острожный! Беда! Но что она могла поделать? Ушаков всем нравился, и во всех вселял восхитительную надежду на избавление от проклятой ссылки. Уж очень всем опостылела ссылка-то! Обрыдла, аж до скрежета зубовного! И все в эти счастливые денечки как-то не замечали Осипа Тишина. Семя крапивное, подьячий, стал вести себя тихохонько, отсиживался у себя дома, пока ласковый гость шатался от одного порога до другого. Зато по ночам ползком, точно змея гадюка, добирался Тишин до того дома, где поселили Ушакова. И в ночи, источая слезы, наушничал и жаловался офицеру на Долгоруких. Не заметили ссыльные, как промелькнул месяц май. Ласковый капитан Ушаков уехал в Тобольск 1 июня, прихватив с собой и подьячего Осипа Тишина. Отбывал она весело, князю Ивану на прощание подарил серебряную табакерку и табаку отличнейшего с целый фунт, Наташе пожаловал два фунта китайского чаю, а Мишеньке – леденцов и серебряную ложку. Обещал сразу написать, как только прояснится обстановка. Долго стояли Долгорукие на берегу и махали вслед удаляющемуся дощанику с новым товарищем на борту. С мыслями сладостными о свободе прожили еще два месяца.


Глава 14

             Всю ночь, без перерыва, хлестал дождь. Под утро, проснувшись с лицом, мокрым от слез, Наташа прижала к животу руки. Младенец уже давал о себе знать. А когда подняла голову, то увидала возле окна чадушко Михаила. Сердце учащенно заколотилось.
    - Кого ты высматриваешь, Мишенька?
    - Матушка, там, на дворе… солдаты!
    Наташа вскочила с кровати. Схватила платье, торопливо натянула его и к окошку:
    - Кто там, родненький?
    - Дяденька Ушаков с солдатами!
    - Ой, беда! Княгинюшка! Миленькая! Тот офицер ласковый опять здесь! С ним солдаты! Ох-ох! Только он теперь злобствует, хуже зверя! Орет, чтобы хватали подряд всех! – влетели и закричали, девки Маврушка и Матреша. – Пропали мы! – и повалились Наташе в ноги. – Княгинюшка, на тебя вся надежда! Буди князя-то своего скорее!
    - Господи Иисусе! Иванушка! – бросилась Наташа трясти за плечо мужа, но не добилась ничего. Князь Иван, хмельной, только мычал сонно.
    - А ну, встать! По указу Тайной канцелярии взять мятежника и главного заговорщика! – раздался с порога голос капитана Ушакова. Не его, правда, голос-то был! Не прежний, не ласковый. Рык какой-то звериный заложил уши Наташе. Громко заплакал испуганный Мишенька, а князь Иван приподнялся на ложе и уставился красным глазом на Ушакова.
    - Ты? Федор? Феденька! Какого черта? – с трудом просипел он. – Ты чего орешь?
Ушаков в сердцах грязно заматерился:
     - Я тебе больше не Федор, учти, колодник! Хватайте его!
Князя Ивана мигом стащили с постели, заломив руки.
     - В железа его! В яму! - Ушаков от ярости затопал ногами. – Уводите! Чтобы он сидел отдельно от всех!
Наташа упала на колени у ног офицера.
     - Что случилось-то? Зачем уводите мужа моего?! – закричала она, обнимая ботфорты капитана. – Что муж мой сделал? В чем провинился? Вы же знаете, капитан, что он и мухи-то не обидит! Никого никогда не обижал, разве что нечаянно! Не дам! Господин Ушаков, да ведь у нас же с ним дитя малое! Да другое дитя у меня в брюхе! Оставьте мужа моего, умоляю, сударь!
Ушаков попытался вырваться, хотел, было, лягнуть обезумевшую женщину ботфортом, но она только крепче в него вцепилась.
    - А ну, прочь пошла, ведьма! Некогда мне тут с тобою вожжаться-то! Отцепись! Бога моли, что не беру тебя саму в железа, дура! – капитан начал пятиться к двери, и Наташа за ним до самого порога дотащилась. Хоть и была страшно перепугана, но возмущение в груди только нарастало. Гнев охватил Наташу, и она яростно завопила:
    - Нет! Христос-бог, только не это! Я не могу его терять! Проклятье на ваши головы!
    - Да оторвите от меня эту брюхатую стерву! – распорядился Ушаков, и два солдата кинулись оттаскивать разъяренную женщину. Наташе тоже скрутили руки и бросили на кровать.
    - Привяжите ее к кровати веревкой, чтобы не убежала! – бросил солдатам Ушаков, и сам вышел, размахивая руками.
    Солдаты кинулись выполнять его приказ. Наташа бессильно билась на кровати, пока ее привязывали и говорили:
    - Да лежи ты, дура, лежи! Когда все закончится, тогда мы отвяжем тебя, если будешь спокойно себя вести. О сыне вот лучше подумай. Гляди-ка, как ревет твой парнишка! Малец, а ну-ка иди сюда! Тссс! Тише! Сторожи маменьку!
Наконец, все ушли, заперев двери, и Мишенька прилег рядом с Наташей на кровать, крепко прижимаясь к материнскому боку.
    - Они арестовали папеньку? Ох, мамочка, ему отрубят голову, да? И тебе? И мне? Мамочка, нас потому заперли, да? – глаза сына с ужасом блуждали по материнскому лицу.
Голосок ребенка ворвался в мозг отчаявшейся Наташи. Мишеньке было всего семь лет, и он ничего, кроме Березова, не видел. И он умолял мать о помощи. С удивлением, Наташа почувствовала, что испытывает к супругу больше привязанности, чем к ребенку. Да как же она так может, бесталанная?  Ей надо выжить, у нее сын. Да и второе дитятко уже шевелится в брюхе.
- Все не так страшно, мой родной, - тихо сказала она Мишеньке, опасаясь, что голос-то, вот-вот сорвется на плач. – Никому не отрубят голову, а то, что привязали меня к кровати, так это я виновата сама. Зачем только я плакала и кричала? Я должна была проводить папеньку добрыми словами, а не кричать! Солдаты скоро меня отвяжут. Они же обещали, ты слышал, сынок? Нам придется набраться терпения, родной мой.
В  это время в остроге началась облава на Долгоруких и на их слуг. Ушаков распорядился всех их рассадить по комнатам и запереть. Потом сам двинулся во двор, где солдаты держали князя Ивана, уже закованного в цепи и колодки. Несколько служивых хлопотали у ямы, вырытой кем-то в дальнем углу острога. Глубокая это была яма и холодная. В ней летом устраивали ледник.
   Ушаков увидел, что солдаты уже очистили яму от припасов и давай их еще подгонять.
    - Шевелитесь, - зарычал он, - делайте накат и засовывайте колодника в землянку! Отныне он – тайный узник, до особого распоряжения будем держать его здесь, и кормить один раз в сутки черным хлебом и поить только одной водой. Дабы арестант не окочурился!
Князь Иван сидел на земле в колодках, точно громом пораженный. Все мысли оставили его. Когда темница была готова, князя Ивана схватили, сбили колодки с рук и ног и засунули в узкое отверстие вниз головой. Чтоб уместиться в яме, ему пришлось согнуться в три погибели и, с трудом перевернувшись, поджать под себя ноги. В могиле и то гораздо удобнее лежать! До его слуха долетел крик Ушакова, распоряжающегося на дворе острога. Потом кругом стихло.
Ушаков, с частью своего отряда, теперь перебрался в городок, чтобы и дальше творить расправу. Он объявил себя верховной властью Березова. Воеводе Бобровскому с женой и сыновьями, как на беду, явившимися к родителям на побывку, объявил домашний арест. Петров с женой были арестованы следом и заперты в своем доме. Местным попам с причтом объявили отставку и тоже всех арестовали - им привезли замену в лице двух тобольских священников. Схватили Яшку Лихачева, Кашперова, Никиту Зарубина, а с ними еще два десятка обывателей и рассадили всех по избам, под караулом. Поднялся в городке плач и стон бабий, да Ушаков под барабан грозно объявил бабам: всем молчать! Иначе он без суда и следствия мужиков их велит пороть до смерти.
Это было понятно. Замолчали.
Наташу освободил от веревок сын. Очень смышленый стал княжич Миша! Разыскал ножик и орудовал им умело, так что, ворвавшийся в избу прапорщик с солдатами только ахнул:
    - Ах ты, Боже! Настоящий маленький варнак! Эх, будь ты хотя бы, немножечко постарше, парнишка, то мы бы тебя к тятьке определили, в яму! А сейчас – всем стоять! Смирнааа! Обыск!
Наташа, стиснула зубы и покорилась. Обняв за плечи сынишку, стояла столбом, пока солдаты всю избу вверх дном не перевернули. В их с мужем комнате ничего не нашли, все опасные свидетельства давно спрятаны на огороде. Там же покоились Наташин обручальный перстень и немного золота, а перстень князя Ивана и бриллианты, оставшиеся после свекра, были им спущены, в разное время, в кабаке и в карты, а может, и Ушакову, в прошлый его приезд, утекли в карманы.
   Зато у золовок стоял визг. Княжна Катерина яростно налетела на самого Ушакова:
    - Капитан! Мне по статусу положены жемчуга и бриллианты!
    - Молчи, каторжница! Ох, ты и обнаглела! Каков твой статус, сударыня, про то мне известно, - ответил Ушаков с ледяным спокойствием. – Ты – ссыльная девка Катерина дочь Долгорукого! Я знаю правду о твоем прошлом и о нынешнем! – пригрозил он.
    - Ваше благородие, - заблеял Осип Тишин, тоже зачем-то с Ушаковым воротившийся из Тобольска, – у княжны Катерины опасная книжка схоронена! Я вам говорил!
    - А! Это в коей обряд сочетания сей девицы с государем покойным научно изложен! – вспомнил Ушаков и хлопнул себя по лбу ладонью. – Ба! Это как раз то, что требуется изъять у разрушенной государевой невесты! Голубушка, где ты скрываешь опасное сочинение?
    - Я сожгла его! – выкрикнула княжна, припертая Ушаковым к стенке. – В печке, среди золы, оную книгу поищите!
Наташа замерла в ужасе, вот сейчас начнется допрос с бесчестием! Однако один из солдат громко обратился к Ушакову:
    - Дозвольте сказать! Ваше благородие, а нетути тут нигде никакой книжки! Мы все уже кругом перевернули!
    - Может быть, худо искали? - процедил обескураженный капитан сквозь зубы, но ворошить в комнатах было больше нечего: действительно, все было перевернуто вверх дном. Княжна правду ему сказала: Овцын, из ревности, книгу эту еще зимой сжег!
    Вне себя от злости, Ушаков вышел вон, предоставив прапорщику дальше объясняться с княгиней.
    - Сударыня, - обратился прапорщик к Наташе. - Стало быть, мне только остается сказать вам, что отныне вы не имеете права переступать порог этого дома! Вам объявляется арест, как и трем девицам Долгоруким! На вас, мадам, возлагается ответственность за поведение золовок. Особенно разрушенной императорской невесты Катерины Долгорукой! Вам понятно? Кормить и поить вас будут, а, ежели захотите, то можете готовить себе и сами. Две старухи-служанки в вашем распоряжении. – Он наклонился над Наташей и спросил. – Вы беременны? Да, я вижу! – И насмешливо произнес. - Беременные женщины капризны, но для пользы вашей, будьте же предельно осторожны. Не вздумайте выходить и приближаться к месту заключения вашего супруга! Вам, сударыня, это запрещается под угрозой бесчестья! С вами тогда поступят по всей строгости закона, вас бросят в тюрьму, разлучив с сыном!
    Наташа робко спросила его:
    - А скажите мне, господин прапорщик, кто же Ивана Алексеевича в яме будет кормить? И обихаживать место его затвора? Пока не разъясниться наше дело, я молю капитана Ушакова разрешить это мне.
    - Нет! Сударыня, это уж никак невозможно! – переменяясь в лице, выкрикнул прапорщик. – Я, кажется, уже разъяснил вам ваше положение и довольно! Имейте в виду, что у ваших дверей выставлена стража! Эй, солдаты, слушать приказ! Крепко сторожите арестанток и мальчика!
С этим он повернулся и ушел, оставив жену государственного преступника под караулом. Не веря своим ушам, Наташа повалилась на подушки и зарыдала. Милого мужа ее хотят голодом уморить! Утопить в собственных же нечистотах! Кто способен пожалеть их? Боже мой, настанет ли конец несчастьям? За что Боженька их наказал? То, что с ними происходит, не просто ужасно, такому и названия нет!
Только вечером, когда принесли кашу с молоком, и старая нянька княжон стала кормить Мишеньку, до Наташи, наконец, дошло, что надо ей делать. Она тихохонько сползла с кровати, поправила растрепавшиеся волосы, засунув их под чепец, и выбралась на крылечко.
    - Стой! Куда! – Два солдата штыки перед ней скрестили. – Не велено!
Наташа, вся дрожа, рухнула и перед ними на колени – ей уже ничего не было стыдно.
    - Солдатушки, - взмолилась она, - нешто у вас сердца ледяные? Я ведь только и хочу накормить мужа моего, засаженного безвинно в яму! Да хоть одним глазком на милого моего Иванушку мне бы глянуть! Схватили его сонного, уволокли прямо из постели, даже обвинения не предъявив, и зарыли, точно в могилу, и кормить запретили! Ох, горемычная, осталась я с малым дитем, да и другое дите у меня уже на подходе! Беременная я, братцы!
И горько заплакала, зарыдала, прямо зашлась. Слез ли стыдиться ей? Впервой ли выплакивать беду свою мужикам? Солдаты, стоя перед ней, тоже носами зашмыгали, и, наконец, сказали:
    - Княгинюшка, сердца наши кровью обливаются, на твое горе глядючи, да ведь под ярмом мы! Капитан Ушаков – суровый начальник, он и нам спуску не дает, коли чего заметит, то велит батогами бить, а то и на каторгу загонит. Но нам тебя жалко. Любишь ты князя своего! В жизни мы такой любви не встречали! Скажи, за что хоть ты его любишь?
    - Ох, братцы, - Наташа смахнула слезу со щеки, - как бы я могла знать, за что, то бы вам сказала. Полюбила раз и навсегда, причем, твердо зная, что нельзя изменять своему слову и оставлять любимого, когда от него все другие отвернулись. Сколько кавалеров бросили бы сердца к моим ногам в свое время, но я выбрала Иванушку моего. Но знайте, что я полюбила не царского фаворита, не его чины и богатство, а человека! Я пошла за ним не на подвиг, а потому, что просто было бы не по-людски поступить иначе. Бессовестно было бы! Любя его, восемь лет сношу несчастья, и горя-то натерпелась, и страху, но готова, уверяю вас, еще больше беды сносить! Свою участь я знаю и со всем смиряюсь! Муж милый – все для меня на белом свете!
    - Ох, миленькая княгиня! Значит, попик наш деревенский верно учил нас, - сказал один из солдатиков, - мол, муж в глазах жены выглядит настолько достойным человеком, насколько велико отпущено ей к нему любви самим Богом! Истинно так! Ребятушки, сможем ли мы чего-нибудь для них сделать?
    - А чего? Подпустим княгинюшку ночью к проклятой яме? Никто и не заметит, как она будет кормить своего страдальца. Капитан к себе на квартиру, дрыхнуть уйдет, и Тишин тоже утащится, змеюка.
    - Матушка ты наша, потерпи чуток!
Через час Наташа легкой тенью промелькнула по двору острога. Она склонилась над ямой и позвала мужа:
    - Иванушка! Откликнись, сердце мое! Это твоя Наташа!
    - Любовь моя! – глухо прозвучал из-под земли голос князя Ивана. – Ты пришла, лапушка Наташенька! Знай: это все Оська! Оська Тишин виноват в нашей погибели, пес проклятый! Подлый доносчик, аспид… собака… – Родной голос сорвался рыданием. В черноте ямы нельзя было различить человека скорчившегося, будто червяк какой.
    - Скорей, княгинюшка! – взмолился за спиной Наташи служивый. – Суй, суй горшок-то в дырку и говори, чтобы быстрей кушал! Не ровен час…
    - Иванушка, я только на одну минутку! Солдаты сжалились вот, сами под смертью ходят! Ты за них Богу молись, что разрешили принести тебе еду! Тут каша и квас, ты, милый, рученьки подставляй, и я тебе просуну горшок-то!
Наташа заторопилась, начала пихать мужу горшок с кашей: он едва в дырку прошел, а за ним она просунула деревянную ложку и кувшинчик квасу. Князь Иван, мучимый голодом, торопливо ел, пил, давился и горько плакал. Наташа снаружи зажимала себе рот, чтобы не завыть в голос. Когда посуда вернулась назад, она через силу ему шепнула:
    - До завтра, родимый! Завтра я тебе, Иванушка, яичек сварю!
И побрела, волоча тяжелые ноги, обратно.
Так и повелось из ночи в ночь, из недели в неделю. Два следующих месяца караульные выпускали несчастную женщину из дому и она, крадучись, пробиралась к ужасной «звериной» яме, где заключался ее супруг. Поговорить им почти не удавалось, но хоть чувствовали присутствие друг друга, и то хорошо. Из ямы уже таким зловонием тянуло, что с ног сшибало, а Наташе ничего. Она просунет руку в отверстие, и любимый страдалец ее пожмет. Одна только ласка им оставалась. Князь Иван слабел день ото дня, все больше впадал в отчаяние, даже в безумие, не мог спать. От сырости, холода, недоедания тело его распухло, десна кровоточили, ноги, руки страшно болели и почти уже не сгибались. Каждый раз жена боялась, что застанет его в жару, в горячке, без сознания, умирающим. Она только и жила этими коротенькими встречами, а в остальные часы сердце ее разрывалось, мутился ум. И совсем уж не думалось об остальных членах несчастного семейства. Все, и деверья и золовки, томились, запертые в своих каморках, но их-то держали в тепле, кормили и поили! О себе тоже не думала, а ведь беременность ее ныне тяжело протекала, и живот изрядно вырос – восьмой месяц уже. Пузатая, она затруднялась наклоняться, да что делать-то? О младенце надо бы подумать, ведь он, не рожденный еще, во чреве, поневоле становился участником ее вылазок. В одну из темных ночей князь Иван тихо обратился к ней:
    - Хоть я и невинен, моя Наташа, моя голубушка, но, чую, что близка казнь моя! Дитятко не рожденное никогда не увидит своего батьку, так хотя бы дам ему имя, Дмитрием хотел бы его назвать. Знаешь, в церкви Воскресения Христова здешние казаки хранят хоругвь Ермака с двухсторонним изображением Дмитрия Солунского?
Говорил, и будто чувствовал, что расстаются они навеки. Наташа его еще утешать пыталась:
    - Обязательно, Ванюшка, сыночка Дмитрием назовем! И давай вместе уповать на Бога, ты ведь никому зла не сделал и никого ничем не обидел, разве что нечаянно. А я? Я счастливою себя считаю, что я твоя венчанная супруга. Когда тебя рядом нет, то мне, дорогой, кажется, что и солнце с небес не светит.
    - И мне, - прошелестел князь Иван. – Ты для меня светом и радостью была, любимая… ты есть… любимая моя…
Ночь, глухая ночь нависала над сонным Березовым-городком. Страшная ночь, страшнее не бывает. Хотелось сорваться на плач, но Наташа не смела пошевелиться. Она почувствовала, как в глубине ее сердца растет паника!

Она почти не удивилась, когда острожные ворота распахнулись, и двор начал быстро наполняться солдатами. Несколько человек несли факелы в руках. Перед ними вышагивал, стараясь, чтобы солдаты не шумели, капитан Ушаков. Он поднял руку, и Наташа поразилась его лицу с волчьим оскалом. Она услышала его тихий рык:
    - Солдаты! Брать первого Ваньку Долгорукого! Раскатать землянку!
Капитан сделал знак группе людей, и они бросились выполнять приказание.
    - Далее - хватать и выводить остальных ссыльных князей и всю мужскую прислугу!
Вторая группа солдат бросилась в помещение острога. Сам Ушаков взбежал на крыльцо дома, гремя ботфортами. Все это происходило на глазах оцепеневшей Наташи. Она не сразу сообразила, что творится. Кого, куда берут? Без суда, без объявления вины! По чьему приказу? На нее, скорчившуюся возле землянки, не обращали внимания, и чуть было не растоптали. Только тогда Наташа вскрикнула:
    - Я – здесь! Я - княгиня Долгорукая! Долгорукая!
И кто-то из солдат ей ответил:
    - Помолчала бы ты, дура!
Наташу отпихнули от землянки, точно собаку.
    - Что вы делаете? Куда вы нас берете? – завопила она.
    - Берем разбойников, а ты посторонись, глупая баба! Тебя мы не возьмем, ты здесь останешься!
И принялись крушить темницу князя Ивана. В несколько ударов железными ломами солдаты разворотили ветхую землянку. Мимо обезумевшей Наташи проволокли тело ее мужа, грязное, руки и ноги волочились, как у тряпичного паяца. Он не подавал признаков жизни. Его, видимо, оглушили ударом по голове.
    - Свет ты мой! – опомнившись, отчаянно заголосила Наташа. – Куда вы тащите его? Палачи! Звери! Изверги! Куда? Куда? Вы хотите убить Иванушку моего? В реку бросить? Ну, тогда и меня с дитем малым берите и бросайте! Я хочу вместе с мужем умереть!
    - Пошла прочь, безумица! Пошла! Ступай к своему дитю! – рвали Наташу за руки, за одежду и пытались отпихнуть подальше от князя Ивана солдаты. – Не велено шуметь! Наделав шуму, ты только навредишь своему семейству! Не ты, а Долгорукие за все ответят! Тебя, да старуху няньку не велели брать! Вон, гляди-ка, всех уже вывели и за ворота погнали!
Наташа охнула. Она столько лет ждала чего-то ужасного, и вот оно – случилось, оно - перед нею! Ночь заканчивалась страшно и нелепо. По двору волокли связанных, с заткнутыми ртами, деверей и золовок, дворовых людей и даже баб Арину, Мавру и Матрену. Молодые князья не сопротивлялись. Княжны и служанки были без памяти. Все полуголые, в чем спали. За ними солдаты волокли кое-какую одежонку. Следом ползла, причитая, старая нянька. На крыльце, босой и раздетый, плакал Мишенька.
    - Ну, все, теперь пиши - пропало! Замучают всю фамилию долгоруковскую, поди! – пробормотал солдат над ухом Наташи. – Ты бы, княгинюшка, хватала свое дитя и сидела с ним в избе тихо. Покудова тебя с сыном тут оставляют, но ведь у нас так считается, что дети повинны в грехах отцов! Вместе с деревом и плоды уничтожают! Поволокут на истязания, на огонь и дыбу!
Его причитания вошли в мозг, в сердце и душу несчастной женщины. Ох, как подействовали они на нее! Наташа оглянулась, а на дворе уже никого нет – пусто. Нора звериная – землянка – разорена! Нет больше ее света ненаглядного!
Диким голосом вскрикнула Наташа:
    - Где мой Иванушка?! – и забилась на земле, стеная. Волосы на себе стала драть. Хватала за ноги оставленную стражу и просила. – Хоть одним глазком дайте мне посмотреть на него и проститься, люди! Помилуйте, коли вы христиане! Помилосердствуйте!
Да только не нашлось ни одного милосердного человека в остроге. Ни слова утешительного никто не сказал ей. С час, пробившись с обезумевшей женщиной, тот самый прапор, некогда ей сочувствовавший, распорядился посадить ее в одну из острожных каморок и часового приставить. Няньку с маленьким Мишей загнали в дом. Вот и все, что осталось от большого опального семейства в остроге.
Еще раньше бесшумно отошли от пристани струги. На них были увезены, под крепкой охраной, кроме Долгоруких, воевода Бобровский с сыновьями, майор Петров с женой, трое священников, дьякон Какоулин, атаман Яшка Лихачев, мещанин Кашперов, казацкий урядник Никита Зарубин и с ними еще шестьдесят человек березовских обывателей по указу Тайной канцелярии. Все были в цепи закованы. Отправлялись под розыск, под битье.
Молодая княгиня Долгорукая осталась в Березове одна, больная, в безызвестности и с не рожденным дитем в животе. Другое дите было брошено на произвол судьбы. Старая нянька присматривала за ним, как умела, она же готовила пищу и приносила Наташе, а той кусок в горло не шел. Наташа плакала и молилась. Уговаривала себя терпеть. Разве одну ее постигло горе-злосчастье? Почти в каждом доме отыскался человек, оклеветанный Осипом Тишиным. Стон и плач бабий стоял над тундрой. Да вороний грай. Вороны, чудилось, копошились на кучке кем-то оставленных гнилушек. В их криках Наташа разбирала: «Побольше бы детей на землю приходило, чтобы было, где нам погреть свои лапки».
Приближался срок родов, и Наташа готовилась самостоятельно произвести на свет последнего отпрыска фамилии Долгоруких. Не стоило уповать на няньку с ее трясущимися руками. Когда случились первые родовые схватки, она не позвала никого на помощь. Сжимая зубы, Наташа каталась по соломе, которую попросила накидать на пол. Перепуганный стражник за дверью бормотал молитвы, не ведая, чем помочь женщине. Приплелся полупьяный прапорщик и заглянул в щель. Его тяготил надзор за мужественной, упрямой дамой и ее отпрыском – последним из князей Долгоруких. Не было никакой инструкции, угодно ли правительству, чтобы сей отпрыск князь Михаил, уцелел. А тут появляется еще один! Уж если упрямая княгиня с сосунком выживут, то на его попечении окажутся сразу два долгоруковских волчонка. Лучше бы умерли и дитя и мать. Но скоро у ворот раздались вопли, и ему пришлось бежать наводить порядок. На него налетела разъяренная Татьяна Иванова вдова, чей сын был увезен в Тобольск, как один из сообщников Долгоруких.
    - Я пришла принимать роды у княгини! - размахивая узлом и корзинкой, кричала вдова. – Грех на ваши головы, изверги! Пропустите!
    - Не велено! – попробовал защититься прапорщик.
    - Кем, ирод? – перла на него женщина. – В остроге ни одной бабы не осталось!
    - А старушенция?
    - Нянька? Полуживая? Полуслепая? Уморить вы задумали княгинюшку!
    - Проходи! - сквозь зубы процедил прапорщик. – Но я должен довести это дело до коменданта…
    - А! Доводи хоть до самого нечистого! – огрызнулась женщина и проскользнула мимо него.
Татьяна бросилась к измученной роженице и захлопотала. В узле она принесла все, что требовалось, чтобы принять роды. Погнала солдата натаскать и нагреть воды. Но только чудом на этот раз ей удалось сохранить и мать, и ребенка. Все ужасы последнего времени истощили организм Наташи, она едва не истекла кровью, как это было в последние роды шесть лет назад. Маленький князь Дмитрий Долгорукий родился слабеньким. В этот мир он пришел без радости, слабо пища и мучительно извиваясь красным тельцем. Татьяна обтерла его и поднесла матери:
    - Ну, этот будет жить, слава Богу!
    - Слава Богу! – эхом откликнулась Наташа. – Мы, Долгорукие, привыкли страдать, и дети наши переживут несправедливое с ними обращение. Императрица Анна – не вечна! – Она приложила сына к груди и улыбнулась. – Гляди-ка, у Митеньки голубенькие глазки! Как у батюшки моего, и у старшего брата Петра Борисовича! Свидится ль он со своим отцом? Никаких обвинений князю Ивану не выдвигали. Он не виновен! Как и все, кого схватили и увезли на муки. – Она всхлипнула и запнулась. – Может, меня… выпустят отсюда?
Но никто не торопился выпускать молодую княгиню из-под стражи. Из Тобольска не приходило никаких распоряжений и вестей. Новый комендант, именем которого Наташа не интересовалась, ни разу не посетил ее. Запертая в сыром каземате, она нянчила младенца и наблюдала через окно, как бегает по двору острога Миша. Мальчик часто подбегал к окошечку и смотрел через мутную слюду на страдальческий облик своей матушки. Только чудом все трое оставались живы.

Глава 15

    Наташа, Наташенька, нежная моя любовь, где ты и что с тобою? Жива ли ты, с нашим дитятком? – мучился князь Иван, скованный по рукам и ногам цепями, дрожащий от сырости, голода и тоски. Всю дорогу до Тобольска держали его опять отдельно, поневоле с ума сходить начнешь от полной неизвестности. Был ли кто из братьев, или друзей, на одном с ним суденышке? Кроме стражников, он никого не видел. Спасибо, одна добрая душа среди стражей нашлась. Молоденький солдатик шепнул на ухо, суя  корочку хлеба, что княгинюшку оставили «там» с дитем. Одну-одинешеньку. Беременную на сносях. Звери! И охватило князя Ивана лихое горе, разбойничье отчаяние, да такое, что море ему теперь по колено. Пускай мучают, жгут, режут. Он им покажет, как умирают Долгорукие!
В Тобольске на пристани он только и успел глотнуть свежего воздуху, да на облака глянуть: серые, дождем налитые, точно слезами. Куда-то они плывут? Если в городок Березов, то поплачьте, тучи, над головой милой Наташи. Но грубые руки подхватили скованного арестанта и бросили на телегу, накрыв сверху рогожами. Повезли, тряско. Следом поскакал казачий караул. От духоты князь Иван потерял сознание. Очнулся он уже в подземелье. Он висел на цепях, в камере-одиночке, точно в гробу. Попытался пошевелиться, но цепи, сковывающие, как и раньше, были закреплены высоко в кольце, вделанном в стену. Не двинешься, а железо нестерпимо впивается в запястья и в лодыжки, уже истерзанные до костей. Ой, больно! Князь Иван зарычал, и тут прямо из-под босых его ног, выскочила большая крыса, а за нею другая и третья... но он равнодушно отнесся к тварям. Кого он еще узрит в камере-одиночке, в подземелье тюремном?
В Тобольске преступников уже ждала особая экспедиция, наряженная для розыска над супостатами. Ее возглавили Федор Ушаков, будь он проклят, и второй поручик, присланный из Петербурга, Василий Суворов 11. Князю Ивану не удалось даже в себя прийти, да малость передохнуть. Ворвалась стража, сняла узника со стены и волоком поволокла в подземелье, где заседала особая экспедиция. Начался розыск. По обычаю, первый допрос проводили в камере пыток, «у дыбы». Строгими голосами задавали вопросы, но не истязали пока. Князь Иван увидел дыбу, огонь в раскаленной печи, в аккуратном порядке разложенные орудия пытки и засмеялся:
    - Жечь уже приготовились, ироды, ну и жгите! Радуйтесь, застеночные мокрицы!
Следователи, восседающие за длинным столом, угрюмо уставились на арестанта. Князь Иван сразу узнал среди них Федора Ушакова.
    Поручик, как змея, прошипел:
    - Поберегись, несчастный! Сам ты теперь мокрица и земляной червь!
    - Ошибаешься, Федька! Я на высоте рожден, не как ты! Я – князь Иван Алексеевич Долгорукий, Рюрикович и верный слуга покойного императора Петра Алексеевича Второго!
    - Был слуга, а теперь колодник, изменник!
    - Измену мою надо доказать!
    - Не сомневайся, мы докажем! Следствие располагает сведениями не в твою пользу, князь Иван! Остается только, чтобы ты признал вины свои и покаялся перед императрицей.
    - Я ничего не признаю!
    - И не покаешься?
    - И не покаюсь!
    В допрос немедленно вмешался Суворов. Строгим голосом он обратился к узнику:
    - Князь Иван Долгорукий, ты обвиняешься по шестнадцати пунктам, изволь выслушать нижеследующие вопросы. Зачитывай, капитан Ушаков.
    Капитан, глумливо улыбаясь, взял со стола бумагу и приготовился громко читать. Он заранее предвкушал удовольствие от того, как, должно, изменится лицо узника. Ведь все эти шестнадцать вопросных пунктов были составлены по доносу Осипа Тишина и материалам, собранным им самим, Ушаковым, в Березове. Капитан трескучим голосом зачитывал обвинение по пунктам и одновременно задавал узнику вопросы.
    - Князь Иван, следствию угодно иметь подтверждение гнусным, воровским, вредительным и злым словам, коими ты поносил честь ее императорского величества и цесаревны Елизаветы Петровны!
    Это было справедливое обвинение, но князь Иван невозмутимо пожал плечами, решив запираться, насколько достанет духу.
 -  Никакими поносными словами ее величество и цесаревну я не браниивал, Ушаков, это оговор против меня сущий! – дерзко выпалил он.
    - Значит, и намерения сослать цесаревну Елизавет Петровну в монастырь у тебя тоже не было?
    - Не было! Какое мне до цесаревны Елизаветы дело?
    - Говорил ли ты с Осипом Тишиным, таможенным подьячим, по поводу намерения последнего донести о том, что у тебя хранятся книги «В похвалу его величества», «О коронации Петра Второго» и о третьей книге, «О венчании брака Петра Второго с княжною Екатериною» и грозился ему смертью?
Князь Иван снова засмеялся:
    - Кому? Тишину, этому проклятому трепачу, я смертью грозился? Да знать не знал он, что вообще имеются такие сочинения, и мы с ним не говорили о них ни слова.
    - Тогда изволь отвечать, князь Иван, существовали ли сии книги вообще, и если они у тебя имелись, то где ты схоронил оные?
    - Нигде! Все оные сочинения, кроме книги «О венчании», на самом деле, были, я не стану отпираться, но все они оставлены нами в Москве. Зачем нам, князьям Долгоруким, было везти книги сии в ссылку?
    - Так-так-так! А где патенты, выданные тебе покойным императором на чины и званья?
    - И патенты тоже были оставлены в Москве.
Ушаков выругался про себя и продолжал дальше:
    - Каковы у тебя отношения с воеводой Бобровским и майором Петровым?
    - Обыкновенные, человеческие отношения! Оба были поставлены надзирать над нашим семейством. Так как же, можно было мне с оными людьми не общаться?
    - Однако нам известно, что ты обоих государыниных слуг, поставленных над тобою надзирать, подкупал деньгами! Дарил им подарки! А с лейтенантом Овцыным ты даже породниться желание имел! Что, разве не так? Хотел устроить себе побег на корабле Овцына? Отвечай, разбойник! Бунт вместе с Овцыным готовили? Свержение законной власти? Вы, князья Долгорукие, разве не предлагали на престол кандидатуру своей сестры Екатерины? Что ты скажешь по этому поводу? Отвечай! Или желаешь свести знакомство с дыбой на первом же допросе?
Ушаков треснул кулаком по столу. Мороз пробежал по позвоночнику и так ослабленного тяжкой дорогой князя Ивана. Времени на раздумья ему не давали, а только что заданный Ушаковым вопрос поверг его в полный ужас. Вот и он, тот самый вопрос, много лет тяжким камнем давящий на его душу! Подложная духовная! Предательство доверчивого царя-друга! Что-то бы надо по этому пункту ответить, но что? Может быть, рассказать всю правду и очистить, наконец, совесть? Но в этот момент перед князем предстало лицо его жены Наташи, а потом лица сестер, братьев и товарищей, которых из-за него привезли на муку. Примутся их терзать, а они-то чем виноваты? Закусив губу, князь Иван хмуро глянул на Ушакова:
    - Где мои сестры и жена? – спросил он дерзко. – Что с ними?
    - Сударь, отвечай нам на поставленный вопрос! – предупредили его грозные дознаватели.
    - А вот и не буду вам отвечать, пока вы не скажете, где моя супруга и сын и второе дитятко! Моя жена должна была родить.
    - Изволь, колодник: с женой тебе уготована вечная разлука, коли не скажешь всей правды тотчас же! В ее же интересах, князь Иван, отвечай истинно, как на духу, а иначе мы ее сюда из Березова тоже привезем и допросим! У дыбы! И сына Михаила допросим, невзирая на малолетство! А о том, родила ли твоя супруга, никаких сведений не поступало… пока. Тебе заданы вопросы, собака, так отвечай!
    - Погодите! А мои сестры, где? – не сдавался князь Иван.
    - Княжны Долгорукие посланы в разные монастыри, а куда, тебе знать не следует.
От таких слов князь Иван впал в нервное раздражение. Вот оно! В монастыри заключены сестры! Милая, нежная Наташа одна в остроге! Стоит ли запираться? Ради них надо честно отвечать на все поставленные вопросы.
    - Отвечай, князь Иван Долгорукий! – рявкнул Ушаков, теряя терпение  и снова кулаком по столу бац!
    - Что ж, господа инквизиторы, извольте! Вот вам мой ответ. Предложение кандидатуры сестры Катерины на престол – не есть прямой захват власти! Предложить, разве нельзя? Отец мой и дядюшки предложили избрать на престол обрученную невесту покойного государя - согласия им на то дано не было. Вся фамилия Долгоруких полностью подчинилась решению Верховного Тайного Совета. Дядюшка князь Василий Лукич лично возглавлял посольство к избранной Верховным Советом императрице Анне! Это ли не доказательство? – торопливо проговорил узник.
    - Нет! – отрывисто пролаял Ушаков. – Ты запираешься и творишь ложь, князь Иван Долгорукий! У нас есть иные свидетельства! Нечего прохлаждаться с разбойником! На дыбу его! На дыбу!
Подбежали каты и в один миг сорвали с князя Ивана всю одежду. Такое правило: перед пыткой раздевать узника догола. По закону, палач обязан осмотреть тело допрашиваемого, чтобы определить его физическую крепость. Дабы молодец не окочурился во время допроса. Обычно самые крепкие мужики выдерживали до 25 ударов кнутом, не больше. Кроме всего, обнажение человеческого тела палачом на Руси всегда считалось бесчестьем. Особенный позор для человека высокого ранга. Князь Иван с болью в душе глянул на отброшенные рукой палача, свои лохмотья. Палачи скрутили ему руки веревкой и привязали к дыбе. Блок медленно заскрипел, подтягивая под самый потолок тело. В глазах - огонь, адская боль в вывернутых суставах. Палач подбежал к испытуемому тремя скачками, и просвистел кнут, положив красный рубец в палец толщиной вдоль спины князя Ивана.   
 - Еще три! – коротко распорядился Ушаков.
Каждый из последующих трех ударов рассек тело до костей. При каждом ударе палач отступал на шаг назад и делал прыжок вперед. Вдоль спины легли еще три кровавые полосы. Палач являлся мастером своего дела, и с чрезвычайной быстротой очень умело расположил удары параллельно друг другу, от плеч до поясницы.
Князь Иван выдержал все четыре удара, скрежеща зубами.
 - Правду! Говори правду! – хрипло выкрикнул Ушаков.
 -  А! Пошли вы все…! Другой правды у меня для вас нет! – выдохнул с высоты князь Иван. Он не отличался богатырским здоровьем, но Ушаков понял вдруг, что орешек-то попался крепкий. Этот потомок Рюрика хоть и беспробудная пьянь, но в бесстрашии ему не откажешь. Первый застенок не сломал князя Ивана. Пререкания с членами экспедиции и брань с виски красноречиво свидетельствовали об этом. Требовалось сломить его волю.
Ушаков скомандовал:
    - Эй, стража, давайте сюда доводчика, с очей на очи будем говорить!
Открылась дверь, и в застенок ввели Осипа Тишина, перепуганного, но державшегося подобострастно. Тишин, словно собака, юля хвостом, поклонился униженно и заговорил, тихо и умильно. Он не торопился, чтобы дать самую широкую картину преступлений князя Ивана. Прежде всего, рассказал, с примерами, как князь Иван поносил императрицу и герцога Бирона. (Герцога, черт бы его побрал, худородного выскочку! – подумал князь Иван, скрежеща зубами). А подьячий, осмелев, дальше соловьем разливался: князь Иван говорил, мол, герцог Бирон крестил ее императорское величество штанами, а все со смеху помирали и одобряли такие воровские речи! Воевода Бобровский, Петров, Овцын, Яшка Лихачев, Никитка Зарубин, как жеребцы стоялые, во все горло ржали! Князь же далее рек: «Какая она государыня? Она шведка!» И разбирал подробно права ее величества на престол и толковал о наследии русского престола после смерти императрицы. Вот, мол, государыня хочет выдать свою племянницу за сына Голштинского герцога. Но, прежде бы лучше выдала она беспутную цесаревну Елизавет за ее кузена, за Семена Нарышкина, что в Париже сейчас вольно гуляет. Не забыл Тишин упомянуть, что и сам пытался остановить крамольные речи князя, да был в ответ избит крепко. Князь Иван собственноручно начистил ему морду, а Митька Овцын,  Яшка Лихачев с  Ванькой Кашперовым и Никиткой Зарубиным, зверски вчетвером убили до полусмерти. И в снег зарыли.
    - Так ли было дело? Признавайся! Говори! – набросились на узника Ушаков и Суворов.
    - Все врет Оська, собака! Он сам в снег закопался! – из последних сил прохрипел князь Иван.
    - Бейте его! Еще пять ударов!
Со свистом кнут обрушился на спину князя Ивана. Спина вся уже исполосована вдоль и поперек. Боль, опоясывающая, дошла до сердца.  Он не мог, молча, переносить весь этот ужас, и потому сначала тихо стонал, а потом начал дико рычать, визжать, извиваться, пытаясь уйти от жалящих тело ударов.
Ушаков орал:
    - Крепче бейте его! Десять ударов!
Кожа летела клочьями со спины князя Ивана, кровь ручьями текла, перед глазами полыхали огненные колеса, во рту – горько - солоно. Голова упала на грудь. Слипшиеся волосы закрыли лицо мученика. Когда ж каты поняли, что привести в себя его будет не возможно, тотчас с дыбы сняли. Бросили на захарканный, окровавленный пол. Окатили ледяной водой. Признаков жизни несчастный не проявлял, но его отливали водой и отливали, пока снова не привели в чувство. Тогда вздернули на дыбу во второй раз и повторили те же самые вопросы.
    - Признавайся! Лелеял ли ты, князь Иван, мысли о захвате трона? Где книга о браке покойного царя с твоей сестрой, Катериной Долгорукой?
От страшной боли князь Иван почти впал в помрачение рассудка. Что отвечать палачам? Что наболтал многое спьяну? Хвастался? Или, признаться, как на духу, в том, что мучило его долгие годы? В составлении подложной духовной покойного императора и подделке его подписи? Но ведь допрашивают-то его не попы, а каты!
    - Не-е-ет! – рыдал князь Иван с виски. – Не было никакой книги о браке любезного моему сердцу государя Петра Второго! А все, что я говорил, то спьяну и в безумстве!
    - Бейте еще!
И свистел кнут, до костей обдирая кожу. Ушакову все мало казалось. Он велел катам веники в огне поджечь и князю исполосованную спину попарить. Это дало результат: узник начал выкрикивать отрывочные фразы, и во многом сразу сознался, но так и продолжал отрицать существование крамольной книги и не обмолвился о подложной духовной, о которой, кстати, правительство и не знало. В желании добиться от него полного признания на первом же допросе, дознаватели  переусердствовали, и окровавленное тело князя Ивана, обвисло на дыбе. Его опять снимали, обливали водой, подвешивали, но так и не привели больше в чувство.
    - Не сдох бы на виске Рюриков потомок, - забеспокоился Ушаков. – Выглядит, точно, как покойник.
    - Бессмысленно допрашивать его дальше, - сказал строгий Суворов, - на сегодня с него хватит, волоките его обратно в подземелье и цепью опять к стене прикуйте. Обращайтесь жестоко. На самом деле он слаб. Только на первых порах попробовал запираться, а далее – все скажет и еще прибавит. Думаю, через него, мы сможем добраться до его дядьев, с которых почти снята опала. Разлука с женой, мучительное содержание и пытки быстро сломают его нравственно.
И начались самые страшные дни в жизни бывшего баловня фортуны, мученическое содержание в цепях, ежедневные посещения застенка, допросы с «пристрастием» и «розыском». Искалеченного пытками, князя Ивана продолжали содержать в сырой одиночной камере, без света, в ручных и ножных кандалах, прикованного к стене цепью. Все тело его покрывали открытые, кровоточащие раны и ожоги. Раны гноились, опухали, чернели. От некоторых уже шло зловоние. Он потерял аппетит и сон, потому что впадение в забытье невозможно назвать сном, хотя и оно было для истерзанного страдальца счастьем. Ему уже было все равно, что происходит сейчас на воле, да за толстыми стенами ничего и не услышишь. Он не думал о смерти, которая неминуемо ждала его за мнимые страшные злодеяния против проклятой Анны Курляндской. Эту сырую бабу, мерзкую и слезливую, ему, будучи в силе, надо было бы пристрелить, точно бешеную волчицу, а он тогда ее даже не замечал! В полузабытьи грезились ему жена с сыном. Нет, детей уже должно быть двое, если младенчик выжил. Хоть бы узнать, как там с ними живет Наташа? Только бы они выжили! Отпустили бы их хоть к графу Петьке Шереметеву на Москву. А, может, в самом деле, покаяться, чтобы спасти жену и детей? Так мучился князь Иван, и нравственные потрясения разъедали его дух, почти уже окончательно сломленный. Он приближался к умопомешательству, когда палачи выдумали для него новую пытку.
Было решено приковать князя Ивана цепями в застенке, растянуть во весь рост, будто на кресте, в подвешенном состоянии, и не давать ему спать. Ему опять зачитали прежние шестнадцать пунктов и, получив в ответ мычание и кровавые плевки, развели огонь у него под ногами. В дело были пущены кнуты, огненные веники и клещи. Его не оставляли в покое до поздней ночи, пока сами дознаватели не умаялись и не поплелись спать. Обвиснув на цепях, мученик попробовал забыться. Куда там! Два подручных палача тут же облили его ледяной водой и принялись толкать.
    - Не спать! – окрикивали.
Он только глаза прикроет, как уже орут:
    - Открой, сволочь, свои гляделки!
К утру он начал умолять мучителей:
    - Ребятушки, пощадите вы меня! Проткните мне чем-нибудь брюхо, чтобы кровь вся вытекла! Вы же христиане!
    - Христиане, но жить хотим, - ответили ему каты, – и Божьи заповеди почитаем. Молись Богу, чтобы Он смерть тебе послал!
Князь Иван взмолился к Господу, но прегрешения его, видно, велики были. Судьба уготовила ему встречи с братьями, с товарищами по несчастью, с кем он дружбу в Березове водил, кого одаривал и кто, презрев обязанности, благоволил к ссыльному вельможе. В пытошную стали водить и ставить с ним очи на очи прочих оговоренных в доносе Тишина. Сквозь красную пелену перед глазами, князь Иван видел, что все знакомые его уже подвергались суровым пыткам. Платье на них было разорвано и смердело, на телах краснели рубцы от кнута и страшные ожоги, под глазами чернели синяки. Оська Тишин, подлый доносчик, скрываясь в темном углу, присутствовал почти на всех допросах. Он был напуган до смерти и оттого только кивал, если его спрашивали. Для поддержания духа, ему подносили водки.
Первым к допросу привели майора Петрова.
    - Чем тебя подкупил князь Иван Долгорукий? – спросили его.
    - Ничем! Дружба между нами зародилась на совместной симпатии и только, - последовал честный ответ.
    - Значит, ради симпатии ты, майор, слуга царский, презрел свои прямые обязанности?
    - В этом каюсь! Не устоял я перед обаянием князя Ивана Алексеевича!
    - Ха-ха! Ври, майор, больше! Известно, что князь Иван подбивал тебя на бунт против законной императрицы! Поменять законную государыню на девку Катерину Долгорукую ты, разве, не хотел, чтобы потом возвыситься? Из майоров, да сразу в генерал-фельдмаршалы? Говори! 
    - Ничего подобного мне и на ум не приходило!
    - И ты не видел у Долгоруких запрещенные книги о коронации и венчании с Катериной Долгорукой покойного императора Петра II?
    - Нет, ни разу не видел!
    - На дыбу его!
С Петрова сорвали одежду, привязали к дыбе, подтянули к потолку, и яростно засвистел кнут, алые полосы вздулись на обнаженной спине майора. Он выдержал подряд три пытки на дыбе, и «встряску» - висение с тяжестью на ногах и битье кнутом в подвешенном состоянии, после чего палачи так и оставили его висеть на вывернутых руках. Ввели дрожащего старика Бобровского, и тоже вздернули на виску. Бывший воевода под кнутом в голос выл и отчаянно божился, что виноват только его жалостливый характер. Он всех жалел, и даже Осип Тишин что-то провыл в его оправдание. Старика с дыбы сняли и унесли. Потом на «виску»  поднимали Яшку Лихачева, Никиту Зарубина и Кашперова. Они водили тесную дружбу со ссыльными князьями в Березове, но никто не признавался в организации заговора против императрицы. Все были люди молодые, дерзкие. Князь Иван оглох от их дикого хохота и матерной брани. И в отчаянии постепенно он начал признавать за собой мнимые вины и каяться перед инквизицией. Выложил и о «злых словах», и о поношении императорской фамилии, и о подарках Бобровскому и Петрову, и о закопанных книгах, (кроме книги о венчании Петра II на царство) и о патентах, жалованных покойным государем.
Потом взялись за священников и дьякона Какоулина. Да толку от духовных лиц было мало. Можно сказать, что и вовсе никакого толку. Чтобы состряпать дело против Долгоруких, с целью со свету сжить знатный род, нужны были веские доказательства. И скоро все обвиняемые исчезли из пыточного подвала. Один за другим. А куда? Князю Ивану было уже не интересно. Он и жив-то сам был разве Святым Духом. Спать ему, по-прежнему, не давали. И стал он теперь, мешая сон с явью, впадать в самый чудовищный бред. Чего он только еще не нагородил, вися с тяжестью на ногах.  И молил только об одном, чтобы позволили ненадолго заснуть, забыться.
Лишь один раз князь Иван с интересом уставился на очередного страдальца. Он сразу узнал Овцына. Значит, вернулся из плавания и сразу угодил лейтенант в застенок. На суд и на расправу. Первый вопрос лейтенанту был о дружбе со ссыльным князем Иваном Долгоруким.
    - Не было промеж нас никакой дружбы! – отрубил лейтенант.
    - А что тогда было?
    - Простое, самое обычное, знакомство было, да и только, - ответил Овцын. - У меня в Березове база, и я там зимами жил, до начала навигации. Городок маленький, все друг друга знали.
    - И любились?
    - Это вы о чем?
    - Да о шашнях твоих, лейтенант, с девкой Катериной Долгорукой, разрушенной невестой в бозе почившего монарха Петра Второго! О чем же еще? Известно даже, что ты собирался на оной девке честно жениться. Так ведь, лейтенант? Отпираться-то бесполезно! Ты при друзьях своих и попах, в доме, где жили Долгорукие, просил ее руки и в страстной любви княжне клялся. В последний раз вы расстались женихом и невестой! Так вот и получается, лейтенантик, что ты имел намерение стать зятем вот тут висящему на цепях князю Ивану. То ись, злодею государеву! Стало быть, в делах его мерзостных ты прямой участник. Сознавайся! Или ты князя не узнаешь? А ну, каты, подведите его к злодею поближе!
Два ката схватили Овцына и почти бросили его на каменную стену, всю в крови и зловонных испражнениях, исходивших из тела князя Ивана. И вот они с Овцыным - глаза в глаза.
    Разбитые губы князя Ивана еле пошевелились:
    - Уж ты прости меня, друг Митя…
    - Где Катенька?
    - В монастырь… сослали…
Это все, что успел шепнуть князь Иван Дмитрию Овцыну. Дальше, у него на глазах, на дыбе пытали лейтенанта. В это время Тишин, выскочив из своего укрытия, уличал злобно своего соперника. Да, офицер государевой службы, а связался со ссыльными, был у них в чести. Да, блудно сожительствовал с девкой Катериной Долгорукой. Хотел на ней жениться и, пьянствуя с ее братом, главой ссыльного семейства, с величайшим интересом выслушивал скверные и преступные высказывания князя Ивана! А боле того, еще и смеялся и те злодейские речи одобрял! Его же, Осипа Тишина, за попреки, Овцын избил до полусмерти.
Шел четвертый день зверской пытки бессонницей, и князь Иван, еле живой, истинно обезумел. Где он, на каком свете? На «этом», или на «том»? Он вслушивался, как свистел кнут, а кровь Овцына брызгала прямо в лицо мученика. Однако крепче всех оказался морской лейтенант. Овцын сначала терпел побои, потом цветисто бранился, однако, ни одной вины за собою не признавал. Князь Иван уже в полном беспамятстве висел, когда Овцына сняли с виски и утащили. Тем ужаснее оказалось возвращение в реальность: голая грудь князя Ивана шипела и пузырилась, ну, точно сало на сковородке! Это его каленым железом попотчевали:
    - Не смей спать! Сознавайся! Чем ты еще грешен?
    Грешен! Слова, выплюнутые Ушаковым, подействовали на узника, как удар грома! Застенок поплыл в глазах, фигуры мучителей стали множится, приобретая фантастические формы. Почудилось князю Ивану, что он уже умер, и перед ним сам святой Михаил Архангел, с огненным мечом, с пылающими устами, требующий покаяться! Как поносил императрицу с Бироном, как грозился истребить всех, кто служит законной власти, а потом усадить сестру на престол и самому царствовать!
    - Не было этого! Не было! – из последних сил прохрипел узник.
    - А что тогда было?
    - Было…
    - Что было-то? Говори! Кайся перед Богом Всевышним! Эй, кат, еще, давай, накали железа!
И кат, выхватив из огня железный прут, докрасна раскаленный, угрожающе помахал им перед лицом князя Ивана. Диким голосом заорал мученик:
    - Нет! Убери это! Было! Каюсь! В ночь на 19 января в год 1730, покойным отцом моим и дядьями Сергеем, Иваном и Василием Лукичом была составлена подложная духовная Петра Второго! Писана рукой Василия Лукича, перебелена князем Сергеем Григорьевичем и, за невозможностью получить подпись умирающего Петра Алексеевича, была подписана лично мной! Мы с покойным царем в шутку часто писывали под его руку! Я воспользовался его доверием, блудный пес! Я это! И с тех пор предательство сие тяжелым гнетом лежит на моей совести! Я предал своего государя! Предал! Каюсь! Я уже каялся об этом на исповеди отцу Федору! Петр Алексеевич, прости-и-и…
С этим словами кровь хлынула изо рта узника, и он бился, пока не сомлел. Допытчики переглянулись между собой значительно. То, что они сейчас услышали, давало бесценное оружие им в руки! Можно было довольно потереть длани. Они добыли, наконец, ключ, к разгадке тайны князей Долгоруких. Князь Иван оговорил своих родственников, которых теперь можно было уничтожить, отдав в руки палачей. Надо было поторапливаться с эстафетой в столицу, чтобы схватить, доставить в Шлиссельбург всех Долгоруких, двое из которых, князь Сергей и князь Иван Григорьевичи, уже вышли из-под опалы, а князь Сергей даже получил назначение послом в Лондон и ждал отпускной аудиенции у государыни. За что судьба преследовала князей Долгоруких?

Глава 16

Вырвав столь неожиданное признание от князя Ивана Долгорукого, члены тобольской экспедиции, сначала поздравили друг друга. Выпив водки, закусив и еще выпив, они принялись ждать из столицы высочайших распоряжений о том, куда и как доставлять преступных Долгоруких? Продолжались допросы лиц, прямо или косвенно причастных к делу князя Ивана Долгорукого. Отца Федора вздернули на дыбу, и в лицо ему бросили признание князя Ивана. Отец Федор немедленно признался, будто сам стоял на духу, припомнив указ Петра Великого попам доносить о заговорщиках, кои откроются на исповеди. Другими частыми посетителями застенка стали братья князя Ивана, Николай и Александр. С ними обращались тоже жестоко. Менее виновным признавали Алексея. За годы ссылки младшие князья Долгорукие, ведя в остроге жизнь бездельную, пьяную, блудную и пустую, раскисли, точно поганые грибы. Они были худы, кривоноги, с отвисшими животами и красными кроличьими глазами на бледных лицах. Все много пили, а посему были болтливы и трусливы. От одного вида старшего брата, висящего на цепях, а на теле нигде живого места не видно, Николай и Алеша затряслись и вовсе сознания лишились. Их уже допрашивали и били кнутом, но вытягивать из них было нечего, кроме амурной истории их сестры княжны Катерины с Овцыным, да преступных речей старшего брата Ивана за столом и в бане. Двадцатишестилетний князь Николай, один из всех, проявил твердость, требуя предъявить подлинный указ императрицы на арест Долгоруких. Князь Алексей, тремя годами его моложе, божился, что не принимал никакого участия в попойках старшего брата. По его словам, он из гордости не хотел водить знакомство с «кабацкой теребенью», да презренной шляхтой, к которой он относил Бобровского, Овцына и Петрова. Словом, старшие обелялись, как могли. Жаль, младшему княжичу Алексашке, не удалось проглотить свой поганый язык, вместе с водкой, во время попоек! Был он в эту пору уже не недорослем - двадцать первый годик доходил молодцу. Отроком, попав в ссылку, он тут же позабыл обо всем, чему его учили заморские гувернеры. От уроков заезжего в Березов иконописца тобольского архиерейского дома, Алексашка бегал резвее зайца. Вырос он полным невеждой, пьяницей и любимцем старшей сестры. Княжна Катерина его от тоски собственной споила, называя при этом своей куколкой и умной головкой. Пьянством юноши инквизиторы воспользовались бессовестно. По приказу Ушакова, тюремщики стали накачивать водкой князя Алексашку день и ночь. В одиночке, где содержали парня, в пыточной камере, ему, прежде чем допрашивать, наливали целый  стакан водки, подносили и заставляли пить: пей, пей! Со слов пьяного безумца заполнялись длинные допросные листы, которые отправлялись потом в столицу. Подло велось дознание! Однажды караульный солдат, и тоже горький пьяница, будто бы по неосторожности, а на деле по указанию инквизиции, проболтался арестанту:
    - Тебе, дружок, Санюшка, нечего бояться сурового наказания! Начальство тебе премного благодарно!
    - Ты, дядя, о чем?
    - О том, что старший брат твой в безумии рассказал историю о подложной духовной, составленной им и вашим отцом и дядюшками, а ты эти показания подтвердил вчера на допросе. Теперь их наверняка казнят страшной казнью!
    - Я? Подтвердил? Быть того не может, дядя!   
    - Эх, под хмельком дело-то делалось, голубчик!
    - Неужто, я мог оговорить старшего брата? Я же ни сном, ни духом не ведаю о подложной духовной! Дяденька, скажи, что это все чистая неправда! – заорал Алексашка и вдруг примолк, а потом горько заплакал, и весь день жестоко терзался.
Зареванного, его вечером стала уговаривать уже другая стража. Солдатик принес ему бутыль водки, большой шматок сала, краюху черного хлеба и два яблока. Все это было выдано Ушаковым. Большим ножом служивый ловко нарезал сала и хлеба. Налил водки в оловянный стакан. Разложил на лавке кушанье и позвал парня ласково:
    - Давай-ка, ступай сюда, Санюшка! Вставай, выпей, князек, и покушай!
Жадной дрожащей рукой принял Алексашка стакан и опорожнил. Служивый и охнуть не успел, как арестант схватился за ножик, да и вонзил его себе в брюхо 12!
    - Беда! – заорал солдат и сломя голову побежал за Ушаковым.
Когда разгневанный капитан, вместе с доктором, вломился в камеру к истекающему кровью, полумертвому арестанту, тот уже не подавал признаков жизни.
    Капитан в ярости врезал солдату в ухо:
    - Это за то, что ворон ты ловил!
    - Ничего, ваше благородие, оклемается, - флегматично протянул доктор и, со знанием дела, прибавил, подняв перст. – Не должен российский подданный околевать без государева указу! Я ему брюхо зашью крепкой суровой ниткой. Пожалуйста, успокойтесь, капитан! А вы, служивые, влейте-ка арестанту в пасть водки, чтобы он, пока я ему брюхо зашиваю, молчал.
Солдаты с силою разжали сомкнутые челюсти Алексашки, вылили ему в горло все содержимое бутыли и потом долго удивлялись:
    - Ну и жаден, парнишка!
Когда несчастный забылся, доктор не спеша зашил ему брюхо. Вот и все, оставили с этой поры юного князя Александра Долгорукого в покое. Он в своей камере затхлой в одиночку рыдал, страшился всеобщего презрения. Что будут говорить, когда узнают, как он поспособствовал гибели родни. Ведь не огнем, не дыбой были вырваны сии признания, а крепкой водкой. 31 января 1739 года Александра Долгорукого вместе с братьями Николаем и Алексеем сослали в Вологду, но это не было окончанием их мытарств.
В это же время несчастного князя Ивана повезли в крепость Шлиссельбург, куда постепенно должны были доставить и всех оговоренных им дядьев Долгоруких.

Едва стало ясно, что суд и казнь над фамилией Долгоруких состоится в Санкт-Петербурге, в сибирской столице Тобольске началась расправа над взятыми в Березове сподвижниками князя Ивана. Всего возникло более полусотни дел. Среди преступников числились друзья главного преступника, офицеры и вся команда часовых, подчинявшихся майору Петрову, березовские священнослужители, подьячие, отставные дворяне, простые обыватели и дворовые Долгоруких мужеска пола. Всех безжалостно пытали, но некоторым удалось выйти живыми, хотя и пытанными на дыбе, на волю.
Воеводу Бобровского помиловали, представив дело так, что он лично не отвечал за содержание в остроге Долгоруких. За Дмитрия Овцына, мужественно выдержавшего все пытки, принялся хлопотать его заместитель Михаил Выходцев. Он дошел до самого губернатора и вымолил у того свидание с узником, а потом отправился в Петербург, где в адмиралтейств-коллегии представил дело. После длительного тюремного заключения, отважного исследователя и морехода наказали плетьми и сослали в город Охотск матросом. Из полусотни обвиняемых девятнадцать человек были признаны полностью виновными, в том, что являлись прямыми участниками преступной деятельности князя Ивана, намеренно ослабляли за ним надзор и наносили непоправимый вред государству. Майора Петрова публично обезглавили в Тобольске. Остальных наказали кнутом и разослали по разным местам Сибири. Доносчика Осипа Тишина тоже обвинили - в том, что долго скрывал от правительства преступные речи Долгоруких и получал с них взятки. Однако же, его не наказали. За важность доноса Тишину простили этот его грех и даже пообещали наградить шестьюстами рублями и пожаловать должностью секретаря. Но выдачу сей награды доносчику до времени отложили. Решено было взять Тишина и отвезти его для подтверждения показаний в столицу.
Не менее сурово обошлись и с женщинами, взятыми в Березове вместе с братьями и мужьями. Настасью Петрову в Тобольске держали первое время в тюрьме, но после казни мужа выпустили с приказом жить у сестры, графини Санти. Там она оплакивала его мученическую смерть:
    - Зачем, ах, зачем, Петенька, ты сдружился с Долгорукими? Чего тебе было мало?
Но судьба самой Настасьи Петровой была во много раз легче, чем у княжон Долгоруких и их служанок, которых разбросали по нищим сибирским монастырям. Разрушенная императорская невеста, как простая колодница, злодейка, в кандалах привезенная в Томский Рождественский монастырь, крикнула, когда ее вытащили из телеги:
    - Во имя всего святого, Господи, сподобь меня немедленно умереть! Тут, на месте!
Однако офицер кулаком грубо подтолкнул ее в спину:
    -  А ну, молчать! Хороша, дурища, горлопанить, тебя уж давно ждут, и камера для тебя готова! Это не монастырь, а Томский острог!
В Томской тюрьме девка Катерина Долгорукова дочь пробыла самое короткое время. В караульне обер-офицер приказал ей снять обручальное кольцо с пальца, чтобы предъявить его правительству в Петербурге. Княжна вытянулась перед ним, гордая, злая. Вскинув руку – кандалы зазвенели на ее запястьях – она вытянула палец, но уже не изящный, а весь распухший:
    - Сыми-ка, попробуй! Когда-то такой же вот, как ты, червяк в ботфортах, пытался снять его с пальчика моего, да не мог. Ха-ха! Сей перстень мне оставили, потому, как надеван он мне самим императором покойным! Я есть государыня-невеста!
Обер-офицер, шагнув, схватил ее за руку:
    - Колодница! Не артачься! У меня есть приказ самой императрицы Анны Первой! – набросился он на узницу, сверля непокорную красным глазом. – Изволь-ка подчиниться!
    - Тогда руби палец мне! – в гневе завопила княжна. – Кат проклятый! Мне уже ничего не страшно!
Раздосадованный офицер, велев двум солдатам держать колодницу,  а она в это время громко рычала и отчаянно извивалась между железными солдатскими боками, не разжимая перстов. Служивые про себя дивились ее силе.
    - А! Пальцы у нее разбухли, суставы раздулись от холода, – наконец, разжав руку княжны и повертев вросший в палец перстень, провыл ретивый служака. – Устал я маяться, с этим кольцом не справиться просто так, оно не поддается! Зовите кузнеца, будем его пилить!
    - Кольцо царское, не боишься сам угодить в колодки? – спросила княжна.
    - Заткнись, дура!
Привели прокопченного кузнеца, и он грубо сорвал с пальца княжны изящную вещицу, повредив жилы и костяшки. Несчастная не кричала, только кусала губы.
    - Пострижете теперь? – хрипло спросила она через некоторое время.
    - Пока нет, - ответил ей офицерик, теперь очень довольный своей добычей, - приказано тебя, княжна Катерина Алексеевна, содержать в нищенском монастыре в строгом заключении. Ступай, садись в телегу, и повезем тебя дальше!
И привезли красавицу княжну в убогий монастырь, где монашки существовали мирским подаянием. Она увидела за оградой, напомнившей ей острожную, маленькую церквушку с колокольней, шесть келий,  да непонятно назначения постройку.
    - Тут лекарня, монашки травами врачуют, - объяснили княжне.
Все строения были ветхие и деревянные. В церкви служил вдовый старенький поп. В кельях обитало семь дряхлых, согнутых, монашенок, седых, беззубых, которые едва ноги волочили. Мать-игуменья, да шесть сестер немногим ее моложе. Игуменья, из уважения к сану колодницы, уступила княжне свою келью, к ней поставили часового с ружьем. Катерина с ужасом переступила порог тюрьмы, но рыдать себе не позволила – не для сих чернушек такая роскошь – лицезреть, как она проливает слезы! В заключении княжна полностью в себе замкнулась. К тому же, послушанием ей было назначено сидение и молчанье. По субботам выводили ее из обители вместе с сестрами просить милостыню, выучили побираться. Она плелась вместе с монашками по улицам Томска и тонким голосом выводила молитвы. Стыдно, ах, стыдно-то как ей было! Вот до чего она дожила-то, несостоявшаяся российская императрица! Что давали, то княжна Катерина и кушала. Набранной милостыней монахини существовали до конца следующей недели. А потом все сызнова начиналось. Прошел первый месяц заключения, а на второй, презирая себя и свои женские слабости, княжна тихонько окликнула караульного солдата:
    - Голубчик, в ногах правды нет, иди, ляг со мной!
И так пошли у нее любовные ночи. Низко пала княжна, да зато любовники стали выводить ее во двор и позволяли взбираться на колокольню. Сверху любовалась она на лесные дали, на чистый снег, вспоминала знатного галана, несмелого красавчика Миллезимо и плакала. С кем-то граф Альберт вытанцовывает на балах королевских? И где-то там Москва белокаменная и блистательный Петербург, двор гадюки Анны Иоанновны? Чтоб этой старой, толстомясой курвище, да сквозь землю провалиться! Чтоб страшен ее последний час был! И доблестный лейтенант Митенька Овцын, поначалу снился гордой княжне, а потом она уже не могла вспомнить лица своего последнего жениха.
В убогом Рождественском монастыре княжна провела около года. Затем ворвались солдаты, схватили ее и опять повезли куда-то. Только с полдороги Катерина начала догадываться, что везут в Россию.
    Она испила полную чашу унижения. Увезенная из Томского монастыря летом 1739 года, княжна Катерина Алексеевна оказалась в новгородском Воскресенском Девичьем монастыре. Гордую княжну, как какую-нибудь разбойницу, опасную заговорщицу, или лицо, причастное к престолонаследию, держали здесь в самом строгом заключении, в келье, на заднем дворе возле конюшен. В ее помещении двоим было трудно повернуться. В маленькое, как щель, окно, еле проникал свет. Две дубовые двери, тверже железа, замыкались на амбарные замки. В ее каземат входили только настоятельница и келейница, носившая тайной арестантке еду. Но гордую княжну суровое содержание нисколько не изменило. Она храбро грубила приставленной к ней монашке, и когда та однажды замахнулась на нее четками, дерзко вскричала:
    - Иль ты слепая?! Не зришь света во тьме? Я государыня, а ты холопка!
Униженная колодница, она никому не отдавала должного почтения, и когда отвернулась от важного лица, присланного из Тайной канцелярии для проверки сидящих в монастыре узниц, в наказание в ее келье заколотили окно-щель доской. Однако и эта мера не способствовала смирению разрушенной императорской невесты. Княжна сидела в гробовом молчании и смраде своей кельи-темницы.

Младшие княжны Долгорукие, ни в чем не повинные вышивальщицы икон и алтарных покровов, Елена и Аннушка, томились в монастырях, средняя в Тюмени, а младшая в Верхотурье.


Глава 17

          И вот открыта самая скорбная глава истории некогда великого семейства Долгоруких. Все теперь против них. Не успели решетки Шлиссельбурга захлопнуться за спиной князя Ивана, страстной путь которого пересекся с путями его дядьев, как 1 марта 1739 года в столице скончался последний человек, способный повлиять на жестокую императрицу – тесть князя Сергея Григорьевича Петр Павлович Шафиров. Эта смерть окончательно подкосила несчастную фамилию. На много месяцев затянулся судебный процесс. В Шлиссельбург были свезены все главные члены фамилии: князья Василий Лукич, Сергей и Иван Григорьевичи, Василий и Михаил Владимировичи. Несчастный князь Иван Алексеевич, зверски пытанный, изломанный на дыбе, доведенный почти до помешательства, признавался следствием самым главным злодеем. «Инквизицией» над государственными преступниками руководили страшный начальник Тайной канцелярии Андрей Иванович Ушаков и его тезка, хитроумный вице-канцлер Остерман, конечно, не покидая своего креслица на колесах. На этих двоих напирала толпа ненавистников Долгоруких, желавших искоренения самого родовитого из первых русских домов. Как раз, при дворе в это время решался острый вопрос: как утвердить наследие престола в потомстве царя Иоанна Алексеевича. Потомство Петра Великого всячески унижалось. Плелась паутина интриг, среди которых князья Долгорукие должны были застрять, точно мухи. Чего только не вышивалось по канве этого паучьего узора! Долгорукие обвинялись в подготовке государственного переворота в пользу цесаревны Елизаветы Петровны. Будто бы они, потомственные дипломаты, вступили в сговор с Францией и Швецией и только того и ждали, когда русская армия потерпит поражение в Молдавии, чтобы ввести шведские войска в пределы России, заключить в монастырь императрицу и перебить всех немцев во главе с Бироном. На самом деле, это обвинение строилось на измышлениях вши сибирской, подьячего Осипа Тишина.
Князь Иван опять с дыбы харкнул кровью:
    - Подлая ложь! Загляните лучше в тобольские экстракты и увидите сами, что все это Оськи Тишина сказки!
Но он не мог отпереться от подтвержденного братом Александром признания в составлении подложной духовной Петра II и подписи «под руку» августейшего покойника. Обвинения во «вредительных и злых словах» об Анне Иоанновне и членах императорской фамилии Иван Алексеевич признавал и каялся перед Ушаковым. Его дядья, измученные пытками, старые и больные, особенно князь Василий Лукич, просидевший в Соловках долгие годы, тоже винились во всем, и сановникам империи только и оставалось – совершить суд и казнь над злодеями.
Тревожно встретили эту новость в Санкт-Петербурге, особенно иноземные дипломаты. Оных хлебом не корми, а только подбрось сенсацию, без разницы, правда это будет, или очередную утка. Девять лет прошло со дня падения фамилии Долгоруких, но о них помнили: крупные сановники, потомственные талантливые дипломаты, фельдмаршалы, одни из первых по родовитости, богачи, фавориты, почти родственники усопшего императора Петра II. Причину исчезновения Долгоруких с придворного Олимпа иностранным дипломатам объяснять не требовалось: в России слуги всегда приносятся в жертву тени царя, их казнят, или ссылают вместе с семьями до следующей перемены на престоле. И вот, наперекор всем этим правилам при здравствующей императрице Анне I, Долгоруких опять хватают, судят! За что? И ответ сам напрашивался: заговор, а нити его тянутся из-за границы. Сидя в Березове и на Соловках князья Иван Алексеевич и Василий Лукич руководили заговорщиками, а Сергей Григорьевич с братом Иваном, готовились воплотить его в действии, когда попадут в Лондон и Париж. Чудные дела, о Господи!
Вот уже несколько месяцев князь Иван томился в страшной государственной тюрьме, Шлиссельбурге. Месяцев, или лет? Он потерял счет времени в давящем пустотой каменном мешке, лежа  на перепрелой соломе. Не знал, какое сейчас время суток, не слышал ни звуков, ни шорохов. Он умер? Нет! Мертвый, он бы не чувствовал мерзкой влаги, сочившейся по стенам, холода, пронизывающего до костей, гадкого смрада, идущего от его собственного тела. Все это убило его дух, и он жалок был и сговорчив. Перед своими судьями князь Иван каялся и винился. На это и рассчитывала инквизиция Анны Иоанновны.
Камера, в которую бросили князя Ивана, находилась ниже уровня воды. Каморка крошечная, пять шагов в длину, три в ширину. Князя Ивана опять приковали к стене, сковав ручными и ножными железами. При движении, кольца цепей жутко брякали, но князь Иван редко шевелился. Он лежал неподвижно у стены, шепча молитвы и рисуя себе картины из прошлой жизни. Внешность его изменилась и не узнать. Тело напоминало скелет, кожа, да кости. Глаза, прежде блестящие, теперь тускло мерцали из провалов глазниц, окруженных черными кругами. Щеки, обросшие седой щетиной, запали, губы являли сплошной кровоподтек. Черты лица заострились. Отросшие, но вырванные клоками, волосы, торчали свалявшейся паклей. Цвет их нельзя было угадать под слоем жира и грязи. Руки его, вывихнутые и вправленные палачами перед отправкой из Тобольска, были снова выворочены на дыбе. О какой жизни, о каком движении, мог мечтать узник? Мысленно перебирая картины прошлого, он просил прощения у людей, у Бога, он многих обидел, он неправедно, подло жил, топил в водке уязвленное самолюбие, обижал ангельскую душу – свою Наташу. Сколько ни думай, только он виноват в гибели фамилии. Он предал, он разболтал правду о духовной друга-государя. Подложная та духовная не была никому известна. Ослеп! Одурел! Поделом будет ему лютая казнь, лютая смерть. И князь Иван уже жаждал иного мира. Тело его было уничтожено пытками, остался один дух. И этот дух желал Царствия небесного. Князь Иван окончательно освободился от всего земного. Теперь-то он отлично понимал, о чем темными ночами в Березове нашептывала ему Наташа, зачем отправилась за ним в ссылку. Она родилась ангелом, а вот в его теле, изломанном, искалеченном, внутренний просветленный человек проснулся лишь перед смертью.
Для строгого суда над Долгорукими образовали генеральное собрание, которое заседало 31 октября 1739 года. Что за собрание лиц! Присутствовали кабинет-министры, сенаторы, три члена синода и депутаты от военной и адмиралтейств-коллегии, генералитета, гвардии,  придворного штата, губернской петербургской канцелярии и юстиц-коллегии. Было заслушан экстракт «О государственных воровских замыслах Долгоруких, в которых по следствию не токмо изобличены, но и сами винились». Суровый приговор вынесли в тот же день: виновных казнить смертию! Первейшего из злодеев, князя Ивана Алексеевича Долгорукого – колесовать. Князьям Василию Лукичу, Сергею Григорьевичу и Ивану Григорьевичу – отсечь головы. Князья Василий Владимирович и Михаил Владимирович Долгорукие были отданы на милость императрицы: «хотя они достойны смерти, но предается об них на высочайшую милость императорского величества», решило генеральное собрание.
Времени не теряли зря.
На следующий день, 1 ноября, Анна Иоанновна лично утвердила приговор и повелела так:
-  учинить казнь в Новгороде публично;
- князя Ивана Алексеевича вместо колесования четвертовать;
- князя Василия Владимировича под крепким караулом заключить по-прежнему в Иван-город, а брата его, Михаила Владимировича, в Шлиссельбург;
- о братьях и сестрах князя Ивана, жене его и детях, и о семьях князей Сергея Григорьевича и Михаила Владимировича собрать сведения, сколько их, где обретаются, сколько за ними деревень и какие у них пожитки, и доложить императрице.
Все великое движимое и недвижимое имущество осужденных, как и то, что уже было конфисковано девять лет назад, и то, что еще оставалось за князьями Сергеем и Иваном Григорьевичами, Анна Иоанновна отписывала на себя.
    - А беспутную-то голову, Ваньку Долгорукого, я помиловала, лапушка мой, - виновато сказала она Бирону, - на колесе, слышно, долго помирают в муках, а так каты члены отрубят, башку снесут, чик-чик-чик, и перед Господом голубь наш предстанет.
Не остался забытым и главный доносчик. Анна похвально отозвалась о Тишине в приватной беседе:
    - Ну и жук!
    Она одобрила и донос, и награждение подьячего Осипа Тишина шестьюстами рублями и повышением по должности, но в особом предписании указала, чтобы ему не выдавали всю сумму на руки сразу. – Пропьет ведь, дурачок. И околеет, точно собака, под забором.
И оказалась права российская императрица: Осип Тишин, действительно, окончил живот свой в беспробудном пьянстве.

Комендант Шлиссельбурга получил на руки пакет с приговором генерального собрания и строжайшим распоряжением немедленно отослать четверых приговоренных в Великий Новгород.  Прочтя бумаги, комендант стер пальцем невольную слезу:
- Господи, в чем грехи-то? Князя Ивана… четвертовать… как самого страшнейшего злодея! За что, Господи?!
Однако сокрушаться времени у него не было. Гонцы отчаянно торопились исполнить приказ. Приговор был зачитан каждому узнику отдельно. Обвинительное заключение и приговор все Долгорукие встретили стойко и со слезами на глазах вознесли смиренные молитвы к Богу. Казнь была назначена на 8 ноября, но узников, перевезенных в Новгород для исполнения приговора, и здесь еще продолжали тайно допрашивать.
6 ноября князь Иван в последний раз предстал перед Тайной инквизицией. Он еле держался на ногах, и разум его был смутен. Гремя цепями, он поднял измученный взор на своих судей.
    - Признаешь ли ты, князь Иван, за собою злой умысел, чтобы самодержавию в Российской империи не быть, а что выступал ты за конституцию? – проскрипел начальник Тайной канцелярии Ушаков. Сумрачный Андрей Иванович прибыл в Новгород для присутствия при совершении казни над государственными изменниками, обвиненными в заговоре против императрицы, и допрос вел по особому повелению государыни.
    - Нет, - дерзко прохрипел узник.
    - Как, ты еще изволишь запираться?
    - Я не знаю, что это такое – конституция! – заявил князь Иван. – Коли вам угодно со мной дальше беседовать, объясните суть дела.
    - Вы с отцом и дядьями замышляли против избрания на престол императрицы, не смотря на то, что она была избрана Верховным Тайным советом, всеми дворянами и народом! Что вы умышляли со своей подложной духовной? Учинить конституцию? Уничтожить самодержавие? Винись!!!
Это была сплошная чушь, просто какая-то чудовищная нелепа! Князю Ивану не сразу удалось сообразить, что на него сваливают еще и вину князя Дмитрия Михайловича Голицына, за год до того умершего, либо убитого по приказу Бирона, в Шлиссельбурге. Сами князья Долгорукие, даже Василий Лукич, были невероятно далеки от подобных преобразований. Всего-то хотели править из-за спины государыни-невесты.
- Господи, услышь ты меня! Какая конституция? – князь Иван смерил Ушакова полубезумным взглядом. – Бирон – сатана, намеренно усугубляет нашу вину! Слава Богу, что тятенька давно скончался! Не знаю я ни о каких замыслах, и о том, кто в них участвовал, не ведаю! Вот вам святой крест! Хотите, так еще тяните жилы мне, бейте кнутом, я, может быть, до плахи не доживу, отдам Богу душу. Мне же лучше! Ну, берите меня и подымайте на дыбу. Чую, смерть моя близко. Об одном вас умоляю, господа инквизиторы: верните мою безвинную жену с малыми детушками из сибирской ссылки! Ни в чем не провинились они, кроме родства со мною, многогрешным. Ребятки мои маленькие… если, конечно, второй родился живым… - дрожащим голосом выдавил он и заплакал кровавыми слезами, раскачиваясь на цепях.
Ушаков смерил дрожащего, истерзанного узника тяжелым взглядом из-под нависших, красноватых век. Какая жалость, что Бирон не слышит этой униженной речи, не видит слез Ваньки Долгорукого. Андрей Иванович был в курсе вероломной политики императрицы и знал, что прошение жены князя Ивана уже третий месяц как лежало на туалетном столе самой Анны, придавленное золотой пудреницей. Императрица была тронута до глубины души бедственным положением дочки ее покойной двоюродной тетки Анны Шереметевой, в девичестве Салтыковой. Очень жалостливая к младенцам, Анна Иоанновна боялась, что Бирон вынудит ее расправиться с отпрысками Ваньки Долгорукого, и потому ожидала казни, чтобы потом помиловать вдову с ребятишками. Но ничего этого Ушаков не мог сказать несчастному князю Ивану на пороге смерти.
    - Безвинны дети твои, или виноваты, не мне решать, - проворчал Ушаков. – Скорей сам винись в злом умышлении, что вы с отцом и дядьями радели о том, чтобы не быть в России самодержавной власти!
    - Не виновен я!
    - В последний раз спрашиваю тебя!
    - Нет!
    - Да как ты смеешь отпираться, несчастный, ты, выползок из гузна Долгоруковского?! – взорвался Ушаков. – Ты просишь милости потомкам своей злодейской фамилии, и еще осмеливаешься считать себя невиновным? Тогда знай, что твои дядюшки уже признались, что замышляли конституцию, что были свидетелями, как ты подбивал покойного Петра Второго…
    - Тьфу, на тебя!
Ушаков резко отпрянул от кровавого плевка узника и заорал во всю глотку:
    - А ну, огнем его! Огнем! Огнем!
Подскочили каты с горящими вениками, и давай парить узнику окровавленную спину.
    - Ааааа!.. – завыл князь Иван. - Боже, милостив будь ко мне, грешному! –  забормотал он спасительную молитву, - Укрепи Дух мой! Аааааа!..
С этой минуты дух князя Ивана возобладал над грешной его плотью. Он, перед судьями своими и палачами, выказывал не тщеславие, как было ранее, не гордыню родовую, - а достойную гордость. Он приготовился встретить страшную смерть с отрешенностью святого. И, может быть, оттого, инквизиторам стало ясно, что бесполезно добиваться от него признания в вымышленных винах. Больше он ни в чем не признается. Судьи решили снять его с дыбы и освободить от пыток до исполнения смертного приговора.
В камере князь Иван молился – не о себе. Он просил Бога защитить жену с детьми, перед которыми считал себя безмерно виноватым. На другой день он спросил воды, чтобы обмыть тело и приготовить чистую рубаху. Его просьба была исполнена. Ему принесли белую рубаху и штаны солдатские. Вечером ему прислали батюшку. Исповедавшись и причастившись, узник взмолился к святому отцу сказать ему чистую правду о жене и детях:
    - Скажи, батюшка, правду, где моя жена с сыном и кто у меня еще родился?
Выслушав ответ священника, приговоренный вздохнул:
    - Неподражаемая! Подвижница моя, чистая голубица! Это она выучила меня Богу молиться, батюшка, всегда твердила мне о незлобии и все беды несла с благодарением. Мой ангел светлый, моя Наташа, ты только выживи, ты, пожалуйста, вырасти деток наших, а я прошу себе только Царствия небесного!
Его голос и взгляд при этих последних словах были преисполнены благородства.

Скудельничье кладбище в версте от Великого Новгорода отвели под место казни князей Долгоруких. Эта унылая, болотистая территория была отделена от самого города оврагом с высохшим на его дне ручьем, по названию Федоровским. Худое, гиблое место, оттого его и отвели под кладбище для нищих, безродных, пропойц, странников и казненных преступников. Сюда свозили останки этих несчастных, наскоро закапывали и оставляли гнить в зловонных ямах - «скудельнях».
7 ноября в четверти версты от кладбища плотники с утра громко стучали топорами. Здесь, на ровном местечке, соорудили эшафот из досок, а на нем -  изуверский крест для рубки конечностей, плахи и прочие инструменты пыток. Поставили и столб с колесом и железной спицей, чтобы было, куда положить куски тела после казни и воткнуть голову князя Ивана. С утра раннего выстроили вокруг солдат. Сам великий инквизитор Ушаков раньше всех, прибыл в карете с небольшой свитой. Он отводил себе роль зрителя и собирался ничего не пропустить из кровавого действа, чтобы потом отчитаться перед Бироном и царицей. Он был недоволен сборами вокруг эшафота. Хоть и объявлено публичное позорище, а смотреть на казнь охотников оказалось совсем мало. Притащились из Новгорода юродивые, да калеки, да люди божьи, но не глазеть, а чтобы горячо помолиться за мучеников в страшное для них время. Простой православный народ не пришел – предпочел спрятаться, от греха подальше. Знать явиться не обязывали. Не было никого из родственников казнимых. Все, кто остался жив, жены и дети Долгоруких, были высланы из столицы в деревни, монастыри. Ноябрьский ветер уныло завывал над местом казни.
Все мысли князя Ивана были только о жене и сыновьях. Ему так и не сказали, как нарекли младшего, но, по милости Божьей, так-таки не исчезнет род Долгоруких с лица земли.
   Выходя из зловонной камеры на казнь лютую, князь Иван вызывающе улыбнулся конвоирам:
    - Ох, снежок-то, какой пушистый? На белом кровь ярче видна будет!
    - Да смилуется над тобой, грешным, Создатель, - сказали ему конвоиры и вложили в ладонь свечку.
    - Аминь…
Его возвели на телегу, приковали цепями и повезли к месту казни – босого, полуголого. Он ехал, сидя спиной вперед и поэтому не мог видеть, как везли, впереди него, остальных осужденных. Только белый снег, запорошивший грязь, да холодный ветер, да редкие корявые деревца. Последняя дорога бывшего баловня фортуны! Прощай, надежда! Прощай, любовь! Ах, Наташа! Запертая в Березове, ты и знать обо мне ничего не знаешь. Да жива ли хоть ты?
Страшная процессия миновала городскую заставу, когда совсем рассвело. Открывали шествие солдаты новгородского гарнизона, следом тянулись телеги с осужденными, за ними шли необходимые при казни свидетели, священник. Замыкали шествие снова солдаты. Было морозно, пасмурно. Легкий ветерок стих, когда процессия перешла овраг и мерным шагом направилась к окруженному войском эшафоту. Громко ударили барабаны, возвещая начало казни. Телеги стали и осужденных возвели на эшафот. Все еле держались на ногах, измученные, полуживые. Старый попик приступил к своим обязанностям, стал обходить осужденных с последним напутствием. Князь Иван смиренно выслушал речь о Христовой любви и всепрощении, и тихо ответил попу, что давно приготовился к встрече со своим Создателем:
    -  Я готов предстать перед любовью, отец мой, ибо Бог - Он и есть Любовь!
    Князь Иван был на удивление спокоен. Тих. Лик мученика, после многих терзаний, в этот страшный час разгладился, прояснился, и Ушаков стал свидетелем стойкости страдальца, чья вина была выдумана его врагами. Батюшка, в последний раз перекрестив князя Ивана, поневоле склонил перед ним голову и на миг прижал к его оковам свои губы. Все начали креститься, а присутствующие при казни гражданские лица стянули с голов шапки. И кто-то из блаженных страдальческим голосом запел канон.
Ушаков из окна кареты мрачно махнул перчаткой:
    - Начинайте!
Первым делом громко прочли резолюцию смертного приговора и приступили к казни. Снова щемящий душу барабанный бой, но теперь уже барабаны возвещали конец всякой надежды. Дядья князя Ивана до самой последней минуты, надеялись на отмену приговора, но никто не бросался на эшафот, размахивая бумагой! Первым на очереди стоял князь Иван Григорьевич Долгорукий. Он бестрепетным взглядом встречал смерть. Сам опустился на колени, как будто совершавшееся над ним, было делом посторонним, прошептал короткую молитву, и опустил голову на плаху. Палач снес его голову одним ударом. Князю Сергею Григорьевичу помогли опуститься на колени два солдата. Он был совершенно сломлен, раздавлен неудачей, свалившейся на него как раз на пороге нового назначения послом, и, вероятно, так до конца и не осознал, в чем заключалась немилость императрицы? Его распластали на плахе, точно куклу и снесли голову. Князь Василий Лукич, седой, сгорбленный, тоже сам подошел к плахе. Повернувшись к палачу, он сказал коротко:
    - Я прощаю вам, сударь.
Тонкая старческая рука дрожащими пальцами сорвала нательный крест, медный, пожалованный узнику на Соловках одним старцем, и опустила в руку палача. Тот неуклюже принял этот знак побратимства с осужденным. Теперь он должен сжалиться над крестовым братом. А старый князь повернулся в другую сторону, где находился его племянник. Протянув руки к князю Ивану, он слабо выкрикнул:
    - Ваня! Дитя мое! Крепись!
Опустившись на колени, князь Василий Лукич перекрестился и положил голову на плаху. Лезвие топора также одним ударом, отсекло голову князя.
    Теперь на эшафоте лежали три окровавленных тела с отделенными головами. Начинался серый, промозглый день. Все звуки застыли в морозном воздухе.
   Вот и подошла очередь князя Ивана. За время казни дядьев он успел внутренне приготовиться к страшной минуте. Вот сейчас – смерть!
   - Иду к тебе, Боже! Мужества, дай мне мужества! – молился он. - Сохрани жену мою возлюбленную Наташу!»
Мужество русское, мужество истинное, богатырское явил в последние минуты жизни князь Иван Алексеевич Долгорукий! Пока его освобождали от пут, он спокойно смотрел на окровавленные плахи. Потом сам пошел, мимо них, к кресту. Шел медленно, каждый шаг – боль. Его подвели к изуверскому орудию пытки, напоминающему собой Андреевский крест, сооруженный из двух бревен. Ему надо было лечь в этот крест с раскинутыми руками и ногами.
    - Готов? - тихо спросил палач.
Князь Иван заметил, что палачей рядом с ним четверо.
    - Я-то давно готов! А вы уж сделайте, ребятушки, свое дело быстро и умело. Я за вас в Царствии небесном усердно помолюсь перед Богом, - вот что ответил он, отдаваясь на волю катам. У него не было ничего, даже креста – не золотого, а медного, хотя бы, чтобы им дать - все пропало.
   - Сделаем, как ты просишь, не боись, - шепнул второй кат и с треском разорвал на князе Иване белую рубаху. Штаны солдатские ему закатали выше колен и подтолкнули к ужасному месту казни:
    - Ну, теперь ложись в крест, страдалец.
Его стали распинать на кресте, руки-ноги растягивали, так, что рвались жилы. Князь Иван в это время просто смотрел вверх, скрипя зубами. Смотреть-то и, правда, более уже некуда. А над ним только серенькое небо. Кто знает, что чувствует человек в миг лютой казни? Наверно, разум его яснеет, и жизнь прошлая мчится мимо, мимо. Суровое небо, а в нем облака. И Божий лик. И лики ангельские пресветлые, все, как один, похожие на Наташу. Мало они были счастливы, ох, мало… Наташенька! Прости, ангел мой, прости! Простишь ли ты меня? Прощай, иду к Господу Богу!
Князь Иван уже смерти не боялся. Лежал спокойно на кресте. Кожа на суставах лопнула, и кровь из открытых ран бежала. Теперь настал черед приступать к рубке членов.
Первый палач поднял и опустил топор - пала правая рука князя Ивана. И тут же взмыл дикий крик страдальца, уносясь в серенькое небо:
    - Благодарю тя, Господи!
Второй палач махнул топором – и отделилась правая нога.
    - Яко сподобил мя еси! – прохрипел он, корчась в агонии.
Третий палач отрубил левую руку.
    - Познать тя … - истекая кровью, пошевелил несчастный губами.
Четвертый палач отнимал левую ногу, когда казнимый уже потерял сознание. Слава Создателю, больше он не ощущал адской боли, и все его чувства угасли, когда первый из катов сносил ему голову. Князь Иван уже находился между землей и небом, и его просветленная душа, поднимаясь над бренным телом, прощалась с этой поганой юдолью, легко устремляясь туда, ввысь, где нет печали.
   Ужасной своей смертью князь Иван вполне искупил грехи беспутной молодости.
В это время запыхавшиеся палачи, под сверлящим взором инквизитора Ушакова, торопливо доделывали работу. Мертвое тело отвязали и положили на колесо, присовокупив к нему отсеченные руки и ноги, а голову вознесли над останками, насадив на спицу. Черные птицы - вороны немедленно взмыли с деревьев и закружились, хлопая крыльями, над эшафотом.
    - Кыш! Кыш! - сорвался какой-то инвалид с места и замахал на них своими культяпками, отгоняя. За ним потянулась нищая братия, гнусавя псалмы.
    Из окна кареты Ушаков суровым оком созерцал душераздирающую сцену.
    - Расправа была жестокая, – обратился он к своему спутнику, Ивану Неплюеву, - Пора нам, ее величество нас в Санкт-Петербурге заждалась, чай. Нам еще трястись и трястись до столицы по мерзкой грязи. Поехали!
Тела казненных до вечера оставались лежать на эшафоте, а потом были положены по двое в один гроб из простых досок, и оба гроба зарыли на болоте, в яме, наскоро вырытой солдатами. Старый попик пробормотал молитву за упокой душ.

Так закончилась история беспутного любимца Петра II, обманутого блеском своего недолгого фавора. Заслужил ли он судьбу такую? Нет, он был человек, и оставался, со всеми своими недостатками, сыном своего века. Но любовь пришла к нему, в ту роковую минуту, когда земля проваливалась у него под ногами, послав ему ангельскую женщину.

Спустя некоторое время, послали в Вологду, за младшими Долгорукими, где они коротали ссылку и  тайно надеялись, что их суровее уже не накажут. И дождались: их схватили и повезли назад, в Тобольск, где держали в тюрьме, ожидая указа и приговора. Их протомили в тюрьме целый год. Только 28 октября 1740 года Николай и Александр подверглись экзекуции: их били кнутом,  вырезали языки и отправили в каторжные работы в Охотск и на Камчатку. Среднего брата Алексея от наказания освободили, но сослали в камчатскую экспедицию матросом. Бирон после смерти императрицы, почему-то пожалел их и послал указ от имени младенца императора, якобы в память об усопшей благодетельнице, освободить от наказания Николая и Александра Долгоруких. Увы, распоряжение пришло через месяц после наказания.


Глава 18

     Все это время Наташа провела в тюремном заключении. Из камеры, где она родила ребенка, ее не выпустили, и новый комендант Березова будто забыл о ее существовании. Наташа нянчила Митеньку, вяло сосущего материнскую грудь и мысленно просила прощения у несчастного мужа, увезенного на муки и, вероятно, на казнь. Где сейчас ее дорогой супруг, где деверья с невестками, где слуги? Часовые, которых она только и видела, ничего не знали, это были старые служивые, а новых солдат в Березов  больше  не присылали. Самой Наташе тоже не объявляли волю императрицы. Вероятно, Анне Иоанновне не до нее с малыми ребятишками. Наконец, на исходе осени, новый комендант навестил опальную княгиню, окинул равнодушным взглядом камеру и проблеял, чтобы она терпеливо ждала указу из Тобольска. Жди-подожди тот указ! Да в острожной камере! Одна с младенцем! В полном неведении о судьбе близких людей! Совсем одна, если не считать старой няньки и Мишеньки, которых допускали к ней на минутку: подать еду, вынести парашку, да захватить грязное бельишко. Да, случалось, Татьяна заскакивала, совала солдату кувшин с бражкой и калач, чтобы позволил осмотреть мать с младенцем и оставить лекарство. За сумрачной короткой осенью прошла долгая и морозная зима,  прилетел сырой, серый, скучный апрель. После черной ночи и лучины, можно было хоть в окно посмотреть. Наташа немного оттаяла, но на Пасху неожиданно померла во сне ее единственная помощница нянька Авдотья. Наташе сказали о смерти нянькиной солдаты, но посидеть возле покойницы не дозволили, и хоронить старуху не отпустили. Наташа горько рыдала в своей каморке. К ее полному отчаянию, восьмилетний сынок Мишенька остался теперь совершенно без присмотра. Раз в день Татьяна, или кто-нибудь из местных баб, приносили мальчику и Наташе покушать, а потом мать наблюдала в окошечко, как сын, грязный и оборванный, бегает по двору, или сидит возле птичьей сажалки. На ночь солдаты отводили его в избу и запирали на замок. «Помилосердствуйте!» - хотелось кричать Наташе. Но все были глухи к судьбе ссыльных. Кончился апрель. В начале мая стая гусей-лебедей опустилась на сажалку во дворе острога. К удивлению Наташи, гуси быстро привязались к маленькому мальчику, оборванному и грязному, в изорванных сапожонках, неприкаянно слоняющемуся по двору острога. Птицы стали его единственными друзьями. Мишенька играл и возился с ними, как будто это были собаки.
Ощущая себя больной и постаревшей, Наташа пеленала и кормила маленького Митю, сама стирала его пеленки, и тихо пела ему песенки, приходившие на ум. Она не задумывалась, что поет по-французски. Просто начинала первый куплет тихим голосом, потом пела громче, и Мишенька на дворе звонко подхватывал мелодию.
Наташа усердно молилась, чтобы силы не оставили ее. Не дай, Господи! Если нет больше на свете Иванушки, то она нужна своим малым детям. Она не только жена, но и мать. Что за судьба ей выпала такая? Из хором родительских перенесла в березовский острог. Куда еще заведет прихоть фортуны?
Ох, с ума бы не сойти только!
Но та же, прихотливая судьба в один из майских дней, сжалилась над Наташей. В один пасмурный день, какие березовчане зовут «теплыми», некие странные лица, одетые в иноземное платье, прибыли в Березов на дощанике вместе со сменой караула. Старший над ними господин в треуголке поверх белого парика, громко кричал на ломаном русском языке, обильно пересыпая его французскими словами. А сойдя на берег, сия важная столичная, по костюму судя, персона, увесившись каким-то неведомым инструментом, сразу же направилась в город и, не заходя ни на отведенную квартиру, ни в гости к коменданту, с умным видом, принялась бегать по улицам. Помощники чудака носились следом. Никто приезжих не останавливал, наоборот, комендант сам трусил следом за удивительными гостями, то и дело, забегая вперед, кланялся старшему низко, чуть ли не в пояс.
    - О, мусью! Мусью Делиль! К вашим услугам, господин профессор! Только не прогневайтесь! Чего вам еще угодно посмотреть?
Так в Березове появился известный ученый астроном Жозеф Николя Делиль. Профессор Сорбонны, а ныне член Петербургской Академии де Сиянс, он прибыл сюда с целью наблюдать солнечное затмение, но интересовался, кажется, всем и всеми в сибирском богом забытом, городишке. Спутники ученого на бегу ловили и даже заносили в тетради, каждое, брошенное им, слово. Делиль интересовался также местной историей и бытом казаков и местных аборигенов. Его не менее, волновало и то обстоятельство, что в Березове в недавние годы, отбывали ссылку самые именитые вельможи – князья Меншиковы, и князья Долгорукие, фавориты прежних царей. Ему казалась весьма экзотичной подобная расправа с бывшими фаворитами, ставшими неугодными новой власти.
   - Где содержали этих несчастных? – спросил он у коменданта.
   - В местном остроге, мусью Делиль.
   - Ведите меня туда!
   Увидев стены острога, француз пришел в полное изумление:
    - Что это? Постройка туземцев?
    - Никак нет, мусью профессор – это и есть острог, тюрьма, где содержатся государственные злодеи, - охотно объяснил ученому комендант. – А только сейчас там преступников не содержат. Прошлой осенью открылась очередная государственная измена! Долгоруких взяли и увезли в Тобольск.
    - Я бы хотел, проникнуть на территорию сей очень странной тюрьмы, - заявил астроном.
    - Ах, господин Делиль, там одна мерзость и запустение, - завертелся комендант.
    - Все равно, очень любопытно! Я очень хочу осмотреть и описать русскую Бастилию!
    - Чего-с?
    - Тюрьму, в которой содержались враги русских императоров, черт вас побери, комендант!
Понимая, что профессор упорно желает проникнуть на территорию острога и не отступится, комендант велел страже открывать ворота. Проникнув во двор, Делиль замер на месте. Его взору сначала явилось неуклюжее здание с закругленными окнами. Затем глаза француза расширились при виде большой избы с запущенным огородом. Месье тихо ахнул, заметив сидящего на  полусгнившем, деревянном бортике, окружавшем птичью сажалку, вырытую в центре двора, маленького, неряшливо одетого, мальчугана. Дитя окружали гогочущие серые гуси. Обняв за шеи двух особенно крупных, сердитых птиц, мальчик заговорил с птицами, чтобы их успокоить. До слуха астронома донеслась французская речь. Странно, но это дитя, одетое в тряпье, лепетало на родном языке самого Делиля! Причем, речь была правильная. Ученый с изумлением уставился на  худенького мальца, одетого в крестьянскую рубашонку и порточки, закатанные до колен. Босые ножки были грязны, и в цыпках. Темные волосики падали на худое личико, скрывая глаза. Однако на этом личике не отразилось испуга, когда к ребенку приблизились незнакомцы. И только гуси снова захлопали крыльями и зашипели злобно, всем видом показывая преданность своему маленькому другу.
    Слова застряли у астронома в горле.
    - Пожалуйста, не бойтесь их, месье! – по-французски обратилось к нему дитя.
Что и говорить! Месье ученый все еще не верил своим ушам! В этом диком краю какой-то маленький оборвыш по-светски беседует с господами на благозвучном французском наречии!
    - Ты здешний, мальчик? – отмерев, хриплым голосом, спросил ученый.
    Мальчик встал и отвесил ему учтивый поклон:
    - Да, месье, я здесь родился.
    - Неужели, в этой тюрьме?
    - Да, месье!
    - А как тебя зовут?
    - Позвольте представиться, месье! Меня зовут князь Михаил Иванович Долгорукий!
    Миша ответил так, как научила его мать заранее.
И тут астронома, наконец-то, осенило:
    - Ба! Ба! Князь Михаил Долгорукий? Значит ли это, что Ваши родители…
    - Да, месье! Мой отец князь Иван Алексеевич Долгорукий, моя матушка княгиня Наталья Борисовна, дочь графа фельдмаршала Шереметева. Мой дедушка фельдмаршал Борис Петрович Шереметев!
    - Очень, очень приятно, юный князь Долгорукий! О! Здравствуйте, князь Мишель! – с почтением поклонился Мише ученый. 
    - Здравствуйте, дорогой месье, но, прошу простить, мне неизвестно ваше имя.
    - Месье Жозеф Николя Делиль, астроном, член французской Сорбонны и Петербургской Академии де Сиянс.
    - Мне очень приятно, месье Делиль, познакомиться с вами! Матушка говорила мне, что и я тоже мог бы учиться в Сорбонне.
    - Не сомневаюсь, мой юный князь, из вас непременно бы получился ученый-натуралист, - ласково улыбнулся слегка озадаченный ученый. – Однако, где же ваши почтенные родители? – озираясь вокруг, нетерпеливо заговорил он. Когда Делиль отправлялся в Березов из Санкт-Петербурга, он был немало наслышан о деле князей Долгоруких, но не имел понятия, в чем, собственно, они виноваты и где содержатся князья и их семьи. В настоящее время князь Иван с дядьями уже были брошены в Шлиссельбург, но следствие над ними велось в глубокой тайне, разговоры о них были запрещены под страхом сурового наказания.
    Мишенька охотно поведал ласковому господину всю правду:
    - Моего отца прошлой осенью увезли в Тобольск, вместе со всеми моими тетушками и дядьями. Про них нынче у нас, ни слуху, ни духу, и я не могу вам рассказать, где они, в Тобольске, или другом месте. А моя матушка здесь, она заперта в этом доме, - он указал на уродливое здание, - матушка родила мне братика, но только ее держат взаперти. Она рассердила прапорщика! Когда папеньку увозили отсюда, она так отчаянно плакала и кричала, и так храбро дралась с солдатами, что ее заперли тут и приставили караул. Мы с нянюшкой носили ей кушать, но только няня в том месяце померла. С тех пор я один играю, а тетка Тан, или кто-нибудь из баб, приходят иногда и меня кормят, а солдаты на ночь запирают меня на ночь замок, вон в том доме, - и он указал пальчиком на большую избу.
    - О! Что вы такое говорите? Я не ослышался, юный князь Мишель? Сплошной ужас! Неужели, ваша мать, княгиня Долгорукая, содержится в этой ужасной тюрьме под стражей? Да еще с новорожденным ребенком? О! Какая ужасная несправедливость! – вскричал Делиль. – Сударь! – в гневе обратился он к перепуганному коменданту. - Немедленно сопроводите меня к княгине Долгорукой! – темпераментный француз, размахивая руками перед носом местного начальства, закричал так, что тот со страху открыл рот и закрыл снова. – Живее! Живее!
Ничего удивительного не было в том, что комендант на время обратился в соляной столб, и тогда разгневанный астроном, оттолкнув его, сам торопливо зашагал в сторону ужасной темницы, на которую указывал ему маленький князь. Комендант снова ожил и потрусил следом за Делилем. Он успел, задыхаясь, достичь дверей одновременно с нахальным гостем, и у входа в узилище, сумел его задержать.
    - Господин профессор, прошу обождать!
    Подскочивший следом начальник караула, выхватил связку ключей и с лязганьем отпер замок. Прежде, чем пропустить важного гостя, комендант просунулся в двери первым и отвесил поклон сидящей на смятой постели арестантке.
    - Княгиня, тут к вам… посетители, столичные гости…
    В затхлом, дурно пахнущем помещении, сидя возле грязного слюдяного окна,  на грубо сколоченной кровати, Наташа кормила грудью ребенка. В камере было темно, но от Наташи не ускользнула смущенная улыбка на красной роже березовского коменданта. Или это была явь? Не привиделось? Комендант не заходил к узнице с начала зимы, месяца четыре-пять она его не видела, а начальник караула предпочитал с ней общаться через солдатиков. Наташа быстро спрятала грудь и крепко прижала к ней Митеньку. Младенец слабенько пискнул и затих.
    Комендант и ученый вынуждены были наклониться, чтобы разобрать тихую речь несчастной арестантки:
    - С чем вы ныне явились ко мне, господа? Что с моим мужем? Пожалуйста, говорите, не тяните…
    Комендант не сразу нашелся, что ответить, и разгневанный столичный гость грубо оттеснил его и предстал перед арестанткой, которую называли княгиней Долгорукой. Его ужаснула и отвратительная обстановка камеры, и грязная измученная женщина, чьи благородные черты все же, выдавали в ней не простую особу. Слабенький, тихо хныкающий младенец, неожиданно разразился жалобным писком и засучил ножками. Он был завернут в холщевую пеленку, на удивление чистую. Кто-то, все же, проявлял заботу о несчастных. Ах, да, какая-то местная мадам… какие-то ба…бы?
    Комендант, впуская сюда темпераментного француза, не ожидал ничего хорошего, но чтобы ученый вдруг разразился длинной и яростной тирадой на своем родном наречии, да еще сопровождаемой яростными жестами, такого он и представить себе не мог. И поступил позорно. Он и начальник стражи, переглянувшись, вдруг выскочили вон из камеры и предпочли подслушивать у дверей. Оставшись теперь наедине с невозмутимо сидящей перед ним, женщиной, по-видимому, и в самом деле, княгиней, профессор учтиво, обратился к ней:
    - О, мадам, я надеюсь на ваше прощение! Я вторгся без приглашения, потому что узнал о вашем бедственном положении! Простите! Увидев во дворе вашего маленького князя, оборванного и жалкого, а теперь застав такую ужасную картину в тюрьме, я разгневался и разгорячился. Но я до сих пор не разумею… почему? Почему вас здесь держат? Принцесса Долгорукая! Знатнейшая госпожа в зловонной камере сама кормит ребенка! Позвольте спросить, есть ли у вас кормилица?
    - Кормилицы у меня нет, месье, - просто ответила ему Наташа.
    -  Но почему?
    - Не разрешают впускать в острог постороннюю женщину, сударь. Не дозволяет правительство. Я и первого сына сама выкормила.
    - Хвала вам и честь за это, мадам! За что же вас держат в тюрьме?
    - За то держат, что я проявила непокорность и оказала сопротивление властям, месье, - терпеливо объяснила французу Наташа и рассказала, как билась за своего мужа, когда его увозили в Тобольск на расправу. - Я плакала, рвала на себе волосы, цеплялась за солдат, да вот, только никого этим не умолила, и сама теперь сижу под арестом.
    - О! Тело Господне! Разве это считается преступлением? – удивился ученый.
    - У нас – да, месье, считается.
    Делиль разразился целым потоком брани на французском языке.
    - Немыслимая страна! Я потрясен! Варвары! Гунны!
    Его реакция вызвала улыбку на бледных губах Наташи:
    - Пожалуйста, месье, не надо, я вас умоляю, успокойтесь, месье! – принялась она успокаивать этого странного человека с тонкими, подвижными чертами лица. Что это за француз? Зачем он приехал? И почему все его боятся? Наташа задавала себе эти вопросы, ничегошеньки не понимая. И вдруг опомнилась: да она же сама ведет себя с иноземным гостем совершенно не учтиво!
    Поднявшись с лавки с младенцем на руках, она поклонилась французу, чем совершенно лишила его на время дара речи. Издав гортанное малопонятное ругательство, месье наскочил на коменданта, на беду заглянувшего обратно и ухватил его за рукав:
    - Я требую освободить принцессу Долгорукую! Освободить немедленно несчастную мать! Если вы не сделаете это, то я напишу ее императорскому величеству о вашем самоуправстве! Я обращусь к герцогу Курляндскому лично!
    Слова его неожиданно возымели действие. Ошарашенный комендант взялся трусливо оправдываться перед ученым. Он утверждал, что и сам сочувствует арестованной, но не может ее выпустить из тюрьмы без разрешения тобольского начальства. Он ждет распоряжения из Тобольска, которого нет и нет! Что делать?
Но профессор затопал на него ногами, и комендант замолчал. Гнева месье Делиля оказалось вполне достаточно, чтобы темница, словно по волшебству, распахнулась перед Наташей. Смущенная, она встала с топчана и сделала свой первый шаг из темницы на свободу, но не могла самостоятельно идти, не то, что до избы, но и до двери. Сделав этот робкий шаг, Наташа вдруг схватилась за сердце, пошатнулась, и рухнула обратно на топчан:
    - Ох, я не могу идти! Не могу… - прошептала несчастная женщина. - Ох, силушки моей, добрый господин, нет…
    - Я помогу вам! – заспешил на помощь профессор, - Пожалуйте вашу руку, обопритесь на меня, принцесса! Вы свободны! Свободны! Пожалуйста, выходите и ничего не бойтесь! Извините, что не представился сразу вам: к вашим услугам профессор Сорбонны астроном Жозеф Николя Делиль! Прибыл сюда с разрешения ее императорского величества, по поручению Академии де Сиянс для научного наблюдения солнечного затмения. К вашим услугам! К вашим услугам!
Ученый под руку вывел обессиленную княгиню на свет божий. Впервые за много месяцев Наташа увидела серенькое небо и робкий солнечный лучик. Весна, оказывается! В этот утренний час она широко открыла свои незабудковые глаза и обвела грязный острожный двор смущенным взглядом:
    - Хорошо-то как!
Потом протянула руку и прижала к себе перепуганного, дрожащего старшего сынишку. Мишенька прижался мокрой щекой к материнской руке и гордо похвалился:
    - Маменька, я хорошо себя вел! Я учтиво говорил с месье ученым!
    - Я знаю, Мишенька. Ты у меня храбрец известный!
Потом она глянула на своего спасителя:
    - Спасибо вам, спасибо вам, месье Делиль! Скажите, что вы знаете о моем муже, князе Иване Алексеевиче Долгоруком?
Увы, Делилю не чем было ее утешить. Поглощенный своими опытами, ученый не интересовался политикой. Он знал только, что князей Долгоруких, обвиненных в государственной измене, свезли из разных мест заключения в крепость Шлиссельбург. Над ними наряжено следствие и суд. Но? Но! Ничего пока не известно!

Астроном поселился в свободных комнатах дома Меншикова, и все свободное время от научных опытов проводил с Наташей и ее сыновьями. В его распоряжении был целый месяц, и он делал все возможное, чтобы утешить несчастную княгиню, подлечить ее известными ему средствами, травяными отварами и лекарствами, какие были у него. Они о многом поведали друг другу. Наташа рассказывала о своей семье, о несчастье, приключившемся с ее мужем. Делиль занимал ее рассказами о Европе, науке, литературе и культурной жизни. В определенный день он повел их с Мишей наблюдать затмение солнца. Наташа с сыном с интересом наблюдали за тем, как скрывается и чернеет ослепительный диск солнца, но переживали это событие по-разному. Миша кричал, что пришла зима, а Наташа думала о черных днях своей жизни. Ни одного светлого дня больше не будет у нее. Так ей теперь казалось. И была она совершенно права. Вместе со знатностью, богатством и красотой получила молодая княгиня на свою долю несчастье. Под конец Делиль убедил растерянную женщину написать челобитную в Петербург на имя императрицы, с просьбой: освободить ее с малыми детьми из ссылки и не разлучать с мужем, если он еще жив. «Тюрьма ли, иное какое место, будут для меня раем, вместе с ним», - умоляла Наташа. Но, если мужа нет в живых, она просила позволить ей с детьми вернуться в Москву к брату, или в любую деревню, на какую укажут. Уезжая в середине июня из Березова, астроном увозил с собой прошение ссыльной княгини Долгорукой. Он брался лично дойти до императрицы и передать прошение.
Наташе было двадцать пять лет. Шел девятый год ее тяжелой сибирской ссылки. С той самой ужасной ночи, когда из Березова увезли князя Ивана, его жена ничего о нем не знала и мучилась неизвестностью.
Но долго еще и жестоко продолжала испытывать судьба Наташу! За что? За преданную любовь к супругу, которой слишком уж щедро ее наградил Господь? Или за то, что сумела прозреть личность в легкомысленном кавалере, должна была расплачиваться годами ссылки? Столько лет скитаний и житья среди грубого населения и снегов, мытарств, тяжелых родов – что за бедственная ей выпала жизнь? В ноябре городок мирно дремал под снегом. Существование уже привычное. Сердечко болит почти каждый день. Жив ли милый Иванушка? Одна радость: перстень свой обручальный Наташа на огороде откопала и теперь в одиночестве любовалась им при лучине. Пока дети спят, наденет его на руку, шершавую от работы и любуется на него часами. Ах, велико было начало! Камни бесценные горят, в глазах переливаются. В такую минуту думалось только об Иванушке, супруге милом. Неужели, мертв? Она боялась, что Иван может признать свою вину, и тогда – смерть лютая. Вместе с Иванушкой разделят его судьбу остальные родственники – дядюшки Долгорукие. Прозорлива была Наташа, однако, сердце бунтовало, не соглашалось.
    - Господи, Боже мой! Смилуйся над ним, над моим Иваном, - шептала женщина, прижимая к губам единственную свою драгоценность, - дай мне силы! Поддержи мою непорочную к нему любовь! 
Но ответа на прошение, отправленное с месье Делилем, не приходило. Астроном уехал в июне, а сейчас ноябрь – не до опальной княгини Долгорукой, значит, императрице. Наташа уже подумывала, а не написать ли ей второе прошение? Коли Иванушка погиб, так пусть бы ее постригли в монахини, а детей отдали дядюшке Петру Борисовичу под опеку, все бы лучше, чем здесь мытариться. Но в следующую минуту уже досадовала на себя:
    - Что ты! Нет-нет, - шептала она горячо, - ты же не можешь так поступить с любимыми сыновьями! Ишь, выдумала-то, что – оставить чадушек дорогих на брата! Петр Борисович тебе и крошки не послал за все эти годы! Трус потому что! Боится «матернего» гнева Анны Ивановны, дрожит, как овечий хвост, тоже мне, граф Шереметев! Ему опальная сестрица некстати совсем, как и племянники. Ох, я и дура! Высокоумная дура! Вот я кто!
    В один из таких осенних дней, 8 ноября, остановились у нее в доме часы. Были эти часы совсем простые, подаренные князю Ивану майором Петровым, в знак дружбы, оттого и не отняли их. Стояли они у Наташи всегда на полке, рядышком с кроватью. Взмахнет утром глазами и видит, который час. Она и относилась к ним ревностно, как к памятной вещи и никогда заводить не забывала. Вот и вчера, хорошо помнила, что завела. Что же такое случилось с часами? Наташа встала, сняла часы с полки, принесла к столу, села и повертела в руках, завод проверила. Не должно быть, чтобы сломались. Нет, все правильно, но не идут часы. Она расстроилась и даже произнесла вслух короткую молитву.
    - Господи, хоть не лишай меня такой малой забавы!
    И в этот миг у нее словно захолонуло сердце. В груди будто опустело, в холодный пот бросило Наташу. Она сидит, ни рукой, ни ногой шевельнуть не может. Сколько так просидела? Одну минуту? А может, час?   
Очнулась она от громкого тиканья часов. Вздрогнула, посмотрела на стрелки и вздохнула. Пошли! «Что это мне почудилось?» Часы идут, сердце в груди ровно бьется, а за окном слышны детские голоса. Это Миша возит по двору в салазках закутанного по самые глаза Митю. Дети весело хохочут, и белый снег падает и падает на скованную морозом землю. В самом деле, показалось?
    Правда, к вечеру заглянул к Наташе зачем-то начальник караула и заметил, что часы отстают… на четверть часа.
    Значит, не почудилось? Только Наташа о происшедшем ни с кем говорить не стала. Часы подвела, подавив в душе смутную тревогу. «Что это я? Суеверной становлюсь, что ли? Иванушка мой жив, а иначе послали бы сюда за мной».
   Так Наташа прожила с детьми еще около восьми месяцев. Уже вдова! Но не знала она этого. Вероятно, именно это незнание спасло душу молодой женщины, избавило от тяжелой муки? Не зная всего ужаса кровавого Скудельничьего поля, она одна поднимала детей, стойко сражалась с тяжелым бытом. Все теперь одна: белье мыла и полоскала в проруби, таскала ведрами воду, топила печь, и вынимала тяжелые чугуны ухватом. Одевалась сама и сыновей водила по-крестьянски. Надевать оставшиеся тряпки княжон? С какой стати? А ребятишки не отходили от матери, как от медведицы медвежата. Ничего, они еще дождутся своего часа. Вот вырастут, и воспрянет род Долгоруких. Анна же, будь она проклята, когда-нибудь умрет. Анна больна каменной болезнью. Ох, и ненавидела кроткая княгиня императрицу!
Навещали теперь ее, по-прежнему, только местные бабы. Казачки, у которых мужья в ссылку пошли, и о которых до сих пор ни слуху, ни духу. Вдова Татьяна каждый день прибежит, расскажет новости. Да какие новости-то в городишке? Разве, чего на крыльях принесут вороны, те самые, что на гнилушках отогревают лапки? У Татьяны своего горя не меньше. Где сын, где зять? Обоих загнали куда-то. Слава Богу, внуки выросли. Ух, здоровы парни! Кровь-то в них казацкая, да и местного народа, и тоже бурлит! Наташа срослась в ссылке с простым народом. Конечно же, о том, что она княгиня Долгорукая, не забывала, но с простыми казачками ей теперь было хорошо. Она даже не ходила провожать Бобровскую, когда та покидала Березов. Правда, та и не звала ссыльную княгиню. Жена бывшего воеводы уезжала тихо, почти тайно, можно сказать, без оглядки бежала. Дом свой и частично скарб, уступила купцу почти за бесценок. Муж ее, то ли новое назначение получил, то ли был от службы за нерадивость вовсе отставлен. Да зачем знать про это все Наташе? Люди не хотят говорить и знаться с ней, ну и пусть.
И даже, когда комендант, чьим именем Наташа по-прежнему и не интересовалась, к ней как-то снова явился, она только уставилась на него вопросительно и поджала губы.
    Комендант поклонился ей.
    - Ваше сиятельство, - заговорил он со всей учтивостью, на какую только был способен, - вам депеша из самого Санкт-Петербурга и вот-с, еще цидулка от вдовы Петровой из Тобольска. Примите-с и прочтите. Если я могу быть вам полезен, то я… я весь к вашим услугам. – И во второй раз отвесил самый нижайший поклон.
Наташа сначала не могла ни слова вымолвить от испуга, ожидая самого худшего. Она еле пошевелила губами:
    - Кто вдова? Я? Вы принесли мне известие о гибели моего мужа?
Комендант ошарашено уставился на женщину:
    - Ох, да что вы, что вы, дорогая княгиня! Это Петрова – вдова, мужа ее, кажется, в прошлом году, казнили смертью. Я так ничего и не имею вам сказать о вашем супруге, князе Долгоруком. Где он, что с ним, правительство не сообщает! А я принес вам ответ на ваше прошение – волю самой императрицы! В инструкции, присланной для меня, указано, что я обязан проводить вас с детьми вашими с первым же судном до Тобольска. Вы должны собраться за две недели, вас отпускают на Москву.
Глаза несчастной княгини расширились и выглядели теперь совсем огромными на бескровном лице:
    - В таком случае, скорее дайте мне письма, - сказала Наташа коменданту. - Я их прочту.
    - Читайте, ваше сиятельство! Я жду ваших дальнейших распоряжений!
Комендант удалился, и Наташа сломала на пакете печать. От волнения пальцы ее сильно дрожали, едва справилась. Царский Указ состоял всего из нескольких строчек. Ей разрешалось немедленно отбыть на Москву к брату с детьми и пожитками, для проживания в деревне. Только-то! Зато маленькое письмецо было от давешней подруги, от Настасьи Петровой. Прочитав его, громко вскрикнула  Наташа, и слезы из глаз брызнули. Закрыла она лицо руками и плакала, долго плакала-рыдала навзрыд. Миша услышал плач матери и прибежал со двора.  Увидел маменьку в слезах, и тоже принялся с перепугу хлюпать носом. Наташа устыдилась и замолчала и потом, утерев глаза, объяснила сыну:
    - Беда, мой дружочек, очень большая беда случилась: в Тобольске дяде Петрову отрубили голову! А нас отправляют на Москву, к дяде-графу Петру Борисовичу Шереметеву, и мы там поселимся в какой-нибудь деревне. Я тебе рассказывала о своих имениях. Через две недели мы отплываем в Тобольск.
    - К папеньке? – тихо спросил сын.
    - Не знаю, мой милый. Про нашего папеньку не написано в письме ничего!
Что еще она могла поведать ребенку? Мише было уже девять лет. Он в ссылке родился и вырос, навидался всего, а уж наслушался, и того больше. Про всякие ужасы звериные от мужиков, пока мать сидела взаперти с новорожденным Митей, узнал. Должно быть, догадывается мальчик, что с отцом могут поступить так же, как и с дядей Петровым? Раз уж Петра Федоровича Петрова казнили страшной смертью, то жив ли главный злодей по делу? Но потом Наташа, одна, села, да и раздумалась. Какие, собственно, грехи совершил Петров? Потворствовал ссыльным, пьянствовал с ними вместе, и брал взятки. Поэтому Наташа и решила, немного поразмыслив, что казни Петрова могли предать для устрашения, дабы другим неповадно было. Князь Иван мог быть еще жив! Он в каменный мешок какой-нибудь упрятан! Такой человек опасен для императрицы! Да-да, так и должно быть, что гноят Иванушку в каменном мешке, в крепости, как гноили тайного узника «Железную маску». Наташа была ошеломлена такой мыслью. Скорее, ей на Москву надо! Скорее! Там она употребит все возможности, чтобы узнать правду о муже.
Решив так, молодая женщина успокоилась, и, около двух недель, ушли у нее на  приготовления к отъезду. Ей не жалко было покидать Березов. Жалко было людей, птиц и собак, к которым привыкла и привязалась, да никого ведь не возьмешь с собой в Москву. Пожитки тоже решила не брать. Куда в дороге возиться с ними? Ну, разве что, поплакать потом над барахлишком? Нет, душу бередить воспоминаниями ей не хотелось и, вещи все свои старые разобрав, Наташа отдала их Татьяне с дочерью, а кое-что из мужской одежи и служивым солдатикам перепало.
Приняв Наташины подарки, вдова казацкая поклонилась ей в пояс:
    - Спасибо, княгинюшка, милая, уж ты так добра, да только не далека ты умишком-то, прости уж меня, дуру!
    - В чем же я глупа? – растерянно спросила Наташа.
    - А собралась ехать налегке! Ты подумай, детям надо что-то носить в дороге! Собирай, матушка, одежонку-то и суй в короб! Или, ты надеешься, в Тобольске встретят тебя, обуют, и приоденут?
    - Встретят, но вот, что оденут и обуют, про то я не знаю…
   Наташа не удержалась и рассказала ей, что Петрова с сестрой будут рады принять ее с детьми в Тобольске. Ну, как тут было о наболевшем-то не разговориться? Они и  разговорились: сначала о казни майора Петрова, потом поплакали о неизвестной участи остальных березовчан. Ни об одной душе ведь не слыхали, с того времени, как схватили и увезли всех в Тобольск.
    - Ох, Никитушка мой, и он, тоже, должно быть, казнен, касатик!
Старая вдова навзрыд расплакалась, и Наташа взялась ее утешать:
    - Не плачь, дорогая подруга! Я думаю, что жив твой сын, - уверяла она Татьяну. -  Царица и ее курляндский полюбовник из лютой зависти Долгоруких крушат, а твой Никита простой урядник. Его сослали куда-нибудь, еще он, погоди, вернется.
    - Парень он крепкий, выживет, - Татьяна утерла слезы и улыбнулась.
    - Ты не гневаешься на меня за несчастье твоего сына? – спросила ее Наташа. – Кабы не подружился он с моим Иванушкой, то и не пошел бы в ссылку.
    - Так Бог, видно, судил, – тихо обронила в ответ Татьяна, - я бы хотела, чтобы не было этого ничего, да разве мы в силах изменить то, что предначертано нам свыше? Княгинюшка, не терзай уж ты себя понапрасну, а принимай в жизни этой все, как есть. У меня и мысли не было, чтобы на тебя держать сердце. Ты не виновата, и муж твой не виноват. Поезжай домой, а я стану за тебя молиться, ты все еще в опасности, как и твоя родня, чует сердце.
    - Если муж мой жив, то я добьюсь, чтобы меня с ним соединили, - поделилась с вдовой Наташа. – Если в крепость князь Иван заключен, то потребую, чтобы и меня туда же заключили, а детей оставили моему брату. Страдальцу-мужу я буду нужнее.
    - Ох, матушка моя, – только и могла добавить Татьяна. Она была мудра и не стала отговаривать княгиню от безумства идти за мужем в тюрьму. Едва только она окажется в богатых хоромах брата, тот не даст ей согласия взять детей Долгорукого и отпустить матерь в тюрьму. И сердце-вещун шептало старой вогулке: «Нет на свете князя Ивана Алексеевича, давно нет».
Только она княгине ничего говорить не стала.
Наташа продолжала собираться в Москву. Семейные иконы, лампадки, недошитый золовками алтарный покров, она пожаловала Спасской церкви. Возле нее оставались дорогие могилы свекрови, свекра, младенца, сына Бориса, старого камердинера и двух служанок. Своими руками, тщательно, Наташа убрала каждую могилку.
    - Вот, запомни, - сказала она Мише, - здесь предки твои лежат, князь и княгиня Долгорукие, а вы с Митенькой последние отпрыски великого рода. Не забывайте этого вовек, чтобы ни случилось с матерью и отцом вашим. Вы – князья Долгорукие!
Наташа низко поклонилась могилам и пошла вместе с сыном назад, в острог. В оставшиеся до отъезда дни она приводила мальчиков на погост ежедневно. Они вместе плакали на могилах и молились. Знали, больше не увидят их никогда.
Накануне отъезда Наташа уложила в кожаный мешочек немного денег, все, что осталось. Полюбовалась на обручальный перстень и зашила его в одежду. С собой у нее был только короб березовый с платьем, который она собрала, послушавшись Татьяну, чтобы было что, носить детям в дороге. Можно сказать, совсем налегке выезжала. Бабы утром на пристань пришли ее провожать, пожелать легкой дороги. Они принесли княгине еще один короб, в который любовно собрали разной снеди.
Наташа со всеми перецеловалась. Слезы заволокли глаза, когда заключила в крепкие объятия Татьянушку:
    - Никогда не забуду тебя!
    - До конца дней моих буду за тебя молиться!
Наташа с детьми поднялась на дощаник, и поплыли они под парусом по Оби, а потом вошли в Иртыш и потекли прямиком к городу Тобольску, столице ссыльных, где набралось уже немало несчастных, неугодных, битых кнутом, лишенных дворянства за разные проступки. Наташа не была там безвестной личностью, ее с нетерпением поджидали. Вдова майора Петрова с сестрой и зятем, графиней и графом Санти, заранее выехали в Сургут-городок, чтобы, не дай Бог, не разминуться. Во время остановки, на сургутской пристани, они и встретились.


