Уставший от комсомола. О поэте Панове

1. В последнее время, как вижу Панова, сразу лезет в голову один анекдот: "Едет Мойша в поезде, и на одной станции садится туда же садится дядя Ося. 'Ну вот, сейчас спросит, куда я еду. Скажу правду, что в Жмеринку, он поедет туда и перебьет мне всю торговлю. Скажу, что в Конотоп, он подумает, что я вру, и опять же поедет в Жмеринку и с тем же неутешительным для меня результатом'. И вот подходит дядя Ося к Мойше: 'Куда это ты собрался так рано'. 'Да вот решил поторговать в Жмеринке'. 'Ай-ай, Мойша, молод ты еще меня обманывать. Ведь я-то знаю, что ты едешь в Жмеринку'!"

2. Любит наш комсомольский горлопан-поэт Панов похохмить. В Союз поступил свеженький, прямо с колес Справочник членов уже всего Союза писателей. Их оказывается более 8000: в одной Москве пара тыщ. Гена взглянул и театрально помрачнел:

-- Почему интересно расставляют список не по значимости таланта, а по алфавиту. Был бы я что ли Асеевым, меня бы все читали. А кто увидит Панова? Наверное, нужно взять псевдоним: какой-нибудь Апанов.

-- А лучше Абпанов, -- замечаю я. -- Только зря все это. Смотри на эти три буквы?

-- ДСП? Древесно-стружечные плиты что ли?

-- Так точно. Иногда, правда, расшифровывают "для служебного пользования". Этот справочник, кроме как в отделения нашего Союза, ну может, в идеологические отделы никуда не поступает. Так что стой ты на первом или на последнем месте, читать тебя -- никто не будет: рвалось с языка, но вслух выблевалось: -- будут точно так же.

-- А распевать и того больше, -- это уже Сергеев намекнул на оформившийся в последнее время творческий союз Панова с нашим алтайским Шульбертом -- Стариковым.

3. А еще мне нравится букинистический магазинчик иностранной литературы, затерявшийся в посольских особняках между Горького, Калинина и Садовым кольцом. Хороший, уютный магазинчик. И можно в отличие от "Дружбы", где книгу можно посмотреть только из рук продавца, выбрать ее на полке самому и спокойно полистать, как и любом нормальном магазине.

Одно плохо, народу много, а точнее очень мало, но еще меньше -- не более 2-3 человек зараз допускают к полкам. Причем интеллигенты сраные, стоят минут по двадцать-тридцать каждый, рассматривая книги. А потом выходят ничего не купив.

Гена Панов, которого я затащил с собой, не выдержал и пробасил продавцу, да так громко, на весь магазин:

-- А деньги-то у них есть. Пусть покажут деньги.

И, действительно. Я никогда не ухожу из этого магазина с пустыми руками. Как можно отстоять такую очередь и ничего не купить?

4. Гена Панов никак не мог прожить без розыгрышей. Причем, его розыгрыши, никогда не злые и почти всегда (почти, потому что люди по-разному воспринимают) необидные рождались совершенно спонтанно. Перефразируя известного мульфильмовского персонажа он мог бы сказать от себе:

-- Розыгрыш придумать невозможно. Розыгрыш рождается сам собой при взгляде на ближнего.

Происходило это примерно так. Сидим мы в ним в школе в коридоре, рядом с кабинетом директора, который пригласил нас на встречу со школьниками. А рядом в актовом зале первоклашки разучивают песенку. И никак не могут правильно ее спеть

-- Нам не страшны океан,
Бури и моря,
Наша мама капитан
Кря-кря

Нам не страшны океан,
Бури и моря,
Наша мама капитан

И вот ребятишки хорошо пропевали первый рефрен с "кря-кря", а в конце второго, когда доходили до конца рефрена, упорно вставляли второй раз и это "кря-кря".

-- Сейчас вы пропоете песенку, а когда я после второго "наша мама капитан" махну рукой, вы замолчите. Понятно? -- спросила учительница.

-- Понятно, -- дружно ответили пацанята.

-- Итак, раз, два, три

-- Нам не страшны океан,
Бури и моря, Наша мама капитан
Кря-кря

Нам не страшны океан,
Бури и моря,
Наша мама капитан

Пауза... и Гену как пулей срывает с места, просовывает головой в зал и выталкивает его характерным баском

-- Кря-кря.

