Школьные годы 1940-1954

Георгий Разумов

ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ
Автобиографическая повесть

УЧТИТЕ, ЧТО ПОВЕСТЬ "ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ", ЯВЛЯЕТСЯ ПЕРВОЙ ЧАСТЬЮ ПОВЕСТИ "ПОВЕСТЬ О СОВЕТСКОМ ЧЕЛОВЕКЕ".


ЭВАКУАЦИЯ
Самая первая часть жизни
1940–1945 годы

Яркое солнечное утро. Балконная дверь распахнута. Со двора доносятся звуки пианино. Кто-то старательно наигрывает гаммы. На кухне тихо-тихо нежно жужжит примус. Я лежу в комнате. Комната большая, высокая. И все вокруг большое и высокое.
Громадный шкаф с вырезанными на нем фруктами и овощами. Называется – сервант. В верхней части шкафа, за зеркальными витражами, стоит посуда. Там много всяких ящиков и выдвижных полок. Все это мне категорически трогать запрещено. Верхняя часть шкафа стоит на мраморной доске. В нижней части шкафа хранится стираное белье. Там много места и можно залезть и тебя никто не видит. Мне это тоже делать запрещено.
Посредине комнаты стоит стол, раздвижной, очень большой, круглый в собранном состоянии. Стоит он на одной многолапой ноге, покрыт бархатной бардовой скатертью с кистями. Скатерть достает до пола. Под столом много места и там тоже можно спрятаться, и бабушка никогда меня там не находит.
Над столом висит на длинном шнуре абажур, красный, с кистями.
Слева от моей кровати стоит пианино, на котором мать часто играет Шопена, Штрауса. Иногда, она подзывает меня, нажимает клавишу и спрашивает: «Что ты слышишь?», я долго думаю, она опять нажимает клавишу, и тогда я говорю: «Блям». Она с грустью смотрит на меня и говорит: «Не в меня».
Мне пять или шесть лет. Я точно не помню.
…С улицы доносится песня:
Утро красит нежным светом
стены древнего Кремля,
просыпается с рассветом,
вся советская земля….
Я просыпаюсь… тихо, спокойно… Бабушка на кухне что-то делает, примус жужжит приятными-приятными впечатлениями. Шелестит занавес балконной двери. Теплый ветерок гуляет по комнате.
Рядом с дверью весит зеркало. Зеркало большое, старинное, в громадной бронзовой раме. Оно отражает всю комнату. Также оно отражает и меня, маленького белокурого мальчика с большими удивленными голубыми глазами, круглолицего, с ямочками на щеках. В матросском костюмчике на шлейках. Точно так же, как оно отражало потом немного истощенного, но по-прежнему с ясными глазами, мальчика, вернувшегося после эвакуации. А затем мальчишку с громадной, пышной, «тарзаньей» прической. А затем юношу в строгой курсантской форме. А затем молодого офицера, а затем счастливого молодожена, а затем изредка появлявшегося мужчину в ГДРовском костюме. Я не знаю дальнейшую судьбу этого зеркала. Может быть, его увезли в Америку. Может быть, оно здесь в Одессе и продолжает отражать жизнь незнакомых мне людей.
Балкон выходит во двор. Двор у нас был прекрасный. Большой зеленый, свободный. Посредине стоял водопроводный кран, который являлся центром притяжения всех мальчишек и девчонок нашего двора. Рядом с краном лежала перевернутая старая, вся рассохшаяся, рыбацкая лодка. Она тоже была непременным участником всех наших игр.
И сарай. Вход в сарай был под нашей черной лестницей. Вообще-то сарай был не сарай, а бывшая штольня по добыче камня-ракушняка. Из этого ракушняка и был построен наш дом. Наша штольня соединялась с другими узкими коридорами. Все вместе они образовывали систему катакомб. Но всего этого мы еще не знали, а знали, что это очень удобное место для всевозможных игр. И хотя нам категорически было запрещено туда заходить, но кто же будет слушаться. Ведь все основные игры были связаны с исследованием таинственных закоулков, которых так много в этом «сарае».