Глава 19

       
    И вот Наташа в ласковых, сестринских объятиях, крепко обнимает Настасью Петрову, и обе плачут, воют, ревут голосом, будто две бабы лапотные по своим мужикам. Пока не накричались, друг дружку не отпустили. Потом Наташе представилась чета Санти. Она немного знала о сосланном рисовальщике гербов и воспрянула духом, услышав правильную французскую речь его супруги. Граф –Франц Санти, высокий, красивый старец, одетый с большим вкусом в синий кафтан и белый камзол, был подвергнут жестокой процедуре лишения языка и поэтому только кланялся приезжим. Графиня, веселая, очень похожая на сестру, тоже долго обнимала и целовала Наташу. Потом схватила Митю, и ну дитя целовать: ах, какой красивенький маленький ангелочек! А Миша умилил и графа и графиню тем, что поприветствовал их на хорошем языке французском. С румяными щеками и блестящими карими глазками, он был настолько мил, что граф Санти, обнял его, прослезился и промычал несколько слов, более не стесняясь своего увечья.
       Графиня гостям перевела то, что хотел сказать её муж:
    - О, дорогой друг мой, юный князь Мишель, вы достойнейший сын вашей прекрасной матушки!
Подлетел березовский комендант, сопровождавший княгиню Долгорукую с детьми до Тобольска. Он раскланялся с четой Санти и Петровой, и пригласил плыть на дощанике до самой сибирской столицы. Друзья прибыли встречать Наташу не с пустыми руками, и скоро в каюте накрыли хороший стол. Детей угощали пирожными, яблоками, невиданными оранжевыми апельсинами и ананасами.
    - Откуда же такие фрукты сюда привозят? – удивилась Наташа. – Не из Китая ли?
    - Из Китая, из Индии, а большую часть мы выращиваем  сами, в своих теплицах, - объяснила ей графиня Санти. – У нас тут хорошо налаженное, большое хозяйство.
    Наташа немного повосхищалась успехами здешнего тепличного хозяйства, хотя на языке-то иной вопрос так и вертелся: о муже, об остальных родственниках.
    Когда детей увели спать, Наташа взмолилась перед Петровой, сложив руки:
    - Что вы все о детках моих толкуете, Настенька, о тепличных ананасах, да апельсинах? Умоляю, скажите мне, что вы о страдальце-то моем знаете? Не скрывайте, ради Создателя! Жив? Мертв?!
    - Ох, Натальюшка, - со слезами на глазах ответила ей Настасья Петрова, - жив ли, мертв ли Иван Алексеевич, миленькая, нам не известно. Истинную правду тебе говорю! Вот тебе крест святой, голубушка моя, ничего мы о нем не знаем. Как только вынесли смертный приговор моему мужу, и на площади палач ему голову отрубил, так и увезли князей Долгоруких в Санкт-Петербург. Ивана Алексеевича и троих его дядьев там собирались судить.
    - Значит, может быть, осталась, хоть крохотная, надежда? – прошептала Наташа.
    - Возможно, осталась… Натальюшка - Петрова погладила ее по трясущемуся плечику. – Иван-то Алексеевич великий человек, и может быть, участь его решается до сих пор. А вот Петрушу моего… казнили… - и заплакала, залилась горючими слезами Настасья.
Наташе стало неловко. Вот какая она негодная, расстроила несчастную Настеньку. Батюшки! Вот уж где несчастье, так несчастье! Ей-то ничего не известно о муже, она может хоть лелеять надежду, что Иванушка жив, а вот Настя Петрова – несчастная, сирая вдовица! Ох, бедная! Ее-то горю уже не помочь слезами.
Наташа порывисто обняла подругу по несчастью:
    - Прости меня, Настенька, бедная ты моя, прости, прости…
Вечером они прибыли в Тобольск, и на другой день «березовская затворница» была вынуждена делать визиты, а вечером принимать гостей в доме графа и графини Санти. Княгиню Наталью Борисовну пожелали увидеть все, кто томился ныне в сибирской столице. Некоторые ссыльные тут уже прижились, и не хотели уезжать. Многие тобольские поселенцы, и в их числе лишенный языка граф Санти, пока не получили дозволения на возврат в Россию. Иным просто некуда было возвращаться. Наташе товарищи по несчастью в один голос желали добра и удачи – гладкого пути. Она только и делала, что всех их в ответ благодарила ласковыми словами. Везде ее с детьми угощали, чем могли. Пироги на стол подавали знатные: с мясом и рыбой, жирные кулебяки, пельмени, каши. Да всякие овощи из теплиц, свежий хлеб, сыр, масло, мед, пряники. Дети этого в Березове не видели и уплетали за обе щеки. Миша удивлялся широким улицам, высоким постройкам, просился, чтобы его повели гулять по городу, да Наташа не отпустила:
    - Мы тут не один день будем, Мишенька, вот как только гостей проводим, так и отправимся гулять вместе с тетенькой Настей.
    - А в Москве, матушка, дома такие же? – не унимался сын.
    - Еще выше!
    - А у моего дяди Петра Борисовича дворец?
    - И не один!
Наташа поторопилась свернуть разговор про своего старшего брата. Она боялась быть встреченной им неласково в Москве. Особенно, когда ей поведали, что граф Петр Борисович, «первый богач и вельможа знатный», до сих пор ходит в холостяках. Императрица его не особо жалует, и Наташа догадывалась – из-за нее. Ей рассказали, что младший брат Сергей тоже не женился пока и служит в Санкт-Петербурге в кавалергардах.
    - Ай, да братец Сережа! Значит, добился своего, - заулыбалась в ответ Наташа. – А я-то хотела, чтобы он поехал учиться за границу! Вот что значит, без моего присмотра братик младший остался! А что старший брат ходит в холостяках, это худо. Майорату требуется наследник. Хотя, о чем я? Такой богач, как Петр Борисович, не может жениться по своему выбору, иначе – опала. Не я ли уж виной его брачных неуспехов? – осторожно поинтересовалась она, но ответа не получила и помрачнела, потупила взор, разглядывая носки грубых сапожек. Упоминание о старшем брате ее расстроило, и она поневоле припомнила, как сама не послушалась царицы и поехала в Горенки венчаться с князем Иваном. В каком-то состоянии ее приданое, оставленное на сохранение Петру Борисовичу, и отдаст ли его прижимистый братец?
Неделю княгиня Долгорукая провела в Тобольске. В Москву она отправилась по старинному тракту на Соликамск. С теми же убогими пожитками. Из предложенного четой Санти и Настасьей Петровой, ничего себе не взяла, только пирожков немного завернула ребятишкам. На счастье, выпала гладкая дорога, и ей казалось, что сама природа благоволила страннице с двумя детьми. Лето, тепло, сухо, редкие дождики, радуги в синем небе, шелест берез. В деревеньках только добрые люди встречались ссыльным, возвращающимся домой: бедно одетой женщине с двумя ребятишками. Местные жители, первым делом, оглядев простой наряд путников, задавали вопрос:
    - Откуда вы и куда?
    - Мы домой возвращаемся из ссылки, - не вдавалась в подробности Наташа
    - А ты не вдова ли с сиротами? Где муж-то твой? Жив, или нет?
    - Ничего не знаю я про своего мужа, - печально отвечала людям Наташа.
    - Ох, бедненькие, - жалели их сердобольные крестьяне.
Путников зазывали в гости, предлагали хлеб-соль. Детей молоком поили и обязательно с собой совали мешочек с лепешками, да с огородными дарами, огурцами и луком. Наташа принимала дары и благодарила крестьянок. В ссылке она сроднилась с простым народом. Вроде бы когда-то родилась она графиней Шереметевой, а теперь стала такая же, как эти приветливые крестьянки, что потчуют ее с ребятишками, утешают, жалеют. Везли их тоже бесплатно, ямщики отказывались брать деньги у пережившей суровую ссылку женщины, к тому же, едущей  в Москву с двумя ребятишками. Такое вот оказывалось почтение ссыльным на Руси – Наташа это особенно оценила и в благодарность кланялась и повторно предлагала принять плату.
    - Ну, хоть что-нибудь, хоть по копеечке с человека, возьмите, миленькие!
    Наташе неловко, она настаивает, чтобы взяли, а ямщики ей в ответ:
    - Все мы, княгинюшка, православные христиане! Ты не горюй, домчим тебя с ветерком!
    - Да откуда вы знаете-то, что я княгиня? Я вам, вроде, не проговаривалась? – удивлялась Наташа.
    - А мы и без слов твоих, матушка ты наша, все знаем, у нас глаз наметанный, - отвечали степенные мужики. – Видно, что не простого ты роду-племени.
    Вот и Уральские горы остались позади. Потянулись Пермские, Рязанские, Владимирские земли. Уже и реки, и Каму и Оку, миновали. И нигде, никто словечком не обмолвился княгине Долгорукой о страшной смерти ее мужа на Скудельничьем поле близ Новгорода Великого. А она ведь имени своего уже не скрывала! Должно быть, люди жалели овдовевшую княгиню с детьми? Или, в самом деле, не ведали, как расправилась с Долгорукими императрица? Последнее, конечно, чудно было: не мог ведь Бирон не запугивать людей известием о таком жестоком конце князей Долгоруких! Все-таки, наверное, жалели люди несчастную княгиню.
    - Ох, Москва совсем близко! – с каждой верстой светлела лицом Наташа. В остатние недели пути она ехала по рязанской дороге, и слезы с глаз смахивала украдкой. Сердце в груди дрожало: родные были вокруг места.  Москва! Москва! Скоро Наташа увидит свой дом и родные лица.

Позади Коломна. Вот пошли богатые подмосковные усадьбы. Скоро и незабвенное сердцу Кусково покажется. Десять лет назад отсюда отправилась в столицу графинюшка. Около шестнадцати лет было ей, можно сказать, отроковица, а ныне возвращается жена ссыльного, мать двух сыновей, ничего не знающая о судьбе мужа.
    16 октября 1740 года, ближе к ночи, остановился обоз, с которым они ехали, на постоялом дворе. Дальше ехать было бессмысленно: колдобины, октябрьская грязь, ни зги не видно. С утра уже над землей кружили белые мухи. Должно быть, завтра ляжет на землю снег? А и то, уже позади праздник Покрова Богородицы.
    Вышла Наташа из кибитки и сразу же узнала дорогу:
    -  Ах, вот и дорога проселочная, да тут рукой подать до Кускова! Кто этот постоялый двор держит?
    Вышедший к ним хозяин погладил окладистую бороду и сказал важно:
    - Я буду, Клим Посняков, графа Шереметева мы… милости просим!
    И с любопытством уставился на молодицу, к которой жался девятилетний паренек, а на руках она спящего малыша  держала. По одежде крестьянка, а по лицу, будто и нет. Взгляд огромных голубых глаз строгий. Повадка мягкая. Лицо нежное, не смотря на то, что солнышко его жгло и ветра били. Про руки же не скажешь того. Много знали работы эти маленькие женские ручки.
    Мужик поклонился женщине отдельно, решив выказать особое уважение, потому как неведомая гостья ему понравилась, и позвал ее в дом.
    - Проходи, милая, устраивайся на ночлег с детишками.
    Он не узнавал свою прежнюю госпожу в бедной женщине, а вот Наташа его узнала. И подумала: ох, наверняка не признают ее и в усадьбе, и до того горько ей сделалось.
    - Господи, дай мне силы не расплакаться, - молилась, вступая в большую, полутемную горницу, Наташа. Она повела себя тихо, накормила сыновей, сама поела, переодела Митю и уложила детей спать на широкой лавке. Прикорнула рядышком, а уснуть долго не могла. Все думалось ей. Как-то нынче выглядит любимая усадьба? И сомнения сильно мучили, а вдруг братец-граф не разрешит ей даже заглянуть в Кусково? Нет, она должна побывать там, пускай и неузнанной, бедной странницей. К утру созрело решение, и, поднявшись с лавки до рассвета, Наташа прошла к печи, где уже возилась хозяйка. Она была второй женой Клима, - крепкая, молодая, румяная.
    - Чего встала-то рань эдакую? – дружелюбно спросила баба.
    - Скажи, хозяюшка, а если я задержусь, то смогу одна взять извозчика до Москвы? Обоз-то, с которым мы ехали, рано утром отъезжать должен.
    - Отчего не взять? Сможешь. Тут постоянно мужики ездиют. Тебе в усадьбу, что ль, надо?
    - В усадьбу. Дома ли господин граф?
    - В Москве его сиятельство. А ты не в услужение ли к нему метишь?
    Наташа не ответила.
    - Ну, ничего, ты сходи, спытай, - не обиделась разговорчивая бабенка. – Если ты вольная, золотошвейка, или кружевница,  то возьмут обязательно. Ребятишек своих можешь не будить, пускай спят покуда, мы с девушками за ними приглядим, а ты сама быстро дойдешь, и все разузнаешь. Тут ходу-то, всего ничего. Да только перед тем, как идти, поешь каши с молоком и выпей чаю. Мы подаем чай проезжающим, и черный и желтый китайский у нас есть, и сахарок к нему кенарский, и калачи сдобные, баранки.
    Наташа кивнула, села на лавку, и хозяйка поставила перед ней миску горячей пшеничной каши, и сама отошла заварить чай.
А тут и хозяин появился, и тоже принялся за кашу с молоком.   
     - Рано ты поднялась, миленькая, - обратился он к страннице, - из разговора твоего с моею бабой, расслышал я, что ты в имение решила сходить, разузнать, не примут ли в услужение? Я бы подвез тебя. У меня дело к сестре, а она просвирней при храме служит, и живет в домике матушки Евпраксии, вдовы покойного отца Кирилла.
    - Покойного, - выдохнула, крестясь, Наташа.
    - А ты его знала, что ль?
    - Приходилось…
    Молодая хозяйка поставила перед Наташей кружку с дымящимся чаем, окинула с ног до головы бедную женщину, пытливым взглядом и удивилась:
    - Ты, разве, здешняя?
    - Раньше здесь жила…
    Не зная, видно, что и подумать, но стесняясь приставать с расспросами к страннице, баба все же, отметила, что наряд ее состоит из элементов барской и крестьянской одежды. На женщине был крестьянский кафтан, из-под которого выглядывала старая бархатная юбка, голова повязана черным платком, но на ногах кожаные сапожки. Незнакомка и говорила и держалась по-господски, иначе и не скажешь. Может быть, это одна из бывших барских барышень, сбежавшая с кем-нибудь из дому? Правда, никаких любовных историй молодушка не слыхивала, ни от мужа, ни от свекрови, ныне тоже покойной.
    Принимая от жены кружку с чаем, хозяин проговорил задумчиво:
    - Матушка вдовая попадья на старости лет ослепла, и не узнает тебя. И я тоже не узнаю, миленькая, кто ты, разве что, ты состояла при покойных ныне старых графинях, либо при молодой барышне, той, что пошла за Долгорукого и отправилась в Сибирь следом за своим князем? Мы-то, черная кость, далее людской, не бываем, постоялый двор на большой дороге держим, состоим на оброке. Правду сказать, барышню нашу прекрасную, Наталью Борисовну, я до конца дней своих буду поминать в молитвах, и добрым словом. А как же, бывало, гулять пойдет она в лес, так обязательно к нам заглянет, справится о здоровье, гостинчиками пожалует ребятишек. Как же не поминать ее добрыми словами и не молиться за здоровье Натальи Борисовны? Ласковую, добрую юную госпожу все тут помнят, и дворовые, и деревенские. А вот барин наш суровенек стал, и строг очень. Если тебе охота на службу к его сиятельству поступить, то тогда, точно, тебе в Москву надо ехать, но можешь посетить и наше Кусково, в храме помолиться и попросить у Бога защиты. Иль, ты может, надеешься, что встретишь в усадьбе кого-либо знакомого из служащих, или из дворни? Я бы тебя к ним проводил…
- Скажи, кто тебе, миленькая, тут знаком? – перебила мужа хозяйка, и стала заботливо придвигать к Наташе тарелки с угощением.
И странница решила расспросить добрых хозяев о тех людях, за кого давно болело ее сердце.
- У молодой графини Натальи Борисовны гувернанткой служила пожилая шведка госпожа Мария Ивановна Штрауден, - проговорила она, - не ведаете ли, добрые люди, что-нибудь о сей благородной сердцем даме? Не в Москве ли она?
    - Старая барыня-воспитательница? – переспросил мужик, и у Наташи чуть не оборвалось сердце. – Та, что всегда барышню сопровождала? Знаю, конечно, знаю ее, да только ведь, голубушка ты моя, барыни Марии Ивановны давно в Москве нетути! Чай, ты жила здеся в то время, когда наша графинюшка молодая, Наталья Борисовна, по благородству сердца, пошла за женихом своим, князем Иваном Долгоруким в ссылку?
    Наташа вздрогнула и решила не признаваться, покачала головой.
    - Стало быть, ты еще раньше здесь жила? И-и! Ох, было какое горе! Вывезли их в холодные края, Наталью Борисовну с семейством ее супруга, за Камень уральский, в суровую ссылку, и Марья Ивановна с ними поехала, да завернули там ее назад. Как она человек иноземный, так и вертайся! Там она барышню оплакала, устроила на утлый корабль, да и домой воротилась. Приехала, вся расплакана, и глаз не видать. Принята была, правда, ласково. Люди, что прислуживают в хоромах, сказывали мне, что государь наш, барин Петр Борисович, оставил ее при молодых незамужних барышнях, Вере и Катерине Борисовнах, да потом…
    - Что? - вне себя, выдохнула Наташа.
    - Тосковала очень уж Марья Ивановна, божеская душа, хоть и молилась не по- нашскому, ну а потом получила она от родни иноземной письмишко. Вроде бы, братец ихний там умер…
    - Да, был у нее брат, был! – едва не выдала себя Наталья Борисовна.
    - И остался, совсем уж без родительского присмотру, больной племянник…
    - Был и племянник…
    - Так что вот, и отпустил ее домой государь-граф, наш барин. Вроде, снабдил некоторой суммой на дорогу, так в людской слуги говаривали. Так что, Марья Ивановна на родине, а жива, или уж, померла, про то разве теперь узнаешь?
    Наташа мысленно благословила свою воспитательницу.
    - Еще знала я камеристку молодой графини, - сказала она, - Дуняшей ее звали. Может, она здесь?
    - Это управляющего-то дочка?
    - Да! – напряглась молодая женщина.
    - Ох, моя миленькая, - развел руки Клим и ударил себя по коленям, - ох-ти, нетути здесь и твоей Дуняши. Поехала она тоже в Сибирь с ненаглядной своей барышней, то есть, с молодой княгиней Долгорукой, хотела и там ей ревностно служить, да что-то не заладилось, и не взяли ее на тот остров, куда заслали опальных-то князей Долгоруких. Барышня-то, Наталья Борисовна, прежде чем в ссылку ту отбыть, и выдала Дуняшку там за лакея своего мужа. И стала та холопкою уже князей Долгоруких, потому и была вместе с мужем отдана самой государыней одному немцу, брату, что ли, любимца своего, по-господскому, хваворита. Дуняшкин муж прежде псарем был, и посейчас служит он у того немца при охотничьих собаках. С ним и жена его. Дуняшкин-то отец, управляющий, бывая с графом нашим в Петербурге, их обязательно навещает. И хвастает, как заглядывает к нам по делу, что, мол, хорошо они живут.
    - Мир дому их, - истово перекрестилась Наташа. – Она была очень рада, что обе ее помощницы, которых она вынуждена была покинуть, не пострадали. Мадам Штрауден, коли жива, в Швеции, и она, конечно, не решится ее побеспокоить, а вот Дуняша? Может быть, как-нибудь они и встретятся, свидятся? Но прежде до брата Петра Борисовича надо добраться...
    Она хотела уже сказать хозяевам, что лучше сходит одна пешком в Кусково, поставит в церкви свечку и вернется на постоялый двор до обеда, но тут проснулся Миша и вскочил с лавки. Он как будто почувствовал, что мать что-то задумала, и принялся торопливо одеваться, не слушая уговоров Натальи Борисовны, и она не могла отказать сыну:
    - Ладно уж, Мишенька, идем со мной.
    В это время стали просыпаться и ямщики, они начали бегать на двор, умываться, одеваться и присаживаться к столу. Хозяйка и две молоденькие девчушки, видимо, дочери Клима, бросились расставлять на столе миски с кашей, большое блюдо пирожков, кринки с молоком.
Наташа встала и поклонилась хозяину в пояс:
- Спасибо тебе, добрый человек, за желание подвезти меня в имение, а только я лучше одна пойду и детей прихвачу с собою. Не привыкли мы расставаться. Не беспокойся за нас зря, мы сходим и воротимся сюда к обеду, и в Москву поедем.
    - Как хочешь, миленькая, - пробормотал Клим. – Была бы честь предложена.
Потом Наташа поклонилась ямщикам:
    - Прощайте люди добрые, покидаю вас!
    - А куда ж ты с детьми малыми направляешься, сударыня? - спросили ее мужики.
    - Не далеко. В усадьбу хочу заглянуть, в Кусково. Отсюда до поместья рукой подать, а после сама найму извозчика до Москвы. Спасибо вам великое, Господь храни вас! – Она перекрестила мужиков и смахнула с глаз невольные слезы. – Увижу ль еще таких добрых людей, или житье мое будет тошное? – подумала про себя.
Перед тем, как выходить, она взяла на руки Митеньку сонного, и поняла, что ребенок обмочился. Хозяйка об этом догадалась и подбежала к ней, с чистыми пеленками и старенькой детской одежонкой.
- Дитятко у тебя обмочилось, я вижу, дай-ка, мы переоденем его, а мокрое мои девчонки постирают и к вечеру высушат.
    - Спасибо тебе!
    - Да ты не торопись, болезная, - помогая ей, уговаривала хозяйка. – Гляди, как старший парнишка проголодался, кашу за обе щеки уписывает, так пусть он хорошенько поест, да и маленького надо покормить. Машутка! Неси маленькому горячего молочка, кашицы!
    Накормив детей, с переодетым, завернутым в одеялко и снова заснувшим Митенькой на руках, Наталья Борисовна вышла со двора. Миша с мешком, в котором лежали для Митеньки на смену штанишки и пеленки, шел рядом, нетерпеливо оглядывая местность, ему тоже не терпелось взглянуть на любимое матушкино поместье.
    Пока шли, мать с сыном не разговаривали, а все глядели по сторонам. Глаза Натальи Борисовны впитывали до боли родную картину. Слезы стояли в них, но крепилась и даже пробовала улыбаться. Утро раннее, кончается золотая осень. На фоне синего неба сияют последние листы на липах и кленах. Березки и того лучше, листья на них дрожат, переливаются. Легкие облака светятся, подобно святым нимбом и чудится там чей-то лик. Шуршит золотая листва под ногами. Много нынче свежего палого золотого листа на земле. Как в последнюю Наташину осень в Кускове. Только зима тогда накатила как-то внезапно, и подхватило графинюшку ледяным ветром…
    Дошли до села. Наташа заметила, что избы у мужиков крепкие, большие, под тесовыми и щепяными кровлями. С огородов давно все было убрано, кроме капусты. А капустку-то в Березове редко едали, свежей не видывали, а квашеную вкушали, с клюквой. Среди села бегали веселые ребятишки, потом появились мужики с бабами. Шли по своим делам крестьяне степенно. Значит, дает братец своим рабам жить? Она, правда, не знала, что мужики бегут из имений Шереметева, жалуясь на невыносимые притеснения графа-государя. В селе с красивым названием Серебряные Пруды под Тулой находилась собственная каторга Шереметева  с палачами и орудиями пыток. 
    Не желая и дальше раскрывать инкогнито, Наташа учтиво кланялась местным жителям, как равная, желала всем здравствовать, но вопросов не задавала. Ей отвечали тем же крестьяне, но тоже никто не узнавал. Так, странница… бредет с ребятишками.
    Миновав село, странница направилась прямо в парк Кускова. Стараясь не приближаться к барскому дому, она издали любовалась на Голландский пруд и подъемный мост, который заменял ворота на дороге, ведущей в Москву. Гладь большого пруда отражала небо и облака, да редкие деревца, листва с которых уже облетела. Ах, снова до боли знакомая картина! Когда-то она вот так же любовалась ею, но только из окна отцовского кабинета с картинами голландских художников, развешанных по стенам. С виду и пруд, и парк мало изменились. Должно быть, что и в доме нет больших перемен. Однако не может быть, что брат не подумывает увековечить славу родового имения. Когда-то и она ломала голову над тем, как создать в Кускове великолепный парковый ансамбль, начатый еще батюшкой.
    - Где-то мои чертежи голландского домика? – вслух проговорила Наташа и тихо вздохнула, обращаясь к старшему сынишке. – Пошли-ка к церкви, Мишенька, помолимся и помянем дедушку твоего, фельдмаршала Бориса Петровича. Только ты дай мне обещание, миленький, что не проговоришься, кто мы такие. Если спросят, говори только, что зовут тебя Михаилом.
      С сильно бьющимся сердцем подходила Наташа к церкви. И церковь тоже не узнавала! Церковь была новая. Наташа долго не могла отвести глаз  от богатого скульптурного убранства во вкусе пышного барокко. С обязательным, с учетом западноевропейских архитектурных традиций, фронтоном и выступающими из стен пилястрами. С изваяниями на карнизах  первого и в нишах второго яруса. Купол церкви венчала самая большая из фигур - ангел с крестом. Как дань памяти отцу с матушкой, догадалась Наташа. Неужели это братец сам придумал красоту такую? Нет, конечно! Наверное, он архитектора приглашал, самого лучшего из столицы?
Усердно перекрестившись и сложив руки, Наташа вознесла молитву к душам покойных родителей.
    - Батюшка, матушка, благословите меня, родненькие! – прошептала она и поклонилась.
    Стоя рядом, Мишенька тоже усердно крестился на церковь и кланялся.
   Спустя некоторое время, Наталья Борисовна узнает, что церковь с пышным европейским убранством была заложена братом в 1737 году. Рядом с церковью остались почти не изменившиеся двухэтажные, с надстройкой-мезонином и балюстрадой над карнизом, старые хоромы, отштукатуренные под «каменный вид». За церковью по-прежнему находился одноэтажный кухонный флигель.
   - Не постучать ли нам туда? – задумалась странница и тут же со смущением отвергла мысль эту. – Не для того я здесь, вот помолюсь в церкви и поеду в Москву к брату. О муже спрашивать здесь никого не буду, а то, вдруг, узнав худое что-либо, закричу не своим голосом и зарыдаю. Братец-граф мне этого не простит, потому что, должна я честь и славу фамилии Шереметевых соблюдать.
    Она снова вознесла руку, чтобы перекреститься на ангела, но тут Митенька неожиданно проснулся и закричал. Не захныкал, а именно завопил в голос. Что-то встревожило маленького? Мать сразу его к себе прижала и зашептала:
    - Что ты, что ты, мой родной? Баю-бай, тише, мой золотой, пожалуйста, тише!
    - Да он, матушка, снова обмочился, поди-ка, – деловито подсказал Миша.
    - Коли так, то пойдемте сначала к крыльцу, на ступеньках развернем Митеньку и переоденем, я думаю, что нас не прогонят, - качая Митю, согласилась с сыном Наташа и вздохнула, - гляжу я, лишние мы тут. – И вздохнула еще тяжелей, бросая прощальный взгляд на хоромы своего детства, на окна в лепных наличниках. – А хорошо было мне глядеть оттуда на замерзающий пруд да грезить о новом кусковском парке… - проговорила она, ни к кому не обращаясь.
    Потом она направилась с детьми к флигелю и присела на маленьком крылечке, стащила с ребенка одеяльце, в которое он был закутан до пояса, и проверила на нем штанишки:
    -  Нет, все у него в порядке, -  сказала Мише, - просто он испугался очень, спросонья. Давай-ка, скорее возвращаться на постоялый двор, Миша. Это даже хорошо, что меня не признают здешние люди, хотя мне и попадались некоторые знакомые лица на дороге. Да разве можно узнать в бедной страннице, с лицом обветренным и натуженными руками, ту, которую они называли белой садовой розой, книжницей и умницей. Думаю, и по сю пору сетуют здешние люди и рассуждают о несчастной барышне, что-де она жила только своим умом, книжным, за то и пропала. А знают ли они, что имея к людям сострадание, полюбив один раз, не могла я оставить человека? Ин, ладно, Миша, пойдем и, чем ранее приедем в Москву к твоему дяде, тем скорее узнаем, что с отцом вашим бедным и моим мужем…
    Тут речь ее оборвал колокол, зазвонивший к обедне. Наталья Борисовна снова начала креститься и подниматься с места.  С тревогой в сердце она поспешила на дорогу, да ноги сами привели ее в храм. Нет, нельзя уходить, раз зазвонил колокол! Войдя в церковь вместе с графскими слугами и небольшим количеством крестьян, по части старых, полуслепых, которые не могли работать,  Наталья Борисовна отстояла службу, с благоговением шепча молитвы, и больше всего на свете ей хотелось теперь скорее попасть в Москву к брату. У него все и узнает она о судьбе мужа. После службы она подошла к священнику и, склонившись перед ним, коротко попросила:
    - Благословите, батюшка, меня с сыновьями.
    - Благослови Господи! – священник, молодой отец Роман, перекрестил ее, Мишу и Митеньку. Он тоже не узнал барышню в богомолке с двумя детьми.
    После службы, Наталья Борисовна отправилась на постоялый двор, где отобедала, а тут и телега с извозчиком подвернулась. Она наняла этого извозчика до Москвы, ничуть не смущаясь, что въедет в столицу на простой телеге. Клим с женой и дочками проводили ее. А как только лошадка тронулась, неожиданно испортилась погода. Начался снегопад. Снег кружился и таял. Наташа сидела – молчаливая, прижимая к себе сыновей, и мечтала. Воспоминания окружили ее роем. Жила своим умом, книжным, за то и пропала. Да могло ли иначе быть? Только при въезде в Москву, она вернулась в действительность из царства снов. А снег уже окутал древнюю столицу.
      Ей когда-то хотелось въехать в Москву спозаранку, под колокольный звон. Вместо этого, вечер почти спустился на землю, окутанную первым октябрьским снегом. Проехали Таганскую заставу и, вдоль Москвы-реки, прокатили на Варварку, а вот и Китай-город, и Никольская улица. Небо было насупленное, кресты кремлевских соборов тускло блестели. Звонили к вечерне. Вечером грустным, под малиновый звон, не доезжая до родного дома, Наташа сошла с телеги и с извозчиком расплатилась. Она пошла пешком по улице, с Митей на руках, а Миша не отставая, бежал следом. В руках у него был узелок маленький с ветхим бельишком. Все, что осталось от собранного Татьяной в Березове лапотья. Наташа не думала о том, какое представляла собой зрелище, оказавшись на Никольской. Женщина с гордым лицом и благородной повадкой, в крестьянском кафтане и видавшей виды, юбке, несет на руках дитя. Что за птица? Чего ищет возле богатейших хором?








Часть III

Неутешная

      «Когда соберу в память всю свою… жизнь, удивляюсь… как я все беды пережила, не умерла, ни ума не лишилась…»
Княгиня Н.Б. Долгорукая. «Своеручные записки»


«… из глаз ее всегда струилась мягкая печаль…»
Императрица Екатерина II. Мемуары



Глава 20

        Возле палат Черкасских приостановилась Наталья Борисовна, решила перевести дух. Видит, ворота кованые заперты. На дворе – ни души. Темно в огромном дворце. Хозяев нет. Чего им делать ныне в Москве-то? В Санкт-Петербурге сейчас двор, и там матка коварная, злобная гонительница Долгоруких, Анна Иоанновна, восседает на троне! Сердечко екнуло: а брат-то, дома ли? Не напутали ли чего в Кускове? Вот и шереметевские хоромы. Почти не изменился родной дом. «Помоги, Господи, Боже  Мой!» - взмолилась Наташа. Подойдя к своему родовому гнезду, она трижды перекрестилась, приблизилась к ограде и тут, к своему облегчению, увидела, что многочисленная дворня снует перед высоким крыльцом. У самых ворот, возле будки, стоит солдат часовой, значит, брат дома.
    - Вот мы и пришли! – радостно обратилась она к старшему сыну. – Давай-ка ты, князь Михайлушка, княж сын Долгорукий, припоминай, чему я тебя учила. Сейчас ты встретишься со своим родным дядей. – И властным голосом позвала. - Эй, солдат! Отворяй ворота! Это прибыла из ссылки графа вашего сестра родная, княгиня Наталья Борисовна Долгорукая с сыновьями!
Солдат выглянул, вытаращил глаза. Нищая с виду женщина перед ним не отступила, не шевельнулась. Только глаза лазорево полыхнули с обветренного лица.
 Солдат мигом распахнул ворота, пропуская княгиню. Дворня, тоже с выпученными глазами, встретила у крыльца, не зная, вправду ли надо кланяться посетительнице.
    - Доложите, кто-нибудь, барину, что сестра пожаловала! – повторила Наташа.
В третий раз напоминать не пришлось. Спустя четверть часа княгиня Долгорукая входила в помпезный кабинет брата, оставив за спиной дворецкого и с полудюжины разодетых в расшитые ливреи лакеев, сопровождавших ее с детьми до раззолоченных дверей.

Какое-то мгновение граф Петр Борисович испытывал неудобство. Пока вставал с кресла, руки-ноги тряслись. Потом, как-то кособоко, подошел к сестре, обнял, холодно поцеловал в щеку. «Рыбий» поцелуй нисколько не огорчил Наташу: ох, боится, знать, братец монаршего гневу! Видимо тут, в Москве, еще пострашнее будет, чем в Сибири! Вон как вельможа сестры своей опальной чурается! Тут уж, видно, не до сантиментов.
    - Ну, здравствуй, братушка дорогой, – тихим голосом обратилась княгиня к Петру Борисовичу. – Долго я к тебе ехала из Сибири! А ты, вроде, мне не рад? Или не узнаешь меня? Сильно, знать, я переменилась! Позволь тебе представить: вот это твои родные племянники, молодые князья Михаил и Дмитрий Долгорукие!
И подтолкнула к брату детей.
Вельможа не отступил, но и не бросился обнимать племянников. Лицо графа стало непроницаемо, словно закрылась дверь. Коротко взглянув на мальчиков в крестьянских лохмотьях, он поднял руку, как будто огораживаясь от нежеланных посетителей и следующим, нервическим быстрым жестом, приказал кому-то убираться из кабинета. Молодой секретарь, работавший в углу, за палисандровым столом, мгновенно встал, вышел и закрыл за собой двери. Наташа, лучше всех знавшая характер братца, поняла, в чем тут дело: Петр Борисович нисколько не изменился и не рад им. Вон, даже секретаря стыдится, иначе бы не отослал. Брат, по всему видать, сделался еще прижимистее, жестче, холоднее. Наташа почувствовала, что от предвестия какой-то беды все внутри у нее дрожит и стынет. Не в силах более совладать с собой, она опустила голову и зарыдала – без голоса, и без слез. Заплакала безнадежно, тихо. Прижавшись тесно к матери, по-деревенски захлюпали носами ребятишки.
    Граф кашлянул и отрывисто, сухо произнес:
    - Приветствую тебя, дорогая сестрица! Рад тебе! Как добирались? На чем? Сколько были в дороге? Я вам, не скрою, Наталья Борисовна, вельми, рад, но и ты пойми меня правильно, пойми, отчего просто встречаю: все дело в политике. Государственный интерес надо соблюдать. Закат вашей фамилии. – Он сделал ударение на слове «вашей», как бы отрезая от себя сестру, – причина моей некоторой холодности. С вами покончено, но государыня повелела мне опекать тебя и племянников, - он сделал усилие над собой, - отпрысков Долгорукого. Я поджидал вас, да только не так скоро. Ты прибыла как раз не во время, Наталья! Ты не гляди на меня с таким выражением! Драгоценное здоровье ее величества в опасности, понимаешь? Обмороки с симптомами на апоплексию, рвота, сопровождаемая большим количеством гнилостной крови, а с седьмого дни – ее величество в летаргическом забытьи, так передали мне нынче с почтой. Возможно изъязвление почек, почечнокаменная болезнь, - он понизил голос до шепота, - ну, ты сама знаешь, как и у большинства представителей фамилии Салтыковых. Я на днях еду в Петербург, а тебе, сестра, советую завтра же отбыть в деревню. Так надо! В сельцо Волынское, в шести верстах от Москвы, да ты, наверное, помнишь это имение? В московских хоромах я не могу тебя оставить, Кусково предложить тоже, тем более, взять вас с собой в Петербург. Опасно! Поезжай-ка подальше от греха! Я дам тебе хороший возок, сопровождение и денег. Прислугу там себе отберешь из местных крестьян. А если чего-нибудь понадобиться, то сразу пиши Иоганну Бему, помнишь ли его?
     - Конечно, - пролепетала Наташа. Она хорошо помнила Иоганна-Карлуса Бема, датчанина, служившего управителем еще у матушки.
    - Тогда все ясно! Сейчас вы отдохнете, переоденетесь, отобедаете, переночуете, Бем выдаст денег, и отправляйтесь завтра же в имение Волынское. Ехать-то тут всего ничего. Имение в полнейшем порядке и отныне - в полной твоей власти. Поезжай и хозяйствуй рачительно! – добавил граф строго.
Удивленными глазами Наташа посмотрела на брата и отвела взгляд.
    - И это все? – спросила она. – А поговорить, милый братец? Не значит ли сие, что ты гонишь меня, Петр Борисович?
    - Будет хуже, если ты станешь торчать на глазах всей Москвы, а хуже того, императорского двора. – Брат болезненно поморщился. - Старший твой сын очень похож на Ивана Долгорукого. Бем отправит следом за вами учителей, ибо Мишель нуждается в образовании. Сколько ему лет?
Наташа, наконец-то, улыбнулась:
    - Девять лет Мишеньке, а младшему Мите пошел третий год. Отец еще не видел нашего Митеньку, ведь он родился уже после того, как мужа моего увезли в Тобольск. Петя?..
Петр Борисович вздрогнул от ее слов.
    - Петя, - глаза сестры умоляюще блуждали по лицу графа.
    - Ах, что ты еще хочешь от меня, сестрица?! – голос графа почти сорвался на крик. – Собирайся, Наталья и уезжай, с меня довольно! Ты можешь испортить теперь окончательно всю мою жизнь и начавшуюся карьеру! Пойми! Меня ведь много лет не пускали ко двору, мне не давали чинов, не дозволяли жениться! А все это из-за вас! Из-за тебя и твоего баловня… Ивана… – Петра Борисовича передернуло. Он словно чего-то испугался, почувствовав, как напряглась после его слов, Наташа. Слегка оправившись, он продолжил. – Только спустя восемь лет, 30 января 1738 года, был я произведен в капитаны лейб-гвардии, а через год в действительные камергеры комнаты принцессы Мекленбургской. Это я-то – граф Шереметев! При моей-то знатности и богатстве, да такая должность при племяннице императрицы! За что? Горько! Обидно! О! Прости, - затряс он головой, - я на тебя не гневаюсь за это, Наталья! Хотя, все это только из-за тебя! Все из-за тебя! О, прости… прости… Представляешь, а еще раньше, когда я переехал со двором в Петербург, она удостоила меня величайшей чести – назначила меня подавать ей ружье, дабы она палила из окна по воронам! Проклятье, сестрица! Поезжай в деревню и поживи там… пока…
Братец что-то замялся: нужно ли говорить, что он пуще всего трепетал за свою карьеру.
    - Стало быть, милый братец, я должна прятаться, чтобы не навредить вашей карьере? Поверьте, у меня много своих дел, я должна… - рассердилась Наташа, - должна вырастить наследников фамилии Долгоруких! Меня вполне устраивает деревенская жизнь, так что, ты уж не бойся, братец, что буду тебе мешать!
 - Нет! Я не предлагаю тебе навсегда затвориться в подмосковной деревне, - перебил Петр Борисович. - Я хотел только сказать тебе, что вдове опального вельможи надо пожить в деревенском уединении, ну, года два-три, чтобы дождаться милостивого приглашения от государыни в столицу!
    - Вдове?! – дыхание Наташи едва не остановилось. Грудь ее болезненно сжалась, затрудняя дыхание. – Что ты сказал?! – выкрикнула она. - Кто вдова?! Я?! –И почувствовала, как теперь в глубине сердца растет паника: она знала! Знала! Иванушку не оставили в живых, или… несчастный муж умер под пытками?
    - Ты… разве не знаешь?! – глаза графа расширились, и он побледнел – сделался вдруг белее снега.
На долгую минуту комната погрузилась в гробовое молчание. Никто, даже дети, не пошевелился. И вот Наташа положила руку себе на грудь, рванула платье.
    - Когда? Как? – выдохнула она.
Петр Борисович отшатнулся от нее и упал в кресло.
    - Сестрица, дорогая, - тоже не меньше ее, паникуя, заговорил он, - я думал… ведь скоро уже год… как… ну, как…
    Глаза Наташи медленно блуждали по лицу перепуганного вельможи:
    - Его увезли в Тобольск… - начала она.
    - А оттуда всех Долгоруких свезли в столицу, и назначили строгий розыск, - торопливо заговорил брат. – Точнее, в Шлиссельбурге был розыск, а суд в столице, прости, - путался он. - Суд приговорил к смерти князя Ивана и князей Василия Лукича, Сергея и Ивана Григорьевичей. Младших же князей наказали плетьми и сослали в Охотск и на Камчатку. Это все, дорогая, что мне известно!
    - Где… состоялась… казнь?
    - Под Новгородом, на каком-то кладбище.
    - Он… сильно… мучился?
    - Я не видел, прости, сестрица! Дворян не обязывали присутствовать, а привели полк солдат. Говорили, нищие сбежались и всякие калеки. Казненных и погребли там же! Прошу тебя, только не плачь, милая сестрица! Мертвого не вернешь, а у тебя дети!
Брат говорил что-то еще, а жизнь Наташи в это время разваливалась на куски кровавые. Иванушка! Иванушки больше нет! Мертв! Казнен…
Дрожащими руками Наташа прижала к себе Митю. А Мишенька ухватился за нее и вскричал:
    - Матушка! Что это он говорит? Отец казнен? Родная, милая! Давай отсюда уйдем поскорее! Пожалуйста, поедем обратно! Хочу в Березов! Там и тетка Таня! И солдаты! И гуси-лебеди мои! Все там остались! Я не хочу становиться князем!
К облегчению графа, Наташа бурно разрыдалась. Она прижимала к себе детей и плакала, целуя то беленькую, то темно-каштановую, головки, пока вдруг Митя не захрипел и не забился в ее руках. Тельце ребенка свели судороги, из распяленного ротика пошла пена. Он изгибался и разгибался, а мать, не ведая чем помочь, тоже закричала.
    - Доктора! – коротко приказал граф.
    Лакеи сразу бросились за домашним доктором. Он жил в хоромах, и моментально прибежал.
    - У ребенка падучая, вы не знали этого, княгиня? – спросил почтительно врач, когда Митеньке была оказана первая помощь. – Необходим покой, свежий воздух и определенная диета. Ваше сиятельство, вы разрешите мне понаблюдать за маленьким князем?
    - Княгиня завтра уезжает в деревню, - отрезал граф. – Я пошлю с ними доктора. Маленький князь Дмитрий очень плохо перенес долгое путешествие.
    Можно ли было считать это правдой? Наташа решила не рассказывать брату все, до конца. И как держали ее в сырой камере острога, и как родился там Митенька, как несколько первых месяцев своей жизни знал только мрачную камеру и питался молоком измученной матери. Молока было у нее мало, а дать кормилицу начальство не разрешило. Граф ее еще и осудит! Кажется, они ему совершенно безразличны. Надо скорее уезжать. Деревня, теплый дом, свежий воздух и хорошая пища должны исцелить несчастного малыша. Не веря себе, Наташа снова заплакала, но ее плач становился все тише и тише и вскоре прекратился совсем. Граф на цыпочках подбежал к дверям, поманил слуг, и они подняли и под руки повели княгиню в покойцы, где она жила девушкой. Княгиня вяло пыталась отбиваться, как могла, но служанки совместными усилиями уложили ее в кровать, где Наташа и уснула, не раздеваясь. Она ослабла от слез и нуждалась в отдыхе. Ей снилось, как белый снежок заносит могилу ее Иванушки на каком-то неведомом кладбище. Под Новгородом. Ехать и ехать туда. Нет, ей вообще запрещено ехать куда-либо. Дальше подмосковной деревни ехать нельзя. Горесть неизбывная, скорбь и тоска. И ничего эту тоску-скорбь уже не развеет, как жить-то дальше?
         
              Разбудил Наташу колокольный звон. Звонили тяжело, будто кого-то хоронили.
         Сев на постели, княгиня вслушалась и огляделась:
    - По кому это звонят-то?
В комнате вместе с ней находилась старая служанка, она и ответила княгине:
    - Уже давно отзвонили, матушка княгиня, к вечерне, а ваши детки сыты и крепко спят. Доктор сказал, что с младшеньким князем уже все в порядке. Его сиятельство, братец ваш граф, справляться изволят, не выйдете ли к ужину?
    - Он будет ужинать один?
    - Одни-с.
Собравшись с духом, Наташа поднялась, одернула смявшееся платье и прошлась по просторной комнате. Смущенно она двигалась, словно бы, стараясь спрятать свой страх перед невиданно роскошью. Давно невиданной и забытой. В самом деле, она теперь и чувствует, да и выглядит как простая баба. Раскисла, а нет бы, убраться поскорей отсюда! В деревне она вырастит детей, а уж потом… как сердце подскажет, так и сделает.
И снова в уши вошел погребальный звон.
   - Это звонят по моему Ивану Алексеевичу, - сказала Наташа старой служанке. – Ну, пойдём к ужину-то, милая, хотя… провожать меня не надо. Я сама помню дорогу.
Служанка что-то забормотала.
   - Что ты говоришь-то? Сменить платье? – переспросила ее Наташа. – А зачем? Как говорят, по Сеньке и шапка. Я десять лет жила там, где и калачика не купишь. Ходила там в этом лапотье, ела деревянными ложками из чашки глиняной, пила из оловянного стакана. А платье? Ну, давай, что ли! Давай, коли чистое, то надену, уважу старшего братца, так и быть.
Она переоделась и опять вымолвила:
    - Звонят, точно по покойнику.
В столовой, куда она пришла, прежде заглянув к своим детям, брат ожидал ее, собственноручно отодвинул стул и помог сестре устроиться за столом.
    - Прости, я крепко заснула, Петя, - извинилась она. Потом, окинув глазами сервировку стола, и вздохнула. – Теперь мне за таким столом сидеть как-то неловко. Ты прав, в деревне мне будет легче с моим горем. Я не спросила у тебя, в какой день поминовение моего мужа?
    Граф тихо ответил:
    - Восьмого ноября.
    - Вот спасибо… панихиду буду заказывать… - пролепетала она сквозь слезы.
    - Закажешь в деревне! В Волынском церковь имеется, - сразу предупредил Петр Борисович. – И потише бы тебе надо быть, Наташенька, - он впервые обратился к сестре, как в детстве. – Не теперь еще будут помилованы те из Долгоруких, кто жив остался. Если вообще будут…
    - А как называется то кладбище, где… ты припомнил? – губы и язык не слушались, дрожали, едва выговаривая слова. 
- Скудельничье, - буркнул брат.
- Вот как! На таких местах, слышала, зарывают бродяг, нищих, да злодеев… Весной я поеду туда, и ничто меня не остановит!
Петр Борисович в ответ кивнул как-то уклончиво. В столовой было тепло, но графа затрясло, будто на морозе. Он давно страшился этого разговора с сестрой. А теперь почему-то боялся вторично напомнить ей, что императрица разрешила ссыльной Долгорукой вернуться в подмосковную деревню брата и жить там тишайше, никому не рассказывая о годах ссылки. Граф решил утаить от нее подробности казни мужа, о том, что князь Иван был четвертован. Пускай пока не знает всего ужаса, или уж кто-то другой принесет ей страшную весть. Не хватало еще новой истерики и обморока. Да тут с ума можно сойти, узнав о жутком способе казни, который, если его и к самому черному злодею применять, то не по-божески это будет. Петр Борисович, правда, не за душу родной сестры боялся, и не за то, что будет она окончательно сокрушена, а за свое благополучие и будущую карьеру. Слишком долго его держали в черном теле – главу одного из лучших родов и одного из первых по богатству. Он, с досады, упомянул, как императрица, вызвав его в Санкт-Петербург, поручила во время дежурства подавать себе ружье, когда ей вздумается выпалить из открытого окна по вороне, и теперь жалел, что проговорился. Было это зимой. Анна похаживала в шлафоре, среди распахнутых настежь окошек и не мерзла. Брр!.. Петра Борисовича куда пуще затрясло от воспоминаний. Да сестра, в нынешнем ее состоянии, вряд ли пожелает его слушать! Лишь бы соизволила внять просьбе сидеть тихо в деревне. Лучше сразу выложить ей все семейные новости. И он начал рассказывать ей о семейных делах, когда глаза сестры немного просохли, и она сунула комочек платка себе за рукав. Новости касались ее младшего брата Сергея и сестер Веры и Екатерины.
- Серж у нас – настоящий красавец, служит в гвардии в Петербурге, как и хотел ранее, ну, ты помнишь? Невесту уже присмотрел себе знатную и богатую, - Петр Борисович с удовольствием перешел на новую тему.
    - Кто она?
    - Княжна Фетинья Яковлевна Лобанова-Ростовская.
    - Слава Богу! А Вера? Катенька?
    - У них тоже все отлично. Вера за Федором-Авраамом Авраамовичем Лопухиным, а Екатерина за князем Алексеем Урусовым. Обе с мужьями постоянно живут в Петербурге.
    - Вот как!
Наташа была потрясена. Один из ее прежних воздыхателей переметнулся от нее к сестре. Это значит, ему безразлично было, на ком жениться, что на ней, что на Верочке. Она права, что пошла в ссылку за своим князем Иваном, и была ему верным товарищем во всех бедах-несчастьях. Брату же она об этом говорить не стала. Ведь он, пожалуй, разозлится на нее.
    Петр Борисович, между тем, поведал, что возможно, скоро и сам женится на княжне Варваре Алексеевне Черкасской.
    - Старая твоя подруга до сей поры в девушках томится, - с улыбкою поведал он, - государыня ее вельми жалует, но никого не допускает к ее приданому. Старый князь, помнишь, как он угодил ее величеству, в великой чести. Он бессменный глава Кабинета министров. Правду сказать, за глаза его кличут «телом кабинета», поскольку он на заседаниях сидит в креслах и дремлет, как старый кот, - Петр Борисович впервые усмехнулся уголками губ. – Моя женитьба на княжне Варваре сделает меня независимым.
Что могла гонимая княгиня ответить брату?
    - Я рада за вас, братец, - сказала она тихо, - ну, так что ж, я завтра же в деревню уеду.
    - Поезжай, поезжай, сестра. Я приказал лакеям и горничным собрать для тебя все необходимое, что потребуется вам в деревне: сундуки с платьем и книгами, посуду, мебель. Тебе все это добро привезут.
    - О, благодарю вас, милый братец!
Разговор дальше не клеился. Брат и сестра, в сущности, чужие друг другу люди, простились. До утра Наташа не могла уснуть. Она расхаживала по своей девичьей светелке, но как бы ей хотелось, подобно сыну, оказаться снова в Березове со своим Иванушкой ненаглядным. Боже, почему судьба оказалась к ним обоим жестока? Теперь осталось ей одиноко пройти жизненный путь до самого конца. Душа замкнулась. Жалела Наташа только об одном, что ей заказано посетить то несчастное место казни, где скатилась голова ее Иванушки.
 
Глава 21

    Утром вдовая княгиня Наталья Борисовна Долгорукая с детьми отбыла в назначенную братом деревню. На этот раз судьба недолго мучила молодую вдову. На месте ее поджидал управляющий с супругой, представившийся Лукой Ивановым Спасовым. Жену его звали Ефросиньей Петровой. Старые, болтливые слуги, они  пустились показывать госпоже дом, наперебой вспоминая ее покойных родителей и их всегдашнюю рачительность. В жилых комнатах было жарко натоплено. Везде чисто. Обед подали в маленькой столовой с камином, над которым висело изображение покойного батюшки Бориса Петровича – не очень умелая копия портрета Ивана Никитина: властное лицо в обрамлении седого парика, муаровая лента ордена Андрея Первозванного поверх лат. Мебели явно не хватало. Слуг тоже.
    - Кто же убирался в доме и топил печи? – спросила княгиня.
    - Из деревни пригоняли людей, барыня-матушка, - ответил, низко кланяясь, управляющий. – Когда пожелаете, отберете прислугу в дом. Я мог бы порекомендовать сейчас…
    - Лучше завтра, - ответила ему Наташа. – А сегодня я сама вымою и уложу сыновей. Знайте, что я буду строга к ленивым и нерадивым людям. В несчастье сама выучилась всему, так и с прислуги спрашивать стану того же. Где у вас колодец-то? И ведра? Надо воды натаскать и нагреть на кухне. Ты, Лука Иванович, мне поможешь.
    - Что вы, барыня-матушка? Да вашими ли ручками?! - завопил, было, старик и осекся, когда она ему руки свои показала.
Привыкшая к домашней работе, Наталья Борисовна  ретиво взялась за дело. Лука затопил баню и сам повел туда старшего барчука, отныне уже князя Михайлу Ивановича Долгорукого, а Ефросинья пособила барыне искупать Митеньку. На другой день Лука привел к крыльцу барских хором человек двадцать молодых крестьян и крестьянок. Из девок и парней барыня выбрала горничных и лакеев в дом. Для работы на кухне, на конюшне, в птичнике и в саду попросила управляющего порекомендовать ей людей опытных и умелых. Особенно придирчиво отнеслась к назначению Митиных будущих нянек. В лакеи Мише выбрала овдовевшего бездетного мужика средних лет, Матвея Зверева, рекомендованного местным батюшкой отцом Саввой. Матвей пел в церкви на клиросе, хорошо знал русскую грамоту и попросил барыню давать ему книги читать. Грех упускать такого человека. При себе горничной княгиня решила оставить старую Ефросинью. Старуха была немногословна, и Наталье Борисовне очень подходила. Говорить ей вообще ни с кем не хотелось. Так прошел второй день на новом месте.
 Графские слуги, доставившие мебель на третий день, сообщили о смерти императрицы и об отъезде в Петербург графа Петра Борисовича. А также о том, что Бирон назначен регентом при двухмесячном императоре.
    «Щука умерла, а зубы-то целы, остались», - чуть было не вскрикнула вслух Наталья Борисовна.
    Выслушав графских слуг, она распорядилась их накормить, перед обратной дорогой, а сама выскользнула в сад из дома. Долго бродила по голому, заброшенному саду. Ледяной ветер, сырой снег не остудили пылающую голову. Батюшки, да она же въехала в Первопрестольную-то, как раз в тот самый день, когда гонительница фамилии Долгоруких на смертном одре лежала. А скончалась Анна Иоанновна между девятью и десятью часами вечера, когда Наташа пробудилась ото сна на кровати в своих девичьих покойцах. И тогда будто услыхала колокольный погребальный звон. Думала, что по мужу ее звонят неведомые колокола, а вот в чем, оказывается, было, дело. Умерла злая царица Анна, да только успела-таки она фамилию Долгоруких почти под корень, извести. Что же теперь ждет детей малых, ее, Наташиных, с князем Иваном, сыновей? Как они будут жить? Глубоко вздохнула вдова и заплакала. Вдруг будто ледяная рука легла на сердце и сжала. А Иванушка-то! Бедный мой, дорогой мой супруг, узнать бы только мне, как ты умер. Ах, как мне узнать, что за кончину тебе уготовили императрица с Бироном, да поглядеть бы на землю, впитавшую твою кровь. О, Господи! За какие хоть грехи выпала казнь лютая моему мужу? А, может быть, это в искупление фамильных грехов сложил Иванушка голову вместе с дядьями Долгорукими?
    Долго бродила Наталья Борисовна по садовым запущенным дорожкам, обнимала деревья и плакала, навзрыд, не осушая глаз. Тут ей вспомнилось, как остановились у нее в Березове часы. Ба! Да ведь это как раз и было 8 ноября, почти год назад! Совсем были исправные часы, с вечера заведенные, и тихо-тихо было вокруг. Сидела она тогда в горнице, одна-одинешенька и смотрела на белый снег, а Миша братика возил по двору на салазках. Так неожиданно все произошло, и так ужасно. И, вот теперь, снова в одиночестве, она могла позволить себе подумать о том, как в последнюю минуту, на эшафоте, Иванушка глядел в глаза лютой смерти. Выходило, мужественно глядел. Она верила в это и нисколько не ошибалась. Скоро она получит в этом подтверждение, совсем скоро. 
  На следующий день вдова сходила в церковь, исповедалась и причастилась св. Тайн. И еще ревностнее принялась за домашнюю работу. Она обиходит и этот старый дом, и усадьбу приведет в порядок, вырастит сыновей в достатке, выведет в люди.
 Имение же требовало хозяйской руки и значительных переделок.

На Рождество Наталья Борисовна получила сразу четыре письма. Одно от графа: Петр Борисович в осторожных выражениях сообщал о свержении и ссылке Бирона, главного гонителя Долгоруких и о вступлении в регентство принцессы Анны Леопольдовны, матери императора-ребенка. На русском престоле теперь сидело Брауншвейгское семейство, законное потомство царя Ивана Алексеевича Романова. Снова немцы, однако, частица крови бояр Салтыковых текла в жилах Анны Леопольдовны и ее сына. Княгиня на минуту задумалась, а в каком же они родстве по Салтыковым? Хотя, что за толк от сего родства? Ровным счетом, никакого толку. Второе письмо, общее, было от сестер Веры и Екатерины. Это послание растрогало Наташу: сестрицы слезливо сожалели о ее бедности и вдовстве, и предлагали свою помощь: книги для Мишиной учебы, игрушки для Мити, одежду, мебель, посуду. Впрочем, это только в первых строках послания,  а далее обе хвалились своим благополучием и богатством. Третье письмо – от любимого братца Сергея: в горячих выражениях он заверял старшую сестру в любви и преданности и сообщал о своей скорой свадьбе, которая намечена на январь следующего года. «Сожалею, что тебе невозможно быть на моем венчании, милая сестрица, но, будет Богу угодно, навещу тебя летом вместе с женой. – В конце еще имелась коротенькая приписочка. - Навещу обязательно, хотя бы все громы и молнии на мою голову упали!»
Ясно, какого громовержца рука будет метать молнии в Сергея! Конечно, не Отца Небесного! А главы семейства! Однако, что лучше, а что хуже, о том нечего судить. Она теперь знала, что Божий суд совсем не сходен с человеческим определением. Взялась за четвертое письмо. От княжны Варвары Черкасской, подруги бывшей. На Наташу будто пахнуло юностью. Письмо бывшей подруги-предательницы было улито, искренними, или нет, слезами: княжна сочувствовала Наталье, сожалела о смерти от руки палача бедного князя Ивана Алексеевича, но, ни словом не обмолвилась, какого рода он был подвергнут казни. Вот, опять! Никто ни словечком не упомянул, какого рода казни подвергли князя Ивана Алексеевича Долгорукого. От чего ее оберегают? От какой страсти? Нет, кажется, вот, слова о бедной головушке, снятой с плеч. Всем четверым Долгоруким головы отсечены, но как еще казнят дворян-изменников на Руси? Наташе случалось читать об ужасных казнях времен Ивана Грозного и в западных королевствах, но – нет, не могли подвергнуть Иванушку одной из таких казней. Анна Иоанновна, чай, православная и женщина, должна хоть каплю сострадания иметь, гадала Наташа. В это время письмо выскользнуло из ослабевших ее пальцев, и мягко спланировало у ног. Сколько бы она ни страдала, Иванушку не воротишь. Подняла письмо и стала читать дальше. У княжны Варвары были и свои горести. Она описывала, как покойная императрица сначала хотела вручить ее великое состояние одному негодному вертопраху – обер-гофмейстеру Двора графу Рейнгольду Левенвольде. Тому самому, что в фаворе был у императрицы Екатерины Первой, а потом уже блудно сожительствовал с первой придворной красавицей Лопухиной, супругой Степана Васильевича, двоюродного деда покойного императора, как и ныне все еще с нею живет. Наташе про это известно не было, и она, сколько могла, пожалела княжну Варвару. От вертеться от брака с Левенвольде не было никой возможности, и даже беря во внимание заслуги отца. Варвара дала согласие на оный брак, скрепя сердце, обручились, и начал красавец-граф, бывший фаворит покойной императрицы, ежедневно бывать у Черкасских, вынюхивать и высматривать, чем первые богачи российские владеют, жаловаться на свою бедность, на долги и скуку, при любовнице, с которой, согласно жил, да еще у всех на виду. Спасло княжну Варвару, от постылого замужества, совершенно непредвиденное обстоятельство. Поскольку жених бы человеком бессовестным и корыстным, то и начал он сразу же выклянчивать у отца злато-серебро и бесценные гарнитуры бриллиантовые, жемчужные. Княжна приходила каждый раз в бешенство, и вот, однажды она собственными глазами, увидела  свой бриллиантовый гарнитур с сапфирами на Лопухиной Наташке, на полюбовнице жениховой! И не стерпела, сердце не выдержало. При всем обществе, плюнула она в рожу Лопухиной, а жениху швырнула свое обручальное кольцо! Отец чуть не свалился тогда в пароксизме, матушка чуть со страху не померла! Однако Анна Иоанновна решила не наказывать богатейшую невесту. Княжну Черкасскую она простила, для видимости, и с той поры держала при себе фрейлиной, не позволяла никому, в том числе и графу Петру Борисовичу Шереметеву, ее за себя сватать. Десяток лет протомилась во фрейлинской несчастная княжна Варвара Черкасская. И много, ох, и много претерпела она от царицы обид. Анна Иоанновна и пощечинами ее награждала, и насмехалась, приказывая в девичьей вместе с другими фрейлинами, прясть, вышивать и петь до хрипоты русские песни. Также и стрелять из ружья приказала выучиться, да еще и экзаменовала собственноручно. Любимое занятие царицы стрелять по воронам, значит, и придворные дамы от нее отставать не должны. Прочтя об этом, Наташа усмехнулась горько – вспомнила, как брат Петр Борисович жаловался, что нарядили его подавать Анне ружья, когда той вздумается выпалить по вороне. Еще припомнилось, что раньше родители прочили Варю за Петра Шереметева, а она над этим только смеялась-потешалась. Глупая была, заносчивая, гордыни непомерной, вот и дурачилась, да зато потом кляла себя за это ужасно. Так она и написала подруге старой, да полно, подруги ли теперь они? Одним словом, княжне Черкасской, первой российской невесте, не повезло: теперь она уже не юная красавица, а невеста-вековуха. В тридцать лет, признавалась Варвара Алексеевна, она располнела, талию уже не затянешь, как было в семнадцать. «Лицом я стала кругла, и ты, может быть, меня не сразу узнаешь… и болтлива, уж ты прости меня, моя дорогая», - извинялась перед подругой княжна.
Далее шло описание смерти императрицы: случилось предзнаменование, ночное появление в тронном зале двойника Анны, но никто не поверил, что царица скоро умрет. Пятого октября государыня кушала с семьей Бирона, и вдруг с нею сделался за столом удар. Почти две недели она страдала, но все думала, видать, о своем любимце. Перед кончиной назначила лапушку своего регентом при младенце-внуке. «Небось!», - шепнула ему, однако тот у власти-то все равно не удержался. Бог, видно, есть! Ночной порой Бирона арестовал благородный фельдмаршал Миних, и мать императора стала правительницей при нем. Придворные ждут теперь новых милостей от регентши, хотя есть и такие, кто сожалеет о цесаревне Елизавете. Петрова дщерь нынче в милости у регентши, они, можно сказать, подруги.
   «Натальюшка, что же будет теперь с тобой и оставшимися в живых членами фамилии Долгоруких? – продолжала княжна. – Знаешь ли ты всю правду о заключении в монастыри твоих золовок? Бывшая государыня-невеста находится совсем рядом, в новгородском Горицком монастыре, тайной колодницей. Но это уже дело ума правительницы, а не нас с тобой…»
    Ах, Катерина… - Наташа сжала в руке письмо. - Тайная колодница! Неужели не освободит ее племянница покойной Анны?..
    И дочитала письмо до конца, набравшись духу:
    «А деверья твои, Николай и Александр, биты кнутом и, с вырванными языками, сосланы в каторжные работы. Алексей, средний, без битья сослан на Камчатку матросом. Бирон думал их миловать, но не успел, а теперь и сам скоро там будет…»
    Жестко звучали последние слова в письме княжны Варвары.
    Наталья Борисовна помертвела, к сердцу письмо прижав.
«А Иванушка-то? Как умер Иванушка мой любимый, ненаглядный? Господи, почему Варя тоже ничего мне не написала? Как и дядюшки, казнен отсечением головы, или… отчего это сердце-то так у меня щемит и ноет?»
 Чуть позже пришло пятое письмо – официальное. Опальной княгине Долгорукой разрешили писать и получать письма, изредка самой выезжать из деревни в Москву. Регентша, благодаря заступничеству княгини и княжны Черкасских, вспомнила о своем родстве с графиней Натальей Шереметевой, а ныне сирой вдовой казненного князя Ивана Долгорукого и разрешила ей общаться с родней, выезжать, да только вдове не до того было. Мишу она оставила бы на время, но Митенька нуждался в материнском присмотре, припадки падучей случались непредвиденно и часто.

Ох, не скоро узнала Наталья Борисовна ужасные подробности казни горячо любимого мужа. Сначала она и вправду хотела воспользоваться разрешением регентши и побывать в Москве, но за всю зиму так и не решилась оставить Митю. Да и к кому было ехать? Старые тетки, тихо доживающие свой век, ласково ответили ей, прислали подарки, но в гости не звали. Семья дяди Сергея Григорьевича жила в деревне. Вдова его, дочь покойного Петра Павловича Шафирова и ее мать тоже ответили, но ничего, кроме плача и сокрушения, в тех письмах не заключалось. Опять ни словечушка о том, как умерли князь Иван и его дядюшки. Наташа написала им снова, и все выложила, досконально, в подробностях: и как схватили князя Ивана, бросили в яму, а потом ночью увезли водой в Тобольск, там пытали на дыбе, вырвали признание не по своей воле, и отправили в Петербург. Ничего-то она о муже больше не знала. Брат и прочая родня, только и сообщили, что казнен под Новгородом Великим на Скудельничьем поле. «Смилуйтесь, родненькие мои, не может быть, что вы не знаете, как муж мой умер. Должна я о том ведать, чтобы не мучиться мне из-за моего неведения постоянно. Казнь казни рознь! Если топором голову снести одним махом – одно, а если не одним махом? Вот и мерещатся мне всякие ужасы, дела черные… Чую, что пришлось мужу моему, принять самую лютую казнь! Коли не права я, так вы хоть муку мою неизбывную развейте, расскажите, как дело было, не бойтесь, что я от горя умру, мне детей еще поднимать надо» - слезно упрашивала Наташа родню мужа. Письмо отправила с гонцом в село Болтышку, но напрасно ждала ответа. То ли родственники с духом собирались, то ли советовались с графом Петром Борисовичем. Однозначно, они не кочевряжились перед ней, но продолжали терзаться страхом: ведь правительница-то – родная племянница той, что искоренила почти всю фамилию Долгоруких. А Наташа с каждым днем больше утверждалась в своем жутком предположении – Иванушка ее – мученик. Все свободное время она читала Святое писание, чтобы утешать себя, но мука незнания мешала ей нести текущие беды с благодарением Богу. Только малолетние сыновья удержали ее дома, а не то бросилась бы она в Новгород, где «на полях, на убогих домах», лежали в земле останки ее Иванушки, и узнала бы всю правду, а потом постриглась в самом убогом женском монастыре. Но дети, дети! Их ведь не бросишь, она им мать! Пришлось стиснуть зубы и жить, посвятив себя детям. Внешне княгиня Долгорукая выглядела вполне достойно, но внутри ее образовалась ледяная пустыня. Так дожили до следующего лета.
Никаких новостей больше не приходило, ни из Москвы, ни из Петербурга. Грустная, бродила княгиня по цветистым лугам, слушала птичьи трели, а на уме одно и то же. Лазурь небесная глаза не радовала. Голова не подымалась, на солнышко посмотреть. Взгляд под ноги всегда устремлен. Ветки бьют по плечам поникшим. Наташа предавалась воспоминаниям. Все перебирала в уме, что говорил ей Иванушка, что она ему отвечала, что вместе делали, да куда в Березове ходили. Крестьяне привыкли по утрам, да на закате видеть то в роще, то на берегу реки стройную, высокую фигуру барыни, но подходить к ней, заговаривать, никто не решался. Барыня добрая, да какая-то… неутешная. Потеряла князя своего, забыть не может. Вот какая бывает любовь на свете.
   
Однажды вечером из тяжелой задумчивости Наталью вывел управляющий Лука. Старик спешил со всех ног и громко, точно филин, кликал свою хозяйку:
    - Барыня-матушка! Княгинюшка! – он остановился в двух шагах, отдуваясь и кланяясь. - Очнись, госпожа моя… уфф! Братец… изволили пожаловать с супругой!
    - Какой братец? – изумилась Наташа. – Петр Борисович ведь не женат.
    - Истинно так, барыня, милостивица наша Наталья Борисовна, государь-граф еще пока не женаты, а пожаловали к вам меньшой ваш братец, граф Сергей Борисович…
    - Сережа! Батюшки мои! Ох, и дурная моя головушка! Младший братец!
    Точно ветром подхватило Наталью Борисовну. Братец меньшой и самый любимый, не испугался, против главы семейства пошел, приехал!
    На дворе она увидела лакеев, таскающих в дом вещи и сына Мишу, стоявшего возле крыльца с красавцем кавалергардом и миловидной молодой женщиной.
    «Новобрачная, - догадалась Наталья. - Урожденная княжна Лобанова-Ростовская…»
    - Наташенька! Любимая сестрица… бедненькая моя!
    Наталья Борисовна попала в горячие братские объятия.
Летом текущего, 1741 года, Сергей Борисович, взяв отпуск в полку, официально поехал с молодой женой в ее имение, но с дороги супруги свернули в Волынское, к опальной сестре. Нечаянная радость посетила страдалицу. Она не могла наглядеться на Сергея. Возмужал-то, а уж каким сделался красавцем! Весь пошел в мать – смуглый, черноволосый, с карими миндалевидными глазами в бахроме длинных ресниц. И нравом – ничего общего с Петром Борисовичем. Пришлась по сердцу Наталье и миловидная невестка графиня Фетинья Шереметева. В свете ее называли Фанни. Жизнерадостная, веселая, она с первого дня полюбилась племянникам, и Митенька почти не слезал с ее рук. У Натальи появилась возможность откровенно поговорить с братом.  Хотя вдова держалась внешне спокойно, и ее красивое лицо не выдавало отчаяния, любимый брат немедленно все приметил. Жаждала сестра правды о своем супруге. Мучилась. И брат пошел на откровенный разговор. Причем, сестра начала его первой.
    - Видишь, братец, как я страдаю, - проговорила она, не сводя с брата своего полного скорби взора. – Ты не можешь ведь не знать, как умер мой Иван Алексеевич, Сереженька!
    За окном догорал теплый летний вечер, но Наташу взялось вдруг трясти, словно от лихорадки. Она смотрела в честные глаза любимого брата.
    - Страшно мне начинать, - немного помедлив, заговорил Сергей. – Ведь я так и не понял, почему это вдруг покойная императрица со своим любимцем обрушили гнев на фамилию Долгоруких. Права на престол их, то есть ваша, фамилия не имела. В январе 1730 года была предпринята слабая попытка посадить на престол обрученную невесту Петра II – и не удалась. Так ведь предлагались и другие кандидатки, после чего выбор пал на Анну Иоанновну. Прошел слух, будто Иван Алексеевич признался в совершении подлога – в том, что своеручно подписал за императора духовную, составленную без ведома лежащего на смертном одре Петра Алексеевича отцом и дядюшками Василием Лукичом и Сергеем Григорьевичем. Опять же только попытка, причем и сам подложный документ был тогда же сожжен, самими его авторами. Сожжен, обратился в пепел, поди-ка, докажи, что он вообще был! Так что, сосланные в Сибирь, князья Долгорукие и так уже были жестоко наказаны. И вдруг слышим мы приговор… - Сергей почему-то запнулся и посмотрел умоляюще на сестру, сидевшую с лицом темным, губами белыми.
    - Говори, - слабо прошелестели эти белые губы.
    - Приговор вынесен был: Ивана Алексеевича колесовать, а троим его дядьям рубить головы! Так ты не знала? Ох, Наташа!
    Сергей бросился к помертвевшей сестре. Белее белого теперь стало лицо Натальи Борисовны, и Сергею стало казаться: она не дышит. Но, прильнув головой к широкой груди брата, княгиня прошелестела:
    - Ты досказывай, ты говори, Сереженька…
    - Императрица смилостивилась и в другой раз: колесование заменили четвертованием. Мужу твоему одному выпала такая мука! Я не видел, но в полку офицеры один другому передавали вести, что Иван Алексеевич на эшафоте не уронил достоинства. В последний час держался он стойко, как истинный христианин. Предстал перед палачами в чистой белой рубахе…
    Сергей тихо рассказывал, поглаживая по волосам полуобморочную, как ему казалось, сестрицу, но останавливаться боялся. Она слушала его, молча, с сухими глазами, и ни разу не вскрикнула, не шевельнулась. Знала потому что, сердцем чуяла, каков был конец уготован ее Ивану Алексеевичу.
    - Наташенька! Умоляю тебя, ты поплачь, поплачь, милая моя сестрица, покричи в голос и тебе сразу же легче сделается, - шептал брат. – В нашей стране фаворит императора неизбежно должен погибнуть, так бывало со всеми баловнями фортуны. Выпала тебе жизнь нечаемая - скорбная, но я тебя, родненькая моя, не оставлю, я помогу тебе. Скажи только, что я могу для тебя сделать? Ведь могу?
    - Да, можешь! Сколько ни плачь, ни слезами, ни рыданиями, не пособишь делу, - с трудом отрывая голову от груди брата, проговорила Наталья Борисовна. – А хотелось бы мне на могилке мужа моего побывать и поплакать. Братец мой милый, окажешь ли мне содействие?
  И с этими словами Наталья Борисовна лишилась чувств.
    Брат и сестра поняли один другого и без лишних хлопот собрались в дорогу. Оставив Митеньку в имении на попечении Фанни, Сергей, Наталья и Миша тайно от всех выехали в Великий Новгород. Сопровождали их верные слуги Сергея, денщик и кучер. Молодой граф и денщик скакали верхом, Наталья Борисовна с сыном ехали в коляске. Передвигаясь почти без остановок, они скоро достигли того места, где князь Иван принял мученическую кончину. Они никому не называли имен, никого не расспрашивали по дороге. Скудельничье кладбище на болоте произвело на них тяжелое впечатление, хотя, после казни, здесь не осталось ничего, кроме могил. В глаза первыми бросились гниющие ямы, скудельни, в которых погребали без роду, племени умерших, спившихся, да казненных, человеческие останки, вымытые водой наружу, копающиеся в них бездомные псы, тучи воронья. Печальный пейзаж, если не сказать, фантастически ужасный! Только ни разу не вскрикнула Наталья Борисовна при виде такой картины. Просто подошла и с тихой молитвой на устах, преклонила колени перед могилами. Прямо в вязкую жидкость опустилась, перед одним низким холмиком с двумя обветшалыми крестами и замерла так надолго. Знать бы только, под которым крестом зарыли ее Иванушку? Вернее, бренные его останки, части тела. Ни брат, ни сын, не помешали ей усердно молиться. О чем просила она? К кому больше обращалась, к Богу, или замученному супругу? Когда-то они присягнули друг другу, что разлучить сможет их только одна смерть. Все земные пропасти готовы были пройти вместе, и вот муж вынужден был в одиночку принять мученический венец. Наташа, лежа на могильном мху, долго шептала:
    - Иванушка, почему ты должен был погибнуть? Вся моя любовь тебя не спасла! Разве справедлива такая плата за великую мою любовь? Милосердный Боже, за любовь к мужу благодарю Тебя! На сколько жен этой любви хватило бы, а Ты все мне одной пожаловал! Слава Тебе, Господи…
    Очнулась она от видения, очень странного: какой-то убогий инвалид говорил с братом. Была у  мужика одна правая нога на месте, да и та изувеченная, да еще левая рука опиралась на костыль. А головы будто и не было – вместо головы какие-то лохмотья. Наташа даже глазам не поверила, до того яркое видение! Сон, или явь? И тут солнышко вечернее осветило болото. Свет будто нездешний, будто отблеск иного мира. И человек убогий вдруг повернулся к ней:
     - Княгинюшка, светик мой, болезная ты моя, пожаловала к своему страдальцу на могилку! Здесь он, князь Иванушка, твой лежит. Вижу, вижу скорбь твою неизбывную.
Тут только Наташа разглядела голову человека. Вся голова в плечи ушла. Убогий человек оказался тем самым инвалидом, который в день казни первым бросился отгонять тучу ворон от трупов, распростертых на эшафоте. Звали его тоже Иваном. А жил он неподалеку в землянке с женой. От него Наташа узнала ужасные подробности, которые не были известны Сергею. Потом попросила инвалида Ивана собрать нищих и убогих для раздачи милостыни. Весь остаток дня она общалась с убогими, и пришла к решению заложить здесь церковь, но, увы, увы, за деньгами надо было обращаться к старшему брату. Но, может быть, в будущем, сын Михаил обретет богатство и выстроить над могилами храм.
    Она порывисто обняла сына:
    - Гляди, Мишенька, когда вырастешь, почти память отца!
    - Непременно, милая маменька! – пообещал мальчик.
Переночевав у нищего, не побрезговав его убогой землянкой, паломники отбыли в обратный путь, оставив ему немного денег на милостыню и на прожитье. Он оказался, к тому же, шереметевским солдатом. В войске, рассказывал он, все знали, сколь высоко ставил Бориса Петровича царь-батюшка, Петр Алексеевич, за честность и за ратные таланты. Ну, а уж Петра-то Алексеевич притворяться не любил и завсегда резал одну правду.
    - Стоя на часах, видели мы, что государь всегда встречал фельдмаршала у входа в свою палатку, а когда тот уходил, провожал до дверей.
    Старый солдат, кланяясь низко, долго благодарил сына и дочь своего командира:
    - Под Полтавой с вашим отцом был, княгинюшка. Спасибо, что не побрезговали моим вертепом, век буду за вас Господа молить и у Матушки заступницы просить за тебя, княгиня, и за тебя,  молодой князь Михайла, и за тебя, граф. Ты ласкова, к таким, как я, Наталья Борисовна. Расти деточек, возведи в степень отцову.
    - Он прав, - по дороге увещевал брат сестру. – Лелей деток своих, а я тебе, как и обещал, помогу.
    - Исполать, - тихим голосом ответствовала ему Наташа. – Только где я сама-то обрету вечный покой? Где буду ближе я к душе мужниной? В монастыре только.
Закрыв глаза, она всю дорогу больше не вымолвила ни слова. Жался к ней Миша, будто котенок. Наташа вертела на пальце перстень свой обручальный, а брат, чтобы не докучать сестре, опять скакал верхом возле дверцы ее кареты. Поездка вышла трудной, и когда прибыли в Волынское, Наташа с трудом разлепила губы:
    - Видать, Бог нас хранил, - только она и сказала.
Возможно, эта поездка и придала сил молодой женщине. Наталья Борисовна больше никуда не выезжала из Волынского. Здесь в начале декабря этого же года она получила весть о государственном перевороте в столице и восшествии на престол цесаревны Елизаветы Петровны, но отказалась прибыть в апреле следующего года на коронацию. Отказалась и от приглашения на свадьбу старшего брата, который, наконец, обвенчался с княжной Варварой Черкасской. Вежливо отклонила вдова предложение императрицы занять место статс-дамы и принять предложение руки и сердца от кого-нибудь из искателей, объявившихся в Москве и в Санкт-Петербурге опять без счету. Она так и написала императрице:
    «Если б не дети, ваше величество, то ушла бы сейчас в монастырь. Душа моя для всех на пудовый замок закрыта. Одного век буду любить, хотя б и за гробом!».
Видно, поняла ее Елизавета Петровна.


Глава 22


   В середине июля 1745 года в Санкт-Петербург из своей подмосковной вотчины сельца Волынского, пожаловала вдовая княгиня Наталья Борисовна Долгорукая с двумя сыновьями: Михаилом, четырнадцати и Дмитрием, семи лет. Обоз и карета ее выглядели, как обычно это бывает у средней руки помещицы, за нуждой, явившейся в столицу. Миновав Ямскую Московскую слободу, где заканчивался московский тракт, небольшой обоз прямиком покатил в центр города, где между Фонтанкой и Садовой улицей, располагались владения высшей знати. Усадьба брата вдовы Долгорукой, Петра Борисовича Шереметева, с обновленным дворцом, занимала участок от берега реки Фонтанки до Литейного проспекта. Одноэтажный дворец в пышном стиле барокко Петр Борисович построил в конце тридцатых годов, когда начинающаяся придворная карьера потребовала его присутствия в Санкт-Петербурге. Он и сейчас продолжал что-то переделывать и прихорашивать в своем доме, в соответствии со вкусом молодой императрицы Елизаветы Петровны. К тому же, готовилась череда праздников и прием родни из Москвы и провинции в связи с назначенной на 21 августа сего года свадьбой наследника престола Петра Федоровича с Ангальт-Цербстской принцессой Софией Августой Фредерикой, крещеной в православие под именем Екатерины Алексеевны.
    Пять лет Наталья Борисовна прожила тихой и незаметной жизнью в подмосковном имении, уступленном ей старшим братом. Она выжила и даже расцвела, заботясь о своих детях, хотя так и не оправилась от сокрушившего ее душу известия о мученической смерти супруга. Близкие люди понимали, какой груз давит на ее душу. На молодом и красивом лице с тех пор так и застыла печать скорби. В огромных очах постоянно жила тоска. И беды продолжали навещать дом молодой вдовы. Падучая болезнь у младшего сына Мити не прошла, припадки случались с ним неожиданно и необъяснимо. Дитя росло хилым, и неестественно тревожным, со странными, часто меняющимися привязанностями: то к одной из ласковых нянек, то к деревенской девочке, то к котенку. Хуже всего было то, что эти привязанности обычно сопровождались истериками. Дитя ревновало предмет обожания, кричало, падало, билось с пеной у рта. И чем дальше, тем хуже. Одно счастье, что Миша вырастал на редкость умным, любознательным и здоровым мальчиком. Он занимался с присланными дядей-графом учителями, играл в войну с деревенскими ребятишками и помнил погибшего отца. Мать делала все, чтобы память об отце не оставляла сердце смышленого князя Михаила. Ведь Миша после князя Ивана являлся главой клана Долгоруких, как Петр Борисович – Шереметевых.
    Правда, в затворническую жизнь Натальи Борисовны постоянно влезали родственники, с обеих сторон. Кто-то из них раздражал княгиню письмами и визитами, настырно советуя бедной вдове выходить замуж, но были и такие, без кого бы, не вырваться ей из лап отчаяния. Обе сестры присылали княгине из Петербурга любезные, но холодноватые письма, к которым прилагали совершенно не нужные презентики, обычно, модную галантерею. Писала ей и подруга юности, а теперь жена брата, графиня Варвара Алексеевна Шереметева. Эта писала подробнее, чем Верочка и Катюша, но и она не могла ничем развеять скорбь и тоску вдовы. Жизни давних подруг давным-давно потекли по разным руслам и давно разминулись. Единственной отдушиной оставались  письма от брата Сергея, продолжавшего службу поручиком лейб-гвардии в Петербурге. Он жил в ладу с очаровательной Фанни, но существовала их семья на приданое супруги, что сильно задевало самолюбие молодого графа. Хотя – это обычная участь младшего брата, если наследство майоратное. Сергей Борисович не мог помочь любимой сестре деньгами, он и сам страдал от скупости старшего брата-графа, но обязательно навещал вместе с женой, горькую вдову в деревне каждый год, заботился о племянниках, особенно о недужном Митеньке.
     В 1742 году ссыльные князья Долгорукие, кто оставался жив, стали возвращаться из тюрем, монастырей и ссылок. Первыми явились старые двоюродные дядья Владимировичи и старший из них, князь Василий, занял прежнее положение в правительстве. Он был крестным отцом императрицы и тут же принялся хлопотать за всю родню. По указу Елизаветы Петровны братья князя Ивана были пожалованы имениями и чинами, сестры приняты при дворе. Порушенная царская невеста, колодница новгородского Горицкого монастыря, не смотря на подорванное здоровье, явилась в высший свет все той же, прежней гордячкой. Княжон Елену и Анну привезли из Сибирских монастырей, больных и тихих. Анна, к тому же, впала в религиозный экстаз, дни и ночи проводила на коленях, шепча молитвы. Младшие золовки написали Наталье Борисовне, что решили внести вклады в новгородской Георгиевской церкви, что на Торговой стороне. Они очень сокрушались, что не могут пока поехать на могилы казненных родственников. И спрашивали совета, постричься ли им, или выходить замуж, как советует императрица. Наталья Борисовна в письмах горько признавалась им в своем желании укрыться в монастыре от мира и невозможности сделать это из-за детей. И, хотя золовки стали ей более близки по духу, им она не торопилась открывать душу. Не могла она рассказать ни им, ни даже любимому брату Сергею, что скрывает ее истерзанное сердце. Что после тайной поездки в Новгород, часто стал ей являться муж, лютой смертью казненный. Являлся он Наталье Борисовне и наяву, и во сне – одетый в окровавленное рубище, с полуголым телом,  покрытым следами пыток. На шее, на руках и на ногах, в местах, где ударили палачи топорами,  видны были стигмы, как у мучеников: кровью сочились раны. Иногда жалкий, окровавленный призрак неторопливо поднимал руки, снимал с плеч голову и затем, обеими трясущимися руками, протягивал ее жене. Ах, да и не то еще бывало! Скорбная тень не всегда появлялась перед вдовой воочию, но зато она явственно слышала голос мужа, ласково зовущий ее встретиться с ним, то в саду, а, то в церкви. Бедная, она бросала все дела, или вскакивала ночью с постели и устремлялась в то место, куда ее призывал голос Иванушки. Но – увы! Лицом к лицу вдова сталкивалась с печальной действительностью: сад встречал ее голыми, поникшими ветвями, шумом ветра, сквозь который уже ничего было не разобрать, а церковь оказывалась запертой, по той причине, что служба давно закончилась, и на дворе ночь. Тогда, поговорив с батюшкой, вдова потребовала себе ключ, чтобы попадать в храм в любое время дня и ночи. Добросердечный отец Савва вручил ей требуемое, и с тех пор, несчастная вдова не раз видела в церкви то, что было недоступно даже священнику. Ночью, в пустой церкви на алтаре являлась ей ярко горящая звезда, переливающаяся холодным, нездешним светом. Наталья Борисовна верила, что это божественное пламя – знак, который предназначался одной ей. Но куда манила ее звезда? После молитвы и недолгих размышлений, княгиня пришла к выводу, что звезда указывает ей дорогу в монастырь, но отец Савва, исповедуя ее, сурово возразил и взял за правило постоянно напоминать ей о долге и малых детях. Княгиня не должна поддаваться отчаянию, твердил батюшка, а звезда – это, не что иное, как призыв к ангельскому терпению. Сохранить здоровье, не дать тяжкому грузу отчаяния сломать собственную психику – вот первейшая задача матери двух сыновей, рожденных для великой цели последними представителями главной ветви древнего княжеского рода. Наталья Борисовна соглашалась с отцом Саввой. Час ее не пробил пока, сыновья малы, и оставлять их на чужих руках – грех. Миша учится дома, и надо думать о его дальнейшем образовании. Митенька продолжает страдать от приступов падучей. В доме вдовы постоянно жил теперь доктор. Но, ни врач, ни местные знахарки-травницы, со своими заговорами, не помогли Мите. Ребенок успокаивался только, когда находился в безопасности материнский коленей, прижимаясь светлой головкой к ее груди. Митя не знал отца, не запомнил место своего рождения и вечно пребывал в каком-то своем мире, переполненном фантазиями и страхом. Мать пока боялась его учить.
Так летели дни и месяцы, но в начале апреля 1745 года Михаилу исполнилось 14 лет. Пришло время задуматься о будущем молодого князя, и мать списалась со старшим братом: он давно звал ее в Петербург. Наталья Борисовна впервые попросила Петра Борисовича полностью выделить ее приданое и начать хлопотать о возвращении конфискованных имений мужа. В ответ Петр Борисович предложил ей пензенское село Дмитревское с помещиковым двором, мельницами и винным заводом. К имению было приписано мужского пола пятьсот душ. А вот касательно владений князя Ивана, записанных покойной государыней на себя, граф посоветовал ей хлопотать самостоятельно. Он отговаривался перед сестрой занятостью и сложными отношениями с потомками их общего по отцу старшего брата Михаила, умершего в 1714 году. К тому же, отнятые в казну имения Долгоруких, представляли государственный интерес, и хлопотать за них было сложно.
Не удивительно, что у Натальи Борисовны разболелось сердце. Скрутила ее жестокая обида. Что это с братом, зависть ли черная, или не объяснимая ничем, жадность? Хорош старший брат! Женившись на Варваре Черкасской, граф более чем удвоил свое и без того баснословное, состояние. Имея более 140 тысяч душ, предложить сестре крохи какие-то! Видно, Петр Борисович Бога всемогущего не убоится! Ведь она когда-то, несмышленой девочкой еще, доверила ему свое огромное приданое, а он теперь делает вид, будто забыл, сколько добра и золота, и драгоценностей, ей принадлежало.
Так что, получив приглашение на свадьбу цесаревича, Наталья Борисовна решила, что полно ей отсиживаться в деревне и ждать у моря погоды. С обоими сыновьями она прибыла в Петербург и постучалась в дверь к старшему брату. Согласно этикету, она не могла объехать хоромы главы фамилии, да и не собиралась. На этот раз перед ней была ясная цель: она намеревалась представить государыне молодого князя Михаила Ивановича Долгорукого и потребовать возвратить немалое его наследство.

- Ох, Наташа, Наташенька, - графиня Варвара Алексеевна, одетая в парчовую, синюю с серебром, робу, сверкая драгоценными сапфирами в напудренных волосах, поспешно летела навстречу дорогой гостье. – Матушка моя, мы тебя заждались! Вот радость-то несказанная!
    - Варя! Варя! Голубушка! – едва выговорила Наталья Борисовна. – Сколько же мы не виделись с тобой?
Женщины обнялись и троекратно расцеловались. Они не виделись больше четырнадцати лет, только переписывались. И как же изменилась за это время княжна Варвара! За ласковой улыбкой стояла природная чопорность и надменность. Графиня Шереметева слыла степенной и рассудительной хозяйкой. Очень изменилось ее лицо. Когда-то тонкое и красивое, оно теперь расплылось, и уже наметился второй колыхающийся подбородок. Напудренные локоны спадали на короткую и толстую шею, а полные грудь и плечи были открыты полностью – выставлены напоказ по последней французской моде. Графиня чернила широкие брови и румянилась. Пунцовые губы и прежде тонкие, всегда поджимала, видимо, она так давно привыкла. Но по-прежнему нежной и белой оставалась ее кожа. Блеск синих камней выгодно оттенял сливочную белизну. Белая кожа, да карие бархатистые глаза – все, что осталось от красоты и юности светской львицы.
    - Ну, наконец-то приехала, золовушка, - с ласковым упреком начала петь графиня, не выпуская Наталью Борисовну из объятий, - Петруша каждый день только и говорит, мол, как там милая моя сестрица с племянниками, да скоро ли она будет? А уж я-то! Все глазыньки проглядела, так хотелось видеть тебя с деточками! Скучала я по тебе! Видит Бог, Наташенька, ты моя единственная подруга! После отъезда твоего я так и не сошлась ни с кем. Жила при дворе, а все как будто бы одна в пустыне. Ты знаешь, мой дорогой батюшка скончался? Ах, я ведь очень счастлива за твоим братом, сильно люблю моего Петра Борисовича. Ты не представляешь всю грандиозность наших планов! Господи, что я только говорю-то, ох, прости! – графиня всплеснула полными белыми руками, сверкнув кольцами, и опять бросилась душить поцелуями золовку. – Болезная ты моя, прости, прости, знаю, как велика твоя потеря, сочувствую и скорблю вместе с тобой, Наташенька, но скорбь твоя улетучится, уверяю, едва ты, душенька, войдешь в свет и встретишься с императрицей. Она поймёт, как тяжело твоему сердцу, она ласкова к нашей семье, она так хороша, так добра и умна! Она – ангел!
Графиня Варвара Алексеевна смахнула с покрасневших глаз слезы. Она так радостно встретила гостью и говорила с ней так искренне, что Наталья Борисовна невольно поддалась и ласкам и обаянию жены брата. Впрочем, Варвара ведь - давняя подруга. Но при этом сердечушко больно-пребольно сжалось. Неискренность все же сквозила в словах Варвары Алексеевны. И деликатно отстраняясь от невестки, княгиня-вдова грустно ответила:
    - А стоит ли мне вообще радоваться, горемычной-то вдове, Варенька? Видишь, я какая печальная: все плачу и плачу, да тоскую, да только ничем не утишу свою беду и свою скорбь. Ты тоже меня прости, милая. Вот дети мои, познакомься с ними, дорогая - неустроенные птенцы, о них забочусь я неустанно, а то давно бы ушла в монастырь. Миша! Митя! Представьтесь скорее дорогой тетушке, – обратилась она к застеснявшимся мальчикам. – Уж ты, Варенька, душечка, прости нас, деревенских.
    - Что ты! – весело заулыбалась графиня. – Вижу я, каковы молодцы у тебя и восхищаюсь! Мишель, Митенька! Бегите же ко мне, расцелую вас! – она раскрыла объятия племянникам и обоих трижды расцеловала. – Ох, миленькие мои, не стесняйтесь тетушки, мы с вами не чужие! Мы с дядюшкой о вас позаботимся, наймем вам лучших учителей, представим ее императорскому величеству и молодому наследнику престола! Мишель, ты только на три года моложе великого князя. А знаешь ли ты, мой голубчик, что твой дядюшка Петр Борисович учился вместе с покойным императором Петром II? – ласково обратилась она к Мише.
Наталья Борисовна впервые за весь день улыбнулась. Стоит ли говорить, до чего Мишенька растерялся при таком ласковом, да бурном приеме? Однако юный князь степенно поклонился тетушке и сказал срывающимся баском:
    - Знаю, тетушка, ваше сиятельство, Варвара Алексеевна, мне маменька рассказывала. Позвольте еще уведомить вас, что мне доподлинно известно, каким большим другом был мой отец государю покойному Петру II. Если на то будет воля императрицы, то я поступлю офицером в Преображенский полк! Мой батюшка был командиром этого полка в звании гвардии майора!
Графиня Варвара Алексеевна всплеснула руками:
    - Каков, молодчик! Конечно, милый, перед тобой откроется любая дорога! Ее величество будет добра к тебе, милый племянник! - воскликнула она и крепко прижала к себе смущенного Михаила. – Жалко только, что у меня нет такого же вот сыночка, твоего ровесника.
    - Ах, все у тебя еще впереди, Варя, три года брака – какой это срок? Ты еще родишь следующего графа Шереметева, - поспешила успокоить графиню Наталья Борисовна. – Вот, поцелуй-ка еще разочек моего малютку, Митеньку, а то он, я гляжу, отчего-то забоялся, – и ласково подтолкнула к тетке бледненького ребенка, вцепившегося в материнские юбки.
    - Ох-ох! Что же это я, - графиня неподдельно заохала, заквохтала, как наседка, - куколка ты моя, ангел Митенька! Иди-ка, сладенький ты мой, к тете! – поманив Митеньку, она схватила его на руки и так крепко зацеловала, так долго его не отпускала, что младший князь ударился ревом и принялся отчаянно вырываться.
    Наталье Борисовне пришлось отобрать его у подруги.
    - Он у меня дичок, прости, голубушка. Мало, кого видит и новых людей боится, Варя, миленькая, - извинилась она. – Он полюбит тебя. Братья, да ты, вот и все, кто у нас с мальчиками остался. Спасибо за добрый прием, а теперь проводи меня к Петру Борисовичу, а детей – в покои, чтобы они смогли хорошенько отдохнуть. Или… братец мой, граф, нынче занят? Не примет пока меня?
    - Не то, что бы, занят сильно Петруша, - графиня окинула быстрым взглядом фигуру золовки. – Да ты не спеши к нему, голубка моя. Полно! Наташенька, тебя все любят здесь и не дадут в обиду. Пойдем лучше ко мне, изопьем кофе с пирожными и займемся твоим платьем. Ты в трауре, но ведь при дворе и траур полагается носить элегантно, к тому же, Елизавета Петровна не любит траурных платьев, - она взяла под руку золовку и настойчиво повлекла ее за собой, оставив обоих юных князей на руках лакеев. Следом за ними, шурша шелковыми юбками, поскакала разнаряженная, многочисленная свита графини. – Ах, как пойдет тебе жемчужный цвет, Наташа, красота твоя все еще способна приворожить хоть кого, и учти, пожалуйста: ее величество и просто темные тона тоже очень сильно удручают! О черном цвете на балу и говорить нечего, разве что, можно надеть черное домино на маскарад.
Наталья Борисовна не могла не улыбнуться в нарумяненное лицо щебечущей, точно птица, графини Варвары Алексеевны.
    «А я и забыла в деревне, как живут при дворе знатные персоны, - подумала она, - вон как окружена Варенька, она и шагу не может ступить без компаньонок. Что ж, и мне надо будет улыбаться, как они. Не покажу я никому своего мученья, - твердо решила она, чувствуя на себе любопытные взгляды женщин. – Не доставлю никому удовольствия, но, Господи, Боже ты мой, неужели долго продлится эта мука?»
После кофе Варвара Алексеевна повела гостью в свою уборную, где их уже поджидали камеристки с платьем. Как Наталье Борисовне ни хотелось отказаться примерять все это великолепие, но нельзя было обижать гостеприимную хозяйку. Вздохнув, она отдалась в руки хлопотливых камеристок, и они быстро сняли с нее скромный деревенский наряд и помогли облачиться в бальную робу.
    Варвара Алексеевна всплеснула руками:
    - Ах, как тебе идет, однако, ма шер, в талии широко сделали, надо перешивать скорей! Какая ты, Натальюшка, изящная, а вот я! – она весело фыркнула, как женщина, вполне довольная сама собой, которой можно и повосхищаться талией бедненькой вдовицы. – Девушки, сейчас же позовите швею! Где Авдотья?
    - Я здесь! Уже иду, графинюшка, ваше сиятельство! – откликнулся звонкий, до боли знакомый голос. В уборную неторопливо вошла женщина в темном платье и белом чепце с голубыми лентами, но как будто чем-то встревоженная, или обрадованная кому-то? Остановившись перед барыней, она низко поклонилась и выпрямилась, ожидая приказа, все еще с опущенными глазами. Это и была швея, и она показалась Наталье Борисовне смутно знакомой. Вернее, она будто ранее знавала ее, даже очень хорошо знала!
    Швея подняла глаза, и Наталья Борисовна вскрикнула:
    - Дуняша!
    Не помня себя, она бросилась к швее и замерла с протянутыми руками, только теперь догадавшись, что нарушает этикет в глазах графини. Да что там – этикет, совершеннейшая бестактность обниматься с холопкой. Что скажет Варвара Алексеевна?
     - Ах! Да ведь она же твоя бывшая горничная, Натальюшка, я и позабыла! – воскликнула графиня и звонко рассмеялась. – Ах! Тебе, наверно, хочется поболтать с Авдотьей? Ну, так и быть! Болтайте, а заодно и талию ушьете! Девки! А ну, пошли-ка все прочь! Нечего есть глазами Наталью Борисовну! Я знаю, какая она чувствительная! Натальюшка, ты тут оставайся, а я прилягу, - с этими словами, графиня выплыла из уборной, гоня перед собой хихикающих камеристок.
    Наталье Борисовне до них уже дела не было.
    - Дуняша! – повторила она с плачем. – Ох, Дуняша!
    - Барышня! Наталья Борисовна, княгинюшка, вы ли это, бесценная моя?
    Женщины теперь уже без смущения бросились навстречу друг другу, будто родные сестры, а не барыня и служанка, обнялись, расцеловались и долго не могли разнять крепких объятий. Так и стояли, не вытирая слез. Сколько лет не виделись, и сколько надо было сказать друг другу.
    - Каким ветром ты здесь? Почему доселе скрывалась? Где муж твой? – наконец-то слетело с языка княгини. – Садись и рассказывай!
    - Ох, барышня моя, княгинюшка, я, как только узнала, что вы приехали, так прямо места себе не нахожу, – плача, заговорила бывшая горничная, усаживая Наталью Борисовну в кресло и сама притулилась у ее ног, покрывая поцелуями руки своей бывшей госпожи и колени. – Ох, барышня вы моя, не я скрывалась! Я бы давно с вами встретилась, поклонилась бы вам в ножки, последней рабой стала опять при вас! Я-то как к вам рвалась, когда узнала, что вы из Сибири воротились, да госпожа, графиня Варвара Алексеевна, не дозволяли мне! Все твердили, мол, не расстраивай ее сиятельство, нечего откровенничать… нагонять тоску! Я-де не хочу причинять боль Наталье Борисовне. Уж я-то вижу теперь вашу тоску-печаль неизбывную, своими глазами, а так все про вас знаю, я за вас с князем вашим покойным, страдальцем, каждый день Бога молю. Жалею князя Ивана Алексеевича,  и мой муженек, Гриша, за душеньку его светлую, тоже молится ежедневно. Мы счастливы были бы вам опять служить, … до самой смерти бы… княгинюшка!
    - Ах, а мне сказывали, будто вас отдали Густаву Бирону! – всплеснула руками Наталья Борисовна. И ненадолго нахмурилась. Зачем, интересно знать, вмешивается в ее жизнь Варвара? Пускай она и подруга детства, и жена брата, покровителя Натальи Борисовны с сыновьями, но можно бы спросить прежде, надо ли охранять ее от дорогих людей, слуг верных? Разве знают брат и невестка, что причинит ей боль, а что нет? Однако взглянув в заплаканные глаза  прежней служанки, Наталья Борисовна обняла ее с просьбой. –  Не плачь и не терзайся, пожалуйста, обо мне, а лучше расскажи мне в первую очередь, о себе, милая Дуняша. Ну, привезли вас обратно в Москву, отдали немцу Бирону-младшему. Жили-то вы как?
    - Ох, жизнь наша была печальная, - покачала головой Авдотья. – Столько-то лет горевали по вам с князем Иваном Алексеевичем. Знаете ли, моя княгинюшка, - говорила она торопливо, прижимая руки к груди, - каждый раз, как достану из сундука ваше платье, то, голубенькое, в котором венчалась в Тобольске с Гришей, так слезами горькими и заливаюсь, потом надену его, и словно столбняк на меня нападет, сижу истуканом. Так целый день и просижу. Из рук все валится. Обязанностей у меня было сначала не много: следила за столовым бельем. Потом шить выучилась. Супруга покойная Густава Бирона, княжна Меншикова Александра Александровна, меня очень хвалила. Она родами померла, вы не знали?
    - Узнала, когда уже стала в своем имении жить и с родственницами встречаться, они мне и поведали, молюсь теперь за нее. Она, стало быть, отличала тебя, хорошо к тебе относилась?
    - Лучше и не надо! А мой Гришенька у самого Густава Бирона в чести большой находился – любимый псарь. Позже барин его старшим ловчим сделал, а как сослали его, вместе со старшим братом, регентом, в Сибирь, так мы и перешли от него к Миниху, а от Миниха – к Алексею Григорьевичу Разумовскому, дай Бог его сиятельству доброго здоровья. Граф Алексей Григорьевич оказался самый добрый хозяин, большой друг вашего брата Петра Борисовича. Узнав нашу историю, он уступил нас графу Петру Борисовичу, с двумя нашими сыновьями. Как мы его благодарили! Вот человек, который по Священному Писанию живет, оттого и государыня его любит! Дай-то ему, Господи, здоровьичка! – Дуняша троекратно обмахнулась крестом. – Теперь мы опять принадлежим брату вашему. Я поднаторела в шитье и состою швеей при графинюшке Варваре Алексеевне. По ее личному приказу я и платье для вас шила, да вот малость не угадала, в талии сделала широко, но я это сейчас, я это мигом… ох… исправлю, не гневайтесь, княгинюшка моя! – И вдруг не вытерпела, заголосила, сквозь слезы несколько раз повторяя. – Ох-ох! Барышничка вы моя! Бесценная вы моя, бриллиантовая, золотая! Встреча-то, ах, долгожданная! Вы не бываете у государя нашего, графа?  Отчего не бываете?
    - Да вот, привыкла к простой сельской жизни, лишение всех земных благ превратило меня в простую женщину, Дуняша, а суровая природа в холодных краях изменяет характер человека, - ответила служанке Наталья Борисовна. – Вот кабы ты попала с нами на тот остров, миленькая! Нет ничего на свете страшней, хоть красота в тех краях тоже есть. Сидит городок посреди холодной воды, а кругом леса, дикие звери. Ночи долгие, длятся почти полгода, а потом другие полгода стоит белый день. Северные сполохи в небе играют, а хлеб не растет и никакой овощи, фрукту не родится. Зато люди славные. Я тебе расскажу про одну тамошнюю вдову, крещеную вогулку Татьяну Иванову, казачку. Только благодаря Татьянушке, и дети мои на свет родились, и я с ними жива.
    Они проговорили и не заметили, как скоренько промелькнуло время. Дуняша сняла с княгини бальную робу, переодела в шелковый шлафор и принялась ушивать платье в талии. Пока швея старательно работала, они говорили, и говорили.  Наталья Борисовна поведала про больного сына Дмитрия. Лечили его доктора, свои, русские, приглашали даже одного иноземца. Никакого толку не добились. Пользовали и бабы-знахарки, так результат тот же. Слава богу, старший сын, князь Михайла Иванович, и здоровьицем крепок и умен зело, прекрасно учится. Весь в долгоруковскую породу пошел: горяч и надменен. С матерью, правда, держится кротким агнцем. Что матушка скажет, то никогда не оспорит, ни единым словечком.
    Только о муже долго не могла начать разговор княгиня. Как объяснить? Не понимают люди ее страданий. И все же решилась, наконец, поведала о тайных встречах со своим страдальцем.
    - Понимаешь, - торопливо объясняла Наталья Борисовна Авдотье, - я мужа моего видеть ежеминутно жажду, и он сам ко мне является… иногда. Слышу его дыхание, шаги тихие, а то, вижу, бывает, в углу смутную тень, коя потом становится все четче и четче и складываться в стройный, нездешний образ. Как будто ангельский. И вот, страдалец мой поднимает не спеша руку и берет себя за волоса. Поднимает за волоса голову – голова-то его отделяется от тела.
    И потом он протягивает мне свою голову с такими словами: «Я-де весь твой, Натальюшка, но только уходи ты скорей в монастырь! Там ты будешь ко мне ближе!» Потом видение бледнеет, медленно тает и исчезает. Перед глазами складывается иная картина: белый снег, черный остов острога, опять белый снег и на нем – кровь, кровь, кровь! И вижу я попеременно, то, место нашей с ним, ссылки, то, место казни моего мужа. Я там была, видела могилы, не понаслышке говорю! Что это был за человек, мой страдалец Иванушка! Все в нем я имела, Дунюшка, – сложив руки крестом, прошептала вдова, - и милостивого мужа, и отца, и учителя, и старателя о спасении моем! О, Господи, Боже! Нельзя даже словами описать всего страдания моего и бед, сколько я их перенесла в жизни! Кто бы вразумил, что надо делать мне, как поступать? Хочу в монастырь уйти, но вижу, что время мое еще не наступило. Ты, понимаешь ли, меня, Дунюшка?
    Наталья Борисовна глубоко вздохнула и застыла с прижатыми к груди руками. Тихая улыбка озарила ее лицо.
    - Матушка вы моя, страдалица, - всплеснув руками, пролепетала Авдотья. – Сколь силы дает вам Боженька, чтобы страдать и плакать. Голубушка вы моя, госпожа обретенная… ох, кабы я могла снова служить вам, вместе с моим мужем…
    - Нет-нет, - мягко остановила ее княгиня, - не надо! Муж твой при большом деле служит его сиятельству, да и ты вон какая искусница, - Наталья Борисовна попросила развернуть перед ней бальную робу, - несказанная красота! Я, знаешь ли, отвыкла носить такие платья, мне они ни к чему, да и в будущем я вижу себя монахиней. Это хорошо, что мы с тобой, пока я в столице, будем видеться, и поговорить нам придется еще о многом, а потом, я буду рада видеть тебя в Волынском, гостьей и помощницей, если Варвара Алексеевна не воспротивится. Давай-ка, надевай на меня робу-то, - она послушно встала и пока Авдотья ее одевала, стояла и улыбалась.

Наталья Борисовна встретилась с графом только перед ужином. Пять лет они снова не виделись, и вдова нисколько не удивилась, оказавшись лицом к лицу с надменным светским вельможей: холеное лицо, взгляд блуждает поверх головы бедной гостьи. Энергичным жестом граф приветствовал сестру, холодный поцелуй вызвал легкую дрожь в сердце Натальи Борисовны. Граф пригласил ее садиться и сел сам. Он был в парадном кафтане красноватого бархата с оранжевыми отблесками на складках тонкой ткани и с золотым шитьем. На груди мягко переливались муаровые ленты, красная Анненская и синяя – Белого орла. Наталья Борисовна сумела увидеть жесткость и прижимистость богача-вельможи, занявшего теперь при дворе прочное и почетное место. Поняла и всю тщетность своих надежд получить целиком собственное приданое. Слушая брата, она представляла себя «в молодых летах» - непосредственную, наивно-доверчивую. Ах, чистая была дура! Вот к чему высокоумие привело! Обхитрил-таки ее граф-братец, зажилит он теперь приданое. Нипочем не отдаст. Ведь в его жизни произошли, вон какие перемены! Не то, что при Анне Иоанновне, когда он дрожал за свою шкуру, точно мышонок. Наталья Борисовна давно знала, что брат теперь в большой милости и подружился с самим графом Разумовским, нынешним фаворитом и, ни от кого ведь не секрет, - супругом императрицы Елизаветы Петровны. Брат поведал ей, что не задержится надолго в Северной столице и попросится, через Разумовского, в Москву. Вдали от придворной суеты, интриг и спесивых придворных (ах, кто бы это говорил!) займется своим огромным, сложным хозяйством. В старой столице как-то уютнее, а его московский дом на Никольской улице и подмосковные усадьбы, Останкино и Кусково, и так уже не уступают в роскоши столичной резиденции. Он собирался организовать в Останкино свой театр, оркестр, певческую капеллу и взрастить плеяду крепостных художников. Помнишь ли ты, Натали, маленького Иванушку Аргунова? Племянника управителя Черкасских? Да, того, того, что мальчиком рисовал для Варвары Алексеевны виньеты на визитках? Ты еще хвалила его? Вырос, уроки живописи берет. А поляка Вороблевского, помнишь ли? Библиотекаря, ну, того, что сочиняет музыку и пиесы пишет для театра? А кроме них, есть немало еще талантливого народу: Красовские, Фунтусовы, Смагины! Петр Борисович поведал, что дом на Миллионной улице, наследство супруги, они решили сдавать, а деньги наемщиков пойдут на покупку картин, скульптуры, мебели и тканей, на оплату счетов художников, архитекторов, на покупку вина и устриц. Расходы-с, сестрица! Приходится много, очень много, работать. Да и родня, то и дело выклянчивает деньги.
    - Я верю тебе, братец мой, - сухо обронила Наталья Борисовна.
О сложных отношениях с потомками покойного старшего брата Михаила, на имущественной почве, она и сама догадывалась. Племянницы Марфа Михайловна, вдова одного из Долгоруких, Екатерина Михайловна, та, что была за Салтыковым, Александра Михайловна, та, что за Апраксиным, сейчас жили в Фонтанном доме. Все три, только заслышав о приезде тетки (как же неловко именоваться теткой пожилых дам!), тотчас же появились перед Натальей Борисовной. Они шумно бросились пересказывать ей свои несчастья, и, конечно же, не без яда, поведали о том, что невестка Марья Андреевна, вдова давно умершего брата Алексея, претендует на часть имений двоюродного дедушки своего сына Сергея. 13
    - Видишь как? Мы с тобой уже двоюродные дед и бабка, - поморщился Петр Борисович, оставшись наедине с сестрой.
    - Да я-то ведь, не они, - едва не расплакалась перед ним Наталья Борисовна. – Об одном прошу тебя, братец милый: не оставь нищими моих деток и помоги мне отхлопотать у правительства конфискованные земли Долгоруких. Ты лучше знаешь, как это делается.
Брат ей вяло кивнул. Все эти дела, связанные с наследством племянников, отвлекали его от строительства и искусства, которыми он увлеченно занимался. Он предложил сестре сопровождать ее на аудиенцию к императрице. Елизавета Петровна хотела видеть молодую вдову безвинно замученного князя Ивана Долгорукого, товарища ее молодых дней. При дворе Наталья Борисовна должна была увидеть всех своих золовок и деверей. Освобожденные из ссылок, они, каждый по-своему, теперь пытались обосноваться в этой, основательно позабытой ими, жизни. И почти все были в меру успешны, за исключением, как поведали вдове болтливые компаньонки графини Варвары Алексеевны, княжны Аннушки, ставшей очень религиозной и Александра, известного теперь под прозвищем «князь с пороным брюхом».
Наталья Борисовна гадала, изменились ли Долгорукие в отношении друг к другу, или же по-прежнему живут склочно? Увидятся ли они, как близкие люди, или же, нет – деверья с золовками отвернутся от вдовы замученного старшего брата?