5. Встречи с читателями полны казусов и событий, о которых писатели любят вспоминать.

Рассказываю. Как-то на одном из литературных вечеров Геннадию Панову, очень хорошо выглядевшему и покорившему сердца слушателей (вернее сказать, слушательниц) своими стихами и напористо-пафосным неотразимым басом, поступила записка: "Скажите, вы уже женаты или еще можно надеяться?" И Панов, не растерявшись, все тем же напористо-веселым и неотразимым басом ответил: "Да, я уже женат... но надеяться еще можно". Подобные вещи я слышал не раз про разных писателей, но Панов так подходит к этому рассказу, будто он сочинялся прямо с натуры.

6. Извините, первоапрельских записей не делал. Не до того было. Но не отметить импровизированный поэтический "вечер смеха", который прошел вчера в одной из аудиторий политехнического института, не могу. Были там и наши поэты -- Сергеев, Панов, Черкасов, еще кто-то, читали свои стихи студенты. Позже, когда я спросил Панова, как прошел вечер, он слегка поморщился и махнул рукой: "Стихов было много, а смеха -- мало, -- помедлил и уточнил: -- Стихическая атака".

Вот так. И среди студентов, самой благодарной аудитории, наши поэты уже не находят понимания

7. Провели открытое писательское собрание -- может быть, последнее в старом помещении. Квин с этого и начал свою вступительную речь. Собралось человек тридцать, если не больше -- и профессионалы, с членскими билетами в карманах, и близкие к тому, приехали из Славгорода немецкие писатели (правда, сами они не любят, когда называют их немецкими, говорят: алтайские писатели, пишущие на немецком языке) -- Больгер, Крамер, Гердт... Пожаловал собственной персоной товарищ Невский, секретарь по идеологии крайкома. Полный кворум. Повестка собрания весьма насыщенная.

И первым пунктом в ней стоит отчет Геннадия Панова за свою творческую пятилетку. Панов подтянут и свеж, как именинник, голубоватая рубашка с галстуком, на лацкане пиджака лауреатский значок премии комсомола Алтая.

Отчет зарядил как по писаному, словно по бумажке, сразу видать: подготовился.

-- За отчетный период мною написана и издана в краевом книжном издательстве и "Современнике" поэма "Тихий колокол". А через полтора года она должна появиться в издательстве "Молодая гвардия". Кроме того, мною написан венок сонетов, посвященных Шукшину, поэма "Первопроходцы", которая также должна быть опубликована в "Тихом колоколе" -- это название и поэмы и всей книги, которая выйдет в "Молодой гвардии". -- Мною проведено 272 встречи (Невский аж крякнул от удовольствия) с читателями, в том числе 64 на стройке Коксохима в рамках шефского контроля, который осуществляет над стройкой наш крайком комсомола...

-- Может ты лучше стихи почитаешь, -- гудящий пановским басом уже больше часа отчет Владимир Сергеев, который в единственном числе устроился в первом ряду -- остальные предпочитают жаться по углам, да поближе к окошку:

-- Слушаюсь, Владимир Андреевич, -- легким движением как бы берет под козырек Панов. Достает листы, кладет их перед собой, откашливается -- выступальщик он опытный, многие ему завидуют в умении завладеть вниманием аудиторией. И начинает тихо читать, шурша листами, словно отворяя дверь и входя в поэму. Читать Гена умеет. Многие даже говорят, что читает он лучше, чем пишет.

Все с удовольствием слушают. Все так лирично, с легкой взволнованностью. О родной природе, о вскормивших нас алтайских полях, о тружениках, которые эти поля поливают своим потом, о своей неразрывной связи с малой родиной. И как-то незаметно все в том же убаюкивающем ключе звучит:

Не забыт проселок древний
Там, где озими знобит:
Еду к матушке в деревню,
С целым ворохом обид.

Еду духом подлечиться,
Но в авоське на весу
-- Что таиться -- Из столицы
Лук везу И колбасу.

Успокаиваю душу,
Понимаю, для чего
Отлучаем мы горбушу
От народа своего.

Невский, убаюканный свежим молодым летом, мирно подремывал, полузакрыв глаза и отбивал стихотворный ритм притакиванием головы. Последние стихи вывели его из приятного полусна:

-- Э-э, что это ты там запел, Геннадий Петрович. И ты что, неужели и в самом деле возишь лук из Москвы? Ну, колбасу, я еще могу поверить, а лук... И потом, что это значит: "отлучаем мы горбушу от народа своего"?