***
В то время, о котором я теперь вспоминаю, в домах нашего двора проживало, кажется, четверо мальчишек (это вместе со мной и моим младшим братом Вовкой) и семь или восемь девочек. В памяти сохранились имена: Эрна Брентани, Неля Владимирова, Жанна Дубовская, Белла Коган, Борис Шнайдер. Примерно все были одного возраста. Кто-то чуть старше, кто-то чуть младше. Но жили мы дружно, и хотя крику и шуму было много, но драк никогда не было. Все дети нашего двора учились музыке и по утрам со всех окон раздавались звуки изучаемых гамм или этюдов, а иногда и просто произведений классической музыки.
Это было такое время. Оно было спокойное, оно было уверенное, и мне было тогда спокойно, ясно, и жизнь у меня впереди тоже была ясная-ясная и, наверное, долгая-долгая, но я об этом еще ничего не знаю...
Да, так было, но…
…Я просыпаюсь от странного гула. В комнате горит свет. Абажур над столом шатается из стороны в сторону. Мать в длинной ночной рубашке стоит рядом с выключателем и кричит: «Софа, одевай Жорку и бегом во двор». Прибегает Софа, младшая сестра матери (полное имя София, по-домашнему – Софа, или Уфа, или Ува – как я ее по-детски называл). Начинает меня одевать, конечно, сикось-накось. Я собираюсь зареветь, но Софа хватает меня в охапку и бежит в кухню. По черной лестнице бежим во двор. Впереди, сверху рушится карниз. Сзади, накинув шаль, бежит мать с Вовкой на руках. Бабушка с дедом уже во дворе. Там полно народу. По земле змеится трещина.
В Одессе землетрясение…
…Мы бежим с матерью по улице. Улица мощенная. Мать держит на руках Вовку, я рядышком, держусь за ее подол. Мы бежим в бомбоубежище. Сверху падают осколки. Цок, цок, цок… Цоканье раздается при ударе о землю. Я потом понимаю, что это осколки от снарядов зенитных орудий, которые разрываются там, где гудит самолет. Гуу, гуу, гуу – тяжело и длительно. Мы бежим в бомбоубежище.
Это Война…
Я хорошо помню, как нас эвакуировали на тральщике из Одессы в Севастополь. Это был серый длинный корабль, неумолкаемо шумели машины, которые там работали, легкая зыбь под ногами. И шли мы, я не помню сколько, но это был долгий путь. А в Севастополе меня поразило то, что в том доме, где нас поселили, мы входили на первый этаж, а квартира была на втором. Это было поразительно и непонятно. В Одессе такого не было, в Одессе если это первый этаж, то это первый этаж, второй, так это второй.
В войну мы уходили из Одессы вместе с Черноморским флотом. Дядя Гриша – брат матери – закончил в Ленинграде военно-морскую академию и был распределен на Черноморский флот, на крейсер «Красный Крым». К началу войны он уже был капитан-лейтенантом и командовал связью на крейсере (точнее его должность я не помню). Закончил он службу капитаном первого ранга.
Было приказано увезти из Одессы все семьи военнослужащих, за нами прислали телегу и мы погрузили тот минимум вещей, который разрешено было взять. Квартиру закрыли, и ключи отдали дворнику. Привезли нас в порт, погрузили на тральщик и отправили в Севастополь, где размещалась база Черноморского флота. А семейка у нас была большая: мы с Вовкой, бабушка с дедом, мать с младшей сестрой (старшая уже была на фронте и работала врачом в госпитале), жена дяди Гриши с двумя дочерьми. Четыре ребенка – мал-мала меньше, я самый старший.