Глава 23

Большая зала нового Летнего дворца, выстроенного Варфоломеем Растрелли, на Царицыном лугу, для молодой Елизаветы Петровны, сияла огнями. Огромные двустворчатые двери с золоченой резьбой были распахнуты, и гости важно вступали в длинное зало, прохаживаясь вдоль стен, мимо зеркал и окон. Проемы окон и зеркала обрамляла сложная золоченая резьба и золоченые бронзовые бра. В простенках располагались живописные панно на темы «Метаморфоз» Овидия. Гигантский плафон украшала роспись, прославляющая Елизавету Петровну – покровительницу искусств. Шел четвертый год со дня восшествия на престол Елизаветы Петровны. Тяжелое прошлое было накрепко позабыто, виновные наказаны, пострадавшие возвращены из ссылок, и все придворные жили чудесным настоящим. Императрица, отказавшаяся выходить замуж за иноземного принца, предпочла назначить наследником престола сына своей любимой сестры Анны, герцогини Голштинской, давно умершей и погребенной в крипте Петропавловского собора. Потерявший в 1739 году также и отца, принц Карл Петер Ульрих четырнадцати лет отроду, привезенный в Россию, крещеный в православие, теперь готовился вступить в брак. Его свадьба с Ангальт-Цербстской принцессой уже не за горами. Ее императорское величество Елизавета Петровна все также прекрасна, очаровательно весела. Ходят упорные слухи о том, что она пошла по стопам родителя, предпочтя браку по расчету любовь, пылкую и обоюдно разделенную. В годовщину своего восшествия на престол императрица тайно обвенчалась с давним возлюбленным Алексеем Григорьевичем Разумовским, чей путь наверх начинался с клироса придворной церкви во времена Анны Иоанновны. Красавец малороссиянин бесстрашно разделил судьбу опальной цесаревны, и теперь бывший певчий уже граф священной Римской империи и первый вельможа в государстве. Граф Алексей Григорьевич – полная противоположность Бирону, известному своей жестокостью. Бирон ныне, помилованный Елизаветой, живет в Ярославле, а Остерман занял место Долгоруких в Березове. При дворе царит нескончаемое веселье. Елизавета Петровна обожает балы, маскарады, званые обеды. Она и сама любит заглянуть в гости к кому-нибудь из вельмож и угоститься на славу. Граф Петр Борисович Шереметев, как и все друзья государыни, ежедневно держит в Фонтанном доме наготове богатый стол. А сегодня при дворе состоятся танцы, будет роскошное угощение и большая карточная игра. В соседних гостиных - ломберные столики, готова большая трапеза в Белом банкетном зале: белые скатерти, фарфор, хрусталь и цветы в вазонах.
«Ах, неисповедимы пути господни! Перемены, решительно во всем!» Так думала княгиня Наталья Борисовна Долгорукая, вступая в залу. Она шла рядом с невесткой, выделяясь рядом с нею, строгим платьем и печальным взором. Эта мягкая печаль в глазах и лице вдовы интриговала общество и особенно - женихов, немолодых годами. О вдове князя Ивана Долгорукого и прежде много говорили в свете. Некоторые господа примеряли к себе ее знатность и богатство, которое можно, имея связи, когда-нибудь возвратить. Граф Петр Борисович Шереметев, прирожденный дипломат, сумел поставить себя при дворе, наполненном изощренными интригами и весельем, также искусно, как и фаворит императрицы, дружбой которого он гордился. Раскланиваясь с придворными, первый богач России с любезностью всем представлял свою дражайшую сестру – вдову княгиню Долгорукую. Наталья Борисовна не без труда узнавала лица вельмож, заискивавших перед ней в молодые годы. Слишком коротко было ее счастье, всего двадцать шесть каких-то дней всеобщего преклонения и благополучия. Она смущалась от того, что все эти люди и теперь находили ее красивой. Одним из первых к ней подошел князь Александр Александрович Меншиков, в блестящем гвардейском мундире - ныне единственный представитель и глава семьи светлейшего Александра Даниловича, покоившегося в березовской вечной мерзлоте. Княжна Александра Александровна, выданная за Густава Бирона, умерла родами в 1736 году. Петр Борисович поспешил увести сестру от Меншикова, но перед ними тут же вырос старый князь Василий Владимирович Долгорукий, вознесенный снова на самый верх Елизаветой Петровной. Старик, недолго думая, расцеловал Наталью Борисовну на виду у всех и ловко утащил от старшего брата и невестки. Старый фельдмаршал спешил представить ее родственникам, воротившимся из ссылок, а кому, про то сообщать не торопился. В залу только что вошло несколько молодых придворных, и Наталья Борисовна узнала родственников - Долгоруких! Высокий генерал с умным, добродушным лицом, вел под руку элегантно одетую разрушенную невесту покойного Петра II. Щеголеватый гвардеец сопровождал нарядную, но неузнаваемую в худобе, княжну Елену. За ними следовали бледная и унылая княжна Аннушка и три молодых князя. Золовки и деверья! Господи Боже мой, но до чего же все они изменились под ударами жестокой судьбы! Правда, это не относилось к разрушенной императорской невесте. Княжна Катерина Алексеевна выделялась изысканностью и богатством туалета. Она была в парижской алой бархатной робе, своего любимого цвета, по-прежнему шедшего ей, с обнаженной до крайности грудью и шеей, на которой сверкали и переливались бриллианты. Наталье Борисовне показалось, что она когда-то уже наблюдала похожую картину. Прекрасная, разряженная и несчастливая гордячка! Но генерал, любезнейший кавалер, откровенно ею любовался.
    - Ну, вот, детушки мои, вы и встретились, наконец-то, - просто сказал князь Василий Владимирович. – Порадуйтесь же друг другу!
    Все услышали громкий голос княжны Катерины Алексеевны:
    - А мы и рады, дорогой дядюшка! Что и говорить, чудеснейшая встреча! Княгиня, матушка моя, здравствуй! Позволь представить тебе жениха моего, графа Александра Романовича Брюса! И жениха сестры – князя Юрия Юрьевича Долгорукого! Юрий Юрьевич – наш кузен, и он тоже долго страдал в ссылке за выступление против Анны Иоанновны и Бирона. Вероятно, вы не знакомы? Князь Юрий, - это княгиня Наталья Борисовна, вдова бывшего главы нашей фамилии и мать нового – юного князя Михайлы Ивановича. Спешу доложить, что свадьбы наши последуют за бракосочетанием великого князя Петра Федоровича, и мы желаем видеть тебя на них гостьей, Наталья Борисовна.
Затем последовало громкое шуршание юбок и мелодичный звон шпор. Фамилия чопорно приветствовала ошеломленную вдову погибшего на плахе главы семейства.
Наталья Борисовна через силу улыбнулась:
    - Только гостьей? Ну и ну, миленькие мои! Вместе жили, вместе страдали.
    - То страдание быльем поросло, - проговорила сквозь зубы Катерина Алексеевна и задрала голову с бриллиантовой диадемой, - отчего ты печальна так? Ох, Наталья Борисовна! Уж наслышаны мы, что братец-то твой не как должно бы, с тобою поступает: не отдал твое приданое и сюда вывел тебя, как монашку. Не собираешься ли и ты замуж?
Печальные глаза Натальи Борисовны встретились с холодным взором старшей золовки.       
 «Ах! И горе впрок тебе не пошло…» - про себя решила княгиня.
Но вслух она ничего не успела ответить гордой княжне. Придворный оркестр заиграл туш, и торжественный обер-гофмаршал, вступив в зал, зычно объявил выход императрицы.
Толпа блестящих придворных всколыхнулась и заволновалась: сплошное море бриллиантов и золотого шитья.  Выстроившись вдоль стен длинными шпалерами, дамы и кавалеры приготовились приветствовать молодую императрицу. Все господа замерли в низких поклонах, а дамы низко опустились в реверансах. В серебристо-голубой робе с драгоценными кружевами, блистая открытыми плечами молочной белизны, с малой бриллиантовой короной, венчающей прическу, Елизавета Петровна вступила в зал. За нею следовал красавец-граф Алексей Григорьевич Разумовский. Граф так же блистал в белом, отделанном синим бархатом с золотым шитьем, кафтане, с голубой муаровой лентой через плечо. Он был атлетически сложен, статен, смугл, а волосы черные и пышные, не требовали ношения парика и пудры. Выражение лица фаворита было чрезвычайно добродушно. Оно располагало к себе с первого взгляда.
Елизавета Петровна лучезарно улыбалась гостям, стремительно-летучей походкой шествуя  вдоль шеренги придворных. На минуту она остановилась перед Шереметевыми.
   - Петр Борисович! – воскликнула она. – Вижу, друг мой, ты в преотличном настроении вместе с супругой и сестрицей! Я в восторге, княгинюшка моя, Наталья Борисовна, что ты наконец-то пожаловала в столицу. Я уж думала, что не выберешься из деревни! С сыновьями, я надеюсь, они у тебя подросли? Учатся ли? Сколько уже минуло им? На кого они похожи?
Наталья Борисовна смутилась от такого количества вопросов. Главное, императрица ее узнала! Но неуместно долго говорить с монархиней. Княгиня низко опустилась перед Елизаветой Петровной в реверансе:
    - Благодарю, ваше величество, что узнали меня, - вымолвила она скромно и очень тихо. - Я привезла ко двору обоих сыновей. Их зовут Михаил и Дмитрий. Старшему, Михаилу, уже четырнадцать. Младшему, Дмитрию, только семь.
Елизавета Петровна добродушно рассмеялась:
    - Ох, и скромна же ты, дочка славного Шереметева! Столько лет, как вернулась, а при дворе - первый раз! Страдалица ты моя, дай-ка я тебя расцелую, - она нагнулась к коленопреклоненной женщине и ласково обняла, расцеловала в обе щеки и пособила ей распрямиться. – Ох, и рада же я тебе, Наталья Борисовна! Воистину рада!
Наталья Борисовна пробормотала слова благодарности во второй раз. Нет, она не была удивлена лаской императрицы. Ей говорили, что государыня во всем равняется на своего отца Петра Великого. Ласкает угодных вельмож и даже простолюдинов, но может и прибить собственноручно, того, кто ей не угодил. Многих расспрашивает, задает бесчисленные вопросы, но не всегда дослушивает ответы. И на этот раз императрица сразу удовлетворилась ответом Долгорукой.
    - Привезешь обоих сыновей, представишь мне, Наталья Борисовна, - бросила она и обратилась к шедшим за ней молодым людям. – Смотрите, ваши высочества, перед вами святая женщина, достойная всяческих похвал, образец любви супружеской! – проговорила она строго. – Всегда была и ныне остается верна любви и памяти своего покойного супруга. Это вдова несчастного князя Ивана Алексеевича Долгорукого, прожившая десять лет в ссылке в Сибири и вот уже пять лет, как проживающая затворницей в деревне, - императрица при этом широко улыбнулась. –Запомните, дети мои - покойный отец княгини – сам первый фельдмаршал российский граф Борис Петрович Шереметев. Мой покойный родитель возвел Шереметева в небывало высокий ранг за верную и безупречную его службу. Алексей Григорьевич, помнишь, мы говорили с тобой? – обратилась она к Разумовскому. – О любви и страданиях четы Долгоруких? Бедный князь Иван! Оставил вдовой такую красавицу… - она игриво закатила голубые глаза.
    - Я восхищаюсь всеми поступками вельможной пани! Сударыня, я рад с вами познакомиться, и добро пожаловать ко Двору! – проговорил мягкий бархатистый голос, и высокий красавец-граф поклонился Наталье Борисовне.
    - А с кем это там шушукается Бестужева-Рюмина?
   Императрица фыркнула и поспешила вперед, тотчас позабыв о вдове князя Ивана Долгорукого, которой только что пела дифирамбы. Она, как и Петр Великий, отличалась подвижностью и переменой настроенья. В следующую минуту уже общество кружилось вокруг императрицы и флиртовало, сплетничало, усаживалось за игральные столы и веселилось. Императрица быстро переходила из одной комнаты в другую вместе с Разумовским. Из музыкального салона доносились звуки квартета. Там же какой-то тенор пробовал голос. Молодежь затевала танцы. Собирались кружки политиков. Наталье Борисовне пришлось стать центром такого собрания в одной из маленьких изящных гостиных. Ее усадили в кресла и вокруг на диванчиках разместились дамы и кавалеры. Среди них тон задавал князь Сербан Дмитриевич Кантемир. Старый знакомый и до сих пор не женатый.
      - Сударыня, мы все горим от нетерпения узнать … - начал он напыщенно по-французски, и княгиня была принуждена рассказывать свою печальную историю. Сначала она говорила довольно скупо, была очень немногословна, но постепенно разговорилась. Перед глазами опять встала могучая река Обь, зеленая тайга и заснеженный городок Березов. Впоследствии Наталья Борисовна себе удивлялась, как это ей удалось заворожить жеманную компанию картиной таинственных явлений природы? Князь Кантемир буквально ел красивую вдовушку глазами. «Я бы за такую женщину отдал десяток жеманных дебютанток с приданым», - говорили эти жгучие глаза.
Рассказ прервался, только когда на пороге гостиной возникла улыбающаяся императрица. И все взоры мигом оборотились к ней. Елизавета жестом приказала придворным сидеть на месте.
    - Полторацкий славно поет, - громко объявила она, - преотменно! Бельканто! А сейчас будет петь бас, как бишь, его зовут, Алексей Григорьевич? Каченовский? Господа, а не желаете ли пойти послушать?
Придворные, конечно, выразили желание. Общество тут же встрепенулось, чтобы бежать за императрицей. А она обернулась и поманила к себе одну только княгиню Долгорукую:
    - Пойдем, душенька, это новый придворный бас! Скажи-ка, откуда он у тебя, Алеша?
    - Из Чернигова, государыня моя! – с улыбкой ответил ей Алексей Разумовский, в то же время, деликатно отступая на шаг, чтобы уступить место новой подруге императрицы.
Под руку с Долгорукой, Елизавета Петровна вернулась в музыкальный салон. Там придворные разместились вокруг ее кресла, и слушание арий еще с добрый час перемежалось оживленными разговорами о тенорах и басах придворной капеллы, но приближалось время обеда.
Наталья Борисовна все это время тоже сидела и пыталась слушать, но терялась, не ведая, что же могут думать о ней эти блестящие придворные господа. Она, то и дело ловила на себе завистливые взоры дам и заинтересованные - кавалеров. Елизавета Петровна явно повысила ее придворный статус до звания, если не фаворитки, то подруги. Толстая, низенькая графиня Мавра Егоровна Шувалова, сидя рядом, морщила красный нос, весь в синих прожилочках, и подмигивала другой, с детства любимой наперснице императрицы, высокой, и тоже изрядно располневшей, Анастасии Измайловой. Императрица заметила их переглядки и весело рассмеялась:
    - Ну, вы, чего губы-то развесили? - через плечо бросила она старым подругам. – Княгиня Наталья Борисовна тоже ведь, поди-ка, мне не чужая. Ее мать первым браком была за моим дедом, за Львом Кирилловичем Нарышкиным, и я хочу познакомить Наталью Борисовну с юным наследником престола. Беги лучше, Мавра Егоровна, да разведай-ка ты, где мой шут гороховый и его заученная невеста?
Графиня Шувалова встала, низко присела и почти бегом бросилась исполнять поручение, а императрица, весело посмеиваясь, распорядилась:
    - Алексей Григорьевич, на сегодня довольно пения! Маши музыкантам и пойдем-ка мы в столовую залу, время обедать! Наталья Борисовна, ты иди с графом Лестоком, он нынче без дамы, но сидеть за столом ты будешь со мной! Если мне сейчас донесут, что мое дитятко чертово, сломало ногу, то я даже не знаю, что сделаю с этим иродом,  Петром Федоровичем! И без того меня сенаторы давеча расстроили: везде, говорят, в государстве лихоимство, нужны новые законы. Так вот, я нонича за столом никого из них видеть не желаю! Алеша, ты позаботился, чтобы для сенаторов накрывали стол в соседней зале? Не забыл?
    - Не забыл, моя сердечная госпожа, - слегка кланяясь, нараспев ответил Разумовский. – Сегодня у нас за столом будут только приятные собеседники. Пожалуйста, будь ласкова, не волнуйся, моя государыня. – При этом он незаметно пожал нежные пальцы маленькой, пухлой руки императрицы. Одного пожатия хватило, чтобы Елизавета снова заулыбалась.
Глядя на них, Наталья Борисовна поневоле вспоминала былое. Как князь Иванушка, сладостный супруг, также дарил ей мимолетные, вроде бы, незначительные, знаки внимания. Ей даже показалось, что в дверях комнаты явилась тень, призрачный облик будто бы ее мужа – или нет, все это наваждение, конечно и обман. Время князя Иванушки Долгорукого давно минуло. Зато теперь красавец Алексей Разумовский вот так же преданно любит свою императрицу. Черные глаза этого красавца источают одну только сердечную любовь, когда он смотрит на Елизавету. «Есть еще рыцари среди мужчин, - подумала, скрывая слезы, Долгорукая. – Мой Иванушка так же на меня, бывало, смотрел…»
В это время лакеи распахнули обе створки дверей, влетела графиня Шувалова и присела перед Елизаветой:
    - Они идут, матушка, - объявила она.
    - Ну, слава Богу!
Императрица сощурила небесно-голубые глаза. Взгляд был оценивающий, и он предназначался юной паре, входившей в музыкальный салон, как-то неловко держась за руки. За ними следовала большая свита, в которой преобладали молодые кавалеры и дамы, но верховодила здесь графиня Румянцева, гофмейстерина великой княгини Екатерины. Подойдя к Елизавете Петровне, великий князь и его невеста приветствовали ее  поклоном и реверансом.
    - Дети мои, - с ласковой улыбкой проговорила Елизавета Петровна. – Бегите, хочу вас поцеловать, - и вытянула вперед изящные руки. – Ну, правда, же, чем не голубочки?
Вопрос был чисто риторический, но придворные тоже учтиво заулыбались. Теперь Долгорукая могла, как следует разглядеть юного наследника престола и его невесту. Великий князь Петр Федорович, худенький, долговязый, со следами недавней оспы на бледном лице цвета скисшего молока, показался Наталье Борисовне просто жалким, - иного слова не подберешь. Возможно, до болезни он мог бы считаться вполне хорошеньким: сероглазый, вероятно, русоволосый. Сейчас на его голове красовался белый парик. На первый взгляд сразу бросалась его неотесанность, хотя императрица и прилагала все усилия, чтобы просветить его разум и научить манерам.  Ему было семнадцать лет, а он все еще оставался капризным и инфантильным, и опытная в таких делах, Наталья Борисовна подумала про своего Митю. Ей уже хотелось нежно полюбить и этого мальчика, лишенного с самого рождения родимой матушки, в двадцать лет погибшей от скоротечной чахотки. То, что Петр Федорович сущее дитя, говорили все его жесты и поступки. Расшаркиваясь перед теткой, великий князь как-то странно гримасничал и вдруг, запнувшись за стул, с грохотом его опрокинул, и громко при этом засмеялся. Императрица нахмурилась, но все же держалась с ним с бесконечной нежностью. Она, поморщившись, подошла к племяннику, чмокнула его в бледную щеку и потом, отстранившись, погрозила ему пальцем.
    - Ну, дитятко! – проговорила нараспев Елизавета Петровна, после чего повернулась к его спутнице, обняла и расцеловала тонкую, невысокую, серьезную девушку, с длинным лицом, каштановыми волосами и голубыми глазами. Юная Екатерина Алексеевна держалась строго, но за скромной улыбкой этой немецкой принцессы явно таилась гордость и веселость нрава. Она не была особенно красивой, но ум, интеллект, воспитание и честолюбие уже отражались в ясных глазах.
Княгиня Долгорукая невольно подумала о юной принцессе: «Высокоумная! Что-то будет с ней в браке с этим сущим ребенком? Уже сейчас видно – они чужие друг другу люди. Разительно не похожи!»
Великая княгиня была неотразима в белой робе, расшитой золотыми и серебряными цветами, и отделанной красными лентами, с муаровой лентой ордена св. Екатерины через плечо. Большая брошь на груди переливалась бриллиантами. Тонкие кружевные оборки каскадами скрывали тонкие руки. Даже рядом с высокой, выше многих кавалеров, императрицей, эта хрупкая девочка не терялась. Склоняясь над рукой повелительницы, она вкрадчиво произнесла:
    - Ах, ваше величество, как вы прекрасны! Как вам к лицу серебристый и голубой цвет, а вот мне приходится носить яркое, чтобы выглядеть посвежее!
    - Это все твои труды, милочка, - отмахнулась Елизавета Петровна, но было видно, что она вельми польщена. – Ты опять читаешь по ночам, Катишь, ибо питаешь слабость к философии. Мать твоего жениха тоже была такой, свидетельством чему, увы, не служит мой дорогой племянник. В прошлом месяце ты был объявлен совершеннолетним, Петруша, - повернулась она к ухмыляющемуся племяннику, - а все дела Голштинии до сих пор продолжает решать за тебя твой дядюшка Фридрих Август! Кажется, зря я разрешила ему прибыть из Голштинии. И что-то его здесь не видно?
    - Ах, мой дядюшка Фридрих Август только что споткнулся на лестнице и упал, - насмешливо ответил великий князь - этот большой ребёнок. – Он сильно ушибся и надеется на снисхождение вашего величества.
    - Ох-ох! Вижу, ты по-своему остроумен, Петр Федорович, - усмехнулась императрица. – Фи, твой дядюшка и все твои камрады, и голштинская прислуга – дураки, болваны, обормоты, я даже не знаю, что ты в них находишь! Ну, ладно, сегодня нам с тобой не до них. Я нынче хочу познакомить тебя и Катишь с достойной дамой, коя присутствует впервые при дворе после долгого перерыва. Оная дама является истинным образцом чести, благонравия и ума! И, конечно же, красоты! Она была уже представлена тебе и твоей невесте, во время выхода, но я хочу, чтобы вы поближе ее узнали, а потом познакомились и с ее детьми.  – Императрица, нетерпеливым жестом, подозвала Наталью Борисовну, и та подошла и поклонилась. – Вот, ваши высочества, перед вами дочь первого российского фельдмаршала графа Бориса Петровича Шереметева. Она вдова ужасно окончившего свои дни на эшафоте по несправедливому приказу моей предшественницы, моего старого друга, князя Ивана Долгорукого – княгиня Наталья Борисовна! Княгиня лишь недавно приехала из деревни, где хозяйничала и воспитывала детей. Уж не знаю, слышал ли ты, Петруша, что князья Долгорукие перетерпели жестокую ссылку в далекой Сибири? Прошу любить и жаловать!
Императрица строго посмотрела на наследника, и великий князь вполне почтительно ответил на поклон милой дамы в скромном наряде, слишком уж скромном для блестящего двора, готовящегося к его свадьбе. Церемониал бракосочетания был обнародован еще с началом февраля, и все именитые персоны по секрету перешептывались о том, насколько разорительным он обещает быть для первых четырех классов.
- Княгиня Наталья Борисовна! Хочу лично представить тебе моего племянника, наследника российского престола и его обрученную невесту! – повторила императрица.
 Петр Федорович неловко взял руку женщины и пробубнил отрывисто по-немецки:
    - Прекрасная вдова, я рад, что вы вернулись ко двору!
 И вспыхнул.
    - Ну, точно рак! – отпустила реплику Елизавета Петровна.
Великий князь поцеловал руку Наталье Борисовне, но продолжал стискивать в своей ладони:
    - Прекрасная вдова, я могу сопровождать вас к ужину?
Наталья Борисовна от неожиданности растерялась.
    - Ваше высочество, но у вас ведь невеста, - робко проговорила она. – Однако какая честь для меня быть представленной вам и получить такое приглашение! Ваше высочество, вы так добры!
    - Прекрасная вдова … - опять выдавил этот смешной мальчик.
    - Ну, заладила сорока про Якова! – грозно оборвала его императрица. – Хотя нечего сказать, сегодня ты поражаешь меня своей галантностью, Петруша! Любезное дитя, ты сделал отличный выбор, и посему я разрешаю тебе нынче вести к столу Наталью Борисовну. Я назначила ее Жано Лестоку, но он сыщет себе другую пару. Екатерина! Моя душечка, ты можешь идти в паре с Фридрихом Августом, вот он, я вижу, уже появился! Принц, а как вы там, случаем, не убились? Живы? Скорее сюда, вот вам рука невесты вашего государя! А ты, Наталья Борисовна, всегда желанная гостья в моих покоях, в обществе моих родных и друзей!
Немного испуганная, Наталья Борисовна была вынуждена покориться. Ей было необходимо благоволение монархини, и она пошла к ужину об руку с наследником престола.
    - Уж не собирается ли он ее обольстить, - прошипел сзади кто-то по-немецки, - посмотрите, ваше высочество, он глуп настолько, что, кажется, не видит мать в этой красивой женщине.
    - Дорогой кузен, - ответил тихий девичий голос, - по-моему, это вы глупы. Он как раз видит в ней мать, которой не знал с рожденья. Княгиня же скорбит о муже, она живет ради детей, а Петера тянет к ней, как щенка к сиське, - она смешно выговорила это последнее слово по-русски. Наталья Борисовна порадовалась рассудительности невесты наследника престола.
Девочка-принцесса была высокоумна. Это сразу почувствовала Долгорукая. За столом началась веселая беседа. Долгорукая была, как приказано императрицей, ее соседкой. Ужин оказался слишком интимным, присутствовали одни только друзья Елизаветы. Не было ни Шереметевых, ни Долгоруких, ни князя Кантемира. Гости не стеснялись в выражениях, много острили и хохотали, но их ужимки и гримасы показались Наталье Борисовне фальшивыми. Она скоро разобралась, что разговор вертится вокруг тем, приятных императрице. Она-то и забыла, чему учили ее дома брат и невестка. А тут сразу вспомнила. При Елизавете за ужином нельзя было говорить о делах, болезнях, покойниках, красивых женщинах и французском посланнике маркизе де Шетарди, недавно выдворенном из России с позором. Значит, нельзя было говорить о своих бедах и нужде, из-за чего сюда собственно и  явилась Наталья Борисовна. Но было и преимущество. С ней никто больше не заговаривал о березовской ссылке. Только великая княгиня сказала, склонившись к ней:
    - Сударыня, я так рада нашему знакомству! Я много знаю о вас и вашей печальной жизни. Я очень сочувствую вам. Может быть, вы как-нибудь приведете к нам ваших деток? Скажу вам по секрету, что я очень люблю шалить и веселиться. Мы с камеристками забавляемся, прямо как дети, и вашим мальчуганам очень бы понравилось с нами играть. Вы знаете, что во дворце отведены комнаты бедным детям, сиротам, которых воспитывает императрица? К тому же, ее величество к вам бесконечно добра и милосердна. Она знала вашего мужа в юности?
Так завязался между ними разговор, великая княгиня уже неплохо объяснялась по-русски и предпочитала говорить на языке новой родины, как она поведала Долгорукой. Наталья Борисовна нашла умную собеседницу и отвела душу:
    - Ее величество хорошо знала моего мужа, ведь он был первым в государстве человеком и дорогим другом Петра II. Очень жаль, что я мало знала этого достойнейшего монарха. Мое собственное счастье продолжалось всего двадцать шесть дней.
Екатерина оказалась хорошей слушательницей, а вокруг пенилось венгерское, звенел хрусталь. Разумовский что-то рассказывал, не стесняясь в выражениях, Лесток с ним пикировался, императрица хохотала.
Великий князь, от души наугощавшийся крепким венгерским, гордый тем, что теперь он взрослый человек, тоже пытался перебивать Разумовского, пока Елизавета полушутя не погрозила ему пальцем. Только тогда Петр Федорович припомнил о своей соседке, «прекрасной вдове». Он галантно обратился к невесте с просьбой перемениться с ним местами, «чтобы тетя не слышала разговор» и плюхнулся на стул рядом с Долгорукой. Императрица в это время не смотрела в его сторону, и Наталья Борисовна почувствовала себя страшно стесненной. Этот мальчик поднял хрустальный кубок, отпил большой глоток вина и склонился к ней, дохнув перегаром:
    - Который год вы уже вдовствуете? – по-немецки спросил он. – Вас тяготит такое положение? Мой отец жил вдовцом более десяти лет, а потом умер. Очень печально.
    - Я стала вдовой ноября осьмого в год 1739, ваше высочество, - едва слышно пробормотала Долгорукая. – И всю жизнь буду скорбеть о несчастном моем муже, с которым делила ссылку и превратность судьбы.
    - О, как же печально, но, слава небесам, вы все еще такая красавица! Серебряный лебедь! Вашего мужа казнили, я знаю, и тетушка говорит, что совершенно без вины. Сколько вам лет?
    - Мне тридцать второй год пошел с этого января, ваше высочество. Хорошо, что он спросил о возрасте! Будет знать, что она ему в матери годится!
    - Вы моложе тетушки, - утвердительно кивнул он. – У вас два сына. Сколько старшему парню?
    - Он на три года моложе вашего высочества!
         Взгляд Петра стал еще более оценивающим.
    - Вы выглядите, совсем как девушка … - Петр Федорович несмело протянул руку и прикоснулся к щеке княгини. – И добродетельны, говорят. Очень! Когда-нибудь я стану императором, и приглашу вас ко двору. Вы ведь мне тогда не откажете?
    Смертельная бледность покрыла и без того бледное лицо княгини. Она схватилась за сердце. Нет, выбранить его она не могла. Оставалось только по-матерински пожурить будущего государя. Она взяла себя в руки и протянула:
    - Ой, Боже мой, ваше высочество, какой же вы несносный шалунишка! Не смейтесь над солидной дамой, печальной вдовой, прошу вас! Когда вы взойдете на престол, я тогда, всего скорее, уже упокоюсь в могилке…
    - Ха-ха-ха-ха! – загоготал наследник престола. – Прекрасная… прекрасная… вдова, ух-ха-ха, право, вы, право, меня очень уморили! Пожалуйте вашу маленькую ручку! – он теперь грубо схватил руку милой соседки, но приложился почтительно.
Наталья Борисовна не знала, плакать ей, или смеяться, но быстро поняла, что в любом случае нарушила бы этикет. Она боялась отнять руку, боялась вымолвить хоть словечко. Зато императрица, услышав хохот Петра, повернулась и закричала на всю залу:
    - Что это там у вас такое?!
    - Великий князь сильно выпил и возжелал поухаживать за своей соседкой! – язвительно по-французски объявил Лесток. – Я разве не предупреждал, ваше величество, что его высочество, пардон, с детских лет алкоголик? После смерти его отца невежды-воспитатели Брюммер и Бергхольц, сами также отъявленные пьяницы и грубияны, приучили его к крепкой выпивке. Кроме того, они часто били принца, после чего морили голодом, ставя в столовой в угол коленями на горох, с пучком розог в руках и, в придачу, с изображением осла, висящим на шее. Из оного угла принц должен был наблюдать и набираться опыта, как они сами пьянствуют, пожирают яства и бранятся. Вы, ваше величество, сейчас изволите лицезреть гнилые плоды оного воспитания!
    - Проклятье! Почему здесь, за столом, Жано, ты говоришь мне об этой парочке глупцов?! – взорвалась Елизавета Петровна. – Другого места не нашел? Ты что-то распоясался, я гляжу, став графом? Пей мое вино и жри мои устрицы, но не серди меня… - глаза Елизаветы Петровны гневно вспыхнули лазоревым огнем, а губы искривились, затряслись, задергалась полная щека императрицы. Словно с набитым ртом, она произнесла несколько ругательств.
    - Что ты, матушка, великая господыня моя, ясная зиронька, цветок лазоревый, не гневайся, успокойся! – своим мягким голосом вклинился Алексей Разумовский. – Для гнева у тебя совсем нет причины. Наследничек наш порезвился, но вижу я, что у княгини очень доброе сердце! Вы ведь не серчаете, Наталья Борисовна? Может быть, вы присмотрите за этим несчастным дитинкой? Ее величество желает ненадолго покинуть вас, господа, чтобы пройти к себе и отдохнуть.
    Он заговорщицки подмигнул Долгорукой и великой княгине. Причем, на ходу. Императрица в это время уже покидала столовую, как показалось Наталье Борисовне, почти бегом. Разумовский нагнал ее в дверях. Все еще в гневе, Елизавета оттолкнула его оттопыренным локотком, но он на ходу успел поцеловать крохотную, с белыми, розоватыми на концах, пухлыми пальчиками, кисть руки. Императрица замерла, что-то резко ему сказала, а потом схватила его под руку, и они вместе скрылись. Этот собственнический жест только уверил Наталью Борисовну, что Разумовский был венчанным мужем Елизаветы. Только жены ведут себя так с мужьями. От волнения Наталья Борисовна едва дышала, наблюдая, как часть общества, а именно, подруги ее величества, вскакивали и покидали столовую. Вместо них появились две дамы и с ними важный немолодой господин.
    - Позвольте, княгиня, вам представить, - громко сказала Екатерина Алексеевна, - мою матушку, принцессу Ангальт-Цербстскую.
   Наталья Борисовна встала и низко поклонилась.
    - Счастлива познакомится с вами, княгиня! – заулыбалась принцесса.
    - И мою наставницу, - продолжила великая княжна, - графиню Марию Андреевну Румянцеву.
   Наталья Борисовна раскланялась с придворной дамой, которую тотчас узнала. Мария Андреевна, в девичестве Матвеева, была замужем за сподвижником Петра Великого, Александром Ивановичем Румянцевым, и мать однажды, у кого-то в гостях, представила ей маленькую Наташу.
    Марья Андреевна Румянцева бросилась обнимать Наталью Борисовну, как старую знакомую:
    - Бедная вы моя, вот и свиделись! Я думала о вас часто, надеюсь, вы посетите меня, и я представлю вам сына и дочерей.
    - Обязательно, - прошептала Долгорукая.
    - Разрешите представить вам главного воспитателя Петра Федоровича,  - раздался снова голос Екатерины, - гофмаршала графа Отто Фридриха Брюммера! Знакомьтесь, граф! Ее сиятельство княгиня Наталья Борисовна Долгорукая, дочь знаменитого фельдмаршала Шереметева!
    Гофмаршал малого двора учтиво поприветствовал незнакомую княгиню, но едва представление и знакомство состоялось, как Петр Фёдорович заявил, таращась на Долгорукую:
    - Вы меня очень волнуете, княгиня! Позвольте спросить вас? Вы танцуете контрданс?
    Наталья Борисовна невероятно смутилась таким предложением.
    - Ваше высочество, я давно не танцевала, - тихо проговорила она.
    - Не бойтесь, прекрасная вдова, здесь все равно никто не танцует лучше моей тетушки! – заявил великий князь и обратился к своему гофмаршалу. – Господин Брюммер, прикажите музыкантам играть контрданс, и мы с княгиней выступим в первой паре. – Он даже не дослушал ответ избранной им дамы. - Мы засиделись за столом, прекрасная вдова! Ах, слышите, заиграли контрданс, пойдемте! – наследник взял руку Натальи Борисовны, поднес к губам и поцеловал, но, заметив сердитый взгляд, опять заливисто рассмеялся. – Не оглядывайтесь на мою невесту, и я открою вам тайну, хотите? Наклонитесь, и я шепну вам на ушко, - тут он наклонился к самому уху испуганной княгини, - Екатерина мне троюродная сестра. Она - дочка двоюродной сестры моего фатера. Как вы думаете, это хорошо, или плохо? Или, может, смешно?
И, снова не получив ответа, он чинно повел растерянную княгиню в танцевальную залу. Наталью Борисовну все больше пугало обращение к ней великого князя, слишком фамильярное для его возраста. Прекрасная вдова! Она уже давно не считала себя прекрасной. Сердце Натальи Борисовны тревожно забилось короткими толчками. Юноша, почти еще мальчик, откровенно ухаживал за ней, но она была к этому совсем не готова. Нельзя показывать, что она растерялась, что она боится его очередной и нелепой выходки. У нее не было опыта кокетства, а этот наглый принц, судя по всему, точно также был совершенно неопытен в делах амурных. Что ему нужно от нее? Что делать? Отказать? И это не выход, немыслимо отказать будущему императору России! Избавить ее от расходившегося Петра Федоровича, могла одна только императрица. Наталья Борисовна стала искать глазами Елизавету Петровну.
   - Контрданс! – фальцетом выкрикнул великий князь.
Он и княгиня сразу стали центром внимания. Придворные с готовностью присоединились к танцу. Кавалеры и дамы, стоя друг против друга, изящно кланялись и неторопливо расходились, переходя на другую сторону, при этом лишь касаясь пальцами руки партнера. Потом менялись партнерами. Во второй паре шли князь Кантемир с принцессой Ангальт-Цербстской.
На короткое мгновение, сойдясь с Натальей Борисовной, князь шепнул ей:
    - Наталья Борисовна, а вы так и не узнаете меня?
Они разошлись.
    - Узнаю, князь Сергей Дмитриевич…
   И снова разминулись.
    - А помните, как я пытался ухаживать за вами в Вешняках, имении Черкасских?   
    Она вспыхнула, но в свой черед тихо его спросила:
    - А помните ли вы, как я тогда отчитала вас?
    - Ох, помню! Вы испепелили меня взглядом и отчеканили, что не имеете ничего общего с повесами!
    Разошлись.
    - Я полагаю, князь, вы не обиделись?
    - Конечно, нет, моя прекрасная госпожа! - Князь ухарски подмигнул ей, и, когда сошлись в очередной раз, поведал. – Я тогда подумал, что вы влюблены, в моего брата, в Антиоха, красавчика и козлоногого пииту, и сражаетесь за его внимание с княжной Варварой! В самом деле, вы же были так утонченны и так умны, княгиня, что я скромно удалился, как месяц перед восходом солнца. Сущая, уверяю вас, правда! Но бедный брат мой Антиох умер, а я жив, и надеюсь…
    Снова разошлись.
    - … на дружбу! – закончил князь Сербан Дмитриевич при очередной встрече. – Вам теперь потребуется покровительство высоких персон, вы ведь приехали хлопотать о возвращении ваших поместий?
    - Верно, вы угадали, любезный князь, но что вы желаете за оказание покровительства?
    - Сущий пустяк, княгиня, я уже предложил вам свою дружбу! Мои братья и их супруги будут рады принимать вас у себя. Мой старший брат Константин, помните ли, женился на Голицыной и с помощью тестя захватил все имения, оставив нас, братьев, с носом? Он пришлет вам приглашение на семейный ужин – умоляю, не откажите, и это будет истинная радость для моего сердца.
    Наталья Борисовна вздрогнула и покраснела – это намек на начало ухаживания? Она с радостью возвратилась к Петру Федоровичу, который тоже, сходясь с нею, отпускал шутки и комплименты, но ответа на них не требовал, по крайней мере. Конца танцу не было. Танцуя с великим князем, Наталья Борисовна думала, что попала из огня, да в пламя! Ей предлагали знакомство с богатейшим вельможей, который мог пособить ей, но плата – брак с его взбалмошным холостым братом, который в юности уже подкатывался к ней в доме Черкасских, ей «не по карману». Князь Сербан Дмитриевич не богат, и даже можно сказать, нищ, но зато он красив, галантен и ведет происхождение от византийских императоров. Он добьется возвращения ее приданого и Мишиных имений, и женится на вдове князя Долгорукого. Ах, впрочем, при дворе ведь именно так и обтяпывались делишки. Но это не к ней, не к ней! Она больше не выйдет замуж, она будет верна до конца дней своих князю Ивану Долгорукому!
    - Просто так вы ничего не добьетесь, моя богиня: государственный интерес к имениям вашим бывшим зело велик, пожалования, награды – все это требует земель и денег, - шепнул князь Сербан Дмитриевич. – Смею ли я надеяться, что мы увидимся с вами у моего брата?
    - Не знаю, нет, я ничего вам не обещаю… - шепнула Долгорукая.
    В этот раз великий князь успел, кажется, кое-что услышать. Князь Кантемир навлек явное его неудовольствие:
    - Князь, - прошипел он, - вы что, разве не видите, что я ухаживаю за прекрасной вдовой? Проваливайте, князь! Вы самый большой наглец при тетушкином дворе, и она вам спускает с рук и картежное плутовство и пьянство, но не надейтесь, что я это позабуду! Тетушка отказалась от смертной казни, а я верну ее! Ха-ха! Я первому вам прикажу отрубить голову, князь! Слышите! – Он сморщился и помахал худым пальцем перед носом князя. – Я не потерплю беспорядков! Прекрасная вдова, а не сыграть ли нам лучше в карты? – обратился он к своей даме. В картишки? Вы умеете играть в фараон?
    - Нет, ваше высочество, не умею!
    - Тогда я вас быстро научу! Вы ведь умны необычайно! В ваших огромных голубых очах таится печать ума, как сказала бы моя невеста! Хотя быть дурочкой куда как проще, вы не согласны?
    - Наверное, да! Ваше высочество, ах, я утомилась, я так устала! Может быть, вы проводите меня к моему брату и невестке? – попыталась вывернуться она.
Скорей, это был крик о помощи, но никто не пришел на выручку «прекрасной вдове» в трудную минуту, кроме девочки, не спускавшей с нее глаз. Екатерина вдруг подошла к ним и таинственно улыбнулась:
    - Петер, ваше высочество, - проговорила она, - я осмелюсь похитить у вас нашу очаровательную княгиню. Вы не можете ее не отпустить, ведь с ней желает познакомиться сиятельная графиня. Да-да, сама Наталья Демьяновна Разумовская. Надеюсь, это вас образумит, наконец-то? – прошипела она на ухо жениху. - Наталье Демьяновне должна очень понравиться ее милая тезка!
    - Пфуй! – великий князь весь покрылся пятнами и даже ногой топнул.
    - Петер не любит, когда ему не везет, - усмехнулась великая княгиня. И увлекла Долгорукую под руку к карточным столам. Здесь играли в карты императрица, Разумовский, Бестужев, Воронцов и Лесток. Рядом с ними в покойных креслах восседала очень красивая пожилая дама. Наталья Борисовна с первого взгляда признала в ней малороссиянку… и мать графа Разумовского. Достаточно было один только раз взглянуть на это лицо с печатью былой красы. Бывшей казачке Разумихе было лет шестьдесят на вид, но могло быть и гораздо больше, или… меньше? Наталья Борисовна была обворожена черными бархатными глазами, сиявшими на лице старой малороссиянки. Елизавета, увидев Долгорукую, пригласила ее присоединяться к игре. За картами она и была представлена матери фаворита. По этикету княгиня должна была поцеловать руку старой казачки, вернее, тайной свекрови императрицы, но та в ответ покачала головой в малороссийском «кораблике» 14.
    - Это ты, серденько, говорят, настрадалась в суровых краях? – мягко спросила графиня Разумовская. – Не гни передо мной, матинко, спину, ох, не гни!
Так Наталья Борисовна подружилась с Разумихой. Остаток вечера, вернее, ночи, она издали наблюдала за великим князем, чья несуразная фигура маячила поодаль от них. Его короткие взгляды и гримасы указывали на то, что так просто он не отвяжется от княгини. Придется, видно, собрать все терпение, чтобы продолжать обращаться с ним, как с дитем малым. Она не уедет, пока не вернет имения. В то же время княгиня поняла, что обращаться к Разумовскому, человеку доброму и внимательному к чужому горю, к тому же, новому владельцу долгоруковских Горенок, так же небезопасно: из подруги Елизаветы можно легко стать врагом. Императрица страшно ревновала своего красавца Алексея. Но дело, но дело!
- Сиятельная графиня Наталья Демьяновна, - обратилась в это время императрица к Разумихе, - посоветуй-ка ты Наталье Борисовне составить чье-нибудь счастье! Вон, как на нее пялятся кавалеры! Кантемир, вижу, уже влюбился. Ну как, Наталья Борисовна, ты выйдешь за князя Кантемира?
    Ну, что можно было тут ответить? Да разве что, только сущую правду! Наталья Борисовна, с трудом пережившая эту ночь, отбыла домой вместе с братом и невесткой. Петра Борисовича и Варвару Алексеевну удивила и расстроила «привязуга» наследника к их близкой родственнице.
    - Я надеюсь, не пойдет дальше ребячества, - всю дорогу сокрушался Петр Борисович.
Наталья Борисовна тяжко вздыхала:
    - Ох, милый братец и ты, невестушка, - говорила она. - Жизнь моя порушена. Свет постыл. Одного жажду: одиночества, одиночества, одиночества! О нем думы мои, да о том, ради кого я все оставила – высший свет, и богатство, и сродников, вас, то есть! В монастырь охотно ушла бы, чтобы сберечь любовь к дорогому покойнику.
   Петр Борисович устало махнул рукой:
    - Сколько уж лет миновало, драгоценная сестрица! Хочешь в монахини, ступай, но не теперь. Прежде заведи полезные знакомства, детей выведи в люди. Вон, императрица благоволила к тебе сегодня, Разумовские благосклонно отнеслись, князь Сербан Дмитриевич Кантемир во время танца с тобой о чем-то шептался. О чем?
Наталья Борисовна передала ему разговор с князем Кантемиром, и братец-граф в ответ ей кисло усмехнулся:
    - Ясно, что в его планах брак с тобою. Князь Сербан - пьяница и картежник, - подумав, произнес он сердитым тоном, - но древняя кровь, богатейший старший брат, связи! Мне кажется, что тебе, дражайшая сестрица, на роду написано жалеть голубых кровей пьяниц и неудачников!
Наталья Борисовна вспыхнула и приказала себе молчать, не выдавать своего гнева. Конечно, она никогда не ответит согласием на предложение князя Кантемира. Она прожила в Петербурге месяц, в течение которого только и знала, что терпеливо выслушивала пошлости наследника престола и улыбалась ему, как мать ребенку. 21 августа она присутствовала на венчании Петра Федоровича и Екатерины, а после десяти дней пышных празднеств, как ей ни хотелось уехать домой, все же осталась. Ведь надо было еще почтить свадьбы своих золовок, Катерины и Елены. Сестры собирались по истечении медового месяца навестить в Новгороде могилы казненных дядей и брата, но Наталью Борисовну не пригласили. Она и не навязывалась, спокойно уехала домой, но спустя пару месяцев, к ней пришла весть от Сергея, что вернувшись из Великого Новгорода, слегла с жестокой простудой, в горячке и умерла Катерина Алексеевна, ныне графиня Брюс. Сердечной болью отозвалась Наталье Борисовне ее кончина. Она горько плакала, а когда узнала, что княжну и на пороге смерти не покинули величие и гордыня, ежевечернее молилась за ее душу. Лежа на смертном одре, уже задыхаясь, Катерина Алексеевна все же отыскала в себе силы, чтобы отдать последнее приказание: сжечь у себя на глазах все свои пышные робы и прочие наряды, чтобы никто не посмел носить одежды, кои принадлежали бывшей императорской невесте. Потом пришло письмо от княгини Елены Долгорукой, которая известила вдову брата, что они заложили в Новгороде «на полях, на убогих домах» церковь и внесли богатые вклады в новгородские храмы.


Глава 24

Вдова несчастного князя Ивана Долгорукого решительно отклоняла многочисленные брачные предложения, которые ей делали. Советы, как дальше жить, выслушивала терпеливо, благодарила и жила только своим умом. Она приняла только один совет от самой императрицы - построить церковь в Москве, на Воздвиженке. Вдове, в конце концов, возвратили две тысячи крепостных душ, и все свое время она посвящала исключительно рачительному ведению хозяйства, возводила и ремонтировала постройки, разводила сады. Так и промелькнули ее вдовьи дни, месяцы, и целые годы. Вырос храм на Воздвиженке, красивый, светлый, но и с молитвой на устах Наталья Борисовна думала лишь об одном: уйти бы ей от всей суетности этой, скорей скрыться бы от мирской жизни, страстей, волнений и непрестанных забот. Ничего она больше не хотела, как уединения со своей тяжкой думой. А дума ее была все о нем, о возлюбленном супруге, Иване Алексеевиче, ради которого она оставила свет и доказала всему миру, что в любви верна. Во всех злополучиях была мужу товарищ и теперь в этом не раскаивается. Все, любя его, сносила и его еще подкрепляла. Была готова с ним все земные пропасти пройти, да не позволили люди. Не дали принять вместе с ним мученический крест. Один Иванушка претерпел ужасные пытки и один принял казнь через четвертование. Так и жила Наталья Борисовна одними воспоминаниями, за годом год. Молилась ли она, сидела ли за рукодельем, за книгой, или цветы сажала, с ней рядом незримо присутствовал любимый муж. А стоило лишь задуматься, смежить очи, она опять видела своего страдальца как наяву, в рубище, запятнанном кровью, и он снимал голову с плеч дрожащими руками и ею делал жене явно манящие знаки. Как только дух в ней удерживался! А то видела княгиня себя во сне в Киево-Печерском монастыре: стоит она в монашеской одежде рядом с могильной плитой, под которой будто бы упокоился батюшка фельдмаршал Шереметев, а на самом деле там лежит брат Михаил. Не однажды она признавалась родственникам, что, если бы, не дети, то ушла бы в киевский женский монастырь, и что уйдет она туда когда-нибудь, непременно.
    Ох, время, время! Для кого быстро летит, а для кого… Ранней весной 1754 года княгиня Долгорукая дождалась перемен. К тому времени старший сын Михаил уже служил в гвардии в Петербурге, но младший Митенька продолжал страдать прежними недугами - падучей болезнью и душевным расстройством. В четырнадцать лет Митя влюбился в крестьянскую девушку, но мать не могла принудить несчастную стать игрушкою барчука. Посоветовавшись с отцом Саввой, она выдала девушку за сына одного справного крестьянина, жившего на фольварке, за три версты от деревни, но это только усилило черную немочь и ужасные нервные припадки сына. Доктор печально констатировал сумасшествие, и Наталья Борисовна, будучи человеком образованным, не могла ему не поверить. Родившемуся на свет в тюрьме юному князю Дмитрию обычные лекарства, прописываемые врачами, не помогали. Конечно, мать не упускала случая применять народные средства, продолжала для его лечения призывать бабок-травниц, мастериц заговаривать болезни, но толку-то, как и прежде, совершенно не было никакого. Одно только средство и выручало, когда сынок бился в припадке падучей – это материнские любящие руки. Лишь возложит Наталья Борисовна с молитвой руки на лоб Митеньки, и припадок, медленно, медленно утихает. Одно ясно, что жить Митя останется при ней, при матери. Нечего было думать о какой-нибудь карьере для него, или женитьбе. Знать, Богу угодно за грехи наказать мать через сыновнее несчастье. Вся надежда матери возлагалась на Михаила, и однажды Наталья Борисовна получила письмо, в котором старший сын сообщал ей из Петербурга о своем намерении вступить в брак с княжной Анной Михайловной Голицыной, тоже отпрыском старинного рода, гонимого жестокосердной Анной Иоанновной и Бироном. Что же, вельми выгодный союз, прочитав письмо, решила Наталья Борисовна. Молодой князь Михаил Иванович сообщал матери также, что он с невестой и ее родителями вместе с императорским двором прибудет в Москву на лето. Старший брат граф Петр Борисович тоже написал сестре-страдалице весьма любезное письмо. Он пригласил Наталью Борисовну в Кусково, на прием в честь императрицы. Подготовка к этому торжеству велась в Кускове, лучшем имении Шереметевых с 1750 года, после того, как Елизавета Петровна, посетив бал в только что отделанном Фонтанном доме графа, обещалась побывать в его любимом подмосковном поместье. Невиданная честь не только для самого Петра Борисовича, но и для всего московского дворянства. Престиж, прежде всего, престиж!

Май 1754 года выдался теплым. В веренице балов, маскарадов и охот кружился веселый двор Елизаветы Петровны в Перове, подмосковной резиденции сиятельного графа Алексея Григорьевича Разумовского. Однако все празднества обещался затмить праздник в имении Шереметевых - Кускове. Утро началось с охоты на волков, на которую отправлялось все семейство Шереметевых, и молодой князь Михаил Иванович Долгорукий сопровождал дядю. Прямо с охоты разгоряченное общество намеревалось обедать, ужинать и развлекаться танцами и фейерверком у графа Петра Борисовича. Приготовления были завершены, и дворня, и служащие вытягивались и ходили по струнке. Шутка ли, четыре года напряженных трудов! Петр Борисович, в отличие от отца, видел свою роль не в том, чтобы заседать в Сенате, или командовать войсками, а в том, чтобы быть истинным образцом дворянского идеала. Самим собой, образом жизни, вкусами, граф воплощал эти идеалы в жизнь на территории собственного «государства», и лучше всего для этого подходило именно отстроенное в стиле моднейшего и любимого государыней, пышного стиля барокко, любезнейшее сердцу, Кусково, теперь совершенно слившееся с имением супруги Варвары Алексеевны – Вешняками.
Обширное владение графа Петра Шереметева всего несколько верст отделяло от Перова Алексея Разумовского, где лет шесть назад был отстроен дворец, и обычно жила во время летних наездов в Москву императрица. Желая казаться истинно русской, Елизавета любила навещать древнюю столицу и много здесь строила, поручая исполнять свою монаршую прихоть любимейшему архитектору Варфоломею Растрелли. Граф Петр Борисович, как сосед Разумовского, постепенно отстраивал хоромы, каменные павильоны, превратив старый кусковский сад в регулярный парк. Прекрасною теперь признавалась не натуральная, природная, а лишь искусственно созданная человеком красота. Ученые философы-гуманисты наперебой твердили, что человеческий разум и воля должны придавать природе гармонию, подчинять ее строгой дисциплине.
    Получив приглашение от брата на веселое празднество, Наталья Борисовна нисколько не обрадовалась. Она так и сказала старшему сыну:
    - Бог с ними, Мишенька. Я же не придворная дама, привыкшая мыкаться целый век. Братец-граф, видно, пожелал меня опять хорошенько промурыжить. Только ради вашей радости с Аннушкой не отказываюсь от приглашения.
    Михаил Иванович стал ластиться к ней, заключил в объятия:
    - Не серчай, милая матушка, а глянь-ка ты на себя, ты у меня все та же писаная красавица, какой была при отце покойном! Дядюшка пригласил тебя в Кусково, хотя ему отлично известно, что ты избегаешь толпы и праздников, вовсе не для того, чтобы тебя, как ты сказала мне сейчас, промурыжить. Нынче он принимает императрицу и лично пообещал ее величеству, что ты, наконец-то, предстанешь перед светлыми очами Елизаветы Петровны. Государыня и меня предупредила, чтобы я непременно привез матушку, которую она считает своей подругой. Так и сказала, мол, считаю Наталью Борисовну подругой.
    Грустное лицо вдовы прояснилось:
- Вот как? Давно я не виделась с Елизаветой Петровной. Слышала, что с прошлого гуду терзаема многими хворями наша красавица императрица, и все веселости и амантеры ея –  мыльный пузырь. Да и мне есть, что сказать дщери Петровой, есть у меня просьба к ее величеству. Что ж, поеду на веселый праздник в Кусково! Только мне нечего надеть. Вот ведь, беда, какая! Новых нарядов я себе не шила, не ударить бы лицом в грязь?
    - А ты и не ударишь, государыня моя родная. Я об этом позаботился, привез тебе парижский туалет! – объявил сын. - Ты у меня всех придворных модниц заткнешь за пояс! Знатные соискатели опять побегут к тебе с предложениями руки и сердца.
    - Господи, Иисусе Христе, спаси меня, сохрани и помилуй! – истово перекрестилась княгиня. – Не греши, дитятко мое, Михаил Иванович… - и тяжело вздохнула.
    - Что ты, матушка, что ты, моя родная, я же от всего сердца! – замахал руками молодой князь. - Туалет изысканный, но очень простой! Честное слово тебе даю, он должен тебе понравиться!
    Князь Михаил слово сдержал. Знал, как угодить матери! Серебристое парчовое платье, которое он привез, оказалось верхом элегантности для высокородной вдовы средних лет. Отделано серебряными же кружевами. Черное платье надеть было нельзя, а то можно было вызвать гнев императрицы. Возраст и положение позволяли гладко зачесать густые русые волосы, в которых почти не было седины, выпустив локоны на покатые плечи, остававшиеся по моде открытыми. Драгоценностей, решила Наталья Борисовна, она не наденет. Веер? Ах, да, веер! Сын развернул перед ней настоящее произведение искусства.
    - Матушка, ну, пожалуйста!
    - Только ради тебя и твоей будущей родни, Миша!
    «Но уж потом-то я вырвусь из этого суетного света, и ничто меня не остановит, а пока надо молчать, молчать…» - про себя решила вдова.
    Новых родственников Наталья Борисовна приняла в Волынском. Будущая невестка ей очень нравилась. Кажется, родители Аннет чувствовали себя на седьмом небе от предложения князя Долгорукого. Мать жениха выложила им все, как есть, однако лики Голицыных не омрачились от известия о невозможности вернуть прежнее состояние. Мишель молод и в чести у императрицы. В законном браке спрягались представители двух древних родов – от корня Рюрика и корня Гедимина. Глядя на жениха и невесту, их родители не сомневались – они впервые и по-настоящему влюблены. Вдова тоже радовалась, но понимала, что старший сын, хотя и тянется к своей избраннице всем сердцем, настоящей муки любви, однако не испытывает. Все выходило ладно, спокойно, даже благочестиво. Наталья Борисовна молилась день и ночь, о том, чтобы все так и оставалось, а не вышло, как у них с князем Иваном Алексеевичем. Хоть она и отгоняла мрачные мысли, но собственная сострадательная жизнь вставала перед ней, день за днем. За час радостный целый век пришлось страдать. Разговор с сыном о пострижении она откладывала. Свадьбу назначили на октябрь, а сейчас май, она еще поговорить с Мишей успеет.

    И вот прибыли в Кусково, считай, семейно, Долгорукие и Голицыны. С раннего утра гости графские, даже немолодые матроны, выехали в колясках на охоту, но Наталья Борисовна, сказавшаяся неспособной участвовать в облаве на волков, не была принуждена ехать. Она осталась и, в компании с Авдотьей, бывшей своей горничной, прохаживалась по ровным дорожкам парка. Грустная улыбка играла на бледных губах княгини. Наедине с собой, она размышляла о своем детстве, снова искала его следы и не находила. Авдотья не мешала ей размышлять и только изредка указывала на какое-нибудь диво. Старинный отцовский парк окончательно превратился в регулярный - французского типа. Новые веяния, новые моды. Сада за хоромами уже давно нет. Ряды яблонь и смородиновых кустов прорезали ровные аллеи. Вдоль аллей – замысловато подстриженные деревья. На огромной территории все четко распланировано, выровнено по линейке. По прибытии, проходя по хоромам, Наталья Борисовна поняла, что из окон дворца весь парк можно окинуть взором. Сведущая в геометрии, она долго любовалась безупречно прямыми линиями. Природа-матушка нынче подчинена циркулю и линейке, упрятана в геометрические формы. Живая натура стала всего лишь прекрасным фоном, на котором проходит человеческая жизнь. Красота, конечно, нельзя с этим поспорить, но какая-то театральная, неживая. Или это она, Наталья, состарилась и не видит барочной 15 красоты? Нет, просто не расположена душа. Наталье Борисовне захотелось где-нибудь одной присесть и хорошенько подумать. Мыслила ли юная графиня Наташа Шереметева о чем-либо подобном? Кажется, тогда, по высокоумию, возомнила себя архитектором? Смешная была! Княгиня мысленно усмехнулась таким мыслям, сидеть сразу раздумала и пошла дальше. Вот и Большой пруд – огромное водное зеркало. На берегах малых водоемов, прежних и созданных вновь, выросли каменные павильоны, беседки, боскеты, вольеры для птиц – фазанов и павлинов. Один из таких павильонов, Голландский домик, напомнил вдове, что сама чертила перед замужеством и представляла себе нечто, подобное сей изящной постройке. И опять впору бы над собой посмеяться. Конечно, строитель Голландского домика, Юрий Иванович Кологривов, управляющий Кускова, талантливый архитектор и дипломат, никоим образом не пользовался чертежами юной графини. Должно быть, те чертежи Петр Борисович куда-нибудь положил, да и думать о них позабыл. А вот почтенному Юрию Ивановичу надо будет сказать особенное спасибо, за то, что воплотил в жизнь ее девические мечты: она мечтала сохранить память о покойных родителях, преданнейших слугах Петра Великого. Непременно надо будет заглянуть внутрь до отъезда, там наверняка окажется голландская мебель и картины, оставшиеся от отца с матушкой, а также от отца Варвары Алексеевны. Вышедшие в середине века из моды, все эти сокровища стали неуместными в стенах дворца, но только не в павильоне, укрывшемся возле маленького пруда в парке. Императрице они тоже послужат приятным напоминанием о славных временах батюшки - Петра Великого. Вот уж кто обожал Голландию! Но, вдоволь налюбовавшись прелестной постройкой, Наталья Борисовна все же, пришла к мысли, что Голландский домик – только игрушка, не смотря на внушительные размеры. Он был выстроен из кирпича, отштукатурен, а штукатурка расписана под кирпичную кладку. Торцом был обращен к пруду, заключенному в каменную ограду. Перголы 16, обвитые зеленью, зрительно объединяли его с двумя деревянными беседками, стоящими друг против друга по сторонам пруда. От одной к другой тянулась изящная балюстрада, украшенная вазонами. Лестница и лодочная пристань манили к воде. На причале покачивалась на волнах лодка. Все это как будто призывало: пожалуйте в подмосковный Амстердам, или Утрехт! Из трубы домика валил дымок.
    - О чем ты только что говорила, Дуняша? Ах, да! Граф сегодня дает здесь ужин для императрицы и нескольких избранных персон!
    Наталья Борисовна, конечно, входила в число этих счастливцев. Как же это она забыла-то? Значит, успеет вволю налюбоваться на старинную голландскую меблировку, и на крупные дельфтские изразцы, темно-вишневой гаммы, коими одна из комнат непременно облицована от пола до потолка, и на коллекцию делфтского фаянса, и на картины!
    За Голландским домиком находились карусели, качели, гигантские шаги, площадка для игры в кегли и самые разные забавы.
    Две женщины долго ходили позади Голландского домика, и Наталья Борисовна, наконец, заговорила о здоровье юного князя Дмитрия, которому так и не могут помочь, ни доктора, ни бабы-знахарки. Слава богу, князь Михайла Иванович в Петербурге идет в гору. Вот, скоро женится на княжне Анне Михайловне Голицыной.
    Только о муже долго молчала княгиня. Авдотья, благодаря доброте графини Варвары Алексеевны, бывает у нее и понимает ее страдания. И все чаще и чаще посещают ее видения окровавленного супруга, снимающего с плеч голову и дающего ей со словами:
    - Я твой, Натальюшка, и ты уходи скорей в монастырь! Там ты будешь ко мне ближе!
    Тихим, но твердым голосом несчастная княгиня заговорила о самом сокровенном:
 - Хочу в скором времени в монастырь уйти, и вижу, что время мое уже наступает, Авдотьюшка и уже недолго осталось мне ждать. Я часто вижу себя в монашеском одеянии, и во сне зрю, и наяву, себя несуетную, смиренную. Это знамение мне, я чувствую, знамение посылается мне свыше! Земные беды мои были велики, и вот теперь жажду я одного только покоя. Ты, понимаешь ли, меня, Дунюшка?
    Наталья Борисовна глубоко вздохнула и застыла с прижатыми к груди руками. Тихая улыбка озарила ее лицо.
    - Матушка ты моя, страдалица, - всплеснув руками, пролепетала Авдотья. – Сколь силы дает тебе Боженька, чтобы страдать и плакать. Голубушка ты моя, госпожа обретенная и вновь теряемая…
    Пушечный залп положил конец их задушевной беседе, возвестив прибытие царственной охотницы и двора.
    Наталья Борисовна, пытаясь привести мысли в порядок, провела руками по своему бледному лицу:
    - А вот и Елизавета Петровна! – сказала она. - Государыня приехала! Нынче я все объясню ее величеству и попрошу отпустить меня в Киев с Богом.
   Сопровождаемая служанкой, Наталья Борисовна двинулась встречать императрицу - к подъемному мосту, уже опущенному слугами брата. Не доходя, Авдотья степенно простилась с княгиней и отошла. Долгорукая присоединилась к дворянам, ожидающим у моста императрицу. Она подошла последней и не стала называть себя и, уж тем более, требовать для себя почетного места. Просто остановилась сбоку.
   
Императорская охота приближалась. Елизавета Петровна скакала верхом на разгоряченном черном жеребце. Она была в мундире офицера Преображенского полка и высоких ботфортах. Впереди бежал арапчонок-скороход в белом кафтане и белой чалме. Вровень с конем императрицы, по правую руку, шел огромный белый жеребец графа Алексея Разумовского. Слева гарцевал тонконогий серый в яблоках конь Ивана Шувалова, другого любимца императрицы. Наследная чета в этот раз отсутствовала. Неделю назад Петр Федорович с супругой отправился в Петербург: великая княгиня была беременна. Остальные охотники двигались, согласно чинам и рангам. Первым среди них ехал гостеприимный хозяин усадьбы Кусково. За кавалькадой катили изящные коляски, в которых следовали изнеженные дамы: те, что не в ладу со здоровьем и пожилые. Следом на опушке рощи показались выжлятники со сворами гончих, впереди которых везли затравленных зверей. Наталью Борисовну передернуло, но она знала, что Елизавета Петровна не увлекается кровавой потехой. Мертвых волков увезут на задний двор и за столом лишь провозгласят тосты в честь всероссийской охотницы Дианы.
    Граф Петр Борисович соскочил с коня и помог спешиться императрице. Елизавета Петровна спустилась на землю, и какое-то время опиралась на протянутую ей руку, с любопытством и восторгом оглядываясь по сторонам. Свита терпеливо ждала, когда она подаст знак, или заговорит. Один только граф Разумовский приблизился и встал за ее спиной. Императрице было лишь сорок пять лет, но даже издалека Наталья Борисовна разглядела перемены в ее лице и фигуре. Очень высокая для женщины, Елизавета всегда отличалась полнотой, что вовсе не мешало ей изящно двигаться, танцевать и бесстрашно скакать верхом по полям во время охоты, но теперь торс ее стал невероятно могучим. Это было заметно даже в мундире: грудь очень сильно раздалась. Круглое большое лицо под треугольной шляпой с плюмажем радовало белизной, но черты его словно уменьшились и истончились, а выпуклый лоб стал гораздо выше, чем был когда-то. Большие выразительные глаза, немного вздернутый нос, маленький рот довершали ее сходство с отцом, в чем были уверены даже те, кто знал Петра Великого только по портретам. Кисти рук, очень крошечные, почти как у ребенка, никак не вязались с громоздким станом. Императрица диктовала при дворе моды и прически и сама причесывалась и одевалась в исключительной, ей одной присущей, манере. Ни одна дама не осмелилась сегодня надеть мужской костюм. Это считалось прерогативой Елизаветы Петровны. Наперекор излишней полноте, у нее были длинные, прямые ноги, стройность которых выгодно подчеркивали ботфорты. В глазах царицы вспыхнули веселые синие огоньки, когда она ласково обратилась к хозяину поместья:
    - Ну вот, Петр Борисович, наконец-то я оказалась в твоих сказочных чертогах! Принимай меня, развлекай и радуй, граф! Право, я не предполагала, друг мой, что у тебя все настолько чудесно! Обожаю сказочные чудеса! Думаю, что я не заскучаю в гостях у гостеприимного графа Шереметева!
- Я вас уверяю, ваше императорское величество, что чудеса начнутся прямо сейчас! Для меня великая честь доставить удовольствие моей прекрасной повелительнице, - граф почтительно склонился над рукой Елизаветы Петровны.
    Государыня звонко рассмеялась:
    - Что же, веди меня к своим сокровищам, Петр Борисович, московский Крез! Надеюсь, это будут не только драгие вещи, но и драгие люди? Те, чьи лица я начинаю забывать?
    - Прежде всего, моя сестра, вдовая княгиня Наталья Борисовна Долгорукая, - негромко промолвил Шереметев. – Угодно ли вашему величеству, если я тотчас же позову сестру, чтобы она сопровождала ваше величество? Хотя, право, не знаю, как и сказать, матушка-государыня…
    - Уж ты говори, говори, Петр Борисович, не тушуйся, - тоже понизила голос императрица.
    Граф почтительно наклонил голову и что-то шепнул, отчего Елизавета Петровна залилась смехом.
    - Все это известно мне от твоего, граф, племянника, князя Мишеля Долгорукого, - насмеявшись, отмахнулась ручкой Елизавета. – Только Россия способна породить таких женщин, как эта стойкая дочь фельдмаршала Шереметева. Где она? – Оглянувшись назад, государыня легко отыскала в толпе дворян скромную стройную фигуру княгини-вдовы, и та поспешила ей навстречу.
   - Моя сестра, княгиня Наталья Борисовна Долгорукая, - громко представил ее гостям граф Шереметев.
   - Подойди ко мне, Наталья Борисовна, - мягко проговорила Елизавета Петровна.
    - Рада вам служить, ваше императорское величество, - Долгорукая подошла и почтительно поклонилась.
    - Я не видела вас, княгиня, целых  девять лет, но я знаю о вас все, из уст вашего сына князя Михаила! Я очень довольна князем Михаилом Ивановичем, достойным потомком древней княжеской фамилии Долгоруких. Ваша заслуга, княгиня, что вы воспитали ваше дитя, прежде всего, богобоязненным и законопослушным человеком. Я ставлю князя Мишеля в образец шалым представителям золотой молодежи. Уверяю вас, что ни один из этих лоботрясов его не стоит! – махнула она рукой в сторону молодых офицеров. – Ваш сын делает честь вам и покойному князю Ивану Алексеевичу. Я ведь молюсь за его душеньку, - добавила она.- А теперь, Наталья Борисовна, я хочу услышать из ваших уст сущую правду: а довольны ли вы сватовством сына к высокородной княжне Анне Голицыной? Лично я одобрила сей выбор, но вы мать!
    - Я покорно благодарю вас, ваше величество! – Долгорукая подняла глаза и взглянула прямо на императрицу. – Сын достоин своего отца. Его выбором я также премного довольна и уже дала свое материнское благословение на сей брак. Вы, ваше величество, всем нам мать! – тут она низко склонила голову перед императрицей. – Прошу, ваше величество, я умоляю вас не оставить милостью моего старшего сына! – эти слова сами вырвались из уст Натальи Борисовны.
    - Не оставлю, страдалица ты моя! - Уголки губ царицы неожиданно дрогнули, и на глаза набежали слезы. Некоторые из придворных, также от неожиданности, тихо ахнули. Елизавета Петровна первой взяла себя в руки. – Однако сегодня, – заявила она, -  ты сама проявишь ко мне участие, Наталья Борисовна, я хочу, чтобы ты сопровождала меня весь день. А после праздничного стола, моя дорогая, мы останемся только вдвоем и побеседуем обо всем без спешки. Граф Петр Борисович, ну, где твои чудеса-то?
          С первых шагов по кусковскому парку Елизавета Петровна поняла, что подмосковная Шереметева не уступает резиденциям графа Разумовского в Перове и Гостилицах, близ Петербурга. Второй пушечный залп возвестил начало  «трактования» - банкета, который был устроен в Большом дворце. Гостей ждали столы причудливой формы, в виде лиры, созданные по рисункам любимого архитектора императрицы Растрелли, который любезно предоставил их хозяину Кускова вместе с эскизами оформления кушаний. Для Елизаветы предназначался стол в виде двуглавого орла. Она любезно пригласила садиться с собой хозяина, его супругу и сестрицу. Кушанья, прежде чем расставлять, сначала разносили и показывали гостям, чтобы они могли вдоволь полюбоваться творениями самого Растрелли: античными статуями, средневековыми замками, рыцарскими турнирами, сценами охоты на оленей, волков и медведей. Только после обзора еду накладывали на тарелки. Императрица особо отметила кабаньи головы в рейнском вине с приправой из оленьего рога, жареных лебедей и павлинов в уборе из собственных перьев и соловьиные языки.
    - Граф Петр Борисович, - с откровенной прямотой громко заявила Елизавета, - твои лебеди и павлины напомнили мне о пирах старой Руси! Вот были времена! Правда, женский пол тогда на пиры не допускался, но обещай мне до отъезда в Петербург задать нечто подобное в Кускове. Пусть будет старинная обстановка и костюмы. Чай, у тебя сохранились дедовские сундуки? Я пришлю к тебе графа Варфоломея Варфоломеевича, покумекать. Ну, скажи, а сладим ли мы, возьмешься ли ты закатить пир на весь мир??
    - Как прикажете, государыня, - встав с места, поклонился ей Шереметев. – С премногим нашим удовольствием! Присылайте ко мне господина архитектора.
    Елизавета опять весело рассмеялась. Она была довольна приемом у графа Шереметева. В зале не было ни одного мужчины, который не взирал бы на нее с обожанием. Она примечала юных красавчиков, готовых послужить её прихотям и подмигивала им с лукавством, тогда как Разумовский и Шувалов тоже старались во всем угождать ей. Оба не замечали ни ее заигрывания с молодежью, ни друг друга. Два фаворита прекрасно уживались между собой, но ходили слухи, что Елизавету невозможно было обмануть. Она знала о постоянных изменах Ванечки Шувалова и закрывала на них глаза, потому что молодой любовник нужен был ей только для одного: для поддержания мифа о собственной неувядаемой чувственности, а также она возлагала на него надежды, как на политика. Любимому Алексису приходилось подыгрывать ей. Елизавету до сих пор мучила ревность и бесила статная красота морганатического супруга, своего ровесника. Сиятельный граф во время больших выходов всегда присутствовал справа от императрицы. Наедине они продолжали нежно любить друг друга.
    Банкет закончился великолепным фейерверком. Вдруг в глубине парка на деревянном щите вспыхнул вензель императрицы – огромная буква «Е». Когда она постепенно стала гаснуть, над ней взмыл огненный шар, что означало: «Елизавета взошла над Россией подобно солнцу». Следом в небе распустились огненные цветы красных оттенков. Они олицетворяли расцветающие верность, трудолюбие и справедливость. За ними взлетели белые огненные кресты в форме мальтийского ордена, который был вручен на острове Мальта фельдмаршалу Борису Петровичу Шереметеву. За крестами рассыпались брызги разноцветных огней, больше было зеленых и синих. Завертелись огненные колеса, золотые огненные звезды засияли в ночном небе.
     Шереметев тихим голосом подробно объяснял императрице смысл каждой фигуры, что означает ее цвет, как они чередуются одна за другой. Елизавета ему кивала. Уж ей ли не знать, что это целая наука, сочинение фейерверков. В Петербурге для нее сочинял фейерверки Михайла Васильевич Ломоносов.
    - А скажи, Петр Борисович, кто из академиков потрудился для тебя? – тут же последовал вопрос.
    Шереметев не смутился:
    - Ломоносов, ваше величество.
    Заиграла музыка, и государыня удостоила первым танцем хозяина Кускова. Засим она не пропустила ни одного танца и в перерывах выпила много токайского крепкого вина, после чего совершенно развеселилась. Наталья Борисовна, не принимавшая ничьих приглашений, кроме сына и будущего свата, пройдясь с тем и другим по разу, наблюдала за танцами с крыльца Голландского домика. Она смотрела на Елизавету, смеющуюся с очередным придворным красавцем, а видела себя с князем Иваном. И вдруг… Нет-нет, этого не могло быть! О Боже! Среди всего этого шума-звона-пляса она увидела, как среди гостей возникает зыбкая тень, похожая на закутанную человеческую фигуру. Смутная, струящаяся, вот она обходит императрицу, медленно поднимается в воздух, и вот уже чувствует ее за своей спиной Наталья Борисовна! Будто бы кто-то наклоняется к околдованной вдове, и она ощущает легкое дуновение, слышит шелест. Обернувшись, замечает смутное видение. Князь Иван Алексеевич! Он! Он! Его тихий голос шепчет, слышимый только одной жене:
    - Наташа!.. Вижу, как тебе скушно здесь. Покинь юдоль земную! Ступай в киевский монастырь! Только там… ты будешь… близка ко мне!
    Наталья Борисовна обомлела и замерла. Перед ее очарованным взором призрак князя Ивана не спеша воздел вверх правую руку, взялся за волосы и снял голову с плеч. На его шее, руках и ногах, там, где они были отсечены, появились красные кровавые полосы, пятна крови выступили на его белом одеянии. Наталья Борисовна стояла, ни жива, ни мертва. Видение, когда муж снимал перед ней голову, впервые произошло с ней на людях. Кругом бурлила и развлекалась шумная и веселая толпа придворных, и Наталья Борисовна, конечно, не посмела поднять руку, чтобы перекрестить и благословить князя Ивана. Члены ее заледенели, дыхание замерло, только в ушах раздался мелодичный звон. Но вот, постепенно призрак начал бледнеть и расточился, как облачко пара. Находясь среди веселой толпы, княгиня не сразу пришла в чувство. А когда вновь ощутила прилив тепла к сердцу, то с глубоким облегчением вздохнула. Теперь все стало для нее ясно: земные бедствия ее подходили к концу.
В третий раз выпалила пушка, возвещая полночь и призывая гостей на ужин. Для придворных столы были накрыты прямо в парке, но для государыни и двенадцати избранных персон приготовили стол в зале Голландского павильона, облицованного делфтскими плитками. Кушанья сюда подавались из особой поварни, укрытой в парке. 
    - Наталья Борисовна, пойдем, ты сядешь рядом со мною, – приветливо пригласила княгиню Долгорукую императрица, неожиданно вступая на крыльцо и дружелюбно приобнимая вдову, которая, как показалось ей, в нетерпении ожидала обещанной беседы наедине.
    Княгиня исполнила почтительный реверанс, не подымая глаз и шепнула:.
    - Как будет угодно вашему величеству.
    Елизавета Петровна ободряюще пожала руку вдовы, и остатки льда в душе Натальи Борисовны в одно мгновение растопились. Скоро, совсем скоро она получит монаршее одобрение на постриг в Киеве и исцелится от душевной муки. Императрица непременно ее поймет! Разве не дает она прямо это почувствовать  истерзанному ее сердцу?
    Следом за государыней Наталья Борисовна прошла в числе избранных в зал Голландского павильона и до конца ужина, хоть и сидела рядом с императрицей, не принимала участие в разговоре. Она любовалась с детства знакомой ей фаянсовой утварью в шкафах, и весьма неохотно отдавала дань яствам. Ужин пролетел незаметно и, когда друзья Елизаветы Петровны собирались испить «на посошок»,  мысли Долгорукой были прерваны братом, подошедшим сзади и прошептавшим:
    - Сейчас ее императорское величество примет тебя наедине, сестрица. Подымись и незаметно пройди в Китайскую беседку.
   Наталья Борисовна подчинилась. Изящный павильон, звавшийся Китайской беседкой, она знала, примыкал к Голландскому домику. Здесь были выставлены восточные сокровища, перешедшие к Петру Борисовичу от родственников жены. В семнадцатом столетии дедушка графини Варвары Алексеевны, тобольский губернатор князь Михаил Алегукович Черкасский, без всякого зазору брал взятки от купцов, водивших караваны с драгоценным грузом: китайскими шелками и фарфором. Пройдя в беседку и вступив небольшой изящный будуар, Наталья Борисовна застала там слуг, расставлявших на лаковом столике чайный сервиз из фарфора, именуемого «яичной скорлупой» - столь тонкого и белого, что сквозь него просвечивали пальцы, того, кто брал в руки чашку, вызывая сначала испуг, а потом восторг у непосвященных. В чайнике благоухал черный, душистый чай. В вазочках дожидались восточные лакомства.
    Совсем неожиданно открылась другая дверь, и, шурша шелком, широким шагом, вошла императрица. Коротким жестом она велела пажу, вбежавшему следом, пододвинуть кресла и удалиться. Потом уселась и указала на свободное кресло Долгорукой:
    - Разлей чай, Натальюшка и поведай-ка мне, что скрывает твоя душа под смиренным покровом? – неторопливо заговорила Елизавета Петровна. - Чем ты живешь с тех пор, как утратила своего князя? Знаю, что ты передаешь все состояние сыну Михаилу. А дальше, что сама делать намереваешься? Сколько уж лет одна живешь! Пора бы и о себе крепко подумать, найти покровителя для второго сыночка. Женихи вон еще думают о тебе! Неужто, ты все об одном тоскуешь, о князе Иване Алексеевиче, мир праху его? – и добавила с легкой укоризной. - Экая же ты, оказывается, однолюбка! А впрочем, ведь, как и я! Два раза только настоящая любовь меня посетила, да и то в первый раз оказалась она, до обидного краткой. Звали его, простого сержанта, Алексеем Шубиным 17. Эх… Ну, да ладно, что обо мне-то говорить? Ты лучше поведай мне, милая, помогают ли тебе братья поднимать младшенького сыночка? Он у тебя болезненный, говорят, а старший-то, вон, уже каков – сам жених!
    Наталья Борисовна так и замерла у стола, с чайником наитончайшего фарфора в руках. Легкая дрожь пробежала по всему ее телу. Руки мелко-мелко затряслись. Господи Боже! Помоги мне собраться с мыслями, чтобы открыться императрице!
    - Младший брат Сергей – давнишний покровитель моего Митеньки. Так же, как и Петр Борисович,  он помогает мне растить и лечить сына, - тихо вымолвила она.
    - Ах, да-да-да, у Сергея Борисовича ведь нет своего потомства, - согласно кивнула головой императрица. – Знаю! Серж - очень хороший человек, и красавец, и однолюб тоже, вроде тебя, но разговор у нас ныне пойдет не о твоих братьях, княгиня! Я ведь догадываюсь, из-за чего ты мучаешься, да сказать только вот мне не хочешь, - императрица понимающе усмехнулась. – От меня не ускользает ничего: ты ведь жаждешь одиночества, Наталья Борисовна? Правильно?  Ведь так, страдалица ты моя? Ты женщина умная. В чем ищешь ты утешения?
    - Ваше величество… - голос Долгорукой сделался едва слышным от душевной смуты. Сердце замерло, в глазах темно. - Отец вашего величества моего отца жаловал… - она осторожно поставила чайник на поднос, в порыве сложила руки. – Лишь одного Петр Алексеевич не дозволил батюшке: надеть черный клобук, монашеское платье, когда тот этого пожелал! Государыня моя! Прости мне дерзновение, что попрошу сейчас у вашего величества: дайте мне свое матернее благословение на постриг! Мое единственное желание: навсегда уйти из оного мира и укрыться в Киево-Фроловском девичьем монастыре, по примеру родительскому. Как отец мой хотел быть иноком Киево-Печерской лавры, так и я хочу быть монахиней! Дороги были отцову сердцу эти места, так и меня туда тянет. А здесь, в Москве, в моих имениях и даже в родном Кускове, где выросла я, в дому батюшки с матушкой, мне не мил свет. Всем я чужая. Сыну старшему, по правде сказать, уже и не нужна скоро я буду. Князь Михаил Иванович достиг зрелости, он служит вашему величеству верой и правдой, и осенью вступает в законный брак. Зато другой сын, отрок Дмитрий Иванович, подвержен ужасному недугу. Болит мое сердце за него, пойми меня, мать-императрица. Думаю, что лучшим исцелением будет для Дмитрия уединенная жизнь в святом месте, в монастыре, куда он отправится вместе со мною. Там надеюсь я отмолить у Матушки Божией Заступницы для него исцеление. Может быть, и Дмитрий тоже сподобится иноческого сана. Иного для него я не мыслю. О, матушка-императрица! О, наша мать, - прослезилась вдовая княгиня. - Не взирай уж на меня столь взыскующе! Умоляю! – Она сложила молитвенно руки и продолжала со страстью. – Молитва – все, что осталось и мне и Мите! Но я ли, государыня, не молилась? Я ежедневно читаю каноны святым и молюсь! Пощусь! Исповедаюсь! Господь наш вразумляет меня и Владимирская Божья матерь, что я должна принять постриг! Остаток дней моих, пока супруг мой покойный ожидает меня на Небе, я проведу инокиней смиренной. Ваше величество, это и есть единственная правда, которую я хотела поведать вам, вот вам святой истинный крест! – княгиня бросилась на колени и  трижды истово, с чувством, перекрестилась. – Поймите меня правильно, государыня-матушка! Я ищу спасения в монастыре, потому что в сей жизни мне не найти его, ведь я желаю и здесь находиться как можно ближе к тому, кто уже пребывает в жизни вечной, приняв мученический крест. Все мысли мои о нем… о моем князе-страдальце!
    - Батюшки… батюшки мои! – по-бабьи всплеснула руками Елизавета Петровна и прослезилась. – Так ты и вправду хочешь уйти в монастырь, княгинюшка? Ох-ти! Бедненькая ты моя! В монастырь уходят бедные вдовы, да калеки, да потерявшие всякую надежду! А ты? Неужто собираешься спасать прошлое, ты со своим Иваном расстаться не желаешь? Хочешь сохранить любовь к покойнику, уйдя от света? Неужто ради него одного ты бросила и богатство, и почести и великое будущее? Сначала, ты отправилась в Сибирь, вместе с мужем, чтобы быть с ним рядом, а теперь, с той же целью, заключаешь себя добровольно в келью? Что за образец любви супружеской и супружеской! Что за судьбы превратность!
    Минуту, или две, императрица смотрела в глаза Натальи Борисовны полными слез глазами, а потом закрыла свое большое лицо маленькими ладонями. Что она почувствовала? Неужели, собственную беспомощность, женскую слабость, против мужества и верности Долгорукой давно умершему страшной смертью супругу. Все доводы против ухода княгини в монастырь выскочили из головы Елизаветы. «К чему бесплодные увещеванья? Я не буду больше упрашивать ее, останавливать от опрометчивого поступка, а тем более принуждать, бедненькую, пускай она отправляется своей дорогой, по зову сердца», - решила императрица. Впервые, с тех пор как умерла ее старшая сестра Анна, герцогиня Голштинская, она почувствовала, что может испытывать уважение к другой женщине. Всю жизнь Елизавета предпочитала доверять мужчинам, закадычные подружки окружали ее до сих пор, но фавориток у нее не было. Эх, если бы она вовремя заметила отроковицу Наташеньку Шереметеву, иногда бывавшую с матерью у ее родителей, то со временем обрела бы для себя мудрую советчицу. Увы, ныне страдалица-вдова отклонила последнее приглашение ко двору от самой императрицы. Так пускай же и утешается воспоминаниями о своей погибшей любви. Любви, над которой не властно время.
    Государыня опустила руки и судорожно вздохнула. Ей хотелось заплакать, но пришлось подавить неуместное желание. Она властительница. Как бы потом это неуместное чувство не привело ее в сожаление. Да и достоин ли такой любви князь Иван Долгорукий? Когда-то сама Елизавета грубо его отвергла. Ох, и муторно у нее нонича что-то на душе, и мысли путаются. Не хватало еще показаться слабой…
    А мысли Натальи Борисовны, наоборот, начали проясняться. Под воздействием нахлынувших вдруг на нее воспоминаний, она сквозь слезы, горячо зашептала, простирая ладони к задумавшейся императрице.
    - Государыня! Умоляю, простите мое дерзновение, но уж не обессудьте, выслушайте мои беды! Свалились они на меня нечаемо, но жребий свой я сознательно приняла, в чем клянусь. Боже мой, какой это тяжкий жребий! Когда соберу в память свою жизнь, то удивляюсь, как я все беды пережила, как не умерла, ума не лишилась? А все потому что, милосердием Божиим и Его руководством подкреплена я была. Нельзя словами всех страданий описать, сколько я их перенесла, а причиной тому была моя непорочная любовь, которой я не постыжусь ни перед Богом, ни перед всем светом. Мы друг для друга родились, и нам друг без друга жить было нельзя. До чего любовь меня довела, что всех родственников оставила и пустилась скитаться с мужем. Я и по сей час не тужу, что век мой изначально блестящий, пропал. Все беды безропотно снесла, что выпали мне на долю: беды в горах, беды в вертепах, беды от сродников и от разбойников. А что всего тошнее было, для кого пропала и все напасти несла, кем утешалась? Все им, милым моим мужем. Радость мешала с горечью, как и он. Сострадалец мой и утешитель, он тоже плакал надо мной, жалел очень меня, и от беды сам становился болен. Но неусыпно молился Богу, пост держал нелицемерно и милостыню подавал тем, кто более нас нуждался. Злобы ни на кого не держал, никому зла не помнил и не мстил за собственные обиды. Всю свою бедственную жизнь муж мой проводил истинно по-христиански, не  просил у Бога ничего, как только царствия небесного. Я в этом клянусь вам, ваше величество! – твердо выговорила Долгорукая, приметив, как все еще неуверенно качает головой императрица.
    - Говори, говори, - Елизавета потянулась и похлопала рассказчицу по руке.
    Наталья Борисовна продолжала рассказ с воодушевлением. Она более не смущалась. Долго просидели они вдвоем в прелестной гостиной. Княгиня чувствовала, как на нее нисходит покой, и еще что-то неведомое, кажется, сродни чувству восторга. Опять возник перед глазами заснеженный Березов и потом окровавленное Скудельничье поле.
    - Счастливу себя почитаю, что я ради него себя потеряла, - шепнула она. - Все в нем имела: и милостивого мужа, и отца и учителя, и старателя о спасении моем. Он рожден был по натуре ко всякой добродетели, и я не постыжусь об этом сказать.
    С этими словами она опять почувствовала дуновение, будто кто-то наклонился над ее креслом. Свечи в серебряном шандале затрепетали, и одна незаметно погасла. Вернее, незаметно для глаз императрицы. Елизавета продолжала слушать и кивать, но рассказчица побледнела и застыла, как ледяная. В углу, видимый только ее глазам, снова вырос бесплотный призрак, и будто порыв ветра, прошелестел голос:
    - Наташа… Устал ждать тебя…
    Светлая улыбка озарила лицо княгини. Она выпрямилась и вздохнула с облегчением. Императрица тоже что-то почувствовала. Она обвела взглядом гостиную и покачала головой:
    - Что это ты, моя дорогая? Ты видишь кого-то?
    - Вижу себя, - не задумываясь, отвечала княгиня, – как я сижу на лавке перед вратами Киево-Печерской лавры, а под ногами моими могильная плита. Знаю и чья эта могила, - брата моего старшего Михаила Борисовича, скончавшегося по пути из турецкого душегубства. И все кругом меня, как в раю! Тихо-тихо! Нездешняя, неземная красота! Подняв голову, я улыбаюсь заходящему светилу. Облакам, окрашенным нежно-розовым закатом. Плывут они, точно ангелы. И между ними образ мужа моего, уже не сомневающегося в моей верности. Я теперь с ним, пребывающим в жизни вечной, живая с мертвым. Со стороны зрю, как спокоен и безмятежен мой лик под клобуком инокини. На мне монашеские одежды. Под ними власяница. Вот все, что я хочу: смиренно благодарить Бога, по примеру моего незабвенного страдальца. Когда его на куски секли, он воздавал хвалу Всевышнему.
    И по сей час… не тужу, что век мой блестящий пропал!
Эпилог

Мать Нектария

      «Покинь земное!
В любви есть тайное, святое,
Ей нет конца, и там я твой!

«Чем жертва боле,
Тем пламенной душе милей
Сердечный спутник грустных дней»
Козлов И.И. «Княгиня Наталья Борисовна Долгорукая»

Наталья Борисовна исполнила обет, данный тени любимого супруга. Императрица благословила ее, семья отпустила. Старший сын князь Михаил Иванович, только что заключивший брак по любви с княжной Анной Голицыной, вместе с юной женой, поплакал, однако возражать матери не посмел. Слово ее с детства считал законом, безмерно уважал, как и память безвременно погибшего отца, без вины виноватого страдальца. Младший князь, пятнадцатилетний Дмитрий, уезжал вместе с матерью в Киев, где она надеялась исцелить его от падучей и помрачения ума тихой молитвой, постом и воздержанием от мирской бесовской жизни. Они остановились во Фроловском девичьем монастыре, давно выбранном Натальей Борисовной местом своего последнего приюта. Здесь она решила отречься от мира, постричься, как тогда говорили, украситься иноческим саном.
    Вечером 27 сентября 1758 года, одетая в черное платье, Наталья Борисовна вышла на берег Днепра. Оставалось совсем немного времени до вечерней службы, и кругом было, как в раю, как в том видении, которое описывала она Елизавете Петровне. Какая тишина! Какой сладкий, осенний воздух! Подняв голову, накрытую черным платком, княгиня робко улыбнулась закату. Повернула голову. Купола Киево-Печерской лавры блеснули золотом вдалеке. Подняла очи. По небу плыли легкие облака, напоминающие ангелов в алых перьях. Наталья Борисовна подошла ближе к воде и замерла возле обрыва, прижав к груди руки: зашлось сердце.
    - Иван Алексеевич! – невольно вырвалось из уст. – Видишь ли ты меня, незабвенный товарищ, супруг возлюбленный, с высот твоих горних? Слышишь ли мою смиренную молитву? Любовь моя святая, наконец, привела меня к тебе, и теперь уже ты не усомнишься, что я твоя, а ты мой - навеки. Вот и кольцо, то самое, обручальное, которое ты мне пожаловал в залог любви. Вот оно, по-прежнему сияет на моем пальце. – Медленно поднеся к трепещущим устам руку, Наталья Борисовна поцеловала кольцо. Тяжелый, обручальный перстень почти не позволял ей согнуть тонкий палец. Перед глазами возникла незабываемая картина. Как он надевал ей этот перстень, и как она задыхалась тогда от счастья. – Мне-то казалось, глупенькой, что это будет на целый век, и я свято хранила его, пронесла сквозь бури судьбы жестокой… а ныне, молю, укажи, как поступить с залогом нашей любви? Не бросить ли его в воду? Или, наоборот, хранить, чтобы спасти наше безотрадное прошлое, как гарант клятвы в любви вечной? Супруг мой единственный! Отзовись!
    В ответ легко прошелестел, играя осенней листвой, ветер.
    - Бросить? - Наталья Борисовна сняла с пальца кольцо и положила его в раскрытую ладонь. Вот где и свет и утешение! Драгоценный дар покоился, как сердечко в лепестках цветка! Вот и пришла решительная минута…
    - О, нет! – в тот же миг отчаянно взмолилась душа страдалицы. - О, пожалуйста, не так скоро! Еще одну только минуточку, - отчаянно заколотилось в груди сердце. - Еще раз ощутить в ладони, еще раз полюбоваться на гранаты и жемчуга.
     - Помоги, Господи Боже мой, Пресвятая Богородица-заступница, вразуми, - отчаянно зашептала женщина, - Отведите от меня искушение, защитите от слабости и от лукавого, научите истинному смирению, укрепите молитвой, постом и воздержанием, укажите якорь упования мне…
    Ни жива, ни мертва, Наталья Борисовна долго и горячо молилась, пока не затекла от напряжения рука, в ладони которой покоился перстень. Она чуть не вскрикнула. Вот сейчас… заветный дар мужа скатится с ладони, упадет в воду, утонет…
    В темной воде в это время отразился месяц и целый рой звезд. Словно парус разбитого челна, месяц качался на водной ряби и двигался в сторону отчаявшейся Натальи Борисовны. Вдруг от толпы звезд отделилась одна, самая большая и встала… как раз над месяцем. Это было украинское поверье: звезда вокруг месяца ходит – это жена встречается со своим мужем. Значит, стоит ей уповать на встречу за гробом!
    Белые тонкие пальчики сомкнулись, точно лепестки лилий. Наталья Борисовна повернулась и заспешила к монастырю.
    На следующий день она приняла постриг под именем матери Нектарии. Игуменья и сестры тепло приняли ее. Относились с бесконечным уважением и лаской, не неволили бдениями и послушанием, но она сама была усердной молитвенницей и трудилась, не покладая рук. Вышивала бисером и жемчугом, ухаживала за больными и странниками в монастырском приюте, убирала на кладбище могилы. Житие ее было свободное, каждый, кто приезжал в Киев из родни, или знакомцев, навещал ее в любое время. Сын Дмитрий жил при ней. Вот только излечить его никак не удавалось. Не помогали ни монастырские стены, ни материнские молитвы. Единственной радостью для матушки Нектарии были весточки от старшего сына Михаила. На новый 1767 год князь Михаил Иванович навестил матушку, с женой и маленьким наследником сыном Иваном, в будущем ставшим известным поэтом. Иван Михайлович Долгорукий впоследствии вспоминал, как горячо любила и ласкала его бабушка, несмотря на болезнь, так как у нее «в последнее время часто шла кровь горлом». «Меня ласки ее от всех прочих отличали. Часто, держа меня на коленях, она сквозь слезы восклицала: «Ванюша, друг мой, чье имя ты носишь!» Несчастный супруг ее беспрестанно жил в ее мыслях».
    По просьбе сына, находясь в унынии после его отъезда и терзаясь беспокойными мыслями, Наталья Борисовна написала в келье своей книгу воспоминаний, чтобы по себе оставить родным память и утешение. Эти воспоминания «Своеручные записки княгини Натальи Борисовны Долгорукой», она подарила внуку Ивану вместе с обручальным кольцом, и внук опубликовал их в 1810 году. Талантливая писательница, она создала искреннюю и безыскусную повесть о своей страстной, не умирающей любви, над которой были не властны ни люди, ни время. Это исповедь любящей, вечно тоскующей о своей утрате, верной жены. Весной того же, 1767 года, святая мать Нектария приняла схиму. И в этом же самом году скончался ее любимейший брат, Сергей Борисович. Он не имел собственных детей и до конца жизни оставался другом сестры и заботился о младшем племяннике, Дмитрии.
   Слабое здоровье все чаще принуждало схимомонахиню думать о младшем бедном больном сыне. Тогда мать Нектария и решила, что единственный путь к спасенью Дмитрия – уединенная монашеская жизнь. Она решила постричь сына в мужском монастыре, но для того, чтобы постричь молодого князя, нужно было разрешение императрицы. Елизавета Петровна в то время уже умерла, и трон занимала Екатерина II, которая в юности восхищалась княгиней Долгорукой. Однако постричь Дмитрия императрица не разрешила. Ответ в монастырь пришел такой:
    «Честная мать монахиня! письмо ваше мною получено, на которое по прошению вашему иной резолюции дать не можно, как только ту, что я позволяю сыну вашему князь Димитрию жить по желанию его в монастыре, а постричься в рассуждении молодых его лет дозволить нельзя, дабы время, как его в раскаяние, так и нас о нем в сожаление, не привело». Зря так заботилась Екатерина о незрелой юной душе князя Дмитрия Долгорукого, и скоро он скончался на руках матери. Сама Наталья Борисовна пережила сына на два года. Она умерла 3 (14) июля 1771 года, 57 лет, от чахотки, вызванной неизбывной печалью и тоской. Так закончился земной путь великой страдалицы. В Киевском Фроловском монастыре она провела последние восемнадцать лет жизни. Ее могила в Киево-Печерской лавре. У Успенского собора лежат две чугунных могильных плиты, Натальи Борисовны и Дмитрия Ивановича Долгоруких. Прежде они находились внутри собора. На плите, под которой упокоилась Натальи Борисовны, надпись, сделанная чугунной вязью. Надпись эта гласит, что княгиня Долгорукая «… Родилась в 1714 января 17, в супружество вступила в 1730 году апреля 5, овдовела в 1739 году ноября 8, постриглась в монахини в Киево-Фроловском девичьем монастыре в 1758 году сентября 28 и именована в пострижении Нектария, и в том имени приняла схиму в 1767 году марта 18, и пожив честно, богоугодно по чину своему, скончалась в 1771 году июля 14».
   
   
*****


    Существует легенда, о том, что Наталья Борисовна перед пострижением бросила в Днепр обручальный перстень – последнее, что связывало ее с дорогим мужем. Романтичная история, которую автор этого сочинения считает красивым вымыслом, плодом воображенья. Зачем топить память? И заключать себя добровольно в гроб, как пишет в своей думе декабрист Рылеев? Коль наше земное существование есть преддверие к жизни вечной, мы непременно все встретимся там. Во все времена твердость духа, жертвенность, милосердие, «святость горя и любви сильнее бедствия земного».



2013 год

 








Примечания



     1 Цербер – в древнегреческой мифологии трехголовый пёс, страж ворот в царство мёртвых. Применительно к приставу Шарыгину – неусыпный страж.

     2 Воевода – правитель города, или уезда. В 1719 году были учреждены посты провинциальных воевод. Воинская должность ликвидирована с созданием Петром I регулярной армии.   

           3 Гульбище – наружная терраса, балкон.

   4 Конъюнктуры (политические) – столкновение интересов, происки, козни, скрытые, неблаговидные действия, желание при помощи сложных перипетий добиться цели.

5 Вогулы – старое название обских угров, современных манси.

6 В 1714 году тобольский митрополит Филофей Лещинский успешно проповедовал христианство среди вогулов и к 1722 году все они были окрещены и многие приняли русские обычаи.
  7 Татьяна имеет в виду прародительницу племени вогулов богиню Калтащь, помогавшую при родах.       

 8 Подьячий – административный чин в Русском государстве XVI – начала XVIII века, помощник дьяка, писец, делопроизводитель.

 9 Ярыга – низший служитель полиции в русском Московском государстве XVI – XVII веков. Применительно к Осипу Тишину – беспутный, изворотливый служка, шпион.

 10 Ушаков А.И. (1672 – 1747) – глава Тайной розыскной канцелярии, восстановленной Анной Иоанновной в 1731 году. Производил жесточайшие истязания, обладал даром выведывать образ мыслей своих жертв.

  11 Василий Суворов – отец великого русского полководца А.В. Суворова, при Анне Иоанновне состоял прокурором в «полевых войсках» и в этой должности был командирован в Тобольск для расследования дела Долгоруких.
   
   12 Князь Александр Алексеевич Долгорукий (1717 – 1782) после ссылки жил в Москве. Был известен под прозвищем «князь с пороным брюхом» и презираем обществом до конца дней.

   13 Здесь речь идет о потомках графа Михаила Борисовича Шереметева, умершего по пути на родину из турецкого плена.

    14 Кораблик – малороссийский головной убор замужней женщины.

    15 Барочной красоты – то есть, в художественном стиле барокко. Основные черты барокко – парадность, торжественность, пышность, призванные прославлять могущество власти и знати.

            16 Пергола – садовая наборная конструкция из повторяющихся секций арок, соединенных между собой поперечными брусьями, для защиты прохода от солнца. П. может быть как отдельно стоящим сооружением, так и частью здания. От латинскго «навес», «пристройка».

     17 Елизавета Петровна вспоминает Алексея Яковлевича Шубина, которого очень любила в юности, и который был сослан Анной Иоанновной «за всякие лести» в Камчатку в 1731 году.

. 
* - народные песенки-потешки народов Севера
   

   
 
   




   
    
   
   

      





История любви и страданий
княгини Натальи Борисовны Долгорукой,
урожденной графини Шереметевой

исторический роман-биография
в 2 книгах




Книга вторая

Нерушимое слово


Часть I

Каторга

    «С таким трудом довезли нас в маленький городок, который сидит на острову; кругом вода; жители в нем самой подлой народ, едят рыбу сырую, ездют на собаках, носят оленьи кожи… Избы кедровые. Окончины леденые вместо стекла. Зимы 10 месяцев или 8, морозы несносные, ничево не родитца, ни хлеба, никакова фрукту, ниже капуста. Леса непроходимые да болоты; хлеб привозют водою за тысячу верст. До таково местечка доехали, что ни пить, ни есть, ни носить нечево; ничево не продают, ниже калача. Тогда я плакала, для чего меня реки не утопили. Мне казалось, что не можно жить в таком дурном месте».
        Княгиня Н.Б. Долгорукая «Своеручные записки княгини Натальи Борисовны
Долгорукой, дочери г.-фельдмаршала графа Бориса Петровича Шереметева»


Глава 1
   
    В лето 1582-е от Рождества Христова указом царя Иоанна Васильевича Грозного, после трудов ратных славного казачьего атамана Ермака Тимофеевича, Сибирь была присоединена к России. А в лето 1593-е при сыне Грозного царе Федоре Иоанновиче на левом обрывистом берегу Сосьвы-реки, близ впадения ее в Обь, был выстроен малый городок Березов. Предназначался он для упрочения владычества великодержавного российского скипетра над местными аборигенами – остяками и сбора дани - ясака. К тому же, место было удобно для продолжения Верхотурского торгового тракта, чтобы начать бойкую торговлю через Урал с Московским государством, везти на продажу меха и рыбу, а сюда поставлять необходимый для жизни товар. Нелегко приходилось отважным первопроходцам! Дики и глухи были здешние места: леса, тундра, земля бесплодная, зыбкие болота, и зима - восемь месяцев в году. Поставлен городок стараниями воеводы Никифора Траханиотова, князя Михайлы Волконского и письменного головы Ивана Змеева. При них находилось ратных людей триста человек и полторы сотни плотников, выходцев с Вятки, с Перми, с Выми, с Соли Вычегодской.  Строения обнесли рвом, земляным валом, деревянной стеной с башенками в 250 сажен. Почти вплотную подступал к ней дремучий первобытный лес, богатый лиственницей, кедром, елями и, в особенности, березой, да еще, как говорится, «с боку припеку», лепилась остяцкая деревенька. Называлась она Сугмут-вож – «Березовый городок». Название вполне подходящее, для того, чтобы закрепиться за новой крепостью. Поначалу казаки жили тут по традициям Ермакова войска. Служилые люди «по прибору», городовые (пешие) казаки, литва и пушкари, подчинялись атаману. В крепости возвели также несколько церквей: сначала соборную церковь Рождества Богородицы, а потом на посаде – церковь Воскресения Христова. В ней казаки хранили свою святыню – хоругвь Ермака с двухсторонним изображением Дмитрия Солунского. Затем выстроили третью церковь, за пределами крепости и назвали тоже Воскресенской. Около 1610 года в Березове возник первый мужской Воскресенский монастырь. Четвертую, возведенную в двадцатых годах 17 столетия, возле въездной городовой башни, церковь посвятили Божьей матери  Одигидриевской. На городок часто нападали местные племена, несколько раз он выгорал дочиста,  возрождался вновь. В 1708 году согласно реформе Петра I Березов стал уездным городом Сибирской губернии. В 1719 году город был совершенно истреблен пожаром, и монастырь упразднен, а монахов переселили в другие обители. В 1724 году по указу Петра Великого в Березове учрежден был тюремный острог для содержания государственных преступников. Построили его на том самом месте, где сохранился остов бывшего монастыря, и обнесли тыном из заостренных вверху бревен. И вот ведь – ирония судьбы, непостоянство Фортуны! Первым узником этого острога стал свергнутый Петром II и Долгорукими светлейший князь Александр Данилович Меншиков. Когда опальный князь, осенью 1728 года, с тремя несчастными своими детьми, прибыл в Березов, то здесь насчитывалось четыре сотни дворов служилых казаков, три церкви, да воеводский двор и приказ. Теперь же, когда первый «птенец гнезда Петрова», уже лежал замороженным в земле Сибирской, именно сюда, в ледяной Березов, прибыли его гонители – князья Алексей Григорьевич, да сын его Иван Алексеевич Долгорукие с семейством.
  Ссыльные князья Долгорукие ступили на землю Березова-городка в конце сентября 1730 года. 
   
   Конец сентября в здешних краях – уже предзимье. Холодный северный ветер обжигает лицо колючим дыханием, не прекращается мерзкий дождь со снегом. Не мудрено насмерть застудиться, но в тот достопамятный день, когда суденышко со ссыльными и охраной на борту приставало к берегу, Наташе почудилось, или, в самом деле, было так: как будто кто-то рассек ножом черную, тяжелую от дождя тучу и открыл небо. Блеснул слабый солнечный луч, но черные облака, словно назло ему, снова набрякли водой и опустились еще ниже.
    - Иванушка, а солнышко-то нас коротенько, да поприветствовало, видал? – обратилась к своему хмурому сострадальцу Наташа. – Ох, скорей бы твердую почву ощутить под ногами. Глядишь, на земле тошниться мне перестанет. – Она крепко ухватилась за руку мужа, немного стыдясь собственной слабости.
    «Ну, подумаешь, что брюхата! Какая баба не ходит беременной каждый год? Терпи, жена каторжная!» - мысленно прикрикнула на себя молодая княгиня, дивясь приобретенной житейской мудрости. Сколько она вытерпела в дороге, но духом падать не собиралась. Думала теперь не только о муже, не только о дитятке, скрытом пока в чреве ее, но и об отце с матерью, как величала теперь князя с княгиней. Старшие Долгорукие полюбили Наташу, обращались с ней ласково, хотя она в дороге успела вызнать вздорный характер свекра и не особенно надеялась на его ласку.
    Вдруг стало быстро темнеть, и Наташа, стоя на палубе, заволновалась, как в темноте будут они спускаться по шатким сходням, да как больную свекровь-матушку на носилках доставят с судна на берег?
    - Еще не время, - успокоил князь Иван встревоженную супругу, - это Шарыгину решать, когда нам покидать наше корыто и куда направляться. Может быть, здесь в своих каютах и заночуем. Хорошо бы…
    - Тише ты! Цербер1 наш близко! – шиканул на него Алексей Григорьевич.
    Торопливым шагом подошел хмурый капитан Шарыгин и процедил сквозь зубы:
    - Всем приказываю оставаться на местах, и до моего возвращения, чтобы с судна ни шагу!
    Он отправился в город, оставив вместо себя сержанта Дедина. Проводив сурового капитана, сбегающего по зыбким дощатым сходням на пристань, встревоженными глазами, Наташа рассудительно заметила:
    - Слава Богу, хоть оглядеться нам дадут, привыкнем, и не так будет страшно в острог отправляться. Интересно, а до него далеко ли идти? Ух, а местность-то, здесь какая! Три горы, и между ними – овраги, а высоченные деревья на берегу – это кедры. Я из географии про них ведаю, жалею лишь, что невнимательна была, когда читала. Не думала, что такое знание когда-нибудь мне пригодится. Эх, знать бы, что буду жить в кедровых лесах, постаралась бы все затвердить хорошенько.
    Но скоро глаза ее уже вбирали новые впечатления: одно дело было лицезреть городишко издалека, иное дело, когда он перед глазами - как на ладони. Березов живописно расположился на трех холмах, разделенных оврагами, образованными ручьями. На высоком берегу – деревянная церковь с шатрами и золочеными крестами, окруженная лиственничной рощей. Все пассажиры дощаника-душегубки, кроме княгини и старой горничной Авдотьи, тоже высыпали на палубу. Молодые князья замерли, раскрыв рты. Младшие княжны подскочили к Наташе, придерживая свои широкие юбки, трепетавшие вокруг ног на ветру. Подплыла княжна Катерина в любимом красном платье и стала особняком. Она презрительно выпятила губу, наблюдая за тем, как по топкому берегу, увязая в грязи, мечутся мужики, тянут под уздцы лошадей, запряженных в телеги, а под ногами у них снуют собаки. На воде качается множество утлых суденышек и юрких лодок. Кособочатся склады, амбары, а домишки, те разбегаются по голой, убогой окраине городка. И над всей землей – разбухшие от дождя тучи. Долго стояли ссыльные и слуги их на палубе дощаника, дрожа от холода и озираясь по сторонам.
    - Вот ведь до какого местечка мы доехали, можно ли жить в таком странном месте? – задумчиво проговорила Наташа и сама же себе ответила. – Меншиковы ведь тут как-то жили!
    - Да, милая моя -  согласился с ней муж, - сам-то ведь и Мария умерли, я чай, с горя, а младших детей Бог спас. Выжили и в Москву возвращаются. Хотелось бы мне узнать, как поступит с ними императрица, вернет ли им земли? На Алексашку младшего и сестру его Анна не сердится, но на самого Данилыча был у нее зуб за то, что помешал выйти ей за Морица Саксонского, да и это уже быльем поросло. Ей  было бы чего вытрясти из сироток. Думаю я, что новый-то любимчик в покое молодых Меншиковых не оставит, пока не вытянет с помощью их, отцовское золото из банков Лондона и Амстердама. У светлейшего там сложены десять миллионов…
    - Цыц, молчи, Ванька, дурак, молчи! Ведь столько ушей на пристани! – старый князь достал сына кулаком в ухо. – Вон, глядите, наш капитан Шарыгин уже обратно сюда бежит, с кочки на кочку, как заяц, скачет, – он указал на пристань трясущимся костлявым пальцем. – Еще, зрите-ка, с ним некий господин в летах. Неужели, это здешний воевода 2 по наши души? Не дай Бог, прямо на судне снова обыщут нас, перетрясут наши монатки, и тогда мы последнего добра лишимся, – прошипел он и спрятался за сына.
    - Господин майор, - неуклюже прыгая по топкой прибрежной грязи, торопливо и угодливо обращался к своему спутнику Шарыгин, - укажите, куда нам на ночь головы приклонить с командой, арестантами и прислугой, да чем-нибудь бы накормить надо всю эту ораву! В Тобольске мне дали письменное распоряжение: поселить государственных преступников в остроге, где Меншиковы сидели, так скажите мне ради Бога, уж не то ли это бревенчатое строение за частоколом? По темноте и по непролазной грязюке арестантские женки и дочери не дойдут, уж больно они капризны. Хуже всех – обезножевшая старуха.
    - До острога далеко, - ответил майор, перед которым лебезил Шарыгин. – Он не пригоден для жилья и помещения туда барышень и больной княгини, в кельях сыро и воздух совершенно нездоровый. Прежде это был монастырь, который одиннадцать лет назад погорел. Монахов, которые там проживали, переселили в иную обитель. Остался от всего обгорелый остов. И вот, после того, как те монахи уехали,  погорелое место совсем забросили на несколько лет, и почти забыли, до очередного  указу. Учредить на этом месте острог, повелел император Петр Великий. Так и было сделано, но тюрьмой не пользовались, пока не привезли сюда Меншиковых. Светлейшие князья и были первые здешние сидельцы. Намучились же они в сырых кельях, скажу я тебе, господин Шарагин! Потом светлейший князь, смирившись со своей участью, взялся сам за топор, срубил своими руками себе большую избу на берегу реки, за стеной острога. Я ему за доброе поведение разрешил это. Отличная получилась изба. Я думаю, что и князьям Долгоруким она подошла бы со временем, когда выяснится, что и они, как Меншиковы, богобоязненны и послушны. Но пока их разместим в остроге, за частоколом, и выводить будем только под караулом в божий храм. Все уже готово к приему ссыльных, да вот, прибыли-то вы, господин капитан, поздновато, почти к ночи. Вот-вот совершенно стемнеет, и я, ей-богу, не представляю, как тогда потащатся через весь городок дамы и девицы, по болотам, да по оврагам. Ей, не представляю! Сколько же всего душ с тобой? По сказке у тебя должно быть десять человек ссыльных и при них столько же человек прислуги. Так ли, господин Шарагин?
    - Я буду не Шарагин, ваша милость, а Шарыгин! – проворчал обиженный капитан.
    - Прощения, капитан, просим! Я, сударь мой, наверно, ослышался, стар, туговат на ухо, становлюсь, - не без сарказма хрюкнул в свои седые, вислые усы березовский воевода – Бобровский Петр Ильич, человек уже в почтенных летах и с виду очень серьезный. – Так, сколько же всего ссыльных душ прибыло в городок, вверенный мне, под твоим, капитан Шарыгин началом? Прошу отвечать конкретно, и только по делу! Нечего зря болтать языком!
    Голос воеводы прозвучал сурово. Шарыгин от обиды вспыхнул и покраснел, как рак. Воевода показался ему умным и добрым человеком, какими полны окраины русской земли. Он явно не одобрял суровости капитана по отношению к столичным арестантам, и, к тому же, был уведомлен еще в Тобольске, что ссыльный князь Меншиков при Бобровском сидел тихо. Следовало как-то со старым хрычом воеводой поладить.
    - Господин майор, спешу вас уведомить, - зачастил Шарыгин, - ссыльных со мной – точно, всего десять душ, и при них еще десять человек ихних холопов! Все верно!
    - Женщин сколько? – нетерпеливо перебил Бобровский.

    - Женских персон – прежде всего, пятеро нежных, избалованных барынек, да при них столько же дур-холопок. Старуха княгиня, говорил уже вам, господин воевода, совершенно недвижима, все молчит, или плачет и под себя ходит.
    Воевода  неодобрительно скользнул глазами по красной роже спесивого дурака:
    - К людям, капитан, надо быть добрее, - тихо заметил он. – Кажется, и варвар бы, глядя на это жалкое зрелище некогда великой фамилии, умилосердился. Думаю, я должен буду пригласить господ арестантов на ночь к себе домой, - заявил он озабоченно. – Поручу супруге со всеми возможными удобствами устроить дам. Остальные людской и амбарами удовольствуются пусть, и солдаты твои тоже. Кстати, служивым придется помочь моим казакам разгружать ваше суденышко. Командуй, капитан, приказывай сгружать весь багаж ссыльных на берег и нести в амбары. Они, вон, на берегу стоят. – И он указал на покосившиеся постройки, почти ткнувшиеся в берег. – Поторопись, а не то скоро совсем стемнеет.
    Шарыгин вздохнул с облегчением и тотчас же бросился отдавать своей команде приказ сгружать княжеское добро, а самим ссыльным велел сходить на пристань.
    - Арестанты, слушать меня: немедленно сходим на берег, по одному, да живо! Не сметь задерживаться! – проревел он так, что мужики на берегу со страхом оборотились.   
    Воеводу от его ора, передернуло.
    - Ты спятил, что ль, капитан? – выкатил на него глаза воевода. – Это же князь Долгорукий, господи прости, в двадцать втором колене Рюрикович, а ты орешь на него, будто на собаку! Его дочь - императорская невеста, а сын – друг покойного императора!
    - А хоть бы и так, - по-собачьи оскалился Шарыгин, - все они ныне тут порушенные!
    Когда последовал приказ покидать судно, озираясь, и поддерживая друг друга, первыми на берег сошли Наташа и князь Иван. За ними братья свели младших сестер. Катерина не пожелала ничьей помощи  и легко слетела на берег. Возник спор, как спустить по шатким сходням недужную княгиню Прасковью Юрьевну, и старшие сыновья вернулись, чтобы помочь отцу и холопам. Все, господа и слуги, боялись, что сходни перевернуться, и княгиню решено было уложить на одеяло, точно в люльку и стащить по сходням волоком, для чего были призваны самые крепкие казаки, только что прибывшие на пристань. Вся эта жуткая возня продолжалась довольно долго. Под конец порывистый ветер, с бешеной силой налетев из-за реки, закачал на воде суденышки и чуть не повалил с ног людей. Опавшая листва пополам с грязью, поднялась в воздух, и все люди схватились за шапки, нагибаясь, чтобы защитить лица. Широкие женские юбки взлетели, открывая изящные лодыжки и икры их обладательниц, и девушки завизжали.
    - Скорее, проходите за мной, господа! – стараясь перекричать ветер, обратился к ним спутник Шарыгина. – Я здешний воевода, в чине майорском, меня зовут Бобровский Петр Ильич. – И затем он с почтением, по титулу, обратился к старому князю. – А вы, сударь, будете князь Алексей Григорьевич Долгорукий?
    - Ссыльнокаторжный Алексей Григорьев Долгорукий… - зашипел возмущенно капитан Шарыгин.
    Князь Алексей Григорьевич, стоя впереди своей несчастной фамилии, лишь утвердительно наклонил голову, опасаясь накликать на себя беду. Вежливое обращение к нему березовского воеводы могло иметь всякие последствия.
    - Темнеет в нашем краю рано, и посему я приглашаю вас, князь Алексей Григорьевич с семейством, к себе домой. – продолжал воевода Бобровский обращаться к одному ссыльному князю. - Переночуете с семейством вашим, в доме моем с удобством, у моей супруги, Агафьи Власьевны, белье надушено лавандой. Велю истопить для вас жаркую баню, угощу на славу местными пельменями и брагой. Пойдемте, а то на таком ветру застудитесь до смерти, особенно дамы. Однако, уже с первого дня в Березове, прошу вас привыкать к здешнему климату и не жаловаться! А теперь, прошу вас, ступайте за мной!
    То ли от силы ветра, то ли из почтения, воевода поклонился Алексею Григорьевичу и галантно протянул огромную свою лапищу княжне Катерине.
    -  Сударыня, попрошу вас, на мою руку опереться!
    Бывшая императорская невеста скривила губы, хотя от помощи медведистого воеводы отказываться не стала. Небольшая процессия, под охраной десятка солдат, протекла в ворота крепости и поплелась к дому воеводы. По пути шествия, то и дело хлопали в домах двери и скрипели калитки, население городка, знавшее семейство светлейшего князя и, по-видимому, уважавшее его, не могло удержаться, чтобы не поглазеть на новых узников острога. Люди громко кричали друг другу, что это и есть те злодеи - гонители «их князя» и несчастной покойницы государевой невесты.
    - Нынче прибыла вторая порушенная царская невеста царя! – громко объявил кто-то из мещан. – Жалко, тёмно, глаза выколи, вот фонарь бы мне, а не то ни лешего не видать! Та невеста была кроткая. А какова эта?
    - Ан, перебьешься! Фонарь ему! – осадил его другой голос.
    - Тятька! Тятька! Да тут их и не одна вовсе, а сразу четыре! – на всю улицу проверещала какая-то девчушка. – Целых четыре молодых девки! Ух, ты! Одна другой краше! Неужели, все энти красавицы обручались с покойным царем?
    - Все скопом, али порознь? – подпела румяная молодуха.
    - Замолчите, дурищи! Вот, каковы бабы! Царь-то наш, чай, православный, это только у турок может быть по ста жен!
    - А куда их будут определять?
    - В острог, вестимо! Выпущать станут оттуда в церковь, а дальше ни-ни. Вот в церкви на невест царских и наглядимся.
    - Глядите-ка, а энти невесты Марьи Ляксандровны-то, покойницы, кажутся еще краше! Особливо вон та, черноволосая красой лепа! 
    - Да и та, что под руку с высоким баричем, ей под стать!
    - Куда до них Меншиковой! Марья-то Ляксандровна тоща была и длиннолица.
    - И чем же столько девиц и баб не угодило православному царю, тятька? – полюбопытствовала опять девчонка, и в ответ мужик раскатисто пробасил:
    - Когды-нибудь ты лишишься языка, Настюшка! Не царю, безголовая, не угодили эти девки, царь-то ведь уже помер, а новой нашей царице! Государыня Анна Иоанновна вышибла Долгие руки сюда под зад – пускай-де они тут охлонутся хорошенько! Вон, как их охраняют - солдаты от них не отстают ни шагу.
    И много еще было наговорено всякого. Народ не мог успокоиться, пока два солдата не встали на караул у ворот дома воеводы, примкнув штыки. Тогда только зеваки разбрелись по домам.