-- А что, разве не так? -- взвился Сергеев. -- Или, может быть, вы мне покажите, где у нас, в каких магазинах продают горбушу? Вообще-то я знаю, в каких, -- угрюмо пробурчал он и добавил: -- Но меня туда не пускают

Быстро учуяв запашок возникающего жареного, взял слово Квин, пытаясь на корню погасить и сглазить назревавшую дискуссию:

-- Мы что сюда, как базарные бабы пришли говорить про колбасу да про горбушу. Где и почем лучше купить или все-таки обсудить стихи нашего товарища? Да не в горбуше суть и не в колбасе, а в поэме, которую он написал. А если есть какие шероховатости, то он за оставшиеся до выхода книги полтора года, думаю, их устранит...

-- с помощью редакционного коллектива, -- дополнил я.

-- Я вот тут обратил внимание, -- не дал себя отклонить от намеченного им отклонения Квин, -- что что-то Панов стал многовато просторечных, чтобы не сказать, жаргонных слов употреблять:

Плюнет в реку, как хрюкнет с моста,
иноземец -- и совесть чиста.
Он за плату готов нашу речь
канцелярским шпицрутеном сечь,

Самородную мысль растереть,
как плевок,
и крахмальным платком отереть
свой сапог.

Ничего не скажешь, выразительно. А мы все-таки должны хранить чистоту родного языка, очищать его от уличной скверны.

Тут уж дискуссия полилась синим пламенем, как поджигаемая по весне в пойме трава. Знал Квин, как зажечь пламя в противоход палу, и одну горячую тему погасить другой, на которую порассуждать поэтов и писателей -- хлебом не корми. Посыпались реплики за и против чистоты языка. Вмешался в разговор и Невский, который сам по молодости пописывал стишки. Да так бойко пошла дискуссия, что едва-едва удалось перейти к следующим вопросам повестки собрания. 25 мая Говорят хлеб -- всему голова. Это верно. Но, пожалуй, точнее сказать: труд -- всему голова. Ибо не хлебом единым жив человек! И все же... Как писал когда-то зачинатель поэзии на Алтае (сразу после войны, когда еще никто не знал, что и до революции у нас были и Пиотровский и Тачалов) Иван Фролов:

Уж что без правды, то без хлеба
Не проживешь, браток, и дня.

-- Неверно цитируешь, -- поправил меня Сергеев. -- Иван Фролов как-то писал:

Уж что без "Правды", то без хлеба
Не проживешь, браток, и дня.

На VI съезде Писателей России

8. Сегодня -- открытие пятого съезда писателей России. Погода сугубо московская -- сыро и серо, промозглый воздух, под ногами хлюпает. Напротив залитый ярким светом кремлевский зал, где проходил съезд, глухо и многоголосо гудел. Мимо нас то и дело сиятельно и важно проходили известные, великие и выдающиеся российские писатели, живые классики -- вот рядом, локоть к локтю, прошествовали Валентин Катаев и Леонид Леонов, а следом Агния Барто и Вениамин Каверин... Стремительно и широко прошагал, обдав нас ветерком недосягаемости, высокий и с высоко поднятой головой, в ярком просторном пиджаке, одинокий и независимый Евтушенко.

Панов, скользнув по нему взглядом, тут же повернулся к Гущину:

-- Пиджак, конечно, класс. А вот башмаки? Твои намного лучше. -- Гущин только что купил новые взамен старых, аварийно закончивших жизнь тут же в Москве.

9. Михалков не спешил, может, даже чуточку даже переигрывая в этой умышленной своей медлительности. Постучав пальцами по микрофону, он обвел столь же неспешным взглядом примолкший зал и, наконец, заговорил, слегка растягивая некоторые слова -- и произнес экспромтом хотя и сжатую, но довольно яркую и прочувствованную вступительную речь. Затем, выдержав еще одну паузу, объявил пятый съезд открытым. И совсем уже по-домашнему буднично и просто обратился к делегатам:

-- Товарищи, для руководства работой съезда необходимо избрать президиум.

Очередная пауза получилась как некая заминка -- будто и впрямь озадаченные делегаты глубоко озаботились: кого же избрать для столь хлопотной и ответственной работы?