***
В дальнейшем нас перевозили на кораблях, вместе с Черноморским флотом туда, где он базировался. Сначала в Севастополь, затем в Туапсе, затем в Батуми.
Единственный разрыв был тогда, когда во время осады Севастополя нас привезли в Армавир и посадили в теплушку (которую я назвал холодушка, т.к. уже было очень холодно, а теплушки не отапливались) и на поезде отправили в Туапсе.
В Армавире наш поезд долго стоял. Непрерывным потоком шли поезда с войсками на фронт. Холодно было очень. Вдруг разнеслась весть, что на вокзале дают горячую воду. Дед взял чайник и пошел добывать воду. Его долго не было. Бабушка очень волновалась, потому что никто не знал, когда будет отправлен наш эшелон. Но дед вскоре появился с горячим чайником и мы попили горячий чай, что как-то нас согрело. А я ухитрился отморозить себе палец на ноге, и он еще долгое время давал о себе знать, как только хоть немного холодало. Потом поезд неожиданно тронулся и очень медленно двинулся вдоль путей. Пассажиры, которые вышли, бежали за вагоном и с трудом карабкались на очень высокие ступеньки. Тот, кто влез, помогал остальным.
Я не помню, чьи семьи были еще в теплушке, но полки были все заняты. На очередной остановке распахивались двери и на вопрос: «Кто такие?» следовал ответ: «Семьи красных командиров». Обычно этого было достаточно, и нас оставляли в покое. Поезд шел очень медленно и постепенно теплело. Когда мы добрались до станицы Тихорецкой, было даже жарко.
В Тихорецкой, теплушка понадобилась фронту, и нас сняли с поезда и поселили в большой комнате клуба. Кроватей там не было и в помине, и мы дружно разместились на полу. Мать пошла в военкомат, где ей дали талоны на питание и сказали, что временно мы будем жить в Тихорецкой. Когда отправят в Туапсе, неизвестно. Пока располагайтесь здесь.
В Тихорецкой мы прожили несколько дней, я даже успел пообщаться с местными ребятами, которые интересовались, как мы жили в Одессе, когда ее бомбили. Я им рассказал об осколках, которые цокали по мостовой и какие они были горячие, когда их после отбоя тревоги мальчишки собирали по улице. В общем, насочинял я много, фантазия и тогда у меня была богатая. Но слушали меня внимательно.
Дорогу из Тихорецкой до Туапсе я не помню, да и жизнь в Туапсе я помню отдельными фрагментами. Помню большую комнату на втором этаже, где нас поселили, помню молодого солдата из «Тифилиса» (он говорил на ломанном русском), он был из группы солдат, которых должны были вскоре посадить на транспорт и отправить под Феодосию. Их поселили на первом этаже. Почти все не говорили по-русски, и только его можно было как-то понять. По разговорам взрослых я понял, что все очень жалеют этого молодого солдата. А он очень боялся уходить в море, и все время говорил об этом.
Помню еще, что тетя Вера (жена дяди) забрала девочек и поселилась в другой квартире.
Отрезок этой жизни в Туапсе, просто стерт из моей памяти. Когда в Туапсе начались бомбежки, и немцы подходили уже к самому городу, нам пришлось перебазироваться в Батуми.