Глава 2

    Наташа проснулась на другой день рано, едва забрезжил рассвет, и долго полеживала так без сна, подсунув обе руки себе под щеку, на краю чужой мягкой постели. Простыни и в самом деле пахли лавандой. Ее уложили вчера сюда спать на широкой лавке с меньшими золовками. Княжна Ленушка похрапывала тихонько посередине, а Аннушка спала в стенку носом, свернувшись клубочком, как зверек. Старшая княжна почивала отдельно на единственной в каморке кровати. На полу прикорнули умаявшиеся служанки, все четыре, кроме старой горничной больной княгини - Авдотьи Петровой. Первую ночь в Березове вся фамилия ночевала вповалку, в воеводских хоромах. Спасибо и за то, что им отвели единственную гостевую комнату в доме. Хорошо ночевать в тепле, сытости и при внимательном отношении хозяев. Наташа поняла, что воевода и воеводша - люди добрые, и была очень им благодарна, но нынешним утром стыдилась в глаза глядеть гостеприимным хозяевам. Все из-за вчерашнего ужина, закончившегося некрасивой ссорой между ней и княжной Катериной. Наташа и помыслить не могла, что окажется в центре скандала, затеянного ее старшей золовкой на пустом месте, ох, столько бранных слов, непристойных, княжна бросила в ее адрес! Стыдно-то как! Хотя, может быть, и Наташа кое в чем была не права, ей бы следовало молчать за столом, а не кричать криком о своих страхах. Не маленькая ведь уже, замужняя женщина с дитем в чреве. Сжавшись под одеялом от огорчения, она некоторое время перебирала в уме вчерашние события. Ссыльных поначалу отвели в баню, а потом пригласили ужинать в столовую, самую нарядную комнату в хоромах Бобровских. Комната была, как и все в доме, невелика. Передний угол занимал иконостас с ликами святых в богатых окладах, на окнах висели бархатные занавеси, но почти вся мебель оказалась грубой, сколоченной, скорее всего, местным умельцем. От изразцовых печей, натопленных березовыми дровами, шел жар. Глаза юной княгинюшки расширились от изумления и стали еще больше, когда она увидела стол, уставленный разными блюдами: мясными, рыбными, соленьями и моченьями. Было подано огромное блюдо дымящихся пельменей, сдобный хлеб, пироги и румяные шанежки. Агафья Власьевна, приодетая в бархатную юбку и душегрейку, отороченную мехом, потчевала арестантов и улыбалась больше всех именно ей, молодой княгине. Жена воеводы была в средних летах и довольно еще красива. Воевода перемигивался с ней любовно и угощал ссыльных водкою под пельмени. Он оказался человеком на редкость благодушным и говорливым. Наташа слушала его, и чего только не узнала она за первый вечер на новом месте, каких только страданий и бед сама себе не вообразила, что под конец трапезы, как ни кусала себе губы, а слез не могла удержать. Батюшки! Куда они заехали! С таким трудом добрались на место, и на тебе!  Лучше бы уж молчал добрый воевода, Петр Ильич Бобровский! Городишко, где они теперь находятся, сидит на острове, омываемом реками Сосьвой и Вогулкой. Кругом – вода, вода, и вода! Население – казаки и местные аборигены – самоядь, как их прозвали в России, а воевода пояснил, что по-настоящему они зовутся остяки, да вогулы. Аборигены живут вельми странно: сырую рыбу, да мясо за лакомство почитают, ездят на оленях и на собаках, а носят оленьи кожи. Сдерут шкуру со зверя рогатого, оленем прозывающегося, а внутренности сразу съедят и кровь выпьют. А коли окажется у них кто больной простудой, то укладывают его прямо в дымящееся от жаркой крови, оленье нутро, зашивают и так лечат. А потом облачаются в ту же шкуру, не выкраивая из нее платье, как принято у людей цивилизованных и не сшивая, а просто руки просовывают в шкуру, в отверстия, где были передние звериные ноги, вместо рукавов, да так и ходят. Жилища свои, чумы, покрывают теми же шкурами.
    - Неужели и городские жители обитают в чумах? – не удержалась Наташа от вопроса.
    - Березовцы? Нет, матушка моя, - словоохотливо пояснил Наташе воевода, - в городке избы выстраиваются из кедра, а окончины в окна вставляются слюдяные. Это для того, чтобы не замерзнуть, а то ведь стекла-то трескаются от мороза. А те из жителей, кто совсем беден, так у них как оконца мороз льдом затянет, так они и живут всю зиму. Холодно тут у нас, десять месяцев в году мерзнем, а восемь – сидим под снегом с головой. Мороз такой лютый, что дыхание захватывает, а при выдохе пар немедленно превращается в иней. Но зато летом солнышко здесь печет на всю катушку, и тогда над болотами и городком поднимаются испарения, душно, дышать нечем! Ох, гиблое, доложу я вам, сударыня, тут местечко, хотя я уже двадцать лет и два года в этих краях оттрубил, и ничего, жив помаленьку, как и супруга моя, Агафья Власьевна, и отпрыски наши - сыновья. Так вот и вы,  Наталья Борисовна, ничего не бойтесь, и тоже здесь приживетесь. Чай одному только Творцу знать, сколько вам определено, в Березове обретаться – не обессудьте.
    Воевода развел руками. Вот, мол, никто ничего не знает, на все воля Божья!
    Внимая ему, ссыльные задрожали со страху и принялись истово креститься. Потом некоторое время все удрученно помалкивали, и тишина воцарилась за столом. Такая тишина, что, когда у разомлевшего княжича Александра выпала из руки ложка, все вздрогнули и подскочили на месте. Княжна Катерина неодобрительно поджала губы. Наташа глубоко вздохнула и, пальчиком отводя с лица прядь русых волос, с надеждой заговорила, обращаясь к воеводе:
    - Сударь мой, Петр Ильич, а не поведаете ли вы нам, что летом родит здешняя землица? Родится ли здесь хлеб, а также разнообразные огородные культуры: к примеру, репа, капуста, морковь, лук? Можно ли развести какие-нибудь фрукты? Не могу жить без яблок! – пожаловалась она.
    На лице воеводы тотчас появилась сострадательная улыбка. Встревожившись, воеводша подняла глаза к небесам, и супруг её ответил княгине:
    - Сожалею, но и не надейтесь, голубушка! Ничего не родит здешняя мерзлота, ни хлеба, никакого овоща, не говоря уж про фрукты. Хлеб сюда привозят водою за тысячу верст. Все продукты приходится привозить и платить за них во много раз больше, чем в России. Сахару пуд стоит девять рублей с полтиною, а вам положено содержание на каждую персону по одному рублю в день. Вот и прикиньте, чем и как придется довольствоваться.
    - Ох, да что вы говорите-то, сударь вы мой! – в отчаянии громким голосом вскричала Наташа. – Ох, батюшки, в какое местечко нас занесло! Мы тут погибнем! Ни есть, ни пить, значит, нечего? Как же мы будем жить-то в таком дурном месте? – Прижав руки к животу, уже под платьем приметному, молодая женщина словно оцепенела. – Как жить? – шепотом переспросила она и обвела общество полными слез глазами. – Нам? Моему ребенку? Почему нас сюда сослали? Разве мы виноваты? – Горючие слезы хлынули из глаз потрясенной Наташи.
    - А разве тебя гнал кто-нибудь за Ваньку нашего, подлеца окаянного? А?! – злобно сверкая глазами, вдруг напустилась на нее разрушенная императорская невеста. – Я знаю, ты за нашим богатством погналась, или у тебя родительский дом не был полною чашей? Похотела стать второю дамой в государстве, вот и будешь ты, Наташка, теперь последней из местных каторжанок. А Ванька твой век заест, это я тебе обещаю!
    - Ты злая! – закрывая ладонями лицо, прорыдала Наташа. – Оттого, что тебе, Катя, не посчастливилось с замужеством…
    - Заткнись! – злобно выдохнула княжна Катерина. Красивое лицо, осунувшееся за трудную дорогу, теперь ярко свидетельствовало о дурном ее нраве. Ничуть не смущаясь хозяев, она бросила в жену брата кусок рыбника и завизжала. – Шереметевская поганка! Чтобы тебе тут пропасть!
    Отвратительная сцена заставила и воеводу, и воеводшу, и даже привыкшего к нраву княжны, капитана Шарыгина, открыть рты и помянуть всуе имя Господа Бога. Но тут князь Иван, как думали все за столом, вельми уже  охмелевший, очухался и вступился за жену. Он выплеснул на платье сестры кувшин квасу. Княжна расплакалась, и отчаянные крики обеих молодых женщин положили конец застолью. Капитан Шарыгин громко призвал служанок обеих «безумиц» и повелел устраиваться на ночлег. Несмотря на излишек выпитого, капитан выглядел сурово, и никто, даже императорская невеста, не решился ему перечить. Все женщины покорно отправились сначала в теплую спаленку, отведенную старым князю и княгине, чтобы навестить мать, а потом перебрались в свою каморку.
    Воеводша проводила их жадными от любопытства глазами. Старшая княжна и молодая княгиня были чудо, как хороши, а их дорожные платья – великолепны по сравнению с местной модой. Агафья Власьевна сочла своим долгом с ними обеими накоротке подружиться. Она направилась в поварню, желая пригрозить собственной прислуге. Еще не хватало, чтобы сплетницы служанки болтали завтра по всему Березову о перебранке между юной княгиней и княжной! Что, мол, благородные ссыльные дамы такие же скандалистки, как и все бабы! Агафья Власьевна двадцать пять лет прожила с мужем по сибирским гарнизонам, одевалась, как щеголеватая купчиха, но в душе лелеяла страсть к нарядам и европейской моде. Будучи особой душевной и веселой, она пробовала сойтись с дочерьми Меншикова, но не имела никакого успеха. Первая разрушенная императорская невеста Мария Александровна оказалась для этого слишком замкнутой и холодной, а княжна Александра слишком молодой. Однако и светлейшие княжны – тоже люди. Старшая, Мария, унесла с собой в могилу такую тайну, что – ух! Поведать бы сейчас этим красавицам, да нельзя подводить мужа. Уезжая из Березова, Александр и Александра Меншиковы со слезами просили Бобровского не писать в Москву про смерть старшей сестры правду, а сообщить, что, мол, скончалась она, бедненькая, от оспы.  Так тогда и написали в донесении. Решится ли когда-нибудь осторожный Петр Ильич вести разговоры о Меншиковых с заклятыми их врагами, Долгорукими, волею судьбы закинутыми теперь на их место? Но придется, наверное, куда он денется! Познакомятся, сблизятся, такие же люди. Однако каковы великосветские штучки! Воеводша, аж обмерла от выходки старшей княжны Долгорукой и долго приходила в себя. Ай да вторая порушенная невеста! В душе Агафья Власьева осудила княжну Катерину и глубоко прониклась симпатией к ее сострадалице, молодой княгине, вышедшей замуж, как она догадывалась, по страстной любви. А с милым, как говорится, и в шалаше рай. Молодая княгинюшка Наталья Борисовна была юнее порушенной невесты, но именно с ней воеводша надеялась со временем подружиться. Она уже замужем, весной станет матерью, во всем разбирается, и к тому ж, добрая, рассудительная и прямая. Младшие княжны слишком юны, чтобы сорокалетней женщине секретничать с ними. Конечно, о планах, которые строятся на нее, Наташа не догадывалась.
    Ох, и неловко же было ей после вчерашнего сраму, а что будешь теперь делать? Весь день не проспишь, да и пользоваться гостеприимством воеводы им долго не позволят. Никто из женщин не собирался просыпаться, но Наташа, ни ждать, ни будить золовок и служанок не стала. Встать и найти за занавеской горшок и тазик с фарфоровым кувшином, полным теплой воды, ей не составило труда. Пока совершала туалет, озябла, не смотря на то, что печки с утра уже протопили, и прислушалась: нет ли в доме суеты и беготни? Ей удалось расслышать лишь некоторые короткие фразы, долетающие, должно быть, из хозяйкиных покоев. Конечно, воеводша уже распоряжается прислугой. Сейчас их разбудят и поведут в острог. Наташа приободрила себя шепотом:
    - Уж скорее бы оказаться в отведенном для нас жилище… - хотя в глубине души – ой, до чего же страшно ей было! Закрыв лицо руками, снова поплакала:
    - Лучше бы в реке утонуть… 
    Дверь скрипнула – и вот она сама, Агафья Власьевна, на пороге.
    - Это о чем же с самого утра слезы льются, милушка ты моя, Наталья Борисовна? – ласково поинтересовалась воеводша. – Али ты тут стосковалась без ягодиночки-то, без своего мужа? Иван Лексеевч встал уже и к тебе рвется. Выходи, душа моя, к завтраку, шанежки румяные на столе.
    С красным лицом Наташа пробормотала слова благодарности и спросила:
    - А скоро ли мы отправимся в острог?
    - В острог! – воеводша всплеснула руками и призналась Наташе. – Ох, милая ты моя, да там еще не топлено, да и не отмыто толком. Бывшие кельи вот год уже простояли без уборки-то, грязно, да и плесенью воняет. Муженек мой гонял солдатушек, чтобы навести порядок, да толку-то от них чуть. Вот я туда и отправила с раннего утра, своих дворовых девок. Они и стены и полы горячей водой хорошенько вымоют, и печки, как следует, протопят. От сырости намучаетесь ишшо, но хоть для начала.
    - Спасибо! Спасибо! В Тобольске сам вице-губернатор Бибиков нам сказал, что в доме Меншиковых мы жить не сможем: нам нельзя будет выходить из острога на берег реки, - торопливо ответила ей Наташа. – А представьте себе, Агафья Власьевна, что в Тобольске нам повезло с младшими детьми покойного Меншикова повстречаться, - нашла она нужным объяснить гостеприимной хозяйке. – Молодые князь и княжна нам посочувствовали и подарили свой новый дом. Ах! Пустая надежда! Коль уж сказано в предписании, что «поместить в остроге» нас, так и говорить нечего, покоримся судьбе.
    - Ох-ох, - сочувственно закивала Агафья Власьевна, - как вы устроитесь в тех каморах, так и поймете, что в них нельзя жить, вот не сойти мне будет с этого места, коли я лгу! Там только помирать от чахотки! К тому же, дорога туда сильно заросла бурьяном. Жалко нам с Петром Ильичом вас! Разве же мы звери, чтобы желать вам такой участи, но не вольны мы распоряжаться! Да вы в острог-то, душенька моя, сильно и не рвитесь, можете провести в нашем дому хоть еще один день. Здешняя жизнь покажется вам откровенно убогой, и, может быть, при послаблении порядка, мы с вами сможем вместе проводить время. Для меня, это была бы такая радость!
    - И для меня, сударыня, - Наташа пробормотала слова благодарности и побежала одеваться.
    Однако слова Агафьи Власьевны, да Богу бы в уши. Едва ссыльные все выползли к завтраку, как капитан Шарыгин заторопил их скорее кончать с едой и отправляться в острог.
    - Господа арестанты, с сегодняшнего дни я при вас приставом, - прорычал он, - держать вас в частном дому права не имею.
 
В острог ссыльные двинулись через весь городок пешком и под усиленным конвоем. Солдаты вышагивали с ружьями наперевес, с трех сторон окружая маленькую колонну арестантов и их прислуги. Впереди, показывая дорогу капитану Шарыгину, выступал сам воевода. Бобровский бросал хмурые взоры по сторонам, однако их было недостаточно, чтобы распугать любопытных зевак и ребятишек. Люди нарочно снова сбегались посмотреть, теперь уже при свете дня, на вторую порушенную невесту. Словно население городка, все, до последнего человека, разом надумало прогуляться в сторону острога. Воеводы никто особенно не боялся. Петр Ильич Бобровский по доброте души редко прибегал к суровому наказанию, и если уж грозился, так делал это, исключительно ради обязанности грозить, поскольку вся полнота власти в крепости отдана в его руки. Воевода – всему войску командир, следит за охраной порядка и является строгим судиею, контролирует торговлю и сбор ясака. В его руках и судьба ссыльных, некогда любимцев покойного Петра II. Этих, как и Меншиковых, поселят в остроге. Уж не одна ли судьба у обеих невест Петра-внука? Женщины сочувственно вздыхали в след статной красавице, плывущей по грязи подобно райской птице. В их глазах, она, несомненно, выигрывала у несчастной предшественницы, бледной и худощавой княжны Меншиковой.
    Княжна Катерина выступала, точно пава, высоко задирая свой маленький, точеный подбородок. В лице, обрамленном темными волосами, ни кровинки. Взгляд черных очей пуст, взмах ресниц – резок и хладнокровен. Княжна красовалась в платье рыжего бархата и коричневой епанче, отделанной мехом горностая. Холодный ветер трепал красный плюмаж на пуховой шляпе. Она плыла на шаг впереди главы семейства. Князь Алексей Григорьевич, отдуваясь, переваливался за ней. Его радовало одно, что больную жену его воевода оставил у себя дома.
    - Уж соблаговолите, прежде постелю ей разостлать, - отвоевала у Бобровского Прасковью Юрьевну его супруга. – Тогда с Богом и везите!
    Алексей Григорьевич вздыхал тяжко. За ним, держась за руки, плелись, пряча заплаканные лица, княжны Ленушка и Анюта. Дальше топали младшие сыновья, тараща глаза на окружающую их убогость.
    - Не Ванька бы, - шипел Николай, - мы бы сидели сейчас в Горенках любезных!
    Наташа с мужем шли последними. В своих темных одеяниях, они мало чем отличались от замыкающей шествие прислуги. Князь Иван вел жену под руку, ноги его запинались, заплетались, и губы шептали невразумительные слова. Он вроде не слышал, какими словесами нахально костерит его брательник Николашка. Или не хотел слышать? Не желал воспринимать, что твориться вокруг, до того он был угнетен, до того измучен и унижен. С самого утра Наташа успела заметить перемену в своем милом супруге. Князь Иван, выйдя к столу, лишь шепнул ей на ушко: «Соскучился! – да и замолчал, будто угодил головой в омут. Его молчание пугало Наташу больше, чем, если бы он скандалил или бранился. И когда они вступили в ограду острога, князь Иван не осенил себя крестным знамением, как все, как любому православному человеку подобает. Наташа стала дергать его за руку, и тогда он послушно перекрестился.
    Теперь узники получили возможность осмотреть место, где им придется жить. За тыном из толстых, заостренных бревен скрывался довольно тесный и грязный, большой двор. В центре его стояло полуразрушенное, низкое, длинное здание с закругленными вверху окнами, забранными слюдой, почерневшей от грязи. Вокруг него лепились сарай для дров, скотный двор и птичник.
     - Вот он перед вами - острог! – воевода указал пальцем на неприглядное, неуклюжее строенье, - с 1724 году назначен для содержания в нем государственных преступников. Мужайтесь, господа и вы, дамы, мужайтесь тоже! Хоромина жуткая – изнутри и снаружи. Внутри одна общая комната и четыре кельи. Не знаю, как избавить вас от мучительства проживать в этом самом промозглом подземелье. Уж извините. Можете проходить и располагаться, кому, где охота. Места не много, но в тесноте, как говорится, не в обиде, да и теплее. Именным приказом императрицы, охранять вас будут день и ночь. Господин Шарыгин будет мне докладывать, не заводится ли крамола между вами. Выходить за стены острога, повторяю еще раз, вам строжайше запрещено. В церковь будут вас водить по воскресениям под конвоем.  Я думаю, вам понятно? И ни в какое общение с местными не входить! Денег на ваше содержание назначено по рублю в день на человека, одинаково господам и слугам. Можете покупать продукты, если что найдете подешевле, у аборигенов, да и я малость смогу вам подсоблять. Знаю, что вы непривычны к еде грубой, особенно женщины. Пришлю вам сегодня же корову, пару коз, пару свиней с поросятами и курей десяток. Весной дам гусей и уток, а для них можно будет выкопать на дворе пруд и устроить для перелетных птиц сажалку. Для пользы и для забавы. Птицы тут летом на озере – сущая гибель, доложу я вам, господа. Радуйтесь хоть такому пристанищу и не ропщите. 
    Воевода говорил сочувственно, и никак не мог он скрыть, как ни старался, жалость к низвергнутому с высот именитому семейству. Петр Ильич стыдливо отводил глаза от девушек, испуганно жавшихся друг к другу и беременной молодой княгини. Вчерась удостоверился, что Долгорукие живут между собою несогласно, что князь-отец и разрушенная невеста не могут простить мужу  юной княгини какую-то политическую неудачу. Молодой князь Иван духом слаб. Каково-то придется этой нежной жене-девочке, оказавшейся между двумя монстрами, свекром и золовкой?
    Княжна Катерина церемониться не стала. Разрушенная императорская невеста издевательски фыркнула:
    - Пфуй, господин воевода! Чему радоваться – этой дыре волчьей? Ну, спасибо, сударь вы наш, большое спасибо! Сопровождайте меня в оную дыру! По пути сказывайте, кто выстроил сие чудо архитектуры? Монахи, что ли? Который самый лучший покой? - Она уставилась на Бобровского, поспешившего за ней, злыми глазами. - Знайте, сударь, что в этой семье все самое лучшее должно предоставляться мне, государевой невесте, в первую очередь! Я поселюсь одна, в самой большой келье со своей служанкой.
    Под ее натиском воеводу разобрал, не то, нервный смех, не то, кашель:
    - Кхе-кхе-кхе, сударыня, - с трудом выдавил он. – Сия хоромина – старое сооружение, созданное в прошлом веке монахами, - вы, княжна, зрите в самый корень. А после пожара здесь возвели тюрьму, словом, не для созданий нежных старались. Тюрьма, она и есть тюрьма. Семья Меншиковых, светлейший князь, сын и две дочери с прислугой, жили здесь ровно год, пока Александр Данилович не построил собственноручно новую избу, за стеной острожной. Там же и деревянная Богородицкая церковь с приделом Ильи Пророка, срубленная также самим князем. Служит в ней поп Матвей Баженов. Самую большую келью занимали княжны Меншиковы - Мария и Александра. Прошу, проходите, княжна Катерина Алексеевна, это вот здесь, - засуетился воевода. – Видите, темновато, но вышивать при лучине, иль жировом светильнике, вполне возможно. На этих вот самых нарах почивали ваши предшественницы. Княжна Мария была как ангел тихий, все молилась, ни на что не жаловалась.
    - В самом деле? Тогда я желаю другую келью! – побледнев, княжна предпочла поскорее убраться прочь. – Папенька! – крикнула она. – Забирай эту келью себе с маменькой, а я хочу себе другую! О! Да тут, кажется, и тесновато, как хоть тут помещались две эти чванливые гордячки, княжны, Марья с Александрой? Господин Бобровский, проводите меня на другую половину! – распорядилась она, и огляделась. – Еще, вижу я, здесь три клетушки?
    - Да, тут имеются еще три убогонькие каморки, - сильно смутился воевода. – Одну князь с сыном делил, другие – слуги. Выбирайте, Катерина Алексеевна! А как же остальные поместятся?
    - А уж это меня не касается! – надула княжна губы. – Моя камеристка Арина Захарьева, будет жить со мной, с этим никто не спорит. Пускай немедленно заносят мои вещи! Я устала, прилечь хочу!
    - Катерина, - грозно зашипел Алексей Григорьевич, но как-то неубедительно у него это получилось. Он хлопнул себя руками по худым ляжкам и чуть не заплакал.
    Семейство растерянно принялось осматривать отвратительное жилище. Неугомонные молодые князья и их отчего-то вдруг осмелевшие сестренки, разбежались по всем углам, не слушая окрики капитана Шарыгина. Младшие княжны тотчас захватили себе третью из келий, а молодым князьям досталась четвертая. В ней даже печки не имелось.
    - Ничего, печь скоро сложат, - пообещал им воевода.
    - Наш старый дядька Фома Наумов поместится с нами, - решил князь Николай.
    - А наша нянька Авдотья Михайлова – с нами, - запищали младшие княжны.
    Потом выяснилось, что к задней части острога примыкает кухня с русской печкой, кладовой и чуланом. Все убранство в них было очень убогое, но там порешили поселить Тимофея Лукина, повара, с внуком Никиткой, а чулан отвести для девок Мавры и Матрешки. Камердинера князя Алексея Григорьевича - Капитона и горничную Прасковьи Юрьевны, Авдотью, которые являлись супругами, решили поместить в караульной, отведенной под столовую. За русской печкой им отвели закуток, чтобы к господам было бегать поближе. Дворовому мужику Семену Архипову, после непродолжительного спора, было назначено спать на кухне, на печи.
    - А мы? А нас-то куда? – забеспокоилась Наташа, и принялась яростно тормошить мужа. – Иванушка, а гляди-ка, больше в тюрьме места не остается! Где нам жить? Нам бы хоть угол отвели. Да что же, ты, государь мой, молчишь-то?
    За все время распределения пригодной жилой площади и перебранки князь Иван ни разу не подал голоса и безучастно стоял в стороне. Глаза его были устремлены в землю, губы сжаты. Он повернулся на зов жены, и сначала посмотрел на Наташу, именно так, как смотрит обиженное дитя на няньку, и лишь потом повернул голову туда, куда именно показывала ему супруга. Живости в его взоре не добавилось.
    - Иванушка, за недостатком помещений в остроге, нам, видишь, не достается даже угла, - повторила  потерянно Наташа. Молчаливое равнодушие мужа опять перепугало ее куда больше, чем, если бы он до крови подрался с кем-нибудь из своих братьев.
    - Угла? О каком угле ты говоришь, моя дорогая? Я князь Иван Долгорукий, друг государев и обер-камергер, всю жизнь жил во дворцах, и недостойным для себя считаю драться за чулан в этом остроге, - выдавил князь Иван. – Уж ты прости меня, ангельская моя душа, ничего я от этой жизни не хочу, кроме как доброй чарки вина, да покрепче. А лучше водки! Да хоть бы уж горелки какой-нибудь местной, поднесли! Душа горит и болит! Наташа! Нельзя ли как-нибудь это организовать поскорей! Умираю!
    - Батюшки мои! Ты не в своем рассудке, Иван Алексеевич! – разволновалась Наташа. – Я тебя всем сердцем люблю, а слова твои вызывают во мне негодование  и обиду! Придется нам обживаться здесь! Христом Богом молю тебя, Иванушка! Бога побойся, мы ж не одни с тобой теперь, скоро у нас дитятко народится. Надо его будет обихаживать, ростить.
    - Ростить?! Да лучше бы наследнику моему на свет белый не родиться, княжескому дитю не жить в смрадной дыре! Вот мерзость! Мерзко мне здесь, Наташенька! – выкрикнул князь Иван и, отмахиваясь от жены обеими руками, отскочил в сторону и бросился из острога вон.
    - Ты куда? Иванушка! – Наташа бросилась за ним. Ног под собой, не чуя, пронеслась по грязному двору и еле догнала. Обхватила мужа за плечи дрожащими руками и повисла на нем. – Миленький ты мой, ясный свет! Князь Иванушка, да побойся же ты Бога! Все ради тебя, ради одного человека, я бросила на Москве, и честь, и богатство, и сродников, и мои книжки, и страдаю вместе с тобой, - горько заплакала она. – Нам надо жить, нельзя умереть! Нельзя! Нельзя! Опомнись! Ваня! – Наташа твердила так, поворачивая к себе хмурое лицо мужа, а ее душа переполнялась жалостью к своему несчастному сострадальцу. Вот уж не думала и не гадала, каким малодушным окажется князь Иванушка Долгорукий! Да только нельзя презирать его за такое малодушие. Нельзя! Никто не захочет им помочь, если она сама за дело не возьмется. И тут князь Иван совершенно сник. Он тоже горько заплакал в объятиях жены и рухнул на колени перед ней, прямо в лужу. Выглядел он таким жалким, что Наташа сама еле сдержалась, чтобы не заорать голосом диким, на весь городок Березов. Криком бы изошла, но здравомыслие и в этот раз пришло ей на помощь. Она никогда не позволит вовлечь себя в семейные интриги и дрязги, не выставит напоказ свое несчастное положение. К тому же, вся фамилия и воевода с капитаном моментально высыпали во двор. Как же пропустить такое представление? Ванька с женой ссорятся! А может, еще и подерутся всем на потеху?
    - Князь-батюшка, хоть бы вступился, хоть ради внука! - В отчаянии, Наташа бросила жалобный взгляд на свекра, но тот и бровью не повел, стоял надувшись. И все три золовки, подбоченившись, наблюдали жадными глазами, как их невестка мучается с бесталанным мужем. Деверья тоже не отставали от них, ухмылялись поганенько.
    Воевода, насупленный, приблизился к юной чете и строго заговорил с князем Иваном:
    - Не стыдно ль тебе, князь? Я бы на твоем месте так не малодушничал, князь Долгорукий! Тебе надо подумать о жене и о вашем будущем дитяти, лучше пережить тяжкое время, чем наломать дров и совершить страшную ошибку. Сейчас подумаем о жилье для вас, устроим ваши милости, как-нибудь, а потом, как народится ваше дитя, вы жить вместе счастливо станете. Вот и все, что вам нужно от этой жизни-то. Вам не помогут ваши страдания по жизни прошлой. Эх, князь Иван Алексеевич, Бог послал вам испытание, так и не ропщите, а о том, чтобы ударяться в загул, и думать нечего. Возможно, со временем, ваше содержание станет не таким строгим, кхе, кхе, - он покраснел в некотором замешательстве и подозвал, тоже красного, должно быть, от ярости, капитана. – Капитан Шарыгин! Ты приехал надзирателем за ссыльными, так долг твой первый - позаботиться о молодых супругах. Особенно о беременной княгине! Давайте-ка, мы с тобой сейчас покумекаем и решим, что для них можно сделать? К примеру, перестроить что-нибудь? Во дворе острога имеется еще несколько построек. Дровяной сарай, скотный двор. На мой взгляд, так сарай нам подойдет почти что идеально. Обратите внимание, какие бревна! Перегородим помещение пополам, сложим печи.
    И воевода решительно направился к сараю.

Глава 3

     Словно смытый ледяными дождями, минул месяц, за ним второй. Землю покрыл глубокий снег. Сыпал и сыпал колючей крупой с низкого черного неба, больно сек нежное лицо Наташи. Выскочив на мороз, она бросилась через двор, подхваченная метелью, в острог, где отсиживалось остальное семейство. Где лежала умирающая свекровь-матушка. Она одна только и радовалась невестке, а та считала своим долгом за ней ходить. Вчера матушке было получше, и она уснула. «Дай-то Бог, - на бегу думала Наташа, - чтобы нынче хуже не стало».
    На ней была шубка, единственная, взятая с собой из Москвы. Соболий мех надежно защищал от снежной бури, а от беды лютой кто ее защитит? Высоченные бревна, коими окружен острог, спасают от ветров буйных, а кто от обиды, кручины Наташу избавит? Смутно и обидно было ей. Душу съедала вина, мучила тревога. Вот уже второй месяц, как перешли они с мужем в свое, отдельное жилище, в тот самый дровяной сарай, перестроенный по указке воеводы. Князь Иван ночи напролет теперь пьет, справляет в кругу семейном новоселье. Зачал пить он с отцом, братьями, воеводой Бобровским, капитаном Шарыгиным и церковным причтом - священником отцом Матвеем, дьяконом и пономарем. Воеводша вдоволь послала им и хмельного, и харчей разных, а вот прислугу свою к ссыльным не отпустила. Пришлось Наташе с девкой Матрешкой самой подавать яства и напитки на стол гостям. Вот тут-то она и наслушалась всего и нагляделась. Такого она и вообразить-то себе не могла раньше, не ведала, что люди могут поводиться между собою хамски, да мерзости вслух, под иконами сидя, изрекать. К ее благу, она почти ничего не понимала из сальных шуток, отпускаемых питухами, разве что, сердцем чувствовала, что богомерзкие и греховные ведутся речи. Только любовь к мужу и примиряла истерзанное сердечко с ужасной правдой открывшейся ей жизни. Одного она не могла понять, как можно, целый месяц пить, пить и пить? Сегодня, с утра, слава Богу, у них тихо. Иванушка беспробудно спит на лежанке, и ни есть, ни пить, у жены не просит. Свекор, как чувствует: из острога за ними не присылали, ни к завтраку, ни к обеду. О Наташе, ясно, заботы ни у кого нет. Она вот поела хлебушка с солью, да запила козьим молочком, спасибо большое воеводе. Да ей уж и есть-то не хочется, лишь муженька, бедненького, было б чем, покормить, вот его жалко.
    Вчера вечером князь Иван за столом много пил и жаловался на покинувшую его фортуну. Сидел он, расхристанный, пьяный, сопливый, несчастный, бесстыдный, между отцом и воеводой Бобровским. Капитан Шарыгин с отцом Матвеем, и деверья тоже присутствовали, пили, хрустели огурчиками.
    Иванушка кричал криком:
    - Ах ты, судьба моя – злодейка! Был я обер-камергер, великий адмирал, светлейший князь и первый друг государев! Покойный Петр Алексеевич меня одного слушал, потому что любил! Ел я на золоте, вино пил из кубков драгоценных, а теперь из стаканов оловянных пью! А какие были у меня лошадки! Коней этих свели у меня в селе Никольском, потому что!.. Потому что!.. – Князь Иван не договаривал, рыдания перехватывали ему горло. – Ох, все пропало! Незнамо уж, чем таким, прогневал я Отца Небесного?
    - Тише! Тише! Не надо так, Иванушка! – напрасно кидалась к нему Наташа. – Я ведь с тобой! Жить нам, ради друг друга, уже счастье, а остальное – мелочи! - Она-то видела, что и свекор с деверьями, пьяненькие, сопливенькие, дрожмя дрожат, слушая, как Иванушка несет крамолу. Шарыгин, тот, поди, сидит, на ус мотает!
    А князю Ивану, все нипочем. Он, глупенький, очередной оловянный стакан местной сивухи опорожнив, обращался не к приставу, а к самому Господу Богу, крестясь и всхлипывая по-детски:
    - Чем?! Скажи, чем, о, Господи?!
    Тут уж князь Алексей Григорьевич, не усидев на месте, схватил толстую палку и ну, давай охаживать ею сына:
    - Молчи, Ванька, змееныш! Позор семени моего! Ты чего несешь-то, собака окаянная?! Хватит водку жрать! Остатки ума пропьешь! Давай, укладывай его спать, Наташка!
    Вместе с младшими сыновьями, под выпученными глазами сопитухов, князь Алексей Григорьевич бросил избитого Ивана прямо Наташе под ноги, да еще и плюнул на него. А после давай униженно кланяться Шарыгину и воеводе в пояс:
    - Уж вы простите, господа, дурака моего, Ваньку, великодушно! Не губите нас, - бормотал Рюрикович в двадцать втором колене, вихляя задом перед худородными собутыльниками. Добряк Бобровский, конечно, расчувствовался. Бросился наливать собственноручно всем еще водки. Слава Богу, выпили на посошок гости и расползлись.
    Алексей Григорьевич, пихнув сына крепко сапогом, велел Наташе:
    - Прибери-ка ты тут, невестушка и почивать ложись, утро вечера мудренее. С утра я к вам припожалую и поучу Ваньку, балбеса, крепко кнутовищем.
    С тем свекор и ушел. Горько было оставаться Наташе одной с мертвецки пьяным мужем, а приходилось, и не в первой. Остались они одни. Князь Иван, крепко избитый отцом, дрых себе, да так крепко, что, кажется и пушками его никогда не добудиться. Кое-как, с помощью девки Матрешки и призванного с кухни холопа Сеньки, Наташа милого муженька на нары отволокла и уложила, укрыла, перекрестила. А самой не до сна – дел по горло. Почти до утра с посудой она возилась, убирала блевотину из-под стола. Тошнило ее так, что и не высказать, а помощников у нее нет, что будешь делать? Девка Матрешка, новая служанка, оказалась безрукой, неумехой. В огромном хозяйстве Долгоруких она с детства состояла при прачечной и ничего, кроме мытья платья, не умела делать, Наташа, когда в этом крепко убедилась, большую часть работы сама делать стала. Так и сегодня, еле управившись с уборкой, Наташа поплакала и тоже отправилась на боковую. Едва сдерживая рыдания, кое-как приткнулась муженьку под бок, на самом краешке супружеской постели и уснула. И ничего не приснилось ей, спала мертвым сном. Поднялась поздним утром, с головой тяжелой, а в помещении – стужа, тепло выветрилось за ночь. Сначала она бегом до ветру, потом поскорей напялила на себя платье, потом умылась. Никто Наташе на помощь не пришел. Князь Иван, как спал, так и продолжал похрапывать. Он всю ночь во сне мучился, стонал и охал, просыпался, просил пить и опять, точно неживой, бухался на перину. Не надо его будить, решила жена и заторопилась топить печи. А как это делается, она узнала совсем недавно. Слава Богу, Сенька-холоп научил княгиню.  Хорошо хоть, дрова нынче лежали в сенцах. Печка долго не растапливалась. Вся слезами изошла хозяйка. И голодная она, и холодная, и ко всему еще беременная. Ох, если бы не отпустила свою Дуняшу! Но потерянного не воротить. В конце концов, затопила печь, и принялась хлопотать возле раскрывшегося во сне, мужа: подоткнула под него со всех сторон одеяло, и сверху накрыла тулупом. Хотелось очень есть, но никто приглашать в острог их с Иваном не торопился. Смотря по времени, там уже должны завтракать. Или обедать? Батюшки мои! Куда деваться, и что надо делать дальше? Идти ли на поклон к свекру-батюшке? «О, Небо! Небо! Господь и все ангелы, вразумите, меня, бедную, как мне поступить? Слаба я! Гордость фамильная, шереметевская, не пускает унижаться!» А ведь пропадут они с муженьком. Оба они с Иванушкой молодоумные, бесталанные.  А испытания, выпавшие семье мужа, не сплотили ее, а наоборот, - ссорятся по все дни когда-то великие Долгорукие.  Никто, кроме солдат, не помогал молодым перестраивать сарай в избу. Холопов свекор не пускал, а княжны – холопок. Надо думать, нарочно так делали. Едва управились до наступления долгой зимней ночи. За делами, все же, не так худо и тошно было. Тот самый сарай, на который указал им заботливый воевода, наскоро перестроили, перегородив заборкой. Вот вам и два покойца к услугам молодоженов. Сложили в каждом по печке: русскую в кухне-столовой, да просто столбяночку с узкой лежанкой в спаленке. Повесили в красном углу иконы. А вещей у них - всего ничего: три сундука с одеждой, и то часть вещей оставлены мадам Штрауден. Наташа обнаружила их уже на дощанике и прослезилась. «Бедненькая моя Мария Ивановна, что она заработала, воспитывая  меня, все мне же и оставила, а сама ныне ни с чем». Зная, насколько прижимист молодой граф Шереметев, его сестра не надеялась, что он возместит гувернантке ее затраты. Это сильно мучило Наташу, особенно по ночам, когда из комнат родни то и дело слышались вздохи и жалобное сопенье. Пока перестраивали сарай, молодые спали в столовой на лавках. Отчего-то худо в это время спалось Наташе. Из-за бессонницы, она часто сама вызывалась сидеть по ночам возле больной свекрови. Прасковья Юрьевна тоже не спала ночью, задыхалась. День за днем княгиню убивали тяжелые немочи, последствия перенесенных физических и нравственных мучений. Совсем еще недавно цветущая, полная, сорока восьмилетняя женщина, превратилась в изможденную, морщинистую старуху. При свете коптилки с оленьим жиром, княгиня выглядела особенно ужасно, но к ней вернулись и разум и речь. Прасковья Юрьевна доживала свои последние денечки в великом страхе. Она очень боялась – не за себя, а за тех, кого скоро должна была покинуть в этой проклятой ледяной пустыне. Ей-то все равно, где лежать, а детям надо жить здесь и перемогаться.
    Часто, через задыхание, бульканье в горле, свекровь шептала Наташе:
    - Скоро, голубушка ты моя, быть мужу твоему головой всему дому, не сомневайся, - лепетала она, гладя Наташину крохотную ручку. - Я, доченька, не сегодня, так завтра, умру. Алексей Григорьевич тоже долго не проживет, и он последует вслед за мною. Тебе одной лишь откроюсь я, Наташенька: зело ослабел мой муженек. Меншиков протянул в Березове чуть более года, а сколько батюшка мой протянет? Может, год, а может, и два годочка, хотя и сомневаюсь, душа-то истерзана у него. Тогда останетесь вы тут, одни, в Богом забытом месте, все молодешеньки. Страшно мне за вас, деточки! Я теперь вот о чем молю Богородицу, Заступницу, чтобы Она простерла длани свои над головушками-то вашими победными. Недружно вы будете жить, я знаю. Очень прошу тебя, ангел мой, Наташенька, оберегай мужа своего от пьянства. Старший сынок мой в пьянстве зело невоздержан на язык, так ты не отпускай его от себя, ни на шаг, жена верная, будь с ним денно и нощно, жалей его.
    - Я люблю его и жалею, матушка, - тоже шепотом свекрови на ушко, отвечала Наташа. – Иванушка меня тоже любит и жалеет.
    Что и говорить, вот это была истинная правда. Только муж и любит Наташу, да вот свекровь, пока жива, жалует. Но долго ли протянет недужная княгиня Прасковья Юрьевна?
    - Ты – ангел, ниспосланный нам небесами, дочка, - нашептывала свекровь. – Только пока я еще жива, можно здешнее ваше с Ванюшей житье называть сносным. После моей смерти, вокруг вас будут заводиться склоки, возрастет вражда.
    Наташа чувствовала, что свекровь права. Едва старый князь и дети его сходились в столовой за обедом, так и поднимался скандал и крик. А нередко доходило дело до драки. Все были готовы выцарапать глаза друг дружке. Главными заводчиками скандалов, само собою, были глава семьи князь Алексей Григорьевич и порушенная государыня-невеста. Гордость и надменность княжны Катерины только возросла в ссылке. Она не дружила с сестрами и постоянно щипала их, а Наташа, более подходящая ей по возрасту, но замужняя, являлась для нее источником постоянной злобы. От лютой зависти. Катерина грубо отмахивалась от робких Наташиных попыток ее утешить и все нетерпимее и придирчивее относилась к жене брата. Вместе с отцом она корила князя Ивана за то, что он не сумел заставить царя составить духовную в ее пользу. Или хоть, довершить дело с той бумагой, которая… Наташа, конечно, не сразу, но поняла, о какой бумаге идет речь и ужаснулась. Оказывается, была составлена подложная духовная от имени покойного Петра, и князь Иван собственноручно подделал подпись царя! Да это же настоящая государственная измена! Наташа попыталась поговорить с мужем, но в ответ князь Иван истерически раскричался: 
    - Откуда ты это взяла-то? Ничего не было! Дружочек ты мой, прошу тебя! Не заморачивайся нашими разговорами!
    Да как было не заморачиваться жене умной? Наташа понимала, что все, о чем говорят между собой отец и старшая дочь Долгорукие – то есть правда. И ведь когда-нибудь она, правда-то, и вылезет наружу. Долгорукие хоть и заперты в остроге, но пристав Шарыгин - начеку. Он по-прежнему таскается обедать и ужинать к арестантам, хотя и поселился в городке, на квартире, даже завел там себе кухарку. Воевода Бобровский приходит тоже почти каждый день. В церковь арестантов выводят всего раз в неделю, но Алексей Григорьевич уже близко сошелся с попом Богородицкой церкви, срубленной Меншиковым, Матвеем Баженовым. Батюшка с причтом обычно приглашается к обеду по воскресеньям. Конечно, теперь молодые супруги могли бы столоваться и дома, сами по себе, да князь Иван на такое обособление не согласился.
    Он так и сказал жене:
    - Мы ведь одна семья, пойми ты это! Миленький мой дружочек, Наташенька, нельзя, чтобы фамилия раскололась на две половины. Ты тятеньку не осуждай! А Катька-стерва? Так Катька - девка в самом соку, и не от одной только утери венца царского страдает. Ты понимаешь, о чем я говорю? Я не могу себе простить, что не устроил вовремя побег сестрицы с влюбленным в нее дурачком – атташе цесарского посла Миллезимо.
    - Я… понимаю тебя, Ванюшка, прости меня, - лепетала в ответ Наташа.
    Молодушка все еще стыдилась говорить вслух о подобных вещах, хотя еженощно любилась с мужем. Молодая и страстная княжна Катерина, естественно, томится без мужского внимания, что же тут не понять-то? Да и жизнь у всех Долгоруких, стариков и молодежи, зело тоскливая. Наташа, хотя бы, ребеночка от законного мужа ждет. Интересно, а каким он будет, ее сыночек?
   Свекровь и ее служанка, порасспросив молодую женщину, объявили ей:
    - В апреле дитя жди, наша голубушка!
    А ведь почитай, пять месяцев оставалось до весеннего месяца апреля. Весной родится Наташино дитя, слава Богу, что хоть одна эта светлая мысль в голову каждый день приходит, и за нее крепко  держится молодая жена. Приятная минутка, когда думаешь о младенчике. Только это не позволяет истомиться самой, слезами горючими изойти: без книг, без бумаги, без чернил, без готовальни! Была бы тут готовальня, например та, что подарила на обручение цесаревна Елизавета, так хоть любоваться на нее можно было, и то отрада. Зачем Наташа отослала назад брату сундучок со своими любимыми вещами? Что за легкомыслие на нее нашло, будто к зиме их простят и в Москву воротят? Вот младшие золовки Наташины, те, коротая время, по шелку вышивают, да только ей некогда к ним присоединяться, она занята хлопотами по дому. Отец Матвей предложил им на днях заняться вышиванием по материи священных изображений, и шитьем церковных облачений. В Богородицкой церкви он показал Наташе и золовкам великолепную вещь - парчовую священническую ризу. И объяснил им, что шита она дочерьми князя Меншикова. Тогда же он показал и могилу светлейшего князя близ алтаря. Над могилой была устроена часовенка.
    Отец Матвей трижды перекрестился:
    - Вот тут князь да княжна Меншиковы молились, пока не уехали в Москву.
    - А где погребена княжна Мария? Разве она не тут лежит? – удивилась Наташа и вдруг опамятовалась. – Да близ Спасской церкви же! О, как я запамятовала? Мне в Тобольске сама княжна Александра говорила, что Мария похоронена на погосте у Спасской церкви, куда нас водят по воскресеньям. Но почему она схоронена там и не покажете ли вы мне, батюшка, в следующий раз, ее могилу?
    Отец Матвей пообещал Наташе, как скоро выпадет случай, показать могилку несчастной княжны Марии Александровны у Спасской приходской церкви.
    - Дщерь моя, у каждого своя тайна, - загадочно объяснил он. – Эта – точно, уж не моя.
    Тайна? Зато изба, срубленная Меншиковым – чистая явь. Изба эта вызывала зависть у Долгоруких. Большая, новая, она была сложена из толстых кедровых бревен. Двускатное, на петербургский манер, крыльцо. Широкое гульбище 3, охватывающее домик с трех сторон. Круглые, напоминающие бычий глаз, слюдяные оконца. На коньке крыши – железный кораблик – флюгер. За домом – сад, огород, хлева, хозяйственные постройки. Светлейший князь крепко собирался осесть в Березове, да Бог призвал его больно скоро к Себе. Не пожилось ему тут, в сибирском краю, помер. Князь Алексей Григорьевич, правда, в церковь, срубленную бывшим врагом своим, ходить не стремился, избу его занимать тоже не проявлял желания, чтобы, говаривал он, Меншиков с неба не усмехался, не радовался, глядя, как сгубившие его князья Долгорукие, маются на его месте.
   
Вбежав в помещение острога, Наташа еле удержалась от вскрика – так вдруг екнуло у нее сердечко. В остроге стояла странная тишина, прерываемая только голосом старого князя. Алексей Григорьевич в своей келейке творил молитвы, там же, судя по звукам, собралась остальная семья, а слуги на пороге стояли на коленях. Наташа поняла, что это значит: свекровь и единственная ее заступница, отходит. Страдания княгини собрали возле ее одра все семейство, чад и домочадцев, за исключением молодых, которых все дружно презирали. Слуги, однако, тотчас посторонились, чтобы уступить место молодой княгине. Скользнув в горницу, Наташа перекрестилась на богатый иконостас в переднем углу, где были зажжены три драгоценные лампады, свисавшие на золотых цепочках с потолка, и приблизилась к постели Прасковьи Юрьевны. Лицо свекрови показалось ей восковым, без всяких признаков жизни. Щеки впали, нос заострился. Как вдруг она, не открывая глаз, тяжко задышала ртом, и скрюченные пальцы беспомощно начали царапать парчовое одеяло. В ногах матери, на постели сидела заплаканная и дрожащая старшая княжна, которая в этот миг вскрикнула и зарыдала. Агония, видимо, только начиналась: теперь приступ ужасного кашля с рвотой сотряс и заставил забиться на постели полумертвое тело. Изогнувшись дугой, с выпученными глазами, несчастная Прасковья Юрьевна едва не выпала из постели, если бы Наташа не подставила свои руки. Заплаканная княжна Катерина бросилась ей на помощь. Ленушка и Анюта, закричали, зарыдали в голос. Их братья сгрудились вокруг кровати. Отец бросил чтение Псалтири и, торопливо шаркая валенками, поспешил к умирающей своей половине.
- Княгинюшка ты моя! – дико завыл Алексей Григорьевич, падая на колени. – Голубушка моя сизокрылая, на кого ты меня покидаешь с детьми?! Ох, мы несчастные! Попа звать надо-о-о-о! Бегите к отцу Матвею, дураки! – злым ликом оборотился князь к дворовым людям.- Чего стоите тут на карачках, ироды? Собаки! Я вот вас! Отучу! Даром хлеб трескать! Беги, Капитошка!
    - Солдата караульного пошли, Капитон, за батюшкой, - срывающимся голосом закричал князь Николай. – Куда тебе, старому, бежать? Нельзя, чтобы маменька без причастия отошла! Ох, маменька! – он закрыл тонкими пальцами глаза и заревел по-мальчишечьи, и за ним завыли младшие братья.
    - Прости, прости, княгинюшка, - Алексей Григорьевич, краснолицый, с всклокоченными волосами, царапая себе щеки, вскочил с полу и теперь метался возле постели жены, не замечая, что приступ кончился, и она силится что-то сказать ему и детям, бесполезно кривя губы. Остолбеневшая было, Наташа разобрала:
    - Ванюшка…
    - Она зовет мужа моего! – закричала Наташа. – Иванушку привести надо! Где вы были все? Почему нас не позвали? Матушка! – она наклонилась над свекровью. - Я сейчас приведу мужа моего!
    - Нет… побудь… здесь, - свекровь, холодными, как лед, дрожащими пальцами уцепилась за ее руку. – Доченька, вы мне оба нужны. Ванюшку… сыночка моего старшенького… - она уставилась расширенными глазами в лицо мужа, маячившее над ней. – Приведи ко мне нашего старшего сына и наследника, Алексеюшка…
    - Холопы! Бегите скорей за Ванькой! Поди-ка, щенок, с утра пьян! Нет! Лучше беги ты, Николашка, поскольку ты - самый старший после того обормота! – Алексей Григорьевич, грубыми тычками в спину, вытолкал за дверь князя Николая.
    - Матушка, матушка! – Катерина нагнулась над матерью и платком принялась вытирать пот со лба. Губы княжны дрожали. – Прости меня, миленькая, прости, - выкрикивала она и горько рыдала. – Не оставляй меня, маменька, родненькая, не оставляй, сироту горькую, на поругание…
    - Нет, нет, что ты… сердце мое, кровиночка моя, дочь моя любимая, Катенька, не ты виновата, а мы с отцом. А больше всего, я, доченька, перед тобой виновата, ты меня прости, что не устроила твое счастье с иноземным графом, - сбиваясь, залепетала Прасковья Юрьевна. – Вот, надо бы благословить тебя, да только на что, красавица моя ненаглядная? Вместо царского венца, на венец мученический, на век бесплодный? Молись, дочь моя…
    В эту минуту дыхание Прасковьи Юрьевны сбилось, из груди снова вырвался хрип, глаза закатились.
    - Маменька, не говори-и-и так! Маменька, забери меня с собой, не оставляй! –истошно заголосила княжна Катерина. – Я лучше с тобой! Каково мне будет жить с этими… варварами проклятыми!
    Она повалилась на постель матери и медленно сползла на пол в полном изнеможении.
    - Катя! Катя! – бросился поднимать ее старый князь. – Что ты? Голова закружилась? Катенька, не тревожь мать! Ей покой нужен! Ты лучше, вот, валерьяновой настоечки выпей, да ступай, чти псалтырь! Аришка, валерьянки ее высочеству!
    В ответ княжна грубо оттолкнула руку верной Арины с остро пахнущим настоем валерианы, затрясла головой и поползла обратно к материнской постели. Взяв руку матери, она вжала в ее ладонь заплаканное лицо.
    Скоро раздались шаги и голоса за дверью. Одновременно вошли отец Матвей с причтом и князь Иван. Наташа увидела, как помертвело лицо мужа. На трясущихся ногах, муж ее приблизился и рухнул перед постелью на колени, завыл жалобно.
    - Подыми голову, сынок, - Прасковья Юрьевна, снова очнувшись и увидев его глаза, протяжно вздохнула. - Ты старший у меня, Иван Алексеевич, ты должен пособлять своему отцу, - изможденное, сморщенное лицо княгини, просияло. – Как ты еще юн, мой князь! Будь стоек, Ванюшка, ты у меня мягок сердцем, так не позволяй тешить себя бесам, не терзайся по прошлому, и вина не пей! Слышишь? Вот у тебя молодая жена, тебя любит. И ты, Ванюшка, всем сердцем ее люби, ты держись Наташеньки, и вы вместе сохраните от дальнейшей погибели и развала семью. Семья – это главное. В семье – источник спасения. А Господь не глух! Он, Всемогущий, когда-нибудь, нашей фамилии захочет еще полегчити, -  княгине сделалось совсем трудно говорить, такая длинная речь совершенно ее обессилила. - Господь милостив, - повторила она и, собрав последние силы, выдохнула. – Дети… Ради Христа, прошу вас,  дорогие мои, не ссорьтесь…
    После этих слов тело матери вытянулось на постели.
    - Матушка! – князь Иван в полном бессилии зашелся плачем. – Родная моя! – Он схватил безжизненную руку матери, и принялся осыпать поцелуями.
    В ответ на его стенания, за окном по-волчьи завыл ветер. Вспыхнули и затрещали в лампадах огоньки. Люди, подавшиеся в столовую, принялись усердно молиться. Плач поднялся в избе. Запахло ладаном. Отец Матвей начал кадить и читать отходную.
    На другой день все березовчане узнали о кончине старой княгини Долгорукой. По городку поплыл колокольный звон. Почти все жители пришли к обедне помолиться за душу неизвестной никому, но столь много пострадавшей в долгом пути в ссылку русской женщины, матери, покинувшей сиротами детей.


Глава 4

В церковь гроб Прасковьи Юрьевны, обитый золотой парчой, внесли на руках солдаты. Спасская церковь, отстоящая от острога примерно на две версты, была избрана Алексеем Григорьевичем как место семейного успокоения. Помня былые распри с Меншиковым, он не хотел когда-нибудь упокоиться рядом с ним в Богородицкой церкви, срубленной светлейшим князем на берегу, вблизи острога. «Чай, князь Александр Данилович и так на том свете радуется, глядя с небес на нас, несчастных, - все повторял он. – А ведь знал Данилыч, что и нас ожидает та же немилость и готовил место для наших мук. Что ж, пускай порадуется: дождался! Хотя, не мы одни гонителями его были, видит Бог, не нами одними строились против него конъектуры 4! Не ведаю, догадался ли он, что автор интриг оных – хитромудрый Остерман Андрюшка? Сей паук сплел ему паутину, а затем и нам! Будь он тыщу раз проклят, будь и он когда-нибудь на этом месте! А ведь и я до самого конца доверял этому пауку пакостному!» -  частенько жаловался Алексей Григорьевич воеводе. Бобровский, выслушивая его, неизменно поддакивал. И поведал однажды Долгоруким, отцу и старшему сыну, что на кладбище Спасской церкви погребены лучшие люди городка, в том числе и старшая дочь Меншикова, и купец Федор Васильев. Алексея Григорьевича отчего-то особо заинтересовала персона последнего, и он принялся, было, расспрашивать воеводу, да тот вдруг отчего-то сильно смутился, закашлялся и потихоньку ушел в сторону от опасного разговора. Почему-то так решил Алексей Григорьевич и сразу отстал. Собственно, что ему за дело до какого-то там купчишки? Не до того ему было, да и лишних бед на старую задницу не хотелось. А после смерти жены Алексей Григорьевич сразу сдал, буквально, в какие-то три дня, он превратился в согбенного старца, убеленного сединою. В день похорон князь Алексей Григорьевич плелся за гробом жены, потерянный, мрачный, ко всему вокруг безучастный. Во время отпевания, в церкви было полно народу, но местное духовенство почему-то на этот раз не пыталось пронять людские души молитвой. Не иначе как, святые отцы, страшась огласки, будто ссыльные Долгорукие уже обрели в Березове добрую славу, торопились отпеть княгиню Прасковью Юрьевну. Так им наказывал воевода Бобровский – местная власть. Понятно, что именно ему за любую нелепость ответ в Тобольске держать придется. Воевода невольно ловил жалостливые взгляды березовчан, какие те бросали на осиротевшую долгоруковскую молодежь – особенно на красавиц-дочек. Покойница была, благочестивая боярыня, а ее юные дочери и невестка, невольно вызывали у местных жителей умиление своей красотой и слезы - своим жалким положением. Особенно княгинюшка молодая. Наташа не подозревала, как трепетно любовались ею все местные жители, от мала, до велика. Слезы беспрестанно текли по лицу молодой княгинюшки, пока молилась. Осеняя себя крестным знамением, она думала о несчастном муже. Ведь за всю свою жизнь князь Иванушка не встречал столько горя, сколько на него сразу навалилось. Он выглядел измученным и отрешенным.
    Перед разверстой могилой вся семья и дворня в голос рыдала. Могилу выдолбили в мерзлой земле солдаты, они же и опускали гроб. Мерзлые комья земли загремели о парчовую крышку. Алексей Григорьевич, наклонившись в последний раз, чуть было не сполз сам вниз за жениным гробом. Сыновья подхватили его и оттащили под руки от могилы. И вот уже вырос небольшой кладбищенский холмик среди снегов. На холмике сразу установили большой деревянный крест - временный памятник. Летом, решил князь Алексей Григорьевич, непременно надо будет поставить деревянную часовню. Он застолбил это место для себя, понимая, что не оправиться ему уже после смерти жены, и никогда больше он не увидит Москву. Старый князь скрючился возле свежей могилы на коленях. Он плакал и плакал. Стоя рядом с ним, тоже на коленях, старик-камердинер большим платком утирал барину слезы.
    Наташа почувствовала, что ее берут за руку и оглянулась.
    - Княгинюшка, послушай, миленькая, -  шепнула Агафья Власьевна, - отойдем на шажок?
    Наташа и рада бы поговорить, да побоялась отойти от мужа, и тихо-тихо ответила:
    - Рада бы я, Агафья Власьевна, да Иванушка у меня весь сам не свой, видишь, еле стоит, плачет? - и глазами указала воеводше на мужа. – Ну, как я отойду-то? Боюсь оставить своего несчастного сострадальца.
    - Э, что ты? Нашла, чего бояться, Наталья Борисовна! – с неудовольствием проговорила воеводша. – Он что, у тебя, малый ребенок? Мать у него померла, так и пускай поплачет, где ж это видано, чтобы человек не скорбел по родной матери?
    - Вы не понимаете, – дрожащим голосом произнесла Наташа.
    - Я дело тебе предложить хочу, отойдем, - воеводша взяла Наташу под руку, и они потихоньку отступили за спины молящихся Долгоруких. – Ты теперь старшая женщина в семье, Наталья Борисовна, аль не знаешь?
    - Я? – не поверила собеседнице Наташа.
    - А то кто же, миленькая княгиня? Ты – жена старшего сына главы семейства, князь-то Алексей Григорьевич теперь не женится, погляди-ка ты на него! Ну, видишь? – строго спросила воеводша.
    - Ах, вижу, конечно, но где мне справиться с молодыми Долгорукими? - запротестовала Наташа. – Княжны, вон, подсмеиваются надо мной, - пожаловалась она горько. – Мое место в семье, наоборот, самое последнее!
    - Зря ты так думаешь, - воеводша поджала и без того узкие, губки, - ты – замужняя женщина, а они кто? Все три девицы, тебе еще их замуж надо будет выдавать. Нет, миленькая, после смерти свекрови, старшая в семье – это ты, Наталья Борисовна!
    - Может быть, вы и правы, Агафья Власьевна, - согласилась Наташа, не понимая покамест, куда это клонит супруга воеводы. Ей казалось, что кладбище - место не самое подходящее для нравоучений, но воеводша не стала бы приставать к ней просто так. С самого начала их знакомства, Наташа считала эту даму порядочной и добросердечной. Бобровские внимательно относились к ссыльной фамилии, старались ничем не унижать вверенных им арестантов: возможно, тут что-то кроется? А впрочем, на то она и воеводша. – Я не знаю, что требуется от жены старшего сына, - призналась Наташа. – Замуж выдали меня, как сироту, никто из родственников для меня не постарался, сам Бог меня замуж давал. Если вы хотите, сударыня, что-то мне объяснить, то я буду вам только благодарна. Научите меня! Я все сделаю ради семьи мужа.
    - Ах, милая, - растрогалась Агафья Власьевна, не спуская взора с Наташиного лица, - я решилась от своего имени послать к старцам Туруханского монастыря, чтобы они помолились о новопреставленной рабе Божьей Прасковье. Ты же, через меня, можешь пригласить сюда и самих старцев, слово Божье нужно твоей семье, а мужу твоему – в особенности. Ты, небось, не слыхала о святом мученике Василии Мангазейском, мощи коего перенесены в Туруханский монастырь его строителем, иеромонахом Тихоном, лет пятьдесят назад? Чудеса творятся у гроба сего мученика, вот тебе крест святой! – воеводша благочестиво перекрестилась. – Ежели ты попросишь святых старцев написать для тебя лик мученика Василия, то и станете вы потом с князем Иваном Алексеевичем ему вместе молиться. Ну, как? Что ты думаешь?
    Наташа, неожиданно для себя, заинтересовалась. Речь шла о сибирском первомученике Василии, слуге одного злого купца, прославившимся среди местного населения целомудрием, смирением и богобоязнью. Взятый на службу купцом из родного города Ярославля в Мангазею, юноша все свободное время творил молитвы в святом храме. Ему не мешали, но как-то раз, лавку ограбили, и возмущенный хозяин прибежал за ним, сам не свой. Бранясь и стеная, жадный купец велел приказчику возвращаться на место службы, но Василий отказался идти. Тихим голосом он попросил позволения закончить молитву и, как ни орал на него купец, он продолжал истово класть земные поклоны. Тогда хозяин обвинил его самого в воровстве. Он набросился на Василия и стал бить его беспощадно палкой, а потом, избитого, приволок на суд к самому городскому воеводе Савлуку Пушкину. Воевода поверил сребролюбивому торговцу. Он велел пытать юношу, но Василий и тогда не сдавался, и твердил только, что невиновен. Тогда злой купец, только, чтобы не дать юноше оправдаться, и явно, по наущению лукавого, опять бросился его бить, на сей раз, громадными железными ключами от замков амбарных. Раз - ударил мученика в висок связкой! Чай, велики были сии ключи,  потому что, Василий умер сразу на месте! Перепугались тут оба изверга – воевода Савлук Пушкин и купец. Дабы похерить свое преступление, они зарыли тело мученика в великой спешке, в самом сыром углу у приказной избы. Никто бы и не узнал про злодейское убиение, если бы через полвека не обнажилась часть гроба, и не начали там совершаться чудеса. Узнав об этом, на могилку, помолиться святому юноше Василию, потекли в большом количестве больные страдальцы и путники, малодушные люди, помышляющие о самоубийстве и охотники, которые в изобилии промышляют зверя.
    - Святой мученик Василий Мангазейский охотникам помогает, и заблудившимся путникам, а также избавляет людей от многих хворей. Исцеляет от расслабления, от слепоты, сохраняет малодушных людей от самоубийства, - с нажимом на последние слова, поведала на ухо Наташе Агафья Власьевна.
    Заинтригованная, молодая княгиня закивала в ответ:
    - Я согласна, заказать икону, но ведь свекор-то мой, Алексей Григорьевич, не разрешит мне потратить деньги на малоизвестный образ. Батюшка-князь прижимистый человек, так разве уступит мне денег на подарки святым старцам, если я пошлю за ними, да еще и закажу им икону? – забеспокоилась она. – Но жалко мне несчастного моего супруга: молитва его перед Богом всегда неусыпная, - тут Наташа покривила душой и быстро крестом трижды обмахнулась. – Может быть, святой Василий Мангазейский и есть фундатор нашему благополучию? Ин, ладно! Последние свои деньги я отдам, на что они нам тут? – сверкнула она глазами.
    Обе женщины принялись истово креститься на храм и кланяться, но долго молиться им не дали. Пристав Шарыгин сварливым голосом объявил арестантам, что время, отпущенное им на прощание и молитвы, истекло. Младшие сыновья подняли с земли и под руки повели беспомощного отца по тропке к острогу. Наташа бросилась вперед и схватила под руку своего замешкавшегося мужа: он почти сомлел. Мимолетно взглянула она в глаза князю Ивану и ужаснулась. У него были незрячие глаза! Батюшки! Наташа затрепетала. В жизни ей почти уже ничего не осталось, кроме любви мужа, а тут этот взгляд! Однако она не издала ни звука, и просто повела его за собой, спотыкающегося на трудной дороге. Князь Иван, за время обустройства в остроге, сильно переменился, он почти утратил ласковость и душевность, а страх, гнев и печаль придали его чертам новое, пугающее жену, выражение. Он стал обидчив и подозрителен. Отец, старшая сестра Катерина и брат Николай именно его считали виновником обрушившегося на семью несчастья, а себя жертвами, и потому ко всякому слову прибавляли оскорбления в его адрес. Катерина ненавидела брата лютее, чем новую императрицу, свою гонительницу и презирала больше, чем зарвавшегося пристава Шарыгина. И горше всего было Наташе слышать, что любимый человек, ради которого она, по доброй воле, страдает в ссылке, - погубитель и подлец, сукин сын, мерзавец, негодяй и ублюдок. Были слова и похуже – матерные слова. Жалость к мужу разрывала сердце Наташи. Она только из гордости старалась не плакать, чтобы не давать пищи злоязычной Катерине. Хотя та, тоже только из лютой ненависти и гордыни, измывалась над невинным братом. Княжна, точно на замок, крепко замкнула от своей родни душу.  Ее нравственные и телесные мучения не были известны никому. Для всех она оставалась равнодушной и холодной. Вот и сейчас с поразительным равнодушием вышагивала она впереди заплетающейся процессии. Пламя гнева и боли, терзавшее душу княжны, отражалось только в ее глазах. Черные, точно угли, глаза эти иногда зажигались изнутри недобрым светом, непостижимым, как свет костра, разожженного в ледяной пустыне. В своем горе, она была недоступна и прекрасна, но не к ней с восторгом и умилением обращали свои взоры березовчане. Именно так все встречные и поперечные по дороге люди смотрели на молодую княгинюшку Наталью, невинно страдающую с беспутным мужем.
   
Возле церкви узники вдруг натолкнулись на толпу странных людей. Явно, местных аборигенов, одетых в оленьи шкуры и восседающих на снежных кочках и просто на снегу, как сидели бы на траве летом. Это, оказывается, были местные, вогулы 5, называемые попросту самоядь.  С улыбающимися лицами, эти люди глазели на приближающихся арестантов. У всех были круглые, плоские, смуглые лица, черные волосы, черные глаза-щелки. Среди них только один, очень молодой, ладный, высокий парень, как говорится, косая сажень в плечах, был одет по-казачьи, в тулупе, крытом синим сукном и казацкой шапке с красным верхом. Казак поспешно вскочил и поклонился воеводе.
    - Здоров будь, Никита, - ответил воевода Бобровский и заворчал. – Чего лыбитесь-то? Не велика картина! А скажи-ка ты мне, паренек, аборигены, сидящие сейчас с тобой, все ли крещеные 6, а то, может, есть среди них идоломольцы?
    Парень, чтобы продолжить разговор, пошел рядом с воеводой. С начальством держался он уверенно, хорошо зная себе цену. В его красивом лице удивительно сочетались черты местного аборигена и казака. Лицо - круглое, смуглое, широкое, с прямым носом. Глаза – ярко-голубые щелочки. Черная челка до бровей.
    - Кресты носят, и службы посещают, однако, кто же их разберет, Петр Ильич, чего у них на уме-то, - словоохотливо ответил детина, - а эти от моей матушки вчера приехали, на охоту меня звать! Ушел бы я с ними на недельку в лес, а? Вы дозволите ли мне отлучиться?
    - Отлучись, пожалуй! А что, паренек, Татьяна, мать-то твоя, собирается опять зимовать в стойбище? В тайге охотиться?
    - Никак нет, мы с матерью вместе воротимся, да с хорошей добычей! Эти вон, кивнул он на улыбающихся вогулов, рекут, что отыскалася в лесу берлога. Косолапого хорошенько пужнем, возьмем его на рогатину и доставим в Березов-городок, честь по чести. Мне сие, право, в радость!
    - Что ж, кровушка по жилам бежит богатырская! – хохотнул себе в усы воевода. – Но только ты не задерживайся в тайге, парень! И матери передай от меня: к весне она тут понадобится! – и он указал рукою в след уже ушедшей вперед супружеской паре. Князь Иван, немного придя в себя, покачивался, но держал жену под руку.
    - Для молодой княгини, что ль, матушку звать? – открыл рот казак.
    - Для жены ссыльного, дурья твоя башка! – постучал пальцем по его лбу воевода.
    - Передам, ваша милость, не беспокойтесь! – кивнул юноша и сразу же отошел к своим товарищам.
    Воевода лукаво переглянулся с воеводшей. Ссыльные, если и услышали разговор, то никакого внимания на него не обратили.

Ослабевшие от слез сироты еле дотащились до острога. Горе от потери и осознание, что они теперь целиком во власти своего хама, пристава, озлобило братьев Долгоруких к концу поминального обеда. Младшие братья были готовы не только прикончить Ваньку, но и поубивать друг друга за то, что с ними случилось! Воевода, спасибо ему, за столом не забывал подпаивать Шарыгина, а не то бы пристав тоже сошел с ума от подозрительности. Бобровский понимал, что ответственному за ссыльных офицеру в Березове живется не лучше, чем его подопечным. Пусть пристав напьется до бесчувствия, тогда, может быть, ему самому, воеводе, удастся успокоить арестантов. Глядишь, поймут, какое наказание им грозит за склоки и беспорядок в остроге. Поручив, наконец, захмелевшего Шарыгина сержанту и двум солдатам, и приказав доставить его домой, воевода взялся врачевать души несчастных. Куда там! «Что за бесовщина, - ругался про себя Петр Ильич. – Благородные князья, а грызутся, точно бешеные собаки! Им даже наплевать, что думает о них начальство? Коли так, то, Бога ради, что с ними делать? Жалко мне только бедненькую беременную молодицу».
    За столом шла война.
    - Ванька! Чертов ублюдок! Это ты погубил нашу семью, ты уморил матушку! Ты должен был следить, да не уследил за гадким, маленьким царенком Петрушкой! Не гонялся  бы ты за вот этой глупышкой, за этой малохольной, так все было бы иначе! – вне себя, кричала порушенная императорская невеста, тыча холеным перстом в Наташу. – Ну, что ж, теперь ты можешь ее пользовать, а мы страждем!
    Князь Иван, долго молчавший, вдруг тоже вызверился:
    - Заткнись, ты, блудница! Ты не смеешь оскорблять мою супругу! – грозно зашипел он на Катерину.
    - Смею!
    - А я говорю, закрой рот!
    - Иди к черту!
    - Сама иди, шлюха!
    - Что?! Кто тут блудница? Кто шлюха? Меня любил  один только кавалер прекрасный, граф Альберт Миллезимо! Он хотел взять меня в жены, а вы его выгнали, на погибель мне!  Зачем разлучили нас? Я любила графа Миллезимо! Да-да-да! Я не осмелилась пойти против вас с отцом, Ванька! А надо было бы! Бежать с графом, бежать, бежать! Ах, как я была бы счастлива, танцуя с Альбертом моим в чудесных дворцах Вены! Как смеялась бы над вами сейчас, ха-ха-ха-ха!
   С ней случилась настоящая истерика: княжна дико захохотала.
    - Не осмелилась?! Ты?! А кто возомнил себя императрицей?!  Кто жаждал повелевать, выйдя за моего царя? Ты, сучка! Ты не могла найти доброе слово для юного Петра Алексеевича! Приласкать, успокоить мальчика, ты не могла, холодная стерва! Если бы ты только могла, хотя бы для виду, полюбить государя! Бесчувственная колода!
    - Холодная? Бесчувственная? Я?! – зарычала в ответ княжна Катерина. – Вишь, чего захотел, чтобы я унижалась перед вонючим щенком Петрушкой! Да сам он, тогда же, нюхал у Елизаветы под хвостом! Щенок! Царь сам презирал меня, и я, тем более, не собиралась гоняться за ним и унижаться! Тьфу!
    Князь Иван был ошеломлен ее словами:
    - Почему это мне, никогда в голову ранее не приходило, какая ты дура?! – заорал он в ответ на сестру. – Ах, чертова дура! Не захотела унижаться? Разве унижение – доброй быть? Я говорил тятеньке, что гораздо лучше тебя с ролью императорской невесты справилась бы Анька наша! Она бы не воротила от государя нос! Государь бы охотно взял в жены юную княжну Рюриковну для продолжения династии! Нет, это из-за тебя, Катька, мы здесь, в Березове, мучаемся, а наша драгоценная мать в могиле лежит! Тьфу, на тебя, спесивая чистокровная кобыла!
Княжна Катерина в ответ так дико завизжала, что все за столом невольно зажмурились, а на дворе громко заржали лошади воеводы, и забрехали острожные кобели, прирученные предшественниками Долгоруких. Это еще больше взбесило княжну, и она, точно хищная птица, скрючила пальцы, и потянулась через стол, к брату.
    - Бесстыжий! Пес, ядом блюющий! – завопила она. – Не из-за меня! Слышишь?!
    - Твою мать! – заорал князь Николай. – Берегись, Ванька!
    Князь Иван бессознательно загородился руками.
    - Ванька, сзади!
    Катерина, мигом обежав стол, мешавший ей достать старшего брата, с поднятым над головой чугуном из-под студня, подскочила к князю Ивану. Тотчас протрезвел князь Иван. Он нанес сестре удар ногой и попал по ляжке. От этого пинка, княжна завыла, с воем согнулась пополам, а чугун выронила, и он с грохотом покатился по полу к печке.
    - Убивец! – рыкнул Алексей Григорьевич. – В железа надо Ваньку! В железа!
    Тут уж Наташа бросилась на помощь своему несчастному мужу. Её сначала до смерти перепугали брань и драка, но безумный поглас отца вселил в сердце мужество. Сейчас важно было вырвать мужа из рук озлобившихся, сумасшедших родственников. Наташа храбро втиснулась между мужем и золовкой, которая опять лезла в драку.
    - Нет! Как вы могли подумать такое, батюшка! – закричала Наташа. – Катя, разве не прав мой супруг? Как ты можешь оскорблять память жениха своего, милостивого государя? Я осуждаю твои речи! Как женщина, ты действительно очень груба!
    Княжна выпрямилась во весь рост и с силой неженской оттолкнула Наташу:
    - Стельная корова! Тебе нужно было только наше добро!
    - Нет, не правда… - только и могла вымолвить молодая женщина, оседая на пол. – Батюшки! Жи… живот, - прошептала она, прижав руки к животу, и заливаясь слезами. – Вот кто убивцы-то, вы… жадные, жалкие, гадкие, скверные вы, люди!
    Все смолкли и с ужасом уставились на Наташу. Князь Алексей Григорьевич ахнул, потом подбежал к снохе, которую уже поднимал муж и усаживал бережно на лавку. Князь Иван пролепетал жалко, обращаясь к рыдающей супруге:
    - Как, как твое чрево? Болит?
    - Немного болит, - ответила она, неимоверным усилием беря себя в руки.
    - Князь Алексей, - строго проговорила, до сей поры молчавшая Агафья Власьевна, - да дайте же ей, наконец, покой-то! Сноха ваша крепка духом и телом, но так вы потеряете своего первого внука! Зачем только вы кознитесь?
    Алексей Григорьевич отчаянно затряс головой.
    - Ох, дети мои, дети, - закудахтал он, - эй, кому это я говорю? Уймитесь! Безумством ведь не воротите, ни матушку, ни почести, черт вас возьми! Посмотрите на жену вашего брата! Как, думаете вы, кто, кроме Натальи, родит мне внука? Девки, коли вы нагуляете здесь детей, я не признаю ни одного вашего ублюдка законным отпрыском великой фамилии Долгоруких! – добавил он строго и погрозил пальцем. – Гнев новой императрицы простирается на всех нас, но мы должны сохранить ростки нашего рода.
    - Вот и сохраняйте! Напоите княгиню Натальюшку молоком с медом и уложите в постель, - приказала воеводша. – Завтра вас поведут на кладбище, так надо, чтобы она могла встать и тоже с вами пойти.
    - А я? До меня вам никакого дела нет! – возмутилась заступничеством воеводши княжна Катерина. Не получив ответа, она рухнула на лавку, закрыла лицо руками и в голос завыла. – Я – императорская невеста!
    - Смирись, Катя, - дрожащим голосом попросила ее Наташа, - ты бывшая императорская невеста! – Она сама давно уже не плакала, глаза ее были сухи.
    Члены фамилии притихли, но по трясущимся плечам княжны было видно, что она не смирится. Скандальное семейство, ворча, разбрелось по своим углам. Князь Иван и Наташа, кутаясь вдвоем в одну шубу, отправились через двор к себе.


Глава 5

    Ссыльным было разрешено отмечать все поминальные дни по усопшей матери семейства. В течение сорока дней фамилия Долгоруких, в полном составе, с холопами, под усиленным конвоем, пробиралась на кладбище и смиренно отстаивала раннюю обедню в храме. Отметили третий день, девятый, двадцатый. Пристав Шарыгин, по утрам на трезвую голову, особенно недобрый, отгонял от своих подопечных любопытных и дружелюбных березовцев. «От греха подальше», - объяснял он свои строгости воеводе Бобровскому, намекавшему на то, что Меншиковы содержались куда свободней. И, в то же время, Бобровский понимал, что пристав был прав. Так спокойнее, подальше от греха. Долгорукие рыдали на могиле матери, а потом, дома, у них редкое застолье проходило без драки и бранных слов. Будто бесы нарочно их толкали! Караульные даже не пытались их унимать, и нередко княжны и их служанки визжали на всю округу, поругавшись с братьями. Не хотелось и Шарыгину ссор чертовых арестантов, но полномочий открыто творить им бесчестье, никто ему не давал. Он только сулил Долгоруким нажаловаться на них в Тобольск, чтобы оттуда переслали его отчет в Москву, самой матушке-императрице. «Чтобы засадили вас еще крепче, за поганые слова ваши и за драки», - сулил он. Только никто из Долгоруких не прислушивался к его угрозам.
    - Куда уж хуже-то, - говорил князь Иван жене, когда Наташа умоляла его вести себя тихо, лишних слов не говорить и вообще держаться от остальных подальше. – Куда нас еще могут услать, мой ангел? В Камчатку? Ты бы хотела уехать только со мной куда-нибудь? Стали бы мы там втроем жить, с нашим сыном, а вокруг только медведи, да море-океан шумит. А в небе яркие сполохи переливаются. Уж куда до них любимым покойным государем Петрушей фейерверкам!
    Князь Иван вздыхал, обнимал Наташу, и они сидели, прижавшись, в уголку своего холодного жилища. Наташа льнула к Ивану. «Кабы Иванушка не грустил, не лаялся с отцом и порушенной императорской невестой, не давал бы в рожу деверю Николаше, то жить бы хорошо можно здесь, - рассуждала она. – Это все оттого, что жизнь у нас замкнутая и безрадостная, а Ванюшка мой привык к светским развлечениям и великому почету. В чем его винить?» - пыталась она оправдать поведение супруга.
    Сорочины пришлись на двадцать шестое декабря – почти канун нового, 1731 года. В краю суровом стояла теперь ночь все 24 часа суток. Шли в церковь с факелами. Было студено. Снежно. Мороз лютый. Семейству пришлось следовать по узкой тропе, между огромными сугробами, больше напоминавшими снежные горы. Снег проваливался под ногами. Князь Алексей Григорьевич вел под руку порушенную невесту, необычайно тихую нынче. Наташа, опираясь на мужа, тоже не жаловалась, но зато младшие княжны, проваливаясь в снег, хныкали и отказывались идти дальше. И только юные князья, вдохнув бодрящего морозного воздуху, скакали через сугробы, как жеребята. Они вытаскивали из снега верещащих сестер, и куражились, пока не показались кресты церкви. Тогда все притихли и принялись истово креститься.
    Березовская Спасская церковь Рождества Богородицы, украшенная высокой шатровой колокольней, обнесенная каменной оградой, представляла собой целый комплекс каменных зданий со странноприимным домом, трапезной и сторожкой. Вокруг церкви торчали из снега большие кедровые кресты. Подходя к занесенной снегом могиле свекрови, Наташа в первый раз заметила рядом два совершенно одинаковых кедровых креста.
    - Чьи же это захоронения? Похоже на супружеские могилы, - шепнула она медленно бредущему рядом князю Ивану.
    Муж ничего не ей ответил. Пошатываясь, бледный, он, после выпитого вчера, держался, как говорится, на честном слове. Перекрестившись на храм, Наташа помогла мужу подняться на каменную паперть, при этом размышляя, что вот и им с Иванушкой придется лечь так же, когда-нибудь, рядом. Неужели, здесь? Суровая жизнь меняет не только внешность человека, она укорачивает век. Сумеют ли они выходить своего ребенка? Но, каковы бы ни были тяготы и беды, Наташа по-прежнему не чувствовала себя виноватой в том, что бросила вызов всему свету, обвенчавшись с  опальным фаворитом Петра II.
    Долгорукие отстояли заутреню и остались на обедню. Тут к ним присоединились муж и жена Бобровские и представители нескольких купеческих и казацких семейств. Все они, низко кланяясь воеводе и его жене, становясь позади местного начальства, крестились истово на иконы. Началась и бесконечно тянулась долгая служба. И как-то неожиданно розоватая пелена встала вдруг перед глазами Наташи, голова ее отчаянно закружилась, и она, охнув, тяжело осела на холодные плиты пола, потеряв сознание.
    - Ангел мой! – князь Иван бросился поднимать жену непослушными руками. Ему на помощь поспешила Агафья Власьевна, и они, вместе с солдатом, посланным воеводой, на руках вынесли несчастную на паперть.
    - Не дайте ей умереть, кто-нибудь, приведите лекаря, - голосил князь Иван, становясь на колени рядом с супругой. – Кто здесь пользует беременных женщин?
    - Никто! Да не бойся ты, князь Иванушка, с Натальей Борисовной будет все в порядке, - успокоила его Агафья Власьевна. – А ну, снежку мне, быстрей снежку, Ежов! – бодро окликнула она солдата. - Спирту-то нюхательного не захватили? Нет? Жалко! Ну, да ничего! Сейчас она, наша голубушка сизокрылая, очнется!
    Агафья Власьевна оказалась права. Морозный воздух удивительно скоро излечил Наташу, и она легонько вздохнула. Потом спросила, что с ней случилось, и тут же заулыбалась.
    - Иванушка! – окликнула она мужа. - Мне уже хорошо! Все уже кончилось, мой любимый! Я сейчас, сейчас поднимусь на ноги.
    Щеки Наташи слегка порозовели, когда она несколько минут постояла на паперти в объятиях  перепуганного супруга. Но мороз был ужасный, и Агафья Власьевна предложила им не стоять на месте, а пройтись, и они неторопливо гуськом отправились по утоптанной узенькой дорожке, к засыпанным густым снегом могилам.
    - Не знаете, кто лежит тут, любезная Агафья Власьевна? – останавливаясь перед двумя одинаковыми крестами, спросила Наташа. Она почувствовала, как горят ее щеки от сильного мороза. Ох, она же пообещала в Тобольске княжне Александре Меншиковой помолиться на могиле ее сестрицы. А где могилка-то? Так ведь и не узнала, где похоронена несчастная первая невеста Петра II. – Нельзя ли нам узнать, где похоронена княжна Мария Александровна Меншикова? Ее могилка ведь где-то здесь? – забросала она вопросами Агафью Власьевну и подошедшего следом за ними воеводу. – В Тобольске я обещала младшей княжне Меншиковой и ее брату молиться о душе бедной княжны Марии! Иванушка, подтверди!
    Князь Иван, молча, кивнул. Что, правда, говорил весь его вид, то, правда. Оба вдруг испугались: а вдруг сейчас воевода возьмет, да и отрежет: нельзя, мол!
    Однако Бобровский не разочаровал дружных супругов. Он обратил немного растерянное лицо к Наташе, и голос его прозвучал тихо и почти буднично:
    - А могу я получить ваше слово, молодые люди, что вы не сделаете мой рассказ предметом пересудов и сплетен в вашем большом семействе?
    - Мы клянемся вам! – в один голос воскликнули князь Иван и Наташа. – Нет!
    - Так знайте же, что это не моя тайна, - вполголоса заговорил воевода. – Хотите верьте, хотите, нет, но семейная тайна Меншиковых скрыта в могиле княжны Марии Александровны! Младшие князь и княжна, уезжая отсюда навсегда, очень уж убивались, страшась, как бы не просочилась наружу истинная правда. Они-то и взяли с меня честное благородное слово, что я постараюсь замять всякие разговоры о несчастной княжне Марье Александровне, о ее скороспелом замужестве и кончине после тяжелых родов.
    - Ох! Что за скороспелое замужество? С кем? Неужели княжна Мария родила ребенка? – Наташа громко охнула, потрясенная и спохватилась. – Простите! Молодой князь и княжна поведали нам, будто Мария Александровна умерла от оспы. О! Пожалуйста! Рассказывайте, господин Бобровский! Вы ведь не целовали образ, не клялись молодым Меншиковым именами святых?
    - Нет-нет! Клятвы перед святыми образами я не давал. Я только пообещал Меншиковым пресекать всякие разговоры о семейной тайне, которую те решили похерить здесь, в Сибири.  Да, слово-то, чай, не воробей! В одном месте чирикнет, в другом аукнется! Одна лишь надежда на то, что история печальной любви княжны Марии так и останется похороненной с нею вместе, в здешних снегах. И вы, князь и княгинюшка, все равно, рано, или поздно, узнали бы эту тайну. Мария Александровна умерла не от оспы, а от родовой горячки. Вот она, ее могилка-то! Эта вот и есть, – Бобровский указал прямо на занесенный снегом холмик под кедровым крестом. – А здесь, рядом с ней похоронен супруг ее, купец Федор Васильев. Он прибыл студеной зимой в забытый Богом Берёзов, спустя ровно три месяца, после того, как Меншиковы обосновались в здешнем остроге. Явился оный молодец с одним только слугой и остановился в доме у казаков Пановых, а после пошел и представился Меншиковым. Светлейший князь Александр Данилович его сразу признал, мол, это торговый человек из самого Санкт-Петербурга, сын такого-то, богатого купца, так и объявил он нам. Вначале купец Федор Васильев и в самом деле торговал мехами. Скупал он меха у аборигенов, ездил на ярмарку в Обдорск и в Мангазею. Все бы ничего, да только подозрительно уж очень, вот что: человек он был чрезвычайно молодой, красивый, черты лица имел благородные, и тонкие, и, будто девичьи, длинные и тоже тонкие, персты рук. Потом купец этот взял за дерзость, и стал к Меншиковым запросто входить и повсюду провожать княжну Марию Александровну. Содержание Меншиковых и сразу было не таким строгим, как ваше. А уж ворковала эта парочка друг с другом – ну, точно два голубка, когда они думали, будто никто их не замечает! Точно как вы воркуете, мои дорогие! – воевода усмехнулся себе в усы. – Не знаю уж как, и чем, обольстили они отца Матвея, но было совершено тайное венчание. Тайком от меня, от пристава Миклашевского и даже от самого светлейшего князя, обвенчалась светлейшая княжна Мария с простым купцом. А, перед родителем молодой жены они покаялись, когда у Марии брюхо уже на нос полезло. Что было делать князю-отцу? Купец вместе с ним целое лето проработал на постройке избы для семьи Меншиковых и церкви. Он знал, что огласки не миновать и, конечно, думал, что следует скрываться, до поры, дабы самому не попасть в оковы. Тайная жена посему редко когда выходила из острога, и жителям было велено говорить, что, мол, она-де тяжко больна, что у нее чахотка. Иной раз, вечерами, обыватели замечали княжну, гуляющую под руку с купцом Васильевым. На Марии Александровне всегда было надето одно и то же дорогое платье, черное, в серебряных кружевных блондах. Зябко в шаль куталась княжна, дрожала, по сторонам не смотрела. Взгляд был вечно потуплен. Лицо снега белей. Купец, бредя сзади своей подруги, даже не касался ее руками, вот до чего он боготворил ее.
    Вы знаете, от чего умер князь Александр Данилович! С ним случился удар ноября 12 дня 1729 года, как раз, спустя месяц после освящения срубленной им церковки. Могли бы, наверное, спасти светлейшего, окажись тут у нас лекарь, да не было лекаря и некому было пустить страдальцу кровь. Отнялась у князя левая половина тела, но не язык, коим Александр Данилович кое-как ворочал. Узнав меня, он четко произнёс:
    - Знайте, воевода! Старшая дочь моя – княгиня Долгорукая!
    Князь Иван чуть не упал от  таких слов:
    - Как?! – выдохнул он. – Долгорукая?! Батюшки! Кто же он тогда, оный купец?
    Воевода, глядя на него, честно ответил:
    -  После смерти светлейшего князя, истинная правда о его зяте вышла тотчас наружу! Купец оказался вовсе и не купец, а сынок твоего, Иван Алексеевич, двоюродного дяди, князя Василия Лукича Долгорукого! Передо мной он потом слезно покаялся, что, мол, обманул отца из-за страстной любви к княжне Марии.  В Сибирь поехал он следом за семьей светлейшего князя, со слугой, тайком. А отец его думал, что он в это время держит путь в Европу, в город Париж, в университет. Так ли на самом деле было?
    - Так, - еле выдавил князь Иван. – Ей богу, даже трудно себе представить! Ух, ты… и чудеса! Наш Федька! Федька-то и княжна Мария… муж с женою!
    - Все это чистейшая правда, - продолжил рассказывать воевода Бобровский. - Радением отца Матвея, Мария и Федор - законные супруги. Мы с приставом тогдашним, с полковником Миклашевским, тоже не вдруг опамятовались, за головушки схватились. Придется ведь отвечать перед царем и Долгорукими, то есть, перед вами! Но потом порешили, что начальство, коли и проведает о венчании, то доказать ровно ничего не сможет. Коли будем молчать, то молодой князь Федор так и останется простым купцом Васильевым, а бывшая императорская невеста, станет называться по нему купчихой. Наконец, может быть, после известия о смерти старого князя, император перестанет гневаться на детей Меншиковых и вернет их из ссылки. В том числе и порушенную невесту! А уж там, по приезде в пожалованные им деревеньки, молодые как хотят, пускай так и поступают. Наше дело тогда – сторона. И послали мы тотчас в Тобольск курьера с депешей о кончине светлейшего князя от удара.
    Князь Иван продолжал задумчиво улыбаться.
    - Ай, да кузен Федька, - сказал он и присвистнул. – Ай, молодец, за все это я теперь его очень уважаю, а в Петербурге бессовестно потешался над ним, вот дурак!  Стыдно мне теперь, право, очень стыдно! А что касается смерти светлейшего, то покойный император, как только узнал об этом из депеши, тотчас и приказал вернуть его детей из ссылки. На прокормление им жаловалось сто дворов, жить были обязаны они: княжны безвыездно в деревне, а князя Александра повелевалось определить в полк в чине прапорщика, он ведь и не заслуживал большего-то! Для науки приказывалось приставить к нему толкового офицера. Никто не знал, что Мария Александровна умерла! – Он смущенно покачал головой и перекрестился с молитвой. – Насчет Федьки же, - продолжил он потом, - мне тоже понятно. После коронации Петра Алексеевича,  Федька был отослан отцом в Европу, по его, личной просьбишке – хочу, мол, я доучиваться в Сорбонне. А то, может, в ином месте. Да бес его знает, где! А он-то – вот какой молодчина! Ай да Федька! Каков сукин сын! А я-то считал его за молокососа! Ах, Федька! Ах! А Мария-то! А Мария!
    - Мария Александровна до самого последнего дня скрывала свою беременность, с помощью верной камеристки, – заторопилась довести до конца историю воеводша. – В том-то и беда, мои дорогие, что скрывала! Знали бы мы, то помогли бы ей, бедненькой, опростаться. Все дело в том, что нет, здесь, у нас, в Березове, ни одной умелой повивальной бабки. Я имею в виду русскую бабку! Но мы могли бы привести к княжне вогулку одну крещеную. Казацкая вдова Татьяна Иванова она по мужу. Хорошая баба! Да вот, беда, когда донесли мне, что с княжною, роды длились у нее уже три дня! Все же, я отослала слугу за местной повитухой, но оказалось, что та в стойбище, со своими, зимует. Хотели послать туда, но княжна к тому времени родила. Разрешилась двумя мальчиками, и начался у нее приступ послеродовой горячки. Младенцев, слабеньких,  немедленно окрестили, и они померли, один за другим, как ангелочки, ушли на небо. После этого Мария впала в беспамятство, и тоже скончалась. Очень уж она ослабела!  Сказалась и смерть отца, и переживания, да и Господь, похоже, отвернулся от осиротевшего семейства. Оспа-то и в самом деле посетила в то время Березов, как раз после смерти князя Александра Даниловича, ею переболели слуги Меншиковых, и князь Федор. Погребли Марию Александровну с младенцами возле Спасской церкви, так как супруг ее этого захотел. А после погребения несчастный князь Федор, словно умом рехнулся, - предупредила рассказчица дальнейшие расспросы Долгоруких. - Ударился он в беспробудную пьянку, болезный наш. Все пил и пил горькую. Пил все сорок дней после смерти своей княжны-голубки, да и замерз, пьяный, возле кабака. Словно предчувствовал, что скоро ляжет рядом с женой. В гробу Мария, голубушка, была хороша! В гробу, обитом алым бархатом, лежала она в бордовом шлафоре, покрытая зеленым шелковым покрывалом. Как и положено умершей роженице, так ее и одели. А на гроб ее опустили два маленьких гробика с телами ее младенцев. После смерти князя Федора в церковь был пожалован медальон с прядкой русых волос. Вот ведь как! Не сумели мы уберечь голубя с голубицей!
    Воеводша украдкой вздохнула, и ласково похлопала по плечу сильно пригорюнившуюся Наташу:
    - Уж с тобой-то, ягодка моя красная, ничего такова страшного не случится, поверь мне, не бойся, - заявила она, - ты – не слабосильная княжна Мария. Много баб каждый год рожает у нас, и все детки живенькие, включая и меня тоже. Я четырех сыновей родила, живя в этих суровых краях с моим мужем. Ты же попала сюда из-за своего муженька. Ты его не оставила в беде. Вот, Бог-то и одарит тебя крепеньким сыночком за любовь к мужу.
    Наташа заплакала от благодарности к этой женщине, но и страшно же стало ей после печального рассказа.
    - Что теперь с нами будет? Батюшки мои, в какое скверное место мы заехали, тут и Мария Меншикова и князь Федор умерли, такие-то молодые, но я думаю, что нам надо, попытаться Иванушка, выжить, здесь, во что бы, то, ни стало! Да Иванушка? – обняла она своего, сильно смущенного, откровением воеводы и воеводши, мужа. - Я уверена, что ты все сделаешь для меня, Иванушка, сокол мой ясный, а я для тебя? Мы ведь оба принадлежим к семействам, не только знатным, но и славящимся своим здоровым потомством. Ведь так?
    Она взяла мужа за руку и заглянула в его глаза, полные неуверенности и смутной тревоги. Князь Иван ни на минуту не сомневался в том, что его юная жена говорит искренне, она, в самом деле, стремится выжить в этой стране холода и снегов. Дочь фельдмаршала Шереметева во многом похожа на своего отца, наделена его мужеством, умом и душою. Как и отец, она будет одерживать свои победы, медленно и разумно продвигаясь вперед. Князь Иван подумал и вспомнил, как она, можно сказать, в одиночку, без его активного участия, сражалась за их будущее, за их брак. Вся родня бросилась ее отговаривать! Она была одна против всего мира, против самой императрицы, когда, светлым апрельским днем прибыла на венчание в Горенки в простой карете, да в компании двух ветхих вдов. Если бы она не поехала, то императрица безоговорочно зачислила бы ее фрейлиной, и тогда поле боя осталось бы за другими женихами. Князь Иван подумал, что не пережил бы такой потери. Мысль о том, что другой человек стал бы обладать его женой, вскипятила его кровь, и он больше не сомневался, что, может быть, уже теперь лежал бы в этой земле, как лежит теперь князь Федор Долгорукий. Только рядом не было бы жениной могилы. Но в этом лучше не признаваться вслух. Князь Иван прикусил губу и молча, клоня голову, дал знать жене, что во всем соглашается с ее словами.
    - Я думаю, нам надо все же осторожно рассказать тятеньке правду о князе Федоре и княжне Марии, - обращаясь к Бобровскому, сказал он. – Это потому, что правда, так или иначе, выйдет наружу. Федор нам родственник. Как жаль, что его отец так ничего и не узнает. И сами мы не ведаем, где он сейчас. Куда услали дяденьку Василия Лукича – для нас тайна за семью замками.
    - Хорошо, - подумав, согласился воевода. – Вам жить здесь, а князь и княжна Меншиковы теперь далёко, и высоко, на небесах. Весной, когда могилки вытают из-под снега, не скрыть от вас правды. А теперь идите,  служба заканчивается.
    Прихожане, в самом деле, уже выходили на паперть и растекались по улочкам, занесенным до самых крыш. Медленно, еле переставляя ноги, появился князь Алексей Григорьевич, с семейством. Он имел вид хмурый и обреченный и кутался в меховую шубу.
    «История, о которой узнали мы только что – просто чудо, - размышляла, продвигаясь по узкой тропе, вместе с мужем, потрясенная Наташа. – Князя Федора Долгорукого можно считать святым! Я хоть была обручена с милым моим Иванушкой, а он бросился сюда за чужой невестой, даже не зная, как встретят его Меншиковы. Вот она, беспорочная любовь-то! Счастливая, счастливая княжна Мария…»
    Наташе припомнилось, что она однажды видела князя Федора. В какой-то великий праздник это было. Она с матерью и герцогиней Мекленбургской выходила со службы, и вдруг какой-то юноша учтиво им поклонился.
    - Будь здоров, князь Федор Васильевич, - ответила герцогиня. И одарила статного юношу одним из самых своих пылких взглядов.
    - А я что-то не узнаю молодца, - сказала Анна Петровна Шереметева, когда они отошли подальше.
    - Я и не сомневаюсь в этом, - от души рассмеялась герцогиня. – Это сынок Василия Лукича Долгорукого, недавно представленный им императрице. Настало время, чтобы он занял подобающее ему положение. Ты очень удивишься, Аннушка моя, когда услышишь историю этого молодчика. Рожден он был во Франции, от метрессы нашего блистательного маркиза Лукича. Ох-ох, ты только не делай вот такие глаза, Анна! Князь Василий Лукич женился тайно, после смерти жены, на своей полюбовнице. А кто она такая? Камеристка, может, королевская, а может быть, дочь какого-то секретаря посольства. Сын их воспитывался во Франции, ты обратила внимание на его утонченные манеры? Блестяще образованный юноша, обучался в Парижском университете. Чем не блестящая партия для любой знатной девицы? Я слышала, что его мать не так давно скончалась, и князь Василий Лукич выписал сюда единственное свое чадо. Князь Федор сразу понравился государыне Екатерине, хотя не получил пока при Дворе должности. Василий Лукич видит в нем своего наследника, будущего дипломата. Находишь ли ты его красивым?
    - Он очень красив, - согласилась Анна Петровна. – В отличие от сына князя Алексея Григорьевича, - достойный молодой человек. Причем, скромник! Думаю, он нигде лучше не проявит себя, чем на дипломатической службе. Все его дядья – большие искусники в войне перьев!
    Вот какой разговор припомнился теперь Наташе. Правда, ее задела всплывшая в голове фраза матери о выгодном отличии князя Федора от ее мужа. Наташа решила выбросить эту фразу из головы. Все-таки, матушка не знала князя Ивана близко. Она не знала его совсем! А, вот, если бы она его узнала, если бы познакомилась с ним поближе, то непременно признала бы свою ошибку! Князь Иван особенный человек. Он не проявляет такого сильного характера, как Федор Васильевич, но он жене предан всей душой. У них общий дом, общая судьба, общая чаша. Они будут осушать сию чашу вместе до последней капельки.
Только спустя несколько дней, князь Иван и Наташа решились открыть старшим членам семьи тайну несчастных князя Федора Долгорукова и княжны Марии. Князь Алексей Григорьевич даже прослезился:
    - Один Бог ведает души людские! Ах, Федька! Ах, низкоглазый наш скромник! Кто бы подумал-то, что обманом он покинет отца! Умен оказался, змееныш! Вместо Парижа заявился в проклятый Богом Березов! Да еще под личиной купца какого-то! Ах! Ах! Братец Васенька-то про это ни сном, ни духом, он-то думает, поди, и горячо молится, что в безопасности его наследник. Ах, Федька! А я-то, старый дурак, ведь тоже молился Богу, что хоть один отпрыск Долгоруких в Париже и в безопасности.
    Княжна Катерина пожала красивыми плечами:
    - Хоть и ненадолго, а повезло-таки моей предшественнице Марье! – заявила она. - И обвенчалась со знатным красавцем и родила, в сырую землю легла княгиней Долгорукой. А вот мне только и остается стариться здесь со всеми вами! – произнесла она с ненавистью. – Рано, или поздно, меня это убьет! Ах, пропали бы вы все пропадом, до чего я вас всех ненавижу! Ненавижу! Ох! Взяла бы ножик и зарезала…
    Сказано это было так тихо и вместе с тем, яростно, что отец с двумя старшими братьями, аж почувствовали ледяное дыхание ее злобы у себя на лицах. Князь Иван открыл, было, рот, но Николай опередил его:
    - Уймись, сестрица! Можно подумать, что ты сама, порушенная государыня, ни в чем не виновата! Хорошо валить тебе на других! Княжна Меншикова хоть не нравилась царю! Бледна была и худа! А ты-то? Ты, под носом у Петра Алексеевича, гуляла со своим хахалем! Судьба у вас с Марией похожая, но чем? Вы обе поднялись больно высоко, да обе и грохнулись с высоты-то! Бух! Чай, больно?  Вот только за тобой, как за Меншиковой, трусливый граф Миллезимо не приедет. Ты бы, царица, взяла и какому-нибудь вогульскому принцу отдалась бы! Все бы дело!
    - Ох ты, молокосос! – княжна с воплем набросилась на Николая и завизжала, как резаная. – Волчонок! Гляди, тятенька, до чего он осмелел! Много воли взял! – и вцепилась острыми ноготками в щеку брата, расцарапала до крови. В ту же секунду она сама оказалась в железных тисках рук князя Ивана. С руками, крепко прижатыми к бокам, извиваясь, точно змея, княжна принялась, на чем свет стоит браниться:
    - Свиньи! Все вы худые свиньи! О! Ублюдки! Мне ваши рожи видеть непереносимо! О-о-о!
    Привлеченные ее воплями, немедленно прибежали четверо младших Долгоруких. Они подумали, что старшие делят имущество, и подняли такой крик и вой, что вся прислуга разом тоже набилась в комнату. Наташа, оттесненная к порогу, уже не знала, бежать отсюда, или тоже во все горло кричать. В это время в ее животе ребенок мягко повернулся и, потрясенная, юная женщина, всхлипнула и попятилась скорей к двери. Хватая ртом воздух, почти на грани обморока, дотащилась до своего жилища. Держась за стены, она еле добрела до нар и провалилась в спасительное забытье. 
    Целую зиму не прекращались ссоры между опальными Долгорукими. Скандалили, деля имущество. Кидались друг на друга, порой, из-за одного какого-нибудь слова. Вспыхивали, как сухой лес от случайной искры. Князь Иван всякий раз оказывался в центре драки.
    До чего одиноко жилось Наташе. Живот рос, болела спина, отекали ноги. Она не видела из-за огромного чрева свои распухшие лодыжки и еле ходила, переваливаясь, как утка. Поблажки ей из-за этого не делали, с жены старшего сына, после смерти свекрови, спрашивалось за всех.


Глава 6

    Неужели нельзя хоть как-то воздействовать на этого человека? – спросила Наташа воеводу Бобровского. – Разве не вы власть в Березове, Петр Ильич?
    - Власть-то – власть, - многозначительно посмотрел на нее воевода, - но положение несносное! Ну, сама посуди, княгинюшка! Скандалы и драки в вашем семействе день ото дня мерзостнее! По городку пошли слухи о непристойных словах в адрес высочайших особ! А Шарыгин кто? Пристав! Он поставлен надзирать за вами! Поймите, если Шарыгин не пошлет донесение в Тобольск, то у начальства возникнет подозрение, что пристав смотрит на агрессивные выпады ваши сквозь пальцы. Он же будет тогда одним миром с вами мазан, а он - не такой человек, вам он не друг. Вспомни, милая моя княгинюшка, в чем упрекали твоего мужа его отец и старшая княжна? И вчерась, и третьего дня? Ты же не можешь отрицать, будто не находишь в словах Ивана Алексеевича крамолу?
    Наташу замучили угрызения совести. Свекор и старшая золовка словно сошли с ума! Что ни день, тот и другая, преследуют упреками и бранью князя Ивана. Какие грязные слова произносятся в адрес несчастного Иванушки. Отец с сестрой порочат его и обвиняют во всех своих бедах. Ах, он, ирод проклятый, не сумел подсунуть умирающему царю духовную в пользу государыни-невесты, пока тот совсем не окочурился. Да мало того, вслух винят в своем теперешнем унижении новую императрицу Анну. Называют ее, конечно, не по имени, но, не надо иметь особого ума, чтобы не догадаться кто такая «толстомясая», «злобная медведица», «неуклюжая корова»! Пристав Шарыгин напуган до смерти этими разговорами, то же самое можно сказать и о Петре Ильиче Бобровском.
    Наташа опустила голову, и обхватила огромный – едва удается пальцы сплести - живот руками. Она сидела на постели, а воевода притулился на скамье, рядом с нею. Наташу пробирала дрожь от всего, что только что повторил Бобровский. Она и без него это знала, но не имела ни малейшего понятия о том, как отогнать страшное зло от своего незадачливого семейства. Воевода, подумав, открыл-таки ей и то, о чем говорить не собирался, что Шарыгин уже написал донос на Долгоруких и отослал в Тобольск. Теперь только и остается, что ожидать, когда будет заведено следствие по делу.
    - Видно, свекор твой растерял остатки ума, княгинюшка, ссутулившись, вздыхал добрый воевода. – Это же государственная измена!
    - Я-то ничем не могу воздействовать на свекра и золовку, - проговорила Наташа. -  Но, как же так? Почему же, пристав не возьмет в толк: в своих помыслах свекор и супруг мой ничего не умышляют супротив власти. Тем более, моя старшая золовка, несчастная невеста-вдова. Это же все из-за унижения.
    - Я понимаю, - виновато пробормотал Бобровский.
    - А Шарыгин – нет! – отчаявшись, воскликнула молодая женщина со слезами. – Дело скверное, но ведь пристав мог бы подождать немного! Войти в наше бедственное положение! Ох, и нехороший он человек этот наш пристав! Он по-настоящему глуп. Да-да! Каково же, подумайте, нам горе-то мыкать под началом глупого человека?
    - Да я понимаю это и признаюсь, что мне Шарыгин тоже не по душе, Наталья Борисовна, – каялся воевода. - То, что он сейчас приставлен к вам – ужасное невезение, дай Бог, чтобы его перевели куда-нибудь на иное место службы, чего он и сам страстно желает. Надо бы потерпеть. Думаю, что на первый раз драки и ругань вам простятся, а Шарыгина, за глупость и неспособность, куда-либо уберут. По секрету скажу, что я составил вице-губернатору Бибикову записку, в коей прошу отозвать этого бестолкового офицера и назначить на его место дельного человека.
    - Вот за это спасибо тебе, Петр Ильич! – обрадовалась Наташа. – Ох, и спасибо! Ты же знаешь, что мой Иванушка беззлобный человек, мягкий, с открытым сердцем. Он государя покойного очень любил. Он мучается угрызениями совести, потому что не доглядел за малолетним государем. И я тоже чувствую себя немножечко виноватой, - добавила она, - слишком уж я предавалась своему нечаемому счастью. Не разумела, что оно Богом дано было мне всего на один час.
    - Любая беда когда-нибудь кончается, Наталья Борисовна, потерпи уж ты, моя голубушка, - проговорил, тяжело поднимаясь с лавки, воевода. – Мне пора. Знай только, что я очень сочувствую Ивану Алексеевичу, и тебе, сударыня. Вот скоро у тебя чадушко на свет народится и будет вам обоим над кем трястись. Скажи лучше, чего передать от тебя моей супруге? Не надо ли, какой особой харчи?
    Он поглядел так ласково, что Наташа тоже улыбнулась:
    - Если можно, то огурчиков бы мне солененьких.
    Она с трудом встала и проводила гостя до дверей. Потом, сама, закутавшись в платок и шубку, вышла и постояла на пороге, вдыхая морозный воздух. Зиме, кажется, конца не будет. Батюшки мои! По календарю первый весенний месяц на исходе, а тут снега и снега – на сколь хватит глаз. Сколько еще времени будет так продолжаться? Неужели и впрямь, зимушка-зима в этих краях восемь месяцев в году властвует и суровостям ее конца не видно? Первая зима, прожитая в Березове, выдалась до того суровой, что от морозов трещали стены домов и даже слюда лопалась в окошках. Образовавшиеся щели и дыры немедленно замерзали, так и глядели Наташа с мужем в ледяные оконца, как в сказке. А то, случалось, завьюжит, налетит буран и свирепствует целую неделю, что и на порог не высунешь нос. Одно утешение, идти-то все равно некуда, за стены острога ссыльных не выпускают. Зато стражники снисходительно рассказывали Наташе, что городок снегом занесен так, что там, где стоят низкие домишки, даже крыш не видно из-под снегу, а обыватели сами проделывают себе ходы в толще снежной и так ходят, друг к другу в гости, со свечками в руках. Наташа слушала и ахала, всему веря, переживая за всех. Будучи тихим и смиренным человеком, она скоро расположила к себе сержанта и солдат охраны, которые старались, хоть малость, хоть как-нибудь, да облегчить ее  жизнь. Простые люди, охранники понимали, как тяжело женщине, беременной первым своим ребенком, и как много значит для нее спокойствие. Иногда, случалось, даже развлекали ее с мужем. Часто по утрам Наташа чувствовала себя больной и разряжалась слезами. Как-то раз, застав юную женщину всю в слезах, добряк сержант Дедин предложил им с князем Иваном прогуляться по хорошей, снежной погоде. В этот день как раз перестало мести-вьюжить, и мороз чуть ослаб. Сержант вывел их за ворота, в город и показал рукой, в направлении недалеко отстоящей от острога рощи:
    - Глядите, - сказал он, - вон как местные свой медвежий праздник справляют! Эти крещеные, а все по-своему норовят праздновать. Не хотите ли, князь и княгинюшка, на сие игрище безобразное поглядеть? Вам будет в диковинку срамное действо! Воевода-то не мешает им, дуракам и греховодникам, по доброте и широте души.
    Наташа посмотрела на сержанта Дедина недоверчиво, но ее муж сильно заинтересовался. Взяв жену под руку, князь Иван медленно повел ее посмотреть на действо, и сержант, конечно, потащился за ними следом. Они оказались на окраине городка.
    Здесь, на снегу, между могучими деревьями, с громкими криками, прыгали аборигены - вогулы, обращаясь к духу убитого зверя. Им оказался громадный бурый медведь. Лохматая, темная туша, пока не освежеванная, висела, привязанная за громадные лапы к толстому стволу срубленного дерева, укрепленного между двумя такими же мощными столбами. Это был самый любимый языческий праздник обских угров, или вогулов, живших по реке Оби и по ее притокам. Вогулы занимались оленеводством, промышляли охотой и ловлей рыбы. Медведь у них считался сыном верховного божества и женщины-прародительницы, от которой, будто бы, пошел их род. Следовательно, вогулы считали медведя, хозяина тайги, своим кровным братом и продолжали справлять древний обычай даже спустя почти десять  лет после обращения племени в православную веру.
- Вот так финт! Силен у них обычай! – выслушав неказистый рассказ сержанта, проговорил князь Иван. – Мыслимо ли такое дело у нас: убивать брата? Чему они радуются?
    - Убийство «брата» на охоте всегда сопровождается у них праздником, во время которого люди снимают с себя вину за его гибель, - объяснил сержант.
    Князь Иван, Наташа и Дедин подошли ближе. Они поспели, совершение обряда только что начиналось. Мужчинам это было в охотку, но молодая женщина сразу почувствовала себя больной и разбитой. И голова у нее закружилась, и замутило, и круги красные поплыли перед глазами. Она не понимала, почему ей сделалось настолько плохо, ведь не было пока видно крови, а убитых зверей она видела и раньше. И она всегда была очень, очень любопытной. А тут вдруг кулем повисла на раздосадованном муже. Обхватив жену обеими руками, князь Иван сказал ей с плохо скрытым упреком:
    - Ну что ты? Ну, что с тобой? – И посмотрел на Наташу несколько недовольно. – Хотелось бы посмотреть, да придется, видно, назад с тобою тащиться!
    Внезапно гостей приветливо окликнули. От живописной толпы вогулов отделился и подбежал к ним молодой казак. Он, собственно, не принимал участия в ритуальных танцах, но явно, каким-то боком, принадлежал к компании аборигенов. К тому же, слегка был похож на них смуглым лицом и узкими, только синими, глазами. Молодец встал перед ними и поклонился всей троице - рукой в землю. Потом выпрямился во весь богатырский рост. Его дружелюбие понравилось князю Ивану, не имевшему до сих пор товарища.
    -  Доброго дня вам, князь и княгиня! Я буду здешний казак, а зовут меня Никитка Иванов сын Зарубин! Вижу, вы желаете посмотреть на обряд проводов души медвежьей? Так милости просим присоединяться! Не стойте, а проходите поближе!
    - Ну, я-то бы хотел, - князь Иван осторожно указал казаку глазами на Наташу, - только вот супруга моя... непраздна, на сносях, и ей страшно глядеть на медвежью тушу. Как бы, да не сомлела от зрелища вашего жуткого обряда.
    - Истинно так, князь! Эх, надо бы княгинюшку домой увести поскорей, - разволновался Дедин, - а иначе не поздоровиться мне, от командира! Эх! Беда…
    - Не бойся, служивый! Это оттого, что женщины в обряде оном не участвуют, – пояснил казак. – А тебя, князь, милости просим к нам, ближе к ночи, пожалуйте в мою избу. Ночью мы будем медвежатинкой угощаться. И тебя угостим на славу. По тебе видно, что ты охотник!
    Князь Иван улыбнулся молодому парню, который столь бесцеремонно говорил с ним:
    - Я? Да! То есть, не совсем, - пробормотал он. – Сам я не особенный охоты любитель, но, случалось, охотился на всякое зверье вместе с царем! Государь мой, покойник Петр Алексеевич, у нас месяцами пропадом пропадал на охоте. Медведя мы тоже брали, и не раз. Ох! Как хоть вам удалось завалить такого дядю? На рогатину взяли?
    - На рогатину, вестимо! Я нынче вышел один на один с ним, давно уж искал случая расквитаться с лесным «братом».
    - Молодчина! А за что квитался?
    Парень пояснил князю Ивану:
    - Такой вот лесной «брат», лет семь назад, сгубил моего батьку! Так, ты придешь ли к нам, князь? Не побрезгуешь обществом казаков и местных людишек?
    - Ах ты, дурачина! Ссыльному князю не дозволено никуда выходить, согласно воле самой матушки государыни-императрицы! Ты что, шалишь? – ругмя заругался на парня сержант Дедин. – Мне командир голову оторвет! Князь и княгинюшка, мы сейчас же поворачиваем обратно! Того и гляди, господин пристав сюда пожалует, не поздоровится и мне и вам!
    - Ну, в таком случае, прощения просим, - вздохнул парень, - но принять от меня подарок ведь они могут?
    - Смотря, что! – огрызнулся Дедин.
    - Тогда подождите чуток, князь Иван Алексеевич! Я мигом! Я сейчас! – казак быстро кинулся к оставленным неподалеку легким санкам, запряженным оленем. Он что-то крикнул аборигенам и вернулся, тоже бегом, с готовой, прекрасно выделанной, медвежьей шкурой и передал ее, опять же с поклоном, в руки князю Ивану. – Вот, прими, князь, это от меня вам подарок! Княгинюшке твоей, красавице, чтобы бока греть!
    Князь Иван от растерянности опешил и едва пробормотал слова благодарности.
    - Бери, князь, коли дают! И пошли, пошли скорее прочь отсюда! – заторопил сержант Дедин узников. Он по-хозяйски забрал шкуру у князя Ивана и предоставил ему вести жену под руку обратно к острогу. Молодожены подчинились, но оба были возмущены грубостью струсившего сержанта. Мог бы хоть позволить толком поблагодарить человека.
    - Казак? А что он делает с этими самоедами? – все удивлялся по дороге князь Иван.
    - Да потому, что и сам он - самоед наполовину! Сей бравый парнишка - сын казака, сосланного сюда за какую-то крамолу и вогулки, - на ходу опять охотно принялся пояснять сержант. – По прозвищу они будут Зарубины. Батьку-то, Ивана Зарубина, и вправду, задрал медведь, а про матку Никиткину скажу: полюбила она казака Ивана и, одна из первых приняла православие. В святом крещении названа была она Татьяной, и уж давно, как промышляет охотой и принимает роды у местных баб. Кто не боится, те пользуются ее услугами повитухи. А впрочем - леший ее, Таньчу, знает! Тьфу! Свят-свят-свят! – Дедин плюнул через плечо и троекратно перекрестился.
    После этого случая Наташу с мужем больше не выводили из острога. Гуляли они во дворе, да ходили по воскресным дням на службу. С приближением родов, ее и в церковь божию перестали брать, и заставляли сидеть дома. Алексей Григорьевич опасался за плод, но Наташа-то, как, ни странно, лучше всего чувствовала себя на улице, а не в доме. К тому же, все предрекали, что она родит здоровенького младенца. Она и терпела, сколько было сил. Молилась усердно дома, и лишь иногда, если за ней не приглядывал строго свекор, заворачивалась в соболью шубку и выползала подышать во двор. Глубоко вдыхала чистый морозный воздух и ковыляла себе, хрустя снежком. Она теперь ходила, переваливаясь, совсем медленно и знала, что княжны над ней посмеиваются, прилипая носами к окошкам. Но сейчас, когда зима приближалась уже к концу, с метелями и сильными заморозками, глубокими снегами, поняла, что времени до родов у нее осталось совсем немного, и совершенно не сердилась на золовок. Младшие княжны, спасибо им, вместе с девкой Маврушей, сшили детское приданое для будущего дитяти. Чепчики, платьица, пеленки, свивальники лежали у Наташи в сундуке. Дворовый мужик Сенька смастерил из сосновых дранок зыбку. Если Наташа и боялась родов, то только потому, что не знала, чего ей ждать. Советчицами у нее были старые служанки. Они же взялись помогать молодушке по хозяйству.
    - Ты сиди, сиди, княгинюшка, болезная, - говорила ей Авдотья Петровна, - нечего тебе без нужды показываться людям на глаза. Чем меньше люди тебя непраздную видят, тем меньше судачат о тебе. А недобрые-то слова и взгляд могут сгубить, как дитя, так и его матерь.
         Наташа слабо сопротивлялась учению верной рабы покойной свекрови. Что полезнее при беременности, сиднем ли сидеть, или посвящать досуг полезной деятельности ради всего семейства? Живя и раньше в деревне, она не могла не знать от нянюшки и служанок, что деревенские женщины до последнего дня работали в поле, и обряжали скотинку, а рожали ребятишек прямо на сенокосе, во время полевых работ. Конечно, ей-то далеко до закаленных крестьянок, но попробовать можно. С каждым днем росла мера ответственности молодой женщины перед свекром и мужем, перед золовками и деверьями,  и даже перед дворовыми людьми, разделявшими вместе с ними тяжелую ссылку. Ежедневно Наташе надо было проследить на кухне за приготовлением обеда. Кроме того, у них живность имелась: две коровы, четыре овцы, да еще и свиньи: одна супоросная свинья и другая - с поросятами. Весной воеводша Агафья Власьевна пообещала подарить гусей, уток, кур и тогда дел прибавится. Во дворе собирались вырыть садок для прилетной водоплавающей птицы. А печи надо было топить не меньше, чем четыре раза в сутки. Следить за стиркой белья. Дел было по горло, всех не переделать. Вкатываясь на кухню, как колобок, Наташа улыбнулась, и слуги заулыбались в ответ молодой княгине. Ее улыбка – как солнышко, выглянувшее из-за тучи. В январе ей исполнилось семнадцать. По мнению дворовых, она была все одно, что святая: ни одна барышня, считали они, не решилась бы венчаться с опальным князем и следовать за ним в ссылку. Людям, разделившим несчастье и ссылку господ, было отрадно видеть жену молодого князя. В последнее время они только и говорили, что о маленьком ангелочке, которого она скоро родит на свет.

Роды у Наташи начались 6 апреля. Проснувшись утром, она ощутила вдруг такую боль в брюхе, что не могла сдержать крика.
    - Ой, живот, Ванюшка, живот! – завопила, скатываясь с постели и вцепившись пальцами в одеяло, Наташа. – Нет! Рано! Рано! Нет! Очень рано! – выкрикивала она тонким голосом.
    Князь Иван, взъерошенный со сна, бросился к ней и принялся поднимать с полу, тоже громко выкрикивая, не ясно, что. По молодости, он еще больше жены перепугался.
    - Батюшки! – на весь острог заголосила ворвавшаяся на их крики Авдотья Петровна. – Пришло времечко! Началось! Опростаться княгинюшке молодой настало время!
    Она бросилась громко звать Матрешку и погнала ее за нянькой младших княжон и камеристкой княжны Катерины, потом послала сержанта Дедина в город, к Бобровским, и к отцу Матвею, чтобы он открывал в церкви царские врата. В это время бабы закутали Наташу и с помощью князя Ивана и двух солдат, бережно понесли на руках в баньку Меншиковых, стоящую на берегу реки Сосьвы и топившуюся по белому. В ожидании близких родов, баню топили каждый день. По глубокому снегу внесли стонущую женщину, раздели и уложили на широкой лавке. Бросились бегом кипятить воду. Принесли много чистых тряпок. Легких родов у княгини никто не ожидал. Схватки следовали одна за другой, и Наташа, вся покрываясь потом, уже не стыдилась своих воплей, а князь Иван, стоя перед ее ложем на коленях, дрожащими руками обтирал платком мокрый лоб роженицы и свои слезы.
    Напрасно Авдотья Петровна уговаривала его убраться:
    - Князь Иванушка, тебе следует уйти, - лепетала она. – Мужикам, девкам и детям тут не место!
    Князь Иван нервно тряс головой и только мычал.
    Но скоро за дверью раздалась ругань, и на пороге выросла фигура государыни-невесты. Княжна вошла широкими шагами и, наклоняясь к брату, его погнала:
    - Ванька, ступай, дурак, вон отсюда! - Не обращая внимания на вопли баб, она кивнула солдатам, и те бесцеремонно выволокли обезумевшего князя Ивана из баньки.
    Все женщины облегченно вздохнули. С точки зрения русских крестьянок – мужчина, присутствующий при родах, полнейшая нелепость. Они попробовали выпроводить вон и Катерину.
    - Княжна, государыня ты наша, тут не девичье дело!
    -  Не девичье? – гневно переспросила княжна Катерина. - Ум за разум у вас зашел, что ли? Ах, вы, чертовы ханжи! Полоротые вороны! Вы лучше глядите, у Наташки воды отходят! У меня роды проходили гораздо легче, да и то дитя царское запуталось в пуповине.
     - Княжна-матушка, ох, чур, тебя! – прикрикнула на нее старая Авдотья. Остальные женщины переполошились, как утки. Закрякали не своими голосами. Они страшились, что метель и скверная погода могла задержать появление повитухи, то есть вогулки, за которой послала Агафья Власьевна. За малым окошечком свирепо выл ветер. В ледяной кругляк стучала и стучала метель. Кто знает, сколько времени, на самом деле, продлятся роды?
    После первых, жестоких коротких схваток, прошло еще несколько необременительных, потом отошли воды, и начались мучительные, долгие страдания. Сколько Наташа промучилась, она не упомнила. Женщины вокруг метались с воплями, а княжна Катерина читала молитвы и окуривала маленькое помещение ладаном. Красивое лицо княжны хмурилось, и застывшая на нем гримаса выдавала ее волнение за невестку. Еще вчера она, более чем когда-либо, сожалела о своем, не выжившем во время родов, ребенке и завидовала Наташе. Но вдруг, когда невестка оказалась в опасности, княжну охватило нежное сестринское чувство, и она молилась за жену брата.
    - Тужься, родная, сильнее, тужься! – скрипучим голосом уговаривала Авдотья.
    Никто не заметил, как в баньку вошел кто-то еще. Невысокая, крепкая, плотная женщина средних лет, с лицом местной аборигенки и большим узлом, висевшим на сгибе локтя, решительно подошла к женщинам и сказала:
    - А ну-ка, бабоньки, милые мои, расступитесь, тут мое ремесло требуется. Я буду Татьяна Иванова вдова, повитуха! 
    Она сбросила с себя оленью шубу, развязала яркий платок, перекрестилась и принялась за дело. Опытным глазом повитуха тотчас углядела, что первородящая юная женщина, в самом деле, довольно легко рожает ребенка. Наклонившись, она заметила между ногами роженицы головку дитяти и приказала:
    - Тужься, а ну-ка, тужься, как можно сильней, милушка моя, теперь уже совсем не долго! Горячей воды, бабоньки, подайте мне, вымыть руки!
    Началась очередная схватка, и Наташа стала тужиться, изо всех сил. Она почувствовала, как ребенок начал выходить из ее тела. Боль раздирала ее, но она послушно выполняла приказания чужой женщины. Не стесняясь, она несколько раз крепко выругалась.
    - Ага! Ругайся, голубушка и тужься! Тужься! Умница ты моя! Все хорошо будет! – приговаривала повитуха. – Нонича слышали вороний гомон? Ворона к нам на Север первой всегда летит, когда еще снега лежат, да трещат морозы. Не знаю, у вас как, а у нас тут верят, что ворона криками пробуждает жизнь, она же покровительствует бабам и ребятишкам. Слушайте!
    И, наклонившись над роженицей, она негромко завела местную народную песню:
«Ворона летит, громко кричит: «Кар-кар! С  моим прилетом маленькие мальчики и девочки пусть родятся! На ямку с талыми гнилушками я присяду, кар-кар! Озябшие руки и ноги отогрею. Кар-кар! Красивые девочки пусть родятся на белый свет, крепкие мальчики пусть на свет белый родятся и живут долго!» *
    Тут Наташу опять пронзила страшная боль, и она едва услышала вопль княжны Катерины:
    - Ой! Головка вышла, головка!
    Наташа еще поднатужилась, и тут младенческий крик огласил темное помещение баньки. Повитуха подхватила дитя - красненький, сморщенный комочек:
    - Раз кричит, значит живой! – объявила она. – Богатырь родился!
    Широко улыбаясь, она поднесла ребенка к лицу измученной роженицы:
    - Сынок у тебя, голубушка-княгиня! Ох, до чего же красивый мальчик! Теперь поднатужься, чтобы вышел послед. Бабоньки, надо перерезать ребенку пуповину. Возьмите-ка у меня дитятко.
    Она передала красного вопящего младенца старой Авдотье, а сама, взяв острый нож, быстро перерезала пуповину. Потом перевязала пуп прочной холщовой ниткой. Водой, согретой в печи, она вымыла младенца в деревянной бадейке, запеленала и поднесла к материнской груди. На некоторое время впавшая в забытье, Наташа встрепенулась, обнаружив у своей груди младенца. Глаза ребенка были открыты и, казалось, он понимает, что произошло, что он родился на белый свет. Он больше не кричал, а только тихо посапывал, таращась на мать огромными голубыми глазами.
    - Мишенька! – шепотом позвала его очарованная Наташа. Дитя было чудное, с вьющимися темными волосиками на макушке, длинными темными ресницами и голубыми глазами.
    К ней подошла и низко наклонилась княжна Катерина:
    - Как ты его называешь? – спросила она.
    - Михаилом!
    - Мишенька? Что ж, княжеское имя. Значит, в мир пожаловал князь Михаил Иванович Долгорукий! Ну, а Ванька-то с тятенькой согласятся? – к ней начала возвращаться прежняя ирония. – Давай скорей предъявим его отцу и деду. Только они, чай, уже перепились, и вряд ли чего-нибудь поймут, – и снова злорадно засмеялась. – Вот веселье-то будет, поглядеть на Ваньку в роли счастливого папаши! А впрочем, я вам не завидую, когда злобная медведица узнает про роды, да что вы родили именно мальчика - наследника рода Долгоруких! О, берегись, Наталья! Проклятая Анна желает сжить нас со свету! Прямо спит и видит! Да она от злости подохнет, как и все прочие, кого испугала знатность наша, кто не пожелал видеть на престоле обрученную невесту Петра Второго вместе с ее фамилией! Мы, Рюриковичи, напомнили им о своих правах, за то здесь и страждем!
    - Ой, тише, Катя! – Потное, от материнских трудов, тело Наташи содрогнулось. – Я только что произвела потомка князей Долгоруких, увидевшего свет в ссылке. Ему придется возрастать здесь. Я не хочу думать, и, тем более, говорить, про отношение к нам… ее… этой женщины… императрицы, которая погубила нас…
    - Ой, матушки вы мои, - сунулась между ними Авдотья Петровна, - не ругайтесь! Княгинюшка, дай-ка мне князя Михайлу Ивановича и, пока тебя моют и убирают, надо скорее показать наследника отцу с дедом.
    Новорожденного тут же завернули в шубу и служанка вместе с княжной Катериной вышли за порог. Обе направились в избушку молодоженов, где и застали все остальное семейство, собравшееся вокруг князя Ивана. Катерина оказалась не права. Князь Иван, совершенно трезвый, но находящийся в стоянии, близком к истерике, лежал грудью на столе и трясся, как в лихорадке. Отец, братья и сестры торжественно восседали вокруг на лавках, а холопы сидели прямо на полу. Княжна Катерина ворвалась в жаркую горенку и ядовито пропела:
    - Князь Иван Алексеевич, у тебя сын!
    Князь Иван вскочил, как ошпаренный:
    - А жена моя? – хрипло спросил он.
    - Ты что, дурак, сына своего, первенца,  видеть не желаешь?
    - Что с Наташей?! – он чуть было не повалил с лавки отца.
    - Ради всего святого, государи, не беспокойтесь! Молодая княгинюшка и младенец в полном порядке, - объявила, заступая ему дорогу, служанка. – Ее сиятельство опросталась на удивление легко, для такой здоровой молодушки обычное дело. Князь-батюшка Алексей Григорьевич, погляди на своего первого внука. – Она положила сверток на стол, распеленала младенца, и все над ним дружно наклонились.
    - Славный парень! – старый князь Алексей Григорьевич расплылся в счастливой улыбке и вдруг в завыл в голос, закричал слезно, чтобы все слышали. – Господи Ты, Боже мой, великая радость! Уж и не чаял я своими глазами увидать такое счастье! Ох, батюшки, вот оно – продолжение рода Долгоруких!  Благословенно будь твое чрево, невестушка Наталья Борисовна! Теперь бы еще два парнишки народились, и нашей древней фамилии обеспечено продолжение! – он рухнул на колени перед иконами и начал креститься.
Князь Иван, бледный, не дыша, некоторое время, молча, смотрел на новорожденного сына. И в этом вот красном комочке – его собственное продолжение? Младенец больше напоминал жену, чем его самого, но со временем, когда глаза потемнеют, мог превратиться в отцовскую копию. Темноволосый! Михаил, Михайлушка, сыночек, - вспомнил он уже выбранное, вместе с женой, имя.
    - Я рад, я просто на седьмом небе, - выдохнул князь Иван. – Можно ли мне пойти к жене, Авдотья?
    - Государь мой, не торопись! Иван Алексеич, посиди с сыном немного, ведь сейчас жену твою приводят в порядок, - объяснила ему служанка.
    - А как вы собираетесь назвать моего первого внучка? – спросил старый князь, с которым молодожены не советовались насчет имени ребенка.
    - Михаилом! Мы уже договорились об этом с Наташей, в честь ее безвременно погибшего брата! – пояснил князь Иван.
    Князь Алексей Григорьевич согласно кивнул сыну, не сводя глаз с крепенького тельца своего внука. Он не возражал, пусть будет Михайла. Имя, часто встречающееся в породе Долгоруких. И на небе у младенца будет сильнейший покровитель – архангел Михаил.
    Новорожденного запеленали и положили в соседней комнатке в подвешенную на очеп зыбку. Старая служанка тут же уселась укачивать дитя. Князь Иван поспешно поставил на стол штоф водки и оловянные стаканы, а повар Тимофей принес самую, что ни есть, немудреную закуску: соленую рыбу, огурцы,  хлеб. Все, сначала господа, а потом и прислуга, выпили за здоровье новорожденного князя Михаила Долгорукого. Вынесли выпить и караулившей у ворот страже. Послали в город к Бобровским и Шарыгину. Но гостей собирались принимать уже с утра, в помещении острога, поскольку у молодых мало места – негде повернуться.
    Да и поздненько, тьма сгустилась.
    Поспешно накинув на себя кожух, князь Иван бегом бросился в помещение баньки. Наташу уже вымыли Авдотья и повитуха и переодели в чистую рубаху.
    - Ванюшка, - светло улыбнулась мужу Наташа. – Ты видел дитятко? Он на тебя похож! Правда, и на моего отца он тоже походит.
    - Он похож на тебя, моя родная, - на глазах князя Ивана выступили слезы. – Ах, как я счастлив, что с тобой все в порядке! Наташенька? А правда ли, что все в порядке, да? – он принялся шарить глазами по лицу супруги.
    - Со мной все хорошо! – Наташа счастливо засмеялась. – Повитуха вон говорит, что роды прошли легко и быстро.
    - Не сомневайся, князь, - проговорила раскрасневшаяся, улыбающаяся повитуха. – Господь Иисус Христос милостив к вам, да и Праматерь 7… – И тут же принялась торопливо оправдываться. – Ой, обмолвилась я, уж вы простите глупую бабу! Вот, язык-то, какой у дуры, без костей, знай, мелет себе! Не бойтесь, сударь и сударыня, не бойтесь, я крещена в вере Христовой, я замужем за русским казаком была, - и трижды истово перекрестилась. – Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!
    - Аминь! – дружно отозвались молодые муж и жена. Они от души поблагодарили и щедро одарили повитуху двумя серебряными рублями и пригласили выпить и закусить.
    Повитуха не отказалась:
    - Спасибо, милые вы мои, охотно выпью за здоровьице младенца и княгини, - сказала она, - и, коли что, зовите меня в любое время. Ну, князь, сам отнесешь жену в дом-то?
    - Сам, сам, а то кто же?
    Князь Иван, закутав жену в шубу, на руках отнес ее в свою крошечную избушку. Уложив Наташу на кровать, он гордо обратился к сгрудившейся вокруг фамилии:
    - Моя жена подарила мне наследника, батюшка, довольны ли вы нами? Последует ли достойная награда?
    - Завтра как раз год, как они венчались, тятенька, - напомнил отцу князь Николай.
    Алексей Григорьевич крякнул и опустил руку в карман кафтана:
    - Вот, хоть тут и носить негде, а бриллиантовый гарнитур, оставшийся от покойной свекрови, дарю невестке за моего первого внучка, - проговорил он значительно, - серьги, браслет и перстень с алмазами, спрячьте только это куда-нибудь. Да, понадежнее, детушки мои разлюбезные, сховайте.
    Это был самый лучший совет, который мог дать свекор Наташе в сибирской ссылке. Что ни говори, а золото и бриллианты – везде единственная надежная ценность. Кто знает, сколько времени они пробудут в заточенье? Императрица Анна не вечна, но молода и проживет долго.
    Черная ночь опустилась над березовским острогом, но радостные, светлые чувства захлестнули князя Ивана и Наташу. Любовь и нежность к крошечному сыну затопила сердца обоих. Наташа, приподнявшись на локте, протянула к зыбке руку и с наслаждением качала ее, а князь Иван, сидя рядом, любовался красивой женой и сыном.
    - Взять кормилицу нам не разрешено, вот что худо, - вспомнил князь Иван, недавно полученный из Тобольска приказ.
    - А и не нужно! У меня много молока, и я сама выкормлю сыночка, - решила Наташа. – Ясно ведь, что никакую кормилицу не пустят в острог. - Она повернулась к мужу и улыбнулась. – Ты только посмотри, как он спокоен! Наш сыночек! Мишенька! Завтра утром, Ваня, надо его будет окрестить. Пусть крестным будет дедушка, а крестной - Агафья Власьевна Бобровская.
    Князь Иван согласно кивнул супруге. Мало ли что с ними случиться, но тогда добрая воеводша позаботится о своем крестнике Михаиле.