Панов, улучив момент, повернулся к сидевшему рядом Каценштейну и тихо спросил:

-- Знаете, кто будет предлагать состав президиума?

Каценштейн пожал плечами.

-- А я чувствую, -- как бы осененный вдохновением свыше сказал Панов, Поглядел в потолок, словно ища подтверждения своему наитию после короткой эффектной паузы выдохнул -- Грибачев.

-- Слово предоставляется, -- словно, по команде Панова объявил Михалков, -- Герою Социалистического труда, лауреату Ленинской и Государственной премий всех степеней (лукавил Михалков: тот был кандидатом Сталинской премии), кандидату в члены ЦК КПСС и главному редактору журнала "Советский Союз" Николаю Грибачеву.

-- Предлагаю избрать президиум в составе 112 человек.

-- Будут возражения? -- вопрошающе-торжественно обвел взглядом зал Михалков.

Возражений не последовало.

-- Ставлю вопрос на голосование. Предлагается избрать состав Президиума съезда в количестве 112 человек. Кто за?

Делегаты подняли мандаты.

-- Кто против?

Против никого не было.

-- Итак, -- возвестил решение съезда Михалков, -- Президиум решено избрать в составе 112 человек.

Раздались бурные, еще нерастраченные аплодисменты. Тут Михалков срежиссировал плохо. Получилось, что самым важным вопросом на съезде было избрание президиума в составе 112 человек. Почему именно сто двенадцать, а скажем, не сто десять или ровно сто -- это было неведомо. Да никто и не возражал -- пусть будет сто двенадцать коли так надо. (NB за каждое место шла такая закулисная борьба).

Только проголосовали, как Панов также вопрошательно глядя в потолок повернулся к Каценштейну и сообщил ему новую весть:

-- Эвальд Эмильевич, я предвижу: список президиума откроет Федор Абрамов, а замкнет товарищ Яснов, председатель Президиума Верховного Совета РСФСР.

Каценштейн, прожженный в коридорах власти писатель, однако с удовольствием принял игру и изумленно, как в ожидании чуда, воскликнул:

-- Ах!

Особенно поразило Каценштейна, что в президиум войдет Яснов, и он с недоверием и даже некоторой опаской повторил:

-- Неужели Яснов?

Но все вышло в точности так, как тот и предсказывал: после долгих и утомительных церемоний: какие будут предложения по персональному составу, голосовать списком или по каждой кандидатуре в отдельности, список был утвержден в аккурат по предсказаниям Гены Панова.

Зал только раз прервал тягомотное оглашение списка, а именно, когда Грибачев, читая список, назвал себя, как и прочих президиумцев со всеми регалиями. Получилось "Грибачев предлагает Грибачева".

Потом Михалков торжественно сообщил о том, что поступило предложение (фокус почти что на уровне Кио: Михалков был все время на виду, но никто не видел от кого поступило это предложение) избрать почетный президиум съезда, Панов и вовсе ошарашил Каценштейна:

-- Сейчас слово дадут Мустаю Кариму.

И Мустай Карим, народный поэт Башкирии, не взошел, взлетел на трибуну, как на фокусник на манеж, и предложил таким тоном, как будто идея эта только сейчас и только ему, Мустаю Карими, пришла в голову -- избрать почетный президиум в составе Политбюро ЦК КПСС во главе с генеральным секретарем Леонидом Ильичем Брежневым. И едва он это произнес, как все встали и долго аплодировали, так долго, что, казалось, никто первым не решится прервать рукоплескания -- и овация никак не может кончиться... Долго, но не так бурно, когда утвердили количественный состав президиума в 112 человек. Наконец, буря улеглась и зал успокоился.

Так восседавшие уже на сцене члены Политбюро Суслов, Гришин и Кириленко повторно были избраны в президиум -- но теперь и почетный.

-- А сейчас будут избирать секретариат съезда, -- уже доверительно и тихонько, будто по секрету, продолжал вещать Панов. -- И слово для предложения дадут Проскурину.

И опять -- как в воду смотрел! Каценштейн казалось, что возвращаются времена, когда слетают ангелы с небес и возвещают чудеса смертным:

-- Геннадий Петрович, вы настоящий пророк.

-- Так он же ясновидец, -- как давно всем известное поведал Квин. -- Разве вы не знали?

И Гена, устало вздохнул, этак отмахиваясь от давно известного факта:

-- Да есть немного.