***
Сначала нас поселили в Махинджаури, в здании, путь к которому проходил через калитку, затем через зеленый-зеленый сад и где-то там наверху был дом с большим балконом, который нависал над садом. На балкон вела витая железная лестница. Нам выделили большую комнату на втором этаже. Хозяин дома – строгий серьезный мужчина, грузин, с пронзительными черными глазами жил на первом этаже. Там был свой выход во двор. Во дворе было много пристроек, и он выходил на другую улицу.
С балкона открывался чудный вид на сад. Сад. Что меня больше всего поражало, так это – «светлячки». Как только темнело – весь сад сиял, усыпанный яркими искрами «светлячков». Я не знаю, как называлось это чудо, но я называл этих летающих насекомых – «светлячками». Они не кусались, а только светились.
Мимо нашей калитки проходила дорога – каменистая, бугристая. Она тянулась вдоль всего села, и однажды, когда я проходил мимо одного дома, меня остановил запах. Запах леса. Запах свежеструганных досок. Пройти мимо я никак не мог. Я заглянул во двор. Там лежали доски, дощечки, бруски, планки. Из открытой двери дома раздавался перестук молотков. Там что-то забивали. Я зашел во двор и заглянул в открытую дверь.
– Чего тебе, бичо?
– А что это будет?
– Захади, дорогой. Видишь, ящики дэлаем. На фронт поедут.
И точно, на полу в углу лежали готовые ящики, длинные со съемной крышкой.
– Ты гиде живешь?
Я показал. На горе был виден наш дом.
– А, в палате. Есть хочешь? – и протягивает мне кусок круглого хлеба.
Есть я хотел всегда. Хлеб взял. «Спасибо». Я не забыл сказать спасибо.
Это был громадный, весь заросший волосами, с веселыми черными глазами человек. Он чуть прихрамывал, волочил ногу. Я не помню, как его звали, по-моему – Зураб, но это не точно. Это был очень хороший человек.
Потом, я неоднократно к ним наведывался. Сидел, молча наблюдал, как появляются все новые, и новые ящики. Иногда меня подкармливали, иногда нет, но мне все равно было приятно сидеть и дышать этим лесным воздухом.
Через некоторое время я изучил всю процедуру изготовления ящиков: на столах были установлены шаблоны, в них плотно укладывались дощечки. Потом на них клали две рейки и прибивали к дощечкам. Таких заготовок делали две и вытаскивали. В шаблон вертикально устанавливали еще четыре доски, прибивали их между собой, сверху размещали заготовку и прибивали к доскам. Вытаскивали из шаблона, переворачивали и снова, сверху, размещали вторую заготовку, укрепляли на ней петли и скобы. Ящик готов.
Я часто уговаривал Зураба: «Можно я тоже постучу?». Однажды Зураб дал мне молоток и показал, как забивать гвозди: «Только по пальцам нэ бэй». И я старательно стучал молотком, прибивая планку. По пальцам я ухитрялся не бить.
Время было голодное, очень голодное. Но, честно говоря, я голода не помню. Помню, как мы бежали за бричкой или телегой, на которой везли хлеб в магазин. От нее шел дико-приятный запах свежеиспеченного хлеба. Я кричал грузину: «Пури мамеци, геноцвали», что означало «дай хлеба, дорогой», я до сих пор помню эти слова.
Вова, вспоминая это время, рассказывал, как однажды, послала меня бабушка отоварить хлеб (отоварить – то есть получить в магазине хлеб по хлебной карточке). Меня что-то очень долго не было, а когда я пришел, то на хлебе ни передней ни задней корочки не было. Будто я все это съел. Я этого эпизода не помню. Но Вовке я привык верить – значит было.
А может быть, это и был голод?
Летом моряки Черноморского флота, организовали для детей военнослужащих пионерский лагерь. Лагерь находился на побережье у города Поти, и все воспитатели носили морскую форму. Я мало что помню об этом периоде своей жизни, помню только море, теплое, ласковое, помню бесконечный песочный пляж, где можно было изготавливать из песка куличи и строить крепости и замки. Помню воспитательницу, которая позволяла забираться к ней на спину и она заплывала со мной далеко-далеко в море. Не знаю, катала ли она других детей, но меня катала. Я это помню.