   На другой день в Березове только и говорили, что о рождении в остроге наследника фамилии Долгоруких. Многие пришли в деревянную церковь на берегу реки Сосьвы, срубленную Меншиковым, чтобы присутствовать на крестинах. Обряд проводил отец Матвей. Все радовались, когда младенец завопил во всю силу маленьких легких басом. Юный князь Михаил родился крепким, а это значит, что род Долгоруких не проклят и Всемогущим Богом не оставлен.
      Мишенька хоть и родился в ссылке и горе, но молодым родителям принес счастье. Наташа нянчилась со своим первенцем и сама его кормила. Помогала ей старая горничная Авдотья Петровна. Агафья Власьевна посылала еду с собственного стола. Повитуха Татьяна заглядывала тоже частенько. Наташа по-настоящему сдружилась с немолодой женщиной, как и она, безоглядно полюбившей казака Ивана Зарубина. Она рассказывала Наташе, как много лет назад, зимой лютой, улизнула она из стойбища к жениху. В Березове-городке добрый старый священник научил ее основам православной веры, окрестил Татьяной – обряд пришелся на день этой святой и обвенчал в церкви с казаком Иваном. Татьяна долго боялась своего отца,  князя Тора, вот, думала, им с мужем, пожалуй, несдобровать. А летом вдруг все родичи ее нагрянули в Березов, с песнями, да плясками и тоже приняли святое крещение у ныне покойного попа Спасской церкви. В конце лета родился у молодых сынок Никитка.
    - Твой сын Никита, считай, принц остяцкий, - смеялась Наташа, которую веселили байки Татьяны. - Я бы хотела, чтоб и он тоже у нас бывал, - приглашала молодая женщина, примечая, что ее мужу нравится молодой казак. Но обе они с Татьяной знали, что в острог без дела никого не допускают и, тем более, к князю Ивану, бывшему фавориту покойного царя. Тут даже власть воеводы Бобровского ровным счетом, не значила ничего. Долгоруким оставалось радоваться, что, по крайней мере, им не мешают вести хозяйство.
    Осенью в Березове появился иконописец тобольского архиерейского дома, ученый человек. Помимо своих прямых обязанностей по подновлению росписей в церквах, он взялся обучать русской грамоте, арифметике, истории и географии,  недорослей князей Долгоруких. Сестры с братьями практиковались во французском языке, под руководством молодой княгини. Едва выпадал свободный часок, Наташа посвящала его деверьям и золовкам, найдя их образование неоконченным. А, между тем, для братьев и сестер Долгоруких, избалованной «золотой» молодежи, такая жизнь в остроге – мука мученическая. Оттого Наташа никак не успевала упреждать ссоры между родственниками, она попросту, никогда не знала, какой очередной фортель выкинет старшая золовка. Катерина, близкая ей по возрасту, по образованию и уму, то держалась с ней, как подруга и доверяла ей все свои горести, а то вдруг обрушивалась с нападками, крича, что Наташа отняла ум у князя Ивана, влезла в семью Долгоруких как подколодная змеюка. Слетали с губ княжны и крамольные речи, в которых обвинялась царствующая фамилия со времен первого царя Михаила, будто бы отравившего свою вторую жену, Марию Долгорукую, «чтобы не дать властвовать родне ее». Наташа от таких речей приходила в ужас. Князь Алексей Григорьевич тоже испытывал горечь от ссор и драк. Но свекор стал сильно сдавать, мерзнуть и даже летом приказывал топить печь и сидел перед огнем, завернувшись в шубу. Не вставая со своего места, он распалял ссорящихся детей.
    Что и говорить, тоскливо жили. Летом, правда, молодым князьям на забаву, на острожном дворе устроили сажалку для птиц. Утки, гуси, лебеди налетали с озера, шумя крылами, плескались в водице, приучились брать корм из рук. Наташа выносила Мишеньку на руках и показывала ему уток. Она радовалась, что птицы своим гоготом заставляли сынишку хохотать и весело плескать ручонками. За лето мальчик подрос, но с приходом осени все переменилось. Дожди, холод, снег ослабили здоровье маленького князя. За несколько месяцев он ослабел от жестоких простуд настолько, что оставалось только молиться за него.
    Повитуха Татьяна, с оглядкой на отца Матвея, тайком советовала Наташе:
    - За всеми вещами младенчика надо строго следить, княгинюшка, чтобы с дитятей большой беды не случилось. Все, ставшее тебе ненужным, обязательно прячь, даже гнилушки из люльки бросай в какое-нибудь укромное местечко, хоть позади избы. Ворона прилетит, на кучку гнилушек теплых сядет, будет греть лапки, и будет говорить: «Побольше бы детей на землю приходило, чтобы было, где мне погреть свои лапки». *
    Наташа слушалась. Ей даже нравилось, по местному обычаю, насыпать в Мишенькину люльку гнилушки – стружки мягкой древесины. Помощь Татьяны была поистине бесценной. Всякий раз захворавшего сыночка удавалось выходить и увидеть, как бледное личико розовеет, и губки растягиваются в улыбке. Никаких других поводов для радости не было ни у Наташи, ни у князя Ивана.


Глава 7

В Москве самодержавная императрица Анна Иоанновна кипела от злости и топала ногами. Выслушав доклад по доносу пристава Шарыгина, Анна взялась, на чем свет стоит, распекать, ни в чем не повинных канцлера Головкина и сенатского секретаря Маслова. Это что еще за такие сказки? Как это могли допустить, что Долгорукие и на краю земли смеют похваляться своим величием, позволяют себе злодейские речи говорить и сквернословить, да прямо под носом у офицера, приставленного за ними следить? Что за дурак этот пристав Шарыгин? Не может навести порядок в остроге? Ах, сукин сын! А как же тогда она, императрица всероссийская, недремлющим оком обозревает всю, вверенную ей, махину? Больше всего уязвили Анну «злодейские речи» Долгоруких. Хотя, дальше их загонять некуда, а для наряжения строгого следствия, суда и казни в доносе сведений, все же, мало. В основном, лай, дележка, рукоприкладство. Старый Алешка Долгорукий с дочерью Катькой до сей поры не перебесились. Молодого Ивана тузят нещадно. А у того ведь должен родиться ребеночек! (Анна Иоанновна малых детей любила и жалела) Когда должна моя свойственница Наталья опростаться? Весной? Скверно! На одного Рюриковича возрастет проклятущая фамилия Долгоруких! Это просто невыносимо, Гаврила Иванович!
    Излив гнев и ярость ругательными словами, Анна Иоанновна перекрестилась. Нет, ее не мучили угрызения совести, за то, что она выслала на погибель целую семью, с детьми-подростками, по натуре Анна была жестока. Ее, наоборот, злила недостаточность улик, чтобы расправиться с Долгорукими, застрявшими у нее, как кость, в горле. Если же, выйдет донос Шарыгина наружу, то некоторые из подданных, чего доброго, тоже не станут испытывать трепет перед монархиней! Вот что страшно!  Ведь кто пригласил Анну на престол? Народ? Да народ-то ее сроду не пригласил бы, не захоти Голицыны и Долгорукие через нее править государством! Сделав из нее куклу, об которую можно вытирать ноги! Бог и дворянство не позволили учинить подобное вероломство, помогли. Анна разодрала кондиции, и теперь она совершенно свободна. Давить надо Долгоруких, а за ними и на Голицыных! Да-да! Рано, или поздно, а новые улики сыщутся, еще посильней этих. А теперь пускай пока поживут, злорадно решила императрица. Повернувшись к канцлеру, она выговорила слова, кои давно жаждал услышать Эрнст Иоганн Бирон, сидящий в момент доклада у императрицы за ширмой. Фаворит Анны всегда, таким образом, присутствовал при докладах министров.
    -  Я хочу, чтобы Долгорукие получили по заслугам! Должно же быть какое-нибудь свидетельство того, что они затевают против меня ковы? Должно же что-нибудь выплыть? – Анна Иоанновна с прищуром уставилась на канцлера Гаврилу Ивановича Головкина и как будто гвоздем его к стене пришпилила.
    - Государыня, прости, но пока больше ничего нет против Долгоруких! – залепетал канцлер. - Ссоры в семействе начались сразу по прибытии их в Березов. Как видно из доноса пристава, на них нет никакой управы. О склоках между ними заведено дело, но чтобы взять ссыльных князей из Березова для следствия, нужны более веские, чем оскорбления друг друга, улики. Я полагаю, ваше величество, что следует заменить беспутного пристава Шарыгина на более умного и толкового человека, - нашелся он. – Самим же Долгоруким следует указать, чтобы они впредь ссор между собой не затевали и непристойных слов не говорили, чтоб жили смирно под угрозой наижесточайшего содержания.
    - Вот так ты и сделай, Гаврила Иванович, - милостиво согласилась императрица. – Пошли губернатору в Тобольск от моего имени строгий указ, чтобы Долгорукие в березовском остроге сидя, как мыши в норе, тряслись и пикнуть бы не смели, и чтобы безмозглого дурака, пристава Шарыгина, от них отставили. Этот чертов дурак распустил каторжников, так пусть сыщут кого-нибудь построже и поумнее! Пусть-ка тот, новый офицер, почаще кричит на Долгоруких!
    Головкин низко поклонился императрице:
    - Все будет сполна сделано, матушка-государыня! Указ тотчас заготовим и пошлем в Тобольск.
    Этот разговор состоялся в Москве, 9 декабря 1731 года. Двор уже подготовился к переезду в Санкт-Петербург, за что особенно ратовали иноземные советчики императрицы, Бирон и Остерман. Анна Иоанновна, пока не ведая, что больше уже никогда не увидит любимую древнюю столицу, неохотно прощалась с Москвой. Она и сама понимала, что надо перебираться в Петербург, носом и сердцем чувствовала, куда ветер дует. Вперед, в широкое окно, прорубленное дядюшкой Петром Великим - в Европу! Несчастные Долгорукие, загнанные в сибирские снега, мучимые унижением и тяготами жизни, а иные и совестью, все же, представляли серьезную опасность. Анне Иоанновне непрестанно мерещились какие-то невыясненные их преступления против престола.
     Ну, да сколько веревочке не виться, а кончик всегда будет.


Глава 8

    Оленьи упряжки ранним утром ворвались в занесенный снегом, городок Березов. Задирая головы с ветвистыми рогами, гремя бубенчиками, нашитыми на ременные нагрудники вокруг шей, давно чуя человеческое жилье, олени подбежали к дому воеводы и стали, как вкопанные. Немедленно залились пронзительным лаем собаки. На крыльцо выскочила прислуга с фонарем. В хозяйстве Бобровского люди только что просыпались, из трубы медленно выползал дымок. С первой нарты легко спрыгнул погонщик, из местных, и с криком энергично потряс за плечо своего дремавшего пассажира, убаюканного дальней дорогой и морозом. Человек, похожий на огромный ком снега, поднял голову и, с трудом разгибая скованное холодом и неудобной позой, большое тело, откинул заиндевелые медвежьи шкуры. Спустил ноги в унтах на свежий снег, и попытался встать. Замерзшие конечности не слушались, и он в шутку выругался:
    - Вот же, дьявол! Дубачина-то, ноги не разогнуть! Ух, наконец-то, доехали!
    - Ага, ага, - закивал головой погонщик, - нам сюда! Здесь самая главная человека в городка Березовом проживает!
    - Настасьюшка, - громко окликнул пассажир своего спутника, завернутого в несколько шуб и сверху еще в медвежью, заиндевевшую по дороге, шкуру, - душа моя, очнись, ты меня слышишь? Вставай, мой дружочек, конец пути! – После этого приезжий широко перекрестился и произнес краткую молитву. – Благодарю тя, Господи Иисусе Христе и МатерьТвою, что благополучно доехали!
    Спутница его зашевелилась под шкурами, кое-как высунулась наружу и, не дождавшись, резво выбежавших из дома воеводы, девок, сама ловко выпуталась из мехов. Это была молодая дама, жизнерадостная и крепкая, как амазонка.
    Поднявшись на ноги, и пошатываясь, неторопливо, как будто во сне, приезжие направились в хоромы, поддерживаемые с двух сторон холопами и холопками воеводы. Они проделали длинный путь из Тобольска сначала в кибитке, а потом еще, верст не менее, двухсот, на оленях. Страшно изнурительная это была дорога. Снега и снега, мириады колющих лицо ледяных снежинок, пронзительный свист ветра, да стаи экзотических белых куропаток, вспархивающих прямо из-под сугробов, и сказочная огромная луна в бездонной черноте неба. По дороге путникам, если осмеливались выглянуть наружу и наблюдать окрестности, мерещилось, что эта серебряная луна с бешеной скоростью мчится впереди санок. Ехали они, лежа на нартах, медленно пробиваясь сквозь вьюгу, пургу и ветер, постоянно испытывая страх задремать, выпасть из санок и очутиться в снежных сугробах – тут и смерть рядом, если не заметят упавшего человека. Оттого-то муж, впервые отправившийся в такую опасную поездку, всю дорогу с трепетом душевным, сжимал в объятиях свою разомлевшую супругу.
    - Батюшки! Господин офицер, - воевода запнулся на мгновение, - так это вы будете, новый пристав, назначенный из Тобольска? Прибыли вместе с супругой? Извольте, извольте же, проходите скорей в наши хоромы! Милости просим, мы заждались вас!
    В полутемных хоромах Бобровских с ночи было прохладно, но вновь прибывшим показалось: из ледяного ада попали в рай. Печи уже были затоплены. В кухне жарили и пекли.
    - Майор Петров Петр Федорович с супругой, прибыл из Тобольска по назначению приставом при ссыльных князьях Долгоруких! – отрекомендовался офицер и представил свою спутницу:
    - А это супруга моя, Анастасия Алексеевна Петрова!
    Красивая молодая дама низко присела перед четой Бобровских.
Знакомство состоялось, и воевода, прежде чем потчевать гостей, прогнал холопов за Шарыгиным и каптенармусом Козминым.
    Примерно в полдень к острогу подъехала кибитка, запряженная парой лошадей: это воевода привез нового пристава и старого, чтобы сдавать и принимать дела. Власть, наконец-то, менялась, однако, никто пока не знал, чем обернется для ссыльных  долгожданная перемена? Насколько изменится жизнь несчастной семьи? Загадывать наперед было страшно.
    Князь Алексей Григорьевич, увидев в тюрьме своей незнакомое лицо и, узнав, кто такой этот офицер, вспыхнул и весь смешался. Даже руки мелко-мелко затряслись у старого. Не зная, как справиться с руками, он озирался, будто помешанный, пока не собралось остальное семейство. Наташа и князь Иван, узнав, в чем дело, радостно переглянулись. Наконец-то, они избавятся от этого бессовестного, заносчивого, вечно надутого попугая Шарыгина! Они порадовались, что услышаны их молитвы: начальствовать над ними теперь будет человек молодой и явно, с благородными манерами. Майор Петров всем понравился, а вот Шарыгин пришел в ужас от того, что его немедленно отсылали обратно. По зимнему-то времени! На проклятых оленьих упряжках! Капитан как-то сразу весь сморщился и поник. Но Бобровский, чтобы быстрей избавиться от него, поднес ему в подарок связку собольих шкурок:
    - Могу добавить еще столько же, если ты живенько отсюда уберешься, господин Шарыгин!
    Отставленный пристав больше не размышлял. Светлые, бесцветные глаза капитана сузились, и губы растянулись в жадной улыбке. Он протянул руку и схватил шкурки:
    -  Добро! Прибавьте к этим еще столько же, коли не жалко, любезнейший Петр Ильич, и можете отправлять меня на проклятых оленях. С таким-то богатством, да хоть бы и на собаках!
    Шарыгин отбыл со следующим обозом, и все в городке почувствовали облегчение. Оказывается, не одним только ссыльным князьям, успел опротиветь этот бессовестный пристав!
    Зато новый начальник над ссыльными оказался общительным, добродушным, веселым человеком. Характером схожий с князем Иваном, майор Петров быстро завоевал доверие молодых Долгоруких. В Тобольске у его жены Настасьи остались родственники – родная сестра с мужем. А муж сестры, кто бы только подумать мог, оказывается, ссыльный граф Санти! В прежние времена этот итальянский художник и придворный, красавец, дамский угодник и интриган, которого Петр Великий пригласил в Россию для рисования гербов, был вхож к князьям Долгоруким. Вошедший в великую силу при Екатерине I, Меншиков загнал графа Санти в Сибирь как заговорщика, желавшего посадить на трон герцогиню Анну Петровну. За слова противные и лести, графу в Петропавловской крепости надрезали язык и повезли в Тобольск, а отсюда, согласно приказу, могли бы загнать гораздо дальше, куда и ворон костей не занашивал, да, к счастью, не успели. Петр II вернул ссыльному графу Санти милость и свободу, но импозантный стареющий красавец  успел в Тобольске жениться и не спешил покидать столицу Сибири. Он женился здесь по любви, на местной красавице, сразу же став достопримечательностью  местного высшего общества. Уже женатым, граф возобновил прежнее занятие, принявшись рисовать и гравировать исключительно для собственного удовольствия. О князьях Долгоруких граф Санти отзывался всегда очень тепло, правда, слова выговаривать было ему зело трудно, и он дополнял речь изящными движениями рук:
    - Добрые, добрые господа, они не препятствовали моему освобождению! 
    С первых дней по вступлении в должность, майор Петров стал мирволить к ссыльным князьям, вверенным под его опеку. Узники даже получили из его рук, для прочтения, последний именной указ императрицы, касающийся их непристойного поведения. Они читали его и перечитывали много раз, хотя писано это было не для глаз, а только для ушей буянивших арестантов. «Сказать Долгоруким, чтоб они впредь от таких ссор и непристойных слов, конечно, воздержались и жили смирно под опасением наижесточайшего содержания».
    - Куда уж еще-то жестче! – рассудила Наташа. - Хуже, кажется, и быть не могло. Особенно жалко глядеть, как муки совести ежедневно терзают моего сострадальца, Иванушку ненаглядного. Ему бы делом полезным надо заняться, но какое может быть дело у человека, сидящего в острожной тюрьме под стражей? Ни бумаги, ни чернил, ни книг не дают. Даже пойти куда-нибудь, в церковь, например, или на бережок речной посидеть на травке, да полюбоваться на деревца, да на воду, да на птиц, и то невозможно без охраны.
    За три года, проведенные под арестом в остроге, Долгорукие стали очень набожными людьми. Все члены семьи аккуратно, по воскресеньям, посещали соборную церковь Рождества Богородицы, построенную в крепости еще казаками атамана Алексея Галкина, пришедшего в Сибирь вместе с Ермаком и также Спасскую церковь, что стояла к острогу ближе всех, и где находилась могила княгини Прасковьи Юрьевны, и городскую Воскресенскую. А вот самую ближнюю, срубленную светлейшим князем Меншиковым, церковь, посещать отказывались. Неловко было там Долгоруким, а особливо, Алексею Григорьевичу. Ему казалось, будто бы дух светлейшего князя, погребенного здесь, упрекает своего врага, погубившего его с семейством. Отец Матвей это понимал и никогда не осуждал ссыльных князей, за то, что обходили церковь, срубленную светлейшим князем. Отец Матвей служил и здесь, и в городской Воскресенской церкви. Князь Алексей Григорьевич, замаливая грехи, охотно жертвовал во все церкви Березова дорогие вещи, оставшиеся от несметного богатства: образа, золотую и серебряную церковную утварь, украшенную драгоценными камнями. После своей смерти он завещал передать отцу Федору шитые шелками, золотом и серебром пополам с жемчугом, по белой коже и шелковой материи с венцами и гривнами, иконы. Это были лучшие образа из его собственного иконостаса, перед которым он теперь, утором и вечером, с небывалым для него усердием, клал поклоны. Особенно ценились Распятие Господа Иисуса Христа, два Знамения Божией Матери и Ангел-хранитель. Две младшие княжны, да девка Мавруша целые дни проводили за рукоделием, работая над вышивкой: они вышивали парчовую священническую ризу, на пример той, что изготовили, прежде них, сестры Меншиковы. Работа была почти готова. На оплечьях ризы поместили по орденской звезде святого Андрея Первозванного. Часто заказывались и служились молебны с акафистами.
    Благочестивая жизнь семейства особенно подействовала на пробудившуюся в Сибири, совесть князя Ивана. Мучаясь нечистой совестью, он однажды рассказал любимой жене, из-за чего мучается. Зимой 1733 года Наташа снова была на седьмом месяце беременности. Порой ночною, лежа у супруга на груди, она выслушивала его безумную исповедь и сокрушалась. Тяжко ей было узнавать страшные подробности последних часов жизни Петра Второго. На что только надеялись Долгорукие, стоя возле одра юного государя и затевая преступление против трона? На то разве, что подложной подписи на липовом завещании, окажется достаточно, чтобы провозгласить невесту царскую самодержавной императрицей, и всем потом овладеть? Ну и глупцы же!
    - Безумие нашло на вас, а иначе не скажешь, - рассуждала шепотом Наташа. – Скажи мне, Ванюшка, ты ведь не сам это придумал?
    Вздыхая, князь Иван честно признавался супруге:
    - Поверь, мой ангел! Я не желал этого, вот тебе святой крест! После того, как заболел государь, я лишь молился о его выздоровлении и плакал. Слезами, милая, исходил, ты помнишь? Это дядья-умники с отцом решили подложно возвести на престол сестру Катьку! Не я!
    - Ну, так и забудь об этом, Иванушка, миленький ты мой, забудь поскорее. Ты любил государя, так вот и молись за его душеньку непорочную.
    - Да! Любил!
    - Ты и теперь по-прежнему государя любишь. Так молись, говорю тебе, и я буду молиться вместе с тобой, муж любимый.
    Князь Иван в темноте вздыхал протяжно:
    - Э-эх! Ты ангел у меня, Наташенька. Не осуждай! Пойми! Совесть гложет меня, совесть!
    Услышав такой ответ, Наташа жарко набрасывалась на мужа. Она целовала его безвольные губы, брала голову обеими руками, прижимала к груди и увещевала. Зачем он так мучается? Ему совестно перед душой покойного императора? Ох, до чего же ей хотелось сейчас оградить мужа от этой муки. Он должен похоронить свою муку мученическую в глубине сердца. Если нельзя забыть, то все равно надо скрывать невольное преступление, чтобы не возникло подозрений, даже у простых жителей Березова, людей грубоватых и наивных, для которых столица и государыня с Бироном  - все равно, что сказка.
    - Иванушка! Перестань! Не плачь!
    - И рад бы, да тяжело мне, ой, как тяжко, ангел Наташенька!
    Жена ощущала боль его и быстро, в темноте, крестилась и шепотом обращалась к Богу:
    - О, Боженька, милостивый, помоги мне вразумить моего страдальца!
    Напряжение, тоска и страхи, однако, не проходили. Ой, никак не могли молодые князь и княгинюшка те муки избыть! Они обнимались и засыпали тревожным сном. Наташа открывала глаза под утро в объятиях крепко спящего супруга. Мишенька теперь по ночам уже не будил родителей, он тоже мирно спал в своей кроватке, укрытый несколькими одеялами, но зима выдалась такой морозной, да суровой! Попробуй от холода спастись! В лачуге их было не просто холодно по утрам, а даже морозно. Изба выстывала под утро так, что даже вода крепко замерзала в кадушке возле двери. Кутаясь, во что попало, Наташа сама затапливала печи припасенными с вечера дровами. С большим животом, ей нелегко приходилось, да зато сладко мечталось при этом, что вот, делает она это для любимых людей, чтобы их согреть. Ребенок в животе ее лежал тихо, но она носила его куда как тяжелей, чем прежде ходила с Мишей. Ох, Наташа сама отчаянно нуждалась в утешении и заботе.
    Перед Великим постом члены фамилии говели и постились, но Наташе, готовящейся рожать, отец Федор сделал поблажку. Она пила молоко, и на молоке варила себе кашу. Зато чаще прежнего, у нее схватывало живот. Однажды это случилось на духу в церкви. Наташа вышла после исповеди и вдруг на лице ее отразилась мука. Схватившись за живот, она медленно опустилась на пол и вскричала:
   - Ой-ой!
   И лишилась чувств.
    Прихожане, кто был у исповеди, бросились помогать упавшей молодушке. Взяв на руки сомлевшую Наташу, князь Иван хотел выйти с ней на паперть, но она очнулась:
    - Все хорошо. Ступай, исповедуйся, Иванушка.
    - Но это не опасно? – спросил князь Иван.
    - Нет, дорогой мой, схватки не начинаются, да еще и рано, - отмахнулась Наташа.
    - Ну, уж не знаю я! После исповеди стало тебе худо. Ты ни в чем отцу Федору не призналась? Вместо меня?
    - Конечно же, нет! Да и тебя я умоляю, сокол мой ясный…
    - Не беспокойся, - сказал князь Иван, и быстро скрылся в исповедальне. Наташа проводила его полным муки, взглядом. Она не верила мужу. В последнее время князь Иван все чаще спорил с внутренним своим «я», но от жены скрывал это умело. Она отговаривала его открывать правду на исповеди и советовала ни в чем отцу Федору не признаваться. И в то же время, также сама с собой спорила. Ведь отец Федор-то уже давно добрый друг князю Ивану! Если бы добрый отец Федор отпустил Иванушке страшные грехи, то, может быть, муж и перестал бы отчаиваться? Ох уж эта нечистая совесть! Что делает она со слабым человеком! Иванушка ведь и так горькую пьет, не просыхая, чтобы только больную совесть немного унять, а коли будет пить без просыпу, так и помрет гораздо ранее срока. Наташа не могла знать, что князь Иван, приступив сейчас к исповеди, думал примерно также, но чувствовала неладное. Князь Иван боялся за себя, многогрешного, боялся выдать в пьяном безумии, страшную тайну подложного завещания! Он каялся дома перед иконами, что за вину свою казни лютой достоин, но у него ведь семейство, он теперь не один на свете. Как же его жена останется одна с ребятишками в оном гиблом Березове, если он выдаст себя на казнь? Если его казнят, то Наташу, вряд ли отпустят с детьми в Москву - с детьми государственного преступника, вора. Надо молчать, нельзя выдавать тайну, и он готов и далее муку терпеть, но откуда у него эта ужасная слабость? Нет у него никаких сил, чтобы молчать. И князь Иван, оказавшись в исповедальне, залился горькими слезами, зарыдал и бухнулся перед отцом Федором на колени, лбом начал о пол биться.   
Отец Федор некоторое время, молча, следил за ним жалостливыми глазами. Глаза эти были красными после совместной вчерашней пьянки с духовным сыном, князем Иваном. Поп уже давно являлся своим в доску человеком у Долгоруких, вместе с ними пьянствовал, и давно приметил неладное за духовным сыном. Отец Федор испытывал жалость к нему и его жене. Княгинюшка молодая Наташа – добровольная страдалица, обвенчавшаяся с отверженным женихом против воли родни. Князь Иван тоже не преступник и страдает за дружбу с покойным государем. Но вот откуда на лице невинного человека могло взяться это выражение нераскаявшегося злодея? Отцу Федору хотелось сейчас просто похлопать князя Ивана по плечу и обнадежить его, что грехи его перед женой не так уж и велики, да и перед покойным императором он молитвой и постом грех избудет.   
    - Покайся, сын мой! – мягким голосом обратился к нему батюшка, не думая, что подливает в огонь масла. – Открой Господу свое сердце и будешь чист. В чем согрешил?
    Князь Иван зарыдал отчаянно:
    - Отец мой, я – страшный преступник! Я вор, я злодей и достоин самой лютейшей казни! Я вор! Я вор! – повторяя это непрестанно, князь Иван принялся ползать на коленях по полу перед ошарашенным батюшкой и хватать его руками за полы рясы. – Я страшный грешник! Я согрешил перед покойным государем! Вор и подлец! Вот кто я! Скажи, отец мой, как это я, разэтакая, (он прибавил несколько крепких ругательств) подлая и лукавая собака, осмелюсь молить ЕГО о прощении за  мое ужасное вероломство? – Он имел в виду душу покойного царя или Бога, про то сам в отчаянии не ведал. - Мне нет и не должно быть, прощения! - выкрикивал он с пеной у рта.
    От этих ужасных слов, кровь заледенела в жилах отца Федора, но сначала он решил, что князь Иван орет спьяну, и только немного позже попу в голову ударило: а уж нет ли в словах пьяного безумца правды? Неужели, Долгорукие отравили царя? Господи Иисусе Христе, спаси и помилуй!
    Отец Федор со страху едва не обмочился.
    - Что ты, что ты, сын мой? Побойся Бога, князь Иванушка! Ты пьян и на себя клевещешь, - забормотал он. – Не клевещи на себя и позволь мне отпустить тебе грехи твои! Бог тебя простит! Да мало ли чего померещится дураку спьяну…
    - Нет-нет-нет! Мне не померещилось! Выслушай меня, добрый отец Федор! Во имя небес! – лепетал князь Иван. - Ей, не по своей воле, а всего лишь по слабости мерзкого характера моего, я подписал царскую духовную! Духовную его величества я подмахнул! Я сделал сие без ведома самого Петра Алексеевича, лежащего уже на одре смертном. Вот этой вот самой рукой! – князь Иван сунул пятерню растопыркой под нос отцу Федору. – Мы с его царским величеством, издеваясь, часто писывали под его руку, - торопился он рассказать. -  Отличить подпись было невозможно! Я и раньше подмахивал за царя указы, когда ему самому было лень! Понимаешь ли ты, мой духовный отец? Ох, горе мне, скверному, пакостному, сукину сыну! – И, чувствуя, что отец Федор сомневается в его правоте, сбивчиво покаялся. – Да только, батюшка, не сам я сочинил оной духовной текст! Это всё, батюшка, это всё дядюшки! Видит Господь Бог, я не хотел, я, сколько мог, им сопротивлялся! А составлена та подложная духовная была моими дядюшками, князем Василием Лукичом, да князем Сергеем Григорьевичем, да самым младшим дядей, князем Иваном. И была духовная та одобрена моим батюшкой Алексеем Григорьевичем! По этой подложной духовной трон завещался моей сестре Кат…
    - Тихо!!! Да тихо ты! Что ты, Иван Алексеевич! Аль ты самоубийца? – зашипел, полумертвый от ужаса, духовный отец. – Молчи, сыне мой! Хватит, Ваня! В безумии ты это несешь! Спьяну! Бог тебя простит, если ты станешь усердно Ему молиться. Молись! Молись! Денно и нощно возноси Богу молитвы, чтобы Он Всемогущий простил тебя! Он, а не слабые смертные Его твари! А сейчас, давай-ка ты, подымись, утри сопли, Ваня и ступай-ка ты домой, твоя жена тебя ждет. Давай, я помогу тебе встать на ноги. Ну, ступай, да больше никому не заикайся про это дело. Молчи и помни: грех этот ужасный уж пускай лучше останется между тобой и Всевышним! Давай, говорю, я пособлю тебе, а вечерком я притащусь к вам с бутылью лучшего самогона, и мы скрепим наш с тобой уговор, а как, это ты сам знаешь.
    Отец Федор, склонившись, подал руку князю Ивану, поднял его с полу, встряхнул и вывел его на паперть. Ух, и морозец! Ни жены князя Ивана, ни сестер, нигде не было видно. Должно быть, уже отбыли восвояси. Солдаты, и те с ними ушли. Поп дружески потрепал по плечу князя Ивана.
    - Увели княгинюшку твою, - сказал он, - ну и ладно. Ты ее лучше не тревожь. Беременные бабы всегда дюже слезливы и пугливы, а твоя жена принимает близко к сердцу твои печали. Опасно это для бабочки, которая вот-вот должна родить. Давай-ка, пользуясь отсутствием стражников, зайдем ко мне прямо сейчас.
    Князь Иван трясся, как очумелый. Он, будучи все еще вне себя, замотал башкой и привалился к отцу Федору. Лицо его стало белее снега, а поп, наоборот, покраснел, будто бурак. Они вместе побрели к поповскому дому и там напились бы до безобразия, кабы Наташа не спохватилась и не вернулась за своим мужем. Ей стало легче, и она с помощью двух солдат дотащилась до церкви по снежным кочкам, шатаясь и поддерживая огромный живот руками. Увидев мужа, она сразу поняла, что случилось. Пьяненький князь Иван имел вид побитой собаки. Как он жалок, подумала Наташа и, сама не осознавая, что делает, перебросив руку мужа через себя, поволокла его вон из батюшкиного дома. Она шла, спотыкаясь, и моля Бога, чтобы тайна исповеди как-нибудь не вышла наружу. Отец Федор не соглядатай, и не сумасшедший, размышляла Наташа, он сам, скорее всего, станет молиться о том же: чтобы страшная правда не вылезла наружу. Пройдя так всего несколько шагов, Наташа ужасно запыхалась, вся кровь ударила ей в голову, и ноги отчего-то вдруг подкосились. Упав на снег, беременная женщина зарыдала.
    - Ох, сударыня! – раздался над ней голос караульного солдата. – Зачем ты тащишь на себе пьяного мужика, а мы-то на что? Давай, мы его потащим, а ты уж сама себя доволоки как-нибудь до острога.
    Солдат поставил Наташу на ноги, и она самостоятельно кое-как добрела до острожного частокола, а там и свалилась, почувствовав, как боль нарастает в ее теле. Хватаясь за живот, Наташа несколько секунд испытывала ужасный страх, и вдруг завопила во все горло. Воды отошли и замочили ее нижние юбки, валенки и пушистый снег.
    - Эй, в остроге! Сюда! Княгинюшка молодая, она тут рожает! – заорал солдат, пинком отшвыривая в сугроб  князя Ивана.
    Ворота поспешно отворились, и оттуда первыми выбежали холопы Долгоруких. Два стражника подняли княгиню на руки и занесли в ее избушку. На этот раз баня стояла холодная, никто не предполагал внезапных родов у здоровой женщины. Кто-то побежал за повитухой Татьяной Ивановой. Кто-то бросился кипятить воду. Испуганного, громко ревущего Мишеньку закутали в шубу и отнесли к молодым теткам. Ох, какая суета страшная поднялась! Ругаясь на чем свет, бабы спешно вытолкали мужчин вон, и только князя Ивана, раздумывали, выкинуть, или, может, лучше оставить? Он и лыка не вязал, а сестры над ним злорадничали, смеялись, плевались, не хотели брать в свое жилище.
    - Не надо нам братца, постылого! Наблюет и нассыт!
     Дверь снова отлетела, впуская в избушку клубок пара. Явился с кнутовищем в руках глава семейства. Князь Алексей Григорьевич, не слушая отчаянных криков рожающей снохи, начал нещадно охаживать кнутом пьяного сына. Только клочья полетели! Князь Иван от боли выл, ничего не соображая.
    - Выродок! – яростно гремел Алексей Григорьевич. – Мозги пропил, поганец! Почто ты пьешь, пес смердящий, я тебя спрашиваю?! Ты, это ты всю фамилию нашу порушил! Раскидали нас, сыновей славного петровского дипломата, князя Григория Долгорукого, по острогам, а ты, злодей, и себя и твоего собственного гнилого семени плоды, губишь? Гляди, подлец, женка твоя прежде времени рожает!
     В последний год князь Алексей Григорьевич совсем сдал. Он похудел и сморщился – сущий скелет, обтянутый коричневой, в старческих пятнах, кожей. Отрастил бороду, до самого пупка, жидкую, седую. Волосы тоже не стриг, и они свисали сивыми космами с лысого черепа до воротника кафтана. К тому же, простуды одолевали старика, кашель, а в последнее время – и кашель с кровью. Сейчас его запавшие глаза полыхали безумием. Он схватил сына за волосы и повернул его окровавленное лицо с трясущимися губами, к кровати, где корчилась его молодая жена. Мол, гляди, гляди, ирод! Князь Иван что-то отчаянно замычал и стал бешено извиваться, пытаясь вырваться. Наконец, это ему удалось, он на четвереньках подполз к ложу Наташи, и с ужасом уставился на жену.
    - Я здесь, душечка моя, дорогая. Я не думал, - зарыдал он, - этого не может быть! Ведь рано, еще рано!
    - Иванушка… – пролепетала жена.
    - Что, моя золотая?
    - Ты… ты признался отцу Федору на духу?
    Князь Иван опустил голову:
    - Признался.
    - Я же просила тебя!
    - А я… я не мог больше терпеть эту муку, моя родная. Прости! Боль ужасная меня скрутила, вот и не мог я больше молчать. А ты-то как? – он с тревогой уставился на жену.
    - Я? Ох! Больно! – внезапно мука отразилась в глазах Наташи, и она отчаянно закричала. – А-а-а! А-а-а! Ой! Сейчас ребенок родится! Помогите мне! Иванушка! Помогите!
    - Папенька! – Князь Иван бросился к отцу, но получил снова удар, на этот раз  ногой в челюсть.
    - Что я слышал? Ты, шелудивый пес, признался на духу в подделке завещания царя Петрушки? О, проклятье! Зачем? – он схватил сына за горло обеими руками, - Задушу!
    - Пусти, папенька-а-а! Признался я, на духу отцу Федору рассказал про завещание, потому что совесть замучила-а-а!
    - Ах, совесть? Раньше надо было думать о совести, сукин сын! Я ли не учил тебя уму-разуму у одра Петрушки? Дядюшки разве не учили тебя? А ты… эх! – Алексей Григорьевич страшно, матерно выругался и саданул сына на этот раз кулаком в брюхо. Но и сам после скрючился, кашель так сотряс его высохшее тело, что глаза вылезли из орбит, и он начал задыхаться, ловя воздух синеющими губами. Изо рта по трясущемуся подбородку вытекла струйка крови, но старый князь прохрипел:
    - Вставай, собака, и бегом на двор! Надо послать к обоим попам, к отцу Федору и отцу Матвею сказать, чтобы царские врата отворяли в церквах.
    Князь Иван вскочил с полу и, оглядываясь на Наташу, в одной изорванной рубахе, пополз на лютый мороз. В дверях он столкнулся с торопящейся на зов повитухой.
     Татьяна заругалась на князей:
    - Почто холод в избу пускаете? Вот я вас! Эй, бабы, немедленно кто-нибудь сюда, а ты, Никитка, бери старого князя под руки и уводи! Да шубу накинь на него, дурень, шубу!
    Никита Зарубин, сопровождавший мать, кое-как завернул князя Алексея Григорьевича в шубу, повел в острог.
    Татьяна со всех ног кинулась к роженице, запричитала:
    - Матушка ты моя родная, потерпи, касатка, да что же это нынче с тобой, княгинюшка?
    Отчего-то все нынче пошло не так, как прежде! Повитуха даже растерялась. Ох, кто бы предположил, что у Наташи, не особенно легко, но, все-таки достаточно быстро родившей первенца, в этот раз окажутся такие тяжелые роды. Она промучилась два дня, и  женщинам и повитухе, уже начало казаться, что младенец умер у нее в чреве. Татьяна определила, что младенец слишком большой и, к тому же, лежит неправильно. Она поворачивала его несколько раз и, наконец, измученная роженица кое-как, смогла вытолкнуть дитя чрева. Последующий отчаянный вскрик, ее, а не ребенка, возвестил, что очередной наследник Долгоруких, родился на белый свет:
 - Мальчик! Да только он синенький и молчит! Ох, что же это такое? Сейчас я его пошлепаю, так глядишь, он и подаст голосочек!
   Младенец, в самом деле, слабенько закричал, но только после того, как она несколько раз шлепнула его по красной, сморщенной попке. Крик напоминал жалобное мяуканье.
    - Кричит, стало быть, живой!
    - Дай мне его, - дрожащим голосом попросила Наташа.
Глава 9

Родился опять сын, как и желал свекор, крупный, но какой-то чересчур уж тихонький. Наташа попросила окрестить его Борисом, в честь отца, а неделю спустя, его не стало. Майор Петров, крестный отец Бореньки и крестная мать, снова воеводша, как могли, утешали несчастных родителей. За эти дни Наташа сильно осунулась и побледнела, измученная родами, а князь Иван, в страхе, что может потерять любимую супругу, день и ночь пребывал в пьянстве и забытьи. Пьяный, он валялся на полу у постели жены. Вот уж истинное доказательство слабости его духа. Однако Наташа мужа не винила. Ей-то понятно, что разочарование, от смерти дитяти и страх перед будущим мучат Иванушку, и в ее глазах он вовсе не выглядел дурным человеком. Перед ее внутренним взором стоял прежний удалой молодец, из князей князь. Видно, Бог дал столько любви Наташе, что никогда она не признает недостойным того, с кем стояла под венцом в лихую годину. Жить им и умереть вместе. Так она и говорила всем, кто навещал их избушку. Все березовские доброжелатели перебывали, кажется, у нее, но зато полным невниманием и злостью платили члены фамилии Долгоруких. Слуг и тех, к Наташе не пускали, Матрешку, и ту, отвадили. Лишь одна старая горничная покойной княгини, Авдотья Петровна, как могла, ухаживала и за молодой княгиней, и за ее старшим сыном. Князь Алексей Григорьевич с Катериной, те открыто обвиняли Наташу и князя Ивана в смерти новорожденного младенца. Свекор даже хотел отобрать Мишеньку, пока «аспиды» и его не уморили. Каждое появление свекра приводило молодую женщину в ужас. Взгляд его выцветших глаз был безумен, и Наташа усилием заставляла себя, заглядывая в глаза князю-батюшке, уговаривать его самыми ласковыми словами. Но это не всегда ей удавалось. Алексей Григорьевич всякий раз брался учить сына кнутом, а тот по пьяной слабости, не имел силы сопротивляться.
    Свекор грозился и Наташе:
    - Погоди у меня, и тебя я научу исполнять долг свой, Наталья! Я глава семейства, я вам всем здесь господин! Хочу, жалую, а хочу, казню за глупость вашу. А ты признайся, матушка, что ты ради богатства нашего пошла за моего беспутного сына!
    Катерина с ненавистью поддакивала:
    - А как же иначе? Помнишь, тятенька, ее же матка два раза выходила за стариков – за царского дядю Льва Нарышкина и за фельдмаршала Шереметева? Вот и дочка туда же! Увидела, как на Ваньку сыплются почести и чины, так точно собачонка, за ним забегала! И вот куда с ним попала!
    Сил не было у Наташи на эти подлости отвечать. Наташа к стене отворачивалась, кусала губы, молчала. Она уже поняла, что Долгорукие, отец и старшая дочка, любили подавлять и мучить беззащитных, слабых людей. Князь, человек глупый и умственно убогий, находил удовольствие оскорблять сноху, ни в чем не повинную, в гибели ее второго ребенка. Княжна Катерина срывала на жене брата свою собственную досаду, горечь, боль. Оба привыкли видеть испуг и ужас на лицах, слышать, как признают за собой вину – без вины ими обвиненные. Так не будет им больше этого, не будет, никогда, вот! Наташе чутье подсказывало, что победительницей из поединка выйдет она, если не будет показывать им свою боль и свою слабость. Она медленно поворачивалась, борясь с головокружением, садилась, и качала головой.
    - Ох, что это с вами, батюшка  и сестрица? – тихим голосом обращалась она к бранчливой родне. - Испытываете мое терпение, ну, что можно с этим поделать? Стерплю! Я очень уж терпеливая! А вот Господь наш на небесах – Он долго ли терпеть ваши поносные слова станет? Лучше шли бы вы, да помолились. Ведь больше ничем не помочь нашей семье, кроме молитвы.
    Затем Наташа снова ложилась и отворачивалась, чтобы не показать, как расстроена. Всё тело ее болело. В избушке было холодно, повсюду гуляли сквозняки, и снежные «зайчики» пробирались между щелями в бревнах. Ветры в эту зиму задували так, что и пол по углам покрывался снегом. Когда, во время вьюги, затапливали печь, то пламя гасло в ее топке. Старая Авдотья Петровна сбивалась с ног. Она гневалась на остальную прислугу, но та уже не повиновалась ей, как прежде. Один только Сенька исправно таскал дрова и топил печи.
    Авдотья учила уму-разуму молодую княгиню:
    - Княгиня-матушка, ты теперь всему дому хозяйка! Почему ты должна жить, как сирота? Гляди-ко, старый-то, уже немощен, пора брать бразды власти в руки твоему князю Ивану. Или тебя не научили управлять домом-то? Ты же фельдмаршальская дочь, вставай и командуй!
   Наташа не отрицала правдивость слов старой служанки. Да только вот в чем причина: они с Иванушкой не хотят останавливаться на одном сыне. Месяц-другой, и она будет снова непраздна. Где ей справляться с хозяйством, да с буйными братьями и сестрами князя Ивана, которые ничего не делают по дому? Он-то, бедный Иванушка, не способен руководить семейством. Правда, иногда Наташа со страхом думала о прошлых родах и боялась снова забеременеть. Пусть считается, что добрая жена никогда мужу не отказывает, но что будет, если она умрет от родов? На кого бросит малое дитя, князя Михаила Ивановича, Мишеньку, сыночка дорогого? В последних родах она много крови потеряла, почти истекала кровью. У бабы, говорят, смерть на вороту. Правда, вон, матушка Наташина, семерых родила от двоих мужей и ни одного ребеночка не потеряла. Наташа гордилась, что пошла в мать плодовитостью и здоровьем. Ну а вдруг, а все же? Вспоминалась покойная княжна Мария Меншикова, мать которой тоже была плодовита и не жаловалась на здоровье. Так почему, дочь-то родами умерла?
    Ох, во всем виновата сибирская ссылка. Березов-городок, место гибельное. И Наташу оно погубить может, как и княжну Марию. С кем же тогда останутся сын и муженек несчастный?   
             Муку эту мученическую неожиданно разрешила Татьяна Иванова.
    - Княгинюшка, тебе бы поберечься нынче не грех! – сказала как-то ей Татьяна, рано утречком появляясь у Наташи. – Ох, да ты, лебедь белая, на ногах? Ты что, сама печку топишь? А где старуха Авдотья? Где Семен? Где муженек твой беспутный? – И огляделась по сторонам. В избе молодых было очень холодно, сумрачно и тихо. Горшки в печке пустые. Пол не метен. Наташа отчаянно засмущалась перед гостьей. Чем же ей оправдаться-то, ленью, али неуменьем? Ни то и ни другое. Татьяна, оглядевшись, решила больше не расспрашивать молодушку, ведь и так ясно, в чем дело.
    Князя Ивана дома не было, да от него, все одно, никакого проку. Матрешка тоже не заглядывала, должно быть, сидела за вышиванием ризы отцу Матвею с  Еленой и Аннушкой. Правда, старуха Авдотья была тут: она лежала на печке, да охала. У нее уже давно все кости болели, и пальцы скрючило. Муж ее Капитон, камердинер Алексея Григорьевича, хворал тоже. Татьяна кинулась за стариком, и он не сразу, но приплелся в избушку молодых, из последних сил, из острога, волоча за растрепанную косу зареванную Матрешку. Старик-камердинер с бранью подгонял ее в спину тычками, и приговаривал:
    - Вот где твое место, ты, чай, позабыла, шалава! Вот тебе, вот! Ступай и служи молодой княгинюшке, не отлынивай, давай! Гляди-ка, ее сиятельство сама топит печку!
    Матрешка кинулась сначала к печи, в которой уже весело потрескивали поленья, потом схватилась за веник.
    Капитон взялся оправдываться перед госпожой и повитухой:
    - Сенька дров наколол, воды наносил, а Дунюшка моя болезная не в силах встать, всю, бедную мою, скрючило. Мне же со старым князем некогда. Князь же молодой, Иван Алексеевич, со вчерашнего вечера в отсутствии. Как ушли с майором Петровым, так и не показываются. Не послать ли за ним солдата, ваше сиятельство? – обратился он с поклоном к хлопотавшей с чугунами Наташе.
    Молодая женщина обернула к нему от печки раскрасневшееся лицо:
    - Пошли уж, Капитон Ильич, что делать! Я тоже с тем солдатом пойду к Петровым, - проговорила она и схватилась за поясницу, - ох, посижу, малость вот, и пойду, - и тихо опустилась у печки на колченогую лавку.
    Старик Капитон крякнул и только развел руками. В эту минуту в дверь стукнули, и просунулась голова повитухиного сына Никиты. В руках он большой узел держал.
    - Никитка, ты положи скорей узел, да и ступай прочь, - распорядилась его мать. – Княгинюшка, мне б надо поговорить с тобой, - низко кланяясь, обратилась она к Наташе. – Будет лучше, если уйдут все остальные. И ты, Авдотья Петровна. Чтобы Наталья Борисовна смогла бегать по снегам глубоким за князем Иванушкой непутевым, ей нужно хорошенько поправиться. Я боюсь за здоровьице молодой княгини, вот, принесла травы лекарственные.
    Наташа, подняв глаза, с удивлением прочитала упрек в глазах Татьяны, не думаешь, мол, ни о себе, ни о своем дитятке.
    - Ну, нечего делать, любезные мои, идите, - тихим голосом, в другой раз, проговорила она.
    Прислугу, точно ветром, сдунуло. Авдотью увел Капитон под руки. И сразу же сделалось в избушке тихо-тихо. Только огонь трещал в печном устье, часы тикали на столе, да Мишенька мирно посапывал в кроватке.
    - Княгинюшка, - медленно начала разговор Татьяна, вижу, как ты умаялась, и что тебе нужно отдохновение от родов. Годика два, а может и три, беременеть тебе не стоит. Вспомни-ка, ты почти истекала кровью.
   - Я все помню, - живо откликнулась Наташа.
   - Малютка умер, но это не твоя вина!
   - А чья же?
   - Душа у тебя больна, Наталья Борисовна! – упрекнула ее, устраиваясь на лавке, Татьяна. – Поменьше бы надо возиться тебе с яхонтом своим ненаглядным, князем Иванушкой.
   Наташа глаза уперла в пол:
    - Я его люблю, Татьянушка! И он тоже меня любит!
   - Так ничто и не помешает тебе любить-то его!
   - Что?
   - Если…
   - Если, что?
   - Если я дам тебе чудодейственное лекарство, которое предотвратит зачатие? – Татьяна похлопала по мешку широкой своей ладонью.
   - Что, что ты сказала? – Слова мудрой остячки с трудом доходили до сознания Наташи. А когда дошло, то вся кровь бросилась в голову молодой княгине.
   - Батюшки! Я не язычница какая-нибудь, Татьяна! – воскликнула она.
   - Как тебе известно, сударыня, и я тоже, - проворчала повитуха. – Четверть века назад я крестилась, затем с православным мужем, Иваном моим, в супружество спряглась и рожала от него не мало, - она вздохнула горестно и тихо, - не стану уж утаивать от тебя, но Бог почти всех деток наших прибрал, окромя Никиты, да дочери Пелагеюшки, которая теперь замужем и тоже мать! Но пока я была язычницей, меня многому научили.
   - Но ты же была тогда девушкой? Так ведь? Как же тогда…
   - Была, была  девушкой, - ни мало не смущаясь, - стала объясняться Татьяна. – У нас… я хотела сказать, у них, у язычников, то есть, доложу я тебе, сударыня, на такие дела смотрят проще, чем православные христиане. У них девушек-отроковиц учат, как не забеременеть, или как помочь при родах матери, или старшей сестре. Я знаю, куда больше лекаря, - она испытующе посмотрела на Наташу. – Умение лечить травами – оно от предков нам дано, али ты не так понимаешь? Али у вас в России не лечат травами? Это же не колдовство! Врачи ведь делают из трав разные лекарства. Трут всякие зелья, смешивают. Но врачи умеют мало-мало. Потому как презирают простой народ. Остяки, ханты, манси и другие нарды, знают, как избежать беременности. Их женщины редко умирают от родов.
    - Но в нашей-то религии это – грех! – запротестовала Наташа. – Сама же говоришь! Никогда честная женщина на это не согласиться!
    - И ты предпочитаешь умереть?
    - О! Не слишком ли ты высокоумна, да знающа, для крещеной-то остячки, а, дорогая моя?! – в сердцах выпалила Наташа.
    - А тогда ты, Наталья Борисовна – не слишком ли глупа для ученой боярышни? – отпарировала Татьяна. – Наши попы православные равнодушны к здоровью женщины и объявляют все на свете грехом. С ними не соглашайся, коли не хочешь умереть! Народить много детей и сразу лишиться их, так на это ведь много ума не надо. Старый князь потерял остатки ума, и потому обвиняет тебя в смерти младенца Борюшки, в чем ты нисколько не виновата. Но ты-то, княгинюшка молодая, ведь понимаешь, в чем тут дело! Ты – плодовитая женщина, но отдохнуть тебе от родов не помешает. Вот ты и соглашайся со мной, и отдохни! На твоем месте, я бы не гналась за количеством ребятишечек, на это будет у тебя еще много времени. Ой, как много! Ты еще молода и сейчас бы тебе выходить и воспитать единственного сыночка, князя Михайлушку. Ну, ты ведь не дура, а, княгиня?
    - Нет, я не дура! Когда-то, на заре юности, я даже объявила себя высокоумной, - призналась Наташа остячке. – И я верю ученым гуманистам: человек – мера всего. Человек – высшее существо по воле Бога. Нет, я не верю, что буду проклята своим Создателем за то, что позабочусь о своем здоровье. Иначе мне не выжить в этом ужасном климате и в этом остроге. Но, Татьяна, тебя же учил поп, что христианский брак получает Божественную благодать для благословенного рождения потомства. Через эту благодать брак становится честен и ложе супружеское непорочно.
    - Да, это так, и поп учил меня, - согласно с ней тут же закивала головой Татьяна, - помоги нам в этом, о, Господи! – И, трижды перекрестясь, она поставила перед Наташей кувшинчик с каким-то зельем. – Я тебе оставлю этот целебный настой, Наталья Борисовна. Принимать надобно его по утрам в воде: на стакан – две столовых ложки. Гляди, с виду ведь ничего страшного!  Кроме того, и крови, которые пока еще идут у тебя, утишит оное зельице. Ты хорошенько подумай, раскинь мозгами! Нельзя тебе умирать, нельзя никак! Да вот тебе еще один дельный совет: у тебя много молока, так ты не перевязывай себе грудь, а продолжать кормить князя Михаила. От материнского молока дитя только окрепнет.
    С этим советом Наташа беспрекословно согласилась. Ведь сколько ж радости в физическом контакте матери и дитяти! Она уже прочувствовала, как богатеет окружающий мир, как он становится прекрасен, спокоен, счастлив, когда родное, маленькое существо приникает к груди матери, берет губками сосок и чмокает с удовольствием.
    Косясь черным глазом на улыбающуюся Наташу, Татьяна, наконец, полезла в свой мешок и начала разворачивать подарки. Она принесла княгине несколько овечьих шкур, чтобы прикрыть ими пол в избушке и еще одну, хорошо выделанную, большую медвежью шкуру. Мишенька уже крепко встал на ножки и охотно топал по избе. Татьяна тут же расставила руки перед дитем, и Миша охотно пошел в ее объятия. Женщина принялась играть с ним, тыча пальцами в детскую ручонку и припевая местную песенку-потешку:

Здесь ключик – щелк-щелк по запястью,
Тут ключ – тык-тык-тык под локоток,
А туточки – б-а-ольшой ключище – пощекотала она предплечье -
свеженькая ключевая водичка бежит!   *

    Она защекотала дитя под мышками, и маленький князь залился восторженным смехом. Наташа вместе с ними заливалась-хохотала. Конечно, она не желала ограничиваться одним ребенком, но и о здоровье своем подумать не мешало. Она решила принимать настойку, пока не почувствует себя окончательно окрепшей. В самом деле, ведь, чуть кровью не изошла. Сначала хотела обратиться к отцу Федору за советом, да потом отдумала. И хорошо. Она ведь не ради себя будет принимать снадобье, а ради мужа и сына. Любить Бога, значит, любить ближних своих. Годкам к пяти Мишенька непременно возмужает и окрепнет.

Весной и летом жизнь молодых Долгоруких протекала уже привычно и почти ладно. Весной опять прилетели лебеди, плескались на синей глади озера-моря, а самые смелые грациозно опускались в сажалку на дворе острога. Одна такая семейная пара лебедей привела с собой в сажалку сереньких неуклюжих деток и учила плавать. Наташа с золовками кормили их с рук хлебом и мечтали о московских садах-огородах, о прудах и купальнях, мраморных статуях, фейерверках и маскарадах. Катерина, редко бывая в настроении, опять обращалась с Наташей, как с подругой. Но чаще всего, по острогу разносился ее визгливый голос, и вскоре крик подхватывался всеми обитателями. Она не желала сходиться ни с женой воеводы, ни с женой майора Петрова, хотя те часто заглядывали в острог. Несколько раз за лето они отпрашивали у майора Наташу к себе в гости, и она с готовностью повиновалась. В отличие от Катерины, она считала равными себе этих провинциальных дам и многому от них выучилась. Теперь она хорошо разбиралась без экономки в ведении хозяйства, научилась делать заготовки на зиму, солить рыбу и варить мыло. Она, как простая женщина, примирилась с постоянным пьянством мужа и по-прежнему жалела своего несчастного князя Иванушку. Он же все теснее сходился с майором Петровым, каптенармусом Козминым, офицерами гарнизона и простыми березовскими обывателями. Петров сам утаскивал князя Ивана из острога в город, к себе в гости, наплевав на строгие правила и на грозные инструкции.
    Майор, человек бесстрашный, часто говаривал:
    - Обе столицы и даже Тобольск отсюда далеко, нечего нам бояться! Не пропадем!
    С приходом осени, когда березки пожелтели, и над синим озером и болотами,  потянулись косяки гусей, тяжело захворал старый князь. Во время жестоких приступов кашля, то и дело сотрясавших его исхудавшее тело, он сильно харкал кровью, и камердинер Капитон, сам на трясущихся старческих ногах, бросался к нему с чашей, куда и летели черные кровавые сгустки. С наступлением нового, 1734 года, князь ясно почувствовал: а вот и она, пришла смертушка. Он харкал кровью непрерывно восемь недель, больше не принимая никакого участия в ссорах молодежи. Больной старик почувствовал, что устал, и желал только одного – покоя.
    - Господи, спаси Долгоруких, кроме Тебя некому заступиться за бестолковых чад, - молился он, кутаясь в атласные одеяла с горностаевыми опушками, остатки былого великолепия. Он думал о своей вине перед погубленным семейством. Младшие дети ведь не причастны к делам отца. Кто о них позаботится? Старшие? Сын Иван пьет, ведет себя недостойно, порочно, подло. Дочь Катерина не может примириться с унижением, физическим и нравственным, сердце ее разрывается от ненависти ко всему живому. Она может пасть от своей слабости. Но вот сноха – сильная и мудрая женщина. Уже давно все семейные беды и распри на ее плечах. Поведение мужа не оттолкнуло ее, наоборот, Натальюшка любит проклятого Ивана, все силы кладет на воспитание единственного сыночка, первенца Михаила. Ему всего три года от роду. Ребенок часто болел, но теперь, слава Создателю, выправляется, любит и ежедневно навещает своего деда. Остается надеяться, что Мишенька вырастет и расцветет в здешней стуже. Мать его крепкая, нравственно стойкая, красивая, образованная, одно слово – шереметевская старинная закалка, дочь рыцаря без страха и упрека. Такая, как она, своевременно позаботится о сохранении рода и о том, чтобы употребить все возможное к умножению достоинств последнего отпрыска Долгоруких. Но придет ли для нее освобождение? О! Будь ты проклята, Анна Иоанновна Романова! Когда-нибудь злобная душа злой царицы отправится прямиком в ад! Сумеют ли до этого сладостного момента дожить представители рода Долгоруких?
    Свои последние дни князь Алексей Григорьевич провел тихо, медленно угасая в келье, где все время поддерживали огонь в печи. Добрый, почти всегда пьяненький отец Федор совершил над ним соборование, и слеза скатилась по морщинистой щеке князя. Хриплым голосом он благословил старшего сына Ивана Алексеевича. Князь Иван стал главой семьи.
    Последние слова князя Алексея Григорьевича были:
    - Уж теперь-то вы хватите горя, чада мои… 
    Похоронили его на выбранном уже им месте у Спасской церкви, рядом с супругой. Тут же была и маленькая могилка внука их, младенца Бориса Ивановича Долгорукого.
    Князь Иван с супругой, теперь были за в ответе за фамилию.

Глава 10

          Сызнова выпало молодой княгине Долгорукой познать давнюю истину, что в «здешнем свете нет ничего прочного, а все только на час». Последние слова свекра на смертном одре оказались пророческими. Кончина старого князя стала началом многих последующих несчастий. Одна только и радость – в семье подрастал маленький князь Михаил Иванович. Свои первые открытия Мишенька сделал в неволе, но любопытного малыша пока спасало незнание другой жизни. Ясный ум ребенка легко схватывал учение, которое давала ему мать, и уже разговаривал с нею на французском языке. И в то время, когда барские дети шалят и капризничают, Мишенька Долгорукий был на удивление послушным и ходил всюду за матерью, помогая ей в трудах и заботах. Правда, поиграть было ему в остроге не с кем. Ребятишек березовских обывателей в острог не велено пускать, а чета Петровых оставалась бездетна. Отца Миша очень любил, однако трезвым почти не видел. Наташу сильно тревожило, что князь Иван, обычно в подпитии, сажал Мишеньку на колени и заводил с обожаемым дитятком разговоры, о том же, о чем и с березовскими собутыльниками: о былом величии своем, царском фаворе и несметном богатстве.
   Наташа горячилась и упрекала мужа
 - Своими крамольными речами ты подвергаешь наше единственное дитя опасности, муж мой бесценный! Иван Алексеевич! Угомонись! Мы в Сибири, в тьме непроглядной и снегах глубоких, скорее всего, так и проживем век. Я даже рада, что не бывать Мишеньке придворным! Лучше ему вырасти простым человеком и не знать, что на свете существует та пагуба: императорский двор, блеск и богатство.
    А князь Иван отбивался от жены:
    - Что ты, любовь моя! Бога побойся, мое сердце! Миша – Рюрикович, и значит, родословную свою должен знать назубок, и понимать, кем являлся его отец при покойном императоре Петре Алексеевиче!
    Наташа в отчаянии заламывала потрескавшиеся от трудов руки:
    - Бога побойся, ведь теперь-то ты всего лишь арестант, Иванушка. Что же до Мишеньки, то опасность для него как раз в том и состоит, что он, после сказок твоих, будет мечтать вернуть утраченное положение и через то шаткое дело погибнет! Надо смириться и терпеливо ждать очередной коронной перемены, - до шепота понижала она голос, - мы с тобой молоды еще, Иван Алексеевич, а императрица… больна. Я, Иванушка, про то, что Анна Иоанновна с молодости хворает, от царственных кузин своих хорошо знаю. Герцогиня Катерина Ивановна, порой, с маменькой моей всем делилась и говорила, что Анна еще в молодости чуть было, не умерла от приступа каменной болезни – родового недуга Салтыковых.
    Однако с мужем ничего нельзя было поделать. Князь Иван отчаянно переживал свое несчастье, а вино лишь усугубляло его горе. Одна надежда: Мишенька пока воспринимал рассказы отца, в самом деле, только как сказки. Мать, в свою очередь, приучала сына к труду и ученью. Она рассуждала так: уж если судьба переменится когда-нибудь к Долгоруким, то Мише выпадет служить в армии, начиная с самого нижнего чина. Вернут поместье, надо будет уметь хозяйничать. А Двор? Наташа и думать не хотела о придворной жизни для своего сыночка. О, придворным пусть будет, кто угодно, но только не князь Михаил Иванович Долгорукий!
    Вот так, в спорах, да в трудах, ссорах и огорчениях, а, то и в бедах, после смерти князя Алексея Григорьевича, зажили молодые Долгорукие. Страдали долгой зимой от морозов, а летом удавалось им порадоваться немножко. Ох, коротко сибирское лето. Заглянет на малый срок, распотешит светлыми ночами, солнышком, которое день и ночь светит над тундрой, туманами, озерной синью, ягодами, грибами, орехами. Дикий глухой лес близко подступал к городку, и то и дело раздавался резкий крик соек, хохот куропаток, треск сучков под копытами диких коз, лосей, оленей, кабанов. А потом – тишина такая, что можно было слышать, как трава растет под ногами. Но почва все равно, промерзлая и бесплодная. Наташа пыталась разводить огород, да куда там. Морковка выросла – хвостики одни, а капустная рассада увяла на корню сразу. Уж лучше в лес по ягоды и орехи бегать, клюкву кислую с болот брать, пока майор Петров властвует над ссыльным семейством. Пироги с клюквой тут знатные, особенно если сахару не пожалеть, но сахарок-то в Березове, ой, как дорог! Или можно рыбу ловить и морозить, как местные жители, или охотиться на озерах и протоках зыбких болот на бобров и на болотную птицу, доколе не придет зима с ее постоянной кошмарной ночью, изредка рассеиваемой сиянием полярного горизонта. Зимой же березовцы промышляли пушной охотой. Били медведей, волков, лисиц, песцов, росомах, куниц, горностаев и белок. В сем промысле первенствовали Никита Зарубин в компании со ссыльным разбойничьим атаманом Яшкой Лихачевым. Майор Петров, человек смелый, вместе со стариком воеводой Бобровским живо подкатились к Зарубину с Лихачевым, составили компанию и стали на охоту ходить. А после охоты, хоть на ярмарку в Обдорск! Бобровскому торговать самому не лестно, Петрову тоже, так они свою пушнину товарищам отдавали и разбогатели за одну зиму. Молодые Долгорукие им завидовали, и следующей зимой начальники тихой сапой стали брать с собой князей Ивана и Николая. После смерти старого князя Алексея его сыновья, с дозволения местного начальства, могли частенько выходить за острожный тын без охраны. Петров с Бобровским для ссыльных стали своими и общались с ними семействами. В гости, на охоту, по городку пройтись – пожалуйста. Наташа с сыном Мишенькой тоже выходила, и ей всегда люди добрые кланялись в пояс, старые и молодые. За годы ссылки уже привыкли к ней, и тоже считали за свою, а Мишенька ведь - уроженец Березова. Его одногодки на улице подбегали, звали играть, давали свои игрушки. Никита Зарубин сделал ему лук и колчан со стрелами. К пяти годкам маленький князь Долгорукий окреп и болел теперь редко. Наташа зимой тепло его одевала: в овчинный тулупчик и валенки, а летом позволяла бегать босиком, для закалки. Она продолжала сама учить сына: показывала ему буквы и цифры и разговаривала с ним на французском языке. С годами, Долгорукие стали знать куда больше о столичной жизни, чем было дозволено инструкциями: в Березов начали приходить письма. Хотя бумаги и чернил ссыльным иметь не велено, они могли пользоваться теми, что приносил им майор Петров. Спасибо ему за все, за бумагу и чернила и за то, что не стоял над Наташиной душой, пока она писала, зато потом тщательно знакомился с содержанием всех цидулок. Стало можно писать родственникам, но исключительно о хозяйственных нуждах, к примеру, просить выслать из провизии чего-нибудь, из одежды, да, хотя бы, того же сахарку кенарского. Писала Наташа к своему брату, Петру Борисовичу, к старым теткам, к родным дядьям мужа, и князь Иван писал к дядьям Сергею и Ивану. Последние были уже почти прощены императрицей. Сергей Григорьевич даже перебрался жить в свою касимовскую вотчину, в село Замотрино, потому как хлопотал за него тесть, человек в столице с большим весом – Петр Павлович Шафиров. Между строк писем этих вставала надежда на скорую перемену судьбы. Неужели?! Видел князь Сергей Григорьевич себя уже послом за границей. От него пришло много посылок с провизией и одеждой, которых были лишены в Березове потомки несчастного князя Алексея. От теток Наташа тоже получила кое-какую одежонку, и тому была очень рада. Узнала о смерти герцогини Мекленбургской и о том, что своей наследницей императрица признала ее дочь – Елизавету Христину, при переходе в православие – Анну Леопольдовну. Узнала о замужестве сестры Веры и первом выезде в свет Катеньки. О Сереже сообщали туманно: то ли он поедет учиться за границу, то ли поступит в кавалергарды, а пока учится дома. А вот граф Петр Борисович, старший братец, ни строчки не написал несчастной сестре. Вот было обидно Наташе! Просила-то, можно сказать, родного братика ни о чем! Прислать старинные любимые вещи: клавесин, арфу, готовальню, краски. Единственно, ради утешения. Братец и не подумал. Всегда боязлив был! Ну и Бог с тобой, ну и бойся! Но в церкви, несмотря на братнее равнодушие, Наташа ставила свечи, о здравии рабов божиих Петра, Сергея, Веры и Екатерины. Душа ее добрая была. Нрав тихий достался в удел дочери фельдмаршала Шереметева, но дух ее сломать было, ой, как не просто. Гуляя по берегу реки Сосьвы с сыном Мишенькой, Наташа полюбила перебирать события, одно за другим. Ох, было, что вспомнить-то ей, было! Многое перед глазами стояло – упреком. Грусть захлестнет, бывало, Наташу, и глаза ее наполняются горючими слезами, а сердце – печалью. Но жить-то надо! Не умирать же!

Как только скончался князь-батюшка, так потомки его беспутные, корыстолюбивые, всей гурьбой кинулись делить наследство, да тут Иван Алексеевич словно пробудился от вечной пьянки. Для начала он крепко врезал троим нахальным братикам, кому по скуле, а кому дал в ухо. Сестрицы младшие, Елена с Аннушкой, сами проглотили языки со страху. Поклонившись старшему брату, княжны тихо расселись по углам – кружева плести, вышивать новый покров для церковного алтаря, в подарок доброму отцу Федору.
   Одна разрушенная императорская невеста ядовито усмехнулась:
    - Покомандуй, братик, покомандуй, дружок, пока еще не сбился ты совсем с панталыку!
    А добра, которое Долгоруким удалось вывезти, лежало немало, и в горнице покойного князя, в сундуках, и в кладовой. Камердинер Капитон Ильин, холоп честный, ревностный, достал из тайника ларец с червонцами и с поклоном вручил новому главе семейства. В другом таком же ларце хранились украшения покойной княгини-матери. Князь Иван, не очень долго думая, оное богатство перенес в свой ветхий домишко, и передал в руки жены, с такими словами:
    - Ты жена моя, и быть тебе госпожой всему наследству! Храни, Наташенька, не дай мне, окаянному, добро пропить. Иначе не выжить нам в этом проклятом месте. Ты прожила в семье достаточно времени, чтобы понять, кто такие мы, Рюриковичи, князья Долгорукие.
    Наташа с мужем, не раздумывая, согласилась.
    - Позволь только мне разделить некоторые вещи и родительскую одежду между детьми, - попросила она князя Ивана. – Пусть все приоденутся, а то, вон, смотри, братья-то твои совсем уж поизносились. Мне будет приятно, если младшие княжны станут носить матушкины платья. Катерину Алексеевну тоже не обижай.
    - Кого, Катерину? Да у Катьки полны сундуки стоят, - пробурчал муж, косясь налитым кровью глазом на оконце. – Она, вон, глаз мне подбила, когда рвалась к сундукам папеньки! Если бы я не знал свою бессовестную сестрицу, то решил бы, что она сделалась полоумная от большого горя. Бесы жадности и гордыни Катьку мучают, наша разрушенная невеста никого не любит, хочет жить бездельно и беззаботно, всеми остальными помыкать, будто она царица.
    - Возможно, она печалится по утраченному поклоннику, - осторожно предположила Наташа.
    - Нет, - буркнул князь Иван. – Смазливого цесарца она, после отступничества его, презирает. Тяжко ей, скажу я тебе. У Катьки душа, конечно, змеиная, но телом-то она томится по крепкой мужской ласке. Ты гляди, как она в бабью стать-то вошла? Кабы не её проклятая гордость, то давно бы отдалась любому здешнему мужику. Соблазн-то жестокий! Но она слишком себя ценит и согласится спать только с человеком, равным ее особе.
Наташа давно так не смеялась. Хоть в голову ей и ни разу не приходило лезть в душу старшей золовки, а понимал она: Катерина сейчас, как сухой лес! Только огня к ней поднеси – и займется пожар великий.
    Наташе захотелось пошутить с сердитым мужем:
    - Ты прав, Ванюшка, - сказала она, - наша императорская невеста будет хранить верность покойному государю, пока не посватается к ней заморский принц. Я так и вижу, как подплывает он на ладье к острогу. А вместе с ним – дружина хоробрая. И увезет он нашу Катюшку по реке Сосьве в океан-море…
    - Прямо в Америки! – согретый шуткой жены, князь Иван сразу оживился.
   И Наташа с тихим возгласом бросилась к нему, припадая русой головкой к груди супруга. Его крепкое объятие дало ей понять, как страстно он ее любит. «Дай Господи, мне никогда не потерять любящего мужа», - молилась про себя. Она подняла голову и поглядела в лицо Ивану. От теплоты ее взгляда князь Иван совсем оживился. Он взял горячими губами ее губы, и они долго целовались, горя любовью под крышей своей гнилой избенки. Им было хорошо друг с другом.
    - Я люблю тебя, Наташенька! Кроме тебя, да сынка нашего, я никого, слышишь, не люблю! – шептал князь Иван.
    Но глава фамилии теперь должен был за всех решать, как жить и как поступать дальше. Переходить ли из избенки с женой и сыном жить в тюрьму, в комнату, прежде занимаемую старым князем? Или поместить там кого-либо из ютящегося по углам, семейства?  Муж и жена, оба, привыкли к своим стенам, и признавались в этом друг другу. Сестры и братья выводили из себя князя Ивана, и жить с ними в одном доме он не мог, не заводя ссоры и драки. Наташа тоже мучилась: как будет она воспитывать сына, среди злобных и лукавых родственников? Две кристальные слезы повисли на ресницах Наташи. Ей, наконец-то, удалось заставить мужа думать о брошенных на его руки детях, конечно, детях уже переросших. Как ни счастливы они вдвоем, но вдруг дрожь пробежала по губам Наташи. Руки князя Ивана разомкнулись и в кулаки сжались. В следующую секунду они уже бежали вместе во двор: там опять начинались дележ и драка! Старик Капитон замахал им руками, да вдруг повалился на бок, и захрипел. На полмесяца только и пережил князя верный камердинер. За ним тихо ушла и супруга его, Авдотья. Еще два креста выросли рядом с могилами князей Долгоруких. Князь Иван с Наташей лишились самых преданных помощников. Оставшаяся же прислуга никакого авторитета на молодежь не имела. Князь Иван с досады опять принялся пить. Наташе с Мишенькой в дырявом домишке холодно, ну, хоть ложись, да помирай. В острог им даже заглядывать не хотелось. Если бы не майор Петров, они так бы и мучились еще долгие годы. Майор вдруг предложил им занять избу Меншиковых, почти пять лет пустующую на высоком берегу Сосьвы. Одна только причина и мешала: избу покойный светлейший князь срубил рядом с церковью, за стенами острога. Князь Иван, слушая Петрова, пил стакан за стаканом и завидовал своим предшественникам.
    - Ссылка Меншиковых, - бурчал он, - не была такой суровой, как наша. Мы, Долгорукие, поступили с ними, можно сказать, великодушно. Александр Данилович сидел тут, как и все местные обыватели, в тепле и сытости и, вон, гляньте, сколько всего тут понастроил, избу себе и церковь, и Марью свою обвенчал с нашим Федькой. А нас заточили, как воров каких-то, убийц кровавых! Под вечным присмотром! Можно сойти с ума! Жить за острожной стеной нам не позволят! Ты, что ли, Петруша, друг мой любезный и собутыльник веселый, дашь  мне разрешение?
    Петров только хмыкнул и убрался домой думать. Через неделю он представил свой план князю Ивану.
    - Переселению вашему не будет никаких препятствий, если мы перенесем стены острога к самой реке. Тогда большая изба Меншикова окажется внутри, а церковь пускай, как была, так и стоит снаружи.
    Подумали еще, порядили, и таким образом, как предлагал майор Петр Федорович и поступили. Едва дождались лета, созвали мужиков и крепкая изба, срубленная Меншиковым, оказалась за острожным тыном, а церковь так и осталась, как была, на берегу реки Сосьвы. Новое жилье князя Ивана и Наташи почти не требовало ремонта: внутри комнаты отмыли, перенесли вещи и справили новоселье. Наташа радостно приняла дорогих гостей в большой, светлой столовой. Она была одета в синее атласное платье свекрови, расшитое жемчугом по корсажу. Русые волосы убрала под белоснежный чепец, украшенный атласными лентами и французскими кружевами. Румянец на щеках и блеск глаз молодой княгини померкли при виде кислого лица золовки княжны Катерины, явившейся к ней с поджатыми губами. Старшая княжна уселась под образами, одетая в красное бархатное платье. Ее плечи покрывала алая мантия с горностаевой опушкой. Объяснение произошло, когда она, выпив несколько стаканчиков крепкой водки и глубоко вздохнув, громко объявила:
    - И я тоже намерена здесь поселиться! А то, вишь, князь с княгиней какие ловкие, взяли, да и захапали себе хоромы! Я – обрученная государева невеста, и мне полагается здесь самая лучшая половина!
Князь Иван заскрипел зубами. Он крепко поругался с сестрой, но на другой день ее многочисленные пожитки перенесли в горницу с окном на птичий ставок. Раз так, то Наташа сама предложила младшим золовкам тоже перебираться к ним. Обе девушки сильно мерзли в сырой каморке и часто хворали. Они не были обременительными соседками. Обе целыми днями корпели над рукоделием, а старая нянька их водилась с маленьким князем Михаилом, пока его мать целыми днями хлопотала по хозяйству.
    Зато младшие князья из тюремного помещения переходить не стремились. Наверное, так было лучше для всех. Хотя взгляд Наташи и не был пристальным, она знала, что Николай и Алеша уже давно плотски живут с девками Маврой и Матреной. В душе она их не осуждала, а князь Иван даже поощрял младших братьев. Парни молодые, что тут плохого, коли потешат блуд. Младший князь Алексашка пока занимался птицами и собаками, но за столом охотнее старших опрокидывал в рот стаканы с водкой, а княжна Катерина тут же ему подливала снова. Наташа давно заприметила, что младший брат – любимец разрушенной невесты. Когда та смотрела на него, глаза ее удивительно теплели. Княжна Катерина часто сидела на краю ставка и мечтательно бросала лебедям кусочки хлеба, а брат в это время дразнил гусей. Наташа вспоминала своего любимого брата Сережу. Как-то он там? Может быть, отправился в один из заграничных университетов? А то, может быть, поступил в кавалергарды? Не обижает ли его граф Петр Борисович?
    Но редко, ох, редко до Березова доходили вести!

Глава 11

    Осенью 1734 года в Березове поселились члены Великой Северной экспедиции командора Витуса Беринга, организованной самим Петром I незадолго до его смерти. Анна Иоанновна решила поддержать замысел великого дядюшки и снабжала исследователей деньгами, не известно только, охотою ли узнать больше о своих дальних землях, принадлежащих русской короне, поддержки ли ради своего престижа? Новые постояльцы: красивый лейтенант флота российского Дмитрий Леонтьевич Овцын с денщиком, сняли дом у местного купца. Крепостцу, дремлющую среди моря-озера, Овцын, командир одного из отрядов экспедиции, избрал под свою зимнюю стоянку. Красавец лейтенант флота всколыхнул сонную жизнь городка. Люди большой отваги, такие, как Овцын, с широким государственным кругозором, стремились к изучению севера и востока России. Что за новые земли скрываются в обретенных страной краях, какие там промыслы, судоходно ли море, далеко ли лежит от русских берегов Америка и можно ли северным морем доплыть в сказочную Японию? Отряд Овцына имел задание – исследовать путь морем из Оби на Енисей.
Оставив свою дружину зимовать в Обдорске на Оби, сам Овцын устремился в Березов, поскольку отсюда ему было удобнее вести дела. Через канцелярию березовского края шло денежное довольствие его отряду, заготовлялся провиант, вербовались помощники и проводники. Местное население, правда, роптало сквозь зубы, поскольку был введен дополнительный налог из-за немаленьких расходов экспедиции. Служащие гарнизона Березова летом направлялись в командировку на судне Овцына под названием «Тобол».
    Ох, к добру ли, поселился Овцын в Березове? Красавец лейтенант – тайная мечта всех березовских девушек, высоченный, чернобровый. Он отличался умом и целеустремленностью. Смотрел так, что девушки и молодки вспыхивали, как заряницы. Говорил лейтенант громко, будто командуя кораблем, но иногда, если выпьет и размечтается, то внушительный баритон Митеньки, как называли его меж собой, красавицы, становился душевным и сердцу девичьему приятным. Глаза – светлые, как севернее моря, в минуту задумчивости приобретали прозрачный блеск морского самоцвета - аквамарина. Черты лица – породистые. Тонкий нос, высокие скулы, твердый, мужественный, подбородок.
    Воевода Бобровский лично представил Долгоруким красивого лейтенанта.
    - Прошу любить и жаловать государственного человека! - пророкотал он с порога. – Княгиня Наталья Борисовна, это вот лейтенант флота, Дмитрий Леонтьевич Овцын!
    Наташа и слова не успела вымолвить, как ее грубо оттолкнули.
    - Мы очень рады вам, лейтенант! – пропела княжна Катерина и сразу взяла Овцына в плен прекрасными, влажными от волнения, очами. – Просим к столу нашему!
    В это время как раз накрывали стол для обеда. Наташа сделала вид, что не заметила наглости и бесстыдства старшей золовки. Княжна повела себя так, как будто уже застолбила право на морехода. И он тоже смотрел на красавицу пристально, пока весь не залился краской.
    - Дмитрий Леонтьевич, - мягко пришла на помощь ему Наташа, - перед вами моя старшая золовка, княжна Катерина Алексеевна Долгорукая. Надеюсь, вы не боитесь быть ее кавалером?          
    - Премного рад, вельми благодарен вам, за оказанную мне честь и гостеприимство, княгиня! - громыхнул голос Овцына. – Княжна… могу ль я… предложить вам свою руку, чтобы сопровождать вас к столу?
    Лейтенант возвышался над рослой Катериной почти на голову. Белое, поднятое к нему личико, как луна, засветилось, заблистали очи. Княжна с улыбкой протянула руку, и лейтенант ее поцеловал. Не то вздох, не то легкий вскрик, сорвавшийся с уст княжны, достиг слуха Наташи. Как быстро увлеклась старшая золовка лейтенантом!  Заезжий мореход был куда мужественнее цесарского графа Миллезимо! Не говоря уж о покойном императоре! «Острожный амур» сразил и Овцына и Катерину наповал. А почему бы княжне, заброшенной в заполярное захолустье, правда, не полюбить мужественного лейтенанта? От этого нескромного предположения Наташа покраснела и заспешила приглашать к столу на время забытых Бобровского и Петрова, пришедших с женами, ее подругами. В тот день у Долгоруких обедали оба священника, отец Федор и отец Матвей, каптенармус Козмин и таможенный чиновник Осип Тишин, недавно прибывший из Тобольска.
    Сели за стол. И тут внимание Наташи переключилось на мужа. Да что это с ним случилось? Под влиянием ли нового знакомства, от лишнего ли стакана вина, глаза князя Ивана разгорелись, и с языка полилась настоящая крамола. Господи, Боже мой! Хоть после смерти батюшки Иванушка бражничал и кутил по-прежнему с местными казаками и обывателями, дружил со ссыльным разбойником Яшкой Лихачевым, его дух несколько окреп. Пока устраивались на новом месте, Наташа почти не слышала разговоров о прежнем фаворе. А тут – на, поди!
    - Нынче фамилия наша и род наш совсем пропали, друг Митенька, - гнусаво тянул Иван, обнимая подгулявшего Овцына за плечи. – А разорила нас ваша нынешняя императрица Анна, курва немецкая, которая немца Бирена вельми жалует! – Он уже закипал от злости, и поток самых грязных ругательств сорвался с его языка. Брань полилась такая, что сотрапезники замолчали и залились краской: уши-то не заткнешь. Добро, что это были люди почтенные, доброжелательные, привыкшие к речам ссыльного князя. Никто из гостей не проронил в ответ ни словечка.
    Только Овцын посмел поправить князя Ивана:
    - Не Бирен, Иван Алексеевич, он теперь у нас, а Бирон!
    - Да какая тебе разница, к лешему, дорогой Митя? Говорю тебе, этот сукин сын приперся из своей нищей Курляндии и государыню крестил своими штанами!
    Овцын так-таки поперхнулся куском пирога с зайчатиной. Княжна Катерина, чье самолюбие страдало от того, что брат отвлекает от нее красивого кавалера, сама наполнила два стакана крепкой водкой и один с улыбкой подала Овцыну:
    - Выпейте со мной, Дмитрий Леонтьевич! – протянула, сладко растягивая слова и не сводя глаз с лейтенанта, княжна-обольстительница.
    - С нашим великим удовольствием, прекрасная Катерина Алексеевна! – обрадовался Овцын. – Пью за ваше здоровье и несравненную красоту!
    Кто-то еще прибыл, и со двора послышались голоса. Наташа подала рукой знак Сеньке, прислуживавшему за столом, и сама встала, чувствуя, как дрожат колени.  В дом ввалились три новых гостя. Дьякон Какоулин, да местные обыватели, пьянчуги, Кашперов и Канкаров. Все трое крепко навеселе. Наташа немного успокоилась, но на другой день с утра бросилась перед мужем на колени.
    - Иванушка! Зачем ты крамольные речи такие ведешь? Неужели тебе меня с сынишкой не жалко? Лучше моли Бога за то, что живем мы в тихом, Богом забытом, уголке и двора царского проклятого не знаем боле! Дай слово мне, что больше крамолу нести не станешь! Никогда! Дай! Я тебя прошу! Я тебя на коленях умоляю! Разве я мало тебя люблю, мой драгоценный супруг Ванюша? А тогда еще больше стану любить!
    Она плакала, слезами заливалась, и князь Иван рассиропился. Он сам бросился перед женой на колени, целовал руки Наташи, каялся, сморкался, выл, рыдал в голос. Так уж убивался бедный Иванушка, что даже пол в избе словно бы, начал уплывать из-под ног Наташи, вся горница начала ходить перед глазами ходуном. Наташа крепко обнимала своего слабовольного князя и верила, как всегда, словам и клятвам пьяного, потерявшего совесть человека.
    Само собой, Иванушка не сдержал данной жене клятвы. Вечерам этим, правда, когда опять пожаловали его приятели, пили и ели, он угрюмо молчал. А на другой день сам со двора ушел и приполз ночью на четвереньках. После этого повадился уходить из дому, и Наташа по ночам бегала его искать, чаще всего одна. Таким образом, она не могла знать, какие речи ведутся в пьяных компаниях, пока отец Федор не сообщал ей, что князь Иван то там, то здесь, очень неосторожно и резко выражался об императрице, цесаревне Елизавете и Бироне. Из обрывочных рассказов попа Наташа сделала вывод, что муж не считает виновником гибели их семьи именно фаворита Анны Бирона. Чаще всего, он на весь свет клянет Павла Ивановича Ягужинского: «Прохвост Пашка – губитель наш, он на меня гневается за то, что я не взял за себя одну из его девчонок, а самого его бил – мордой о стол!»
    Наташа слушала – передергивала плечами. Возможно, нечего опасаться? Какие есть основания? Никаких оснований нет, кроме того, что говорились сии слова перед пьяными обывателями в пьяном виде. Но душа-то равно маялась: не пришлось бы горько поплатиться всем Долгоруким за такие речи главы фамилии.
    Лейтенант Овцын заходил в гости к Долгоруким запросто, как свой человек, пока летом не ушел со своей командой в море. Наташа, конечно же, замечала, что Овцына и княжну Катерину все это время сильно тянуло друг к другу. Наташа должна была бы предотвратить это дело, но как? Помешать старшей золовке, сделаться любовницей лейтенанта она не в силах. Ей было и самой жалко Катерину, вдову-невесту, потерявшую и жениха и любовника в восемнадцать лет. Теперь кровь бурлила в молодой женщине, страсти обуревали ее, и она готова была отдаться бедному лейтенанту. Или уже отдалась Овцыну?
    Чуткая Наташа понимала, что происходит между золовкой и Овцыным и жалела их обоих. Она была романтична и потому гадала, отчего, то и дело ее предостерегает внутренний голос: «опасность рядом, не приведи Господи».
Что будет, когда воротится лейтенант?


Глава 12

Но не успел храбрый морской лейтенант Овцын вернуться из морей дальних, студеных, как явился донос на Долгоруких. Пьяный березовский мещанин Иван Канкаров в доме подьячего 8 Осипа Тишина, нового в городке человека, посланного с ревизией из Тобольской таможни, крикнул за собой «слово и дело». Никто не ожидал беды! У подьячего гулял и князь Иван, и весь цвет Березова. Князь Иван, под влиянием крепкой водки, разошелся, понося, на этот раз,  цесаревну Елизавету.
    - Братцы, послушайте, что это за курва! – орал он. - Лизка  свой дом превратила в грязный кабак, развела пьянство бахусово, а потом стала обносить нас перед медведицей злобной – царицей Анной! Императрица Лизку не любит, но послушалась! Цесаревнины наветы всю нашу фамилию и сгубили! – рыдал князь Иван и рвал на груди рубаху. – А знаете, господа, ведь я амур Лизке предлагал когда-то! Я, Рюрикович! Хотел на ней жениться, хотел кровь романовскую разбавить нашей, долгоруковской, древней голубой кровью! Так она кровью моей пренебрегла! Схлестнулась с сержантом Алешкой Шубиным, из мелкопоместных дворянчиков, чей батька сам из унтеров, а матка и сейчас в лаптях по грибы ходит!
    В этот миг Канкаров раззявил рот:
    - Слово и дело! – заблажил он во всю глотку.
    - А ну, взять его! – крикнул Тишин, как будто только этого и дожидался.
    Подьячий резво вскочил с лавки и бросился на полоумного Канкарова, руки ему назад заломил:
    - Ау, ребята, вяжите его веревкой, вон она, под лавкой лежит, и поведем в избу приказную разбираться! Всем известно, кто «слово и дело» скажет, тому допрос строгий чинить!
    Скороспелость Осипа Тишина сначала сильно ошарашила компанию, но много ли надо пьяным, чтобы они на дурную голову завелись? Все так, скопом и кинулись помогать подьячему. Навалились на Канкарова, сунули ему кляп в рот, скрутили по рукам и ногам и поволокли до приказной избы.
    Один только князь Иван не шелохнулся, он точно прилип к лавке с открытым ртом. Никита Зарубин с Яшкой Лихачевым вернулись и насилу оторвали князя Ивана от стола – пьян он был настолько, что, пока его вели под руки до острога, продолжал скверно бормотать про цесаревну Елизавету.
    Приятели Наташу предупредили:
    - Берегись, княгинюшка, пришла беда! «Слово и дело», похоже, против вас сказано!
    Тем же вечером прибежал майор Петров. Он растолкал спящего князя Ивана и объявил ему, что Канкарова повезут в Тобольск, и теперь уже никому не удастся от следствия отвертеться.
    - Прячьте вещи, Наталья Борисовна, да место сыщите для этого понадежней, - посоветовал Петров. – Я знаю, что у вас имеются неописанные сокровища.
    - Конечно же, есть! Ах, Петр Федорович, что с нами теперь будет?
    - Коли найдут драгоценности, то немедленно отберут, и ходить в город вам запретят, и караул за вами усилят, - подавленно ответил майор и прошептал, нагибаясь к уху князя Ивана. – Оське Тишину не доверяйте. Ох, кажется мне, что Тишин Оська - особа не простая! Человек скверный и лукавый! Я приметил, что он все время подпаивал Канкарова-то, дурня. Право, мне очень жаль, что так вышло, но теперь только и остается, ценные вещи попрятать и самим тихо сидеть.
    Кончалось лето 1735 года. Облака плавали в небесной голубизне. По утрам ложились щедрые росы. Проносились над синим озером стаи серых гусей. С реки наползал плотный туман. Канкарова увезли в Тобольск на дощанике под неусыпным караулом на следующее же утро после ареста. С арестантом отправился, слава Богу, и Осип Тишин. Вышли во двор князь Иван и Наташа. Ох, связала их судьба ниточкой с нехорошим человеком. А тут еще женка Канкарова прибежала и давай голосить на всю округу, да, слава Богу, караульные ее прочь прогнали. Жалко, конечно, глупую бабу, но мужа ее никто ведь не тянул за язык, решила Наташа. Пожалеешь, себе навредишь, а самое главное – семья. Нужно своевременно попытаться защититься. До прибытия из Тобольска начальства, пожалуй, есть время. Надо тайно спрятать куда-нибудь добро, о котором не известно никому, даже Петрову - опасные книги и патенты. Будет ли когда-нибудь у них покой?
    При попустительстве, или доброте, незабвенного капитана Артемия Макшеева, далеко не все вещи Долгоруких были включены в опись, а капитан Шарыгин грамотностью не отличался. Он только делал вид, что читает. Многие драгоценные вещи припрятали князь Алексей Григорьевич и княжна Катерина, и привезли в Березов. Из этих драгоценностей князь Иван с Наташей уже одаривали Бобровского и Петрова, золотыми часами и червонцами, на именины и на Пасху. Они и сами спрятали несколько вещей, особенно священных для князя Ивана. Это были два патента за настоящей подписью императора – на гоф-юнкерский и на обер-камергерский чин. Хранилась также книга о коронации юного Петра – рукопись церковно-славянского устава «в похвалу его императорского величества». В этой книге были помещены картины «Петра персона, сидящая на престоле» и «Россия, стоящая на коленях перед престолом его императорского величества девою в русском одеянии» Имелась и скорбная память - писаный от руки манифест с раскрашенным вокруг бордюром, о кончине Петра и о воцарении герцогини Курляндской. У княжны Катерины тоже хранилась книга, где было расписано ее обручение с государем. Ох, тщеславие, беспредельное тщеславие! 
    Услыхав, что с книгой придется ей расстаться, как и с обручальным кольцом, Катерина сначала ужасно рассвирепела. Пришлось долго уговаривать и даже пригрозить ей насилием: князь Иван, в самом деле, с кулаками на нее полез, да Наташа остановила. Выпустив пар, Катерина все же, согласилась с братом и невесткой. Сокровища решили временно закопать на огороде среди грядок. Копали сами молодые князья, а Наташа им помогала. Оставшейся прислуге они не доверяли.
Однако на этот раз миновала гроза. В Тобольске мещанина Ваньку Канкарова признали сумасшедшим по причине белой горячки. Обратно его доставил и препоручил заботе воеводы некий поручик Муравьев, человек с виду тихий и незлобивый. Никто не знал, о чем мыслил он втихомолку, сразу начав втираться в доверие к Бобровскому и Петрову. Ему предназначалась вельми скромная должность в гарнизоне. К арестантам знатным доступа – никакого. Канкарова он сдал прямо на руки самому воеводе. Указом из Тобольска Бобровского обязали строго проследить, чтобы сумасшедшего держали под замком в его собственном доме, а жене его посылали бы в помощь ежедневно одного солдата. Как бы сумасшедший не учудил чего впредь. Одним словом, страшная гроза прошла стороной, не задев никого из Долгоруких.
    Княжна Катерина разворчалась, узнав об этом. Сколько тревоги, и все из-за одного дурака! Тьфу! Вот теперь Ванька с Наташкой пускай сами идут и выкапывают из земли клад.
    - Я бы оставила опасные вещи там, где мы их спрятали, - робко предложила Наташа.
    - Что ты! Хочешь лишить наши глаза последнего утешения! – завопили разом князь Иван и Катерина.
    Наташа только развела руками. Конечно, и она любила воскрешать блестящее прошлое, переворачивая атласные страницы, да разве сейчас время? Во всем виноват слабый характер мужа и гордый норов золовки. Ей же, тихой и кроткой, не справиться с постоянными приступами черной меланхолии Ивана и непомерным тщеславием и эгоизмом княжны. Замолчав, Катерина послала такой взгляд лютый невестке, что Наташа уступила. Опасные книги опять заняли прежние места в доме – за киотами в столовой и личном покое разрушенной императорской невесты. Долгорукие, наконец-то, легонько вздохнули, и князь Иван еще шире загулял с приятелями. Поручик Муравьев тоже пристал к компании. Бражничали в кабаке и друг у друга, парились в бане у воеводы и у Петровых. Обе следующие зимы Овцын тоже провел в Березове. Тянуло его в городок, словно тут дома пряничные, крыши намазаны медом, в окошки вставлены леденцы сладкие, а не льдины. Кажись, все дела с воеводой улажены, так нет! Влюбился лейтенант безумно в княжну Катерину! От службы своей опасной, бросился в объятия гордой красавицы, и она отдалась ему беззаветно, под крышей острога. Тоска любовная, тоска неизбывная. Звериная тоска по ласке мужской, по обольстительному амуру. Кто осудит? Наташа, приметив тайную любовь золовки и лейтенанта, всплеснула руками. О чем они думают, сливаясь в объятиях греховных? Это опасно! Если забеременеет бывшая царская невеста, тогда ей конец, а вместе с ней рухнет и вся фамилия. Возможно, конечно, испросить у правительства разрешение на брак, но маловероятно, что государыня согласится. Анна Иоанновна подозрительна и жестока. Все знают, что она избавилась от Долгоруких, потому что они хотели захватить власть, желали посадить на престол русский свою претендентку. А эта претендентка была, ни кто иная, как княжна Катерина Долгорукая. Вполне понятны и ненависть и действия императрицы: она саму себя защищала. Наташу пробрал озноб, когда она сообразила, чего надо бояться. И боялась! Гнев и страх мучили молодую женщину. Оставаясь одна, когда никто не видел, Наташа разражалась горючими слезами и потом отыскивала себе какое-нибудь полезное дело, чтобы избежать встречи с мужем. Она стыдилась своих распухших век, которые могли выдать ее тяжелые думы. А впрочем, князь Иван вряд ли бы заметил, что происходит с его супругой. Он продолжал пить и гулять с товарищами, число которых вокруг него росло и которые выслушивали с грубым восторгом его пьяные небылицы. Не имея сил переносить весь этот ужас, Наташа перестала бывать даже у Бобровских и у Петровых. Она выходила из острога лишь в церковь да на реку – выполоскать бельишко, которое для своей семьи стирала сама.
    Так ссыльные прожили почти два года, а в лето 1737-е, из Тобольска - в сонный Березов-городок, вдруг прибыл капитан Рогозин – важный человек! Назвался он посланцем из Санкт-Петербурга. Оказывается, правительство давно получило новый донос на Долгоруких. Настрочил его и отослал в столицу Сибири, минуя пристава и воеводу березовских, и кто бы только мог на него подумать, - поручик Муравьев! Этот тихоня-то низкоглазый! А ведь прикидывался другом князю Ивану! Пили вместе! Следствие началось без обвиняемых в Тобольске, потом донос отправили в Санкт-Петербург. Капитану Рогозину вменялось описать вновь все имущество Долгоруких и отобрать особенно ценные и вызывающие подозрение, пожитки. Хорошо, что майор Петров успел сообщить князю Ивану, какое несчастье приключилось. И пока он сам устраивал Рогозина на квартире и угощал, князь Иван с Наташей опять закопали на огороде в грядках манифест, обе книги и патенты. На этот раз туго им пришлось. Князя Ивана, Наташу и Катерину обвинили в свободном хождении по городку и по гостям, а также в сокрытии многих ценных вещей, которые не успели закопать на огороде. К тому же, в церквах были обнаружены на видном месте пожертвованные иконы, сосуды, парча, которая пошла на церковные покровы и на ризы священникам. Все эти ценные вещи немедленно конфисковали. Обвиненным в непослушании, ссыльным, под страхом суровой кары, запретили выходить из острога, кроме как по хозяйственной нужде и усилили за ними караул. Наташа, от отчаяния, остатки гордости отбросила и упала перед Рогозиным на колени. Она показала ему свои огрубевшие, в цыпках, истертые ежедневной работой, натуженные маленькие руки.
    - Государь мой, - горько заплакала она, - выслушайте вы меня, ради Бога! Семь лет уже, как я оставила благополучную жизнь по своей воле и стражду вместе со своим мужем! У меня здесь нет ни рабы своей, ни работника, а все остальные люди служат сестрам и братьям Долгоруким. Видите, я тружусь ради своего малого дитяти? Видите вы мои руки? Видите, что не праздны они! Позвольте мне, господин капитан, хоть до реки ходить по воду, постираться, бельишко выполоскать. Иного я, сударь, не потребую.
    Просьбу жены ссыльного князя Долгорукого тотчас удовлетворили. Капитан Рогозин сжалился, так спасибо и на этом ему. Знатные узники почувствовали беду грозную, притихли, даже князь Иван некоторое время не пил, и до отъезда Рогозина они ни с кем из жителей Березова не общались примерно две недели. Зато потом сами местные стали к ним прибегать, опять же при попустительстве майора Петрова. Кроме того, раньше обычного воротился Овцын на зимнюю стоянку. Из Тобольска вдруг нагрянул Осип Тишин снова по делам службы, веселый и дружески к Долгоруким расположенный. Как и Овцын, он принялся оказывать внимание разрушенной государыне-невесте, что вызывало у нее всплеск тихой ярости. Гордая княжна слушала своего обожателя, обычно, сидя к нему вполоборота и презрительно усмехаясь. Если все же надо было отвечать, пожимала покатыми плечами, прикрытыми дорогой шалью, фыркала, вставала и уходила. Отношения ее с Овцыным продолжались, но никто не мог выведать, до чего эти двое дошли. 
    Однажды Наташа заметила вдвоем Овцына и Катерину.  Она возвращалась с корзиной белья с реки, а влюбленные прятались возле церкви Меншикова, стоя под навесом. Было уже морозно, и Наташа едва не задохнулась. Батюшки! Да ведь они-то не видят ее, увлеченные поцелуями. Не зная, как поступить, молодая женщина замерла, прижавшись спиной к толстому стволу кедра. Она не хотела, чтобы ее заметили, да не было другой тропки, протоптанной между сугробами, чтобы пройти к острогу. Попятишься, так тоже выдашь себя. Поневоле Наташе пришлось стать свидетельницей чужой страсти. Стыд-то! Она опустила глаза, только чтобы всего не видеть. И стояла, слушая биение крови в своих ушах.
    Княжна, беззастенчиво распахнув на груди платье, явно знала, чего требуется мужчине. Штаны лейтенанта тоже были расстегнуты. Он захватил ртом сосок любовницы, а она вскрикнула сладострастно, и оба содрогнулись. Потом Овцын прижал княжну к стене церковки, и она обхватила его стройную талию ногами. Когда он подбросил ее и одним рывком вошел в горячее, податливое тело, Наташа сначала зажмурилась, но не могла более стоять на месте. Уронив корзину, она бросилась бежать вниз, к реке. Вслед ей неслись крики удовольствия.
    Как же быть? Придется теперь самой поговорить с золовкой, образумить, или помочь избежать нежелательной беременности. Разве они не сестры? Конечно! Она поможет. У нее ведь есть рецепт, оставленный ей Татьяной-повитухой. Правда, сама-то Наташа пользовалась им относительно недолго, всего год, а потом бросила, как только прекратились недомогания. Она была уверена, что теперь способна выносить и родить еще одного ребеночка, но почему-то, год за годом, все не беременела. То ли тяжелые роды являлись тому причиной, то ли супруг дорогой, князь Иван, ослабел? Бог весть. Ведя жизнь пьянственную, молодой муж Наташи ослабел сильно духом, но и тело его страдало от крепкой водки. Не больно сведуща Наташа в таких делах, но стоит ей подумать о мужском органе мужа, так плакать хочется. Он уже не стремится с прежней пылкостью ласкать супругу, а в постели просто спит пьяным сном. А когда обнимает Наташу, то у нее сердце кровью обливается и задыхается она от жалости – так она его любит и жалеет. Может быть, и золовка также точно любит своего лейтенанта, раз бросилась в его объятия безоглядно? И Овцын готов возвращаться каждый раз в убогий их городишко, разве не ради нее, не ради Катерины? Решено! Она так и поступит. Ведь она желает добра золовке и всему семейству. Иначе, рано или поздно, та понесет, ее схватят с поличным и заведут против нее дело. Хуже всего, тогда жертвой монаршего гнева падут и младшие сестры и, что всего страшнее, супруг Наташи, глава всей фамилии.
    Наташа потихоньку достала сухие травы против зачатия и приготовила сама большую порцию отвара для княжны Катерины.

- В чем это ты собираешься помочь мне, Наталья? – раздраженно спросила княжна жену брата, явившуюся с утра в ее горницу. – Мне без надобности твои советы!
    Снег тихо шуршал за окном, искусно вырубленным руками светлейшего князя Меншикова. На душе скребли кошки. Наташу так и подмывало: взять, и уйти от золовки и нелегкого, неприятного разговора.
    Катерина повторила, скривив рот:
    - Помочь? А в чем, собственно?
    - Чтобы твоя связь с лейтенантом…
    - А! Вот ты про что! – резко перебила княжна Наташу. -  Так вот, все это одни враки! Нет между нами ничего! Тебе понятно?
    - Катюша, я нечаянно видела вас вчера, у церкви. Нечаянно! – Вся кровь, кажется, прилила к Наташиным щекам. – Пожалуйста, не отрицай уж того, что для всех давно ясно - понятно. Если ты забеременеешь, Катя, то, что людям скажешь? До сих пор мы выходили сухими из воды…
    - А почему я должна что-то говорить… каким-то людям?   
    - Ох, это гордыня говорит за тебя, Катя! А если будет очередной донос? Ты не подумала?
    - Даже не собираюсь! Скажи, зачем ты ко мне явилась и… уходи! Чего ты от меня хочешь?
    - Лишь одного, чтобы ты прекратила свою любовь с Овцыным или, хотя бы приняла от меня вот этот настой, - одним духом выпалила Наташа,  и поставила перед княжной глиняную бутылку. – Ежели понесешь, ты подвергнешь смертельной опасности и себя и всех остальных, всех нас, Катя! Бедная, бедная моя сестрица! – Наташа вдруг резко бросилась к княжне и обняла ее, как сестру, любящими руками. – Катенька! Я, как сестру родную, тебя люблю! Я ведь такая же, как ты, женщина! Я люблю брата твоего, и, поверь, знаю, что именно бросило тебя в объятия красивого лейтенанта. Я тебя буду изо всех сил защищать! По крайней мере, я не позволю, чтобы из-за тебя опять нарядили следствие и упекли, не дай Господи, моего мужа, под следствие.  Как ты горда и, вместе с тем, легкомысленна! Почему ты не думаешь обо всех нас? Ну, не я, так остальные-то тебе родные сестры и братья! А мой муж…
    - Твой муж! – презрительно прошипела, перебивая Наташу, княжна Катерина, однако настырную золовку от себя отталкивать, не стала. -  Что ж, не буду скрывать, что завидую я тебе, Наталья! У тебя есть муж, который, хоть и запойный пьяница, но любит тебя. Ты мать. Ох, Наташа, я никогда не думала, что моя жизнь окончится так ужасно. А ведь так блистательно начиналась она! Это отец с братом загнали меня в ловушку. Обручили насильно с императором, а любимый человек бросил меня, трус проклятый! Сбежал, амур мой, а мог бы с собой увезти. И вот, кто я теперь такая!? Теперь я – ссыльная, обречена на вдовство, не будучи даже обвенчанной с противным мне государем. Мысль, что мне придется так и доживать, век вековать среди сугробов снежных и вечной ночи, приводит меня в ужас. А я создана для любви! Как и ты, Натальюшка! Чем я тебя, ты мне скажи, хуже? Хочу любить, быть любимой, иметь детей! Хотя, последнее, все же, не для меня, - закончила она упавшим голосом. – Я с самого начала это понимала. Да, ты права, я живу в постоянном страхе, что это когда-нибудь случиться, и я понесу от Овцына. Не слушай ты меня, я рада, что нашлось снадобье от зачатия. Спасибо тебе, что ты обо мне подумала, Наташенька. Давай, рассказывай теперь, как принимать снадобье…
    Прямо напротив окна громко раскаркалась ворона. Хлопая крыльями, птица сорвалась с тына и перелетела под самое окно, возле которого, соединив русую и черную, как смоль, головки, сидели и секретничали две молодые женщины. Резкое карканье заставило задрожать обеих.
    - Ты знаешь, Наташа, а никто ведь, окромя Мити Овцына, меня не любит, - негромко проговорила княжна Катерина. – Отец всегда только хотел извлекать из красоты моей себе пользу. Сестры с самого детства завидуют мне, до слез. Мать только любила, да ты вот ко мне добра, не смотря на все мои издевательства и насмешки. Я больше не буду язвить, слышишь? - она крепко поцеловала Наташу в щеку. – Тебе повезло родиться в иной семье, ты выросла в атмосфере любви и заботы. Твоя матушка радела о тебе. А мои родители только и думали о карьере. Вместе с Ванькой меня отправили в Варшаву, к деду с бабкой. Я получила иноземное воспитание. Мне внушали, что я должна сделать блестящую партию, и я возмечтала соединить свою судьбу с каким-нибудь родовитым иностранцем. О, как я мечтала о Париже, Лондоне, Вене! Вернувшись из Польши, в Москве, я встретила обольстительного графа Миллезимо, да отец с братом принесли меня жертву! В нашей могущественной семье отродясь любви не бывало. Вот я и оказалась игрушкой отца и брата.
    - Бедная ты, моя бедная, светик Катюша! - Поглаживая густые волосы княжны, сочувственно шептала Наташа, не удивляясь ее признанию. Спустя годы, прожитые в этой семье, нечему было ей удивляться. Она давно знала, как прошло детство и ранняя юность Ивана и Катерины в Варшаве у дедушки-дипломата.
    - Теперь я люблю Митеньку Овцына, а он любит меня, - горячо шептала княжна. – Его любовь – единственная моя отрада. Кому плохо оттого, что мы вместе? Императрице?
    - Да, Катя! Своим неосторожным поведением ты можешь нанести болезненный удар по ревнивому и злобному сердцу императрицы, - втолковывала ей Наташа. – Да как только ей донесут, ее соперница обрела в ссылке любовь, так и набросится на нас и будет она нас жалить, как ядовитая гадюка. Твой лейтенант тоже должен понимать это. Я думаю, что единственный выход для вас с Овцыным, это смиренная просьба к правительству разрешить брак между вами. Венчаться тайно, как Меншикова с твоим кузеном, вам нельзя. Надо получить милостивое разрешение злобной императрицы. Если Овцын дорожит твоей и собственной головами, то он будет ждать, или хотя бы, не заводить с тобой детей. Ведь если ты, сосланная невеста покойного императора, заявлявшая свои права на корону, да вдруг разродишься незамужней, то это будет совсем не то, если дитя родит госпожа Овцына в законном браке, разрешенным правительством. Ох, Катя! Не стой на краю пропасти, остерегись, пока не станешь госпожой Овцыной. Ты понимаешь меня, сестрица?
    Наташа говорила убедительно, но сама себе не особенно верила – вряд ли императрица проявит доброту и разрешит княжне Долгорукой обвенчаться в ссылке с лейтенантом.
    - Женой нищего лейтенантика мне стать, - горько усмехнулась Катерина. – Что ж, и стану! Кстати, род Овцыных древний, но обедневший, и мне, княжне Долгорукой, не так уж и зазорно идти под венец с отпрыском оной фамилии. Значит, решено, мы испросим позволения на брак и подождем решения, но с Митенькой я не прекращу спать, и не надейся! Теперь я смогу избежать нежеланной беременности, и за это спасибо твоей Татьяне. Это ведь она, научила тебя? А ты знаешь, что ее сын Никитка глаз положил на Аннушку нашу? А Яшка Лихачев на Ленку? Если так пойдет, то обе младшие княжны Долгорукие станут женами людей вельми знатных: казацкого урядника и разбойничьего атамана.
    - Я не подумала, - окончательно растерявшись, развела руками Наташа. – Но коли уж так, то судьба, значит, у них такая. Женская судьба. Я бы не стала отговаривать, все уж лучше, чем ничего. Надо бы сказать Ванюшке.
    - Не торопись, - отсоветовала ей Катерина. – Лучше пускай дело идет своим чередом. А за Аньку с Ленкой ты не беспокойся, они хоть и дуры, дурищи, но мужикам не дадутся до венца. Я знаю, что мои младшенькие сестрички никаких сношений с кавалерами своими не имеют: они – княжны Долгорукие, и горды этим!
    - Так с тобой-то и Овцыным, что будем делать, Катюша? Если Овцын по-настоящему любит тебя, то Иванушка с ним переговорит о вашей свадьбе.
    - Нет, не надо, я все сама решу, - заявила княжна и поднялась с лавки. – Я уже обожглась однажды, поверив в любовь труса Миллезимо. При сложившихся обстоятельствах мы с Дмитрием Леонтьевичем рисковать не можем, пока подходящий момент не наступил. Нам бы прежде выбраться из этой тюрьмы проклятой. Ведь с тех самых пор, как мы заключены сюда, ой, как много воды утекло, и наши дядюшки Сергей с Иваном, почти на свободе. Я смею надеяться на них. Ты уж поверь, я вовсе не такая легкомысленная, неосмотрительная дуреха, как ты думаешь. Нет. И мне не к лицу так скоро связывать себя узами какого-то мезальянса. Я – Рюриковна, дочь князя Долгорукого! Подумай, как могла бы сложиться моя судьба, не будь папенька наш властолюбив и корыстен? Почему ему было мало его земель и богатств? Не польстись он на корону, и мы все жили бы счастливо и не знали бы бед. Короны только и не хватало отцу для счастья!
    - Он был несчастный человек, - проговорила Наташа тихо, - потому что желал власти и не имел талантов ей обладать. Великие люди не такие, как Алексей Григорьевич и мой Ваня.
    Княжна в ответ наклонила голову.
    - Теперь мы подруги? – просто спросила она.
    - Да, это так, - мягко ответила Наташа. – Надеюсь, ты не будешь больше скрываться от меня? Как знать, надолго ли это место останется нашим домом? Мы в ответе за младших сестер и братьев.
    Она внимательно посмотрела на золовку, опять присевшую с нею бок-о-бок. Черные глаза княжны снова стали непроницаемыми. Посидев с Наташей еще немного, княжна, по-прежнему мучимая беспокойством, вздохнула и, кутаясь в шаль, медленно повернулась к темному слюдяному окну, и прижалась к нему лбом. Она стала смотреть во двор и прислушиваться к чему-то. Черно было на дворе, тихо. На кольях, торчащих в небо, лежали толстые снеговые шапки. Факелы, горящие круглосуточно, лишь немного разгоняли мрак зимней ночи. Снег перестал идти, но мороз стоял лютый. Обычно унылый пейзаж только изредка оживлялся сполохами северного сияния. Так и жить им в этой тоске! Им, столичным знатным красавицам, для которых жизнь – это пылкие страсти, интриги, высокоумные беседы. А всего хуже, что Царица Зима лишь на короткий миг покидает постылый Березов. Весна, лето, осень, только промелькнут, и не увидишь – и снова зима. Все остальное время в Березове владычествует эта суровая ледяная царица. Уж не сестра ли она родная Анне Иоанновне Романовой с ее застывшей ледяной кровью?