Нам с трудом удалось не рассмеяться. Хороши мы были со своим смехом в такой торжественно-исторический момент.

10. Вчера произошел четвертый, заключительный день съезда. После того как утвердили протоколы счетной комиссии, Михалков уже полурасслабленно, почти по-семейному, по-свойски сообщил: "Мне хочется сообщить вам весть, думается, очень приятную для всех нас. Кубанская делегация привезла нашему съезду подарок.

Михалков заговорщически и многозначительно замолчал и в это время ответственный секретарь Краснодарской писательской организации товарищ Иваненко Виктор Трофимович и редактор альманаха "Кубань" Стрыгин Александр Васильевич вынесли на сцену большущий сноп, а Виктор Иваненко, светясь от переполнявшей его радости и гордости одновременно, обратился к залу: "Дорогие товарищи! В этом году труженики дважды орденоносной Кубани совершили поистине трудовой подвиг, вырастив небывалый урожай -- миллион центнеров риса. Писатели Краснодарской краевой организации привезли в дар пятому съезду писателей памятный подарок -- сноп золотого риса. Разрешите его вручить...

И он, еще больше светясь и сияя, передал сноп Михалкову с таким видом сопричастности торжеству, будто сам его вырастил, этот сноп, и связал собственными руками. Зал дружно аплодировал.

-- Отличный сноп, -- с тихим умилением в голосе сказал Гена Панов, -- Нам на Алтае до кубанцев в этом плане как до Луны. -- И уголки его глаз даже несколько увлажнились.

Мы смотрели на Гену, ожидая естественного подвоха:

-- Жаль только, -- с глубоким сожалением добавил он, -- что вот писать ни на Кубани, ни на Дону не умеют. Был один Лихоносов, да и того сожрали.

11. И еще был такой эпизод на этом съезде. На одной из секций выступал Гранин:

-- А то, что сегодня нигде и никак не упомянуты наши имена -- значит, и нет еще никаких имен. Конечно, вслух мы об этом не говорили, но думали, думали -- и чувствовали эту неудовлетворенность:

И были немало удивлены, и чуточку обрадованы, когда об этом, именно об этом с трибуны заговорил Даниил Гранин, как будто подслушав наши мысли, а может, и сам пережив это чувство неудовлетворенности.

-- В своем докладе Сергей Владимирович Михалков вынужден был чаще других упоминать одного писателя, работавшего в самых разных жанрах, -- сказал Гранин. Имя этому писателю -- и 'другие'. Кто же он такой? Каждый из нас с ним знаком. Я тоже знаю его. Часто это очень интересный писатель.

Затаив дыхание, мы слушали, потому что говорилось это о нас, по крайней мере, так, наверное, каждому казалось. А Гранин продолжал высвечивать "и других", давая им весьма и весьма лестную характеристику.

-- Он пишет странные повести, -- говорил он, -- как, например, Вадим Шефнер, или прекрасные рассказы, как Юрий Казаков... Однако не попадает в сеть привычных разделов и тем, но, может быть, в этой его непохожести, отдельности, своеобразии и состоит его ценность? Оценка писателя, наверное, не должна зависеть только от того, насколько он идет в русле принятых тем... Она определяется, прежде всего, его талантом. И, может быть, его непохожесть на других и есть его преимущество.

И я не сомневаюсь -- после гранинского выступления в защиту и поддержку "и других", у многих из нас, участников съезда, наверное, у большинства, расправились плечи и потихонечку, полегонечку начали отрастать крылья.. В перерыве Панов, посмеиваясь и ероша свою шевелюру, говорил:

-- Знаете, ребята, самый гениальный писатель -- это "и другие". И мы к ним относимся. Гениально! -- раскатисто хохотал. Однако не меньше, а может, и больше гранинского выступления затронуло и поразило его выступление поэта Николая Доризо, вернее, одна мысль из его выступления: "Степень таланта поэта всегда связана с самокритичностью. Я не раз задумывался над тем, чем отличается гениальный поэт от бездарного? В жизни каждого сенильного поэта бывает такая минута, когда он чувствует себя бездарным. В жизни бездарного поэта таких минут не бывает".