***
Наступило первое сентября, и я поступил в Махинджаури в первый класс грузинской школы. Посадили меня на заднюю парту рядом с девочкой. Звали ее Этери. У нее были очень красивые черные глаза, густые, полумесяцем, брови, длинные- длинные ресницы. Она была очень стеснительная, но мне удалось ее разговорить и мы подружились.
Учили нас по букварю, как складывать слова из букв, как рисовать косые палочки и как из этих палочек получаются буквы. Тетрадей у нас не было, и мать из оберточной бумаги сшивала для меня тетради, а я старался выводить корявые палочки и еще более корявые буквы. Они и сейчас у меня очень корявые.
Складывать слова из букв, у меня тоже не очень получалось, и вечерами мать заставляла меня делать уроки, а Вовка сидел рядом и внимательно слушал. В результате он раньше меня научился читать, что с удовольствием демонстрировал окружающим. Когда мы по делам ехали с матерью на поезде в Батуми, он доставал газету «Правда» и громко читал целые абзацы. Кругом все восхищались: «Какой маленький, и какой грамотный». Мать была довольна, я не очень.
Учили нас и грузинскому языку. Меня всегда восхищали грузинские буквы, они такие красивые, они такие выразительные эти грузинские буквы. Я до сих пор помню, как написать букву «а», букву «м», букву «о».
Так прошел этот 1942 год. Немцы наступали и брали одни города за другими, была оставлена Одесса, затем Севастополь, Краснодар, Туапсе. Было тревожно. И я это чувствовал. В коридоре школы висела большая карта Советского Союза. На ней, булавками с флажками, была отмечена граница фронта. И каждый день, директор школы, вкалывал флажки во все новые и новые города.
Мать все это время искала работу. Так как работающие люди имели рабочую карточку, а у нас была иждивенческая. А на рабочую карточку отоваривали больше продуктов.
Мы были иждивенцами. Дядя Гриша разделил свой аттестат на жену, тетю Веру с девочками, и на бабушку с дедом. Дед тоже искал работу. По профессии он был закройщиком. Он был очень хорошим закройщиком. В Одессе он хорошо зарабатывал и содержал всю семью. А здесь, кому была нужна новая одежда? И дед очень страдал, что он стал не главным, а главными были мы, дети. Наконец, он устроился на работу в какую-то пошивочную мастерскую, снял комнату и поселился отдельно от нас. Но этот год дед не пережил. В 1942 году он умер и был похоронен в Махинджаури.
Мать устроилась на работу в порту Батуми. Она стала работать в карантинной службе, в химической лаборатории, химиком-лаборантом. Ей приходилось очень рано вставать, идти на вокзал и ехать поездом в Батуми. Опаздывать было нельзя. Приходила домой она поздно. Частенько она забирала Вовку, и мы оставались одни с бабушкой, так как мне надо было ходить в школу.