Часть II

Погибель


 «О! Гибели день близок вам…»
В. К. Тредиаковский

« …мучительно умирать насильственною смертию, -
- ужасно умирать такою смертью 31 год от роду …»
А. Корсаков


Глава 13

    Сударушка ты моя, княжна Катерина Алексеевна, а давай-ка, мы с тобой поиграемся! Сахарок сладкий, ягодка малина! Уж так люблю тебя, ласточка, что душа, право, с телом белым расстается! Ей-ей, от любви помру! Дай-ка, я тебя обниму, да поцелую в губки. Чего ты рожу-то отворачиваешь? Али хочешь, чтобы я бездыханный на пол упал? Гляди-ка, вот я у твоих сахарных ножек, едва живой!
- Пошел прочь, невежа! Залил зенки свои бесстыжие и несешь, невесть, что! Меня мутит от твоего смраду! Тоже мне, кавалер! Не доводи меня своими притязаниями, липучка, последний раз тебе говорю: я – обрученная императорская невеста, а ты кто – мерзкий чирей! Убери от меня грязные лапы свои и проваливай!
    Княжна вскинула руку, но не ударила по нагло ухмыляющейся физиономии, как того и заслуживал ее воздыхатель, а просто заслонила от него каскадом кружев свои полыхающие гневом очи. Опять этот тобольский подьячий Осип Тишин, червяк мерзкий и скользкий, проходу ей не дает. С прошлой осени он даже перестал опасаться ее брата старшего и лип к княжне, точно банный лист. Вот, выследил, как она одна выходила из столовой, чтобы воздухом подышать на крылечке, и уже тут, как тут с амурными бессовестными речами.
    Наташа вздрогнула и едва не выронила из рук поднос с пирожками, которые только что испекла к ужину и несла гостям. Признание Тишина Наташу не удивило. Она увидела, что золовка доведена ухаживаниями подьячего до точки кипения и за нее испугалась. Оскорблена Катя, должно быть, невероятно. Быстрый взгляд из-под ресниц позволил Наташе определить: Тишин крепко пьян и дело может приобрести опасный поворот. Не дай Боже, Иванушка выйдет, увидит и обязательно вспылит. Ах, подьячий этот опасный человек. Очень возможно, что подослан он врагами Долгоруких. Недаром же, он повсюду суется, и вокруг него мгновенно заводятся ссоры, а то и драки. И непонятно, то ли, Тишину в самом деле, нравится княжна Катерина, то ли он намеренно хочет прогневить князя Ивана, чтобы вызвать на скандал и погубить окончательно. К чему бы тобольскому таможенному чиновнику месяцами торчать в Березове? Бедняжку Катерину надо спасать от докучливого кавалера. Тишину она не по зубам, и он скоро поймет, что ухаживаниями и речами обольстительными, ничего не добьется, и тогда может применить в отношении Кати насилие. Оставаясь в тени, Наташа с тревогой наблюдала, как рука подьячего сжалась в кулак и вновь разжалась. Теряя самообладание, Тишин угрожающе надвинулся на красную от ярости княжну Катерину и пьяно загоготал:
    - Га, красавица моя ненаглядная! А послушай, мое сердечко! Государь твой давно в земле лежит, а сама ты, бывшая его невеста, гниешь здесь, да еще и служишь подстилкой лейтенантику Овцыну. Ты что, думаешь, я не знаю? Почему это, княжна, Митьке Овцыну, паршивому лейтенанту, можно тебя объезжать, а мне нет? Чем я хуже? За мной была бы ты, как за каменной стеной! Для чего ты словами скверными меня обижаешь? Тебе бы лучше за ея императорское величество Бога молить, и ласкать не морского бродягу Овцына, а меня, государева человека!
    - А что, ты донести царице хочешь, что я тебя не ласкаю? – грубо спросила подьячего княжна Катерина. – Где тебе доносить-то, сморчок убогий? Если ты донесешь, то тебе же голову отсекут.
    - Не я, так Петров донесет, - нахально ощерился подьячий.
    - Фи! Вот дурак-то! Майор Петров - товарищ моего брата и человек чести! – не сдалась бывшая императорская невеста. – Петров и воевода Бобровский станут защищать нас, и тебя отсюда прогонят с позором. Пойди-ка, пожалуйся на меня им, ты, грязный кабан! Дай мне пройти!
    Она уперлась руками в грудь подьячего, но он, не будь дурак, ловко перехватил ее тонкие запястья и крепко стиснул, что не вывернешься! Притянув к себе княжну, он губами пьяно впился в ее свежий ротик. Катерина забилась в его руках и замычала, да ведь, пьяному-то - море по колено.  Опрокинув княжну на сундук, Тишин крепко навалился на нее сверху. Наташа чуть было не вскрикнула. В это время княжна, собрав все свои силы, укусила насильника за губу и, вывернувшись, влепила ему звонкую оплеуху.
    - Вон! – зарычала она, отталкивая наглого ухажера. – Ты мне омерзителен, Осип Тишин! Как мне еще тебе объяснять, собака худая, что свет, он и во тьме светит! Я княжна, а ты кто? Ярыга 9! Теребень ты кабацкая! У нас не может быть ничего общего, да и дурен ты, как смертный грех! Рылом ты уж больно не вышел, чтобы подкатываться ко мне, тебе понятно? Больше не подходи ко мне!
    И, выбросив вперед ногу, княжна так еще двинула насильника в пах коленом, что подьячий свалился на пол и замычал. Перешагнув через него равнодушно, Катерина быстро прошла в столовую, где сидели гости князя Ивана.
    - Ох-ох! Я еще поимею тебя, сучонка… – простонал Тишин, корчась и охая на полу. Он еле поднялся на четвереньки, потом на ноги и, пьяно пошатываясь, поплелся в столовую, вслед за своей дерзкой обидчицей.
    Вот ведь до чего дошел в своем приставании подьячий! Наташа долго стояла в уголке, пораженная чувственностью жестокой сцены. Щеки ее пылали, а пирожки начали остывать, когда она появилась в столовой. Сизый дым плавал по просторной горнице. За столом велся шумный разговор. Князь Иван с гостями курили трубки, пили и закусывали медвежатиной. Осип Тишин успел уже, выпить водки, остыть и немного успокоиться. Теперь он жадно вгрызался зубами в кусок мяса. Катерина тихо сидела возле Овцына. Руки княжны нервно теребили ткань красной юбки, черные глаза были потуплены, губы надуты. Она торжествовала пока тайную, но все ж, победу над гадким приставалой подьячим, попытавшимся силой овладеть ею. «Такие выходки опасны, они в дальнейшем, могут обратиться против нашей фамилии, - про себя решила Наташа. – Хотя, сдерживать Осипа Тишина, день за днем,  тоже ведь невозможно. Сегодня я стала свидетельницей сцены и могла бы помочь княжне, но что может ожидать ее завтра? Осип Тишин, кажется, не собирается проигрывать. Он ничего не боится, за ним кто-то стоит? Кто? Я ни на секунду не успокоюсь, пока этот человек вхож в наше семейство. Как справиться с ним? Княжна соблазнительна и очень неосторожна! Зачем она не скрылась на время в своей горнице? Надо бы увести ее от стола. Прежде всего – осторожность, да, надо проявлять бдительность и осторожность».
    Наташа поставила пирожки на стол и сама присела напротив мужа. С тех пор, как Долгоруким запретили покидать острог, они никуда не ходили, зато друзья охотно навещали арестантов и проводили время за выпивкой и беседой. Опять же, при попустительстве Бобровского и Петрова. Когда появлялись местные дамы с рукодельем, то Наташе их вечера напоминали ассамблеи Великого Петра, как покойная мать их ей описывала. Мужчины пили и курили, женщины вышивали, плели кружева, или вязали. Случалось и танцевать под музыку клавицимбал, что подарила Наташе на день рождения воеводша. Молодая княгиня с удовольствием играла, а танцевали Катерина и Настасья, одна, чаще всего с Овцыным, а другая с мужем или Яшкой Лихачевым. Ссыльный атаман также часто приглашал княжну Елену. Урядник казацкий Никита Зарубин, когда Наташа играла русского, немедленно приглашал Аннушку. Князья Николай и Алексей прыгали с дворовыми девками, с которыми согласно жили. А что было чиниться-то? Восьмой год они замурованы в снега, и будет ли в жизни их хоть какая-то перемена?
    За столом подвыпивший князь Иван снова завелся и принялся ругательски ругать императрицу и пересказывать новости, полученные им от дяди два дня назад. Князь Сергей Григорьевич сообщал, что дожидается со дня на день приглашения ко Двору и назначения послом за границу.
    - Пишет ли дядюшка, что и нам можно надеяться на смягчение нашей участи, - громко спросила княжна Катерина. – Осмелится ли его тесть Шафиров хлопотать за нас? Я помню Петра Павловича, как доброго и умного человека.
    - Истинно так! Я вижу наше спасение только в заступничестве Петра Павловича, - нисколько не задумываясь, ответил на вопрос сестры князь Иван. – Когда-то Шафиров был любимцем Петра Великого, но, вызвав его монарший гнев,  был приговорен к смертной казни. Лежа на плахе, он выслушал смягчение приговора, и на себе испытал потом горесть немилости и ссылки. Думаю, он будет добиваться милости всем родственникам своего зятя, разосланным ныне, кто, куда и оклеветанным нашими врагами. Кроме него, радеют о нас тайные конфиденты за границей: в Лондоне и в Париже. Наступит время, и тогда уж мы сочтемся с толстозадой Анной и ее жадным хахалем Биреном! А вот Павел Иванович Ягужинский, слышу я, помер – жалко… – Он сделал паузу, потому что его жена, со своего места, делала ему энергичные знаки головой и руками. И закончил, печально поблескивая глазами. – Узнать бы нам хоть что-нибудь об участи дядюшек Василия Лукича и Владимировичей, живы ль они? Вероятно, политическая репутация их мертва, как, должно быть и они сами.
    - Ах, я не верю! – вскричала княжна Катерина и хлопнула по столу ладошкой. – Ах, нет! О таких людях не забывают!
Майор Петров давно открыл им страшную тайну заключения в Соловецкой тюрьме дядюшки Василия Лукича. Потом, от Петрова же, они узнали, что дядя Василий Владимирович заключен в Шлиссельбурге. Ну, да ладно бы, первый, но второй-то чем заслужил такую участь? Возможно, Василия Владимировича тоже освободят. И вот теперь затеплилась надежда для самих узников березовского острога.
    - Камрады, - громким голосом предложил князь Иван, - а давайте-ка, выпьем за здоровье Петра Павловича Шафирова, дай Бог ему долгие лета! Глядишь, мы еще порадуемся на свободе!
    Челядь быстро наполнила оловянные стаканы, и гости осушили их до дна, восклицая, вместе с хозяином:
    - Здравия, здравия господину Шафирову!
    - А теперь выпьем за то, чтобы воскресло наше блестящее прошлое! – дерзко воскликнула княжна Катерина, и Овцын, взяв ее тонкую руку, поднес к губам и поцеловал.
    Но, к всеобщему удивлению, один из гостей вдруг разразился противным смехом. Услыхав пьяное кудахтанье Тишина, князь Иван крепко сжал кулаки. Потом он глянул исподлобья на Овцына, на майора Петрова, на Лихачева с Зарубиным:
    - Вы только гляньте-ка на этого слизняка, камрады! Что вы о нем думаете?
    - Слишком он обнаглел, - пожал Овцын широкими плечами.
    - Заслуживает доброй трепки, - усмехнулся Лихачев.
    - Думаю, его пора вывести отсюда, - предложил Петров.
    - Но прежде я набью ему морду! – начал привставать князь Иван с места.
    - Иван Алексеевич! Осторожнее! – предупредил Петров и указал глазами на Тишина.
    Подьячий сразу съежился под суровым взглядом офицера. Он уже понял, что хватил лишку и, кажется, выдал себя князю Ивану и его товарищам? Сам, подлым смехом, чуть-чуть не испоганил дело! Известно, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Ох-ох! Однако же, и хозяин, и гости, пьяны изрядно. А уж пьяные пьяному – спустят! Может и пронесет? Осип Тишин начал подлизываться и просить прощенья.
    - Братушки, ей-ей, я не виноват! Уж вы простите меня для Бога, подлеца, что рассмеялся, - слезливо заныл подьячий, - нечаянно это вышло. Это я от удивления, князь Иван Алексеевич! Дивлюсь я на тебя, князь! Да и на вас тоже очень дивлюсь, распрекрасная княжна Катерина! Себя, видно, не жалеете, предлагая такие тосты. Хотел бы остановить вас, да как? Кто я? Человек я тихий и происхождения самого простого! Для ваших светлостей - жалкая мошка! Правда, я человек государев и состою на службе! – Тишин раздулся от собственной значимости. - За мной, хоть какая-то, но стоит сила! Меня сами их высокопревосходительства губернаторы Сибири знают, потому как, на таможне бывают собственной персоной. Не господин Шафиров, а именно я могу быть вам очень полезен, –  он ощерился и через стол потянулся к княжне Катерине, которая чувствовала себя рядом с братом и Овцыным, в безопасности. – Вот и княжны Катерины Лексеевны от меня нос воротют! Ах, вы все такие же гордые, Катерины Алексеевны, что брезгуете каким-то таможенным подьячим! Брезгуете! – повторил издевательски, хоть и плаксиво Осип Тишин, и уставился, на ошеломленную княжну, не мигая. С мокрого подбородка противно сползла слюнка.
    Княжна презрительно отшатнулась от навязчивого дурака:
- Ты, рожа мерзостная, – с отвращением бросила она прямо в эту ублюдочную физиономию, - сгинь отсюда немедленно!
    - Что это он несет? – зарычал, подскакивая, Овцын.
    - Объяснись, Тишин! – строго потребовал майор Петров.
    Подьячий опять перетрусил, осел на лавку, глазки забегали, точно мыши, и он заскулил, надеясь, что майор не допустит сейчас над ним расправы.
    - Петр Федорович, сударик мой, да побойся же ты Господа Бога! Шумен я, пьян и поэтому за себя не отвечаю! – заныл Тишин. - Домой бы мне уже, господа хорошие, домой бы мне надо! От греха! А то ведь, вы князь Иван Алексеевич, тут такую околесицу несете, то про вашего дядюшку-дипломата, то про Шафирова, да еще и про государыню-императрицу, что слушать-то и то страшно. Зло явное у вас на уме. Лучше бы вы тут языки-то не распускали, а за ее императорское величество молились денно и нощно. Я пойду… прощевайте, друзья мои дорогие… - Он попытался встать, да подвели заплетающиеся ножонки. Снова рухнул на лавку и заблажил. – Да помогите же мне, кто-нибудь, Христа ради…
    Майор Петров на него строго прикрикнул:
    - Цыц! Сядь и сиди! Наши разговоры умственные, а ты дурак, Осип! Ты не разбираешься в политике, вот и закрой свою пасть! Да и с дамами, опять же, ты, я гляжу, обхождение нечестное имеешь! Завтра, когда в сознание придешь, на брюхе приползешь к ногам княжны Катерины Алексеевны и будешь умолять ее о милостивом прощении. Что, мол, все наговорил спьяну! Понятно тебе? А не извинишься, так пожалеешь! Верно, я говорю, камрады?
    - Верно! Да как он смеет, собака, княжну нашу беспокоить? – окончательно вышел из себя Овцын. - Он мне еще ответит за это своей кровью! – Отцепив с пояса морской офицерский кортик, Митенька ловко всадил его в жареный медвежий бок.– Князь Иван, ты меня послушай: был бы оный подьячий Тишин дворянином, то я бы его сейчас вызвал на дуэль и заколол шпагой, но нельзя шпагу марать о ходячий дерьма кусок! Я предлагаю вытащить Тишина на двор и крепко отлупить палками!
    Допив залпом водку, князь Иван бухнул о стол стаканом:
    - Христос-бог! – брякнул он пьяно. В предложении Овцына ему привиделось вдруг что-то давно позабытое, из прошедшей его блистательной жизни. Как он однажды велел бить киями на дворе у Трубецких графа Федьку Матвеева, известного в Москве повесу, пустозвона и забияку. Кажется, чем-то оскорбил граф Федька испанского посла герцога де Лирия? Ах, леший! Прошла, пролетела счастливая жизнь! Князь Иван тряхнул головой и утер нос рукавом кафтана. – Оська, - вдруг пришло ему в голову, - а не ты ли уж устроил против нас те два доноса? Больше-то ведь некому! А теперь над нами еще издеваешься и хохочешь? Сестре моей прямо в лицо, ржешь, сивый мерин? Так вот тебе за это! – Князь Иван вскочил и по зубам треснул подьячего кулаком. Сверкнул перстень с изумрудом, жалованный ему невестой, и разворотил Тишину губы. – Я Рюрикович,  глава знатнейшего на Руси семейства, мои предки сидели возле царей, а ты – ты падаль! – закричал он. – Хочешь донести? Где же тебе доносить, мерзкий огузок? А коли настрочишь донос, так тебя первого пытать станут! Выдержишь ли пытку-то? Кишка тонка! И тогда, башку твою непутевую – чик! А сейчас я не желаю  видеть рожу твою поганую! Пошел вон отсюда!
    Князь Иван навис над Тишиным, и тот предпочел поскорей ретироваться. Вскочил с лавки и трусцой побежал к дверям. Оглянувшись на пороге, плюнул на пол кровью, после чего, только сапожонки его сверкнули. Не много ли, дважды за день получить одинаковое предупреждение от сестры и от брата Долгоруких: что лишат его головы! Затем, видно опамятовавшись немного, подьячий вернулся, опять сунул башку в дверь и просипел, обращаясь к князю Ивану:
    - Зря вы обидели меня! Вы еще пожалеете, государь мой, о своем гневе! Я доносить и не думал, Иван Алексеевич, но куда как скорее донесет на тебя майор Петров, дружок твой собинный!
    - Катись, катись отсюда, пока цел, гнида! – ответил князь Иван, наливая себе еще водки. Он выпил опять залпом и обратился к Петрову. – Друг мой, я тебе верю, как себе!
    - Спасибо тебе за доверие, Иван Алексеевич!
    Петров встал и крепко пожал князю Ивану руку. Следом за ним вскочил Яшка Лихачев и пьяно проорал:
    - Мы все за тебя, князь Иван Алексеевич, не сомневайся! Вот тебе и моя рука! – и накрыл волосатой лапой руки Долгорукого и Петрова.
    - И моя рука вместе с моей шпагой! – заявил Овцын.
    - И моя! – крикнул Никита Зарубин.
    - И моя! - прохрипел мещанин Кашперов.
    Князь Иван, отвечая собинным друзьям, искренне прослезился:
    - Благодарю, братцы мои, не ожидал! – несколько раз повторял он, растроганно смахивая с глаз слезы. – Меня только покойный государь Петр Алексеевич так чествовал, как вы сейчас, любил он меня очень.
    - Поздно уже, давайте-ка расходиться, - предложил майор Петров, и все послушно побрели в сени. Княжна Катерина выскользнула проводить Овцына.
    Наташа под руку отвела мужа в свою комнату и начала раздевать. Она ласково уговаривала его уснуть поскорее, и потому не прислушивалась к движению и голосам в доме. В это время Овцын возвратился к княжне Катерине в ее светелку.
    …. Глубокой ночью, натешившись ласками красивого лейтенанта, княжна Катерина  горько разрыдалась. Потрясенный, Овцын, подмяв ее под себя, и страстно целуя, взялся расспрашивать.
    - Катенька… цветок мой лазоревый, али ты любви моей стыдишься? – прошептал он угрожающе.
    - Нет, Митенька, что ты, не стыжусь я тебя! – ответила княжна и еще горше залилась слезами. – Я бы и пожаловалась тебе, да боюсь.
    - Тишин? – сиплым от гнева голосом спросил Овцын. – Мне товарищи намекали кое на что. Стало быть, это правда? Оська Тишин к тебе лезет с гнусными приставаниями?
    Потоки слез затопили грудь Овцына.
    - Да, да, да, - рыдала княжна, - давно Оська Тишин, червяк мерзкий, не дает мне проходу! И нынче похабно приставал! Мужлан проклятый! Он захватил меня врасплох и попытался изнасиловать, повалил на сундук, рвал на мне платье, мял и кусал груди. Гляди-ка! – она приподнялась, взяла со столика свечу и посветила себе на грудь. – Синяки-то! И это уже далеко не первый раз! Нынче я вырвалась…
    - Я успокою эту скотину! – посулил Овцын.
Он обнял княжну и начал ласкать, медленно осушая горячими губами ее слезы.

На другой день Овцын разыскал Лихачева, Зарубина и Кашперова в кабаке.
    - А ну, ребята, говорите, что знаете! – рявкнул он, разливая водку.
    - Про Катерину Лексеевну и Тишина? – догадался Яшка.
    - Да! Будь он проклят!
    - Ну, так знай, Митя! Тишин липнет к княжне твоей, словно муха…
    - Она моя! – после рассказа Яшкиного, пояснил Овцын. – Люблю ее безмерно, а она – меня любит! Выручайте, товарищи, посоветуйте мне, как отбиться от Тишина, гнусного приставалы?
Лихачев как вдарил о стол волосатой лапой:
    - Просто проучим дурака, - предложил он. – Зови его, Митрий Леонтьевич, к себе на ужин!
Овцын снимал дом у купца на окраине Березова. Вечером он принял гостей за столом. После первого же стакана, перешли прямо к делу.
    - Если ты, Осип, не оставишь в покое даму моего сердца, то кровью умоешься! – прямодушно заявил лейтенант.
 Тишин, пьяненький, опять стал дурачиться:
   - Не тебе одному сладенький кусочек, Митя!
Овцын со всего маху врезал подьячему по зубам. Он не думал так жестоко расправляться с Тишиным, но кровь его закипела, а Яшка с Кашперовым и Зарубиным, только того и ждали. Оттолкнув Овцына, они отдубасили Тишина на славу, а потом, бросив его,  полубесчувственного, на лавку, поднесли ему стакан водки – к разбитым губам:
    - Вот, Осип, выпей и больше не серди нас! 
    - Ох, братцы мои, не буду!
    - В последний раз верим тебе, собака!
    Тишин послушно вылакал горячительное, и ему налили опять. По пьяному делу быстро помирились. До полуночи гости Овцына пили водку и распевали песни, обнимались и клялись в вечной дружбе, пока, наконец, не разлеглись по лавкам. В предрассветный час морской лейтенант был растолкан денщиком Васькой с истошным криком:
    - Барин! Вставай! Горим! Горим!
Лейтенант, еле продравший глаза, все еще пьяный, подскочил на лавке. Ярко, весело полыхали дровяной сарай, баня и уже угол дома занимался.
    - Карты! – неистово заорал Овцын и бросился собирать со стола свитки. – Нечего и думать спасать остальное добро! – С картами он и выскочил в одних подштанниках на мороз лютый. А огонь перебросился уже на крышу избы, и только искры полетели. Дом занялся, как свеча.
- Спасайтесь! – донесся до дружков крик лейтенанта.
Лихачев и Зарубин с Кашперовым только и успели прихватить шубы. Васька выволок остальные карты и еще кое-какой инструмент. И в это время с грохотом обрушилась крыша. С опозданием во всех церквях ударил набат. Давно не видели березовские обыватели такого пожара! Жители глазели на остов избы и набожно крестились. Овцын, разгоряченный, с опаленными волосами, не вдруг почувствовал, как заморозил ноги. Он так и бегал босиком. Возмущенный и разъяренный, он был насильно под руки отведен в дом майора Петрова и уложен на печку.  И с удивлением, увидел рядом лицо своей милой дамы. Княжна Катерина снегом терла его ступни и горько рыдала. К счастью, ноги лейтенанта были оттерты и остались невредимы. Он поднялся и еле-еле доковылял до лавки.
    - Слава Богу, что безветрие, - сказал Петров, - а то бы половина городка к черту сгорела, а то и весь!
В полдень обнаружили, что пропал Осип Тишин.
    - Точно, Оська меня поджег! – решил Овцын. – Не зря он скоро простил нам битье, он все придумал заранее, и спалил дом из мести.
Отрядили солдат с собаками на поиски, и те быстро вынюхали Тишина. Собаки подбежали к сугробу, и давай выть. Люди заметили, что в сугробе дырочка, а из нее парок тонкий вьется. Стали копать, и вот вам – лежит и спит подьячий Тишин, - в снег закопался, да и уснул там мертвецки. Он даже не почуял, как его звали и тормошили. Хотели опять бить, но пришел добрый воевода и заступился.
    - Нет, - сказал он, - не Оська, друзья мои, поджигатель! Должно, это вы сами спьяну и подожгли! До ветру с факелом не выходили?
    - Да леший знает, - немного смутился Овцын.
Тишина перенесли в баню Бобровского, чтобы кости ему попарить. Туда же отправились князь Иван с Овцыным и Петровым. Попарились и снова выпили хорошенько. Поговорили и заключили мир. Все они стали сибиряками и судьба у всех общая.
    Только Наташа страдала втихомолку: верить им, или не верить? Не знала она. Но скоро и у нее появилась нечаемая радость. Впервые за несколько лет княгиня почувствовала, что непраздна. Значит, Господь Бог смилостивился над ними.
         
    Спустя несколько месяцев, воевода Бобровский с недоумением принял у себя прибывшего из Тобольска офицера. Опять инспекция! Новый донос? Или чем-то сам не угодил высокому начальству?
    Улыбчивый, словоохотливый офицер, учтиво отдавши честь, представился воеводе по чину:
    - Тобольского гарнизона капитан Федор Ушаков! Честь имею!
    - Не родственник ли вы, сударь, его превосходительству, генералу Андрею Ивановичу 10? – осторожно полюбопытствовал Бобровский.
    - Никак нет! – гаркнул офицер. – Но я служу под началом генерала Ушакова и отмечен его превосходительством особо! Андрей Иванович направил меня сюда с поручением. Я облечен высочайшим доверием самой матушки нашей императрицы, – понизил он голос. – Уполномочен я, господин Бобровский, разузнать, как обстоят дела во вверенном вам крае? А именно, в столице хотят узнать все о нуждах и житье-бытье ссыльных князей Долгоруких, и я должен составить и предъявить обстоятельную записку Кабинету министров. Не пребывают ли Долгорукие здесь безвинно? Возможно даже, что расследование мое сможет улучшить их жизнь в остроге, и даже вполне возможно, что Долгоруким будет объявлено монаршее прощение.
Такая вот новость влетела в мрачный острог с майским ветром. Тем же вечером, 1 мая, князь Иван с женой приняли у себя любезного капитана.
    - Неужели, господин Ушаков, вы и есть тот слабенький луч надежды, осветивший нашу темницу? – кокетливо повела плечиком разрушенная государыня-невеста. Она совсем недавно проводила любезного Митеньку Овцына и теперь отчаянно скучала. Расстались они, вроде как, женихом и невестой. Князь Иван благословил сестру на брак с красивым лейтенантом. Глядишь, в остроге на Покров они и свадебку скромную сыграют.
    - Неужели государыня, в самом деле, смилостивится? – спросила Наташа
Ушаков галантно раскланялся перед княжной Катериной и княгиней Натальей:
    - Ах, милые дамы, я всего лишь скромный слуга императрицы, - заявил он, - но, честью клянусь, что счастливым себя я почитал бы, если бы смог улучшить ваше пребывание в этом месте, добился вашего возвращения в Петербург.
    - А все же, что-то не верится мне, капитан, – истертой работой рукой, отмахнулась от него Наташа. – Мы восемь лет томимся в царстве снегов и ночи, живем, как крестьяне, привыкли работать на себя, а люди тут живут очень хорошие.
    - А скажите-ка, любезная княгиня, не обижает ли вас воевода Бобровский? Майор Петров с супругой, не интригуют ли против вас? Строго ли ваше заключение?
    - Да что вы, капитан, у нас со всеми отношения добрые, - ответила Наташа, хотя первым ее побуждением было отвернуться от этого капитана. Что он за человек? Потом, опомнившись, что офицер прислан по указу Тайной канцелярии, она принялась хвалить воеводу Бобровского с женой и чету Петровых. Страшно подумать, коли их отзовут отсюда. Привыкать к другому начальству Наташе не хотелось.
Не хотелось и супругу ее лишиться лучших друзей, но князь Иван, крепко выпив с капитаном Ушаковым, по обычаю, ему поверил, раскинул ему свои объятия и доверил многие свои мысли. Ему и не снилось ведь, что избавление совсем близко. Сначала князь Иван доверился этому чужому человеку, а следом за ним, Ушаков втерся в доверие и к воеводе, и к Петрову, и к офицерам гарнизона, и к казакам и ко всем остальным обывателям Березова. Он, кажется, не брезговал любым знакомством. Разгуливал по улицам, болтал с доверчивыми обывателями и непрестанно восхищался всем в городке: церквями, рекой-озером, гусями-лебедями с выводками, лесом. Очень охотно принимал приглашения в гости и немудреные подарочки от горожан. В остроге он появлялся каждый вечер. Молодые князья тоже стали его наилучшими друзьями. Он им, что особенно радовало младшего княжича Алексашку, каждый день приносил водки – хоть залейся, ведя при этом душевные разговоры. Но всего ловчее танцевал с княжнами под игру Наташи на клавицимбалах. В его обществе совсем расцвели и осмелели младшие княжны Елена с Аннушкой, которые прежде едва в обморок не заваливались, когда их обхаживали местные кавалеры. А тут и ссоры между девушками стали вспыхивать, и нередки стали слезы из ревности к учтивому капитану. Приглядывая за младшими золовками, Наташа удостоверилась: опять вспыхнул амур острожный! Беда! Но что она могла поделать? Ушаков всем нравился, и во всех вселял восхитительную надежду на избавление от проклятой ссылки. Уж очень всем опостылела ссылка-то! Обрыдла, аж до скрежета зубовного! И все в эти счастливые денечки как-то не замечали Осипа Тишина. Семя крапивное, подьячий, стал вести себя тихохонько, отсиживался у себя дома, пока ласковый гость шатался от одного порога до другого. Зато по ночам ползком, точно змея гадюка, добирался Тишин до того дома, где поселили Ушакова. И в ночи, источая слезы, наушничал и жаловался офицеру на Долгоруких. Не заметили ссыльные, как промелькнул месяц май. Ласковый капитан Ушаков уехал в Тобольск 1 июня, прихватив с собой и подьячего Осипа Тишина. Отбывал она весело, князю Ивану на прощание подарил серебряную табакерку и табаку отличнейшего с целый фунт, Наташе пожаловал два фунта китайского чаю, а Мишеньке – леденцов и серебряную ложку. Обещал сразу написать, как только прояснится обстановка. Долго стояли Долгорукие на берегу и махали вслед удаляющемуся дощанику с новым товарищем на борту. С мыслями сладостными о свободе прожили еще два месяца.


Глава 14

             Всю ночь, без перерыва, хлестал дождь. Под утро, проснувшись с лицом, мокрым от слез, Наташа прижала к животу руки. Младенец уже давал о себе знать. А когда подняла голову, то увидала возле окна чадушко Михаила. Сердце учащенно заколотилось.
    - Кого ты высматриваешь, Мишенька?
    - Матушка, там, на дворе… солдаты!
    Наташа вскочила с кровати. Схватила платье, торопливо натянула его и к окошку:
    - Кто там, родненький?
    - Дяденька Ушаков с солдатами!
    - Ой, беда! Княгинюшка! Миленькая! Тот офицер ласковый опять здесь! С ним солдаты! Ох-ох! Только он теперь злобствует, хуже зверя! Орет, чтобы хватали подряд всех! – влетели и закричали, девки Маврушка и Матреша. – Пропали мы! – и повалились Наташе в ноги. – Княгинюшка, на тебя вся надежда! Буди князя-то своего скорее!
    - Господи Иисусе! Иванушка! – бросилась Наташа трясти за плечо мужа, но не добилась ничего. Князь Иван, хмельной, только мычал сонно.
    - А ну, встать! По указу Тайной канцелярии взять мятежника и главного заговорщика! – раздался с порога голос капитана Ушакова. Не его, правда, голос-то был! Не прежний, не ласковый. Рык какой-то звериный заложил уши Наташе. Громко заплакал испуганный Мишенька, а князь Иван приподнялся на ложе и уставился красным глазом на Ушакова.
    - Ты? Федор? Феденька! Какого черта? – с трудом просипел он. – Ты чего орешь?
Ушаков в сердцах грязно заматерился:
     - Я тебе больше не Федор, учти, колодник! Хватайте его!
Князя Ивана мигом стащили с постели, заломив руки.
     - В железа его! В яму! - Ушаков от ярости затопал ногами. – Уводите! Чтобы он сидел отдельно от всех!
Наташа упала на колени у ног офицера.
     - Что случилось-то? Зачем уводите мужа моего?! – закричала она, обнимая ботфорты капитана. – Что муж мой сделал? В чем провинился? Вы же знаете, капитан, что он и мухи-то не обидит! Никого никогда не обижал, разве что нечаянно! Не дам! Господин Ушаков, да ведь у нас же с ним дитя малое! Да другое дитя у меня в брюхе! Оставьте мужа моего, умоляю, сударь!
Ушаков попытался вырваться, хотел, было, лягнуть обезумевшую женщину ботфортом, но она только крепче в него вцепилась.
    - А ну, прочь пошла, ведьма! Некогда мне тут с тобою вожжаться-то! Отцепись! Бога моли, что не беру тебя саму в железа, дура! – капитан начал пятиться к двери, и Наташа за ним до самого порога дотащилась. Хоть и была страшно перепугана, но возмущение в груди только нарастало. Гнев охватил Наташу, и она яростно завопила:
    - Нет! Христос-бог, только не это! Я не могу его терять! Проклятье на ваши головы!
    - Да оторвите от меня эту брюхатую стерву! – распорядился Ушаков, и два солдата кинулись оттаскивать разъяренную женщину. Наташе тоже скрутили руки и бросили на кровать.
    - Привяжите ее к кровати веревкой, чтобы не убежала! – бросил солдатам Ушаков, и сам вышел, размахивая руками.
    Солдаты кинулись выполнять его приказ. Наташа бессильно билась на кровати, пока ее привязывали и говорили:
    - Да лежи ты, дура, лежи! Когда все закончится, тогда мы отвяжем тебя, если будешь спокойно себя вести. О сыне вот лучше подумай. Гляди-ка, как ревет твой парнишка! Малец, а ну-ка иди сюда! Тссс! Тише! Сторожи маменьку!
Наконец, все ушли, заперев двери, и Мишенька прилег рядом с Наташей на кровать, крепко прижимаясь к материнскому боку.
    - Они арестовали папеньку? Ох, мамочка, ему отрубят голову, да? И тебе? И мне? Мамочка, нас потому заперли, да? – глаза сына с ужасом блуждали по материнскому лицу.
Голосок ребенка ворвался в мозг отчаявшейся Наташи. Мишеньке было всего семь лет, и он ничего, кроме Березова, не видел. И он умолял мать о помощи. С удивлением, Наташа почувствовала, что испытывает к супругу больше привязанности, чем к ребенку. Да как же она так может, бесталанная?  Ей надо выжить, у нее сын. Да и второе дитятко уже шевелится в брюхе.
- Все не так страшно, мой родной, - тихо сказала она Мишеньке, опасаясь, что голос-то, вот-вот сорвется на плач. – Никому не отрубят голову, а то, что привязали меня к кровати, так это я виновата сама. Зачем только я плакала и кричала? Я должна была проводить папеньку добрыми словами, а не кричать! Солдаты скоро меня отвяжут. Они же обещали, ты слышал, сынок? Нам придется набраться терпения, родной мой.
В  это время в остроге началась облава на Долгоруких и на их слуг. Ушаков распорядился всех их рассадить по комнатам и запереть. Потом сам двинулся во двор, где солдаты держали князя Ивана, уже закованного в цепи и колодки. Несколько служивых хлопотали у ямы, вырытой кем-то в дальнем углу острога. Глубокая это была яма и холодная. В ней летом устраивали ледник.
   Ушаков увидел, что солдаты уже очистили яму от припасов и давай их еще подгонять.
    - Шевелитесь, - зарычал он, - делайте накат и засовывайте колодника в землянку! Отныне он – тайный узник, до особого распоряжения будем держать его здесь, и кормить один раз в сутки черным хлебом и поить только одной водой. Дабы арестант не окочурился!
Князь Иван сидел на земле в колодках, точно громом пораженный. Все мысли оставили его. Когда темница была готова, князя Ивана схватили, сбили колодки с рук и ног и засунули в узкое отверстие вниз головой. Чтоб уместиться в яме, ему пришлось согнуться в три погибели и, с трудом перевернувшись, поджать под себя ноги. В могиле и то гораздо удобнее лежать! До его слуха долетел крик Ушакова, распоряжающегося на дворе острога. Потом кругом стихло.
Ушаков, с частью своего отряда, теперь перебрался в городок, чтобы и дальше творить расправу. Он объявил себя верховной властью Березова. Воеводе Бобровскому с женой и сыновьями, как на беду, явившимися к родителям на побывку, объявил домашний арест. Петров с женой были арестованы следом и заперты в своем доме. Местным попам с причтом объявили отставку и тоже всех арестовали - им привезли замену в лице двух тобольских священников. Схватили Яшку Лихачева, Кашперова, Никиту Зарубина, а с ними еще два десятка обывателей и рассадили всех по избам, под караулом. Поднялся в городке плач и стон бабий, да Ушаков под барабан грозно объявил бабам: всем молчать! Иначе он без суда и следствия мужиков их велит пороть до смерти.
Это было понятно. Замолчали.
Наташу освободил от веревок сын. Очень смышленый стал княжич Миша! Разыскал ножик и орудовал им умело, так что, ворвавшийся в избу прапорщик с солдатами только ахнул:
    - Ах ты, Боже! Настоящий маленький варнак! Эх, будь ты хотя бы, немножечко постарше, парнишка, то мы бы тебя к тятьке определили, в яму! А сейчас – всем стоять! Смирнааа! Обыск!
Наташа, стиснула зубы и покорилась. Обняв за плечи сынишку, стояла столбом, пока солдаты всю избу вверх дном не перевернули. В их с мужем комнате ничего не нашли, все опасные свидетельства давно спрятаны на огороде. Там же покоились Наташин обручальный перстень и немного золота, а перстень князя Ивана и бриллианты, оставшиеся после свекра, были им спущены, в разное время, в кабаке и в карты, а может, и Ушакову, в прошлый его приезд, утекли в карманы.
   Зато у золовок стоял визг. Княжна Катерина яростно налетела на самого Ушакова:
    - Капитан! Мне по статусу положены жемчуга и бриллианты!
    - Молчи, каторжница! Ох, ты и обнаглела! Каков твой статус, сударыня, про то мне известно, - ответил Ушаков с ледяным спокойствием. – Ты – ссыльная девка Катерина дочь Долгорукого! Я знаю правду о твоем прошлом и о нынешнем! – пригрозил он.
    - Ваше благородие, - заблеял Осип Тишин, тоже зачем-то с Ушаковым воротившийся из Тобольска, – у княжны Катерины опасная книжка схоронена! Я вам говорил!
    - А! Это в коей обряд сочетания сей девицы с государем покойным научно изложен! – вспомнил Ушаков и хлопнул себя по лбу ладонью. – Ба! Это как раз то, что требуется изъять у разрушенной государевой невесты! Голубушка, где ты скрываешь опасное сочинение?
    - Я сожгла его! – выкрикнула княжна, припертая Ушаковым к стенке. – В печке, среди золы, оную книгу поищите!
Наташа замерла в ужасе, вот сейчас начнется допрос с бесчестием! Однако один из солдат громко обратился к Ушакову:
    - Дозвольте сказать! Ваше благородие, а нетути тут нигде никакой книжки! Мы все уже кругом перевернули!
    - Может быть, худо искали? - процедил обескураженный капитан сквозь зубы, но ворошить в комнатах было больше нечего: действительно, все было перевернуто вверх дном. Княжна правду ему сказала: Овцын, из ревности, книгу эту еще зимой сжег!
    Вне себя от злости, Ушаков вышел вон, предоставив прапорщику дальше объясняться с княгиней.
    - Сударыня, - обратился прапорщик к Наташе. - Стало быть, мне только остается сказать вам, что отныне вы не имеете права переступать порог этого дома! Вам объявляется арест, как и трем девицам Долгоруким! На вас, мадам, возлагается ответственность за поведение золовок. Особенно разрушенной императорской невесты Катерины Долгорукой! Вам понятно? Кормить и поить вас будут, а, ежели захотите, то можете готовить себе и сами. Две старухи-служанки в вашем распоряжении. – Он наклонился над Наташей и спросил. – Вы беременны? Да, я вижу! – И насмешливо произнес. - Беременные женщины капризны, но для пользы вашей, будьте же предельно осторожны. Не вздумайте выходить и приближаться к месту заключения вашего супруга! Вам, сударыня, это запрещается под угрозой бесчестья! С вами тогда поступят по всей строгости закона, вас бросят в тюрьму, разлучив с сыном!
    Наташа робко спросила его:
    - А скажите мне, господин прапорщик, кто же Ивана Алексеевича в яме будет кормить? И обихаживать место его затвора? Пока не разъясниться наше дело, я молю капитана Ушакова разрешить это мне.
    - Нет! Сударыня, это уж никак невозможно! – переменяясь в лице, выкрикнул прапорщик. – Я, кажется, уже разъяснил вам ваше положение и довольно! Имейте в виду, что у ваших дверей выставлена стража! Эй, солдаты, слушать приказ! Крепко сторожите арестанток и мальчика!
С этим он повернулся и ушел, оставив жену государственного преступника под караулом. Не веря своим ушам, Наташа повалилась на подушки и зарыдала. Милого мужа ее хотят голодом уморить! Утопить в собственных же нечистотах! Кто способен пожалеть их? Боже мой, настанет ли конец несчастьям? За что Боженька их наказал? То, что с ними происходит, не просто ужасно, такому и названия нет!
Только вечером, когда принесли кашу с молоком, и старая нянька княжон стала кормить Мишеньку, до Наташи, наконец, дошло, что надо ей делать. Она тихохонько сползла с кровати, поправила растрепавшиеся волосы, засунув их под чепец, и выбралась на крылечко.
    - Стой! Куда! – Два солдата штыки перед ней скрестили. – Не велено!
Наташа, вся дрожа, рухнула и перед ними на колени – ей уже ничего не было стыдно.
    - Солдатушки, - взмолилась она, - нешто у вас сердца ледяные? Я ведь только и хочу накормить мужа моего, засаженного безвинно в яму! Да хоть одним глазком на милого моего Иванушку мне бы глянуть! Схватили его сонного, уволокли прямо из постели, даже обвинения не предъявив, и зарыли, точно в могилу, и кормить запретили! Ох, горемычная, осталась я с малым дитем, да и другое дите у меня уже на подходе! Беременная я, братцы!
И горько заплакала, зарыдала, прямо зашлась. Слез ли стыдиться ей? Впервой ли выплакивать беду свою мужикам? Солдаты, стоя перед ней, тоже носами зашмыгали, и, наконец, сказали:
    - Княгинюшка, сердца наши кровью обливаются, на твое горе глядючи, да ведь под ярмом мы! Капитан Ушаков – суровый начальник, он и нам спуску не дает, коли чего заметит, то велит батогами бить, а то и на каторгу загонит. Но нам тебя жалко. Любишь ты князя своего! В жизни мы такой любви не встречали! Скажи, за что хоть ты его любишь?
    - Ох, братцы, - Наташа смахнула слезу со щеки, - как бы я могла знать, за что, то бы вам сказала. Полюбила раз и навсегда, причем, твердо зная, что нельзя изменять своему слову и оставлять любимого, когда от него все другие отвернулись. Сколько кавалеров бросили бы сердца к моим ногам в свое время, но я выбрала Иванушку моего. Но знайте, что я полюбила не царского фаворита, не его чины и богатство, а человека! Я пошла за ним не на подвиг, а потому, что просто было бы не по-людски поступить иначе. Бессовестно было бы! Любя его, восемь лет сношу несчастья, и горя-то натерпелась, и страху, но готова, уверяю вас, еще больше беды сносить! Свою участь я знаю и со всем смиряюсь! Муж милый – все для меня на белом свете!
    - Ох, миленькая княгиня! Значит, попик наш деревенский верно учил нас, - сказал один из солдатиков, - мол, муж в глазах жены выглядит настолько достойным человеком, насколько велико отпущено ей к нему любви самим Богом! Истинно так! Ребятушки, сможем ли мы чего-нибудь для них сделать?
    - А чего? Подпустим княгинюшку ночью к проклятой яме? Никто и не заметит, как она будет кормить своего страдальца. Капитан к себе на квартиру, дрыхнуть уйдет, и Тишин тоже утащится, змеюка.
    - Матушка ты наша, потерпи чуток!
Через час Наташа легкой тенью промелькнула по двору острога. Она склонилась над ямой и позвала мужа:
    - Иванушка! Откликнись, сердце мое! Это твоя Наташа!
    - Любовь моя! – глухо прозвучал из-под земли голос князя Ивана. – Ты пришла, лапушка Наташенька! Знай: это все Оська! Оська Тишин виноват в нашей погибели, пес проклятый! Подлый доносчик, аспид… собака… – Родной голос сорвался рыданием. В черноте ямы нельзя было различить человека скорчившегося, будто червяк какой.
    - Скорей, княгинюшка! – взмолился за спиной Наташи служивый. – Суй, суй горшок-то в дырку и говори, чтобы быстрей кушал! Не ровен час…
    - Иванушка, я только на одну минутку! Солдаты сжалились вот, сами под смертью ходят! Ты за них Богу молись, что разрешили принести тебе еду! Тут каша и квас, ты, милый, рученьки подставляй, и я тебе просуну горшок-то!
Наташа заторопилась, начала пихать мужу горшок с кашей: он едва в дырку прошел, а за ним она просунула деревянную ложку и кувшинчик квасу. Князь Иван, мучимый голодом, торопливо ел, пил, давился и горько плакал. Наташа снаружи зажимала себе рот, чтобы не завыть в голос. Когда посуда вернулась назад, она через силу ему шепнула:
    - До завтра, родимый! Завтра я тебе, Иванушка, яичек сварю!
И побрела, волоча тяжелые ноги, обратно.
Так и повелось из ночи в ночь, из недели в неделю. Два следующих месяца караульные выпускали несчастную женщину из дому и она, крадучись, пробиралась к ужасной «звериной» яме, где заключался ее супруг. Поговорить им почти не удавалось, но хоть чувствовали присутствие друг друга, и то хорошо. Из ямы уже таким зловонием тянуло, что с ног сшибало, а Наташе ничего. Она просунет руку в отверстие, и любимый страдалец ее пожмет. Одна только ласка им оставалась. Князь Иван слабел день ото дня, все больше впадал в отчаяние, даже в безумие, не мог спать. От сырости, холода, недоедания тело его распухло, десна кровоточили, ноги, руки страшно болели и почти уже не сгибались. Каждый раз жена боялась, что застанет его в жару, в горячке, без сознания, умирающим. Она только и жила этими коротенькими встречами, а в остальные часы сердце ее разрывалось, мутился ум. И совсем уж не думалось об остальных членах несчастного семейства. Все, и деверья и золовки, томились, запертые в своих каморках, но их-то держали в тепле, кормили и поили! О себе тоже не думала, а ведь беременность ее ныне тяжело протекала, и живот изрядно вырос – восьмой месяц уже. Пузатая, она затруднялась наклоняться, да что делать-то? О младенце надо бы подумать, ведь он, не рожденный еще, во чреве, поневоле становился участником ее вылазок. В одну из темных ночей князь Иван тихо обратился к ней:
    - Хоть я и невинен, моя Наташа, моя голубушка, но, чую, что близка казнь моя! Дитятко не рожденное никогда не увидит своего батьку, так хотя бы дам ему имя, Дмитрием хотел бы его назвать. Знаешь, в церкви Воскресения Христова здешние казаки хранят хоругвь Ермака с двухсторонним изображением Дмитрия Солунского?
Говорил, и будто чувствовал, что расстаются они навеки. Наташа его еще утешать пыталась:
    - Обязательно, Ванюшка, сыночка Дмитрием назовем! И давай вместе уповать на Бога, ты ведь никому зла не сделал и никого ничем не обидел, разве что нечаянно. А я? Я счастливою себя считаю, что я твоя венчанная супруга. Когда тебя рядом нет, то мне, дорогой, кажется, что и солнце с небес не светит.
    - И мне, - прошелестел князь Иван. – Ты для меня светом и радостью была, любимая… ты есть… любимая моя…
Ночь, глухая ночь нависала над сонным Березовым-городком. Страшная ночь, страшнее не бывает. Хотелось сорваться на плач, но Наташа не смела пошевелиться. Она почувствовала, как в глубине ее сердца растет паника!

Она почти не удивилась, когда острожные ворота распахнулись, и двор начал быстро наполняться солдатами. Несколько человек несли факелы в руках. Перед ними вышагивал, стараясь, чтобы солдаты не шумели, капитан Ушаков. Он поднял руку, и Наташа поразилась его лицу с волчьим оскалом. Она услышала его тихий рык:
    - Солдаты! Брать первого Ваньку Долгорукого! Раскатать землянку!
Капитан сделал знак группе людей, и они бросились выполнять приказание.
    - Далее - хватать и выводить остальных ссыльных князей и всю мужскую прислугу!
Вторая группа солдат бросилась в помещение острога. Сам Ушаков взбежал на крыльцо дома, гремя ботфортами. Все это происходило на глазах оцепеневшей Наташи. Она не сразу сообразила, что творится. Кого, куда берут? Без суда, без объявления вины! По чьему приказу? На нее, скорчившуюся возле землянки, не обращали внимания, и чуть было не растоптали. Только тогда Наташа вскрикнула:
    - Я – здесь! Я - княгиня Долгорукая! Долгорукая!
И кто-то из солдат ей ответил:
    - Помолчала бы ты, дура!
Наташу отпихнули от землянки, точно собаку.
    - Что вы делаете? Куда вы нас берете? – завопила она.
    - Берем разбойников, а ты посторонись, глупая баба! Тебя мы не возьмем, ты здесь останешься!
И принялись крушить темницу князя Ивана. В несколько ударов железными ломами солдаты разворотили ветхую землянку. Мимо обезумевшей Наташи проволокли тело ее мужа, грязное, руки и ноги волочились, как у тряпичного паяца. Он не подавал признаков жизни. Его, видимо, оглушили ударом по голове.
    - Свет ты мой! – опомнившись, отчаянно заголосила Наташа. – Куда вы тащите его? Палачи! Звери! Изверги! Куда? Куда? Вы хотите убить Иванушку моего? В реку бросить? Ну, тогда и меня с дитем малым берите и бросайте! Я хочу вместе с мужем умереть!
    - Пошла прочь, безумица! Пошла! Ступай к своему дитю! – рвали Наташу за руки, за одежду и пытались отпихнуть подальше от князя Ивана солдаты. – Не велено шуметь! Наделав шуму, ты только навредишь своему семейству! Не ты, а Долгорукие за все ответят! Тебя, да старуху няньку не велели брать! Вон, гляди-ка, всех уже вывели и за ворота погнали!
Наташа охнула. Она столько лет ждала чего-то ужасного, и вот оно – случилось, оно - перед нею! Ночь заканчивалась страшно и нелепо. По двору волокли связанных, с заткнутыми ртами, деверей и золовок, дворовых людей и даже баб Арину, Мавру и Матрену. Молодые князья не сопротивлялись. Княжны и служанки были без памяти. Все полуголые, в чем спали. За ними солдаты волокли кое-какую одежонку. Следом ползла, причитая, старая нянька. На крыльце, босой и раздетый, плакал Мишенька.
    - Ну, все, теперь пиши - пропало! Замучают всю фамилию долгоруковскую, поди! – пробормотал солдат над ухом Наташи. – Ты бы, княгинюшка, хватала свое дитя и сидела с ним в избе тихо. Покудова тебя с сыном тут оставляют, но ведь у нас так считается, что дети повинны в грехах отцов! Вместе с деревом и плоды уничтожают! Поволокут на истязания, на огонь и дыбу!
Его причитания вошли в мозг, в сердце и душу несчастной женщины. Ох, как подействовали они на нее! Наташа оглянулась, а на дворе уже никого нет – пусто. Нора звериная – землянка – разорена! Нет больше ее света ненаглядного!
Диким голосом вскрикнула Наташа:
    - Где мой Иванушка?! – и забилась на земле, стеная. Волосы на себе стала драть. Хватала за ноги оставленную стражу и просила. – Хоть одним глазком дайте мне посмотреть на него и проститься, люди! Помилуйте, коли вы христиане! Помилосердствуйте!
Да только не нашлось ни одного милосердного человека в остроге. Ни слова утешительного никто не сказал ей. С час, пробившись с обезумевшей женщиной, тот самый прапор, некогда ей сочувствовавший, распорядился посадить ее в одну из острожных каморок и часового приставить. Няньку с маленьким Мишей загнали в дом. Вот и все, что осталось от большого опального семейства в остроге.
Еще раньше бесшумно отошли от пристани струги. На них были увезены, под крепкой охраной, кроме Долгоруких, воевода Бобровский с сыновьями, майор Петров с женой, трое священников, дьякон Какоулин, атаман Яшка Лихачев, мещанин Кашперов, казацкий урядник Никита Зарубин и с ними еще шестьдесят человек березовских обывателей по указу Тайной канцелярии. Все были в цепи закованы. Отправлялись под розыск, под битье.
Молодая княгиня Долгорукая осталась в Березове одна, больная, в безызвестности и с не рожденным дитем в животе. Другое дите было брошено на произвол судьбы. Старая нянька присматривала за ним, как умела, она же готовила пищу и приносила Наташе, а той кусок в горло не шел. Наташа плакала и молилась. Уговаривала себя терпеть. Разве одну ее постигло горе-злосчастье? Почти в каждом доме отыскался человек, оклеветанный Осипом Тишиным. Стон и плач бабий стоял над тундрой. Да вороний грай. Вороны, чудилось, копошились на кучке кем-то оставленных гнилушек. В их криках Наташа разбирала: «Побольше бы детей на землю приходило, чтобы было, где нам погреть свои лапки».
Приближался срок родов, и Наташа готовилась самостоятельно произвести на свет последнего отпрыска фамилии Долгоруких. Не стоило уповать на няньку с ее трясущимися руками. Когда случились первые родовые схватки, она не позвала никого на помощь. Сжимая зубы, Наташа каталась по соломе, которую попросила накидать на пол. Перепуганный стражник за дверью бормотал молитвы, не ведая, чем помочь женщине. Приплелся полупьяный прапорщик и заглянул в щель. Его тяготил надзор за мужественной, упрямой дамой и ее отпрыском – последним из князей Долгоруких. Не было никакой инструкции, угодно ли правительству, чтобы сей отпрыск князь Михаил, уцелел. А тут появляется еще один! Уж если упрямая княгиня с сосунком выживут, то на его попечении окажутся сразу два долгоруковских волчонка. Лучше бы умерли и дитя и мать. Но скоро у ворот раздались вопли, и ему пришлось бежать наводить порядок. На него налетела разъяренная Татьяна Иванова вдова, чей сын был увезен в Тобольск, как один из сообщников Долгоруких.
    - Я пришла принимать роды у княгини! - размахивая узлом и корзинкой, кричала вдова. – Грех на ваши головы, изверги! Пропустите!
    - Не велено! – попробовал защититься прапорщик.
    - Кем, ирод? – перла на него женщина. – В остроге ни одной бабы не осталось!
    - А старушенция?
    - Нянька? Полуживая? Полуслепая? Уморить вы задумали княгинюшку!
    - Проходи! - сквозь зубы процедил прапорщик. – Но я должен довести это дело до коменданта…
    - А! Доводи хоть до самого нечистого! – огрызнулась женщина и проскользнула мимо него.
Татьяна бросилась к измученной роженице и захлопотала. В узле она принесла все, что требовалось, чтобы принять роды. Погнала солдата натаскать и нагреть воды. Но только чудом на этот раз ей удалось сохранить и мать, и ребенка. Все ужасы последнего времени истощили организм Наташи, она едва не истекла кровью, как это было в последние роды шесть лет назад. Маленький князь Дмитрий Долгорукий родился слабеньким. В этот мир он пришел без радости, слабо пища и мучительно извиваясь красным тельцем. Татьяна обтерла его и поднесла матери:
    - Ну, этот будет жить, слава Богу!
    - Слава Богу! – эхом откликнулась Наташа. – Мы, Долгорукие, привыкли страдать, и дети наши переживут несправедливое с ними обращение. Императрица Анна – не вечна! – Она приложила сына к груди и улыбнулась. – Гляди-ка, у Митеньки голубенькие глазки! Как у батюшки моего, и у старшего брата Петра Борисовича! Свидится ль он со своим отцом? Никаких обвинений князю Ивану не выдвигали. Он не виновен! Как и все, кого схватили и увезли на муки. – Она всхлипнула и запнулась. – Может, меня… выпустят отсюда?
Но никто не торопился выпускать молодую княгиню из-под стражи. Из Тобольска не приходило никаких распоряжений и вестей. Новый комендант, именем которого Наташа не интересовалась, ни разу не посетил ее. Запертая в сыром каземате, она нянчила младенца и наблюдала через окно, как бегает по двору острога Миша. Мальчик часто подбегал к окошечку и смотрел через мутную слюду на страдальческий облик своей матушки. Только чудом все трое оставались живы.

Глава 15

    Наташа, Наташенька, нежная моя любовь, где ты и что с тобою? Жива ли ты, с нашим дитятком? – мучился князь Иван, скованный по рукам и ногам цепями, дрожащий от сырости, голода и тоски. Всю дорогу до Тобольска держали его опять отдельно, поневоле с ума сходить начнешь от полной неизвестности. Был ли кто из братьев, или друзей, на одном с ним суденышке? Кроме стражников, он никого не видел. Спасибо, одна добрая душа среди стражей нашлась. Молоденький солдатик шепнул на ухо, суя  корочку хлеба, что княгинюшку оставили «там» с дитем. Одну-одинешеньку. Беременную на сносях. Звери! И охватило князя Ивана лихое горе, разбойничье отчаяние, да такое, что море ему теперь по колено. Пускай мучают, жгут, режут. Он им покажет, как умирают Долгорукие!
В Тобольске на пристани он только и успел глотнуть свежего воздуху, да на облака глянуть: серые, дождем налитые, точно слезами. Куда-то они плывут? Если в городок Березов, то поплачьте, тучи, над головой милой Наташи. Но грубые руки подхватили скованного арестанта и бросили на телегу, накрыв сверху рогожами. Повезли, тряско. Следом поскакал казачий караул. От духоты князь Иван потерял сознание. Очнулся он уже в подземелье. Он висел на цепях, в камере-одиночке, точно в гробу. Попытался пошевелиться, но цепи, сковывающие, как и раньше, были закреплены высоко в кольце, вделанном в стену. Не двинешься, а железо нестерпимо впивается в запястья и в лодыжки, уже истерзанные до костей. Ой, больно! Князь Иван зарычал, и тут прямо из-под босых его ног, выскочила большая крыса, а за нею другая и третья... но он равнодушно отнесся к тварям. Кого он еще узрит в камере-одиночке, в подземелье тюремном?
В Тобольске преступников уже ждала особая экспедиция, наряженная для розыска над супостатами. Ее возглавили Федор Ушаков, будь он проклят, и второй поручик, присланный из Петербурга, Василий Суворов 11. Князю Ивану не удалось даже в себя прийти, да малость передохнуть. Ворвалась стража, сняла узника со стены и волоком поволокла в подземелье, где заседала особая экспедиция. Начался розыск. По обычаю, первый допрос проводили в камере пыток, «у дыбы». Строгими голосами задавали вопросы, но не истязали пока. Князь Иван увидел дыбу, огонь в раскаленной печи, в аккуратном порядке разложенные орудия пытки и засмеялся:
    - Жечь уже приготовились, ироды, ну и жгите! Радуйтесь, застеночные мокрицы!
Следователи, восседающие за длинным столом, угрюмо уставились на арестанта. Князь Иван сразу узнал среди них Федора Ушакова.
    Поручик, как змея, прошипел:
    - Поберегись, несчастный! Сам ты теперь мокрица и земляной червь!
    - Ошибаешься, Федька! Я на высоте рожден, не как ты! Я – князь Иван Алексеевич Долгорукий, Рюрикович и верный слуга покойного императора Петра Алексеевича Второго!
    - Был слуга, а теперь колодник, изменник!
    - Измену мою надо доказать!
    - Не сомневайся, мы докажем! Следствие располагает сведениями не в твою пользу, князь Иван! Остается только, чтобы ты признал вины свои и покаялся перед императрицей.
    - Я ничего не признаю!
    - И не покаешься?
    - И не покаюсь!
    В допрос немедленно вмешался Суворов. Строгим голосом он обратился к узнику:
    - Князь Иван Долгорукий, ты обвиняешься по шестнадцати пунктам, изволь выслушать нижеследующие вопросы. Зачитывай, капитан Ушаков.
    Капитан, глумливо улыбаясь, взял со стола бумагу и приготовился громко читать. Он заранее предвкушал удовольствие от того, как, должно, изменится лицо узника. Ведь все эти шестнадцать вопросных пунктов были составлены по доносу Осипа Тишина и материалам, собранным им самим, Ушаковым, в Березове. Капитан трескучим голосом зачитывал обвинение по пунктам и одновременно задавал узнику вопросы.
    - Князь Иван, следствию угодно иметь подтверждение гнусным, воровским, вредительным и злым словам, коими ты поносил честь ее императорского величества и цесаревны Елизаветы Петровны!
    Это было справедливое обвинение, но князь Иван невозмутимо пожал плечами, решив запираться, насколько достанет духу.
 -  Никакими поносными словами ее величество и цесаревну я не браниивал, Ушаков, это оговор против меня сущий! – дерзко выпалил он.
    - Значит, и намерения сослать цесаревну Елизавет Петровну в монастырь у тебя тоже не было?
    - Не было! Какое мне до цесаревны Елизаветы дело?
    - Говорил ли ты с Осипом Тишиным, таможенным подьячим, по поводу намерения последнего донести о том, что у тебя хранятся книги «В похвалу его величества», «О коронации Петра Второго» и о третьей книге, «О венчании брака Петра Второго с княжною Екатериною» и грозился ему смертью?
Князь Иван снова засмеялся:
    - Кому? Тишину, этому проклятому трепачу, я смертью грозился? Да знать не знал он, что вообще имеются такие сочинения, и мы с ним не говорили о них ни слова.
    - Тогда изволь отвечать, князь Иван, существовали ли сии книги вообще, и если они у тебя имелись, то где ты схоронил оные?
    - Нигде! Все оные сочинения, кроме книги «О венчании», на самом деле, были, я не стану отпираться, но все они оставлены нами в Москве. Зачем нам, князьям Долгоруким, было везти книги сии в ссылку?
    - Так-так-так! А где патенты, выданные тебе покойным императором на чины и званья?
    - И патенты тоже были оставлены в Москве.
Ушаков выругался про себя и продолжал дальше:
    - Каковы у тебя отношения с воеводой Бобровским и майором Петровым?
    - Обыкновенные, человеческие отношения! Оба были поставлены надзирать над нашим семейством. Так как же, можно было мне с оными людьми не общаться?
    - Однако нам известно, что ты обоих государыниных слуг, поставленных над тобою надзирать, подкупал деньгами! Дарил им подарки! А с лейтенантом Овцыным ты даже породниться желание имел! Что, разве не так? Хотел устроить себе побег на корабле Овцына? Отвечай, разбойник! Бунт вместе с Овцыным готовили? Свержение законной власти? Вы, князья Долгорукие, разве не предлагали на престол кандидатуру своей сестры Екатерины? Что ты скажешь по этому поводу? Отвечай! Или желаешь свести знакомство с дыбой на первом же допросе?
Ушаков треснул кулаком по столу. Мороз пробежал по позвоночнику и так ослабленного тяжкой дорогой князя Ивана. Времени на раздумья ему не давали, а только что заданный Ушаковым вопрос поверг его в полный ужас. Вот и он, тот самый вопрос, много лет тяжким камнем давящий на его душу! Подложная духовная! Предательство доверчивого царя-друга! Что-то бы надо по этому пункту ответить, но что? Может быть, рассказать всю правду и очистить, наконец, совесть? Но в этот момент перед князем предстало лицо его жены Наташи, а потом лица сестер, братьев и товарищей, которых из-за него привезли на муку. Примутся их терзать, а они-то чем виноваты? Закусив губу, князь Иван хмуро глянул на Ушакова:
    - Где мои сестры и жена? – спросил он дерзко. – Что с ними?
    - Сударь, отвечай нам на поставленный вопрос! – предупредили его грозные дознаватели.
    - А вот и не буду вам отвечать, пока вы не скажете, где моя супруга и сын и второе дитятко! Моя жена должна была родить.
    - Изволь, колодник: с женой тебе уготована вечная разлука, коли не скажешь всей правды тотчас же! В ее же интересах, князь Иван, отвечай истинно, как на духу, а иначе мы ее сюда из Березова тоже привезем и допросим! У дыбы! И сына Михаила допросим, невзирая на малолетство! А о том, родила ли твоя супруга, никаких сведений не поступало… пока. Тебе заданы вопросы, собака, так отвечай!
    - Погодите! А мои сестры, где? – не сдавался князь Иван.
    - Княжны Долгорукие посланы в разные монастыри, а куда, тебе знать не следует.
От таких слов князь Иван впал в нервное раздражение. Вот оно! В монастыри заключены сестры! Милая, нежная Наташа одна в остроге! Стоит ли запираться? Ради них надо честно отвечать на все поставленные вопросы.
    - Отвечай, князь Иван Долгорукий! – рявкнул Ушаков, теряя терпение  и снова кулаком по столу бац!
    - Что ж, господа инквизиторы, извольте! Вот вам мой ответ. Предложение кандидатуры сестры Катерины на престол – не есть прямой захват власти! Предложить, разве нельзя? Отец мой и дядюшки предложили избрать на престол обрученную невесту покойного государя - согласия им на то дано не было. Вся фамилия Долгоруких полностью подчинилась решению Верховного Тайного Совета. Дядюшка князь Василий Лукич лично возглавлял посольство к избранной Верховным Советом императрице Анне! Это ли не доказательство? – торопливо проговорил узник.
    - Нет! – отрывисто пролаял Ушаков. – Ты запираешься и творишь ложь, князь Иван Долгорукий! У нас есть иные свидетельства! Нечего прохлаждаться с разбойником! На дыбу его! На дыбу!
Подбежали каты и в один миг сорвали с князя Ивана всю одежду. Такое правило: перед пыткой раздевать узника догола. По закону, палач обязан осмотреть тело допрашиваемого, чтобы определить его физическую крепость. Дабы молодец не окочурился во время допроса. Обычно самые крепкие мужики выдерживали до 25 ударов кнутом, не больше. Кроме всего, обнажение человеческого тела палачом на Руси всегда считалось бесчестьем. Особенный позор для человека высокого ранга. Князь Иван с болью в душе глянул на отброшенные рукой палача, свои лохмотья. Палачи скрутили ему руки веревкой и привязали к дыбе. Блок медленно заскрипел, подтягивая под самый потолок тело. В глазах - огонь, адская боль в вывернутых суставах. Палач подбежал к испытуемому тремя скачками, и просвистел кнут, положив красный рубец в палец толщиной вдоль спины князя Ивана.   
 - Еще три! – коротко распорядился Ушаков.
Каждый из последующих трех ударов рассек тело до костей. При каждом ударе палач отступал на шаг назад и делал прыжок вперед. Вдоль спины легли еще три кровавые полосы. Палач являлся мастером своего дела, и с чрезвычайной быстротой очень умело расположил удары параллельно друг другу, от плеч до поясницы.
Князь Иван выдержал все четыре удара, скрежеща зубами.
 - Правду! Говори правду! – хрипло выкрикнул Ушаков.
 -  А! Пошли вы все…! Другой правды у меня для вас нет! – выдохнул с высоты князь Иван. Он не отличался богатырским здоровьем, но Ушаков понял вдруг, что орешек-то попался крепкий. Этот потомок Рюрика хоть и беспробудная пьянь, но в бесстрашии ему не откажешь. Первый застенок не сломал князя Ивана. Пререкания с членами экспедиции и брань с виски красноречиво свидетельствовали об этом. Требовалось сломить его волю.
Ушаков скомандовал:
    - Эй, стража, давайте сюда доводчика, с очей на очи будем говорить!
Открылась дверь, и в застенок ввели Осипа Тишина, перепуганного, но державшегося подобострастно. Тишин, словно собака, юля хвостом, поклонился униженно и заговорил, тихо и умильно. Он не торопился, чтобы дать самую широкую картину преступлений князя Ивана. Прежде всего, рассказал, с примерами, как князь Иван поносил императрицу и герцога Бирона. (Герцога, черт бы его побрал, худородного выскочку! – подумал князь Иван, скрежеща зубами). А подьячий, осмелев, дальше соловьем разливался: князь Иван говорил, мол, герцог Бирон крестил ее императорское величество штанами, а все со смеху помирали и одобряли такие воровские речи! Воевода Бобровский, Петров, Овцын, Яшка Лихачев, Никитка Зарубин, как жеребцы стоялые, во все горло ржали! Князь же далее рек: «Какая она государыня? Она шведка!» И разбирал подробно права ее величества на престол и толковал о наследии русского престола после смерти императрицы. Вот, мол, государыня хочет выдать свою племянницу за сына Голштинского герцога. Но, прежде бы лучше выдала она беспутную цесаревну Елизавет за ее кузена, за Семена Нарышкина, что в Париже сейчас вольно гуляет. Не забыл Тишин упомянуть, что и сам пытался остановить крамольные речи князя, да был в ответ избит крепко. Князь Иван собственноручно начистил ему морду, а Митька Овцын,  Яшка Лихачев с  Ванькой Кашперовым и Никиткой Зарубиным, зверски вчетвером убили до полусмерти. И в снег зарыли.
    - Так ли было дело? Признавайся! Говори! – набросились на узника Ушаков и Суворов.
    - Все врет Оська, собака! Он сам в снег закопался! – из последних сил прохрипел князь Иван.
    - Бейте его! Еще пять ударов!
Со свистом кнут обрушился на спину князя Ивана. Спина вся уже исполосована вдоль и поперек. Боль, опоясывающая, дошла до сердца.  Он не мог, молча, переносить весь этот ужас, и потому сначала тихо стонал, а потом начал дико рычать, визжать, извиваться, пытаясь уйти от жалящих тело ударов.
Ушаков орал:
    - Крепче бейте его! Десять ударов!
Кожа летела клочьями со спины князя Ивана, кровь ручьями текла, перед глазами полыхали огненные колеса, во рту – горько - солоно. Голова упала на грудь. Слипшиеся волосы закрыли лицо мученика. Когда ж каты поняли, что привести в себя его будет не возможно, тотчас с дыбы сняли. Бросили на захарканный, окровавленный пол. Окатили ледяной водой. Признаков жизни несчастный не проявлял, но его отливали водой и отливали, пока снова не привели в чувство. Тогда вздернули на дыбу во второй раз и повторили те же самые вопросы.
    - Признавайся! Лелеял ли ты, князь Иван, мысли о захвате трона? Где книга о браке покойного царя с твоей сестрой, Катериной Долгорукой?
От страшной боли князь Иван почти впал в помрачение рассудка. Что отвечать палачам? Что наболтал многое спьяну? Хвастался? Или, признаться, как на духу, в том, что мучило его долгие годы? В составлении подложной духовной покойного императора и подделке его подписи? Но ведь допрашивают-то его не попы, а каты!
    - Не-е-ет! – рыдал князь Иван с виски. – Не было никакой книги о браке любезного моему сердцу государя Петра Второго! А все, что я говорил, то спьяну и в безумстве!
    - Бейте еще!
И свистел кнут, до костей обдирая кожу. Ушакову все мало казалось. Он велел катам веники в огне поджечь и князю исполосованную спину попарить. Это дало результат: узник начал выкрикивать отрывочные фразы, и во многом сразу сознался, но так и продолжал отрицать существование крамольной книги и не обмолвился о подложной духовной, о которой, кстати, правительство и не знало. В желании добиться от него полного признания на первом же допросе, дознаватели  переусердствовали, и окровавленное тело князя Ивана, обвисло на дыбе. Его опять снимали, обливали водой, подвешивали, но так и не привели больше в чувство.
    - Не сдох бы на виске Рюриков потомок, - забеспокоился Ушаков. – Выглядит, точно, как покойник.
    - Бессмысленно допрашивать его дальше, - сказал строгий Суворов, - на сегодня с него хватит, волоките его обратно в подземелье и цепью опять к стене прикуйте. Обращайтесь жестоко. На самом деле он слаб. Только на первых порах попробовал запираться, а далее – все скажет и еще прибавит. Думаю, через него, мы сможем добраться до его дядьев, с которых почти снята опала. Разлука с женой, мучительное содержание и пытки быстро сломают его нравственно.
И начались самые страшные дни в жизни бывшего баловня фортуны, мученическое содержание в цепях, ежедневные посещения застенка, допросы с «пристрастием» и «розыском». Искалеченного пытками, князя Ивана продолжали содержать в сырой одиночной камере, без света, в ручных и ножных кандалах, прикованного к стене цепью. Все тело его покрывали открытые, кровоточащие раны и ожоги. Раны гноились, опухали, чернели. От некоторых уже шло зловоние. Он потерял аппетит и сон, потому что впадение в забытье невозможно назвать сном, хотя и оно было для истерзанного страдальца счастьем. Ему уже было все равно, что происходит сейчас на воле, да за толстыми стенами ничего и не услышишь. Он не думал о смерти, которая неминуемо ждала его за мнимые страшные злодеяния против проклятой Анны Курляндской. Эту сырую бабу, мерзкую и слезливую, ему, будучи в силе, надо было бы пристрелить, точно бешеную волчицу, а он тогда ее даже не замечал! В полузабытьи грезились ему жена с сыном. Нет, детей уже должно быть двое, если младенчик выжил. Хоть бы узнать, как там с ними живет Наташа? Только бы они выжили! Отпустили бы их хоть к графу Петьке Шереметеву на Москву. А, может, в самом деле, покаяться, чтобы спасти жену и детей? Так мучился князь Иван, и нравственные потрясения разъедали его дух, почти уже окончательно сломленный. Он приближался к умопомешательству, когда палачи выдумали для него новую пытку.
Было решено приковать князя Ивана цепями в застенке, растянуть во весь рост, будто на кресте, в подвешенном состоянии, и не давать ему спать. Ему опять зачитали прежние шестнадцать пунктов и, получив в ответ мычание и кровавые плевки, развели огонь у него под ногами. В дело были пущены кнуты, огненные веники и клещи. Его не оставляли в покое до поздней ночи, пока сами дознаватели не умаялись и не поплелись спать. Обвиснув на цепях, мученик попробовал забыться. Куда там! Два подручных палача тут же облили его ледяной водой и принялись толкать.
    - Не спать! – окрикивали.
Он только глаза прикроет, как уже орут:
    - Открой, сволочь, свои гляделки!
К утру он начал умолять мучителей:
    - Ребятушки, пощадите вы меня! Проткните мне чем-нибудь брюхо, чтобы кровь вся вытекла! Вы же христиане!
    - Христиане, но жить хотим, - ответили ему каты, – и Божьи заповеди почитаем. Молись Богу, чтобы Он смерть тебе послал!
Князь Иван взмолился к Господу, но прегрешения его, видно, велики были. Судьба уготовила ему встречи с братьями, с товарищами по несчастью, с кем он дружбу в Березове водил, кого одаривал и кто, презрев обязанности, благоволил к ссыльному вельможе. В пытошную стали водить и ставить с ним очи на очи прочих оговоренных в доносе Тишина. Сквозь красную пелену перед глазами, князь Иван видел, что все знакомые его уже подвергались суровым пыткам. Платье на них было разорвано и смердело, на телах краснели рубцы от кнута и страшные ожоги, под глазами чернели синяки. Оська Тишин, подлый доносчик, скрываясь в темном углу, присутствовал почти на всех допросах. Он был напуган до смерти и оттого только кивал, если его спрашивали. Для поддержания духа, ему подносили водки.
Первым к допросу привели майора Петрова.
    - Чем тебя подкупил князь Иван Долгорукий? – спросили его.
    - Ничем! Дружба между нами зародилась на совместной симпатии и только, - последовал честный ответ.
    - Значит, ради симпатии ты, майор, слуга царский, презрел свои прямые обязанности?
    - В этом каюсь! Не устоял я перед обаянием князя Ивана Алексеевича!
    - Ха-ха! Ври, майор, больше! Известно, что князь Иван подбивал тебя на бунт против законной императрицы! Поменять законную государыню на девку Катерину Долгорукую ты, разве, не хотел, чтобы потом возвыситься? Из майоров, да сразу в генерал-фельдмаршалы? Говори! 
    - Ничего подобного мне и на ум не приходило!
    - И ты не видел у Долгоруких запрещенные книги о коронации и венчании с Катериной Долгорукой покойного императора Петра II?
    - Нет, ни разу не видел!
    - На дыбу его!
С Петрова сорвали одежду, привязали к дыбе, подтянули к потолку, и яростно засвистел кнут, алые полосы вздулись на обнаженной спине майора. Он выдержал подряд три пытки на дыбе, и «встряску» - висение с тяжестью на ногах и битье кнутом в подвешенном состоянии, после чего палачи так и оставили его висеть на вывернутых руках. Ввели дрожащего старика Бобровского, и тоже вздернули на виску. Бывший воевода под кнутом в голос выл и отчаянно божился, что виноват только его жалостливый характер. Он всех жалел, и даже Осип Тишин что-то провыл в его оправдание. Старика с дыбы сняли и унесли. Потом на «виску»  поднимали Яшку Лихачева, Никиту Зарубина и Кашперова. Они водили тесную дружбу со ссыльными князьями в Березове, но никто не признавался в организации заговора против императрицы. Все были люди молодые, дерзкие. Князь Иван оглох от их дикого хохота и матерной брани. И в отчаянии постепенно он начал признавать за собой мнимые вины и каяться перед инквизицией. Выложил и о «злых словах», и о поношении императорской фамилии, и о подарках Бобровскому и Петрову, и о закопанных книгах, (кроме книги о венчании Петра II на царство) и о патентах, жалованных покойным государем.
Потом взялись за священников и дьякона Какоулина. Да толку от духовных лиц было мало. Можно сказать, что и вовсе никакого толку. Чтобы состряпать дело против Долгоруких, с целью со свету сжить знатный род, нужны были веские доказательства. И скоро все обвиняемые исчезли из пыточного подвала. Один за другим. А куда? Князю Ивану было уже не интересно. Он и жив-то сам был разве Святым Духом. Спать ему, по-прежнему, не давали. И стал он теперь, мешая сон с явью, впадать в самый чудовищный бред. Чего он только еще не нагородил, вися с тяжестью на ногах.  И молил только об одном, чтобы позволили ненадолго заснуть, забыться.
Лишь один раз князь Иван с интересом уставился на очередного страдальца. Он сразу узнал Овцына. Значит, вернулся из плавания и сразу угодил лейтенант в застенок. На суд и на расправу. Первый вопрос лейтенанту был о дружбе со ссыльным князем Иваном Долгоруким.
    - Не было промеж нас никакой дружбы! – отрубил лейтенант.
    - А что тогда было?
    - Простое, самое обычное, знакомство было, да и только, - ответил Овцын. - У меня в Березове база, и я там зимами жил, до начала навигации. Городок маленький, все друг друга знали.
    - И любились?
    - Это вы о чем?
    - Да о шашнях твоих, лейтенант, с девкой Катериной Долгорукой, разрушенной невестой в бозе почившего монарха Петра Второго! О чем же еще? Известно даже, что ты собирался на оной девке честно жениться. Так ведь, лейтенант? Отпираться-то бесполезно! Ты при друзьях своих и попах, в доме, где жили Долгорукие, просил ее руки и в страстной любви княжне клялся. В последний раз вы расстались женихом и невестой! Так вот и получается, лейтенантик, что ты имел намерение стать зятем вот тут висящему на цепях князю Ивану. То ись, злодею государеву! Стало быть, в делах его мерзостных ты прямой участник. Сознавайся! Или ты князя не узнаешь? А ну, каты, подведите его к злодею поближе!
Два ката схватили Овцына и почти бросили его на каменную стену, всю в крови и зловонных испражнениях, исходивших из тела князя Ивана. И вот они с Овцыным - глаза в глаза.
    Разбитые губы князя Ивана еле пошевелились:
    - Уж ты прости меня, друг Митя…
    - Где Катенька?
    - В монастырь… сослали…
Это все, что успел шепнуть князь Иван Дмитрию Овцыну. Дальше, у него на глазах, на дыбе пытали лейтенанта. В это время Тишин, выскочив из своего укрытия, уличал злобно своего соперника. Да, офицер государевой службы, а связался со ссыльными, был у них в чести. Да, блудно сожительствовал с девкой Катериной Долгорукой. Хотел на ней жениться и, пьянствуя с ее братом, главой ссыльного семейства, с величайшим интересом выслушивал скверные и преступные высказывания князя Ивана! А боле того, еще и смеялся и те злодейские речи одобрял! Его же, Осипа Тишина, за попреки, Овцын избил до полусмерти.
Шел четвертый день зверской пытки бессонницей, и князь Иван, еле живой, истинно обезумел. Где он, на каком свете? На «этом», или на «том»? Он вслушивался, как свистел кнут, а кровь Овцына брызгала прямо в лицо мученика. Однако крепче всех оказался морской лейтенант. Овцын сначала терпел побои, потом цветисто бранился, однако, ни одной вины за собою не признавал. Князь Иван уже в полном беспамятстве висел, когда Овцына сняли с виски и утащили. Тем ужаснее оказалось возвращение в реальность: голая грудь князя Ивана шипела и пузырилась, ну, точно сало на сковородке! Это его каленым железом попотчевали:
    - Не смей спать! Сознавайся! Чем ты еще грешен?
    Грешен! Слова, выплюнутые Ушаковым, подействовали на узника, как удар грома! Застенок поплыл в глазах, фигуры мучителей стали множится, приобретая фантастические формы. Почудилось князю Ивану, что он уже умер, и перед ним сам святой Михаил Архангел, с огненным мечом, с пылающими устами, требующий покаяться! Как поносил императрицу с Бироном, как грозился истребить всех, кто служит законной власти, а потом усадить сестру на престол и самому царствовать!
    - Не было этого! Не было! – из последних сил прохрипел узник.
    - А что тогда было?
    - Было…
    - Что было-то? Говори! Кайся перед Богом Всевышним! Эй, кат, еще, давай, накали железа!
И кат, выхватив из огня железный прут, докрасна раскаленный, угрожающе помахал им перед лицом князя Ивана. Диким голосом заорал мученик:
    - Нет! Убери это! Было! Каюсь! В ночь на 19 января в год 1730, покойным отцом моим и дядьями Сергеем, Иваном и Василием Лукичом была составлена подложная духовная Петра Второго! Писана рукой Василия Лукича, перебелена князем Сергеем Григорьевичем и, за невозможностью получить подпись умирающего Петра Алексеевича, была подписана лично мной! Мы с покойным царем в шутку часто писывали под его руку! Я воспользовался его доверием, блудный пес! Я это! И с тех пор предательство сие тяжелым гнетом лежит на моей совести! Я предал своего государя! Предал! Каюсь! Я уже каялся об этом на исповеди отцу Федору! Петр Алексеевич, прости-и-и…
С этим словами кровь хлынула изо рта узника, и он бился, пока не сомлел. Допытчики переглянулись между собой значительно. То, что они сейчас услышали, давало бесценное оружие им в руки! Можно было довольно потереть длани. Они добыли, наконец, ключ, к разгадке тайны князей Долгоруких. Князь Иван оговорил своих родственников, которых теперь можно было уничтожить, отдав в руки палачей. Надо было поторапливаться с эстафетой в столицу, чтобы схватить, доставить в Шлиссельбург всех Долгоруких, двое из которых, князь Сергей и князь Иван Григорьевичи, уже вышли из-под опалы, а князь Сергей даже получил назначение послом в Лондон и ждал отпускной аудиенции у государыни. За что судьба преследовала князей Долгоруких?

Глава 16

Вырвав столь неожиданное признание от князя Ивана Долгорукого, члены тобольской экспедиции, сначала поздравили друг друга. Выпив водки, закусив и еще выпив, они принялись ждать из столицы высочайших распоряжений о том, куда и как доставлять преступных Долгоруких? Продолжались допросы лиц, прямо или косвенно причастных к делу князя Ивана Долгорукого. Отца Федора вздернули на дыбу, и в лицо ему бросили признание князя Ивана. Отец Федор немедленно признался, будто сам стоял на духу, припомнив указ Петра Великого попам доносить о заговорщиках, кои откроются на исповеди. Другими частыми посетителями застенка стали братья князя Ивана, Николай и Александр. С ними обращались тоже жестоко. Менее виновным признавали Алексея. За годы ссылки младшие князья Долгорукие, ведя в остроге жизнь бездельную, пьяную, блудную и пустую, раскисли, точно поганые грибы. Они были худы, кривоноги, с отвисшими животами и красными кроличьими глазами на бледных лицах. Все много пили, а посему были болтливы и трусливы. От одного вида старшего брата, висящего на цепях, а на теле нигде живого места не видно, Николай и Алеша затряслись и вовсе сознания лишились. Их уже допрашивали и били кнутом, но вытягивать из них было нечего, кроме амурной истории их сестры княжны Катерины с Овцыным, да преступных речей старшего брата Ивана за столом и в бане. Двадцатишестилетний князь Николай, один из всех, проявил твердость, требуя предъявить подлинный указ императрицы на арест Долгоруких. Князь Алексей, тремя годами его моложе, божился, что не принимал никакого участия в попойках старшего брата. По его словам, он из гордости не хотел водить знакомство с «кабацкой теребенью», да презренной шляхтой, к которой он относил Бобровского, Овцына и Петрова. Словом, старшие обелялись, как могли. Жаль, младшему княжичу Алексашке, не удалось проглотить свой поганый язык, вместе с водкой, во время попоек! Был он в эту пору уже не недорослем - двадцать первый годик доходил молодцу. Отроком, попав в ссылку, он тут же позабыл обо всем, чему его учили заморские гувернеры. От уроков заезжего в Березов иконописца тобольского архиерейского дома, Алексашка бегал резвее зайца. Вырос он полным невеждой, пьяницей и любимцем старшей сестры. Княжна Катерина его от тоски собственной споила, называя при этом своей куколкой и умной головкой. Пьянством юноши инквизиторы воспользовались бессовестно. По приказу Ушакова, тюремщики стали накачивать водкой князя Алексашку день и ночь. В одиночке, где содержали парня, в пыточной камере, ему, прежде чем допрашивать, наливали целый  стакан водки, подносили и заставляли пить: пей, пей! Со слов пьяного безумца заполнялись длинные допросные листы, которые отправлялись потом в столицу. Подло велось дознание! Однажды караульный солдат, и тоже горький пьяница, будто бы по неосторожности, а на деле по указанию инквизиции, проболтался арестанту:
    - Тебе, дружок, Санюшка, нечего бояться сурового наказания! Начальство тебе премного благодарно!
    - Ты, дядя, о чем?
    - О том, что старший брат твой в безумии рассказал историю о подложной духовной, составленной им и вашим отцом и дядюшками, а ты эти показания подтвердил вчера на допросе. Теперь их наверняка казнят страшной казнью!
    - Я? Подтвердил? Быть того не может, дядя!   
    - Эх, под хмельком дело-то делалось, голубчик!
    - Неужто, я мог оговорить старшего брата? Я же ни сном, ни духом не ведаю о подложной духовной! Дяденька, скажи, что это все чистая неправда! – заорал Алексашка и вдруг примолк, а потом горько заплакал, и весь день жестоко терзался.
Зареванного, его вечером стала уговаривать уже другая стража. Солдатик принес ему бутыль водки, большой шматок сала, краюху черного хлеба и два яблока. Все это было выдано Ушаковым. Большим ножом служивый ловко нарезал сала и хлеба. Налил водки в оловянный стакан. Разложил на лавке кушанье и позвал парня ласково:
    - Давай-ка, ступай сюда, Санюшка! Вставай, выпей, князек, и покушай!
Жадной дрожащей рукой принял Алексашка стакан и опорожнил. Служивый и охнуть не успел, как арестант схватился за ножик, да и вонзил его себе в брюхо 12!
    - Беда! – заорал солдат и сломя голову побежал за Ушаковым.
Когда разгневанный капитан, вместе с доктором, вломился в камеру к истекающему кровью, полумертвому арестанту, тот уже не подавал признаков жизни.
    Капитан в ярости врезал солдату в ухо:
    - Это за то, что ворон ты ловил!
    - Ничего, ваше благородие, оклемается, - флегматично протянул доктор и, со знанием дела, прибавил, подняв перст. – Не должен российский подданный околевать без государева указу! Я ему брюхо зашью крепкой суровой ниткой. Пожалуйста, успокойтесь, капитан! А вы, служивые, влейте-ка арестанту в пасть водки, чтобы он, пока я ему брюхо зашиваю, молчал.
Солдаты с силою разжали сомкнутые челюсти Алексашки, вылили ему в горло все содержимое бутыли и потом долго удивлялись:
    - Ну и жаден, парнишка!
Когда несчастный забылся, доктор не спеша зашил ему брюхо. Вот и все, оставили с этой поры юного князя Александра Долгорукого в покое. Он в своей камере затхлой в одиночку рыдал, страшился всеобщего презрения. Что будут говорить, когда узнают, как он поспособствовал гибели родни. Ведь не огнем, не дыбой были вырваны сии признания, а крепкой водкой. 31 января 1739 года Александра Долгорукого вместе с братьями Николаем и Алексеем сослали в Вологду, но это не было окончанием их мытарств.
В это же время несчастного князя Ивана повезли в крепость Шлиссельбург, куда постепенно должны были доставить и всех оговоренных им дядьев Долгоруких.

Едва стало ясно, что суд и казнь над фамилией Долгоруких состоится в Санкт-Петербурге, в сибирской столице Тобольске началась расправа над взятыми в Березове сподвижниками князя Ивана. Всего возникло более полусотни дел. Среди преступников числились друзья главного преступника, офицеры и вся команда часовых, подчинявшихся майору Петрову, березовские священнослужители, подьячие, отставные дворяне, простые обыватели и дворовые Долгоруких мужеска пола. Всех безжалостно пытали, но некоторым удалось выйти живыми, хотя и пытанными на дыбе, на волю.
Воеводу Бобровского помиловали, представив дело так, что он лично не отвечал за содержание в остроге Долгоруких. За Дмитрия Овцына, мужественно выдержавшего все пытки, принялся хлопотать его заместитель Михаил Выходцев. Он дошел до самого губернатора и вымолил у того свидание с узником, а потом отправился в Петербург, где в адмиралтейств-коллегии представил дело. После длительного тюремного заключения, отважного исследователя и морехода наказали плетьми и сослали в город Охотск матросом. Из полусотни обвиняемых девятнадцать человек были признаны полностью виновными, в том, что являлись прямыми участниками преступной деятельности князя Ивана, намеренно ослабляли за ним надзор и наносили непоправимый вред государству. Майора Петрова публично обезглавили в Тобольске. Остальных наказали кнутом и разослали по разным местам Сибири. Доносчика Осипа Тишина тоже обвинили - в том, что долго скрывал от правительства преступные речи Долгоруких и получал с них взятки. Однако же, его не наказали. За важность доноса Тишину простили этот его грех и даже пообещали наградить шестьюстами рублями и пожаловать должностью секретаря. Но выдачу сей награды доносчику до времени отложили. Решено было взять Тишина и отвезти его для подтверждения показаний в столицу.
Не менее сурово обошлись и с женщинами, взятыми в Березове вместе с братьями и мужьями. Настасью Петрову в Тобольске держали первое время в тюрьме, но после казни мужа выпустили с приказом жить у сестры, графини Санти. Там она оплакивала его мученическую смерть:
    - Зачем, ах, зачем, Петенька, ты сдружился с Долгорукими? Чего тебе было мало?
Но судьба самой Настасьи Петровой была во много раз легче, чем у княжон Долгоруких и их служанок, которых разбросали по нищим сибирским монастырям. Разрушенная императорская невеста, как простая колодница, злодейка, в кандалах привезенная в Томский Рождественский монастырь, крикнула, когда ее вытащили из телеги:
    - Во имя всего святого, Господи, сподобь меня немедленно умереть! Тут, на месте!
Однако офицер кулаком грубо подтолкнул ее в спину:
    -  А ну, молчать! Хороша, дурища, горлопанить, тебя уж давно ждут, и камера для тебя готова! Это не монастырь, а Томский острог!
В Томской тюрьме девка Катерина Долгорукова дочь пробыла самое короткое время. В караульне обер-офицер приказал ей снять обручальное кольцо с пальца, чтобы предъявить его правительству в Петербурге. Княжна вытянулась перед ним, гордая, злая. Вскинув руку – кандалы зазвенели на ее запястьях – она вытянула палец, но уже не изящный, а весь распухший:
    - Сыми-ка, попробуй! Когда-то такой же вот, как ты, червяк в ботфортах, пытался снять его с пальчика моего, да не мог. Ха-ха! Сей перстень мне оставили, потому, как надеван он мне самим императором покойным! Я есть государыня-невеста!
Обер-офицер, шагнув, схватил ее за руку:
    - Колодница! Не артачься! У меня есть приказ самой императрицы Анны Первой! – набросился он на узницу, сверля непокорную красным глазом. – Изволь-ка подчиниться!
    - Тогда руби палец мне! – в гневе завопила княжна. – Кат проклятый! Мне уже ничего не страшно!
Раздосадованный офицер, велев двум солдатам держать колодницу,  а она в это время громко рычала и отчаянно извивалась между железными солдатскими боками, не разжимая перстов. Служивые про себя дивились ее силе.
    - А! Пальцы у нее разбухли, суставы раздулись от холода, – наконец, разжав руку княжны и повертев вросший в палец перстень, провыл ретивый служака. – Устал я маяться, с этим кольцом не справиться просто так, оно не поддается! Зовите кузнеца, будем его пилить!
    - Кольцо царское, не боишься сам угодить в колодки? – спросила княжна.
    - Заткнись, дура!
Привели прокопченного кузнеца, и он грубо сорвал с пальца княжны изящную вещицу, повредив жилы и костяшки. Несчастная не кричала, только кусала губы.
    - Пострижете теперь? – хрипло спросила она через некоторое время.
    - Пока нет, - ответил ей офицерик, теперь очень довольный своей добычей, - приказано тебя, княжна Катерина Алексеевна, содержать в нищенском монастыре в строгом заключении. Ступай, садись в телегу, и повезем тебя дальше!
И привезли красавицу княжну в убогий монастырь, где монашки существовали мирским подаянием. Она увидела за оградой, напомнившей ей острожную, маленькую церквушку с колокольней, шесть келий,  да непонятно назначения постройку.
    - Тут лекарня, монашки травами врачуют, - объяснили княжне.
Все строения были ветхие и деревянные. В церкви служил вдовый старенький поп. В кельях обитало семь дряхлых, согнутых, монашенок, седых, беззубых, которые едва ноги волочили. Мать-игуменья, да шесть сестер немногим ее моложе. Игуменья, из уважения к сану колодницы, уступила княжне свою келью, к ней поставили часового с ружьем. Катерина с ужасом переступила порог тюрьмы, но рыдать себе не позволила – не для сих чернушек такая роскошь – лицезреть, как она проливает слезы! В заключении княжна полностью в себе замкнулась. К тому же, послушанием ей было назначено сидение и молчанье. По субботам выводили ее из обители вместе с сестрами просить милостыню, выучили побираться. Она плелась вместе с монашками по улицам Томска и тонким голосом выводила молитвы. Стыдно, ах, стыдно-то как ей было! Вот до чего она дожила-то, несостоявшаяся российская императрица! Что давали, то княжна Катерина и кушала. Набранной милостыней монахини существовали до конца следующей недели. А потом все сызнова начиналось. Прошел первый месяц заключения, а на второй, презирая себя и свои женские слабости, княжна тихонько окликнула караульного солдата:
    - Голубчик, в ногах правды нет, иди, ляг со мной!
И так пошли у нее любовные ночи. Низко пала княжна, да зато любовники стали выводить ее во двор и позволяли взбираться на колокольню. Сверху любовалась она на лесные дали, на чистый снег, вспоминала знатного галана, несмелого красавчика Миллезимо и плакала. С кем-то граф Альберт вытанцовывает на балах королевских? И где-то там Москва белокаменная и блистательный Петербург, двор гадюки Анны Иоанновны? Чтоб этой старой, толстомясой курвище, да сквозь землю провалиться! Чтоб страшен ее последний час был! И доблестный лейтенант Митенька Овцын, поначалу снился гордой княжне, а потом она уже не могла вспомнить лица своего последнего жениха.
В убогом Рождественском монастыре княжна провела около года. Затем ворвались солдаты, схватили ее и опять повезли куда-то. Только с полдороги Катерина начала догадываться, что везут в Россию.
    Она испила полную чашу унижения. Увезенная из Томского монастыря летом 1739 года, княжна Катерина Алексеевна оказалась в новгородском Воскресенском Девичьем монастыре. Гордую княжну, как какую-нибудь разбойницу, опасную заговорщицу, или лицо, причастное к престолонаследию, держали здесь в самом строгом заключении, в келье, на заднем дворе возле конюшен. В ее помещении двоим было трудно повернуться. В маленькое, как щель, окно, еле проникал свет. Две дубовые двери, тверже железа, замыкались на амбарные замки. В ее каземат входили только настоятельница и келейница, носившая тайной арестантке еду. Но гордую княжну суровое содержание нисколько не изменило. Она храбро грубила приставленной к ней монашке, и когда та однажды замахнулась на нее четками, дерзко вскричала:
    - Иль ты слепая?! Не зришь света во тьме? Я государыня, а ты холопка!
Униженная колодница, она никому не отдавала должного почтения, и когда отвернулась от важного лица, присланного из Тайной канцелярии для проверки сидящих в монастыре узниц, в наказание в ее келье заколотили окно-щель доской. Однако и эта мера не способствовала смирению разрушенной императорской невесты. Княжна сидела в гробовом молчании и смраде своей кельи-темницы.

Младшие княжны Долгорукие, ни в чем не повинные вышивальщицы икон и алтарных покровов, Елена и Аннушка, томились в монастырях, средняя в Тюмени, а младшая в Верхотурье.


Глава 17

          И вот открыта самая скорбная глава истории некогда великого семейства Долгоруких. Все теперь против них. Не успели решетки Шлиссельбурга захлопнуться за спиной князя Ивана, страстной путь которого пересекся с путями его дядьев, как 1 марта 1739 года в столице скончался последний человек, способный повлиять на жестокую императрицу – тесть князя Сергея Григорьевича Петр Павлович Шафиров. Эта смерть окончательно подкосила несчастную фамилию. На много месяцев затянулся судебный процесс. В Шлиссельбург были свезены все главные члены фамилии: князья Василий Лукич, Сергей и Иван Григорьевичи, Василий и Михаил Владимировичи. Несчастный князь Иван Алексеевич, зверски пытанный, изломанный на дыбе, доведенный почти до помешательства, признавался следствием самым главным злодеем. «Инквизицией» над государственными преступниками руководили страшный начальник Тайной канцелярии Андрей Иванович Ушаков и его тезка, хитроумный вице-канцлер Остерман, конечно, не покидая своего креслица на колесах. На этих двоих напирала толпа ненавистников Долгоруких, желавших искоренения самого родовитого из первых русских домов. Как раз, при дворе в это время решался острый вопрос: как утвердить наследие престола в потомстве царя Иоанна Алексеевича. Потомство Петра Великого всячески унижалось. Плелась паутина интриг, среди которых князья Долгорукие должны были застрять, точно мухи. Чего только не вышивалось по канве этого паучьего узора! Долгорукие обвинялись в подготовке государственного переворота в пользу цесаревны Елизаветы Петровны. Будто бы они, потомственные дипломаты, вступили в сговор с Францией и Швецией и только того и ждали, когда русская армия потерпит поражение в Молдавии, чтобы ввести шведские войска в пределы России, заключить в монастырь императрицу и перебить всех немцев во главе с Бироном. На самом деле, это обвинение строилось на измышлениях вши сибирской, подьячего Осипа Тишина.
Князь Иван опять с дыбы харкнул кровью:
    - Подлая ложь! Загляните лучше в тобольские экстракты и увидите сами, что все это Оськи Тишина сказки!
Но он не мог отпереться от подтвержденного братом Александром признания в составлении подложной духовной Петра II и подписи «под руку» августейшего покойника. Обвинения во «вредительных и злых словах» об Анне Иоанновне и членах императорской фамилии Иван Алексеевич признавал и каялся перед Ушаковым. Его дядья, измученные пытками, старые и больные, особенно князь Василий Лукич, просидевший в Соловках долгие годы, тоже винились во всем, и сановникам империи только и оставалось – совершить суд и казнь над злодеями.
Тревожно встретили эту новость в Санкт-Петербурге, особенно иноземные дипломаты. Оных хлебом не корми, а только подбрось сенсацию, без разницы, правда это будет, или очередную утка. Девять лет прошло со дня падения фамилии Долгоруких, но о них помнили: крупные сановники, потомственные талантливые дипломаты, фельдмаршалы, одни из первых по родовитости, богачи, фавориты, почти родственники усопшего императора Петра II. Причину исчезновения Долгоруких с придворного Олимпа иностранным дипломатам объяснять не требовалось: в России слуги всегда приносятся в жертву тени царя, их казнят, или ссылают вместе с семьями до следующей перемены на престоле. И вот, наперекор всем этим правилам при здравствующей императрице Анне I, Долгоруких опять хватают, судят! За что? И ответ сам напрашивался: заговор, а нити его тянутся из-за границы. Сидя в Березове и на Соловках князья Иван Алексеевич и Василий Лукич руководили заговорщиками, а Сергей Григорьевич с братом Иваном, готовились воплотить его в действии, когда попадут в Лондон и Париж. Чудные дела, о Господи!
Вот уже несколько месяцев князь Иван томился в страшной государственной тюрьме, Шлиссельбурге. Месяцев, или лет? Он потерял счет времени в давящем пустотой каменном мешке, лежа  на перепрелой соломе. Не знал, какое сейчас время суток, не слышал ни звуков, ни шорохов. Он умер? Нет! Мертвый, он бы не чувствовал мерзкой влаги, сочившейся по стенам, холода, пронизывающего до костей, гадкого смрада, идущего от его собственного тела. Все это убило его дух, и он жалок был и сговорчив. Перед своими судьями князь Иван каялся и винился. На это и рассчитывала инквизиция Анны Иоанновны.
Камера, в которую бросили князя Ивана, находилась ниже уровня воды. Каморка крошечная, пять шагов в длину, три в ширину. Князя Ивана опять приковали к стене, сковав ручными и ножными железами. При движении, кольца цепей жутко брякали, но князь Иван редко шевелился. Он лежал неподвижно у стены, шепча молитвы и рисуя себе картины из прошлой жизни. Внешность его изменилась и не узнать. Тело напоминало скелет, кожа, да кости. Глаза, прежде блестящие, теперь тускло мерцали из провалов глазниц, окруженных черными кругами. Щеки, обросшие седой щетиной, запали, губы являли сплошной кровоподтек. Черты лица заострились. Отросшие, но вырванные клоками, волосы, торчали свалявшейся паклей. Цвет их нельзя было угадать под слоем жира и грязи. Руки его, вывихнутые и вправленные палачами перед отправкой из Тобольска, были снова выворочены на дыбе. О какой жизни, о каком движении, мог мечтать узник? Мысленно перебирая картины прошлого, он просил прощения у людей, у Бога, он многих обидел, он неправедно, подло жил, топил в водке уязвленное самолюбие, обижал ангельскую душу – свою Наташу. Сколько ни думай, только он виноват в гибели фамилии. Он предал, он разболтал правду о духовной друга-государя. Подложная та духовная не была никому известна. Ослеп! Одурел! Поделом будет ему лютая казнь, лютая смерть. И князь Иван уже жаждал иного мира. Тело его было уничтожено пытками, остался один дух. И этот дух желал Царствия небесного. Князь Иван окончательно освободился от всего земного. Теперь-то он отлично понимал, о чем темными ночами в Березове нашептывала ему Наташа, зачем отправилась за ним в ссылку. Она родилась ангелом, а вот в его теле, изломанном, искалеченном, внутренний просветленный человек проснулся лишь перед смертью.
Для строгого суда над Долгорукими образовали генеральное собрание, которое заседало 31 октября 1739 года. Что за собрание лиц! Присутствовали кабинет-министры, сенаторы, три члена синода и депутаты от военной и адмиралтейств-коллегии, генералитета, гвардии,  придворного штата, губернской петербургской канцелярии и юстиц-коллегии. Было заслушан экстракт «О государственных воровских замыслах Долгоруких, в которых по следствию не токмо изобличены, но и сами винились». Суровый приговор вынесли в тот же день: виновных казнить смертию! Первейшего из злодеев, князя Ивана Алексеевича Долгорукого – колесовать. Князьям Василию Лукичу, Сергею Григорьевичу и Ивану Григорьевичу – отсечь головы. Князья Василий Владимирович и Михаил Владимирович Долгорукие были отданы на милость императрицы: «хотя они достойны смерти, но предается об них на высочайшую милость императорского величества», решило генеральное собрание.
Времени не теряли зря.
На следующий день, 1 ноября, Анна Иоанновна лично утвердила приговор и повелела так:
-  учинить казнь в Новгороде публично;
- князя Ивана Алексеевича вместо колесования четвертовать;
- князя Василия Владимировича под крепким караулом заключить по-прежнему в Иван-город, а брата его, Михаила Владимировича, в Шлиссельбург;
- о братьях и сестрах князя Ивана, жене его и детях, и о семьях князей Сергея Григорьевича и Михаила Владимировича собрать сведения, сколько их, где обретаются, сколько за ними деревень и какие у них пожитки, и доложить императрице.
Все великое движимое и недвижимое имущество осужденных, как и то, что уже было конфисковано девять лет назад, и то, что еще оставалось за князьями Сергеем и Иваном Григорьевичами, Анна Иоанновна отписывала на себя.
    - А беспутную-то голову, Ваньку Долгорукого, я помиловала, лапушка мой, - виновато сказала она Бирону, - на колесе, слышно, долго помирают в муках, а так каты члены отрубят, башку снесут, чик-чик-чик, и перед Господом голубь наш предстанет.
Не остался забытым и главный доносчик. Анна похвально отозвалась о Тишине в приватной беседе:
    - Ну и жук!
    Она одобрила и донос, и награждение подьячего Осипа Тишина шестьюстами рублями и повышением по должности, но в особом предписании указала, чтобы ему не выдавали всю сумму на руки сразу. – Пропьет ведь, дурачок. И околеет, точно собака, под забором.
И оказалась права российская императрица: Осип Тишин, действительно, окончил живот свой в беспробудном пьянстве.

Комендант Шлиссельбурга получил на руки пакет с приговором генерального собрания и строжайшим распоряжением немедленно отослать четверых приговоренных в Великий Новгород.  Прочтя бумаги, комендант стер пальцем невольную слезу:
- Господи, в чем грехи-то? Князя Ивана… четвертовать… как самого страшнейшего злодея! За что, Господи?!
Однако сокрушаться времени у него не было. Гонцы отчаянно торопились исполнить приказ. Приговор был зачитан каждому узнику отдельно. Обвинительное заключение и приговор все Долгорукие встретили стойко и со слезами на глазах вознесли смиренные молитвы к Богу. Казнь была назначена на 8 ноября, но узников, перевезенных в Новгород для исполнения приговора, и здесь еще продолжали тайно допрашивать.
6 ноября князь Иван в последний раз предстал перед Тайной инквизицией. Он еле держался на ногах, и разум его был смутен. Гремя цепями, он поднял измученный взор на своих судей.
    - Признаешь ли ты, князь Иван, за собою злой умысел, чтобы самодержавию в Российской империи не быть, а что выступал ты за конституцию? – проскрипел начальник Тайной канцелярии Ушаков. Сумрачный Андрей Иванович прибыл в Новгород для присутствия при совершении казни над государственными изменниками, обвиненными в заговоре против императрицы, и допрос вел по особому повелению государыни.
    - Нет, - дерзко прохрипел узник.
    - Как, ты еще изволишь запираться?
    - Я не знаю, что это такое – конституция! – заявил князь Иван. – Коли вам угодно со мной дальше беседовать, объясните суть дела.
    - Вы с отцом и дядьями замышляли против избрания на престол императрицы, не смотря на то, что она была избрана Верховным Тайным советом, всеми дворянами и народом! Что вы умышляли со своей подложной духовной? Учинить конституцию? Уничтожить самодержавие? Винись!!!
Это была сплошная чушь, просто какая-то чудовищная нелепа! Князю Ивану не сразу удалось сообразить, что на него сваливают еще и вину князя Дмитрия Михайловича Голицына, за год до того умершего, либо убитого по приказу Бирона, в Шлиссельбурге. Сами князья Долгорукие, даже Василий Лукич, были невероятно далеки от подобных преобразований. Всего-то хотели править из-за спины государыни-невесты.
- Господи, услышь ты меня! Какая конституция? – князь Иван смерил Ушакова полубезумным взглядом. – Бирон – сатана, намеренно усугубляет нашу вину! Слава Богу, что тятенька давно скончался! Не знаю я ни о каких замыслах, и о том, кто в них участвовал, не ведаю! Вот вам святой крест! Хотите, так еще тяните жилы мне, бейте кнутом, я, может быть, до плахи не доживу, отдам Богу душу. Мне же лучше! Ну, берите меня и подымайте на дыбу. Чую, смерть моя близко. Об одном вас умоляю, господа инквизиторы: верните мою безвинную жену с малыми детушками из сибирской ссылки! Ни в чем не провинились они, кроме родства со мною, многогрешным. Ребятки мои маленькие… если, конечно, второй родился живым… - дрожащим голосом выдавил он и заплакал кровавыми слезами, раскачиваясь на цепях.
Ушаков смерил дрожащего, истерзанного узника тяжелым взглядом из-под нависших, красноватых век. Какая жалость, что Бирон не слышит этой униженной речи, не видит слез Ваньки Долгорукого. Андрей Иванович был в курсе вероломной политики императрицы и знал, что прошение жены князя Ивана уже третий месяц как лежало на туалетном столе самой Анны, придавленное золотой пудреницей. Императрица была тронута до глубины души бедственным положением дочки ее покойной двоюродной тетки Анны Шереметевой, в девичестве Салтыковой. Очень жалостливая к младенцам, Анна Иоанновна боялась, что Бирон вынудит ее расправиться с отпрысками Ваньки Долгорукого, и потому ожидала казни, чтобы потом помиловать вдову с ребятишками. Но ничего этого Ушаков не мог сказать несчастному князю Ивану на пороге смерти.
    - Безвинны дети твои, или виноваты, не мне решать, - проворчал Ушаков. – Скорей сам винись в злом умышлении, что вы с отцом и дядьями радели о том, чтобы не быть в России самодержавной власти!
    - Не виновен я!
    - В последний раз спрашиваю тебя!
    - Нет!
    - Да как ты смеешь отпираться, несчастный, ты, выползок из гузна Долгоруковского?! – взорвался Ушаков. – Ты просишь милости потомкам своей злодейской фамилии, и еще осмеливаешься считать себя невиновным? Тогда знай, что твои дядюшки уже признались, что замышляли конституцию, что были свидетелями, как ты подбивал покойного Петра Второго…
    - Тьфу, на тебя!
Ушаков резко отпрянул от кровавого плевка узника и заорал во всю глотку:
    - А ну, огнем его! Огнем! Огнем!
Подскочили каты с горящими вениками, и давай парить узнику окровавленную спину.
    - Ааааа!.. – завыл князь Иван. - Боже, милостив будь ко мне, грешному! –  забормотал он спасительную молитву, - Укрепи Дух мой! Аааааа!..
С этой минуты дух князя Ивана возобладал над грешной его плотью. Он, перед судьями своими и палачами, выказывал не тщеславие, как было ранее, не гордыню родовую, - а достойную гордость. Он приготовился встретить страшную смерть с отрешенностью святого. И, может быть, оттого, инквизиторам стало ясно, что бесполезно добиваться от него признания в вымышленных винах. Больше он ни в чем не признается. Судьи решили снять его с дыбы и освободить от пыток до исполнения смертного приговора.
В камере князь Иван молился – не о себе. Он просил Бога защитить жену с детьми, перед которыми считал себя безмерно виноватым. На другой день он спросил воды, чтобы обмыть тело и приготовить чистую рубаху. Его просьба была исполнена. Ему принесли белую рубаху и штаны солдатские. Вечером ему прислали батюшку. Исповедавшись и причастившись, узник взмолился к святому отцу сказать ему чистую правду о жене и детях:
    - Скажи, батюшка, правду, где моя жена с сыном и кто у меня еще родился?
Выслушав ответ священника, приговоренный вздохнул:
    - Неподражаемая! Подвижница моя, чистая голубица! Это она выучила меня Богу молиться, батюшка, всегда твердила мне о незлобии и все беды несла с благодарением. Мой ангел светлый, моя Наташа, ты только выживи, ты, пожалуйста, вырасти деток наших, а я прошу себе только Царствия небесного!
Его голос и взгляд при этих последних словах были преисполнены благородства.

Скудельничье кладбище в версте от Великого Новгорода отвели под место казни князей Долгоруких. Эта унылая, болотистая территория была отделена от самого города оврагом с высохшим на его дне ручьем, по названию Федоровским. Худое, гиблое место, оттого его и отвели под кладбище для нищих, безродных, пропойц, странников и казненных преступников. Сюда свозили останки этих несчастных, наскоро закапывали и оставляли гнить в зловонных ямах - «скудельнях».
7 ноября в четверти версты от кладбища плотники с утра громко стучали топорами. Здесь, на ровном местечке, соорудили эшафот из досок, а на нем -  изуверский крест для рубки конечностей, плахи и прочие инструменты пыток. Поставили и столб с колесом и железной спицей, чтобы было, куда положить куски тела после казни и воткнуть голову князя Ивана. С утра раннего выстроили вокруг солдат. Сам великий инквизитор Ушаков раньше всех, прибыл в карете с небольшой свитой. Он отводил себе роль зрителя и собирался ничего не пропустить из кровавого действа, чтобы потом отчитаться перед Бироном и царицей. Он был недоволен сборами вокруг эшафота. Хоть и объявлено публичное позорище, а смотреть на казнь охотников оказалось совсем мало. Притащились из Новгорода юродивые, да калеки, да люди божьи, но не глазеть, а чтобы горячо помолиться за мучеников в страшное для них время. Простой православный народ не пришел – предпочел спрятаться, от греха подальше. Знать явиться не обязывали. Не было никого из родственников казнимых. Все, кто остался жив, жены и дети Долгоруких, были высланы из столицы в деревни, монастыри. Ноябрьский ветер уныло завывал над местом казни.
Все мысли князя Ивана были только о жене и сыновьях. Ему так и не сказали, как нарекли младшего, но, по милости Божьей, так-таки не исчезнет род Долгоруких с лица земли.
   Выходя из зловонной камеры на казнь лютую, князь Иван вызывающе улыбнулся конвоирам:
    - Ох, снежок-то, какой пушистый? На белом кровь ярче видна будет!
    - Да смилуется над тобой, грешным, Создатель, - сказали ему конвоиры и вложили в ладонь свечку.
    - Аминь…
Его возвели на телегу, приковали цепями и повезли к месту казни – босого, полуголого. Он ехал, сидя спиной вперед и поэтому не мог видеть, как везли, впереди него, остальных осужденных. Только белый снег, запорошивший грязь, да холодный ветер, да редкие корявые деревца. Последняя дорога бывшего баловня фортуны! Прощай, надежда! Прощай, любовь! Ах, Наташа! Запертая в Березове, ты и знать обо мне ничего не знаешь. Да жива ли хоть ты?
Страшная процессия миновала городскую заставу, когда совсем рассвело. Открывали шествие солдаты новгородского гарнизона, следом тянулись телеги с осужденными, за ними шли необходимые при казни свидетели, священник. Замыкали шествие снова солдаты. Было морозно, пасмурно. Легкий ветерок стих, когда процессия перешла овраг и мерным шагом направилась к окруженному войском эшафоту. Громко ударили барабаны, возвещая начало казни. Телеги стали и осужденных возвели на эшафот. Все еле держались на ногах, измученные, полуживые. Старый попик приступил к своим обязанностям, стал обходить осужденных с последним напутствием. Князь Иван смиренно выслушал речь о Христовой любви и всепрощении, и тихо ответил попу, что давно приготовился к встрече со своим Создателем:
    -  Я готов предстать перед любовью, отец мой, ибо Бог - Он и есть Любовь!
    Князь Иван был на удивление спокоен. Тих. Лик мученика, после многих терзаний, в этот страшный час разгладился, прояснился, и Ушаков стал свидетелем стойкости страдальца, чья вина была выдумана его врагами. Батюшка, в последний раз перекрестив князя Ивана, поневоле склонил перед ним голову и на миг прижал к его оковам свои губы. Все начали креститься, а присутствующие при казни гражданские лица стянули с голов шапки. И кто-то из блаженных страдальческим голосом запел канон.
Ушаков из окна кареты мрачно махнул перчаткой:
    - Начинайте!
Первым делом громко прочли резолюцию смертного приговора и приступили к казни. Снова щемящий душу барабанный бой, но теперь уже барабаны возвещали конец всякой надежды. Дядья князя Ивана до самой последней минуты, надеялись на отмену приговора, но никто не бросался на эшафот, размахивая бумагой! Первым на очереди стоял князь Иван Григорьевич Долгорукий. Он бестрепетным взглядом встречал смерть. Сам опустился на колени, как будто совершавшееся над ним, было делом посторонним, прошептал короткую молитву, и опустил голову на плаху. Палач снес его голову одним ударом. Князю Сергею Григорьевичу помогли опуститься на колени два солдата. Он был совершенно сломлен, раздавлен неудачей, свалившейся на него как раз на пороге нового назначения послом, и, вероятно, так до конца и не осознал, в чем заключалась немилость императрицы? Его распластали на плахе, точно куклу и снесли голову. Князь Василий Лукич, седой, сгорбленный, тоже сам подошел к плахе. Повернувшись к палачу, он сказал коротко:
    - Я прощаю вам, сударь.
Тонкая старческая рука дрожащими пальцами сорвала нательный крест, медный, пожалованный узнику на Соловках одним старцем, и опустила в руку палача. Тот неуклюже принял этот знак побратимства с осужденным. Теперь он должен сжалиться над крестовым братом. А старый князь повернулся в другую сторону, где находился его племянник. Протянув руки к князю Ивану, он слабо выкрикнул:
    - Ваня! Дитя мое! Крепись!
Опустившись на колени, князь Василий Лукич перекрестился и положил голову на плаху. Лезвие топора также одним ударом, отсекло голову князя.
    Теперь на эшафоте лежали три окровавленных тела с отделенными головами. Начинался серый, промозглый день. Все звуки застыли в морозном воздухе.
   Вот и подошла очередь князя Ивана. За время казни дядьев он успел внутренне приготовиться к страшной минуте. Вот сейчас – смерть!
   - Иду к тебе, Боже! Мужества, дай мне мужества! – молился он. - Сохрани жену мою возлюбленную Наташу!»
Мужество русское, мужество истинное, богатырское явил в последние минуты жизни князь Иван Алексеевич Долгорукий! Пока его освобождали от пут, он спокойно смотрел на окровавленные плахи. Потом сам пошел, мимо них, к кресту. Шел медленно, каждый шаг – боль. Его подвели к изуверскому орудию пытки, напоминающему собой Андреевский крест, сооруженный из двух бревен. Ему надо было лечь в этот крест с раскинутыми руками и ногами.
    - Готов? - тихо спросил палач.
Князь Иван заметил, что палачей рядом с ним четверо.
    - Я-то давно готов! А вы уж сделайте, ребятушки, свое дело быстро и умело. Я за вас в Царствии небесном усердно помолюсь перед Богом, - вот что ответил он, отдаваясь на волю катам. У него не было ничего, даже креста – не золотого, а медного, хотя бы, чтобы им дать - все пропало.
   - Сделаем, как ты просишь, не боись, - шепнул второй кат и с треском разорвал на князе Иване белую рубаху. Штаны солдатские ему закатали выше колен и подтолкнули к ужасному месту казни:
    - Ну, теперь ложись в крест, страдалец.
Его стали распинать на кресте, руки-ноги растягивали, так, что рвались жилы. Князь Иван в это время просто смотрел вверх, скрипя зубами. Смотреть-то и, правда, более уже некуда. А над ним только серенькое небо. Кто знает, что чувствует человек в миг лютой казни? Наверно, разум его яснеет, и жизнь прошлая мчится мимо, мимо. Суровое небо, а в нем облака. И Божий лик. И лики ангельские пресветлые, все, как один, похожие на Наташу. Мало они были счастливы, ох, мало… Наташенька! Прости, ангел мой, прости! Простишь ли ты меня? Прощай, иду к Господу Богу!
Князь Иван уже смерти не боялся. Лежал спокойно на кресте. Кожа на суставах лопнула, и кровь из открытых ран бежала. Теперь настал черед приступать к рубке членов.
Первый палач поднял и опустил топор - пала правая рука князя Ивана. И тут же взмыл дикий крик страдальца, уносясь в серенькое небо:
    - Благодарю тя, Господи!
Второй палач махнул топором – и отделилась правая нога.
    - Яко сподобил мя еси! – прохрипел он, корчась в агонии.
Третий палач отрубил левую руку.
    - Познать тя … - истекая кровью, пошевелил несчастный губами.
Четвертый палач отнимал левую ногу, когда казнимый уже потерял сознание. Слава Создателю, больше он не ощущал адской боли, и все его чувства угасли, когда первый из катов сносил ему голову. Князь Иван уже находился между землей и небом, и его просветленная душа, поднимаясь над бренным телом, прощалась с этой поганой юдолью, легко устремляясь туда, ввысь, где нет печали.
   Ужасной своей смертью князь Иван вполне искупил грехи беспутной молодости.
В это время запыхавшиеся палачи, под сверлящим взором инквизитора Ушакова, торопливо доделывали работу. Мертвое тело отвязали и положили на колесо, присовокупив к нему отсеченные руки и ноги, а голову вознесли над останками, насадив на спицу. Черные птицы - вороны немедленно взмыли с деревьев и закружились, хлопая крыльями, над эшафотом.
    - Кыш! Кыш! - сорвался какой-то инвалид с места и замахал на них своими культяпками, отгоняя. За ним потянулась нищая братия, гнусавя псалмы.
    Из окна кареты Ушаков суровым оком созерцал душераздирающую сцену.
    - Расправа была жестокая, – обратился он к своему спутнику, Ивану Неплюеву, - Пора нам, ее величество нас в Санкт-Петербурге заждалась, чай. Нам еще трястись и трястись до столицы по мерзкой грязи. Поехали!
Тела казненных до вечера оставались лежать на эшафоте, а потом были положены по двое в один гроб из простых досок, и оба гроба зарыли на болоте, в яме, наскоро вырытой солдатами. Старый попик пробормотал молитву за упокой душ.

Так закончилась история беспутного любимца Петра II, обманутого блеском своего недолгого фавора. Заслужил ли он судьбу такую? Нет, он был человек, и оставался, со всеми своими недостатками, сыном своего века. Но любовь пришла к нему, в ту роковую минуту, когда земля проваливалась у него под ногами, послав ему ангельскую женщину.

Спустя некоторое время, послали в Вологду, за младшими Долгорукими, где они коротали ссылку и  тайно надеялись, что их суровее уже не накажут. И дождались: их схватили и повезли назад, в Тобольск, где держали в тюрьме, ожидая указа и приговора. Их протомили в тюрьме целый год. Только 28 октября 1740 года Николай и Александр подверглись экзекуции: их били кнутом,  вырезали языки и отправили в каторжные работы в Охотск и на Камчатку. Среднего брата Алексея от наказания освободили, но сослали в камчатскую экспедицию матросом. Бирон после смерти императрицы, почему-то пожалел их и послал указ от имени младенца императора, якобы в память об усопшей благодетельнице, освободить от наказания Николая и Александра Долгоруких. Увы, распоряжение пришло через месяц после наказания.