Все так просто -- и просто, как все гениальное. Вот эта мысль -- мысль о том, что в жизни гениального поэта бывают моменты, когда он чувствует себя бездарным -- и поразила, запала в душу Панова. Вечером, когда мы возвращались в гостиницу, разговаривая вовсе не о перипетиях съезда, о чем-то другом, он вдруг встрепенулся, будто вспомнив что-то, и тихо, но выразительно проговорил: "Ребята, а я бездарный... бездарный я человек".

И чуть позже, уже в гостинице, зайдя к нам на огонек, Гена то и дело прерывал разговор, задумываясь и начинал твердить: "Нет, нет, ребята, я бездарный.. бездарный". И через минуту-другую снова повторял эти слова, как некое заклинание: "Бездарный я, бездарный".

Так ему хотелось быть гениальным.

12. В Доме писателя встретил Панова. Он носится с последней "Литературкой" ("Литературной газетой") и всем в нос тыкает статью Николая Доризо. "Читал? Читал? На почитай". Похоже, на него она произвела огромное впечатление. А одно место он аж взял в рамочку и снабдил на полях тремя восклицательными знаками: "Степень таланта поэта всегда связана с самокритичностью. Я не раз задумывался над тем, чем отличается гениальный поэт от бездарного? В жизни каждого гениального поэта бывает такая минута, когда он чувствует себя бездарным. В жизни бездарного поэта таких минут не бывает".

И Панов взъерошено приставал: "Ребята, а я бездарный... бездарный я человек".

-- Да ты что, Гена. Всем бы быть такими бездарными.

-- Нет, нет, -- не унимался Панов. -- Ребята, я бездарный.. бездарный.

-- Кто бы сомневался? -- отвечали мы, а ироничный Сергеев вставил: "Гена, зачем ты нас обманываешь, ведь мы же знаем, что ты бездарный".

13. Гена Панов сидел пригорюнившись в скверике рядом со знаменитой змеиногорской вазой. Нелегкие мысли, похоже, одолевали его. Очи были потушены и даже мимолетный взгляд не скользил по стайкам юных пердучих пигалиц.

-- О чем задумавшись?

-- Зарубили меня в крайкоме. Запретили писать "Слово о полку Игоревом", -- загробным голосом полупростонал он.

Я присел на скамейку и полилась неспешная беседа словами тихими -- на сколько они могут быть таковыми при гудящем, как заводящийся танк басе Панова -- на томные цветы соседней клумбы, асфальт, мусорницу и прилегающие предметы.

На счет "зарубили" и "запретили" -- это, конечно, из области метафор. Никто ничего ему не рубил и ничего не запрещал, а просто когда он в очередной раз приносил свои древнерусские стихи, куда он ударился в последнее время, в альманах ли, издательство ли, там недоуменно пожимали плечами: а это к чему? Теперь вот, похоже, и в крайкоме впали в непонятки.

-- Мне уже пятый десяток, а я все молодой и задорный комсомольский поэт. Надоело. И сам я коммунист и сестры стали комсомолки. Такая гадость -- просто удавись. В конце концов и у меня здесь, -- Гена хлопнул себя сначала по лбу, потом подумал, что это не совсем правильно и приложил руку к сердцу, -- кое-что есть.

-- А чем тебе не угодили комсомольские стихи?

-- Штамп на штампе.

-- А ты не пиши штампами. Находи новые свежие слова, обновляй наш великий и могучий. Кто тебе мешает?

-- Пообновляй тут. Эти редактриссы и редакторишки чуть что не то, что крамольное -- у меня и в мыслях крамолы нет -- а просто необычное увидят, так тут же верещат: ваша тематика требует филигранного обращения со словом, а вы, пишите, извините, не литературно.

Гена смачно сплюнул и мимо мусорницы. Нехорошо, подумал я.

-- Да дело даже не в редакторах и критиканах. Если начальство что необычное увидит, так меня только по головке не погладят, а их сразу под зад коленом, и работай вместо теплого кабинета на народных стройках текущей пятилетки. И даже не в цензуре дело. И даже не в идеологическом отделе.

-- А в чем?

-- Да самому в голову только и лезут одни штампы. "", "". Как заводская лошадь хожу по одному кругу и даже в мыслях не могу вырваться из него. Тут нужно шагнуть куда-то в новое, неизведанное.

-- А чем тебя не устраивает Пушкин?