Глава 18

     Все это время Наташа провела в тюремном заключении. Из камеры, где она родила ребенка, ее не выпустили, и новый комендант Березова будто забыл о ее существовании. Наташа нянчила Митеньку, вяло сосущего материнскую грудь и мысленно просила прощения у несчастного мужа, увезенного на муки и, вероятно, на казнь. Где сейчас ее дорогой супруг, где деверья с невестками, где слуги? Часовые, которых она только и видела, ничего не знали, это были старые служивые, а новых солдат в Березов  больше  не присылали. Самой Наташе тоже не объявляли волю императрицы. Вероятно, Анне Иоанновне не до нее с малыми ребятишками. Наконец, на исходе осени, новый комендант навестил опальную княгиню, окинул равнодушным взглядом камеру и проблеял, чтобы она терпеливо ждала указу из Тобольска. Жди-подожди тот указ! Да в острожной камере! Одна с младенцем! В полном неведении о судьбе близких людей! Совсем одна, если не считать старой няньки и Мишеньки, которых допускали к ней на минутку: подать еду, вынести парашку, да захватить грязное бельишко. Да, случалось, Татьяна заскакивала, совала солдату кувшин с бражкой и калач, чтобы позволил осмотреть мать с младенцем и оставить лекарство. За сумрачной короткой осенью прошла долгая и морозная зима,  прилетел сырой, серый, скучный апрель. После черной ночи и лучины, можно было хоть в окно посмотреть. Наташа немного оттаяла, но на Пасху неожиданно померла во сне ее единственная помощница нянька Авдотья. Наташе сказали о смерти нянькиной солдаты, но посидеть возле покойницы не дозволили, и хоронить старуху не отпустили. Наташа горько рыдала в своей каморке. К ее полному отчаянию, восьмилетний сынок Мишенька остался теперь совершенно без присмотра. Раз в день Татьяна, или кто-нибудь из местных баб, приносили мальчику и Наташе покушать, а потом мать наблюдала в окошечко, как сын, грязный и оборванный, бегает по двору, или сидит возле птичьей сажалки. На ночь солдаты отводили его в избу и запирали на замок. «Помилосердствуйте!» - хотелось кричать Наташе. Но все были глухи к судьбе ссыльных. Кончился апрель. В начале мая стая гусей-лебедей опустилась на сажалку во дворе острога. К удивлению Наташи, гуси быстро привязались к маленькому мальчику, оборванному и грязному, в изорванных сапожонках, неприкаянно слоняющемуся по двору острога. Птицы стали его единственными друзьями. Мишенька играл и возился с ними, как будто это были собаки.
Ощущая себя больной и постаревшей, Наташа пеленала и кормила маленького Митю, сама стирала его пеленки, и тихо пела ему песенки, приходившие на ум. Она не задумывалась, что поет по-французски. Просто начинала первый куплет тихим голосом, потом пела громче, и Мишенька на дворе звонко подхватывал мелодию.
Наташа усердно молилась, чтобы силы не оставили ее. Не дай, Господи! Если нет больше на свете Иванушки, то она нужна своим малым детям. Она не только жена, но и мать. Что за судьба ей выпала такая? Из хором родительских перенесла в березовский острог. Куда еще заведет прихоть фортуны?
Ох, с ума бы не сойти только!
Но та же, прихотливая судьба в один из майских дней, сжалилась над Наташей. В один пасмурный день, какие березовчане зовут «теплыми», некие странные лица, одетые в иноземное платье, прибыли в Березов на дощанике вместе со сменой караула. Старший над ними господин в треуголке поверх белого парика, громко кричал на ломаном русском языке, обильно пересыпая его французскими словами. А сойдя на берег, сия важная столичная, по костюму судя, персона, увесившись каким-то неведомым инструментом, сразу же направилась в город и, не заходя ни на отведенную квартиру, ни в гости к коменданту, с умным видом, принялась бегать по улицам. Помощники чудака носились следом. Никто приезжих не останавливал, наоборот, комендант сам трусил следом за удивительными гостями, то и дело, забегая вперед, кланялся старшему низко, чуть ли не в пояс.
    - О, мусью! Мусью Делиль! К вашим услугам, господин профессор! Только не прогневайтесь! Чего вам еще угодно посмотреть?
Так в Березове появился известный ученый астроном Жозеф Николя Делиль. Профессор Сорбонны, а ныне член Петербургской Академии де Сиянс, он прибыл сюда с целью наблюдать солнечное затмение, но интересовался, кажется, всем и всеми в сибирском богом забытом, городишке. Спутники ученого на бегу ловили и даже заносили в тетради, каждое, брошенное им, слово. Делиль интересовался также местной историей и бытом казаков и местных аборигенов. Его не менее, волновало и то обстоятельство, что в Березове в недавние годы, отбывали ссылку самые именитые вельможи – князья Меншиковы, и князья Долгорукие, фавориты прежних царей. Ему казалась весьма экзотичной подобная расправа с бывшими фаворитами, ставшими неугодными новой власти.
   - Где содержали этих несчастных? – спросил он у коменданта.
   - В местном остроге, мусью Делиль.
   - Ведите меня туда!
   Увидев стены острога, француз пришел в полное изумление:
    - Что это? Постройка туземцев?
    - Никак нет, мусью профессор – это и есть острог, тюрьма, где содержатся государственные злодеи, - охотно объяснил ученому комендант. – А только сейчас там преступников не содержат. Прошлой осенью открылась очередная государственная измена! Долгоруких взяли и увезли в Тобольск.
    - Я бы хотел, проникнуть на территорию сей очень странной тюрьмы, - заявил астроном.
    - Ах, господин Делиль, там одна мерзость и запустение, - завертелся комендант.
    - Все равно, очень любопытно! Я очень хочу осмотреть и описать русскую Бастилию!
    - Чего-с?
    - Тюрьму, в которой содержались враги русских императоров, черт вас побери, комендант!
Понимая, что профессор упорно желает проникнуть на территорию острога и не отступится, комендант велел страже открывать ворота. Проникнув во двор, Делиль замер на месте. Его взору сначала явилось неуклюжее здание с закругленными окнами. Затем глаза француза расширились при виде большой избы с запущенным огородом. Месье тихо ахнул, заметив сидящего на  полусгнившем, деревянном бортике, окружавшем птичью сажалку, вырытую в центре двора, маленького, неряшливо одетого, мальчугана. Дитя окружали гогочущие серые гуси. Обняв за шеи двух особенно крупных, сердитых птиц, мальчик заговорил с птицами, чтобы их успокоить. До слуха астронома донеслась французская речь. Странно, но это дитя, одетое в тряпье, лепетало на родном языке самого Делиля! Причем, речь была правильная. Ученый с изумлением уставился на  худенького мальца, одетого в крестьянскую рубашонку и порточки, закатанные до колен. Босые ножки были грязны, и в цыпках. Темные волосики падали на худое личико, скрывая глаза. Однако на этом личике не отразилось испуга, когда к ребенку приблизились незнакомцы. И только гуси снова захлопали крыльями и зашипели злобно, всем видом показывая преданность своему маленькому другу.
    Слова застряли у астронома в горле.
    - Пожалуйста, не бойтесь их, месье! – по-французски обратилось к нему дитя.
Что и говорить! Месье ученый все еще не верил своим ушам! В этом диком краю какой-то маленький оборвыш по-светски беседует с господами на благозвучном французском наречии!
    - Ты здешний, мальчик? – отмерев, хриплым голосом, спросил ученый.
    Мальчик встал и отвесил ему учтивый поклон:
    - Да, месье, я здесь родился.
    - Неужели, в этой тюрьме?
    - Да, месье!
    - А как тебя зовут?
    - Позвольте представиться, месье! Меня зовут князь Михаил Иванович Долгорукий!
    Миша ответил так, как научила его мать заранее.
И тут астронома, наконец-то, осенило:
    - Ба! Ба! Князь Михаил Долгорукий? Значит ли это, что Ваши родители…
    - Да, месье! Мой отец князь Иван Алексеевич Долгорукий, моя матушка княгиня Наталья Борисовна, дочь графа фельдмаршала Шереметева. Мой дедушка фельдмаршал Борис Петрович Шереметев!
    - Очень, очень приятно, юный князь Долгорукий! О! Здравствуйте, князь Мишель! – с почтением поклонился Мише ученый. 
    - Здравствуйте, дорогой месье, но, прошу простить, мне неизвестно ваше имя.
    - Месье Жозеф Николя Делиль, астроном, член французской Сорбонны и Петербургской Академии де Сиянс.
    - Мне очень приятно, месье Делиль, познакомиться с вами! Матушка говорила мне, что и я тоже мог бы учиться в Сорбонне.
    - Не сомневаюсь, мой юный князь, из вас непременно бы получился ученый-натуралист, - ласково улыбнулся слегка озадаченный ученый. – Однако, где же ваши почтенные родители? – озираясь вокруг, нетерпеливо заговорил он. Когда Делиль отправлялся в Березов из Санкт-Петербурга, он был немало наслышан о деле князей Долгоруких, но не имел понятия, в чем, собственно, они виноваты и где содержатся князья и их семьи. В настоящее время князь Иван с дядьями уже были брошены в Шлиссельбург, но следствие над ними велось в глубокой тайне, разговоры о них были запрещены под страхом сурового наказания.
    Мишенька охотно поведал ласковому господину всю правду:
    - Моего отца прошлой осенью увезли в Тобольск, вместе со всеми моими тетушками и дядьями. Про них нынче у нас, ни слуху, ни духу, и я не могу вам рассказать, где они, в Тобольске, или другом месте. А моя матушка здесь, она заперта в этом доме, - он указал на уродливое здание, - матушка родила мне братика, но только ее держат взаперти. Она рассердила прапорщика! Когда папеньку увозили отсюда, она так отчаянно плакала и кричала, и так храбро дралась с солдатами, что ее заперли тут и приставили караул. Мы с нянюшкой носили ей кушать, но только няня в том месяце померла. С тех пор я один играю, а тетка Тан, или кто-нибудь из баб, приходят иногда и меня кормят, а солдаты на ночь запирают меня на ночь замок, вон в том доме, - и он указал пальчиком на большую избу.
    - О! Что вы такое говорите? Я не ослышался, юный князь Мишель? Сплошной ужас! Неужели, ваша мать, княгиня Долгорукая, содержится в этой ужасной тюрьме под стражей? Да еще с новорожденным ребенком? О! Какая ужасная несправедливость! – вскричал Делиль. – Сударь! – в гневе обратился он к перепуганному коменданту. - Немедленно сопроводите меня к княгине Долгорукой! – темпераментный француз, размахивая руками перед носом местного начальства, закричал так, что тот со страху открыл рот и закрыл снова. – Живее! Живее!
Ничего удивительного не было в том, что комендант на время обратился в соляной столб, и тогда разгневанный астроном, оттолкнув его, сам торопливо зашагал в сторону ужасной темницы, на которую указывал ему маленький князь. Комендант снова ожил и потрусил следом за Делилем. Он успел, задыхаясь, достичь дверей одновременно с нахальным гостем, и у входа в узилище, сумел его задержать.
    - Господин профессор, прошу обождать!
    Подскочивший следом начальник караула, выхватил связку ключей и с лязганьем отпер замок. Прежде, чем пропустить важного гостя, комендант просунулся в двери первым и отвесил поклон сидящей на смятой постели арестантке.
    - Княгиня, тут к вам… посетители, столичные гости…
    В затхлом, дурно пахнущем помещении, сидя возле грязного слюдяного окна,  на грубо сколоченной кровати, Наташа кормила грудью ребенка. В камере было темно, но от Наташи не ускользнула смущенная улыбка на красной роже березовского коменданта. Или это была явь? Не привиделось? Комендант не заходил к узнице с начала зимы, месяца четыре-пять она его не видела, а начальник караула предпочитал с ней общаться через солдатиков. Наташа быстро спрятала грудь и крепко прижала к ней Митеньку. Младенец слабенько пискнул и затих.
    Комендант и ученый вынуждены были наклониться, чтобы разобрать тихую речь несчастной арестантки:
    - С чем вы ныне явились ко мне, господа? Что с моим мужем? Пожалуйста, говорите, не тяните…
    Комендант не сразу нашелся, что ответить, и разгневанный столичный гость грубо оттеснил его и предстал перед арестанткой, которую называли княгиней Долгорукой. Его ужаснула и отвратительная обстановка камеры, и грязная измученная женщина, чьи благородные черты все же, выдавали в ней не простую особу. Слабенький, тихо хныкающий младенец, неожиданно разразился жалобным писком и засучил ножками. Он был завернут в холщевую пеленку, на удивление чистую. Кто-то, все же, проявлял заботу о несчастных. Ах, да, какая-то местная мадам… какие-то ба…бы?
    Комендант, впуская сюда темпераментного француза, не ожидал ничего хорошего, но чтобы ученый вдруг разразился длинной и яростной тирадой на своем родном наречии, да еще сопровождаемой яростными жестами, такого он и представить себе не мог. И поступил позорно. Он и начальник стражи, переглянувшись, вдруг выскочили вон из камеры и предпочли подслушивать у дверей. Оставшись теперь наедине с невозмутимо сидящей перед ним, женщиной, по-видимому, и в самом деле, княгиней, профессор учтиво, обратился к ней:
    - О, мадам, я надеюсь на ваше прощение! Я вторгся без приглашения, потому что узнал о вашем бедственном положении! Простите! Увидев во дворе вашего маленького князя, оборванного и жалкого, а теперь застав такую ужасную картину в тюрьме, я разгневался и разгорячился. Но я до сих пор не разумею… почему? Почему вас здесь держат? Принцесса Долгорукая! Знатнейшая госпожа в зловонной камере сама кормит ребенка! Позвольте спросить, есть ли у вас кормилица?
    - Кормилицы у меня нет, месье, - просто ответила ему Наташа.
    -  Но почему?
    - Не разрешают впускать в острог постороннюю женщину, сударь. Не дозволяет правительство. Я и первого сына сама выкормила.
    - Хвала вам и честь за это, мадам! За что же вас держат в тюрьме?
    - За то держат, что я проявила непокорность и оказала сопротивление властям, месье, - терпеливо объяснила французу Наташа и рассказала, как билась за своего мужа, когда его увозили в Тобольск на расправу. - Я плакала, рвала на себе волосы, цеплялась за солдат, да вот, только никого этим не умолила, и сама теперь сижу под арестом.
    - О! Тело Господне! Разве это считается преступлением? – удивился ученый.
    - У нас – да, месье, считается.
    Делиль разразился целым потоком брани на французском языке.
    - Немыслимая страна! Я потрясен! Варвары! Гунны!
    Его реакция вызвала улыбку на бледных губах Наташи:
    - Пожалуйста, месье, не надо, я вас умоляю, успокойтесь, месье! – принялась она успокаивать этого странного человека с тонкими, подвижными чертами лица. Что это за француз? Зачем он приехал? И почему все его боятся? Наташа задавала себе эти вопросы, ничегошеньки не понимая. И вдруг опомнилась: да она же сама ведет себя с иноземным гостем совершенно не учтиво!
    Поднявшись с лавки с младенцем на руках, она поклонилась французу, чем совершенно лишила его на время дара речи. Издав гортанное малопонятное ругательство, месье наскочил на коменданта, на беду заглянувшего обратно и ухватил его за рукав:
    - Я требую освободить принцессу Долгорукую! Освободить немедленно несчастную мать! Если вы не сделаете это, то я напишу ее императорскому величеству о вашем самоуправстве! Я обращусь к герцогу Курляндскому лично!
    Слова его неожиданно возымели действие. Ошарашенный комендант взялся трусливо оправдываться перед ученым. Он утверждал, что и сам сочувствует арестованной, но не может ее выпустить из тюрьмы без разрешения тобольского начальства. Он ждет распоряжения из Тобольска, которого нет и нет! Что делать?
Но профессор затопал на него ногами, и комендант замолчал. Гнева месье Делиля оказалось вполне достаточно, чтобы темница, словно по волшебству, распахнулась перед Наташей. Смущенная, она встала с топчана и сделала свой первый шаг из темницы на свободу, но не могла самостоятельно идти, не то, что до избы, но и до двери. Сделав этот робкий шаг, Наташа вдруг схватилась за сердце, пошатнулась, и рухнула обратно на топчан:
    - Ох, я не могу идти! Не могу… - прошептала несчастная женщина. - Ох, силушки моей, добрый господин, нет…
    - Я помогу вам! – заспешил на помощь профессор, - Пожалуйте вашу руку, обопритесь на меня, принцесса! Вы свободны! Свободны! Пожалуйста, выходите и ничего не бойтесь! Извините, что не представился сразу вам: к вашим услугам профессор Сорбонны астроном Жозеф Николя Делиль! Прибыл сюда с разрешения ее императорского величества, по поручению Академии де Сиянс для научного наблюдения солнечного затмения. К вашим услугам! К вашим услугам!
Ученый под руку вывел обессиленную княгиню на свет божий. Впервые за много месяцев Наташа увидела серенькое небо и робкий солнечный лучик. Весна, оказывается! В этот утренний час она широко открыла свои незабудковые глаза и обвела грязный острожный двор смущенным взглядом:
    - Хорошо-то как!
Потом протянула руку и прижала к себе перепуганного, дрожащего старшего сынишку. Мишенька прижался мокрой щекой к материнской руке и гордо похвалился:
    - Маменька, я хорошо себя вел! Я учтиво говорил с месье ученым!
    - Я знаю, Мишенька. Ты у меня храбрец известный!
Потом она глянула на своего спасителя:
    - Спасибо вам, спасибо вам, месье Делиль! Скажите, что вы знаете о моем муже, князе Иване Алексеевиче Долгоруком?
Увы, Делилю не чем было ее утешить. Поглощенный своими опытами, ученый не интересовался политикой. Он знал только, что князей Долгоруких, обвиненных в государственной измене, свезли из разных мест заключения в крепость Шлиссельбург. Над ними наряжено следствие и суд. Но? Но! Ничего пока не известно!

Астроном поселился в свободных комнатах дома Меншикова, и все свободное время от научных опытов проводил с Наташей и ее сыновьями. В его распоряжении был целый месяц, и он делал все возможное, чтобы утешить несчастную княгиню, подлечить ее известными ему средствами, травяными отварами и лекарствами, какие были у него. Они о многом поведали друг другу. Наташа рассказывала о своей семье, о несчастье, приключившемся с ее мужем. Делиль занимал ее рассказами о Европе, науке, литературе и культурной жизни. В определенный день он повел их с Мишей наблюдать затмение солнца. Наташа с сыном с интересом наблюдали за тем, как скрывается и чернеет ослепительный диск солнца, но переживали это событие по-разному. Миша кричал, что пришла зима, а Наташа думала о черных днях своей жизни. Ни одного светлого дня больше не будет у нее. Так ей теперь казалось. И была она совершенно права. Вместе со знатностью, богатством и красотой получила молодая княгиня на свою долю несчастье. Под конец Делиль убедил растерянную женщину написать челобитную в Петербург на имя императрицы, с просьбой: освободить ее с малыми детьми из ссылки и не разлучать с мужем, если он еще жив. «Тюрьма ли, иное какое место, будут для меня раем, вместе с ним», - умоляла Наташа. Но, если мужа нет в живых, она просила позволить ей с детьми вернуться в Москву к брату, или в любую деревню, на какую укажут. Уезжая в середине июня из Березова, астроном увозил с собой прошение ссыльной княгини Долгорукой. Он брался лично дойти до императрицы и передать прошение.
Наташе было двадцать пять лет. Шел девятый год ее тяжелой сибирской ссылки. С той самой ужасной ночи, когда из Березова увезли князя Ивана, его жена ничего о нем не знала и мучилась неизвестностью.
Но долго еще и жестоко продолжала испытывать судьба Наташу! За что? За преданную любовь к супругу, которой слишком уж щедро ее наградил Господь? Или за то, что сумела прозреть личность в легкомысленном кавалере, должна была расплачиваться годами ссылки? Столько лет скитаний и житья среди грубого населения и снегов, мытарств, тяжелых родов – что за бедственная ей выпала жизнь? В ноябре городок мирно дремал под снегом. Существование уже привычное. Сердечко болит почти каждый день. Жив ли милый Иванушка? Одна радость: перстень свой обручальный Наташа на огороде откопала и теперь в одиночестве любовалась им при лучине. Пока дети спят, наденет его на руку, шершавую от работы и любуется на него часами. Ах, велико было начало! Камни бесценные горят, в глазах переливаются. В такую минуту думалось только об Иванушке, супруге милом. Неужели, мертв? Она боялась, что Иван может признать свою вину, и тогда – смерть лютая. Вместе с Иванушкой разделят его судьбу остальные родственники – дядюшки Долгорукие. Прозорлива была Наташа, однако, сердце бунтовало, не соглашалось.
    - Господи, Боже мой! Смилуйся над ним, над моим Иваном, - шептала женщина, прижимая к губам единственную свою драгоценность, - дай мне силы! Поддержи мою непорочную к нему любовь! 
Но ответа на прошение, отправленное с месье Делилем, не приходило. Астроном уехал в июне, а сейчас ноябрь – не до опальной княгини Долгорукой, значит, императрице. Наташа уже подумывала, а не написать ли ей второе прошение? Коли Иванушка погиб, так пусть бы ее постригли в монахини, а детей отдали дядюшке Петру Борисовичу под опеку, все бы лучше, чем здесь мытариться. Но в следующую минуту уже досадовала на себя:
    - Что ты! Нет-нет, - шептала она горячо, - ты же не можешь так поступить с любимыми сыновьями! Ишь, выдумала-то, что – оставить чадушек дорогих на брата! Петр Борисович тебе и крошки не послал за все эти годы! Трус потому что! Боится «матернего» гнева Анны Ивановны, дрожит, как овечий хвост, тоже мне, граф Шереметев! Ему опальная сестрица некстати совсем, как и племянники. Ох, я и дура! Высокоумная дура! Вот я кто!
    В один из таких осенних дней, 8 ноября, остановились у нее в доме часы. Были эти часы совсем простые, подаренные князю Ивану майором Петровым, в знак дружбы, оттого и не отняли их. Стояли они у Наташи всегда на полке, рядышком с кроватью. Взмахнет утром глазами и видит, который час. Она и относилась к ним ревностно, как к памятной вещи и никогда заводить не забывала. Вот и вчера, хорошо помнила, что завела. Что же такое случилось с часами? Наташа встала, сняла часы с полки, принесла к столу, села и повертела в руках, завод проверила. Не должно быть, чтобы сломались. Нет, все правильно, но не идут часы. Она расстроилась и даже произнесла вслух короткую молитву.
    - Господи, хоть не лишай меня такой малой забавы!
    И в этот миг у нее словно захолонуло сердце. В груди будто опустело, в холодный пот бросило Наташу. Она сидит, ни рукой, ни ногой шевельнуть не может. Сколько так просидела? Одну минуту? А может, час?   
Очнулась она от громкого тиканья часов. Вздрогнула, посмотрела на стрелки и вздохнула. Пошли! «Что это мне почудилось?» Часы идут, сердце в груди ровно бьется, а за окном слышны детские голоса. Это Миша возит по двору в салазках закутанного по самые глаза Митю. Дети весело хохочут, и белый снег падает и падает на скованную морозом землю. В самом деле, показалось?
    Правда, к вечеру заглянул к Наташе зачем-то начальник караула и заметил, что часы отстают… на четверть часа.
    Значит, не почудилось? Только Наташа о происшедшем ни с кем говорить не стала. Часы подвела, подавив в душе смутную тревогу. «Что это я? Суеверной становлюсь, что ли? Иванушка мой жив, а иначе послали бы сюда за мной».
   Так Наташа прожила с детьми еще около восьми месяцев. Уже вдова! Но не знала она этого. Вероятно, именно это незнание спасло душу молодой женщины, избавило от тяжелой муки? Не зная всего ужаса кровавого Скудельничьего поля, она одна поднимала детей, стойко сражалась с тяжелым бытом. Все теперь одна: белье мыла и полоскала в проруби, таскала ведрами воду, топила печь, и вынимала тяжелые чугуны ухватом. Одевалась сама и сыновей водила по-крестьянски. Надевать оставшиеся тряпки княжон? С какой стати? А ребятишки не отходили от матери, как от медведицы медвежата. Ничего, они еще дождутся своего часа. Вот вырастут, и воспрянет род Долгоруких. Анна же, будь она проклята, когда-нибудь умрет. Анна больна каменной болезнью. Ох, и ненавидела кроткая княгиня императрицу!
Навещали теперь ее, по-прежнему, только местные бабы. Казачки, у которых мужья в ссылку пошли, и о которых до сих пор ни слуху, ни духу. Вдова Татьяна каждый день прибежит, расскажет новости. Да какие новости-то в городишке? Разве, чего на крыльях принесут вороны, те самые, что на гнилушках отогревают лапки? У Татьяны своего горя не меньше. Где сын, где зять? Обоих загнали куда-то. Слава Богу, внуки выросли. Ух, здоровы парни! Кровь-то в них казацкая, да и местного народа, и тоже бурлит! Наташа срослась в ссылке с простым народом. Конечно же, о том, что она княгиня Долгорукая, не забывала, но с простыми казачками ей теперь было хорошо. Она даже не ходила провожать Бобровскую, когда та покидала Березов. Правда, та и не звала ссыльную княгиню. Жена бывшего воеводы уезжала тихо, почти тайно, можно сказать, без оглядки бежала. Дом свой и частично скарб, уступила купцу почти за бесценок. Муж ее, то ли новое назначение получил, то ли был от службы за нерадивость вовсе отставлен. Да зачем знать про это все Наташе? Люди не хотят говорить и знаться с ней, ну и пусть.
И даже, когда комендант, чьим именем Наташа по-прежнему и не интересовалась, к ней как-то снова явился, она только уставилась на него вопросительно и поджала губы.
    Комендант поклонился ей.
    - Ваше сиятельство, - заговорил он со всей учтивостью, на какую только был способен, - вам депеша из самого Санкт-Петербурга и вот-с, еще цидулка от вдовы Петровой из Тобольска. Примите-с и прочтите. Если я могу быть вам полезен, то я… я весь к вашим услугам. – И во второй раз отвесил самый нижайший поклон.
Наташа сначала не могла ни слова вымолвить от испуга, ожидая самого худшего. Она еле пошевелила губами:
    - Кто вдова? Я? Вы принесли мне известие о гибели моего мужа?
Комендант ошарашено уставился на женщину:
    - Ох, да что вы, что вы, дорогая княгиня! Это Петрова – вдова, мужа ее, кажется, в прошлом году, казнили смертью. Я так ничего и не имею вам сказать о вашем супруге, князе Долгоруком. Где он, что с ним, правительство не сообщает! А я принес вам ответ на ваше прошение – волю самой императрицы! В инструкции, присланной для меня, указано, что я обязан проводить вас с детьми вашими с первым же судном до Тобольска. Вы должны собраться за две недели, вас отпускают на Москву.
Глаза несчастной княгини расширились и выглядели теперь совсем огромными на бескровном лице:
    - В таком случае, скорее дайте мне письма, - сказала Наташа коменданту. - Я их прочту.
    - Читайте, ваше сиятельство! Я жду ваших дальнейших распоряжений!
Комендант удалился, и Наташа сломала на пакете печать. От волнения пальцы ее сильно дрожали, едва справилась. Царский Указ состоял всего из нескольких строчек. Ей разрешалось немедленно отбыть на Москву к брату с детьми и пожитками, для проживания в деревне. Только-то! Зато маленькое письмецо было от давешней подруги, от Настасьи Петровой. Прочитав его, громко вскрикнула  Наташа, и слезы из глаз брызнули. Закрыла она лицо руками и плакала, долго плакала-рыдала навзрыд. Миша услышал плач матери и прибежал со двора.  Увидел маменьку в слезах, и тоже принялся с перепугу хлюпать носом. Наташа устыдилась и замолчала и потом, утерев глаза, объяснила сыну:
    - Беда, мой дружочек, очень большая беда случилась: в Тобольске дяде Петрову отрубили голову! А нас отправляют на Москву, к дяде-графу Петру Борисовичу Шереметеву, и мы там поселимся в какой-нибудь деревне. Я тебе рассказывала о своих имениях. Через две недели мы отплываем в Тобольск.
    - К папеньке? – тихо спросил сын.
    - Не знаю, мой милый. Про нашего папеньку не написано в письме ничего!
Что еще она могла поведать ребенку? Мише было уже девять лет. Он в ссылке родился и вырос, навидался всего, а уж наслушался, и того больше. Про всякие ужасы звериные от мужиков, пока мать сидела взаперти с новорожденным Митей, узнал. Должно быть, догадывается мальчик, что с отцом могут поступить так же, как и с дядей Петровым? Раз уж Петра Федоровича Петрова казнили страшной смертью, то жив ли главный злодей по делу? Но потом Наташа, одна, села, да и раздумалась. Какие, собственно, грехи совершил Петров? Потворствовал ссыльным, пьянствовал с ними вместе, и брал взятки. Поэтому Наташа и решила, немного поразмыслив, что казни Петрова могли предать для устрашения, дабы другим неповадно было. Князь Иван мог быть еще жив! Он в каменный мешок какой-нибудь упрятан! Такой человек опасен для императрицы! Да-да, так и должно быть, что гноят Иванушку в каменном мешке, в крепости, как гноили тайного узника «Железную маску». Наташа была ошеломлена такой мыслью. Скорее, ей на Москву надо! Скорее! Там она употребит все возможности, чтобы узнать правду о муже.
Решив так, молодая женщина успокоилась, и, около двух недель, ушли у нее на  приготовления к отъезду. Ей не жалко было покидать Березов. Жалко было людей, птиц и собак, к которым привыкла и привязалась, да никого ведь не возьмешь с собой в Москву. Пожитки тоже решила не брать. Куда в дороге возиться с ними? Ну, разве что, поплакать потом над барахлишком? Нет, душу бередить воспоминаниями ей не хотелось и, вещи все свои старые разобрав, Наташа отдала их Татьяне с дочерью, а кое-что из мужской одежи и служивым солдатикам перепало.
Приняв Наташины подарки, вдова казацкая поклонилась ей в пояс:
    - Спасибо, княгинюшка, милая, уж ты так добра, да только не далека ты умишком-то, прости уж меня, дуру!
    - В чем же я глупа? – растерянно спросила Наташа.
    - А собралась ехать налегке! Ты подумай, детям надо что-то носить в дороге! Собирай, матушка, одежонку-то и суй в короб! Или, ты надеешься, в Тобольске встретят тебя, обуют, и приоденут?
    - Встретят, но вот, что оденут и обуют, про то я не знаю…
   Наташа не удержалась и рассказала ей, что Петрова с сестрой будут рады принять ее с детьми в Тобольске. Ну, как тут было о наболевшем-то не разговориться? Они и  разговорились: сначала о казни майора Петрова, потом поплакали о неизвестной участи остальных березовчан. Ни об одной душе ведь не слыхали, с того времени, как схватили и увезли всех в Тобольск.
    - Ох, Никитушка мой, и он, тоже, должно быть, казнен, касатик!
Старая вдова навзрыд расплакалась, и Наташа взялась ее утешать:
    - Не плачь, дорогая подруга! Я думаю, что жив твой сын, - уверяла она Татьяну. -  Царица и ее курляндский полюбовник из лютой зависти Долгоруких крушат, а твой Никита простой урядник. Его сослали куда-нибудь, еще он, погоди, вернется.
    - Парень он крепкий, выживет, - Татьяна утерла слезы и улыбнулась.
    - Ты не гневаешься на меня за несчастье твоего сына? – спросила ее Наташа. – Кабы не подружился он с моим Иванушкой, то и не пошел бы в ссылку.
    - Так Бог, видно, судил, – тихо обронила в ответ Татьяна, - я бы хотела, чтобы не было этого ничего, да разве мы в силах изменить то, что предначертано нам свыше? Княгинюшка, не терзай уж ты себя понапрасну, а принимай в жизни этой все, как есть. У меня и мысли не было, чтобы на тебя держать сердце. Ты не виновата, и муж твой не виноват. Поезжай домой, а я стану за тебя молиться, ты все еще в опасности, как и твоя родня, чует сердце.
    - Если муж мой жив, то я добьюсь, чтобы меня с ним соединили, - поделилась с вдовой Наташа. – Если в крепость князь Иван заключен, то потребую, чтобы и меня туда же заключили, а детей оставили моему брату. Страдальцу-мужу я буду нужнее.
    - Ох, матушка моя, – только и могла добавить Татьяна. Она была мудра и не стала отговаривать княгиню от безумства идти за мужем в тюрьму. Едва только она окажется в богатых хоромах брата, тот не даст ей согласия взять детей Долгорукого и отпустить матерь в тюрьму. И сердце-вещун шептало старой вогулке: «Нет на свете князя Ивана Алексеевича, давно нет».
Только она княгине ничего говорить не стала.
Наташа продолжала собираться в Москву. Семейные иконы, лампадки, недошитый золовками алтарный покров, она пожаловала Спасской церкви. Возле нее оставались дорогие могилы свекрови, свекра, младенца, сына Бориса, старого камердинера и двух служанок. Своими руками, тщательно, Наташа убрала каждую могилку.
    - Вот, запомни, - сказала она Мише, - здесь предки твои лежат, князь и княгиня Долгорукие, а вы с Митенькой последние отпрыски великого рода. Не забывайте этого вовек, чтобы ни случилось с матерью и отцом вашим. Вы – князья Долгорукие!
Наташа низко поклонилась могилам и пошла вместе с сыном назад, в острог. В оставшиеся до отъезда дни она приводила мальчиков на погост ежедневно. Они вместе плакали на могилах и молились. Знали, больше не увидят их никогда.
Накануне отъезда Наташа уложила в кожаный мешочек немного денег, все, что осталось. Полюбовалась на обручальный перстень и зашила его в одежду. С собой у нее был только короб березовый с платьем, который она собрала, послушавшись Татьяну, чтобы было что, носить детям в дороге. Можно сказать, совсем налегке выезжала. Бабы утром на пристань пришли ее провожать, пожелать легкой дороги. Они принесли княгине еще один короб, в который любовно собрали разной снеди.
Наташа со всеми перецеловалась. Слезы заволокли глаза, когда заключила в крепкие объятия Татьянушку:
    - Никогда не забуду тебя!
    - До конца дней моих буду за тебя молиться!
Наташа с детьми поднялась на дощаник, и поплыли они под парусом по Оби, а потом вошли в Иртыш и потекли прямиком к городу Тобольску, столице ссыльных, где набралось уже немало несчастных, неугодных, битых кнутом, лишенных дворянства за разные проступки. Наташа не была там безвестной личностью, ее с нетерпением поджидали. Вдова майора Петрова с сестрой и зятем, графиней и графом Санти, заранее выехали в Сургут-городок, чтобы, не дай Бог, не разминуться. Во время остановки, на сургутской пристани, они и встретились.


Глава 19

       
    И вот Наташа в ласковых, сестринских объятиях, крепко обнимает Настасью Петрову, и обе плачут, воют, ревут голосом, будто две бабы лапотные по своим мужикам. Пока не накричались, друг дружку не отпустили. Потом Наташе представилась чета Санти. Она немного знала о сосланном рисовальщике гербов и воспрянула духом, услышав правильную французскую речь его супруги. Граф –Франц Санти, высокий, красивый старец, одетый с большим вкусом в синий кафтан и белый камзол, был подвергнут жестокой процедуре лишения языка и поэтому только кланялся приезжим. Графиня, веселая, очень похожая на сестру, тоже долго обнимала и целовала Наташу. Потом схватила Митю, и ну дитя целовать: ах, какой красивенький маленький ангелочек! А Миша умилил и графа и графиню тем, что поприветствовал их на хорошем языке французском. С румяными щеками и блестящими карими глазками, он был настолько мил, что граф Санти, обнял его, прослезился и промычал несколько слов, более не стесняясь своего увечья.
       Графиня гостям перевела то, что хотел сказать её муж:
    - О, дорогой друг мой, юный князь Мишель, вы достойнейший сын вашей прекрасной матушки!
Подлетел березовский комендант, сопровождавший княгиню Долгорукую с детьми до Тобольска. Он раскланялся с четой Санти и Петровой, и пригласил плыть на дощанике до самой сибирской столицы. Друзья прибыли встречать Наташу не с пустыми руками, и скоро в каюте накрыли хороший стол. Детей угощали пирожными, яблоками, невиданными оранжевыми апельсинами и ананасами.
    - Откуда же такие фрукты сюда привозят? – удивилась Наташа. – Не из Китая ли?
    - Из Китая, из Индии, а большую часть мы выращиваем  сами, в своих теплицах, - объяснила ей графиня Санти. – У нас тут хорошо налаженное, большое хозяйство.
    Наташа немного повосхищалась успехами здешнего тепличного хозяйства, хотя на языке-то иной вопрос так и вертелся: о муже, об остальных родственниках.
    Когда детей увели спать, Наташа взмолилась перед Петровой, сложив руки:
    - Что вы все о детках моих толкуете, Настенька, о тепличных ананасах, да апельсинах? Умоляю, скажите мне, что вы о страдальце-то моем знаете? Не скрывайте, ради Создателя! Жив? Мертв?!
    - Ох, Натальюшка, - со слезами на глазах ответила ей Настасья Петрова, - жив ли, мертв ли Иван Алексеевич, миленькая, нам не известно. Истинную правду тебе говорю! Вот тебе крест святой, голубушка моя, ничего мы о нем не знаем. Как только вынесли смертный приговор моему мужу, и на площади палач ему голову отрубил, так и увезли князей Долгоруких в Санкт-Петербург. Ивана Алексеевича и троих его дядьев там собирались судить.
    - Значит, может быть, осталась, хоть крохотная, надежда? – прошептала Наташа.
    - Возможно, осталась… Натальюшка - Петрова погладила ее по трясущемуся плечику. – Иван-то Алексеевич великий человек, и может быть, участь его решается до сих пор. А вот Петрушу моего… казнили… - и заплакала, залилась горючими слезами Настасья.
Наташе стало неловко. Вот какая она негодная, расстроила несчастную Настеньку. Батюшки! Вот уж где несчастье, так несчастье! Ей-то ничего не известно о муже, она может хоть лелеять надежду, что Иванушка жив, а вот Настя Петрова – несчастная, сирая вдовица! Ох, бедная! Ее-то горю уже не помочь слезами.
Наташа порывисто обняла подругу по несчастью:
    - Прости меня, Настенька, бедная ты моя, прости, прости…
Вечером они прибыли в Тобольск, и на другой день «березовская затворница» была вынуждена делать визиты, а вечером принимать гостей в доме графа и графини Санти. Княгиню Наталью Борисовну пожелали увидеть все, кто томился ныне в сибирской столице. Некоторые ссыльные тут уже прижились, и не хотели уезжать. Многие тобольские поселенцы, и в их числе лишенный языка граф Санти, пока не получили дозволения на возврат в Россию. Иным просто некуда было возвращаться. Наташе товарищи по несчастью в один голос желали добра и удачи – гладкого пути. Она только и делала, что всех их в ответ благодарила ласковыми словами. Везде ее с детьми угощали, чем могли. Пироги на стол подавали знатные: с мясом и рыбой, жирные кулебяки, пельмени, каши. Да всякие овощи из теплиц, свежий хлеб, сыр, масло, мед, пряники. Дети этого в Березове не видели и уплетали за обе щеки. Миша удивлялся широким улицам, высоким постройкам, просился, чтобы его повели гулять по городу, да Наташа не отпустила:
    - Мы тут не один день будем, Мишенька, вот как только гостей проводим, так и отправимся гулять вместе с тетенькой Настей.
    - А в Москве, матушка, дома такие же? – не унимался сын.
    - Еще выше!
    - А у моего дяди Петра Борисовича дворец?
    - И не один!
Наташа поторопилась свернуть разговор про своего старшего брата. Она боялась быть встреченной им неласково в Москве. Особенно, когда ей поведали, что граф Петр Борисович, «первый богач и вельможа знатный», до сих пор ходит в холостяках. Императрица его не особо жалует, и Наташа догадывалась – из-за нее. Ей рассказали, что младший брат Сергей тоже не женился пока и служит в Санкт-Петербурге в кавалергардах.
    - Ай, да братец Сережа! Значит, добился своего, - заулыбалась в ответ Наташа. – А я-то хотела, чтобы он поехал учиться за границу! Вот что значит, без моего присмотра братик младший остался! А что старший брат ходит в холостяках, это худо. Майорату требуется наследник. Хотя, о чем я? Такой богач, как Петр Борисович, не может жениться по своему выбору, иначе – опала. Не я ли уж виной его брачных неуспехов? – осторожно поинтересовалась она, но ответа не получила и помрачнела, потупила взор, разглядывая носки грубых сапожек. Упоминание о старшем брате ее расстроило, и она поневоле припомнила, как сама не послушалась царицы и поехала в Горенки венчаться с князем Иваном. В каком-то состоянии ее приданое, оставленное на сохранение Петру Борисовичу, и отдаст ли его прижимистый братец?
Неделю княгиня Долгорукая провела в Тобольске. В Москву она отправилась по старинному тракту на Соликамск. С теми же убогими пожитками. Из предложенного четой Санти и Настасьей Петровой, ничего себе не взяла, только пирожков немного завернула ребятишкам. На счастье, выпала гладкая дорога, и ей казалось, что сама природа благоволила страннице с двумя детьми. Лето, тепло, сухо, редкие дождики, радуги в синем небе, шелест берез. В деревеньках только добрые люди встречались ссыльным, возвращающимся домой: бедно одетой женщине с двумя ребятишками. Местные жители, первым делом, оглядев простой наряд путников, задавали вопрос:
    - Откуда вы и куда?
    - Мы домой возвращаемся из ссылки, - не вдавалась в подробности Наташа
    - А ты не вдова ли с сиротами? Где муж-то твой? Жив, или нет?
    - Ничего не знаю я про своего мужа, - печально отвечала людям Наташа.
    - Ох, бедненькие, - жалели их сердобольные крестьяне.
Путников зазывали в гости, предлагали хлеб-соль. Детей молоком поили и обязательно с собой совали мешочек с лепешками, да с огородными дарами, огурцами и луком. Наташа принимала дары и благодарила крестьянок. В ссылке она сроднилась с простым народом. Вроде бы когда-то родилась она графиней Шереметевой, а теперь стала такая же, как эти приветливые крестьянки, что потчуют ее с ребятишками, утешают, жалеют. Везли их тоже бесплатно, ямщики отказывались брать деньги у пережившей суровую ссылку женщины, к тому же, едущей  в Москву с двумя ребятишками. Такое вот оказывалось почтение ссыльным на Руси – Наташа это особенно оценила и в благодарность кланялась и повторно предлагала принять плату.
    - Ну, хоть что-нибудь, хоть по копеечке с человека, возьмите, миленькие!
    Наташе неловко, она настаивает, чтобы взяли, а ямщики ей в ответ:
    - Все мы, княгинюшка, православные христиане! Ты не горюй, домчим тебя с ветерком!
    - Да откуда вы знаете-то, что я княгиня? Я вам, вроде, не проговаривалась? – удивлялась Наташа.
    - А мы и без слов твоих, матушка ты наша, все знаем, у нас глаз наметанный, - отвечали степенные мужики. – Видно, что не простого ты роду-племени.
    Вот и Уральские горы остались позади. Потянулись Пермские, Рязанские, Владимирские земли. Уже и реки, и Каму и Оку, миновали. И нигде, никто словечком не обмолвился княгине Долгорукой о страшной смерти ее мужа на Скудельничьем поле близ Новгорода Великого. А она ведь имени своего уже не скрывала! Должно быть, люди жалели овдовевшую княгиню с детьми? Или, в самом деле, не ведали, как расправилась с Долгорукими императрица? Последнее, конечно, чудно было: не мог ведь Бирон не запугивать людей известием о таком жестоком конце князей Долгоруких! Все-таки, наверное, жалели люди несчастную княгиню.
    - Ох, Москва совсем близко! – с каждой верстой светлела лицом Наташа. В остатние недели пути она ехала по рязанской дороге, и слезы с глаз смахивала украдкой. Сердце в груди дрожало: родные были вокруг места.  Москва! Москва! Скоро Наташа увидит свой дом и родные лица.

Позади Коломна. Вот пошли богатые подмосковные усадьбы. Скоро и незабвенное сердцу Кусково покажется. Десять лет назад отсюда отправилась в столицу графинюшка. Около шестнадцати лет было ей, можно сказать, отроковица, а ныне возвращается жена ссыльного, мать двух сыновей, ничего не знающая о судьбе мужа.
    16 октября 1740 года, ближе к ночи, остановился обоз, с которым они ехали, на постоялом дворе. Дальше ехать было бессмысленно: колдобины, октябрьская грязь, ни зги не видно. С утра уже над землей кружили белые мухи. Должно быть, завтра ляжет на землю снег? А и то, уже позади праздник Покрова Богородицы.
    Вышла Наташа из кибитки и сразу же узнала дорогу:
    -  Ах, вот и дорога проселочная, да тут рукой подать до Кускова! Кто этот постоялый двор держит?
    Вышедший к ним хозяин погладил окладистую бороду и сказал важно:
    - Я буду, Клим Посняков, графа Шереметева мы… милости просим!
    И с любопытством уставился на молодицу, к которой жался девятилетний паренек, а на руках она спящего малыша  держала. По одежде крестьянка, а по лицу, будто и нет. Взгляд огромных голубых глаз строгий. Повадка мягкая. Лицо нежное, не смотря на то, что солнышко его жгло и ветра били. Про руки же не скажешь того. Много знали работы эти маленькие женские ручки.
    Мужик поклонился женщине отдельно, решив выказать особое уважение, потому как неведомая гостья ему понравилась, и позвал ее в дом.
    - Проходи, милая, устраивайся на ночлег с детишками.
    Он не узнавал свою прежнюю госпожу в бедной женщине, а вот Наташа его узнала. И подумала: ох, наверняка не признают ее и в усадьбе, и до того горько ей сделалось.
    - Господи, дай мне силы не расплакаться, - молилась, вступая в большую, полутемную горницу, Наташа. Она повела себя тихо, накормила сыновей, сама поела, переодела Митю и уложила детей спать на широкой лавке. Прикорнула рядышком, а уснуть долго не могла. Все думалось ей. Как-то нынче выглядит любимая усадьба? И сомнения сильно мучили, а вдруг братец-граф не разрешит ей даже заглянуть в Кусково? Нет, она должна побывать там, пускай и неузнанной, бедной странницей. К утру созрело решение, и, поднявшись с лавки до рассвета, Наташа прошла к печи, где уже возилась хозяйка. Она была второй женой Клима, - крепкая, молодая, румяная.
    - Чего встала-то рань эдакую? – дружелюбно спросила баба.
    - Скажи, хозяюшка, а если я задержусь, то смогу одна взять извозчика до Москвы? Обоз-то, с которым мы ехали, рано утром отъезжать должен.
    - Отчего не взять? Сможешь. Тут постоянно мужики ездиют. Тебе в усадьбу, что ль, надо?
    - В усадьбу. Дома ли господин граф?
    - В Москве его сиятельство. А ты не в услужение ли к нему метишь?
    Наташа не ответила.
    - Ну, ничего, ты сходи, спытай, - не обиделась разговорчивая бабенка. – Если ты вольная, золотошвейка, или кружевница,  то возьмут обязательно. Ребятишек своих можешь не будить, пускай спят покуда, мы с девушками за ними приглядим, а ты сама быстро дойдешь, и все разузнаешь. Тут ходу-то, всего ничего. Да только перед тем, как идти, поешь каши с молоком и выпей чаю. Мы подаем чай проезжающим, и черный и желтый китайский у нас есть, и сахарок к нему кенарский, и калачи сдобные, баранки.
    Наташа кивнула, села на лавку, и хозяйка поставила перед ней миску горячей пшеничной каши, и сама отошла заварить чай.
А тут и хозяин появился, и тоже принялся за кашу с молоком.   
     - Рано ты поднялась, миленькая, - обратился он к страннице, - из разговора твоего с моею бабой, расслышал я, что ты в имение решила сходить, разузнать, не примут ли в услужение? Я бы подвез тебя. У меня дело к сестре, а она просвирней при храме служит, и живет в домике матушки Евпраксии, вдовы покойного отца Кирилла.
    - Покойного, - выдохнула, крестясь, Наташа.
    - А ты его знала, что ль?
    - Приходилось…
    Молодая хозяйка поставила перед Наташей кружку с дымящимся чаем, окинула с ног до головы бедную женщину, пытливым взглядом и удивилась:
    - Ты, разве, здешняя?
    - Раньше здесь жила…
    Не зная, видно, что и подумать, но стесняясь приставать с расспросами к страннице, баба все же, отметила, что наряд ее состоит из элементов барской и крестьянской одежды. На женщине был крестьянский кафтан, из-под которого выглядывала старая бархатная юбка, голова повязана черным платком, но на ногах кожаные сапожки. Незнакомка и говорила и держалась по-господски, иначе и не скажешь. Может быть, это одна из бывших барских барышень, сбежавшая с кем-нибудь из дому? Правда, никаких любовных историй молодушка не слыхивала, ни от мужа, ни от свекрови, ныне тоже покойной.
    Принимая от жены кружку с чаем, хозяин проговорил задумчиво:
    - Матушка вдовая попадья на старости лет ослепла, и не узнает тебя. И я тоже не узнаю, миленькая, кто ты, разве что, ты состояла при покойных ныне старых графинях, либо при молодой барышне, той, что пошла за Долгорукого и отправилась в Сибирь следом за своим князем? Мы-то, черная кость, далее людской, не бываем, постоялый двор на большой дороге держим, состоим на оброке. Правду сказать, барышню нашу прекрасную, Наталью Борисовну, я до конца дней своих буду поминать в молитвах, и добрым словом. А как же, бывало, гулять пойдет она в лес, так обязательно к нам заглянет, справится о здоровье, гостинчиками пожалует ребятишек. Как же не поминать ее добрыми словами и не молиться за здоровье Натальи Борисовны? Ласковую, добрую юную госпожу все тут помнят, и дворовые, и деревенские. А вот барин наш суровенек стал, и строг очень. Если тебе охота на службу к его сиятельству поступить, то тогда, точно, тебе в Москву надо ехать, но можешь посетить и наше Кусково, в храме помолиться и попросить у Бога защиты. Иль, ты может, надеешься, что встретишь в усадьбе кого-либо знакомого из служащих, или из дворни? Я бы тебя к ним проводил…
- Скажи, кто тебе, миленькая, тут знаком? – перебила мужа хозяйка, и стала заботливо придвигать к Наташе тарелки с угощением.
И странница решила расспросить добрых хозяев о тех людях, за кого давно болело ее сердце.
- У молодой графини Натальи Борисовны гувернанткой служила пожилая шведка госпожа Мария Ивановна Штрауден, - проговорила она, - не ведаете ли, добрые люди, что-нибудь о сей благородной сердцем даме? Не в Москве ли она?
    - Старая барыня-воспитательница? – переспросил мужик, и у Наташи чуть не оборвалось сердце. – Та, что всегда барышню сопровождала? Знаю, конечно, знаю ее, да только ведь, голубушка ты моя, барыни Марии Ивановны давно в Москве нетути! Чай, ты жила здеся в то время, когда наша графинюшка молодая, Наталья Борисовна, по благородству сердца, пошла за женихом своим, князем Иваном Долгоруким в ссылку?
    Наташа вздрогнула и решила не признаваться, покачала головой.
    - Стало быть, ты еще раньше здесь жила? И-и! Ох, было какое горе! Вывезли их в холодные края, Наталью Борисовну с семейством ее супруга, за Камень уральский, в суровую ссылку, и Марья Ивановна с ними поехала, да завернули там ее назад. Как она человек иноземный, так и вертайся! Там она барышню оплакала, устроила на утлый корабль, да и домой воротилась. Приехала, вся расплакана, и глаз не видать. Принята была, правда, ласково. Люди, что прислуживают в хоромах, сказывали мне, что государь наш, барин Петр Борисович, оставил ее при молодых незамужних барышнях, Вере и Катерине Борисовнах, да потом…
    - Что? - вне себя, выдохнула Наташа.
    - Тосковала очень уж Марья Ивановна, божеская душа, хоть и молилась не по- нашскому, ну а потом получила она от родни иноземной письмишко. Вроде бы, братец ихний там умер…
    - Да, был у нее брат, был! – едва не выдала себя Наталья Борисовна.
    - И остался, совсем уж без родительского присмотру, больной племянник…
    - Был и племянник…
    - Так что вот, и отпустил ее домой государь-граф, наш барин. Вроде, снабдил некоторой суммой на дорогу, так в людской слуги говаривали. Так что, Марья Ивановна на родине, а жива, или уж, померла, про то разве теперь узнаешь?
    Наташа мысленно благословила свою воспитательницу.
    - Еще знала я камеристку молодой графини, - сказала она, - Дуняшей ее звали. Может, она здесь?
    - Это управляющего-то дочка?
    - Да! – напряглась молодая женщина.
    - Ох, моя миленькая, - развел руки Клим и ударил себя по коленям, - ох-ти, нетути здесь и твоей Дуняши. Поехала она тоже в Сибирь с ненаглядной своей барышней, то есть, с молодой княгиней Долгорукой, хотела и там ей ревностно служить, да что-то не заладилось, и не взяли ее на тот остров, куда заслали опальных-то князей Долгоруких. Барышня-то, Наталья Борисовна, прежде чем в ссылку ту отбыть, и выдала Дуняшку там за лакея своего мужа. И стала та холопкою уже князей Долгоруких, потому и была вместе с мужем отдана самой государыней одному немцу, брату, что ли, любимца своего, по-господскому, хваворита. Дуняшкин муж прежде псарем был, и посейчас служит он у того немца при охотничьих собаках. С ним и жена его. Дуняшкин-то отец, управляющий, бывая с графом нашим в Петербурге, их обязательно навещает. И хвастает, как заглядывает к нам по делу, что, мол, хорошо они живут.
    - Мир дому их, - истово перекрестилась Наташа. – Она была очень рада, что обе ее помощницы, которых она вынуждена была покинуть, не пострадали. Мадам Штрауден, коли жива, в Швеции, и она, конечно, не решится ее побеспокоить, а вот Дуняша? Может быть, как-нибудь они и встретятся, свидятся? Но прежде до брата Петра Борисовича надо добраться...
    Она хотела уже сказать хозяевам, что лучше сходит одна пешком в Кусково, поставит в церкви свечку и вернется на постоялый двор до обеда, но тут проснулся Миша и вскочил с лавки. Он как будто почувствовал, что мать что-то задумала, и принялся торопливо одеваться, не слушая уговоров Натальи Борисовны, и она не могла отказать сыну:
    - Ладно уж, Мишенька, идем со мной.
    В это время стали просыпаться и ямщики, они начали бегать на двор, умываться, одеваться и присаживаться к столу. Хозяйка и две молоденькие девчушки, видимо, дочери Клима, бросились расставлять на столе миски с кашей, большое блюдо пирожков, кринки с молоком.
Наташа встала и поклонилась хозяину в пояс:
- Спасибо тебе, добрый человек, за желание подвезти меня в имение, а только я лучше одна пойду и детей прихвачу с собою. Не привыкли мы расставаться. Не беспокойся за нас зря, мы сходим и воротимся сюда к обеду, и в Москву поедем.
    - Как хочешь, миленькая, - пробормотал Клим. – Была бы честь предложена.
Потом Наташа поклонилась ямщикам:
    - Прощайте люди добрые, покидаю вас!
    - А куда ж ты с детьми малыми направляешься, сударыня? - спросили ее мужики.
    - Не далеко. В усадьбу хочу заглянуть, в Кусково. Отсюда до поместья рукой подать, а после сама найму извозчика до Москвы. Спасибо вам великое, Господь храни вас! – Она перекрестила мужиков и смахнула с глаз невольные слезы. – Увижу ль еще таких добрых людей, или житье мое будет тошное? – подумала про себя.
Перед тем, как выходить, она взяла на руки Митеньку сонного, и поняла, что ребенок обмочился. Хозяйка об этом догадалась и подбежала к ней, с чистыми пеленками и старенькой детской одежонкой.
- Дитятко у тебя обмочилось, я вижу, дай-ка, мы переоденем его, а мокрое мои девчонки постирают и к вечеру высушат.
    - Спасибо тебе!
    - Да ты не торопись, болезная, - помогая ей, уговаривала хозяйка. – Гляди, как старший парнишка проголодался, кашу за обе щеки уписывает, так пусть он хорошенько поест, да и маленького надо покормить. Машутка! Неси маленькому горячего молочка, кашицы!
    Накормив детей, с переодетым, завернутым в одеялко и снова заснувшим Митенькой на руках, Наталья Борисовна вышла со двора. Миша с мешком, в котором лежали для Митеньки на смену штанишки и пеленки, шел рядом, нетерпеливо оглядывая местность, ему тоже не терпелось взглянуть на любимое матушкино поместье.
    Пока шли, мать с сыном не разговаривали, а все глядели по сторонам. Глаза Натальи Борисовны впитывали до боли родную картину. Слезы стояли в них, но крепилась и даже пробовала улыбаться. Утро раннее, кончается золотая осень. На фоне синего неба сияют последние листы на липах и кленах. Березки и того лучше, листья на них дрожат, переливаются. Легкие облака светятся, подобно святым нимбом и чудится там чей-то лик. Шуршит золотая листва под ногами. Много нынче свежего палого золотого листа на земле. Как в последнюю Наташину осень в Кускове. Только зима тогда накатила как-то внезапно, и подхватило графинюшку ледяным ветром…
    Дошли до села. Наташа заметила, что избы у мужиков крепкие, большие, под тесовыми и щепяными кровлями. С огородов давно все было убрано, кроме капусты. А капустку-то в Березове редко едали, свежей не видывали, а квашеную вкушали, с клюквой. Среди села бегали веселые ребятишки, потом появились мужики с бабами. Шли по своим делам крестьяне степенно. Значит, дает братец своим рабам жить? Она, правда, не знала, что мужики бегут из имений Шереметева, жалуясь на невыносимые притеснения графа-государя. В селе с красивым названием Серебряные Пруды под Тулой находилась собственная каторга Шереметева  с палачами и орудиями пыток. 
    Не желая и дальше раскрывать инкогнито, Наташа учтиво кланялась местным жителям, как равная, желала всем здравствовать, но вопросов не задавала. Ей отвечали тем же крестьяне, но тоже никто не узнавал. Так, странница… бредет с ребятишками.
    Миновав село, странница направилась прямо в парк Кускова. Стараясь не приближаться к барскому дому, она издали любовалась на Голландский пруд и подъемный мост, который заменял ворота на дороге, ведущей в Москву. Гладь большого пруда отражала небо и облака, да редкие деревца, листва с которых уже облетела. Ах, снова до боли знакомая картина! Когда-то она вот так же любовалась ею, но только из окна отцовского кабинета с картинами голландских художников, развешанных по стенам. С виду и пруд, и парк мало изменились. Должно быть, что и в доме нет больших перемен. Однако не может быть, что брат не подумывает увековечить славу родового имения. Когда-то и она ломала голову над тем, как создать в Кускове великолепный парковый ансамбль, начатый еще батюшкой.
    - Где-то мои чертежи голландского домика? – вслух проговорила Наташа и тихо вздохнула, обращаясь к старшему сынишке. – Пошли-ка к церкви, Мишенька, помолимся и помянем дедушку твоего, фельдмаршала Бориса Петровича. Только ты дай мне обещание, миленький, что не проговоришься, кто мы такие. Если спросят, говори только, что зовут тебя Михаилом.
      С сильно бьющимся сердцем подходила Наташа к церкви. И церковь тоже не узнавала! Церковь была новая. Наташа долго не могла отвести глаз  от богатого скульптурного убранства во вкусе пышного барокко. С обязательным, с учетом западноевропейских архитектурных традиций, фронтоном и выступающими из стен пилястрами. С изваяниями на карнизах  первого и в нишах второго яруса. Купол церкви венчала самая большая из фигур - ангел с крестом. Как дань памяти отцу с матушкой, догадалась Наташа. Неужели это братец сам придумал красоту такую? Нет, конечно! Наверное, он архитектора приглашал, самого лучшего из столицы?
Усердно перекрестившись и сложив руки, Наташа вознесла молитву к душам покойных родителей.
    - Батюшка, матушка, благословите меня, родненькие! – прошептала она и поклонилась.
    Стоя рядом, Мишенька тоже усердно крестился на церковь и кланялся.
   Спустя некоторое время, Наталья Борисовна узнает, что церковь с пышным европейским убранством была заложена братом в 1737 году. Рядом с церковью остались почти не изменившиеся двухэтажные, с надстройкой-мезонином и балюстрадой над карнизом, старые хоромы, отштукатуренные под «каменный вид». За церковью по-прежнему находился одноэтажный кухонный флигель.
   - Не постучать ли нам туда? – задумалась странница и тут же со смущением отвергла мысль эту. – Не для того я здесь, вот помолюсь в церкви и поеду в Москву к брату. О муже спрашивать здесь никого не буду, а то, вдруг, узнав худое что-либо, закричу не своим голосом и зарыдаю. Братец-граф мне этого не простит, потому что, должна я честь и славу фамилии Шереметевых соблюдать.
    Она снова вознесла руку, чтобы перекреститься на ангела, но тут Митенька неожиданно проснулся и закричал. Не захныкал, а именно завопил в голос. Что-то встревожило маленького? Мать сразу его к себе прижала и зашептала:
    - Что ты, что ты, мой родной? Баю-бай, тише, мой золотой, пожалуйста, тише!
    - Да он, матушка, снова обмочился, поди-ка, – деловито подсказал Миша.
    - Коли так, то пойдемте сначала к крыльцу, на ступеньках развернем Митеньку и переоденем, я думаю, что нас не прогонят, - качая Митю, согласилась с сыном Наташа и вздохнула, - гляжу я, лишние мы тут. – И вздохнула еще тяжелей, бросая прощальный взгляд на хоромы своего детства, на окна в лепных наличниках. – А хорошо было мне глядеть оттуда на замерзающий пруд да грезить о новом кусковском парке… - проговорила она, ни к кому не обращаясь.
    Потом она направилась с детьми к флигелю и присела на маленьком крылечке, стащила с ребенка одеяльце, в которое он был закутан до пояса, и проверила на нем штанишки:
    -  Нет, все у него в порядке, -  сказала Мише, - просто он испугался очень, спросонья. Давай-ка, скорее возвращаться на постоялый двор, Миша. Это даже хорошо, что меня не признают здешние люди, хотя мне и попадались некоторые знакомые лица на дороге. Да разве можно узнать в бедной страннице, с лицом обветренным и натуженными руками, ту, которую они называли белой садовой розой, книжницей и умницей. Думаю, и по сю пору сетуют здешние люди и рассуждают о несчастной барышне, что-де она жила только своим умом, книжным, за то и пропала. А знают ли они, что имея к людям сострадание, полюбив один раз, не могла я оставить человека? Ин, ладно, Миша, пойдем и, чем ранее приедем в Москву к твоему дяде, тем скорее узнаем, что с отцом вашим бедным и моим мужем…
    Тут речь ее оборвал колокол, зазвонивший к обедне. Наталья Борисовна снова начала креститься и подниматься с места.  С тревогой в сердце она поспешила на дорогу, да ноги сами привели ее в храм. Нет, нельзя уходить, раз зазвонил колокол! Войдя в церковь вместе с графскими слугами и небольшим количеством крестьян, по части старых, полуслепых, которые не могли работать,  Наталья Борисовна отстояла службу, с благоговением шепча молитвы, и больше всего на свете ей хотелось теперь скорее попасть в Москву к брату. У него все и узнает она о судьбе мужа. После службы она подошла к священнику и, склонившись перед ним, коротко попросила:
    - Благословите, батюшка, меня с сыновьями.
    - Благослови Господи! – священник, молодой отец Роман, перекрестил ее, Мишу и Митеньку. Он тоже не узнал барышню в богомолке с двумя детьми.
    После службы, Наталья Борисовна отправилась на постоялый двор, где отобедала, а тут и телега с извозчиком подвернулась. Она наняла этого извозчика до Москвы, ничуть не смущаясь, что въедет в столицу на простой телеге. Клим с женой и дочками проводили ее. А как только лошадка тронулась, неожиданно испортилась погода. Начался снегопад. Снег кружился и таял. Наташа сидела – молчаливая, прижимая к себе сыновей, и мечтала. Воспоминания окружили ее роем. Жила своим умом, книжным, за то и пропала. Да могло ли иначе быть? Только при въезде в Москву, она вернулась в действительность из царства снов. А снег уже окутал древнюю столицу.
      Ей когда-то хотелось въехать в Москву спозаранку, под колокольный звон. Вместо этого, вечер почти спустился на землю, окутанную первым октябрьским снегом. Проехали Таганскую заставу и, вдоль Москвы-реки, прокатили на Варварку, а вот и Китай-город, и Никольская улица. Небо было насупленное, кресты кремлевских соборов тускло блестели. Звонили к вечерне. Вечером грустным, под малиновый звон, не доезжая до родного дома, Наташа сошла с телеги и с извозчиком расплатилась. Она пошла пешком по улице, с Митей на руках, а Миша не отставая, бежал следом. В руках у него был узелок маленький с ветхим бельишком. Все, что осталось от собранного Татьяной в Березове лапотья. Наташа не думала о том, какое представляла собой зрелище, оказавшись на Никольской. Женщина с гордым лицом и благородной повадкой, в крестьянском кафтане и видавшей виды, юбке, несет на руках дитя. Что за птица? Чего ищет возле богатейших хором?








Часть III

Неутешная

      «Когда соберу в память всю свою… жизнь, удивляюсь… как я все беды пережила, не умерла, ни ума не лишилась…»
Княгиня Н.Б. Долгорукая. «Своеручные записки»


«… из глаз ее всегда струилась мягкая печаль…»
Императрица Екатерина II. Мемуары



Глава 20

        Возле палат Черкасских приостановилась Наталья Борисовна, решила перевести дух. Видит, ворота кованые заперты. На дворе – ни души. Темно в огромном дворце. Хозяев нет. Чего им делать ныне в Москве-то? В Санкт-Петербурге сейчас двор, и там матка коварная, злобная гонительница Долгоруких, Анна Иоанновна, восседает на троне! Сердечко екнуло: а брат-то, дома ли? Не напутали ли чего в Кускове? Вот и шереметевские хоромы. Почти не изменился родной дом. «Помоги, Господи, Боже  Мой!» - взмолилась Наташа. Подойдя к своему родовому гнезду, она трижды перекрестилась, приблизилась к ограде и тут, к своему облегчению, увидела, что многочисленная дворня снует перед высоким крыльцом. У самых ворот, возле будки, стоит солдат часовой, значит, брат дома.
    - Вот мы и пришли! – радостно обратилась она к старшему сыну. – Давай-ка ты, князь Михайлушка, княж сын Долгорукий, припоминай, чему я тебя учила. Сейчас ты встретишься со своим родным дядей. – И властным голосом позвала. - Эй, солдат! Отворяй ворота! Это прибыла из ссылки графа вашего сестра родная, княгиня Наталья Борисовна Долгорукая с сыновьями!
Солдат выглянул, вытаращил глаза. Нищая с виду женщина перед ним не отступила, не шевельнулась. Только глаза лазорево полыхнули с обветренного лица.
 Солдат мигом распахнул ворота, пропуская княгиню. Дворня, тоже с выпученными глазами, встретила у крыльца, не зная, вправду ли надо кланяться посетительнице.
    - Доложите, кто-нибудь, барину, что сестра пожаловала! – повторила Наташа.
В третий раз напоминать не пришлось. Спустя четверть часа княгиня Долгорукая входила в помпезный кабинет брата, оставив за спиной дворецкого и с полудюжины разодетых в расшитые ливреи лакеев, сопровождавших ее с детьми до раззолоченных дверей.

Какое-то мгновение граф Петр Борисович испытывал неудобство. Пока вставал с кресла, руки-ноги тряслись. Потом, как-то кособоко, подошел к сестре, обнял, холодно поцеловал в щеку. «Рыбий» поцелуй нисколько не огорчил Наташу: ох, боится, знать, братец монаршего гневу! Видимо тут, в Москве, еще пострашнее будет, чем в Сибири! Вон как вельможа сестры своей опальной чурается! Тут уж, видно, не до сантиментов.
    - Ну, здравствуй, братушка дорогой, – тихим голосом обратилась княгиня к Петру Борисовичу. – Долго я к тебе ехала из Сибири! А ты, вроде, мне не рад? Или не узнаешь меня? Сильно, знать, я переменилась! Позволь тебе представить: вот это твои родные племянники, молодые князья Михаил и Дмитрий Долгорукие!
И подтолкнула к брату детей.
Вельможа не отступил, но и не бросился обнимать племянников. Лицо графа стало непроницаемо, словно закрылась дверь. Коротко взглянув на мальчиков в крестьянских лохмотьях, он поднял руку, как будто огораживаясь от нежеланных посетителей и следующим, нервическим быстрым жестом, приказал кому-то убираться из кабинета. Молодой секретарь, работавший в углу, за палисандровым столом, мгновенно встал, вышел и закрыл за собой двери. Наташа, лучше всех знавшая характер братца, поняла, в чем тут дело: Петр Борисович нисколько не изменился и не рад им. Вон, даже секретаря стыдится, иначе бы не отослал. Брат, по всему видать, сделался еще прижимистее, жестче, холоднее. Наташа почувствовала, что от предвестия какой-то беды все внутри у нее дрожит и стынет. Не в силах более совладать с собой, она опустила голову и зарыдала – без голоса, и без слез. Заплакала безнадежно, тихо. Прижавшись тесно к матери, по-деревенски захлюпали носами ребятишки.
    Граф кашлянул и отрывисто, сухо произнес:
    - Приветствую тебя, дорогая сестрица! Рад тебе! Как добирались? На чем? Сколько были в дороге? Я вам, не скрою, Наталья Борисовна, вельми, рад, но и ты пойми меня правильно, пойми, отчего просто встречаю: все дело в политике. Государственный интерес надо соблюдать. Закат вашей фамилии. – Он сделал ударение на слове «вашей», как бы отрезая от себя сестру, – причина моей некоторой холодности. С вами покончено, но государыня повелела мне опекать тебя и племянников, - он сделал усилие над собой, - отпрысков Долгорукого. Я поджидал вас, да только не так скоро. Ты прибыла как раз не во время, Наталья! Ты не гляди на меня с таким выражением! Драгоценное здоровье ее величества в опасности, понимаешь? Обмороки с симптомами на апоплексию, рвота, сопровождаемая большим количеством гнилостной крови, а с седьмого дни – ее величество в летаргическом забытьи, так передали мне нынче с почтой. Возможно изъязвление почек, почечнокаменная болезнь, - он понизил голос до шепота, - ну, ты сама знаешь, как и у большинства представителей фамилии Салтыковых. Я на днях еду в Петербург, а тебе, сестра, советую завтра же отбыть в деревню. Так надо! В сельцо Волынское, в шести верстах от Москвы, да ты, наверное, помнишь это имение? В московских хоромах я не могу тебя оставить, Кусково предложить тоже, тем более, взять вас с собой в Петербург. Опасно! Поезжай-ка подальше от греха! Я дам тебе хороший возок, сопровождение и денег. Прислугу там себе отберешь из местных крестьян. А если чего-нибудь понадобиться, то сразу пиши Иоганну Бему, помнишь ли его?
     - Конечно, - пролепетала Наташа. Она хорошо помнила Иоганна-Карлуса Бема, датчанина, служившего управителем еще у матушки.
    - Тогда все ясно! Сейчас вы отдохнете, переоденетесь, отобедаете, переночуете, Бем выдаст денег, и отправляйтесь завтра же в имение Волынское. Ехать-то тут всего ничего. Имение в полнейшем порядке и отныне - в полной твоей власти. Поезжай и хозяйствуй рачительно! – добавил граф строго.
Удивленными глазами Наташа посмотрела на брата и отвела взгляд.
    - И это все? – спросила она. – А поговорить, милый братец? Не значит ли сие, что ты гонишь меня, Петр Борисович?
    - Будет хуже, если ты станешь торчать на глазах всей Москвы, а хуже того, императорского двора. – Брат болезненно поморщился. - Старший твой сын очень похож на Ивана Долгорукого. Бем отправит следом за вами учителей, ибо Мишель нуждается в образовании. Сколько ему лет?
Наташа, наконец-то, улыбнулась:
    - Девять лет Мишеньке, а младшему Мите пошел третий год. Отец еще не видел нашего Митеньку, ведь он родился уже после того, как мужа моего увезли в Тобольск. Петя?..
Петр Борисович вздрогнул от ее слов.
    - Петя, - глаза сестры умоляюще блуждали по лицу графа.
    - Ах, что ты еще хочешь от меня, сестрица?! – голос графа почти сорвался на крик. – Собирайся, Наталья и уезжай, с меня довольно! Ты можешь испортить теперь окончательно всю мою жизнь и начавшуюся карьеру! Пойми! Меня ведь много лет не пускали ко двору, мне не давали чинов, не дозволяли жениться! А все это из-за вас! Из-за тебя и твоего баловня… Ивана… – Петра Борисовича передернуло. Он словно чего-то испугался, почувствовав, как напряглась после его слов, Наташа. Слегка оправившись, он продолжил. – Только спустя восемь лет, 30 января 1738 года, был я произведен в капитаны лейб-гвардии, а через год в действительные камергеры комнаты принцессы Мекленбургской. Это я-то – граф Шереметев! При моей-то знатности и богатстве, да такая должность при племяннице императрицы! За что? Горько! Обидно! О! Прости, - затряс он головой, - я на тебя не гневаюсь за это, Наталья! Хотя, все это только из-за тебя! Все из-за тебя! О, прости… прости… Представляешь, а еще раньше, когда я переехал со двором в Петербург, она удостоила меня величайшей чести – назначила меня подавать ей ружье, дабы она палила из окна по воронам! Проклятье, сестрица! Поезжай в деревню и поживи там… пока…
Братец что-то замялся: нужно ли говорить, что он пуще всего трепетал за свою карьеру.
    - Стало быть, милый братец, я должна прятаться, чтобы не навредить вашей карьере? Поверьте, у меня много своих дел, я должна… - рассердилась Наташа, - должна вырастить наследников фамилии Долгоруких! Меня вполне устраивает деревенская жизнь, так что, ты уж не бойся, братец, что буду тебе мешать!
 - Нет! Я не предлагаю тебе навсегда затвориться в подмосковной деревне, - перебил Петр Борисович. - Я хотел только сказать тебе, что вдове опального вельможи надо пожить в деревенском уединении, ну, года два-три, чтобы дождаться милостивого приглашения от государыни в столицу!
    - Вдове?! – дыхание Наташи едва не остановилось. Грудь ее болезненно сжалась, затрудняя дыхание. – Что ты сказал?! – выкрикнула она. - Кто вдова?! Я?! –И почувствовала, как теперь в глубине сердца растет паника: она знала! Знала! Иванушку не оставили в живых, или… несчастный муж умер под пытками?
    - Ты… разве не знаешь?! – глаза графа расширились, и он побледнел – сделался вдруг белее снега.
На долгую минуту комната погрузилась в гробовое молчание. Никто, даже дети, не пошевелился. И вот Наташа положила руку себе на грудь, рванула платье.
    - Когда? Как? – выдохнула она.
Петр Борисович отшатнулся от нее и упал в кресло.
    - Сестрица, дорогая, - тоже не меньше ее, паникуя, заговорил он, - я думал… ведь скоро уже год… как… ну, как…
    Глаза Наташи медленно блуждали по лицу перепуганного вельможи:
    - Его увезли в Тобольск… - начала она.
    - А оттуда всех Долгоруких свезли в столицу, и назначили строгий розыск, - торопливо заговорил брат. – Точнее, в Шлиссельбурге был розыск, а суд в столице, прости, - путался он. - Суд приговорил к смерти князя Ивана и князей Василия Лукича, Сергея и Ивана Григорьевичей. Младших же князей наказали плетьми и сослали в Охотск и на Камчатку. Это все, дорогая, что мне известно!
    - Где… состоялась… казнь?
    - Под Новгородом, на каком-то кладбище.
    - Он… сильно… мучился?
    - Я не видел, прости, сестрица! Дворян не обязывали присутствовать, а привели полк солдат. Говорили, нищие сбежались и всякие калеки. Казненных и погребли там же! Прошу тебя, только не плачь, милая сестрица! Мертвого не вернешь, а у тебя дети!
Брат говорил что-то еще, а жизнь Наташи в это время разваливалась на куски кровавые. Иванушка! Иванушки больше нет! Мертв! Казнен…
Дрожащими руками Наташа прижала к себе Митю. А Мишенька ухватился за нее и вскричал:
    - Матушка! Что это он говорит? Отец казнен? Родная, милая! Давай отсюда уйдем поскорее! Пожалуйста, поедем обратно! Хочу в Березов! Там и тетка Таня! И солдаты! И гуси-лебеди мои! Все там остались! Я не хочу становиться князем!
К облегчению графа, Наташа бурно разрыдалась. Она прижимала к себе детей и плакала, целуя то беленькую, то темно-каштановую, головки, пока вдруг Митя не захрипел и не забился в ее руках. Тельце ребенка свели судороги, из распяленного ротика пошла пена. Он изгибался и разгибался, а мать, не ведая чем помочь, тоже закричала.
    - Доктора! – коротко приказал граф.
    Лакеи сразу бросились за домашним доктором. Он жил в хоромах, и моментально прибежал.
    - У ребенка падучая, вы не знали этого, княгиня? – спросил почтительно врач, когда Митеньке была оказана первая помощь. – Необходим покой, свежий воздух и определенная диета. Ваше сиятельство, вы разрешите мне понаблюдать за маленьким князем?
    - Княгиня завтра уезжает в деревню, - отрезал граф. – Я пошлю с ними доктора. Маленький князь Дмитрий очень плохо перенес долгое путешествие.
    Можно ли было считать это правдой? Наташа решила не рассказывать брату все, до конца. И как держали ее в сырой камере острога, и как родился там Митенька, как несколько первых месяцев своей жизни знал только мрачную камеру и питался молоком измученной матери. Молока было у нее мало, а дать кормилицу начальство не разрешило. Граф ее еще и осудит! Кажется, они ему совершенно безразличны. Надо скорее уезжать. Деревня, теплый дом, свежий воздух и хорошая пища должны исцелить несчастного малыша. Не веря себе, Наташа снова заплакала, но ее плач становился все тише и тише и вскоре прекратился совсем. Граф на цыпочках подбежал к дверям, поманил слуг, и они подняли и под руки повели княгиню в покойцы, где она жила девушкой. Княгиня вяло пыталась отбиваться, как могла, но служанки совместными усилиями уложили ее в кровать, где Наташа и уснула, не раздеваясь. Она ослабла от слез и нуждалась в отдыхе. Ей снилось, как белый снежок заносит могилу ее Иванушки на каком-то неведомом кладбище. Под Новгородом. Ехать и ехать туда. Нет, ей вообще запрещено ехать куда-либо. Дальше подмосковной деревни ехать нельзя. Горесть неизбывная, скорбь и тоска. И ничего эту тоску-скорбь уже не развеет, как жить-то дальше?
         
              Разбудил Наташу колокольный звон. Звонили тяжело, будто кого-то хоронили.
         Сев на постели, княгиня вслушалась и огляделась:
    - По кому это звонят-то?
В комнате вместе с ней находилась старая служанка, она и ответила княгине:
    - Уже давно отзвонили, матушка княгиня, к вечерне, а ваши детки сыты и крепко спят. Доктор сказал, что с младшеньким князем уже все в порядке. Его сиятельство, братец ваш граф, справляться изволят, не выйдете ли к ужину?
    - Он будет ужинать один?
    - Одни-с.
Собравшись с духом, Наташа поднялась, одернула смявшееся платье и прошлась по просторной комнате. Смущенно она двигалась, словно бы, стараясь спрятать свой страх перед невиданно роскошью. Давно невиданной и забытой. В самом деле, она теперь и чувствует, да и выглядит как простая баба. Раскисла, а нет бы, убраться поскорей отсюда! В деревне она вырастит детей, а уж потом… как сердце подскажет, так и сделает.
И снова в уши вошел погребальный звон.
   - Это звонят по моему Ивану Алексеевичу, - сказала Наташа старой служанке. – Ну, пойдём к ужину-то, милая, хотя… провожать меня не надо. Я сама помню дорогу.
Служанка что-то забормотала.
   - Что ты говоришь-то? Сменить платье? – переспросила ее Наташа. – А зачем? Как говорят, по Сеньке и шапка. Я десять лет жила там, где и калачика не купишь. Ходила там в этом лапотье, ела деревянными ложками из чашки глиняной, пила из оловянного стакана. А платье? Ну, давай, что ли! Давай, коли чистое, то надену, уважу старшего братца, так и быть.
Она переоделась и опять вымолвила:
    - Звонят, точно по покойнику.
В столовой, куда она пришла, прежде заглянув к своим детям, брат ожидал ее, собственноручно отодвинул стул и помог сестре устроиться за столом.
    - Прости, я крепко заснула, Петя, - извинилась она. Потом, окинув глазами сервировку стола, и вздохнула. – Теперь мне за таким столом сидеть как-то неловко. Ты прав, в деревне мне будет легче с моим горем. Я не спросила у тебя, в какой день поминовение моего мужа?
    Граф тихо ответил:
    - Восьмого ноября.
    - Вот спасибо… панихиду буду заказывать… - пролепетала она сквозь слезы.
    - Закажешь в деревне! В Волынском церковь имеется, - сразу предупредил Петр Борисович. – И потише бы тебе надо быть, Наташенька, - он впервые обратился к сестре, как в детстве. – Не теперь еще будут помилованы те из Долгоруких, кто жив остался. Если вообще будут…
    - А как называется то кладбище, где… ты припомнил? – губы и язык не слушались, дрожали, едва выговаривая слова. 
- Скудельничье, - буркнул брат.
- Вот как! На таких местах, слышала, зарывают бродяг, нищих, да злодеев… Весной я поеду туда, и ничто меня не остановит!
Петр Борисович в ответ кивнул как-то уклончиво. В столовой было тепло, но графа затрясло, будто на морозе. Он давно страшился этого разговора с сестрой. А теперь почему-то боялся вторично напомнить ей, что императрица разрешила ссыльной Долгорукой вернуться в подмосковную деревню брата и жить там тишайше, никому не рассказывая о годах ссылки. Граф решил утаить от нее подробности казни мужа, о том, что князь Иван был четвертован. Пускай пока не знает всего ужаса, или уж кто-то другой принесет ей страшную весть. Не хватало еще новой истерики и обморока. Да тут с ума можно сойти, узнав о жутком способе казни, который, если его и к самому черному злодею применять, то не по-божески это будет. Петр Борисович, правда, не за душу родной сестры боялся, и не за то, что будет она окончательно сокрушена, а за свое благополучие и будущую карьеру. Слишком долго его держали в черном теле – главу одного из лучших родов и одного из первых по богатству. Он, с досады, упомянул, как императрица, вызвав его в Санкт-Петербург, поручила во время дежурства подавать себе ружье, когда ей вздумается выпалить из открытого окна по вороне, и теперь жалел, что проговорился. Было это зимой. Анна похаживала в шлафоре, среди распахнутых настежь окошек и не мерзла. Брр!.. Петра Борисовича куда пуще затрясло от воспоминаний. Да сестра, в нынешнем ее состоянии, вряд ли пожелает его слушать! Лишь бы соизволила внять просьбе сидеть тихо в деревне. Лучше сразу выложить ей все семейные новости. И он начал рассказывать ей о семейных делах, когда глаза сестры немного просохли, и она сунула комочек платка себе за рукав. Новости касались ее младшего брата Сергея и сестер Веры и Екатерины.
- Серж у нас – настоящий красавец, служит в гвардии в Петербурге, как и хотел ранее, ну, ты помнишь? Невесту уже присмотрел себе знатную и богатую, - Петр Борисович с удовольствием перешел на новую тему.
    - Кто она?
    - Княжна Фетинья Яковлевна Лобанова-Ростовская.
    - Слава Богу! А Вера? Катенька?
    - У них тоже все отлично. Вера за Федором-Авраамом Авраамовичем Лопухиным, а Екатерина за князем Алексеем Урусовым. Обе с мужьями постоянно живут в Петербурге.
    - Вот как!
Наташа была потрясена. Один из ее прежних воздыхателей переметнулся от нее к сестре. Это значит, ему безразлично было, на ком жениться, что на ней, что на Верочке. Она права, что пошла в ссылку за своим князем Иваном, и была ему верным товарищем во всех бедах-несчастьях. Брату же она об этом говорить не стала. Ведь он, пожалуй, разозлится на нее.
    Петр Борисович, между тем, поведал, что возможно, скоро и сам женится на княжне Варваре Алексеевне Черкасской.
    - Старая твоя подруга до сей поры в девушках томится, - с улыбкою поведал он, - государыня ее вельми жалует, но никого не допускает к ее приданому. Старый князь, помнишь, как он угодил ее величеству, в великой чести. Он бессменный глава Кабинета министров. Правду сказать, за глаза его кличут «телом кабинета», поскольку он на заседаниях сидит в креслах и дремлет, как старый кот, - Петр Борисович впервые усмехнулся уголками губ. – Моя женитьба на княжне Варваре сделает меня независимым.
Что могла гонимая княгиня ответить брату?
    - Я рада за вас, братец, - сказала она тихо, - ну, так что ж, я завтра же в деревню уеду.
    - Поезжай, поезжай, сестра. Я приказал лакеям и горничным собрать для тебя все необходимое, что потребуется вам в деревне: сундуки с платьем и книгами, посуду, мебель. Тебе все это добро привезут.
    - О, благодарю вас, милый братец!
Разговор дальше не клеился. Брат и сестра, в сущности, чужие друг другу люди, простились. До утра Наташа не могла уснуть. Она расхаживала по своей девичьей светелке, но как бы ей хотелось, подобно сыну, оказаться снова в Березове со своим Иванушкой ненаглядным. Боже, почему судьба оказалась к ним обоим жестока? Теперь осталось ей одиноко пройти жизненный путь до самого конца. Душа замкнулась. Жалела Наташа только об одном, что ей заказано посетить то несчастное место казни, где скатилась голова ее Иванушки.
 
Глава 21

    Утром вдовая княгиня Наталья Борисовна Долгорукая с детьми отбыла в назначенную братом деревню. На этот раз судьба недолго мучила молодую вдову. На месте ее поджидал управляющий с супругой, представившийся Лукой Ивановым Спасовым. Жену его звали Ефросиньей Петровой. Старые, болтливые слуги, они  пустились показывать госпоже дом, наперебой вспоминая ее покойных родителей и их всегдашнюю рачительность. В жилых комнатах было жарко натоплено. Везде чисто. Обед подали в маленькой столовой с камином, над которым висело изображение покойного батюшки Бориса Петровича – не очень умелая копия портрета Ивана Никитина: властное лицо в обрамлении седого парика, муаровая лента ордена Андрея Первозванного поверх лат. Мебели явно не хватало. Слуг тоже.
    - Кто же убирался в доме и топил печи? – спросила княгиня.
    - Из деревни пригоняли людей, барыня-матушка, - ответил, низко кланяясь, управляющий. – Когда пожелаете, отберете прислугу в дом. Я мог бы порекомендовать сейчас…
    - Лучше завтра, - ответила ему Наташа. – А сегодня я сама вымою и уложу сыновей. Знайте, что я буду строга к ленивым и нерадивым людям. В несчастье сама выучилась всему, так и с прислуги спрашивать стану того же. Где у вас колодец-то? И ведра? Надо воды натаскать и нагреть на кухне. Ты, Лука Иванович, мне поможешь.
    - Что вы, барыня-матушка? Да вашими ли ручками?! - завопил, было, старик и осекся, когда она ему руки свои показала.
Привыкшая к домашней работе, Наталья Борисовна  ретиво взялась за дело. Лука затопил баню и сам повел туда старшего барчука, отныне уже князя Михайлу Ивановича Долгорукого, а Ефросинья пособила барыне искупать Митеньку. На другой день Лука привел к крыльцу барских хором человек двадцать молодых крестьян и крестьянок. Из девок и парней барыня выбрала горничных и лакеев в дом. Для работы на кухне, на конюшне, в птичнике и в саду попросила управляющего порекомендовать ей людей опытных и умелых. Особенно придирчиво отнеслась к назначению Митиных будущих нянек. В лакеи Мише выбрала овдовевшего бездетного мужика средних лет, Матвея Зверева, рекомендованного местным батюшкой отцом Саввой. Матвей пел в церкви на клиросе, хорошо знал русскую грамоту и попросил барыню давать ему книги читать. Грех упускать такого человека. При себе горничной княгиня решила оставить старую Ефросинью. Старуха была немногословна, и Наталье Борисовне очень подходила. Говорить ей вообще ни с кем не хотелось. Так прошел второй день на новом месте.
 Графские слуги, доставившие мебель на третий день, сообщили о смерти императрицы и об отъезде в Петербург графа Петра Борисовича. А также о том, что Бирон назначен регентом при двухмесячном императоре.
    «Щука умерла, а зубы-то целы, остались», - чуть было не вскрикнула вслух Наталья Борисовна.
    Выслушав графских слуг, она распорядилась их накормить, перед обратной дорогой, а сама выскользнула в сад из дома. Долго бродила по голому, заброшенному саду. Ледяной ветер, сырой снег не остудили пылающую голову. Батюшки, да она же въехала в Первопрестольную-то, как раз в тот самый день, когда гонительница фамилии Долгоруких на смертном одре лежала. А скончалась Анна Иоанновна между девятью и десятью часами вечера, когда Наташа пробудилась ото сна на кровати в своих девичьих покойцах. И тогда будто услыхала колокольный погребальный звон. Думала, что по мужу ее звонят неведомые колокола, а вот в чем, оказывается, было, дело. Умерла злая царица Анна, да только успела-таки она фамилию Долгоруких почти под корень, извести. Что же теперь ждет детей малых, ее, Наташиных, с князем Иваном, сыновей? Как они будут жить? Глубоко вздохнула вдова и заплакала. Вдруг будто ледяная рука легла на сердце и сжала. А Иванушка-то! Бедный мой, дорогой мой супруг, узнать бы только мне, как ты умер. Ах, как мне узнать, что за кончину тебе уготовили императрица с Бироном, да поглядеть бы на землю, впитавшую твою кровь. О, Господи! За какие хоть грехи выпала казнь лютая моему мужу? А, может быть, это в искупление фамильных грехов сложил Иванушка голову вместе с дядьями Долгорукими?
    Долго бродила Наталья Борисовна по садовым запущенным дорожкам, обнимала деревья и плакала, навзрыд, не осушая глаз. Тут ей вспомнилось, как остановились у нее в Березове часы. Ба! Да ведь это как раз и было 8 ноября, почти год назад! Совсем были исправные часы, с вечера заведенные, и тихо-тихо было вокруг. Сидела она тогда в горнице, одна-одинешенька и смотрела на белый снег, а Миша братика возил по двору на салазках. Так неожиданно все произошло, и так ужасно. И, вот теперь, снова в одиночестве, она могла позволить себе подумать о том, как в последнюю минуту, на эшафоте, Иванушка глядел в глаза лютой смерти. Выходило, мужественно глядел. Она верила в это и нисколько не ошибалась. Скоро она получит в этом подтверждение, совсем скоро. 
  На следующий день вдова сходила в церковь, исповедалась и причастилась св. Тайн. И еще ревностнее принялась за домашнюю работу. Она обиходит и этот старый дом, и усадьбу приведет в порядок, вырастит сыновей в достатке, выведет в люди.
 Имение же требовало хозяйской руки и значительных переделок.

На Рождество Наталья Борисовна получила сразу четыре письма. Одно от графа: Петр Борисович в осторожных выражениях сообщал о свержении и ссылке Бирона, главного гонителя Долгоруких и о вступлении в регентство принцессы Анны Леопольдовны, матери императора-ребенка. На русском престоле теперь сидело Брауншвейгское семейство, законное потомство царя Ивана Алексеевича Романова. Снова немцы, однако, частица крови бояр Салтыковых текла в жилах Анны Леопольдовны и ее сына. Княгиня на минуту задумалась, а в каком же они родстве по Салтыковым? Хотя, что за толк от сего родства? Ровным счетом, никакого толку. Второе письмо, общее, было от сестер Веры и Екатерины. Это послание растрогало Наташу: сестрицы слезливо сожалели о ее бедности и вдовстве, и предлагали свою помощь: книги для Мишиной учебы, игрушки для Мити, одежду, мебель, посуду. Впрочем, это только в первых строках послания,  а далее обе хвалились своим благополучием и богатством. Третье письмо – от любимого братца Сергея: в горячих выражениях он заверял старшую сестру в любви и преданности и сообщал о своей скорой свадьбе, которая намечена на январь следующего года. «Сожалею, что тебе невозможно быть на моем венчании, милая сестрица, но, будет Богу угодно, навещу тебя летом вместе с женой. – В конце еще имелась коротенькая приписочка. - Навещу обязательно, хотя бы все громы и молнии на мою голову упали!»
Ясно, какого громовержца рука будет метать молнии в Сергея! Конечно, не Отца Небесного! А главы семейства! Однако, что лучше, а что хуже, о том нечего судить. Она теперь знала, что Божий суд совсем не сходен с человеческим определением. Взялась за четвертое письмо. От княжны Варвары Черкасской, подруги бывшей. На Наташу будто пахнуло юностью. Письмо бывшей подруги-предательницы было улито, искренними, или нет, слезами: княжна сочувствовала Наталье, сожалела о смерти от руки палача бедного князя Ивана Алексеевича, но, ни словом не обмолвилась, какого рода он был подвергнут казни. Вот, опять! Никто ни словечком не упомянул, какого рода казни подвергли князя Ивана Алексеевича Долгорукого. От чего ее оберегают? От какой страсти? Нет, кажется, вот, слова о бедной головушке, снятой с плеч. Всем четверым Долгоруким головы отсечены, но как еще казнят дворян-изменников на Руси? Наташе случалось читать об ужасных казнях времен Ивана Грозного и в западных королевствах, но – нет, не могли подвергнуть Иванушку одной из таких казней. Анна Иоанновна, чай, православная и женщина, должна хоть каплю сострадания иметь, гадала Наташа. В это время письмо выскользнуло из ослабевших ее пальцев, и мягко спланировало у ног. Сколько бы она ни страдала, Иванушку не воротишь. Подняла письмо и стала читать дальше. У княжны Варвары были и свои горести. Она описывала, как покойная императрица сначала хотела вручить ее великое состояние одному негодному вертопраху – обер-гофмейстеру Двора графу Рейнгольду Левенвольде. Тому самому, что в фаворе был у императрицы Екатерины Первой, а потом уже блудно сожительствовал с первой придворной красавицей Лопухиной, супругой Степана Васильевича, двоюродного деда покойного императора, как и ныне все еще с нею живет. Наташе про это известно не было, и она, сколько могла, пожалела княжну Варвару. От вертеться от брака с Левенвольде не было никой возможности, и даже беря во внимание заслуги отца. Варвара дала согласие на оный брак, скрепя сердце, обручились, и начал красавец-граф, бывший фаворит покойной императрицы, ежедневно бывать у Черкасских, вынюхивать и высматривать, чем первые богачи российские владеют, жаловаться на свою бедность, на долги и скуку, при любовнице, с которой, согласно жил, да еще у всех на виду. Спасло княжну Варвару, от постылого замужества, совершенно непредвиденное обстоятельство. Поскольку жених бы человеком бессовестным и корыстным, то и начал он сразу же выклянчивать у отца злато-серебро и бесценные гарнитуры бриллиантовые, жемчужные. Княжна приходила каждый раз в бешенство, и вот, однажды она собственными глазами, увидела  свой бриллиантовый гарнитур с сапфирами на Лопухиной Наташке, на полюбовнице жениховой! И не стерпела, сердце не выдержало. При всем обществе, плюнула она в рожу Лопухиной, а жениху швырнула свое обручальное кольцо! Отец чуть не свалился тогда в пароксизме, матушка чуть со страху не померла! Однако Анна Иоанновна решила не наказывать богатейшую невесту. Княжну Черкасскую она простила, для видимости, и с той поры держала при себе фрейлиной, не позволяла никому, в том числе и графу Петру Борисовичу Шереметеву, ее за себя сватать. Десяток лет протомилась во фрейлинской несчастная княжна Варвара Черкасская. И много, ох, и много претерпела она от царицы обид. Анна Иоанновна и пощечинами ее награждала, и насмехалась, приказывая в девичьей вместе с другими фрейлинами, прясть, вышивать и петь до хрипоты русские песни. Также и стрелять из ружья приказала выучиться, да еще и экзаменовала собственноручно. Любимое занятие царицы стрелять по воронам, значит, и придворные дамы от нее отставать не должны. Прочтя об этом, Наташа усмехнулась горько – вспомнила, как брат Петр Борисович жаловался, что нарядили его подавать Анне ружья, когда той вздумается выпалить по вороне. Еще припомнилось, что раньше родители прочили Варю за Петра Шереметева, а она над этим только смеялась-потешалась. Глупая была, заносчивая, гордыни непомерной, вот и дурачилась, да зато потом кляла себя за это ужасно. Так она и написала подруге старой, да полно, подруги ли теперь они? Одним словом, княжне Черкасской, первой российской невесте, не повезло: теперь она уже не юная красавица, а невеста-вековуха. В тридцать лет, признавалась Варвара Алексеевна, она располнела, талию уже не затянешь, как было в семнадцать. «Лицом я стала кругла, и ты, может быть, меня не сразу узнаешь… и болтлива, уж ты прости меня, моя дорогая», - извинялась перед подругой княжна.
Далее шло описание смерти императрицы: случилось предзнаменование, ночное появление в тронном зале двойника Анны, но никто не поверил, что царица скоро умрет. Пятого октября государыня кушала с семьей Бирона, и вдруг с нею сделался за столом удар. Почти две недели она страдала, но все думала, видать, о своем любимце. Перед кончиной назначила лапушку своего регентом при младенце-внуке. «Небось!», - шепнула ему, однако тот у власти-то все равно не удержался. Бог, видно, есть! Ночной порой Бирона арестовал благородный фельдмаршал Миних, и мать императора стала правительницей при нем. Придворные ждут теперь новых милостей от регентши, хотя есть и такие, кто сожалеет о цесаревне Елизавете. Петрова дщерь нынче в милости у регентши, они, можно сказать, подруги.
   «Натальюшка, что же будет теперь с тобой и оставшимися в живых членами фамилии Долгоруких? – продолжала княжна. – Знаешь ли ты всю правду о заключении в монастыри твоих золовок? Бывшая государыня-невеста находится совсем рядом, в новгородском Горицком монастыре, тайной колодницей. Но это уже дело ума правительницы, а не нас с тобой…»
    Ах, Катерина… - Наташа сжала в руке письмо. - Тайная колодница! Неужели не освободит ее племянница покойной Анны?..
    И дочитала письмо до конца, набравшись духу:
    «А деверья твои, Николай и Александр, биты кнутом и, с вырванными языками, сосланы в каторжные работы. Алексей, средний, без битья сослан на Камчатку матросом. Бирон думал их миловать, но не успел, а теперь и сам скоро там будет…»
    Жестко звучали последние слова в письме княжны Варвары.
    Наталья Борисовна помертвела, к сердцу письмо прижав.
«А Иванушка-то? Как умер Иванушка мой любимый, ненаглядный? Господи, почему Варя тоже ничего мне не написала? Как и дядюшки, казнен отсечением головы, или… отчего это сердце-то так у меня щемит и ноет?»
 Чуть позже пришло пятое письмо – официальное. Опальной княгине Долгорукой разрешили писать и получать письма, изредка самой выезжать из деревни в Москву. Регентша, благодаря заступничеству княгини и княжны Черкасских, вспомнила о своем родстве с графиней Натальей Шереметевой, а ныне сирой вдовой казненного князя Ивана Долгорукого и разрешила ей общаться с родней, выезжать, да только вдове не до того было. Мишу она оставила бы на время, но Митенька нуждался в материнском присмотре, припадки падучей случались непредвиденно и часто.

Ох, не скоро узнала Наталья Борисовна ужасные подробности казни горячо любимого мужа. Сначала она и вправду хотела воспользоваться разрешением регентши и побывать в Москве, но за всю зиму так и не решилась оставить Митю. Да и к кому было ехать? Старые тетки, тихо доживающие свой век, ласково ответили ей, прислали подарки, но в гости не звали. Семья дяди Сергея Григорьевича жила в деревне. Вдова его, дочь покойного Петра Павловича Шафирова и ее мать тоже ответили, но ничего, кроме плача и сокрушения, в тех письмах не заключалось. Опять ни словечушка о том, как умерли князь Иван и его дядюшки. Наташа написала им снова, и все выложила, досконально, в подробностях: и как схватили князя Ивана, бросили в яму, а потом ночью увезли водой в Тобольск, там пытали на дыбе, вырвали признание не по своей воле, и отправили в Петербург. Ничего-то она о муже больше не знала. Брат и прочая родня, только и сообщили, что казнен под Новгородом Великим на Скудельничьем поле. «Смилуйтесь, родненькие мои, не может быть, что вы не знаете, как муж мой умер. Должна я о том ведать, чтобы не мучиться мне из-за моего неведения постоянно. Казнь казни рознь! Если топором голову снести одним махом – одно, а если не одним махом? Вот и мерещатся мне всякие ужасы, дела черные… Чую, что пришлось мужу моему, принять самую лютую казнь! Коли не права я, так вы хоть муку мою неизбывную развейте, расскажите, как дело было, не бойтесь, что я от горя умру, мне детей еще поднимать надо» - слезно упрашивала Наташа родню мужа. Письмо отправила с гонцом в село Болтышку, но напрасно ждала ответа. То ли родственники с духом собирались, то ли советовались с графом Петром Борисовичем. Однозначно, они не кочевряжились перед ней, но продолжали терзаться страхом: ведь правительница-то – родная племянница той, что искоренила почти всю фамилию Долгоруких. А Наташа с каждым днем больше утверждалась в своем жутком предположении – Иванушка ее – мученик. Все свободное время она читала Святое писание, чтобы утешать себя, но мука незнания мешала ей нести текущие беды с благодарением Богу. Только малолетние сыновья удержали ее дома, а не то бросилась бы она в Новгород, где «на полях, на убогих домах», лежали в земле останки ее Иванушки, и узнала бы всю правду, а потом постриглась в самом убогом женском монастыре. Но дети, дети! Их ведь не бросишь, она им мать! Пришлось стиснуть зубы и жить, посвятив себя детям. Внешне княгиня Долгорукая выглядела вполне достойно, но внутри ее образовалась ледяная пустыня. Так дожили до следующего лета.
Никаких новостей больше не приходило, ни из Москвы, ни из Петербурга. Грустная, бродила княгиня по цветистым лугам, слушала птичьи трели, а на уме одно и то же. Лазурь небесная глаза не радовала. Голова не подымалась, на солнышко посмотреть. Взгляд под ноги всегда устремлен. Ветки бьют по плечам поникшим. Наташа предавалась воспоминаниям. Все перебирала в уме, что говорил ей Иванушка, что она ему отвечала, что вместе делали, да куда в Березове ходили. Крестьяне привыкли по утрам, да на закате видеть то в роще, то на берегу реки стройную, высокую фигуру барыни, но подходить к ней, заговаривать, никто не решался. Барыня добрая, да какая-то… неутешная. Потеряла князя своего, забыть не может. Вот какая бывает любовь на свете.
   
Однажды вечером из тяжелой задумчивости Наталью вывел управляющий Лука. Старик спешил со всех ног и громко, точно филин, кликал свою хозяйку:
    - Барыня-матушка! Княгинюшка! – он остановился в двух шагах, отдуваясь и кланяясь. - Очнись, госпожа моя… уфф! Братец… изволили пожаловать с супругой!
    - Какой братец? – изумилась Наташа. – Петр Борисович ведь не женат.
    - Истинно так, барыня, милостивица наша Наталья Борисовна, государь-граф еще пока не женаты, а пожаловали к вам меньшой ваш братец, граф Сергей Борисович…
    - Сережа! Батюшки мои! Ох, и дурная моя головушка! Младший братец!
    Точно ветром подхватило Наталью Борисовну. Братец меньшой и самый любимый, не испугался, против главы семейства пошел, приехал!
    На дворе она увидела лакеев, таскающих в дом вещи и сына Мишу, стоявшего возле крыльца с красавцем кавалергардом и миловидной молодой женщиной.
    «Новобрачная, - догадалась Наталья. - Урожденная княжна Лобанова-Ростовская…»
    - Наташенька! Любимая сестрица… бедненькая моя!
    Наталья Борисовна попала в горячие братские объятия.
Летом текущего, 1741 года, Сергей Борисович, взяв отпуск в полку, официально поехал с молодой женой в ее имение, но с дороги супруги свернули в Волынское, к опальной сестре. Нечаянная радость посетила страдалицу. Она не могла наглядеться на Сергея. Возмужал-то, а уж каким сделался красавцем! Весь пошел в мать – смуглый, черноволосый, с карими миндалевидными глазами в бахроме длинных ресниц. И нравом – ничего общего с Петром Борисовичем. Пришлась по сердцу Наталье и миловидная невестка графиня Фетинья Шереметева. В свете ее называли Фанни. Жизнерадостная, веселая, она с первого дня полюбилась племянникам, и Митенька почти не слезал с ее рук. У Натальи появилась возможность откровенно поговорить с братом.  Хотя вдова держалась внешне спокойно, и ее красивое лицо не выдавало отчаяния, любимый брат немедленно все приметил. Жаждала сестра правды о своем супруге. Мучилась. И брат пошел на откровенный разговор. Причем, сестра начала его первой.
    - Видишь, братец, как я страдаю, - проговорила она, не сводя с брата своего полного скорби взора. – Ты не можешь ведь не знать, как умер мой Иван Алексеевич, Сереженька!
    За окном догорал теплый летний вечер, но Наташу взялось вдруг трясти, словно от лихорадки. Она смотрела в честные глаза любимого брата.
    - Страшно мне начинать, - немного помедлив, заговорил Сергей. – Ведь я так и не понял, почему это вдруг покойная императрица со своим любимцем обрушили гнев на фамилию Долгоруких. Права на престол их, то есть ваша, фамилия не имела. В январе 1730 года была предпринята слабая попытка посадить на престол обрученную невесту Петра II – и не удалась. Так ведь предлагались и другие кандидатки, после чего выбор пал на Анну Иоанновну. Прошел слух, будто Иван Алексеевич признался в совершении подлога – в том, что своеручно подписал за императора духовную, составленную без ведома лежащего на смертном одре Петра Алексеевича отцом и дядюшками Василием Лукичом и Сергеем Григорьевичем. Опять же только попытка, причем и сам подложный документ был тогда же сожжен, самими его авторами. Сожжен, обратился в пепел, поди-ка, докажи, что он вообще был! Так что, сосланные в Сибирь, князья Долгорукие и так уже были жестоко наказаны. И вдруг слышим мы приговор… - Сергей почему-то запнулся и посмотрел умоляюще на сестру, сидевшую с лицом темным, губами белыми.
    - Говори, - слабо прошелестели эти белые губы.
    - Приговор вынесен был: Ивана Алексеевича колесовать, а троим его дядьям рубить головы! Так ты не знала? Ох, Наташа!
    Сергей бросился к помертвевшей сестре. Белее белого теперь стало лицо Натальи Борисовны, и Сергею стало казаться: она не дышит. Но, прильнув головой к широкой груди брата, княгиня прошелестела:
    - Ты досказывай, ты говори, Сереженька…
    - Императрица смилостивилась и в другой раз: колесование заменили четвертованием. Мужу твоему одному выпала такая мука! Я не видел, но в полку офицеры один другому передавали вести, что Иван Алексеевич на эшафоте не уронил достоинства. В последний час держался он стойко, как истинный христианин. Предстал перед палачами в чистой белой рубахе…
    Сергей тихо рассказывал, поглаживая по волосам полуобморочную, как ему казалось, сестрицу, но останавливаться боялся. Она слушала его, молча, с сухими глазами, и ни разу не вскрикнула, не шевельнулась. Знала потому что, сердцем чуяла, каков был конец уготован ее Ивану Алексеевичу.
    - Наташенька! Умоляю тебя, ты поплачь, поплачь, милая моя сестрица, покричи в голос и тебе сразу же легче сделается, - шептал брат. – В нашей стране фаворит императора неизбежно должен погибнуть, так бывало со всеми баловнями фортуны. Выпала тебе жизнь нечаемая - скорбная, но я тебя, родненькая моя, не оставлю, я помогу тебе. Скажи только, что я могу для тебя сделать? Ведь могу?
    - Да, можешь! Сколько ни плачь, ни слезами, ни рыданиями, не пособишь делу, - с трудом отрывая голову от груди брата, проговорила Наталья Борисовна. – А хотелось бы мне на могилке мужа моего побывать и поплакать. Братец мой милый, окажешь ли мне содействие?
  И с этими словами Наталья Борисовна лишилась чувств.
    Брат и сестра поняли один другого и без лишних хлопот собрались в дорогу. Оставив Митеньку в имении на попечении Фанни, Сергей, Наталья и Миша тайно от всех выехали в Великий Новгород. Сопровождали их верные слуги Сергея, денщик и кучер. Молодой граф и денщик скакали верхом, Наталья Борисовна с сыном ехали в коляске. Передвигаясь почти без остановок, они скоро достигли того места, где князь Иван принял мученическую кончину. Они никому не называли имен, никого не расспрашивали по дороге. Скудельничье кладбище на болоте произвело на них тяжелое впечатление, хотя, после казни, здесь не осталось ничего, кроме могил. В глаза первыми бросились гниющие ямы, скудельни, в которых погребали без роду, племени умерших, спившихся, да казненных, человеческие останки, вымытые водой наружу, копающиеся в них бездомные псы, тучи воронья. Печальный пейзаж, если не сказать, фантастически ужасный! Только ни разу не вскрикнула Наталья Борисовна при виде такой картины. Просто подошла и с тихой молитвой на устах, преклонила колени перед могилами. Прямо в вязкую жидкость опустилась, перед одним низким холмиком с двумя обветшалыми крестами и замерла так надолго. Знать бы только, под которым крестом зарыли ее Иванушку? Вернее, бренные его останки, части тела. Ни брат, ни сын, не помешали ей усердно молиться. О чем просила она? К кому больше обращалась, к Богу, или замученному супругу? Когда-то они присягнули друг другу, что разлучить сможет их только одна смерть. Все земные пропасти готовы были пройти вместе, и вот муж вынужден был в одиночку принять мученический венец. Наташа, лежа на могильном мху, долго шептала:
    - Иванушка, почему ты должен был погибнуть? Вся моя любовь тебя не спасла! Разве справедлива такая плата за великую мою любовь? Милосердный Боже, за любовь к мужу благодарю Тебя! На сколько жен этой любви хватило бы, а Ты все мне одной пожаловал! Слава Тебе, Господи…
    Очнулась она от видения, очень странного: какой-то убогий инвалид говорил с братом. Была у  мужика одна правая нога на месте, да и та изувеченная, да еще левая рука опиралась на костыль. А головы будто и не было – вместо головы какие-то лохмотья. Наташа даже глазам не поверила, до того яркое видение! Сон, или явь? И тут солнышко вечернее осветило болото. Свет будто нездешний, будто отблеск иного мира. И человек убогий вдруг повернулся к ней:
     - Княгинюшка, светик мой, болезная ты моя, пожаловала к своему страдальцу на могилку! Здесь он, князь Иванушка, твой лежит. Вижу, вижу скорбь твою неизбывную.
Тут только Наташа разглядела голову человека. Вся голова в плечи ушла. Убогий человек оказался тем самым инвалидом, который в день казни первым бросился отгонять тучу ворон от трупов, распростертых на эшафоте. Звали его тоже Иваном. А жил он неподалеку в землянке с женой. От него Наташа узнала ужасные подробности, которые не были известны Сергею. Потом попросила инвалида Ивана собрать нищих и убогих для раздачи милостыни. Весь остаток дня она общалась с убогими, и пришла к решению заложить здесь церковь, но, увы, увы, за деньгами надо было обращаться к старшему брату. Но, может быть, в будущем, сын Михаил обретет богатство и выстроить над могилами храм.
    Она порывисто обняла сына:
    - Гляди, Мишенька, когда вырастешь, почти память отца!
    - Непременно, милая маменька! – пообещал мальчик.
Переночевав у нищего, не побрезговав его убогой землянкой, паломники отбыли в обратный путь, оставив ему немного денег на милостыню и на прожитье. Он оказался, к тому же, шереметевским солдатом. В войске, рассказывал он, все знали, сколь высоко ставил Бориса Петровича царь-батюшка, Петр Алексеевич, за честность и за ратные таланты. Ну, а уж Петра-то Алексеевич притворяться не любил и завсегда резал одну правду.
    - Стоя на часах, видели мы, что государь всегда встречал фельдмаршала у входа в свою палатку, а когда тот уходил, провожал до дверей.
    Старый солдат, кланяясь низко, долго благодарил сына и дочь своего командира:
    - Под Полтавой с вашим отцом был, княгинюшка. Спасибо, что не побрезговали моим вертепом, век буду за вас Господа молить и у Матушки заступницы просить за тебя, княгиня, и за тебя,  молодой князь Михайла, и за тебя, граф. Ты ласкова, к таким, как я, Наталья Борисовна. Расти деточек, возведи в степень отцову.
    - Он прав, - по дороге увещевал брат сестру. – Лелей деток своих, а я тебе, как и обещал, помогу.
    - Исполать, - тихим голосом ответствовала ему Наташа. – Только где я сама-то обрету вечный покой? Где буду ближе я к душе мужниной? В монастыре только.
Закрыв глаза, она всю дорогу больше не вымолвила ни слова. Жался к ней Миша, будто котенок. Наташа вертела на пальце перстень свой обручальный, а брат, чтобы не докучать сестре, опять скакал верхом возле дверцы ее кареты. Поездка вышла трудной, и когда прибыли в Волынское, Наташа с трудом разлепила губы:
    - Видать, Бог нас хранил, - только она и сказала.
Возможно, эта поездка и придала сил молодой женщине. Наталья Борисовна больше никуда не выезжала из Волынского. Здесь в начале декабря этого же года она получила весть о государственном перевороте в столице и восшествии на престол цесаревны Елизаветы Петровны, но отказалась прибыть в апреле следующего года на коронацию. Отказалась и от приглашения на свадьбу старшего брата, который, наконец, обвенчался с княжной Варварой Черкасской. Вежливо отклонила вдова предложение императрицы занять место статс-дамы и принять предложение руки и сердца от кого-нибудь из искателей, объявившихся в Москве и в Санкт-Петербурге опять без счету. Она так и написала императрице:
    «Если б не дети, ваше величество, то ушла бы сейчас в монастырь. Душа моя для всех на пудовый замок закрыта. Одного век буду любить, хотя б и за гробом!».
Видно, поняла ее Елизавета Петровна.


Глава 22


   В середине июля 1745 года в Санкт-Петербург из своей подмосковной вотчины сельца Волынского, пожаловала вдовая княгиня Наталья Борисовна Долгорукая с двумя сыновьями: Михаилом, четырнадцати и Дмитрием, семи лет. Обоз и карета ее выглядели, как обычно это бывает у средней руки помещицы, за нуждой, явившейся в столицу. Миновав Ямскую Московскую слободу, где заканчивался московский тракт, небольшой обоз прямиком покатил в центр города, где между Фонтанкой и Садовой улицей, располагались владения высшей знати. Усадьба брата вдовы Долгорукой, Петра Борисовича Шереметева, с обновленным дворцом, занимала участок от берега реки Фонтанки до Литейного проспекта. Одноэтажный дворец в пышном стиле барокко Петр Борисович построил в конце тридцатых годов, когда начинающаяся придворная карьера потребовала его присутствия в Санкт-Петербурге. Он и сейчас продолжал что-то переделывать и прихорашивать в своем доме, в соответствии со вкусом молодой императрицы Елизаветы Петровны. К тому же, готовилась череда праздников и прием родни из Москвы и провинции в связи с назначенной на 21 августа сего года свадьбой наследника престола Петра Федоровича с Ангальт-Цербстской принцессой Софией Августой Фредерикой, крещеной в православие под именем Екатерины Алексеевны.
    Пять лет Наталья Борисовна прожила тихой и незаметной жизнью в подмосковном имении, уступленном ей старшим братом. Она выжила и даже расцвела, заботясь о своих детях, хотя так и не оправилась от сокрушившего ее душу известия о мученической смерти супруга. Близкие люди понимали, какой груз давит на ее душу. На молодом и красивом лице с тех пор так и застыла печать скорби. В огромных очах постоянно жила тоска. И беды продолжали навещать дом молодой вдовы. Падучая болезнь у младшего сына Мити не прошла, припадки случались с ним неожиданно и необъяснимо. Дитя росло хилым, и неестественно тревожным, со странными, часто меняющимися привязанностями: то к одной из ласковых нянек, то к деревенской девочке, то к котенку. Хуже всего было то, что эти привязанности обычно сопровождались истериками. Дитя ревновало предмет обожания, кричало, падало, билось с пеной у рта. И чем дальше, тем хуже. Одно счастье, что Миша вырастал на редкость умным, любознательным и здоровым мальчиком. Он занимался с присланными дядей-графом учителями, играл в войну с деревенскими ребятишками и помнил погибшего отца. Мать делала все, чтобы память об отце не оставляла сердце смышленого князя Михаила. Ведь Миша после князя Ивана являлся главой клана Долгоруких, как Петр Борисович – Шереметевых.
    Правда, в затворническую жизнь Натальи Борисовны постоянно влезали родственники, с обеих сторон. Кто-то из них раздражал княгиню письмами и визитами, настырно советуя бедной вдове выходить замуж, но были и такие, без кого бы, не вырваться ей из лап отчаяния. Обе сестры присылали княгине из Петербурга любезные, но холодноватые письма, к которым прилагали совершенно не нужные презентики, обычно, модную галантерею. Писала ей и подруга юности, а теперь жена брата, графиня Варвара Алексеевна Шереметева. Эта писала подробнее, чем Верочка и Катюша, но и она не могла ничем развеять скорбь и тоску вдовы. Жизни давних подруг давным-давно потекли по разным руслам и давно разминулись. Единственной отдушиной оставались  письма от брата Сергея, продолжавшего службу поручиком лейб-гвардии в Петербурге. Он жил в ладу с очаровательной Фанни, но существовала их семья на приданое супруги, что сильно задевало самолюбие молодого графа. Хотя – это обычная участь младшего брата, если наследство майоратное. Сергей Борисович не мог помочь любимой сестре деньгами, он и сам страдал от скупости старшего брата-графа, но обязательно навещал вместе с женой, горькую вдову в деревне каждый год, заботился о племянниках, особенно о недужном Митеньке.
     В 1742 году ссыльные князья Долгорукие, кто оставался жив, стали возвращаться из тюрем, монастырей и ссылок. Первыми явились старые двоюродные дядья Владимировичи и старший из них, князь Василий, занял прежнее положение в правительстве. Он был крестным отцом императрицы и тут же принялся хлопотать за всю родню. По указу Елизаветы Петровны братья князя Ивана были пожалованы имениями и чинами, сестры приняты при дворе. Порушенная царская невеста, колодница новгородского Горицкого монастыря, не смотря на подорванное здоровье, явилась в высший свет все той же, прежней гордячкой. Княжон Елену и Анну привезли из Сибирских монастырей, больных и тихих. Анна, к тому же, впала в религиозный экстаз, дни и ночи проводила на коленях, шепча молитвы. Младшие золовки написали Наталье Борисовне, что решили внести вклады в новгородской Георгиевской церкви, что на Торговой стороне. Они очень сокрушались, что не могут пока поехать на могилы казненных родственников. И спрашивали совета, постричься ли им, или выходить замуж, как советует императрица. Наталья Борисовна в письмах горько признавалась им в своем желании укрыться в монастыре от мира и невозможности сделать это из-за детей. И, хотя золовки стали ей более близки по духу, им она не торопилась открывать душу. Не могла она рассказать ни им, ни даже любимому брату Сергею, что скрывает ее истерзанное сердце. Что после тайной поездки в Новгород, часто стал ей являться муж, лютой смертью казненный. Являлся он Наталье Борисовне и наяву, и во сне – одетый в окровавленное рубище, с полуголым телом,  покрытым следами пыток. На шее, на руках и на ногах, в местах, где ударили палачи топорами,  видны были стигмы, как у мучеников: кровью сочились раны. Иногда жалкий, окровавленный призрак неторопливо поднимал руки, снимал с плеч голову и затем, обеими трясущимися руками, протягивал ее жене. Ах, да и не то еще бывало! Скорбная тень не всегда появлялась перед вдовой воочию, но зато она явственно слышала голос мужа, ласково зовущий ее встретиться с ним, то в саду, а, то в церкви. Бедная, она бросала все дела, или вскакивала ночью с постели и устремлялась в то место, куда ее призывал голос Иванушки. Но – увы! Лицом к лицу вдова сталкивалась с печальной действительностью: сад встречал ее голыми, поникшими ветвями, шумом ветра, сквозь который уже ничего было не разобрать, а церковь оказывалась запертой, по той причине, что служба давно закончилась, и на дворе ночь. Тогда, поговорив с батюшкой, вдова потребовала себе ключ, чтобы попадать в храм в любое время дня и ночи. Добросердечный отец Савва вручил ей требуемое, и с тех пор, несчастная вдова не раз видела в церкви то, что было недоступно даже священнику. Ночью, в пустой церкви на алтаре являлась ей ярко горящая звезда, переливающаяся холодным, нездешним светом. Наталья Борисовна верила, что это божественное пламя – знак, который предназначался одной ей. Но куда манила ее звезда? После молитвы и недолгих размышлений, княгиня пришла к выводу, что звезда указывает ей дорогу в монастырь, но отец Савва, исповедуя ее, сурово возразил и взял за правило постоянно напоминать ей о долге и малых детях. Княгиня не должна поддаваться отчаянию, твердил батюшка, а звезда – это, не что иное, как призыв к ангельскому терпению. Сохранить здоровье, не дать тяжкому грузу отчаяния сломать собственную психику – вот первейшая задача матери двух сыновей, рожденных для великой цели последними представителями главной ветви древнего княжеского рода. Наталья Борисовна соглашалась с отцом Саввой. Час ее не пробил пока, сыновья малы, и оставлять их на чужих руках – грех. Миша учится дома, и надо думать о его дальнейшем образовании. Митенька продолжает страдать от приступов падучей. В доме вдовы постоянно жил теперь доктор. Но, ни врач, ни местные знахарки-травницы, со своими заговорами, не помогли Мите. Ребенок успокаивался только, когда находился в безопасности материнский коленей, прижимаясь светлой головкой к ее груди. Митя не знал отца, не запомнил место своего рождения и вечно пребывал в каком-то своем мире, переполненном фантазиями и страхом. Мать пока боялась его учить.
Так летели дни и месяцы, но в начале апреля 1745 года Михаилу исполнилось 14 лет. Пришло время задуматься о будущем молодого князя, и мать списалась со старшим братом: он давно звал ее в Петербург. Наталья Борисовна впервые попросила Петра Борисовича полностью выделить ее приданое и начать хлопотать о возвращении конфискованных имений мужа. В ответ Петр Борисович предложил ей пензенское село Дмитревское с помещиковым двором, мельницами и винным заводом. К имению было приписано мужского пола пятьсот душ. А вот касательно владений князя Ивана, записанных покойной государыней на себя, граф посоветовал ей хлопотать самостоятельно. Он отговаривался перед сестрой занятостью и сложными отношениями с потомками их общего по отцу старшего брата Михаила, умершего в 1714 году. К тому же, отнятые в казну имения Долгоруких, представляли государственный интерес, и хлопотать за них было сложно.
Не удивительно, что у Натальи Борисовны разболелось сердце. Скрутила ее жестокая обида. Что это с братом, зависть ли черная, или не объяснимая ничем, жадность? Хорош старший брат! Женившись на Варваре Черкасской, граф более чем удвоил свое и без того баснословное, состояние. Имея более 140 тысяч душ, предложить сестре крохи какие-то! Видно, Петр Борисович Бога всемогущего не убоится! Ведь она когда-то, несмышленой девочкой еще, доверила ему свое огромное приданое, а он теперь делает вид, будто забыл, сколько добра и золота, и драгоценностей, ей принадлежало.
Так что, получив приглашение на свадьбу цесаревича, Наталья Борисовна решила, что полно ей отсиживаться в деревне и ждать у моря погоды. С обоими сыновьями она прибыла в Петербург и постучалась в дверь к старшему брату. Согласно этикету, она не могла объехать хоромы главы фамилии, да и не собиралась. На этот раз перед ней была ясная цель: она намеревалась представить государыне молодого князя Михаила Ивановича Долгорукого и потребовать возвратить немалое его наследство.