-- Пушкин меня устраивает всем, но и он давно уже разобран на цитаты и давно заштамповался. Пятистопным ямбом пишет каждый мальчикам в забаву. И даже октава перепробована на десятки ладов. Стихоплеты и не читали Пушкина, а нашпигованы до краев "неземной красотой", "волнением в груди", "очарованьем вечеров осенне-зимнего отопительного периода" и т. д. Наши классики обращались за подмогой к живой народной речи. Но сегодня и этот источник захирел, как наша Пивоварка. Сегодня народ -- это не носитель живой образной речи, а нашпигованная телевизионно-газетными штампами быдломасса. "Суровые уроки жизни", "волнительный момент", "время все быстрее движется вперед", -- он снова сплюнул, но на этот раз точно попал в мусорницу. С метра. Просто класс!

-- Чем тебе время не угодило?

-- Время не может двигаться ни вперед, ни назад. И даже стоять на месте. Время -- оно всего лишь способ измерения и оценки изменений.

-- Ну и что? Мы же говорим: "Поезд медленно отошел от перрона. Мимо окон поплыли провожающие, мосты, здание вокзала", хотя плыть они, понятное дело никуда не могут. Так и время, которое движется. Нормальная метафора.

-- Вот именно. Нормальная. Беда в том, что все эти метафоры так вошли в нашу речь, что уже перестали ощущаться метафорами. А поэт должен возвращать словам их первоначальный смысл или находить новый. А где его найдешь? Шукшин и Высоцкий что-то там пытаются извлечь из жаргона, но кроме грубостей и пошлостей ничего не извлекают. "Поели, попили в кафе гранд-отель, но леший поганил своими ногами, и их попросили оттель". Это что поэзия? Все это низкая природа, изящного тут кот наплакал. Я сам люблю матерные стишки. Но это в компании, под выпивку и закусон. А литература, как ты сам говоришь, это belle lettre -- изящная словесность: здесь нужно совсем другое.

-- Да, пожалуй, ты прав. Древнерусская литература может быть звеном той цепи, ухватившись за которое, можно будет классно оживить нашу затосковавшую и затасканную по непотребным кабинетам и точкам общепита словесность. Тебя вот в древность затащило, а мне понравилось освежать себя славянскими языками. Почему в качестве иностранного у нас преподают английский? Польский или чешский были бы много лучше. Тут одна и та же база, а каждый славянский народ построил на ней свой язык по-своему.

Допустим у нас след, а по-польски шляд. От нашего следа идет наследник. А от польского шляда нашлядовец, который вовсе не наследник, а последователь, продолжатель. Ихний же наследник имеет совсем другую родословную. От слов брать -- брачь по-польски и падать -- падачь. Видишь, опять похожесть феноменальная. От падать -- падачь -- поляки производят спадек -- то что наследство у них -- это не то что получается во след, а то что спадает, выпадает. Обратно же по-польски, наследник -- это не тот, кто идет вослед, а кто берет наследство -- спадкоберса.

-- Во-во, -- оживился Гена, тема, похоже, его очень увлекала. И он в ответ на мои примеры ответил целой пулеметной очередью из своих.

Панов, похоже, до краев захвачен своими переводами из древнерусской литературы.

-- Знаешь, я "Слово" уже и академику Лихачеву посылал, советовался с ним. И он не стал пузыриться, я де великий знаток той эпохи, а кто такие вы. Наоборот он одобрил мой замысел, сказал, что именно независимый, вольный перевод "Слова" исключительно важен сегодня.

А я в долгу не остался:

-- И заметь. Как такое сопоставление позволяет понять, что язык условность, и отловить, как воришек, укоренившиеся и уже незамечаемые метафоры от прямого употребления слов. По-русски "вывод", и по-польски вывуд, то есть то, что выводиться из чего-то или откуда-то. Вывод людей, вывод скота. А вот вывод в смысле выведение одних мыслей из других у поляков отсутствует. У них мысли не выводятся, а наоборот вносятся. Наш "вывод" в этом смысле = ихнему "внёсек".

Завязалась оживленная перестрелка, длившаяся довольно-таки долго и закончившаяся вничью.

Такое языкокопание и тебя стимулирует к свободному языковому творчеству, -- подвел я баланс. -- Только кому это у нас нужно? И кто это поймет? Свобода выражения она ведь ведет к свободе содержания. А это в унифицированном обществе, когда мы все едиными рядами куда-то там двигаемся вещь опасная. Особенно если кто-то идет туда же, но своим путем.