- Ох, Наташа, Наташенька, - графиня Варвара Алексеевна, одетая в парчовую, синюю с серебром, робу, сверкая драгоценными сапфирами в напудренных волосах, поспешно летела навстречу дорогой гостье. – Матушка моя, мы тебя заждались! Вот радость-то несказанная!
    - Варя! Варя! Голубушка! – едва выговорила Наталья Борисовна. – Сколько же мы не виделись с тобой?
Женщины обнялись и троекратно расцеловались. Они не виделись больше четырнадцати лет, только переписывались. И как же изменилась за это время княжна Варвара! За ласковой улыбкой стояла природная чопорность и надменность. Графиня Шереметева слыла степенной и рассудительной хозяйкой. Очень изменилось ее лицо. Когда-то тонкое и красивое, оно теперь расплылось, и уже наметился второй колыхающийся подбородок. Напудренные локоны спадали на короткую и толстую шею, а полные грудь и плечи были открыты полностью – выставлены напоказ по последней французской моде. Графиня чернила широкие брови и румянилась. Пунцовые губы и прежде тонкие, всегда поджимала, видимо, она так давно привыкла. Но по-прежнему нежной и белой оставалась ее кожа. Блеск синих камней выгодно оттенял сливочную белизну. Белая кожа, да карие бархатистые глаза – все, что осталось от красоты и юности светской львицы.
    - Ну, наконец-то приехала, золовушка, - с ласковым упреком начала петь графиня, не выпуская Наталью Борисовну из объятий, - Петруша каждый день только и говорит, мол, как там милая моя сестрица с племянниками, да скоро ли она будет? А уж я-то! Все глазыньки проглядела, так хотелось видеть тебя с деточками! Скучала я по тебе! Видит Бог, Наташенька, ты моя единственная подруга! После отъезда твоего я так и не сошлась ни с кем. Жила при дворе, а все как будто бы одна в пустыне. Ты знаешь, мой дорогой батюшка скончался? Ах, я ведь очень счастлива за твоим братом, сильно люблю моего Петра Борисовича. Ты не представляешь всю грандиозность наших планов! Господи, что я только говорю-то, ох, прости! – графиня всплеснула полными белыми руками, сверкнув кольцами, и опять бросилась душить поцелуями золовку. – Болезная ты моя, прости, прости, знаю, как велика твоя потеря, сочувствую и скорблю вместе с тобой, Наташенька, но скорбь твоя улетучится, уверяю, едва ты, душенька, войдешь в свет и встретишься с императрицей. Она поймёт, как тяжело твоему сердцу, она ласкова к нашей семье, она так хороша, так добра и умна! Она – ангел!
Графиня Варвара Алексеевна смахнула с покрасневших глаз слезы. Она так радостно встретила гостью и говорила с ней так искренне, что Наталья Борисовна невольно поддалась и ласкам и обаянию жены брата. Впрочем, Варвара ведь - давняя подруга. Но при этом сердечушко больно-пребольно сжалось. Неискренность все же сквозила в словах Варвары Алексеевны. И деликатно отстраняясь от невестки, княгиня-вдова грустно ответила:
    - А стоит ли мне вообще радоваться, горемычной-то вдове, Варенька? Видишь, я какая печальная: все плачу и плачу, да тоскую, да только ничем не утишу свою беду и свою скорбь. Ты тоже меня прости, милая. Вот дети мои, познакомься с ними, дорогая - неустроенные птенцы, о них забочусь я неустанно, а то давно бы ушла в монастырь. Миша! Митя! Представьтесь скорее дорогой тетушке, – обратилась она к застеснявшимся мальчикам. – Уж ты, Варенька, душечка, прости нас, деревенских.
    - Что ты! – весело заулыбалась графиня. – Вижу я, каковы молодцы у тебя и восхищаюсь! Мишель, Митенька! Бегите же ко мне, расцелую вас! – она раскрыла объятия племянникам и обоих трижды расцеловала. – Ох, миленькие мои, не стесняйтесь тетушки, мы с вами не чужие! Мы с дядюшкой о вас позаботимся, наймем вам лучших учителей, представим ее императорскому величеству и молодому наследнику престола! Мишель, ты только на три года моложе великого князя. А знаешь ли ты, мой голубчик, что твой дядюшка Петр Борисович учился вместе с покойным императором Петром II? – ласково обратилась она к Мише.
Наталья Борисовна впервые за весь день улыбнулась. Стоит ли говорить, до чего Мишенька растерялся при таком ласковом, да бурном приеме? Однако юный князь степенно поклонился тетушке и сказал срывающимся баском:
    - Знаю, тетушка, ваше сиятельство, Варвара Алексеевна, мне маменька рассказывала. Позвольте еще уведомить вас, что мне доподлинно известно, каким большим другом был мой отец государю покойному Петру II. Если на то будет воля императрицы, то я поступлю офицером в Преображенский полк! Мой батюшка был командиром этого полка в звании гвардии майора!
Графиня Варвара Алексеевна всплеснула руками:
    - Каков, молодчик! Конечно, милый, перед тобой откроется любая дорога! Ее величество будет добра к тебе, милый племянник! - воскликнула она и крепко прижала к себе смущенного Михаила. – Жалко только, что у меня нет такого же вот сыночка, твоего ровесника.
    - Ах, все у тебя еще впереди, Варя, три года брака – какой это срок? Ты еще родишь следующего графа Шереметева, - поспешила успокоить графиню Наталья Борисовна. – Вот, поцелуй-ка еще разочек моего малютку, Митеньку, а то он, я гляжу, отчего-то забоялся, – и ласково подтолкнула к тетке бледненького ребенка, вцепившегося в материнские юбки.
    - Ох-ох! Что же это я, - графиня неподдельно заохала, заквохтала, как наседка, - куколка ты моя, ангел Митенька! Иди-ка, сладенький ты мой, к тете! – поманив Митеньку, она схватила его на руки и так крепко зацеловала, так долго его не отпускала, что младший князь ударился ревом и принялся отчаянно вырываться.
    Наталье Борисовне пришлось отобрать его у подруги.
    - Он у меня дичок, прости, голубушка. Мало, кого видит и новых людей боится, Варя, миленькая, - извинилась она. – Он полюбит тебя. Братья, да ты, вот и все, кто у нас с мальчиками остался. Спасибо за добрый прием, а теперь проводи меня к Петру Борисовичу, а детей – в покои, чтобы они смогли хорошенько отдохнуть. Или… братец мой, граф, нынче занят? Не примет пока меня?
    - Не то, что бы, занят сильно Петруша, - графиня окинула быстрым взглядом фигуру золовки. – Да ты не спеши к нему, голубка моя. Полно! Наташенька, тебя все любят здесь и не дадут в обиду. Пойдем лучше ко мне, изопьем кофе с пирожными и займемся твоим платьем. Ты в трауре, но ведь при дворе и траур полагается носить элегантно, к тому же, Елизавета Петровна не любит траурных платьев, - она взяла под руку золовку и настойчиво повлекла ее за собой, оставив обоих юных князей на руках лакеев. Следом за ними, шурша шелковыми юбками, поскакала разнаряженная, многочисленная свита графини. – Ах, как пойдет тебе жемчужный цвет, Наташа, красота твоя все еще способна приворожить хоть кого, и учти, пожалуйста: ее величество и просто темные тона тоже очень сильно удручают! О черном цвете на балу и говорить нечего, разве что, можно надеть черное домино на маскарад.
Наталья Борисовна не могла не улыбнуться в нарумяненное лицо щебечущей, точно птица, графини Варвары Алексеевны.
    «А я и забыла в деревне, как живут при дворе знатные персоны, - подумала она, - вон как окружена Варенька, она и шагу не может ступить без компаньонок. Что ж, и мне надо будет улыбаться, как они. Не покажу я никому своего мученья, - твердо решила она, чувствуя на себе любопытные взгляды женщин. – Не доставлю никому удовольствия, но, Господи, Боже ты мой, неужели долго продлится эта мука?»
После кофе Варвара Алексеевна повела гостью в свою уборную, где их уже поджидали камеристки с платьем. Как Наталье Борисовне ни хотелось отказаться примерять все это великолепие, но нельзя было обижать гостеприимную хозяйку. Вздохнув, она отдалась в руки хлопотливых камеристок, и они быстро сняли с нее скромный деревенский наряд и помогли облачиться в бальную робу.
    Варвара Алексеевна всплеснула руками:
    - Ах, как тебе идет, однако, ма шер, в талии широко сделали, надо перешивать скорей! Какая ты, Натальюшка, изящная, а вот я! – она весело фыркнула, как женщина, вполне довольная сама собой, которой можно и повосхищаться талией бедненькой вдовицы. – Девушки, сейчас же позовите швею! Где Авдотья?
    - Я здесь! Уже иду, графинюшка, ваше сиятельство! – откликнулся звонкий, до боли знакомый голос. В уборную неторопливо вошла женщина в темном платье и белом чепце с голубыми лентами, но как будто чем-то встревоженная, или обрадованная кому-то? Остановившись перед барыней, она низко поклонилась и выпрямилась, ожидая приказа, все еще с опущенными глазами. Это и была швея, и она показалась Наталье Борисовне смутно знакомой. Вернее, она будто ранее знавала ее, даже очень хорошо знала!
    Швея подняла глаза, и Наталья Борисовна вскрикнула:
    - Дуняша!
    Не помня себя, она бросилась к швее и замерла с протянутыми руками, только теперь догадавшись, что нарушает этикет в глазах графини. Да что там – этикет, совершеннейшая бестактность обниматься с холопкой. Что скажет Варвара Алексеевна?
     - Ах! Да ведь она же твоя бывшая горничная, Натальюшка, я и позабыла! – воскликнула графиня и звонко рассмеялась. – Ах! Тебе, наверно, хочется поболтать с Авдотьей? Ну, так и быть! Болтайте, а заодно и талию ушьете! Девки! А ну, пошли-ка все прочь! Нечего есть глазами Наталью Борисовну! Я знаю, какая она чувствительная! Натальюшка, ты тут оставайся, а я прилягу, - с этими словами, графиня выплыла из уборной, гоня перед собой хихикающих камеристок.
    Наталье Борисовне до них уже дела не было.
    - Дуняша! – повторила она с плачем. – Ох, Дуняша!
    - Барышня! Наталья Борисовна, княгинюшка, вы ли это, бесценная моя?
    Женщины теперь уже без смущения бросились навстречу друг другу, будто родные сестры, а не барыня и служанка, обнялись, расцеловались и долго не могли разнять крепких объятий. Так и стояли, не вытирая слез. Сколько лет не виделись, и сколько надо было сказать друг другу.
    - Каким ветром ты здесь? Почему доселе скрывалась? Где муж твой? – наконец-то слетело с языка княгини. – Садись и рассказывай!
    - Ох, барышня моя, княгинюшка, я, как только узнала, что вы приехали, так прямо места себе не нахожу, – плача, заговорила бывшая горничная, усаживая Наталью Борисовну в кресло и сама притулилась у ее ног, покрывая поцелуями руки своей бывшей госпожи и колени. – Ох, барышня вы моя, не я скрывалась! Я бы давно с вами встретилась, поклонилась бы вам в ножки, последней рабой стала опять при вас! Я-то как к вам рвалась, когда узнала, что вы из Сибири воротились, да госпожа, графиня Варвара Алексеевна, не дозволяли мне! Все твердили, мол, не расстраивай ее сиятельство, нечего откровенничать… нагонять тоску! Я-де не хочу причинять боль Наталье Борисовне. Уж я-то вижу теперь вашу тоску-печаль неизбывную, своими глазами, а так все про вас знаю, я за вас с князем вашим покойным, страдальцем, каждый день Бога молю. Жалею князя Ивана Алексеевича,  и мой муженек, Гриша, за душеньку его светлую, тоже молится ежедневно. Мы счастливы были бы вам опять служить, … до самой смерти бы… княгинюшка!
    - Ах, а мне сказывали, будто вас отдали Густаву Бирону! – всплеснула руками Наталья Борисовна. И ненадолго нахмурилась. Зачем, интересно знать, вмешивается в ее жизнь Варвара? Пускай она и подруга детства, и жена брата, покровителя Натальи Борисовны с сыновьями, но можно бы спросить прежде, надо ли охранять ее от дорогих людей, слуг верных? Разве знают брат и невестка, что причинит ей боль, а что нет? Однако взглянув в заплаканные глаза  прежней служанки, Наталья Борисовна обняла ее с просьбой. –  Не плачь и не терзайся, пожалуйста, обо мне, а лучше расскажи мне в первую очередь, о себе, милая Дуняша. Ну, привезли вас обратно в Москву, отдали немцу Бирону-младшему. Жили-то вы как?
    - Ох, жизнь наша была печальная, - покачала головой Авдотья. – Столько-то лет горевали по вам с князем Иваном Алексеевичем. Знаете ли, моя княгинюшка, - говорила она торопливо, прижимая руки к груди, - каждый раз, как достану из сундука ваше платье, то, голубенькое, в котором венчалась в Тобольске с Гришей, так слезами горькими и заливаюсь, потом надену его, и словно столбняк на меня нападет, сижу истуканом. Так целый день и просижу. Из рук все валится. Обязанностей у меня было сначала не много: следила за столовым бельем. Потом шить выучилась. Супруга покойная Густава Бирона, княжна Меншикова Александра Александровна, меня очень хвалила. Она родами померла, вы не знали?
    - Узнала, когда уже стала в своем имении жить и с родственницами встречаться, они мне и поведали, молюсь теперь за нее. Она, стало быть, отличала тебя, хорошо к тебе относилась?
    - Лучше и не надо! А мой Гришенька у самого Густава Бирона в чести большой находился – любимый псарь. Позже барин его старшим ловчим сделал, а как сослали его, вместе со старшим братом, регентом, в Сибирь, так мы и перешли от него к Миниху, а от Миниха – к Алексею Григорьевичу Разумовскому, дай Бог его сиятельству доброго здоровья. Граф Алексей Григорьевич оказался самый добрый хозяин, большой друг вашего брата Петра Борисовича. Узнав нашу историю, он уступил нас графу Петру Борисовичу, с двумя нашими сыновьями. Как мы его благодарили! Вот человек, который по Священному Писанию живет, оттого и государыня его любит! Дай-то ему, Господи, здоровьичка! – Дуняша троекратно обмахнулась крестом. – Теперь мы опять принадлежим брату вашему. Я поднаторела в шитье и состою швеей при графинюшке Варваре Алексеевне. По ее личному приказу я и платье для вас шила, да вот малость не угадала, в талии сделала широко, но я это сейчас, я это мигом… ох… исправлю, не гневайтесь, княгинюшка моя! – И вдруг не вытерпела, заголосила, сквозь слезы несколько раз повторяя. – Ох-ох! Барышничка вы моя! Бесценная вы моя, бриллиантовая, золотая! Встреча-то, ах, долгожданная! Вы не бываете у государя нашего, графа?  Отчего не бываете?
    - Да вот, привыкла к простой сельской жизни, лишение всех земных благ превратило меня в простую женщину, Дуняша, а суровая природа в холодных краях изменяет характер человека, - ответила служанке Наталья Борисовна. – Вот кабы ты попала с нами на тот остров, миленькая! Нет ничего на свете страшней, хоть красота в тех краях тоже есть. Сидит городок посреди холодной воды, а кругом леса, дикие звери. Ночи долгие, длятся почти полгода, а потом другие полгода стоит белый день. Северные сполохи в небе играют, а хлеб не растет и никакой овощи, фрукту не родится. Зато люди славные. Я тебе расскажу про одну тамошнюю вдову, крещеную вогулку Татьяну Иванову, казачку. Только благодаря Татьянушке, и дети мои на свет родились, и я с ними жива.
    Они проговорили и не заметили, как скоренько промелькнуло время. Дуняша сняла с княгини бальную робу, переодела в шелковый шлафор и принялась ушивать платье в талии. Пока швея старательно работала, они говорили, и говорили.  Наталья Борисовна поведала про больного сына Дмитрия. Лечили его доктора, свои, русские, приглашали даже одного иноземца. Никакого толку не добились. Пользовали и бабы-знахарки, так результат тот же. Слава богу, старший сын, князь Михайла Иванович, и здоровьицем крепок и умен зело, прекрасно учится. Весь в долгоруковскую породу пошел: горяч и надменен. С матерью, правда, держится кротким агнцем. Что матушка скажет, то никогда не оспорит, ни единым словечком.
    Только о муже долго не могла начать разговор княгиня. Как объяснить? Не понимают люди ее страданий. И все же решилась, наконец, поведала о тайных встречах со своим страдальцем.
    - Понимаешь, - торопливо объясняла Наталья Борисовна Авдотье, - я мужа моего видеть ежеминутно жажду, и он сам ко мне является… иногда. Слышу его дыхание, шаги тихие, а то, вижу, бывает, в углу смутную тень, коя потом становится все четче и четче и складываться в стройный, нездешний образ. Как будто ангельский. И вот, страдалец мой поднимает не спеша руку и берет себя за волоса. Поднимает за волоса голову – голова-то его отделяется от тела.
    И потом он протягивает мне свою голову с такими словами: «Я-де весь твой, Натальюшка, но только уходи ты скорей в монастырь! Там ты будешь ко мне ближе!» Потом видение бледнеет, медленно тает и исчезает. Перед глазами складывается иная картина: белый снег, черный остов острога, опять белый снег и на нем – кровь, кровь, кровь! И вижу я попеременно, то, место нашей с ним, ссылки, то, место казни моего мужа. Я там была, видела могилы, не понаслышке говорю! Что это был за человек, мой страдалец Иванушка! Все в нем я имела, Дунюшка, – сложив руки крестом, прошептала вдова, - и милостивого мужа, и отца, и учителя, и старателя о спасении моем! О, Господи, Боже! Нельзя даже словами описать всего страдания моего и бед, сколько я их перенесла в жизни! Кто бы вразумил, что надо делать мне, как поступать? Хочу в монастырь уйти, но вижу, что время мое еще не наступило. Ты, понимаешь ли, меня, Дунюшка?
    Наталья Борисовна глубоко вздохнула и застыла с прижатыми к груди руками. Тихая улыбка озарила ее лицо.
    - Матушка вы моя, страдалица, - всплеснув руками, пролепетала Авдотья. – Сколь силы дает вам Боженька, чтобы страдать и плакать. Голубушка вы моя, госпожа обретенная… ох, кабы я могла снова служить вам, вместе с моим мужем…
    - Нет-нет, - мягко остановила ее княгиня, - не надо! Муж твой при большом деле служит его сиятельству, да и ты вон какая искусница, - Наталья Борисовна попросила развернуть перед ней бальную робу, - несказанная красота! Я, знаешь ли, отвыкла носить такие платья, мне они ни к чему, да и в будущем я вижу себя монахиней. Это хорошо, что мы с тобой, пока я в столице, будем видеться, и поговорить нам придется еще о многом, а потом, я буду рада видеть тебя в Волынском, гостьей и помощницей, если Варвара Алексеевна не воспротивится. Давай-ка, надевай на меня робу-то, - она послушно встала и пока Авдотья ее одевала, стояла и улыбалась.

Наталья Борисовна встретилась с графом только перед ужином. Пять лет они снова не виделись, и вдова нисколько не удивилась, оказавшись лицом к лицу с надменным светским вельможей: холеное лицо, взгляд блуждает поверх головы бедной гостьи. Энергичным жестом граф приветствовал сестру, холодный поцелуй вызвал легкую дрожь в сердце Натальи Борисовны. Граф пригласил ее садиться и сел сам. Он был в парадном кафтане красноватого бархата с оранжевыми отблесками на складках тонкой ткани и с золотым шитьем. На груди мягко переливались муаровые ленты, красная Анненская и синяя – Белого орла. Наталья Борисовна сумела увидеть жесткость и прижимистость богача-вельможи, занявшего теперь при дворе прочное и почетное место. Поняла и всю тщетность своих надежд получить целиком собственное приданое. Слушая брата, она представляла себя «в молодых летах» - непосредственную, наивно-доверчивую. Ах, чистая была дура! Вот к чему высокоумие привело! Обхитрил-таки ее граф-братец, зажилит он теперь приданое. Нипочем не отдаст. Ведь в его жизни произошли, вон какие перемены! Не то, что при Анне Иоанновне, когда он дрожал за свою шкуру, точно мышонок. Наталья Борисовна давно знала, что брат теперь в большой милости и подружился с самим графом Разумовским, нынешним фаворитом и, ни от кого ведь не секрет, - супругом императрицы Елизаветы Петровны. Брат поведал ей, что не задержится надолго в Северной столице и попросится, через Разумовского, в Москву. Вдали от придворной суеты, интриг и спесивых придворных (ах, кто бы это говорил!) займется своим огромным, сложным хозяйством. В старой столице как-то уютнее, а его московский дом на Никольской улице и подмосковные усадьбы, Останкино и Кусково, и так уже не уступают в роскоши столичной резиденции. Он собирался организовать в Останкино свой театр, оркестр, певческую капеллу и взрастить плеяду крепостных художников. Помнишь ли ты, Натали, маленького Иванушку Аргунова? Племянника управителя Черкасских? Да, того, того, что мальчиком рисовал для Варвары Алексеевны виньеты на визитках? Ты еще хвалила его? Вырос, уроки живописи берет. А поляка Вороблевского, помнишь ли? Библиотекаря, ну, того, что сочиняет музыку и пиесы пишет для театра? А кроме них, есть немало еще талантливого народу: Красовские, Фунтусовы, Смагины! Петр Борисович поведал, что дом на Миллионной улице, наследство супруги, они решили сдавать, а деньги наемщиков пойдут на покупку картин, скульптуры, мебели и тканей, на оплату счетов художников, архитекторов, на покупку вина и устриц. Расходы-с, сестрица! Приходится много, очень много, работать. Да и родня, то и дело выклянчивает деньги.
    - Я верю тебе, братец мой, - сухо обронила Наталья Борисовна.
О сложных отношениях с потомками покойного старшего брата Михаила, на имущественной почве, она и сама догадывалась. Племянницы Марфа Михайловна, вдова одного из Долгоруких, Екатерина Михайловна, та, что была за Салтыковым, Александра Михайловна, та, что за Апраксиным, сейчас жили в Фонтанном доме. Все три, только заслышав о приезде тетки (как же неловко именоваться теткой пожилых дам!), тотчас же появились перед Натальей Борисовной. Они шумно бросились пересказывать ей свои несчастья, и, конечно же, не без яда, поведали о том, что невестка Марья Андреевна, вдова давно умершего брата Алексея, претендует на часть имений двоюродного дедушки своего сына Сергея. 13
    - Видишь как? Мы с тобой уже двоюродные дед и бабка, - поморщился Петр Борисович, оставшись наедине с сестрой.
    - Да я-то ведь, не они, - едва не расплакалась перед ним Наталья Борисовна. – Об одном прошу тебя, братец милый: не оставь нищими моих деток и помоги мне отхлопотать у правительства конфискованные земли Долгоруких. Ты лучше знаешь, как это делается.
Брат ей вяло кивнул. Все эти дела, связанные с наследством племянников, отвлекали его от строительства и искусства, которыми он увлеченно занимался. Он предложил сестре сопровождать ее на аудиенцию к императрице. Елизавета Петровна хотела видеть молодую вдову безвинно замученного князя Ивана Долгорукого, товарища ее молодых дней. При дворе Наталья Борисовна должна была увидеть всех своих золовок и деверей. Освобожденные из ссылок, они, каждый по-своему, теперь пытались обосноваться в этой, основательно позабытой ими, жизни. И почти все были в меру успешны, за исключением, как поведали вдове болтливые компаньонки графини Варвары Алексеевны, княжны Аннушки, ставшей очень религиозной и Александра, известного теперь под прозвищем «князь с пороным брюхом».
Наталья Борисовна гадала, изменились ли Долгорукие в отношении друг к другу, или же по-прежнему живут склочно? Увидятся ли они, как близкие люди, или же, нет – деверья с золовками отвернутся от вдовы замученного старшего брата?


Глава 23

Большая зала нового Летнего дворца, выстроенного Варфоломеем Растрелли, на Царицыном лугу, для молодой Елизаветы Петровны, сияла огнями. Огромные двустворчатые двери с золоченой резьбой были распахнуты, и гости важно вступали в длинное зало, прохаживаясь вдоль стен, мимо зеркал и окон. Проемы окон и зеркала обрамляла сложная золоченая резьба и золоченые бронзовые бра. В простенках располагались живописные панно на темы «Метаморфоз» Овидия. Гигантский плафон украшала роспись, прославляющая Елизавету Петровну – покровительницу искусств. Шел четвертый год со дня восшествия на престол Елизаветы Петровны. Тяжелое прошлое было накрепко позабыто, виновные наказаны, пострадавшие возвращены из ссылок, и все придворные жили чудесным настоящим. Императрица, отказавшаяся выходить замуж за иноземного принца, предпочла назначить наследником престола сына своей любимой сестры Анны, герцогини Голштинской, давно умершей и погребенной в крипте Петропавловского собора. Потерявший в 1739 году также и отца, принц Карл Петер Ульрих четырнадцати лет отроду, привезенный в Россию, крещеный в православие, теперь готовился вступить в брак. Его свадьба с Ангальт-Цербстской принцессой уже не за горами. Ее императорское величество Елизавета Петровна все также прекрасна, очаровательно весела. Ходят упорные слухи о том, что она пошла по стопам родителя, предпочтя браку по расчету любовь, пылкую и обоюдно разделенную. В годовщину своего восшествия на престол императрица тайно обвенчалась с давним возлюбленным Алексеем Григорьевичем Разумовским, чей путь наверх начинался с клироса придворной церкви во времена Анны Иоанновны. Красавец малороссиянин бесстрашно разделил судьбу опальной цесаревны, и теперь бывший певчий уже граф священной Римской империи и первый вельможа в государстве. Граф Алексей Григорьевич – полная противоположность Бирону, известному своей жестокостью. Бирон ныне, помилованный Елизаветой, живет в Ярославле, а Остерман занял место Долгоруких в Березове. При дворе царит нескончаемое веселье. Елизавета Петровна обожает балы, маскарады, званые обеды. Она и сама любит заглянуть в гости к кому-нибудь из вельмож и угоститься на славу. Граф Петр Борисович Шереметев, как и все друзья государыни, ежедневно держит в Фонтанном доме наготове богатый стол. А сегодня при дворе состоятся танцы, будет роскошное угощение и большая карточная игра. В соседних гостиных - ломберные столики, готова большая трапеза в Белом банкетном зале: белые скатерти, фарфор, хрусталь и цветы в вазонах.
«Ах, неисповедимы пути господни! Перемены, решительно во всем!» Так думала княгиня Наталья Борисовна Долгорукая, вступая в залу. Она шла рядом с невесткой, выделяясь рядом с нею, строгим платьем и печальным взором. Эта мягкая печаль в глазах и лице вдовы интриговала общество и особенно - женихов, немолодых годами. О вдове князя Ивана Долгорукого и прежде много говорили в свете. Некоторые господа примеряли к себе ее знатность и богатство, которое можно, имея связи, когда-нибудь возвратить. Граф Петр Борисович Шереметев, прирожденный дипломат, сумел поставить себя при дворе, наполненном изощренными интригами и весельем, также искусно, как и фаворит императрицы, дружбой которого он гордился. Раскланиваясь с придворными, первый богач России с любезностью всем представлял свою дражайшую сестру – вдову княгиню Долгорукую. Наталья Борисовна не без труда узнавала лица вельмож, заискивавших перед ней в молодые годы. Слишком коротко было ее счастье, всего двадцать шесть каких-то дней всеобщего преклонения и благополучия. Она смущалась от того, что все эти люди и теперь находили ее красивой. Одним из первых к ней подошел князь Александр Александрович Меншиков, в блестящем гвардейском мундире - ныне единственный представитель и глава семьи светлейшего Александра Даниловича, покоившегося в березовской вечной мерзлоте. Княжна Александра Александровна, выданная за Густава Бирона, умерла родами в 1736 году. Петр Борисович поспешил увести сестру от Меншикова, но перед ними тут же вырос старый князь Василий Владимирович Долгорукий, вознесенный снова на самый верх Елизаветой Петровной. Старик, недолго думая, расцеловал Наталью Борисовну на виду у всех и ловко утащил от старшего брата и невестки. Старый фельдмаршал спешил представить ее родственникам, воротившимся из ссылок, а кому, про то сообщать не торопился. В залу только что вошло несколько молодых придворных, и Наталья Борисовна узнала родственников - Долгоруких! Высокий генерал с умным, добродушным лицом, вел под руку элегантно одетую разрушенную невесту покойного Петра II. Щеголеватый гвардеец сопровождал нарядную, но неузнаваемую в худобе, княжну Елену. За ними следовали бледная и унылая княжна Аннушка и три молодых князя. Золовки и деверья! Господи Боже мой, но до чего же все они изменились под ударами жестокой судьбы! Правда, это не относилось к разрушенной императорской невесте. Княжна Катерина Алексеевна выделялась изысканностью и богатством туалета. Она была в парижской алой бархатной робе, своего любимого цвета, по-прежнему шедшего ей, с обнаженной до крайности грудью и шеей, на которой сверкали и переливались бриллианты. Наталье Борисовне показалось, что она когда-то уже наблюдала похожую картину. Прекрасная, разряженная и несчастливая гордячка! Но генерал, любезнейший кавалер, откровенно ею любовался.
    - Ну, вот, детушки мои, вы и встретились, наконец-то, - просто сказал князь Василий Владимирович. – Порадуйтесь же друг другу!
    Все услышали громкий голос княжны Катерины Алексеевны:
    - А мы и рады, дорогой дядюшка! Что и говорить, чудеснейшая встреча! Княгиня, матушка моя, здравствуй! Позволь представить тебе жениха моего, графа Александра Романовича Брюса! И жениха сестры – князя Юрия Юрьевича Долгорукого! Юрий Юрьевич – наш кузен, и он тоже долго страдал в ссылке за выступление против Анны Иоанновны и Бирона. Вероятно, вы не знакомы? Князь Юрий, - это княгиня Наталья Борисовна, вдова бывшего главы нашей фамилии и мать нового – юного князя Михайлы Ивановича. Спешу доложить, что свадьбы наши последуют за бракосочетанием великого князя Петра Федоровича, и мы желаем видеть тебя на них гостьей, Наталья Борисовна.
Затем последовало громкое шуршание юбок и мелодичный звон шпор. Фамилия чопорно приветствовала ошеломленную вдову погибшего на плахе главы семейства.
Наталья Борисовна через силу улыбнулась:
    - Только гостьей? Ну и ну, миленькие мои! Вместе жили, вместе страдали.
    - То страдание быльем поросло, - проговорила сквозь зубы Катерина Алексеевна и задрала голову с бриллиантовой диадемой, - отчего ты печальна так? Ох, Наталья Борисовна! Уж наслышаны мы, что братец-то твой не как должно бы, с тобою поступает: не отдал твое приданое и сюда вывел тебя, как монашку. Не собираешься ли и ты замуж?
Печальные глаза Натальи Борисовны встретились с холодным взором старшей золовки.       
 «Ах! И горе впрок тебе не пошло…» - про себя решила княгиня.
Но вслух она ничего не успела ответить гордой княжне. Придворный оркестр заиграл туш, и торжественный обер-гофмаршал, вступив в зал, зычно объявил выход императрицы.
Толпа блестящих придворных всколыхнулась и заволновалась: сплошное море бриллиантов и золотого шитья.  Выстроившись вдоль стен длинными шпалерами, дамы и кавалеры приготовились приветствовать молодую императрицу. Все господа замерли в низких поклонах, а дамы низко опустились в реверансах. В серебристо-голубой робе с драгоценными кружевами, блистая открытыми плечами молочной белизны, с малой бриллиантовой короной, венчающей прическу, Елизавета Петровна вступила в зал. За нею следовал красавец-граф Алексей Григорьевич Разумовский. Граф так же блистал в белом, отделанном синим бархатом с золотым шитьем, кафтане, с голубой муаровой лентой через плечо. Он был атлетически сложен, статен, смугл, а волосы черные и пышные, не требовали ношения парика и пудры. Выражение лица фаворита было чрезвычайно добродушно. Оно располагало к себе с первого взгляда.
Елизавета Петровна лучезарно улыбалась гостям, стремительно-летучей походкой шествуя  вдоль шеренги придворных. На минуту она остановилась перед Шереметевыми.
   - Петр Борисович! – воскликнула она. – Вижу, друг мой, ты в преотличном настроении вместе с супругой и сестрицей! Я в восторге, княгинюшка моя, Наталья Борисовна, что ты наконец-то пожаловала в столицу. Я уж думала, что не выберешься из деревни! С сыновьями, я надеюсь, они у тебя подросли? Учатся ли? Сколько уже минуло им? На кого они похожи?
Наталья Борисовна смутилась от такого количества вопросов. Главное, императрица ее узнала! Но неуместно долго говорить с монархиней. Княгиня низко опустилась перед Елизаветой Петровной в реверансе:
    - Благодарю, ваше величество, что узнали меня, - вымолвила она скромно и очень тихо. - Я привезла ко двору обоих сыновей. Их зовут Михаил и Дмитрий. Старшему, Михаилу, уже четырнадцать. Младшему, Дмитрию, только семь.
Елизавета Петровна добродушно рассмеялась:
    - Ох, и скромна же ты, дочка славного Шереметева! Столько лет, как вернулась, а при дворе - первый раз! Страдалица ты моя, дай-ка я тебя расцелую, - она нагнулась к коленопреклоненной женщине и ласково обняла, расцеловала в обе щеки и пособила ей распрямиться. – Ох, и рада же я тебе, Наталья Борисовна! Воистину рада!
Наталья Борисовна пробормотала слова благодарности во второй раз. Нет, она не была удивлена лаской императрицы. Ей говорили, что государыня во всем равняется на своего отца Петра Великого. Ласкает угодных вельмож и даже простолюдинов, но может и прибить собственноручно, того, кто ей не угодил. Многих расспрашивает, задает бесчисленные вопросы, но не всегда дослушивает ответы. И на этот раз императрица сразу удовлетворилась ответом Долгорукой.
    - Привезешь обоих сыновей, представишь мне, Наталья Борисовна, - бросила она и обратилась к шедшим за ней молодым людям. – Смотрите, ваши высочества, перед вами святая женщина, достойная всяческих похвал, образец любви супружеской! – проговорила она строго. – Всегда была и ныне остается верна любви и памяти своего покойного супруга. Это вдова несчастного князя Ивана Алексеевича Долгорукого, прожившая десять лет в ссылке в Сибири и вот уже пять лет, как проживающая затворницей в деревне, - императрица при этом широко улыбнулась. –Запомните, дети мои - покойный отец княгини – сам первый фельдмаршал российский граф Борис Петрович Шереметев. Мой покойный родитель возвел Шереметева в небывало высокий ранг за верную и безупречную его службу. Алексей Григорьевич, помнишь, мы говорили с тобой? – обратилась она к Разумовскому. – О любви и страданиях четы Долгоруких? Бедный князь Иван! Оставил вдовой такую красавицу… - она игриво закатила голубые глаза.
    - Я восхищаюсь всеми поступками вельможной пани! Сударыня, я рад с вами познакомиться, и добро пожаловать ко Двору! – проговорил мягкий бархатистый голос, и высокий красавец-граф поклонился Наталье Борисовне.
    - А с кем это там шушукается Бестужева-Рюмина?
   Императрица фыркнула и поспешила вперед, тотчас позабыв о вдове князя Ивана Долгорукого, которой только что пела дифирамбы. Она, как и Петр Великий, отличалась подвижностью и переменой настроенья. В следующую минуту уже общество кружилось вокруг императрицы и флиртовало, сплетничало, усаживалось за игральные столы и веселилось. Императрица быстро переходила из одной комнаты в другую вместе с Разумовским. Из музыкального салона доносились звуки квартета. Там же какой-то тенор пробовал голос. Молодежь затевала танцы. Собирались кружки политиков. Наталье Борисовне пришлось стать центром такого собрания в одной из маленьких изящных гостиных. Ее усадили в кресла и вокруг на диванчиках разместились дамы и кавалеры. Среди них тон задавал князь Сербан Дмитриевич Кантемир. Старый знакомый и до сих пор не женатый.
      - Сударыня, мы все горим от нетерпения узнать … - начал он напыщенно по-французски, и княгиня была принуждена рассказывать свою печальную историю. Сначала она говорила довольно скупо, была очень немногословна, но постепенно разговорилась. Перед глазами опять встала могучая река Обь, зеленая тайга и заснеженный городок Березов. Впоследствии Наталья Борисовна себе удивлялась, как это ей удалось заворожить жеманную компанию картиной таинственных явлений природы? Князь Кантемир буквально ел красивую вдовушку глазами. «Я бы за такую женщину отдал десяток жеманных дебютанток с приданым», - говорили эти жгучие глаза.
Рассказ прервался, только когда на пороге гостиной возникла улыбающаяся императрица. И все взоры мигом оборотились к ней. Елизавета жестом приказала придворным сидеть на месте.
    - Полторацкий славно поет, - громко объявила она, - преотменно! Бельканто! А сейчас будет петь бас, как бишь, его зовут, Алексей Григорьевич? Каченовский? Господа, а не желаете ли пойти послушать?
Придворные, конечно, выразили желание. Общество тут же встрепенулось, чтобы бежать за императрицей. А она обернулась и поманила к себе одну только княгиню Долгорукую:
    - Пойдем, душенька, это новый придворный бас! Скажи-ка, откуда он у тебя, Алеша?
    - Из Чернигова, государыня моя! – с улыбкой ответил ей Алексей Разумовский, в то же время, деликатно отступая на шаг, чтобы уступить место новой подруге императрицы.
Под руку с Долгорукой, Елизавета Петровна вернулась в музыкальный салон. Там придворные разместились вокруг ее кресла, и слушание арий еще с добрый час перемежалось оживленными разговорами о тенорах и басах придворной капеллы, но приближалось время обеда.
Наталья Борисовна все это время тоже сидела и пыталась слушать, но терялась, не ведая, что же могут думать о ней эти блестящие придворные господа. Она, то и дело ловила на себе завистливые взоры дам и заинтересованные - кавалеров. Елизавета Петровна явно повысила ее придворный статус до звания, если не фаворитки, то подруги. Толстая, низенькая графиня Мавра Егоровна Шувалова, сидя рядом, морщила красный нос, весь в синих прожилочках, и подмигивала другой, с детства любимой наперснице императрицы, высокой, и тоже изрядно располневшей, Анастасии Измайловой. Императрица заметила их переглядки и весело рассмеялась:
    - Ну, вы, чего губы-то развесили? - через плечо бросила она старым подругам. – Княгиня Наталья Борисовна тоже ведь, поди-ка, мне не чужая. Ее мать первым браком была за моим дедом, за Львом Кирилловичем Нарышкиным, и я хочу познакомить Наталью Борисовну с юным наследником престола. Беги лучше, Мавра Егоровна, да разведай-ка ты, где мой шут гороховый и его заученная невеста?
Графиня Шувалова встала, низко присела и почти бегом бросилась исполнять поручение, а императрица, весело посмеиваясь, распорядилась:
    - Алексей Григорьевич, на сегодня довольно пения! Маши музыкантам и пойдем-ка мы в столовую залу, время обедать! Наталья Борисовна, ты иди с графом Лестоком, он нынче без дамы, но сидеть за столом ты будешь со мной! Если мне сейчас донесут, что мое дитятко чертово, сломало ногу, то я даже не знаю, что сделаю с этим иродом,  Петром Федоровичем! И без того меня сенаторы давеча расстроили: везде, говорят, в государстве лихоимство, нужны новые законы. Так вот, я нонича за столом никого из них видеть не желаю! Алеша, ты позаботился, чтобы для сенаторов накрывали стол в соседней зале? Не забыл?
    - Не забыл, моя сердечная госпожа, - слегка кланяясь, нараспев ответил Разумовский. – Сегодня у нас за столом будут только приятные собеседники. Пожалуйста, будь ласкова, не волнуйся, моя государыня. – При этом он незаметно пожал нежные пальцы маленькой, пухлой руки императрицы. Одного пожатия хватило, чтобы Елизавета снова заулыбалась.
Глядя на них, Наталья Борисовна поневоле вспоминала былое. Как князь Иванушка, сладостный супруг, также дарил ей мимолетные, вроде бы, незначительные, знаки внимания. Ей даже показалось, что в дверях комнаты явилась тень, призрачный облик будто бы ее мужа – или нет, все это наваждение, конечно и обман. Время князя Иванушки Долгорукого давно минуло. Зато теперь красавец Алексей Разумовский вот так же преданно любит свою императрицу. Черные глаза этого красавца источают одну только сердечную любовь, когда он смотрит на Елизавету. «Есть еще рыцари среди мужчин, - подумала, скрывая слезы, Долгорукая. – Мой Иванушка так же на меня, бывало, смотрел…»
В это время лакеи распахнули обе створки дверей, влетела графиня Шувалова и присела перед Елизаветой:
    - Они идут, матушка, - объявила она.
    - Ну, слава Богу!
Императрица сощурила небесно-голубые глаза. Взгляд был оценивающий, и он предназначался юной паре, входившей в музыкальный салон, как-то неловко держась за руки. За ними следовала большая свита, в которой преобладали молодые кавалеры и дамы, но верховодила здесь графиня Румянцева, гофмейстерина великой княгини Екатерины. Подойдя к Елизавете Петровне, великий князь и его невеста приветствовали ее  поклоном и реверансом.
    - Дети мои, - с ласковой улыбкой проговорила Елизавета Петровна. – Бегите, хочу вас поцеловать, - и вытянула вперед изящные руки. – Ну, правда, же, чем не голубочки?
Вопрос был чисто риторический, но придворные тоже учтиво заулыбались. Теперь Долгорукая могла, как следует разглядеть юного наследника престола и его невесту. Великий князь Петр Федорович, худенький, долговязый, со следами недавней оспы на бледном лице цвета скисшего молока, показался Наталье Борисовне просто жалким, - иного слова не подберешь. Возможно, до болезни он мог бы считаться вполне хорошеньким: сероглазый, вероятно, русоволосый. Сейчас на его голове красовался белый парик. На первый взгляд сразу бросалась его неотесанность, хотя императрица и прилагала все усилия, чтобы просветить его разум и научить манерам.  Ему было семнадцать лет, а он все еще оставался капризным и инфантильным, и опытная в таких делах, Наталья Борисовна подумала про своего Митю. Ей уже хотелось нежно полюбить и этого мальчика, лишенного с самого рождения родимой матушки, в двадцать лет погибшей от скоротечной чахотки. То, что Петр Федорович сущее дитя, говорили все его жесты и поступки. Расшаркиваясь перед теткой, великий князь как-то странно гримасничал и вдруг, запнувшись за стул, с грохотом его опрокинул, и громко при этом засмеялся. Императрица нахмурилась, но все же держалась с ним с бесконечной нежностью. Она, поморщившись, подошла к племяннику, чмокнула его в бледную щеку и потом, отстранившись, погрозила ему пальцем.
    - Ну, дитятко! – проговорила нараспев Елизавета Петровна, после чего повернулась к его спутнице, обняла и расцеловала тонкую, невысокую, серьезную девушку, с длинным лицом, каштановыми волосами и голубыми глазами. Юная Екатерина Алексеевна держалась строго, но за скромной улыбкой этой немецкой принцессы явно таилась гордость и веселость нрава. Она не была особенно красивой, но ум, интеллект, воспитание и честолюбие уже отражались в ясных глазах.
Княгиня Долгорукая невольно подумала о юной принцессе: «Высокоумная! Что-то будет с ней в браке с этим сущим ребенком? Уже сейчас видно – они чужие друг другу люди. Разительно не похожи!»
Великая княгиня была неотразима в белой робе, расшитой золотыми и серебряными цветами, и отделанной красными лентами, с муаровой лентой ордена св. Екатерины через плечо. Большая брошь на груди переливалась бриллиантами. Тонкие кружевные оборки каскадами скрывали тонкие руки. Даже рядом с высокой, выше многих кавалеров, императрицей, эта хрупкая девочка не терялась. Склоняясь над рукой повелительницы, она вкрадчиво произнесла:
    - Ах, ваше величество, как вы прекрасны! Как вам к лицу серебристый и голубой цвет, а вот мне приходится носить яркое, чтобы выглядеть посвежее!
    - Это все твои труды, милочка, - отмахнулась Елизавета Петровна, но было видно, что она вельми польщена. – Ты опять читаешь по ночам, Катишь, ибо питаешь слабость к философии. Мать твоего жениха тоже была такой, свидетельством чему, увы, не служит мой дорогой племянник. В прошлом месяце ты был объявлен совершеннолетним, Петруша, - повернулась она к ухмыляющемуся племяннику, - а все дела Голштинии до сих пор продолжает решать за тебя твой дядюшка Фридрих Август! Кажется, зря я разрешила ему прибыть из Голштинии. И что-то его здесь не видно?
    - Ах, мой дядюшка Фридрих Август только что споткнулся на лестнице и упал, - насмешливо ответил великий князь - этот большой ребёнок. – Он сильно ушибся и надеется на снисхождение вашего величества.
    - Ох-ох! Вижу, ты по-своему остроумен, Петр Федорович, - усмехнулась императрица. – Фи, твой дядюшка и все твои камрады, и голштинская прислуга – дураки, болваны, обормоты, я даже не знаю, что ты в них находишь! Ну, ладно, сегодня нам с тобой не до них. Я нынче хочу познакомить тебя и Катишь с достойной дамой, коя присутствует впервые при дворе после долгого перерыва. Оная дама является истинным образцом чести, благонравия и ума! И, конечно же, красоты! Она была уже представлена тебе и твоей невесте, во время выхода, но я хочу, чтобы вы поближе ее узнали, а потом познакомились и с ее детьми.  – Императрица, нетерпеливым жестом, подозвала Наталью Борисовну, и та подошла и поклонилась. – Вот, ваши высочества, перед вами дочь первого российского фельдмаршала графа Бориса Петровича Шереметева. Она вдова ужасно окончившего свои дни на эшафоте по несправедливому приказу моей предшественницы, моего старого друга, князя Ивана Долгорукого – княгиня Наталья Борисовна! Княгиня лишь недавно приехала из деревни, где хозяйничала и воспитывала детей. Уж не знаю, слышал ли ты, Петруша, что князья Долгорукие перетерпели жестокую ссылку в далекой Сибири? Прошу любить и жаловать!
Императрица строго посмотрела на наследника, и великий князь вполне почтительно ответил на поклон милой дамы в скромном наряде, слишком уж скромном для блестящего двора, готовящегося к его свадьбе. Церемониал бракосочетания был обнародован еще с началом февраля, и все именитые персоны по секрету перешептывались о том, насколько разорительным он обещает быть для первых четырех классов.
- Княгиня Наталья Борисовна! Хочу лично представить тебе моего племянника, наследника российского престола и его обрученную невесту! – повторила императрица.
 Петр Федорович неловко взял руку женщины и пробубнил отрывисто по-немецки:
    - Прекрасная вдова, я рад, что вы вернулись ко двору!
 И вспыхнул.
    - Ну, точно рак! – отпустила реплику Елизавета Петровна.
Великий князь поцеловал руку Наталье Борисовне, но продолжал стискивать в своей ладони:
    - Прекрасная вдова, я могу сопровождать вас к ужину?
Наталья Борисовна от неожиданности растерялась.
    - Ваше высочество, но у вас ведь невеста, - робко проговорила она. – Однако какая честь для меня быть представленной вам и получить такое приглашение! Ваше высочество, вы так добры!
    - Прекрасная вдова … - опять выдавил этот смешной мальчик.
    - Ну, заладила сорока про Якова! – грозно оборвала его императрица. – Хотя нечего сказать, сегодня ты поражаешь меня своей галантностью, Петруша! Любезное дитя, ты сделал отличный выбор, и посему я разрешаю тебе нынче вести к столу Наталью Борисовну. Я назначила ее Жано Лестоку, но он сыщет себе другую пару. Екатерина! Моя душечка, ты можешь идти в паре с Фридрихом Августом, вот он, я вижу, уже появился! Принц, а как вы там, случаем, не убились? Живы? Скорее сюда, вот вам рука невесты вашего государя! А ты, Наталья Борисовна, всегда желанная гостья в моих покоях, в обществе моих родных и друзей!
Немного испуганная, Наталья Борисовна была вынуждена покориться. Ей было необходимо благоволение монархини, и она пошла к ужину об руку с наследником престола.
    - Уж не собирается ли он ее обольстить, - прошипел сзади кто-то по-немецки, - посмотрите, ваше высочество, он глуп настолько, что, кажется, не видит мать в этой красивой женщине.
    - Дорогой кузен, - ответил тихий девичий голос, - по-моему, это вы глупы. Он как раз видит в ней мать, которой не знал с рожденья. Княгиня же скорбит о муже, она живет ради детей, а Петера тянет к ней, как щенка к сиське, - она смешно выговорила это последнее слово по-русски. Наталья Борисовна порадовалась рассудительности невесты наследника престола.
Девочка-принцесса была высокоумна. Это сразу почувствовала Долгорукая. За столом началась веселая беседа. Долгорукая была, как приказано императрицей, ее соседкой. Ужин оказался слишком интимным, присутствовали одни только друзья Елизаветы. Не было ни Шереметевых, ни Долгоруких, ни князя Кантемира. Гости не стеснялись в выражениях, много острили и хохотали, но их ужимки и гримасы показались Наталье Борисовне фальшивыми. Она скоро разобралась, что разговор вертится вокруг тем, приятных императрице. Она-то и забыла, чему учили ее дома брат и невестка. А тут сразу вспомнила. При Елизавете за ужином нельзя было говорить о делах, болезнях, покойниках, красивых женщинах и французском посланнике маркизе де Шетарди, недавно выдворенном из России с позором. Значит, нельзя было говорить о своих бедах и нужде, из-за чего сюда собственно и  явилась Наталья Борисовна. Но было и преимущество. С ней никто больше не заговаривал о березовской ссылке. Только великая княгиня сказала, склонившись к ней:
    - Сударыня, я так рада нашему знакомству! Я много знаю о вас и вашей печальной жизни. Я очень сочувствую вам. Может быть, вы как-нибудь приведете к нам ваших деток? Скажу вам по секрету, что я очень люблю шалить и веселиться. Мы с камеристками забавляемся, прямо как дети, и вашим мальчуганам очень бы понравилось с нами играть. Вы знаете, что во дворце отведены комнаты бедным детям, сиротам, которых воспитывает императрица? К тому же, ее величество к вам бесконечно добра и милосердна. Она знала вашего мужа в юности?
Так завязался между ними разговор, великая княгиня уже неплохо объяснялась по-русски и предпочитала говорить на языке новой родины, как она поведала Долгорукой. Наталья Борисовна нашла умную собеседницу и отвела душу:
    - Ее величество хорошо знала моего мужа, ведь он был первым в государстве человеком и дорогим другом Петра II. Очень жаль, что я мало знала этого достойнейшего монарха. Мое собственное счастье продолжалось всего двадцать шесть дней.
Екатерина оказалась хорошей слушательницей, а вокруг пенилось венгерское, звенел хрусталь. Разумовский что-то рассказывал, не стесняясь в выражениях, Лесток с ним пикировался, императрица хохотала.
Великий князь, от души наугощавшийся крепким венгерским, гордый тем, что теперь он взрослый человек, тоже пытался перебивать Разумовского, пока Елизавета полушутя не погрозила ему пальцем. Только тогда Петр Федорович припомнил о своей соседке, «прекрасной вдове». Он галантно обратился к невесте с просьбой перемениться с ним местами, «чтобы тетя не слышала разговор» и плюхнулся на стул рядом с Долгорукой. Императрица в это время не смотрела в его сторону, и Наталья Борисовна почувствовала себя страшно стесненной. Этот мальчик поднял хрустальный кубок, отпил большой глоток вина и склонился к ней, дохнув перегаром:
    - Который год вы уже вдовствуете? – по-немецки спросил он. – Вас тяготит такое положение? Мой отец жил вдовцом более десяти лет, а потом умер. Очень печально.
    - Я стала вдовой ноября осьмого в год 1739, ваше высочество, - едва слышно пробормотала Долгорукая. – И всю жизнь буду скорбеть о несчастном моем муже, с которым делила ссылку и превратность судьбы.
    - О, как же печально, но, слава небесам, вы все еще такая красавица! Серебряный лебедь! Вашего мужа казнили, я знаю, и тетушка говорит, что совершенно без вины. Сколько вам лет?
    - Мне тридцать второй год пошел с этого января, ваше высочество. Хорошо, что он спросил о возрасте! Будет знать, что она ему в матери годится!
    - Вы моложе тетушки, - утвердительно кивнул он. – У вас два сына. Сколько старшему парню?
    - Он на три года моложе вашего высочества!
         Взгляд Петра стал еще более оценивающим.
    - Вы выглядите, совсем как девушка … - Петр Федорович несмело протянул руку и прикоснулся к щеке княгини. – И добродетельны, говорят. Очень! Когда-нибудь я стану императором, и приглашу вас ко двору. Вы ведь мне тогда не откажете?
    Смертельная бледность покрыла и без того бледное лицо княгини. Она схватилась за сердце. Нет, выбранить его она не могла. Оставалось только по-матерински пожурить будущего государя. Она взяла себя в руки и протянула:
    - Ой, Боже мой, ваше высочество, какой же вы несносный шалунишка! Не смейтесь над солидной дамой, печальной вдовой, прошу вас! Когда вы взойдете на престол, я тогда, всего скорее, уже упокоюсь в могилке…
    - Ха-ха-ха-ха! – загоготал наследник престола. – Прекрасная… прекрасная… вдова, ух-ха-ха, право, вы, право, меня очень уморили! Пожалуйте вашу маленькую ручку! – он теперь грубо схватил руку милой соседки, но приложился почтительно.
Наталья Борисовна не знала, плакать ей, или смеяться, но быстро поняла, что в любом случае нарушила бы этикет. Она боялась отнять руку, боялась вымолвить хоть словечко. Зато императрица, услышав хохот Петра, повернулась и закричала на всю залу:
    - Что это там у вас такое?!
    - Великий князь сильно выпил и возжелал поухаживать за своей соседкой! – язвительно по-французски объявил Лесток. – Я разве не предупреждал, ваше величество, что его высочество, пардон, с детских лет алкоголик? После смерти его отца невежды-воспитатели Брюммер и Бергхольц, сами также отъявленные пьяницы и грубияны, приучили его к крепкой выпивке. Кроме того, они часто били принца, после чего морили голодом, ставя в столовой в угол коленями на горох, с пучком розог в руках и, в придачу, с изображением осла, висящим на шее. Из оного угла принц должен был наблюдать и набираться опыта, как они сами пьянствуют, пожирают яства и бранятся. Вы, ваше величество, сейчас изволите лицезреть гнилые плоды оного воспитания!
    - Проклятье! Почему здесь, за столом, Жано, ты говоришь мне об этой парочке глупцов?! – взорвалась Елизавета Петровна. – Другого места не нашел? Ты что-то распоясался, я гляжу, став графом? Пей мое вино и жри мои устрицы, но не серди меня… - глаза Елизаветы Петровны гневно вспыхнули лазоревым огнем, а губы искривились, затряслись, задергалась полная щека императрицы. Словно с набитым ртом, она произнесла несколько ругательств.
    - Что ты, матушка, великая господыня моя, ясная зиронька, цветок лазоревый, не гневайся, успокойся! – своим мягким голосом вклинился Алексей Разумовский. – Для гнева у тебя совсем нет причины. Наследничек наш порезвился, но вижу я, что у княгини очень доброе сердце! Вы ведь не серчаете, Наталья Борисовна? Может быть, вы присмотрите за этим несчастным дитинкой? Ее величество желает ненадолго покинуть вас, господа, чтобы пройти к себе и отдохнуть.
    Он заговорщицки подмигнул Долгорукой и великой княгине. Причем, на ходу. Императрица в это время уже покидала столовую, как показалось Наталье Борисовне, почти бегом. Разумовский нагнал ее в дверях. Все еще в гневе, Елизавета оттолкнула его оттопыренным локотком, но он на ходу успел поцеловать крохотную, с белыми, розоватыми на концах, пухлыми пальчиками, кисть руки. Императрица замерла, что-то резко ему сказала, а потом схватила его под руку, и они вместе скрылись. Этот собственнический жест только уверил Наталью Борисовну, что Разумовский был венчанным мужем Елизаветы. Только жены ведут себя так с мужьями. От волнения Наталья Борисовна едва дышала, наблюдая, как часть общества, а именно, подруги ее величества, вскакивали и покидали столовую. Вместо них появились две дамы и с ними важный немолодой господин.
    - Позвольте, княгиня, вам представить, - громко сказала Екатерина Алексеевна, - мою матушку, принцессу Ангальт-Цербстскую.
   Наталья Борисовна встала и низко поклонилась.
    - Счастлива познакомится с вами, княгиня! – заулыбалась принцесса.
    - И мою наставницу, - продолжила великая княжна, - графиню Марию Андреевну Румянцеву.
   Наталья Борисовна раскланялась с придворной дамой, которую тотчас узнала. Мария Андреевна, в девичестве Матвеева, была замужем за сподвижником Петра Великого, Александром Ивановичем Румянцевым, и мать однажды, у кого-то в гостях, представила ей маленькую Наташу.
    Марья Андреевна Румянцева бросилась обнимать Наталью Борисовну, как старую знакомую:
    - Бедная вы моя, вот и свиделись! Я думала о вас часто, надеюсь, вы посетите меня, и я представлю вам сына и дочерей.
    - Обязательно, - прошептала Долгорукая.
    - Разрешите представить вам главного воспитателя Петра Федоровича,  - раздался снова голос Екатерины, - гофмаршала графа Отто Фридриха Брюммера! Знакомьтесь, граф! Ее сиятельство княгиня Наталья Борисовна Долгорукая, дочь знаменитого фельдмаршала Шереметева!
    Гофмаршал малого двора учтиво поприветствовал незнакомую княгиню, но едва представление и знакомство состоялось, как Петр Фёдорович заявил, таращась на Долгорукую:
    - Вы меня очень волнуете, княгиня! Позвольте спросить вас? Вы танцуете контрданс?
    Наталья Борисовна невероятно смутилась таким предложением.
    - Ваше высочество, я давно не танцевала, - тихо проговорила она.
    - Не бойтесь, прекрасная вдова, здесь все равно никто не танцует лучше моей тетушки! – заявил великий князь и обратился к своему гофмаршалу. – Господин Брюммер, прикажите музыкантам играть контрданс, и мы с княгиней выступим в первой паре. – Он даже не дослушал ответ избранной им дамы. - Мы засиделись за столом, прекрасная вдова! Ах, слышите, заиграли контрданс, пойдемте! – наследник взял руку Натальи Борисовны, поднес к губам и поцеловал, но, заметив сердитый взгляд, опять заливисто рассмеялся. – Не оглядывайтесь на мою невесту, и я открою вам тайну, хотите? Наклонитесь, и я шепну вам на ушко, - тут он наклонился к самому уху испуганной княгини, - Екатерина мне троюродная сестра. Она - дочка двоюродной сестры моего фатера. Как вы думаете, это хорошо, или плохо? Или, может, смешно?
И, снова не получив ответа, он чинно повел растерянную княгиню в танцевальную залу. Наталью Борисовну все больше пугало обращение к ней великого князя, слишком фамильярное для его возраста. Прекрасная вдова! Она уже давно не считала себя прекрасной. Сердце Натальи Борисовны тревожно забилось короткими толчками. Юноша, почти еще мальчик, откровенно ухаживал за ней, но она была к этому совсем не готова. Нельзя показывать, что она растерялась, что она боится его очередной и нелепой выходки. У нее не было опыта кокетства, а этот наглый принц, судя по всему, точно также был совершенно неопытен в делах амурных. Что ему нужно от нее? Что делать? Отказать? И это не выход, немыслимо отказать будущему императору России! Избавить ее от расходившегося Петра Федоровича, могла одна только императрица. Наталья Борисовна стала искать глазами Елизавету Петровну.
   - Контрданс! – фальцетом выкрикнул великий князь.
Он и княгиня сразу стали центром внимания. Придворные с готовностью присоединились к танцу. Кавалеры и дамы, стоя друг против друга, изящно кланялись и неторопливо расходились, переходя на другую сторону, при этом лишь касаясь пальцами руки партнера. Потом менялись партнерами. Во второй паре шли князь Кантемир с принцессой Ангальт-Цербстской.
На короткое мгновение, сойдясь с Натальей Борисовной, князь шепнул ей:
    - Наталья Борисовна, а вы так и не узнаете меня?
Они разошлись.
    - Узнаю, князь Сергей Дмитриевич…
   И снова разминулись.
    - А помните, как я пытался ухаживать за вами в Вешняках, имении Черкасских?   
    Она вспыхнула, но в свой черед тихо его спросила:
    - А помните ли вы, как я тогда отчитала вас?
    - Ох, помню! Вы испепелили меня взглядом и отчеканили, что не имеете ничего общего с повесами!
    Разошлись.
    - Я полагаю, князь, вы не обиделись?
    - Конечно, нет, моя прекрасная госпожа! - Князь ухарски подмигнул ей, и, когда сошлись в очередной раз, поведал. – Я тогда подумал, что вы влюблены, в моего брата, в Антиоха, красавчика и козлоногого пииту, и сражаетесь за его внимание с княжной Варварой! В самом деле, вы же были так утонченны и так умны, княгиня, что я скромно удалился, как месяц перед восходом солнца. Сущая, уверяю вас, правда! Но бедный брат мой Антиох умер, а я жив, и надеюсь…
    Снова разошлись.
    - … на дружбу! – закончил князь Сербан Дмитриевич при очередной встрече. – Вам теперь потребуется покровительство высоких персон, вы ведь приехали хлопотать о возвращении ваших поместий?
    - Верно, вы угадали, любезный князь, но что вы желаете за оказание покровительства?
    - Сущий пустяк, княгиня, я уже предложил вам свою дружбу! Мои братья и их супруги будут рады принимать вас у себя. Мой старший брат Константин, помните ли, женился на Голицыной и с помощью тестя захватил все имения, оставив нас, братьев, с носом? Он пришлет вам приглашение на семейный ужин – умоляю, не откажите, и это будет истинная радость для моего сердца.
    Наталья Борисовна вздрогнула и покраснела – это намек на начало ухаживания? Она с радостью возвратилась к Петру Федоровичу, который тоже, сходясь с нею, отпускал шутки и комплименты, но ответа на них не требовал, по крайней мере. Конца танцу не было. Танцуя с великим князем, Наталья Борисовна думала, что попала из огня, да в пламя! Ей предлагали знакомство с богатейшим вельможей, который мог пособить ей, но плата – брак с его взбалмошным холостым братом, который в юности уже подкатывался к ней в доме Черкасских, ей «не по карману». Князь Сербан Дмитриевич не богат, и даже можно сказать, нищ, но зато он красив, галантен и ведет происхождение от византийских императоров. Он добьется возвращения ее приданого и Мишиных имений, и женится на вдове князя Долгорукого. Ах, впрочем, при дворе ведь именно так и обтяпывались делишки. Но это не к ней, не к ней! Она больше не выйдет замуж, она будет верна до конца дней своих князю Ивану Долгорукому!
    - Просто так вы ничего не добьетесь, моя богиня: государственный интерес к имениям вашим бывшим зело велик, пожалования, награды – все это требует земель и денег, - шепнул князь Сербан Дмитриевич. – Смею ли я надеяться, что мы увидимся с вами у моего брата?
    - Не знаю, нет, я ничего вам не обещаю… - шепнула Долгорукая.
    В этот раз великий князь успел, кажется, кое-что услышать. Князь Кантемир навлек явное его неудовольствие:
    - Князь, - прошипел он, - вы что, разве не видите, что я ухаживаю за прекрасной вдовой? Проваливайте, князь! Вы самый большой наглец при тетушкином дворе, и она вам спускает с рук и картежное плутовство и пьянство, но не надейтесь, что я это позабуду! Тетушка отказалась от смертной казни, а я верну ее! Ха-ха! Я первому вам прикажу отрубить голову, князь! Слышите! – Он сморщился и помахал худым пальцем перед носом князя. – Я не потерплю беспорядков! Прекрасная вдова, а не сыграть ли нам лучше в карты? – обратился он к своей даме. В картишки? Вы умеете играть в фараон?
    - Нет, ваше высочество, не умею!
    - Тогда я вас быстро научу! Вы ведь умны необычайно! В ваших огромных голубых очах таится печать ума, как сказала бы моя невеста! Хотя быть дурочкой куда как проще, вы не согласны?
    - Наверное, да! Ваше высочество, ах, я утомилась, я так устала! Может быть, вы проводите меня к моему брату и невестке? – попыталась вывернуться она.
Скорей, это был крик о помощи, но никто не пришел на выручку «прекрасной вдове» в трудную минуту, кроме девочки, не спускавшей с нее глаз. Екатерина вдруг подошла к ним и таинственно улыбнулась:
    - Петер, ваше высочество, - проговорила она, - я осмелюсь похитить у вас нашу очаровательную княгиню. Вы не можете ее не отпустить, ведь с ней желает познакомиться сиятельная графиня. Да-да, сама Наталья Демьяновна Разумовская. Надеюсь, это вас образумит, наконец-то? – прошипела она на ухо жениху. - Наталье Демьяновне должна очень понравиться ее милая тезка!
    - Пфуй! – великий князь весь покрылся пятнами и даже ногой топнул.
    - Петер не любит, когда ему не везет, - усмехнулась великая княгиня. И увлекла Долгорукую под руку к карточным столам. Здесь играли в карты императрица, Разумовский, Бестужев, Воронцов и Лесток. Рядом с ними в покойных креслах восседала очень красивая пожилая дама. Наталья Борисовна с первого взгляда признала в ней малороссиянку… и мать графа Разумовского. Достаточно было один только раз взглянуть на это лицо с печатью былой красы. Бывшей казачке Разумихе было лет шестьдесят на вид, но могло быть и гораздо больше, или… меньше? Наталья Борисовна была обворожена черными бархатными глазами, сиявшими на лице старой малороссиянки. Елизавета, увидев Долгорукую, пригласила ее присоединяться к игре. За картами она и была представлена матери фаворита. По этикету княгиня должна была поцеловать руку старой казачки, вернее, тайной свекрови императрицы, но та в ответ покачала головой в малороссийском «кораблике» 14.
    - Это ты, серденько, говорят, настрадалась в суровых краях? – мягко спросила графиня Разумовская. – Не гни передо мной, матинко, спину, ох, не гни!
Так Наталья Борисовна подружилась с Разумихой. Остаток вечера, вернее, ночи, она издали наблюдала за великим князем, чья несуразная фигура маячила поодаль от них. Его короткие взгляды и гримасы указывали на то, что так просто он не отвяжется от княгини. Придется, видно, собрать все терпение, чтобы продолжать обращаться с ним, как с дитем малым. Она не уедет, пока не вернет имения. В то же время княгиня поняла, что обращаться к Разумовскому, человеку доброму и внимательному к чужому горю, к тому же, новому владельцу долгоруковских Горенок, так же небезопасно: из подруги Елизаветы можно легко стать врагом. Императрица страшно ревновала своего красавца Алексея. Но дело, но дело!
- Сиятельная графиня Наталья Демьяновна, - обратилась в это время императрица к Разумихе, - посоветуй-ка ты Наталье Борисовне составить чье-нибудь счастье! Вон, как на нее пялятся кавалеры! Кантемир, вижу, уже влюбился. Ну как, Наталья Борисовна, ты выйдешь за князя Кантемира?
    Ну, что можно было тут ответить? Да разве что, только сущую правду! Наталья Борисовна, с трудом пережившая эту ночь, отбыла домой вместе с братом и невесткой. Петра Борисовича и Варвару Алексеевну удивила и расстроила «привязуга» наследника к их близкой родственнице.
    - Я надеюсь, не пойдет дальше ребячества, - всю дорогу сокрушался Петр Борисович.
Наталья Борисовна тяжко вздыхала:
    - Ох, милый братец и ты, невестушка, - говорила она. - Жизнь моя порушена. Свет постыл. Одного жажду: одиночества, одиночества, одиночества! О нем думы мои, да о том, ради кого я все оставила – высший свет, и богатство, и сродников, вас, то есть! В монастырь охотно ушла бы, чтобы сберечь любовь к дорогому покойнику.
   Петр Борисович устало махнул рукой:
    - Сколько уж лет миновало, драгоценная сестрица! Хочешь в монахини, ступай, но не теперь. Прежде заведи полезные знакомства, детей выведи в люди. Вон, императрица благоволила к тебе сегодня, Разумовские благосклонно отнеслись, князь Сербан Дмитриевич Кантемир во время танца с тобой о чем-то шептался. О чем?
Наталья Борисовна передала ему разговор с князем Кантемиром, и братец-граф в ответ ей кисло усмехнулся:
    - Ясно, что в его планах брак с тобою. Князь Сербан - пьяница и картежник, - подумав, произнес он сердитым тоном, - но древняя кровь, богатейший старший брат, связи! Мне кажется, что тебе, дражайшая сестрица, на роду написано жалеть голубых кровей пьяниц и неудачников!
Наталья Борисовна вспыхнула и приказала себе молчать, не выдавать своего гнева. Конечно, она никогда не ответит согласием на предложение князя Кантемира. Она прожила в Петербурге месяц, в течение которого только и знала, что терпеливо выслушивала пошлости наследника престола и улыбалась ему, как мать ребенку. 21 августа она присутствовала на венчании Петра Федоровича и Екатерины, а после десяти дней пышных празднеств, как ей ни хотелось уехать домой, все же осталась. Ведь надо было еще почтить свадьбы своих золовок, Катерины и Елены. Сестры собирались по истечении медового месяца навестить в Новгороде могилы казненных дядей и брата, но Наталью Борисовну не пригласили. Она и не навязывалась, спокойно уехала домой, но спустя пару месяцев, к ней пришла весть от Сергея, что вернувшись из Великого Новгорода, слегла с жестокой простудой, в горячке и умерла Катерина Алексеевна, ныне графиня Брюс. Сердечной болью отозвалась Наталье Борисовне ее кончина. Она горько плакала, а когда узнала, что княжну и на пороге смерти не покинули величие и гордыня, ежевечернее молилась за ее душу. Лежа на смертном одре, уже задыхаясь, Катерина Алексеевна все же отыскала в себе силы, чтобы отдать последнее приказание: сжечь у себя на глазах все свои пышные робы и прочие наряды, чтобы никто не посмел носить одежды, кои принадлежали бывшей императорской невесте. Потом пришло письмо от княгини Елены Долгорукой, которая известила вдову брата, что они заложили в Новгороде «на полях, на убогих домах» церковь и внесли богатые вклады в новгородские храмы.


Глава 24

Вдова несчастного князя Ивана Долгорукого решительно отклоняла многочисленные брачные предложения, которые ей делали. Советы, как дальше жить, выслушивала терпеливо, благодарила и жила только своим умом. Она приняла только один совет от самой императрицы - построить церковь в Москве, на Воздвиженке. Вдове, в конце концов, возвратили две тысячи крепостных душ, и все свое время она посвящала исключительно рачительному ведению хозяйства, возводила и ремонтировала постройки, разводила сады. Так и промелькнули ее вдовьи дни, месяцы, и целые годы. Вырос храм на Воздвиженке, красивый, светлый, но и с молитвой на устах Наталья Борисовна думала лишь об одном: уйти бы ей от всей суетности этой, скорей скрыться бы от мирской жизни, страстей, волнений и непрестанных забот. Ничего она больше не хотела, как уединения со своей тяжкой думой. А дума ее была все о нем, о возлюбленном супруге, Иване Алексеевиче, ради которого она оставила свет и доказала всему миру, что в любви верна. Во всех злополучиях была мужу товарищ и теперь в этом не раскаивается. Все, любя его, сносила и его еще подкрепляла. Была готова с ним все земные пропасти пройти, да не позволили люди. Не дали принять вместе с ним мученический крест. Один Иванушка претерпел ужасные пытки и один принял казнь через четвертование. Так и жила Наталья Борисовна одними воспоминаниями, за годом год. Молилась ли она, сидела ли за рукодельем, за книгой, или цветы сажала, с ней рядом незримо присутствовал любимый муж. А стоило лишь задуматься, смежить очи, она опять видела своего страдальца как наяву, в рубище, запятнанном кровью, и он снимал голову с плеч дрожащими руками и ею делал жене явно манящие знаки. Как только дух в ней удерживался! А то видела княгиня себя во сне в Киево-Печерском монастыре: стоит она в монашеской одежде рядом с могильной плитой, под которой будто бы упокоился батюшка фельдмаршал Шереметев, а на самом деле там лежит брат Михаил. Не однажды она признавалась родственникам, что, если бы, не дети, то ушла бы в киевский женский монастырь, и что уйдет она туда когда-нибудь, непременно.
    Ох, время, время! Для кого быстро летит, а для кого… Ранней весной 1754 года княгиня Долгорукая дождалась перемен. К тому времени старший сын Михаил уже служил в гвардии в Петербурге, но младший Митенька продолжал страдать прежними недугами - падучей болезнью и душевным расстройством. В четырнадцать лет Митя влюбился в крестьянскую девушку, но мать не могла принудить несчастную стать игрушкою барчука. Посоветовавшись с отцом Саввой, она выдала девушку за сына одного справного крестьянина, жившего на фольварке, за три версты от деревни, но это только усилило черную немочь и ужасные нервные припадки сына. Доктор печально констатировал сумасшествие, и Наталья Борисовна, будучи человеком образованным, не могла ему не поверить. Родившемуся на свет в тюрьме юному князю Дмитрию обычные лекарства, прописываемые врачами, не помогали. Конечно, мать не упускала случая применять народные средства, продолжала для его лечения призывать бабок-травниц, мастериц заговаривать болезни, но толку-то, как и прежде, совершенно не было никакого. Одно только средство и выручало, когда сынок бился в припадке падучей – это материнские любящие руки. Лишь возложит Наталья Борисовна с молитвой руки на лоб Митеньки, и припадок, медленно, медленно утихает. Одно ясно, что жить Митя останется при ней, при матери. Нечего было думать о какой-нибудь карьере для него, или женитьбе. Знать, Богу угодно за грехи наказать мать через сыновнее несчастье. Вся надежда матери возлагалась на Михаила, и однажды Наталья Борисовна получила письмо, в котором старший сын сообщал ей из Петербурга о своем намерении вступить в брак с княжной Анной Михайловной Голицыной, тоже отпрыском старинного рода, гонимого жестокосердной Анной Иоанновной и Бироном. Что же, вельми выгодный союз, прочитав письмо, решила Наталья Борисовна. Молодой князь Михаил Иванович сообщал матери также, что он с невестой и ее родителями вместе с императорским двором прибудет в Москву на лето. Старший брат граф Петр Борисович тоже написал сестре-страдалице весьма любезное письмо. Он пригласил Наталью Борисовну в Кусково, на прием в честь императрицы. Подготовка к этому торжеству велась в Кускове, лучшем имении Шереметевых с 1750 года, после того, как Елизавета Петровна, посетив бал в только что отделанном Фонтанном доме графа, обещалась побывать в его любимом подмосковном поместье. Невиданная честь не только для самого Петра Борисовича, но и для всего московского дворянства. Престиж, прежде всего, престиж!

Май 1754 года выдался теплым. В веренице балов, маскарадов и охот кружился веселый двор Елизаветы Петровны в Перове, подмосковной резиденции сиятельного графа Алексея Григорьевича Разумовского. Однако все празднества обещался затмить праздник в имении Шереметевых - Кускове. Утро началось с охоты на волков, на которую отправлялось все семейство Шереметевых, и молодой князь Михаил Иванович Долгорукий сопровождал дядю. Прямо с охоты разгоряченное общество намеревалось обедать, ужинать и развлекаться танцами и фейерверком у графа Петра Борисовича. Приготовления были завершены, и дворня, и служащие вытягивались и ходили по струнке. Шутка ли, четыре года напряженных трудов! Петр Борисович, в отличие от отца, видел свою роль не в том, чтобы заседать в Сенате, или командовать войсками, а в том, чтобы быть истинным образцом дворянского идеала. Самим собой, образом жизни, вкусами, граф воплощал эти идеалы в жизнь на территории собственного «государства», и лучше всего для этого подходило именно отстроенное в стиле моднейшего и любимого государыней, пышного стиля барокко, любезнейшее сердцу, Кусково, теперь совершенно слившееся с имением супруги Варвары Алексеевны – Вешняками.
Обширное владение графа Петра Шереметева всего несколько верст отделяло от Перова Алексея Разумовского, где лет шесть назад был отстроен дворец, и обычно жила во время летних наездов в Москву императрица. Желая казаться истинно русской, Елизавета любила навещать древнюю столицу и много здесь строила, поручая исполнять свою монаршую прихоть любимейшему архитектору Варфоломею Растрелли. Граф Петр Борисович, как сосед Разумовского, постепенно отстраивал хоромы, каменные павильоны, превратив старый кусковский сад в регулярный парк. Прекрасною теперь признавалась не натуральная, природная, а лишь искусственно созданная человеком красота. Ученые философы-гуманисты наперебой твердили, что человеческий разум и воля должны придавать природе гармонию, подчинять ее строгой дисциплине.
    Получив приглашение от брата на веселое празднество, Наталья Борисовна нисколько не обрадовалась. Она так и сказала старшему сыну:
    - Бог с ними, Мишенька. Я же не придворная дама, привыкшая мыкаться целый век. Братец-граф, видно, пожелал меня опять хорошенько промурыжить. Только ради вашей радости с Аннушкой не отказываюсь от приглашения.
    Михаил Иванович стал ластиться к ней, заключил в объятия:
    - Не серчай, милая матушка, а глянь-ка ты на себя, ты у меня все та же писаная красавица, какой была при отце покойном! Дядюшка пригласил тебя в Кусково, хотя ему отлично известно, что ты избегаешь толпы и праздников, вовсе не для того, чтобы тебя, как ты сказала мне сейчас, промурыжить. Нынче он принимает императрицу и лично пообещал ее величеству, что ты, наконец-то, предстанешь перед светлыми очами Елизаветы Петровны. Государыня и меня предупредила, чтобы я непременно привез матушку, которую она считает своей подругой. Так и сказала, мол, считаю Наталью Борисовну подругой.
    Грустное лицо вдовы прояснилось:
- Вот как? Давно я не виделась с Елизаветой Петровной. Слышала, что с прошлого гуду терзаема многими хворями наша красавица императрица, и все веселости и амантеры ея –  мыльный пузырь. Да и мне есть, что сказать дщери Петровой, есть у меня просьба к ее величеству. Что ж, поеду на веселый праздник в Кусково! Только мне нечего надеть. Вот ведь, беда, какая! Новых нарядов я себе не шила, не ударить бы лицом в грязь?
    - А ты и не ударишь, государыня моя родная. Я об этом позаботился, привез тебе парижский туалет! – объявил сын. - Ты у меня всех придворных модниц заткнешь за пояс! Знатные соискатели опять побегут к тебе с предложениями руки и сердца.
    - Господи, Иисусе Христе, спаси меня, сохрани и помилуй! – истово перекрестилась княгиня. – Не греши, дитятко мое, Михаил Иванович… - и тяжело вздохнула.
    - Что ты, матушка, что ты, моя родная, я же от всего сердца! – замахал руками молодой князь. - Туалет изысканный, но очень простой! Честное слово тебе даю, он должен тебе понравиться!
    Князь Михаил слово сдержал. Знал, как угодить матери! Серебристое парчовое платье, которое он привез, оказалось верхом элегантности для высокородной вдовы средних лет. Отделано серебряными же кружевами. Черное платье надеть было нельзя, а то можно было вызвать гнев императрицы. Возраст и положение позволяли гладко зачесать густые русые волосы, в которых почти не было седины, выпустив локоны на покатые плечи, остававшиеся по моде открытыми. Драгоценностей, решила Наталья Борисовна, она не наденет. Веер? Ах, да, веер! Сын развернул перед ней настоящее произведение искусства.
    - Матушка, ну, пожалуйста!
    - Только ради тебя и твоей будущей родни, Миша!
    «Но уж потом-то я вырвусь из этого суетного света, и ничто меня не остановит, а пока надо молчать, молчать…» - про себя решила вдова.
    Новых родственников Наталья Борисовна приняла в Волынском. Будущая невестка ей очень нравилась. Кажется, родители Аннет чувствовали себя на седьмом небе от предложения князя Долгорукого. Мать жениха выложила им все, как есть, однако лики Голицыных не омрачились от известия о невозможности вернуть прежнее состояние. Мишель молод и в чести у императрицы. В законном браке спрягались представители двух древних родов – от корня Рюрика и корня Гедимина. Глядя на жениха и невесту, их родители не сомневались – они впервые и по-настоящему влюблены. Вдова тоже радовалась, но понимала, что старший сын, хотя и тянется к своей избраннице всем сердцем, настоящей муки любви, однако не испытывает. Все выходило ладно, спокойно, даже благочестиво. Наталья Борисовна молилась день и ночь, о том, чтобы все так и оставалось, а не вышло, как у них с князем Иваном Алексеевичем. Хоть она и отгоняла мрачные мысли, но собственная сострадательная жизнь вставала перед ней, день за днем. За час радостный целый век пришлось страдать. Разговор с сыном о пострижении она откладывала. Свадьбу назначили на октябрь, а сейчас май, она еще поговорить с Мишей успеет.

    И вот прибыли в Кусково, считай, семейно, Долгорукие и Голицыны. С раннего утра гости графские, даже немолодые матроны, выехали в колясках на охоту, но Наталья Борисовна, сказавшаяся неспособной участвовать в облаве на волков, не была принуждена ехать. Она осталась и, в компании с Авдотьей, бывшей своей горничной, прохаживалась по ровным дорожкам парка. Грустная улыбка играла на бледных губах княгини. Наедине с собой, она размышляла о своем детстве, снова искала его следы и не находила. Авдотья не мешала ей размышлять и только изредка указывала на какое-нибудь диво. Старинный отцовский парк окончательно превратился в регулярный - французского типа. Новые веяния, новые моды. Сада за хоромами уже давно нет. Ряды яблонь и смородиновых кустов прорезали ровные аллеи. Вдоль аллей – замысловато подстриженные деревья. На огромной территории все четко распланировано, выровнено по линейке. По прибытии, проходя по хоромам, Наталья Борисовна поняла, что из окон дворца весь парк можно окинуть взором. Сведущая в геометрии, она долго любовалась безупречно прямыми линиями. Природа-матушка нынче подчинена циркулю и линейке, упрятана в геометрические формы. Живая натура стала всего лишь прекрасным фоном, на котором проходит человеческая жизнь. Красота, конечно, нельзя с этим поспорить, но какая-то театральная, неживая. Или это она, Наталья, состарилась и не видит барочной 15 красоты? Нет, просто не расположена душа. Наталье Борисовне захотелось где-нибудь одной присесть и хорошенько подумать. Мыслила ли юная графиня Наташа Шереметева о чем-либо подобном? Кажется, тогда, по высокоумию, возомнила себя архитектором? Смешная была! Княгиня мысленно усмехнулась таким мыслям, сидеть сразу раздумала и пошла дальше. Вот и Большой пруд – огромное водное зеркало. На берегах малых водоемов, прежних и созданных вновь, выросли каменные павильоны, беседки, боскеты, вольеры для птиц – фазанов и павлинов. Один из таких павильонов, Голландский домик, напомнил вдове, что сама чертила перед замужеством и представляла себе нечто, подобное сей изящной постройке. И опять впору бы над собой посмеяться. Конечно, строитель Голландского домика, Юрий Иванович Кологривов, управляющий Кускова, талантливый архитектор и дипломат, никоим образом не пользовался чертежами юной графини. Должно быть, те чертежи Петр Борисович куда-нибудь положил, да и думать о них позабыл. А вот почтенному Юрию Ивановичу надо будет сказать особенное спасибо, за то, что воплотил в жизнь ее девические мечты: она мечтала сохранить память о покойных родителях, преданнейших слугах Петра Великого. Непременно надо будет заглянуть внутрь до отъезда, там наверняка окажется голландская мебель и картины, оставшиеся от отца с матушкой, а также от отца Варвары Алексеевны. Вышедшие в середине века из моды, все эти сокровища стали неуместными в стенах дворца, но только не в павильоне, укрывшемся возле маленького пруда в парке. Императрице они тоже послужат приятным напоминанием о славных временах батюшки - Петра Великого. Вот уж кто обожал Голландию! Но, вдоволь налюбовавшись прелестной постройкой, Наталья Борисовна все же, пришла к мысли, что Голландский домик – только игрушка, не смотря на внушительные размеры. Он был выстроен из кирпича, отштукатурен, а штукатурка расписана под кирпичную кладку. Торцом был обращен к пруду, заключенному в каменную ограду. Перголы 16, обвитые зеленью, зрительно объединяли его с двумя деревянными беседками, стоящими друг против друга по сторонам пруда. От одной к другой тянулась изящная балюстрада, украшенная вазонами. Лестница и лодочная пристань манили к воде. На причале покачивалась на волнах лодка. Все это как будто призывало: пожалуйте в подмосковный Амстердам, или Утрехт! Из трубы домика валил дымок.
    - О чем ты только что говорила, Дуняша? Ах, да! Граф сегодня дает здесь ужин для императрицы и нескольких избранных персон!
    Наталья Борисовна, конечно, входила в число этих счастливцев. Как же это она забыла-то? Значит, успеет вволю налюбоваться на старинную голландскую меблировку, и на крупные дельфтские изразцы, темно-вишневой гаммы, коими одна из комнат непременно облицована от пола до потолка, и на коллекцию делфтского фаянса, и на картины!
    За Голландским домиком находились карусели, качели, гигантские шаги, площадка для игры в кегли и самые разные забавы.
    Две женщины долго ходили позади Голландского домика, и Наталья Борисовна, наконец, заговорила о здоровье юного князя Дмитрия, которому так и не могут помочь, ни доктора, ни бабы-знахарки. Слава богу, князь Михайла Иванович в Петербурге идет в гору. Вот, скоро женится на княжне Анне Михайловне Голицыной.
    Только о муже долго молчала княгиня. Авдотья, благодаря доброте графини Варвары Алексеевны, бывает у нее и понимает ее страдания. И все чаще и чаще посещают ее видения окровавленного супруга, снимающего с плеч голову и дающего ей со словами:
    - Я твой, Натальюшка, и ты уходи скорей в монастырь! Там ты будешь ко мне ближе!
    Тихим, но твердым голосом несчастная княгиня заговорила о самом сокровенном:
 - Хочу в скором времени в монастырь уйти, и вижу, что время мое уже наступает, Авдотьюшка и уже недолго осталось мне ждать. Я часто вижу себя в монашеском одеянии, и во сне зрю, и наяву, себя несуетную, смиренную. Это знамение мне, я чувствую, знамение посылается мне свыше! Земные беды мои были велики, и вот теперь жажду я одного только покоя. Ты, понимаешь ли, меня, Дунюшка?
    Наталья Борисовна глубоко вздохнула и застыла с прижатыми к груди руками. Тихая улыбка озарила ее лицо.
    - Матушка ты моя, страдалица, - всплеснув руками, пролепетала Авдотья. – Сколь силы дает тебе Боженька, чтобы страдать и плакать. Голубушка ты моя, госпожа обретенная и вновь теряемая…
    Пушечный залп положил конец их задушевной беседе, возвестив прибытие царственной охотницы и двора.
    Наталья Борисовна, пытаясь привести мысли в порядок, провела руками по своему бледному лицу:
    - А вот и Елизавета Петровна! – сказала она. - Государыня приехала! Нынче я все объясню ее величеству и попрошу отпустить меня в Киев с Богом.
   Сопровождаемая служанкой, Наталья Борисовна двинулась встречать императрицу - к подъемному мосту, уже опущенному слугами брата. Не доходя, Авдотья степенно простилась с княгиней и отошла. Долгорукая присоединилась к дворянам, ожидающим у моста императрицу. Она подошла последней и не стала называть себя и, уж тем более, требовать для себя почетного места. Просто остановилась сбоку.
   
Императорская охота приближалась. Елизавета Петровна скакала верхом на разгоряченном черном жеребце. Она была в мундире офицера Преображенского полка и высоких ботфортах. Впереди бежал арапчонок-скороход в белом кафтане и белой чалме. Вровень с конем императрицы, по правую руку, шел огромный белый жеребец графа Алексея Разумовского. Слева гарцевал тонконогий серый в яблоках конь Ивана Шувалова, другого любимца императрицы. Наследная чета в этот раз отсутствовала. Неделю назад Петр Федорович с супругой отправился в Петербург: великая княгиня была беременна. Остальные охотники двигались, согласно чинам и рангам. Первым среди них ехал гостеприимный хозяин усадьбы Кусково. За кавалькадой катили изящные коляски, в которых следовали изнеженные дамы: те, что не в ладу со здоровьем и пожилые. Следом на опушке рощи показались выжлятники со сворами гончих, впереди которых везли затравленных зверей. Наталью Борисовну передернуло, но она знала, что Елизавета Петровна не увлекается кровавой потехой. Мертвых волков увезут на задний двор и за столом лишь провозгласят тосты в честь всероссийской охотницы Дианы.
    Граф Петр Борисович соскочил с коня и помог спешиться императрице. Елизавета Петровна спустилась на землю, и какое-то время опиралась на протянутую ей руку, с любопытством и восторгом оглядываясь по сторонам. Свита терпеливо ждала, когда она подаст знак, или заговорит. Один только граф Разумовский приблизился и встал за ее спиной. Императрице было лишь сорок пять лет, но даже издалека Наталья Борисовна разглядела перемены в ее лице и фигуре. Очень высокая для женщины, Елизавета всегда отличалась полнотой, что вовсе не мешало ей изящно двигаться, танцевать и бесстрашно скакать верхом по полям во время охоты, но теперь торс ее стал невероятно могучим. Это было заметно даже в мундире: грудь очень сильно раздалась. Круглое большое лицо под треугольной шляпой с плюмажем радовало белизной, но черты его словно уменьшились и истончились, а выпуклый лоб стал гораздо выше, чем был когда-то. Большие выразительные глаза, немного вздернутый нос, маленький рот довершали ее сходство с отцом, в чем были уверены даже те, кто знал Петра Великого только по портретам. Кисти рук, очень крошечные, почти как у ребенка, никак не вязались с громоздким станом. Императрица диктовала при дворе моды и прически и сама причесывалась и одевалась в исключительной, ей одной присущей, манере. Ни одна дама не осмелилась сегодня надеть мужской костюм. Это считалось прерогативой Елизаветы Петровны. Наперекор излишней полноте, у нее были длинные, прямые ноги, стройность которых выгодно подчеркивали ботфорты. В глазах царицы вспыхнули веселые синие огоньки, когда она ласково обратилась к хозяину поместья:
    - Ну вот, Петр Борисович, наконец-то я оказалась в твоих сказочных чертогах! Принимай меня, развлекай и радуй, граф! Право, я не предполагала, друг мой, что у тебя все настолько чудесно! Обожаю сказочные чудеса! Думаю, что я не заскучаю в гостях у гостеприимного графа Шереметева!
- Я вас уверяю, ваше императорское величество, что чудеса начнутся прямо сейчас! Для меня великая честь доставить удовольствие моей прекрасной повелительнице, - граф почтительно склонился над рукой Елизаветы Петровны.
    Государыня звонко рассмеялась:
    - Что же, веди меня к своим сокровищам, Петр Борисович, московский Крез! Надеюсь, это будут не только драгие вещи, но и драгие люди? Те, чьи лица я начинаю забывать?
    - Прежде всего, моя сестра, вдовая княгиня Наталья Борисовна Долгорукая, - негромко промолвил Шереметев. – Угодно ли вашему величеству, если я тотчас же позову сестру, чтобы она сопровождала ваше величество? Хотя, право, не знаю, как и сказать, матушка-государыня…
    - Уж ты говори, говори, Петр Борисович, не тушуйся, - тоже понизила голос императрица.
    Граф почтительно наклонил голову и что-то шепнул, отчего Елизавета Петровна залилась смехом.
    - Все это известно мне от твоего, граф, племянника, князя Мишеля Долгорукого, - насмеявшись, отмахнулась ручкой Елизавета. – Только Россия способна породить таких женщин, как эта стойкая дочь фельдмаршала Шереметева. Где она? – Оглянувшись назад, государыня легко отыскала в толпе дворян скромную стройную фигуру княгини-вдовы, и та поспешила ей навстречу.
   - Моя сестра, княгиня Наталья Борисовна Долгорукая, - громко представил ее гостям граф Шереметев.
   - Подойди ко мне, Наталья Борисовна, - мягко проговорила Елизавета Петровна.
    - Рада вам служить, ваше императорское величество, - Долгорукая подошла и почтительно поклонилась.
    - Я не видела вас, княгиня, целых  девять лет, но я знаю о вас все, из уст вашего сына князя Михаила! Я очень довольна князем Михаилом Ивановичем, достойным потомком древней княжеской фамилии Долгоруких. Ваша заслуга, княгиня, что вы воспитали ваше дитя, прежде всего, богобоязненным и законопослушным человеком. Я ставлю князя Мишеля в образец шалым представителям золотой молодежи. Уверяю вас, что ни один из этих лоботрясов его не стоит! – махнула она рукой в сторону молодых офицеров. – Ваш сын делает честь вам и покойному князю Ивану Алексеевичу. Я ведь молюсь за его душеньку, - добавила она.- А теперь, Наталья Борисовна, я хочу услышать из ваших уст сущую правду: а довольны ли вы сватовством сына к высокородной княжне Анне Голицыной? Лично я одобрила сей выбор, но вы мать!
    - Я покорно благодарю вас, ваше величество! – Долгорукая подняла глаза и взглянула прямо на императрицу. – Сын достоин своего отца. Его выбором я также премного довольна и уже дала свое материнское благословение на сей брак. Вы, ваше величество, всем нам мать! – тут она низко склонила голову перед императрицей. – Прошу, ваше величество, я умоляю вас не оставить милостью моего старшего сына! – эти слова сами вырвались из уст Натальи Борисовны.
    - Не оставлю, страдалица ты моя! - Уголки губ царицы неожиданно дрогнули, и на глаза набежали слезы. Некоторые из придворных, также от неожиданности, тихо ахнули. Елизавета Петровна первой взяла себя в руки. – Однако сегодня, – заявила она, -  ты сама проявишь ко мне участие, Наталья Борисовна, я хочу, чтобы ты сопровождала меня весь день. А после праздничного стола, моя дорогая, мы останемся только вдвоем и побеседуем обо всем без спешки. Граф Петр Борисович, ну, где твои чудеса-то?
          С первых шагов по кусковскому парку Елизавета Петровна поняла, что подмосковная Шереметева не уступает резиденциям графа Разумовского в Перове и Гостилицах, близ Петербурга. Второй пушечный залп возвестил начало  «трактования» - банкета, который был устроен в Большом дворце. Гостей ждали столы причудливой формы, в виде лиры, созданные по рисункам любимого архитектора императрицы Растрелли, который любезно предоставил их хозяину Кускова вместе с эскизами оформления кушаний. Для Елизаветы предназначался стол в виде двуглавого орла. Она любезно пригласила садиться с собой хозяина, его супругу и сестрицу. Кушанья, прежде чем расставлять, сначала разносили и показывали гостям, чтобы они могли вдоволь полюбоваться творениями самого Растрелли: античными статуями, средневековыми замками, рыцарскими турнирами, сценами охоты на оленей, волков и медведей. Только после обзора еду накладывали на тарелки. Императрица особо отметила кабаньи головы в рейнском вине с приправой из оленьего рога, жареных лебедей и павлинов в уборе из собственных перьев и соловьиные языки.
    - Граф Петр Борисович, - с откровенной прямотой громко заявила Елизавета, - твои лебеди и павлины напомнили мне о пирах старой Руси! Вот были времена! Правда, женский пол тогда на пиры не допускался, но обещай мне до отъезда в Петербург задать нечто подобное в Кускове. Пусть будет старинная обстановка и костюмы. Чай, у тебя сохранились дедовские сундуки? Я пришлю к тебе графа Варфоломея Варфоломеевича, покумекать. Ну, скажи, а сладим ли мы, возьмешься ли ты закатить пир на весь мир??
    - Как прикажете, государыня, - встав с места, поклонился ей Шереметев. – С премногим нашим удовольствием! Присылайте ко мне господина архитектора.
    Елизавета опять весело рассмеялась. Она была довольна приемом у графа Шереметева. В зале не было ни одного мужчины, который не взирал бы на нее с обожанием. Она примечала юных красавчиков, готовых послужить её прихотям и подмигивала им с лукавством, тогда как Разумовский и Шувалов тоже старались во всем угождать ей. Оба не замечали ни ее заигрывания с молодежью, ни друг друга. Два фаворита прекрасно уживались между собой, но ходили слухи, что Елизавету невозможно было обмануть. Она знала о постоянных изменах Ванечки Шувалова и закрывала на них глаза, потому что молодой любовник нужен был ей только для одного: для поддержания мифа о собственной неувядаемой чувственности, а также она возлагала на него надежды, как на политика. Любимому Алексису приходилось подыгрывать ей. Елизавету до сих пор мучила ревность и бесила статная красота морганатического супруга, своего ровесника. Сиятельный граф во время больших выходов всегда присутствовал справа от императрицы. Наедине они продолжали нежно любить друг друга.
    Банкет закончился великолепным фейерверком. Вдруг в глубине парка на деревянном щите вспыхнул вензель императрицы – огромная буква «Е». Когда она постепенно стала гаснуть, над ней взмыл огненный шар, что означало: «Елизавета взошла над Россией подобно солнцу». Следом в небе распустились огненные цветы красных оттенков. Они олицетворяли расцветающие верность, трудолюбие и справедливость. За ними взлетели белые огненные кресты в форме мальтийского ордена, который был вручен на острове Мальта фельдмаршалу Борису Петровичу Шереметеву. За крестами рассыпались брызги разноцветных огней, больше было зеленых и синих. Завертелись огненные колеса, золотые огненные звезды засияли в ночном небе.
     Шереметев тихим голосом подробно объяснял императрице смысл каждой фигуры, что означает ее цвет, как они чередуются одна за другой. Елизавета ему кивала. Уж ей ли не знать, что это целая наука, сочинение фейерверков. В Петербурге для нее сочинял фейерверки Михайла Васильевич Ломоносов.
    - А скажи, Петр Борисович, кто из академиков потрудился для тебя? – тут же последовал вопрос.
    Шереметев не смутился:
    - Ломоносов, ваше величество.
    Заиграла музыка, и государыня удостоила первым танцем хозяина Кускова. Засим она не пропустила ни одного танца и в перерывах выпила много токайского крепкого вина, после чего совершенно развеселилась. Наталья Борисовна, не принимавшая ничьих приглашений, кроме сына и будущего свата, пройдясь с тем и другим по разу, наблюдала за танцами с крыльца Голландского домика. Она смотрела на Елизавету, смеющуюся с очередным придворным красавцем, а видела себя с князем Иваном. И вдруг… Нет-нет, этого не могло быть! О Боже! Среди всего этого шума-звона-пляса она увидела, как среди гостей возникает зыбкая тень, похожая на закутанную человеческую фигуру. Смутная, струящаяся, вот она обходит императрицу, медленно поднимается в воздух, и вот уже чувствует ее за своей спиной Наталья Борисовна! Будто бы кто-то наклоняется к околдованной вдове, и она ощущает легкое дуновение, слышит шелест. Обернувшись, замечает смутное видение. Князь Иван Алексеевич! Он! Он! Его тихий голос шепчет, слышимый только одной жене:
    - Наташа!.. Вижу, как тебе скушно здесь. Покинь юдоль земную! Ступай в киевский монастырь! Только там… ты будешь… близка ко мне!
    Наталья Борисовна обомлела и замерла. Перед ее очарованным взором призрак князя Ивана не спеша воздел вверх правую руку, взялся за волосы и снял голову с плеч. На его шее, руках и ногах, там, где они были отсечены, появились красные кровавые полосы, пятна крови выступили на его белом одеянии. Наталья Борисовна стояла, ни жива, ни мертва. Видение, когда муж снимал перед ней голову, впервые произошло с ней на людях. Кругом бурлила и развлекалась шумная и веселая толпа придворных, и Наталья Борисовна, конечно, не посмела поднять руку, чтобы перекрестить и благословить князя Ивана. Члены ее заледенели, дыхание замерло, только в ушах раздался мелодичный звон. Но вот, постепенно призрак начал бледнеть и расточился, как облачко пара. Находясь среди веселой толпы, княгиня не сразу пришла в чувство. А когда вновь ощутила прилив тепла к сердцу, то с глубоким облегчением вздохнула. Теперь все стало для нее ясно: земные бедствия ее подходили к концу.
В третий раз выпалила пушка, возвещая полночь и призывая гостей на ужин. Для придворных столы были накрыты прямо в парке, но для государыни и двенадцати избранных персон приготовили стол в зале Голландского павильона, облицованного делфтскими плитками. Кушанья сюда подавались из особой поварни, укрытой в парке. 
    - Наталья Борисовна, пойдем, ты сядешь рядом со мною, – приветливо пригласила княгиню Долгорукую императрица, неожиданно вступая на крыльцо и дружелюбно приобнимая вдову, которая, как показалось ей, в нетерпении ожидала обещанной беседы наедине.
    Княгиня исполнила почтительный реверанс, не подымая глаз и шепнула:.
    - Как будет угодно вашему величеству.
    Елизавета Петровна ободряюще пожала руку вдовы, и остатки льда в душе Натальи Борисовны в одно мгновение растопились. Скоро, совсем скоро она получит монаршее одобрение на постриг в Киеве и исцелится от душевной муки. Императрица непременно ее поймет! Разве не дает она прямо это почувствовать  истерзанному ее сердцу?
    Следом за государыней Наталья Борисовна прошла в числе избранных в зал Голландского павильона и до конца ужина, хоть и сидела рядом с императрицей, не принимала участие в разговоре. Она любовалась с детства знакомой ей фаянсовой утварью в шкафах, и весьма неохотно отдавала дань яствам. Ужин пролетел незаметно и, когда друзья Елизаветы Петровны собирались испить «на посошок»,  мысли Долгорукой были прерваны братом, подошедшим сзади и прошептавшим:
    - Сейчас ее императорское величество примет тебя наедине, сестрица. Подымись и незаметно пройди в Китайскую беседку.
   Наталья Борисовна подчинилась. Изящный павильон, звавшийся Китайской беседкой, она знала, примыкал к Голландскому домику. Здесь были выставлены восточные сокровища, перешедшие к Петру Борисовичу от родственников жены. В семнадцатом столетии дедушка графини Варвары Алексеевны, тобольский губернатор князь Михаил Алегукович Черкасский, без всякого зазору брал взятки от купцов, водивших караваны с драгоценным грузом: китайскими шелками и фарфором. Пройдя в беседку и вступив небольшой изящный будуар, Наталья Борисовна застала там слуг, расставлявших на лаковом столике чайный сервиз из фарфора, именуемого «яичной скорлупой» - столь тонкого и белого, что сквозь него просвечивали пальцы, того, кто брал в руки чашку, вызывая сначала испуг, а потом восторг у непосвященных. В чайнике благоухал черный, душистый чай. В вазочках дожидались восточные лакомства.
    Совсем неожиданно открылась другая дверь, и, шурша шелком, широким шагом, вошла императрица. Коротким жестом она велела пажу, вбежавшему следом, пододвинуть кресла и удалиться. Потом уселась и указала на свободное кресло Долгорукой:
    - Разлей чай, Натальюшка и поведай-ка мне, что скрывает твоя душа под смиренным покровом? – неторопливо заговорила Елизавета Петровна. - Чем ты живешь с тех пор, как утратила своего князя? Знаю, что ты передаешь все состояние сыну Михаилу. А дальше, что сама делать намереваешься? Сколько уж лет одна живешь! Пора бы и о себе крепко подумать, найти покровителя для второго сыночка. Женихи вон еще думают о тебе! Неужто, ты все об одном тоскуешь, о князе Иване Алексеевиче, мир праху его? – и добавила с легкой укоризной. - Экая же ты, оказывается, однолюбка! А впрочем, ведь, как и я! Два раза только настоящая любовь меня посетила, да и то в первый раз оказалась она, до обидного краткой. Звали его, простого сержанта, Алексеем Шубиным 17. Эх… Ну, да ладно, что обо мне-то говорить? Ты лучше поведай мне, милая, помогают ли тебе братья поднимать младшенького сыночка? Он у тебя болезненный, говорят, а старший-то, вон, уже каков – сам жених!
    Наталья Борисовна так и замерла у стола, с чайником наитончайшего фарфора в руках. Легкая дрожь пробежала по всему ее телу. Руки мелко-мелко затряслись. Господи Боже! Помоги мне собраться с мыслями, чтобы открыться императрице!
    - Младший брат Сергей – давнишний покровитель моего Митеньки. Так же, как и Петр Борисович,  он помогает мне растить и лечить сына, - тихо вымолвила она.
    - Ах, да-да-да, у Сергея Борисовича ведь нет своего потомства, - согласно кивнула головой императрица. – Знаю! Серж - очень хороший человек, и красавец, и однолюб тоже, вроде тебя, но разговор у нас ныне пойдет не о твоих братьях, княгиня! Я ведь догадываюсь, из-за чего ты мучаешься, да сказать только вот мне не хочешь, - императрица понимающе усмехнулась. – От меня не ускользает ничего: ты ведь жаждешь одиночества, Наталья Борисовна? Правильно?  Ведь так, страдалица ты моя? Ты женщина умная. В чем ищешь ты утешения?
    - Ваше величество… - голос Долгорукой сделался едва слышным от душевной смуты. Сердце замерло, в глазах темно. - Отец вашего величества моего отца жаловал… - она осторожно поставила чайник на поднос, в порыве сложила руки. – Лишь одного Петр Алексеевич не дозволил батюшке: надеть черный клобук, монашеское платье, когда тот этого пожелал! Государыня моя! Прости мне дерзновение, что попрошу сейчас у вашего величества: дайте мне свое матернее благословение на постриг! Мое единственное желание: навсегда уйти из оного мира и укрыться в Киево-Фроловском девичьем монастыре, по примеру родительскому. Как отец мой хотел быть иноком Киево-Печерской лавры, так и я хочу быть монахиней! Дороги были отцову сердцу эти места, так и меня туда тянет. А здесь, в Москве, в моих имениях и даже в родном Кускове, где выросла я, в дому батюшки с матушкой, мне не мил свет. Всем я чужая. Сыну старшему, по правде сказать, уже и не нужна скоро я буду. Князь Михаил Иванович достиг зрелости, он служит вашему величеству верой и правдой, и осенью вступает в законный брак. Зато другой сын, отрок Дмитрий Иванович, подвержен ужасному недугу. Болит мое сердце за него, пойми меня, мать-императрица. Думаю, что лучшим исцелением будет для Дмитрия уединенная жизнь в святом месте, в монастыре, куда он отправится вместе со мною. Там надеюсь я отмолить у Матушки Божией Заступницы для него исцеление. Может быть, и Дмитрий тоже сподобится иноческого сана. Иного для него я не мыслю. О, матушка-императрица! О, наша мать, - прослезилась вдовая княгиня. - Не взирай уж на меня столь взыскующе! Умоляю! – Она сложила молитвенно руки и продолжала со страстью. – Молитва – все, что осталось и мне и Мите! Но я ли, государыня, не молилась? Я ежедневно читаю каноны святым и молюсь! Пощусь! Исповедаюсь! Господь наш вразумляет меня и Владимирская Божья матерь, что я должна принять постриг! Остаток дней моих, пока супруг мой покойный ожидает меня на Небе, я проведу инокиней смиренной. Ваше величество, это и есть единственная правда, которую я хотела поведать вам, вот вам святой истинный крест! – княгиня бросилась на колени и  трижды истово, с чувством, перекрестилась. – Поймите меня правильно, государыня-матушка! Я ищу спасения в монастыре, потому что в сей жизни мне не найти его, ведь я желаю и здесь находиться как можно ближе к тому, кто уже пребывает в жизни вечной, приняв мученический крест. Все мысли мои о нем… о моем князе-страдальце!
    - Батюшки… батюшки мои! – по-бабьи всплеснула руками Елизавета Петровна и прослезилась. – Так ты и вправду хочешь уйти в монастырь, княгинюшка? Ох-ти! Бедненькая ты моя! В монастырь уходят бедные вдовы, да калеки, да потерявшие всякую надежду! А ты? Неужто собираешься спасать прошлое, ты со своим Иваном расстаться не желаешь? Хочешь сохранить любовь к покойнику, уйдя от света? Неужто ради него одного ты бросила и богатство, и почести и великое будущее? Сначала, ты отправилась в Сибирь, вместе с мужем, чтобы быть с ним рядом, а теперь, с той же целью, заключаешь себя добровольно в келью? Что за образец любви супружеской и супружеской! Что за судьбы превратность!
    Минуту, или две, императрица смотрела в глаза Натальи Борисовны полными слез глазами, а потом закрыла свое большое лицо маленькими ладонями. Что она почувствовала? Неужели, собственную беспомощность, женскую слабость, против мужества и верности Долгорукой давно умершему страшной смертью супругу. Все доводы против ухода княгини в монастырь выскочили из головы Елизаветы. «К чему бесплодные увещеванья? Я не буду больше упрашивать ее, останавливать от опрометчивого поступка, а тем более принуждать, бедненькую, пускай она отправляется своей дорогой, по зову сердца», - решила императрица. Впервые, с тех пор как умерла ее старшая сестра Анна, герцогиня Голштинская, она почувствовала, что может испытывать уважение к другой женщине. Всю жизнь Елизавета предпочитала доверять мужчинам, закадычные подружки окружали ее до сих пор, но фавориток у нее не было. Эх, если бы она вовремя заметила отроковицу Наташеньку Шереметеву, иногда бывавшую с матерью у ее родителей, то со временем обрела бы для себя мудрую советчицу. Увы, ныне страдалица-вдова отклонила последнее приглашение ко двору от самой императрицы. Так пускай же и утешается воспоминаниями о своей погибшей любви. Любви, над которой не властно время.
    Государыня опустила руки и судорожно вздохнула. Ей хотелось заплакать, но пришлось подавить неуместное желание. Она властительница. Как бы потом это неуместное чувство не привело ее в сожаление. Да и достоин ли такой любви князь Иван Долгорукий? Когда-то сама Елизавета грубо его отвергла. Ох, и муторно у нее нонича что-то на душе, и мысли путаются. Не хватало еще показаться слабой…
    А мысли Натальи Борисовны, наоборот, начали проясняться. Под воздействием нахлынувших вдруг на нее воспоминаний, она сквозь слезы, горячо зашептала, простирая ладони к задумавшейся императрице.
    - Государыня! Умоляю, простите мое дерзновение, но уж не обессудьте, выслушайте мои беды! Свалились они на меня нечаемо, но жребий свой я сознательно приняла, в чем клянусь. Боже мой, какой это тяжкий жребий! Когда соберу в память свою жизнь, то удивляюсь, как я все беды пережила, как не умерла, ума не лишилась? А все потому что, милосердием Божиим и Его руководством подкреплена я была. Нельзя словами всех страданий описать, сколько я их перенесла, а причиной тому была моя непорочная любовь, которой я не постыжусь ни перед Богом, ни перед всем светом. Мы друг для друга родились, и нам друг без друга жить было нельзя. До чего любовь меня довела, что всех родственников оставила и пустилась скитаться с мужем. Я и по сей час не тужу, что век мой изначально блестящий, пропал. Все беды безропотно снесла, что выпали мне на долю: беды в горах, беды в вертепах, беды от сродников и от разбойников. А что всего тошнее было, для кого пропала и все напасти несла, кем утешалась? Все им, милым моим мужем. Радость мешала с горечью, как и он. Сострадалец мой и утешитель, он тоже плакал надо мной, жалел очень меня, и от беды сам становился болен. Но неусыпно молился Богу, пост держал нелицемерно и милостыню подавал тем, кто более нас нуждался. Злобы ни на кого не держал, никому зла не помнил и не мстил за собственные обиды. Всю свою бедственную жизнь муж мой проводил истинно по-христиански, не  просил у Бога ничего, как только царствия небесного. Я в этом клянусь вам, ваше величество! – твердо выговорила Долгорукая, приметив, как все еще неуверенно качает головой императрица.
    - Говори, говори, - Елизавета потянулась и похлопала рассказчицу по руке.
    Наталья Борисовна продолжала рассказ с воодушевлением. Она более не смущалась. Долго просидели они вдвоем в прелестной гостиной. Княгиня чувствовала, как на нее нисходит покой, и еще что-то неведомое, кажется, сродни чувству восторга. Опять возник перед глазами заснеженный Березов и потом окровавленное Скудельничье поле.
    - Счастливу себя почитаю, что я ради него себя потеряла, - шепнула она. - Все в нем имела: и милостивого мужа, и отца и учителя, и старателя о спасении моем. Он рожден был по натуре ко всякой добродетели, и я не постыжусь об этом сказать.
    С этими словами она опять почувствовала дуновение, будто кто-то наклонился над ее креслом. Свечи в серебряном шандале затрепетали, и одна незаметно погасла. Вернее, незаметно для глаз императрицы. Елизавета продолжала слушать и кивать, но рассказчица побледнела и застыла, как ледяная. В углу, видимый только ее глазам, снова вырос бесплотный призрак, и будто порыв ветра, прошелестел голос:
    - Наташа… Устал ждать тебя…
    Светлая улыбка озарила лицо княгини. Она выпрямилась и вздохнула с облегчением. Императрица тоже что-то почувствовала. Она обвела взглядом гостиную и покачала головой:
    - Что это ты, моя дорогая? Ты видишь кого-то?
    - Вижу себя, - не задумываясь, отвечала княгиня, – как я сижу на лавке перед вратами Киево-Печерской лавры, а под ногами моими могильная плита. Знаю и чья эта могила, - брата моего старшего Михаила Борисовича, скончавшегося по пути из турецкого душегубства. И все кругом меня, как в раю! Тихо-тихо! Нездешняя, неземная красота! Подняв голову, я улыбаюсь заходящему светилу. Облакам, окрашенным нежно-розовым закатом. Плывут они, точно ангелы. И между ними образ мужа моего, уже не сомневающегося в моей верности. Я теперь с ним, пребывающим в жизни вечной, живая с мертвым. Со стороны зрю, как спокоен и безмятежен мой лик под клобуком инокини. На мне монашеские одежды. Под ними власяница. Вот все, что я хочу: смиренно благодарить Бога, по примеру моего незабвенного страдальца. Когда его на куски секли, он воздавал хвалу Всевышнему.
    И по сей час… не тужу, что век мой блестящий пропал!
Эпилог

Мать Нектария

      «Покинь земное!
В любви есть тайное, святое,
Ей нет конца, и там я твой!

«Чем жертва боле,
Тем пламенной душе милей
Сердечный спутник грустных дней»
Козлов И.И. «Княгиня Наталья Борисовна Долгорукая»

Наталья Борисовна исполнила обет, данный тени любимого супруга. Императрица благословила ее, семья отпустила. Старший сын князь Михаил Иванович, только что заключивший брак по любви с княжной Анной Голицыной, вместе с юной женой, поплакал, однако возражать матери не посмел. Слово ее с детства считал законом, безмерно уважал, как и память безвременно погибшего отца, без вины виноватого страдальца. Младший князь, пятнадцатилетний Дмитрий, уезжал вместе с матерью в Киев, где она надеялась исцелить его от падучей и помрачения ума тихой молитвой, постом и воздержанием от мирской бесовской жизни. Они остановились во Фроловском девичьем монастыре, давно выбранном Натальей Борисовной местом своего последнего приюта. Здесь она решила отречься от мира, постричься, как тогда говорили, украситься иноческим саном.
    Вечером 27 сентября 1758 года, одетая в черное платье, Наталья Борисовна вышла на берег Днепра. Оставалось совсем немного времени до вечерней службы, и кругом было, как в раю, как в том видении, которое описывала она Елизавете Петровне. Какая тишина! Какой сладкий, осенний воздух! Подняв голову, накрытую черным платком, княгиня робко улыбнулась закату. Повернула голову. Купола Киево-Печерской лавры блеснули золотом вдалеке. Подняла очи. По небу плыли легкие облака, напоминающие ангелов в алых перьях. Наталья Борисовна подошла ближе к воде и замерла возле обрыва, прижав к груди руки: зашлось сердце.
    - Иван Алексеевич! – невольно вырвалось из уст. – Видишь ли ты меня, незабвенный товарищ, супруг возлюбленный, с высот твоих горних? Слышишь ли мою смиренную молитву? Любовь моя святая, наконец, привела меня к тебе, и теперь уже ты не усомнишься, что я твоя, а ты мой - навеки. Вот и кольцо, то самое, обручальное, которое ты мне пожаловал в залог любви. Вот оно, по-прежнему сияет на моем пальце. – Медленно поднеся к трепещущим устам руку, Наталья Борисовна поцеловала кольцо. Тяжелый, обручальный перстень почти не позволял ей согнуть тонкий палец. Перед глазами возникла незабываемая картина. Как он надевал ей этот перстень, и как она задыхалась тогда от счастья. – Мне-то казалось, глупенькой, что это будет на целый век, и я свято хранила его, пронесла сквозь бури судьбы жестокой… а ныне, молю, укажи, как поступить с залогом нашей любви? Не бросить ли его в воду? Или, наоборот, хранить, чтобы спасти наше безотрадное прошлое, как гарант клятвы в любви вечной? Супруг мой единственный! Отзовись!
    В ответ легко прошелестел, играя осенней листвой, ветер.
    - Бросить? - Наталья Борисовна сняла с пальца кольцо и положила его в раскрытую ладонь. Вот где и свет и утешение! Драгоценный дар покоился, как сердечко в лепестках цветка! Вот и пришла решительная минута…
    - О, нет! – в тот же миг отчаянно взмолилась душа страдалицы. - О, пожалуйста, не так скоро! Еще одну только минуточку, - отчаянно заколотилось в груди сердце. - Еще раз ощутить в ладони, еще раз полюбоваться на гранаты и жемчуга.
     - Помоги, Господи Боже мой, Пресвятая Богородица-заступница, вразуми, - отчаянно зашептала женщина, - Отведите от меня искушение, защитите от слабости и от лукавого, научите истинному смирению, укрепите молитвой, постом и воздержанием, укажите якорь упования мне…
    Ни жива, ни мертва, Наталья Борисовна долго и горячо молилась, пока не затекла от напряжения рука, в ладони которой покоился перстень. Она чуть не вскрикнула. Вот сейчас… заветный дар мужа скатится с ладони, упадет в воду, утонет…
    В темной воде в это время отразился месяц и целый рой звезд. Словно парус разбитого челна, месяц качался на водной ряби и двигался в сторону отчаявшейся Натальи Борисовны. Вдруг от толпы звезд отделилась одна, самая большая и встала… как раз над месяцем. Это было украинское поверье: звезда вокруг месяца ходит – это жена встречается со своим мужем. Значит, стоит ей уповать на встречу за гробом!
    Белые тонкие пальчики сомкнулись, точно лепестки лилий. Наталья Борисовна повернулась и заспешила к монастырю.
    На следующий день она приняла постриг под именем матери Нектарии. Игуменья и сестры тепло приняли ее. Относились с бесконечным уважением и лаской, не неволили бдениями и послушанием, но она сама была усердной молитвенницей и трудилась, не покладая рук. Вышивала бисером и жемчугом, ухаживала за больными и странниками в монастырском приюте, убирала на кладбище могилы. Житие ее было свободное, каждый, кто приезжал в Киев из родни, или знакомцев, навещал ее в любое время. Сын Дмитрий жил при ней. Вот только излечить его никак не удавалось. Не помогали ни монастырские стены, ни материнские молитвы. Единственной радостью для матушки Нектарии были весточки от старшего сына Михаила. На новый 1767 год князь Михаил Иванович навестил матушку, с женой и маленьким наследником сыном Иваном, в будущем ставшим известным поэтом. Иван Михайлович Долгорукий впоследствии вспоминал, как горячо любила и ласкала его бабушка, несмотря на болезнь, так как у нее «в последнее время часто шла кровь горлом». «Меня ласки ее от всех прочих отличали. Часто, держа меня на коленях, она сквозь слезы восклицала: «Ванюша, друг мой, чье имя ты носишь!» Несчастный супруг ее беспрестанно жил в ее мыслях».
    По просьбе сына, находясь в унынии после его отъезда и терзаясь беспокойными мыслями, Наталья Борисовна написала в келье своей книгу воспоминаний, чтобы по себе оставить родным память и утешение. Эти воспоминания «Своеручные записки княгини Натальи Борисовны Долгорукой», она подарила внуку Ивану вместе с обручальным кольцом, и внук опубликовал их в 1810 году. Талантливая писательница, она создала искреннюю и безыскусную повесть о своей страстной, не умирающей любви, над которой были не властны ни люди, ни время. Это исповедь любящей, вечно тоскующей о своей утрате, верной жены. Весной того же, 1767 года, святая мать Нектария приняла схиму. И в этом же самом году скончался ее любимейший брат, Сергей Борисович. Он не имел собственных детей и до конца жизни оставался другом сестры и заботился о младшем племяннике, Дмитрии.
   Слабое здоровье все чаще принуждало схимомонахиню думать о младшем бедном больном сыне. Тогда мать Нектария и решила, что единственный путь к спасенью Дмитрия – уединенная монашеская жизнь. Она решила постричь сына в мужском монастыре, но для того, чтобы постричь молодого князя, нужно было разрешение императрицы. Елизавета Петровна в то время уже умерла, и трон занимала Екатерина II, которая в юности восхищалась княгиней Долгорукой. Однако постричь Дмитрия императрица не разрешила. Ответ в монастырь пришел такой:
    «Честная мать монахиня! письмо ваше мною получено, на которое по прошению вашему иной резолюции дать не можно, как только ту, что я позволяю сыну вашему князь Димитрию жить по желанию его в монастыре, а постричься в рассуждении молодых его лет дозволить нельзя, дабы время, как его в раскаяние, так и нас о нем в сожаление, не привело». Зря так заботилась Екатерина о незрелой юной душе князя Дмитрия Долгорукого, и скоро он скончался на руках матери. Сама Наталья Борисовна пережила сына на два года. Она умерла 3 (14) июля 1771 года, 57 лет, от чахотки, вызванной неизбывной печалью и тоской. Так закончился земной путь великой страдалицы. В Киевском Фроловском монастыре она провела последние восемнадцать лет жизни. Ее могила в Киево-Печерской лавре. У Успенского собора лежат две чугунных могильных плиты, Натальи Борисовны и Дмитрия Ивановича Долгоруких. Прежде они находились внутри собора. На плите, под которой упокоилась Натальи Борисовны, надпись, сделанная чугунной вязью. Надпись эта гласит, что княгиня Долгорукая «… Родилась в 1714 января 17, в супружество вступила в 1730 году апреля 5, овдовела в 1739 году ноября 8, постриглась в монахини в Киево-Фроловском девичьем монастыре в 1758 году сентября 28 и именована в пострижении Нектария, и в том имени приняла схиму в 1767 году марта 18, и пожив честно, богоугодно по чину своему, скончалась в 1771 году июля 14».
   
   
*****


    Существует легенда, о том, что Наталья Борисовна перед пострижением бросила в Днепр обручальный перстень – последнее, что связывало ее с дорогим мужем. Романтичная история, которую автор этого сочинения считает красивым вымыслом, плодом воображенья. Зачем топить память? И заключать себя добровольно в гроб, как пишет в своей думе декабрист Рылеев? Коль наше земное существование есть преддверие к жизни вечной, мы непременно все встретимся там. Во все времена твердость духа, жертвенность, милосердие, «святость горя и любви сильнее бедствия земного».



2013 год

 








Примечания



     1 Цербер – в древнегреческой мифологии трехголовый пёс, страж ворот в царство мёртвых. Применительно к приставу Шарыгину – неусыпный страж.

     2 Воевода – правитель города, или уезда. В 1719 году были учреждены посты провинциальных воевод. Воинская должность ликвидирована с созданием Петром I регулярной армии.   

           3 Гульбище – наружная терраса, балкон.

   4 Конъюнктуры (политические) – столкновение интересов, происки, козни, скрытые, неблаговидные действия, желание при помощи сложных перипетий добиться цели.

5 Вогулы – старое название обских угров, современных манси.

6 В 1714 году тобольский митрополит Филофей Лещинский успешно проповедовал христианство среди вогулов и к 1722 году все они были окрещены и многие приняли русские обычаи.
  7 Татьяна имеет в виду прародительницу племени вогулов богиню Калтащь, помогавшую при родах.       

 8 Подьячий – административный чин в Русском государстве XVI – начала XVIII века, помощник дьяка, писец, делопроизводитель.

 9 Ярыга – низший служитель полиции в русском Московском государстве XVI – XVII веков. Применительно к Осипу Тишину – беспутный, изворотливый служка, шпион.

 10 Ушаков А.И. (1672 – 1747) – глава Тайной розыскной канцелярии, восстановленной Анной Иоанновной в 1731 году. Производил жесточайшие истязания, обладал даром выведывать образ мыслей своих жертв.

  11 Василий Суворов – отец великого русского полководца А.В. Суворова, при Анне Иоанновне состоял прокурором в «полевых войсках» и в этой должности был командирован в Тобольск для расследования дела Долгоруких.
   
   12 Князь Александр Алексеевич Долгорукий (1717 – 1782) после ссылки жил в Москве. Был известен под прозвищем «князь с пороным брюхом» и презираем обществом до конца дней.

   13 Здесь речь идет о потомках графа Михаила Борисовича Шереметева, умершего по пути на родину из турецкого плена.

    14 Кораблик – малороссийский головной убор замужней женщины.

    15 Барочной красоты – то есть, в художественном стиле барокко. Основные черты барокко – парадность, торжественность, пышность, призванные прославлять могущество власти и знати.

            16 Пергола – садовая наборная конструкция из повторяющихся секций арок, соединенных между собой поперечными брусьями, для защиты прохода от солнца. П. может быть как отдельно стоящим сооружением, так и частью здания. От латинскго «навес», «пристройка».

     17 Елизавета Петровна вспоминает Алексея Яковлевича Шубина, которого очень любила в юности, и который был сослан Анной Иоанновной «за всякие лести» в Камчатку в 1731 году.

. 
* - народные песенки-потешки народов Севера