***
Когда же занятия в школе закончились, и я перешел во второй класс, мы переехали из Махинджаури в Батуми. Матери там дали комнату. Была она в длинном одноэтажном, барачного типа, доме, где жило много семей. Дом стоял на самом берегу моря. Находился он под большим крутым зеленным холмом, который был окружен колючей проволокой. Скорее всего, это был не холм, а какое-то секретное военное сооружение. Но нам об этом ничего не было известно. Холм, так холм. Тем более что на нем было много кустов, и росли дикий зеленый лук и щавель. Это стало подспорьем к домашнему столу, и бабушка частенько посылала меня рвать и лук и щавель.
Подспорьем было и море. Правда, это было полем деятельности Вовки. Он всегда рано вставал, и бабушка посылала его собирать выброшенную морем тюльку. В море все время где-то что-то взрывали, и тем самым глушили рыбу. Море выбрасывало эту рыбу на берег, и это была Вовкина добыча. Приносил он полную миску тюльки, и бабушка запекала ее в виде пирога. Это был очень хороший завтрак. Я в это время обычно спал, а Вовка ходил гордый. Он был добытчиком. Зеленый лук и щавель добычей не считались.
В доме проживало много ребят, и все наше времяпрепровождение в то лето было связано с морем. Мы много купались и загорали. Я не помню, когда и как я научился плавать. Нырять в набегавшую волну я мог всегда и делал это с удовольствием. А тут обнаружилось, что я плаваю, правда, по «собачьи», но плаваю. Глубины я не боялся и плавал, пока не уставал. Море было теплое и тихое. Во всяком случае, больших волн я не помню.
Берег был песчаный, и мы частенько играли в футбол. Мячом нам служил старый женский чулок, туго набитый старыми тряпками и крест-накрест перевязанный веревкой. Такой мяч изготовлял один из старших ребят, и он командовал всеми нами. Правило: чей мяч, тот и командир.
В один из ясных теплых дней (в Батуми часто шли теплые дожди) мы, как всегда, гоняли в футбол. Я был в защите и, увидев набегающего на меня здорового Сеньку Мясо, с размаху хотел отбить подкатывающий на меня мяч, как что-то больно задело мою голую пятку. Летом мы все ходили босиком, обувь надевали только зимой. Посмотрев на свою ногу, я удивленно увидел фонтан крови, который быстро превращался в лужу. Больно не было, и потому я молчал. Увидев кровь, все вокруг забегали. Общим решением было доставить меня в карантинную лабораторию. Благо она была недалеко. Два парня, велев держаться за их плечи, потащили меня в здания карантина. Затащив в лабораторию, где работала мать, парни посадили меня на стул. Я был весь в крови, парни тоже. Кровь продолжала литься, но уже не фонтаном, а струей. В лаборатории тоже все забегали. Что случилось, где, как. Я молчал. Парни убежали и вскоре притащили большой ржавый гвоздь. Я молчал. Сотрудница лаборатории, достав широкий бинт и залив йодом ранку, туго перебинтовала мне ногу. Только пальцы торчали. Я молчал.
Сотрудница, посмотрев на мать, сказала: «Нужно сделать укол против возможного столбняка». Я внимательно посмотрел на сотрудницу. Она подошла к медицинскому шкафчику, порылась в нем, достала шприц и какую-то ампулу. Отбила горлышко от ампулы и наполнила шприц содержимым. И подошла ко мне. И вот тут-то я заорал, громко, пронзительно, с подвываниями. Мать подошла ко мне, начала успокаивать, уговаривать, что укол надо сделать, чтобы никакая зараза ко мне не пристала. Я продолжал орать.
На шум и гам, который я старательно воплощал в жизнь, зашла начальница. Узнав в чем дело, она подошла к столу, на котором лежала брошенная ампула, и побледнела.
Посмотрела на меня, посмотрела на мать и сказала: «В рубашке родился», и, отобрав у сотрудницы шприц и пакетик с ампулами, удалилась. Кричать я тут же перестал.
Потом я слышал, как мать рассказывала бабушке, что в лаборатории был большой переполох, зехер – по-одесски. Что многим досталось «на орехи», были выговоры и взыскания. Но никто не мог четко объяснить, каким образом, вместо сыворотки против столбняка, в лаборатории оказался экстракт этой сыворотки. Последствие от укола экстрактом мне не объяснили, но говорят, что последствие было бы плохое…

***
Кончилось лето. Я пошел в новую школу, во второй класс. Школа была русской, но вместе с нами учились и грузинские дети. Грузинский язык и литературу преподавали на грузинском языке, а русский язык и остальные предметы преподавали на русском. Общаясь с ребятами, я стал в разговоре с ними употреблять и грузинские слова.
Я помню, что тогда я впервые прочитал о Давиде Строителе, прочитал «Витязя в тигровой шкуре», «Великого Моурави», прочитал о царице Тамаре. Ну и, естественно, и все сказки Пушкина и русские народные сказки.
В школе, в коридоре под большим портретом Сталина висела карта Советского Союза. На карте в названия городов, которые были заняты немцами, и где проходила линия фронта, были вколоты флажки. Каждый день директор школы после прослушивания сводки Софинформбюро переставлял флажки. И все чаще и чаще он вставлял флажки в уже проколотые отверстия. Наши войска передвигались на запад, с боями отвоевывая ранее сданные города и села.
Была освобождена Одесса. И к нам подходили совершенно незнакомые люди и поздравляли нас с этим праздником. Наша учительница на уроке сказала: «Дети, у нашего Жоры сегодня праздник, освобожден его родной город – Одесса. Давайте поздравим его с этим радостным днем». И все дети встали и громко кричали «ура!». Я тоже встал и тоже кричал «ура!».
Из Одессы вернулся военный корабль, кажется эсминец или тральщик. Моряки, посетившие Одессу, рассказывали, что Одесса очень разрушена, много сгоревших домов. Первым делом все спрашивали, а как там наш театр? Театр был цел, но улица, примыкавшая к театру, была полностью разрушена. Затем, конечно, каждый интересовался своей улицей, своим домом. Но не обо всем моряки могли рассказать. Говорили, что разрушен железнодорожный вокзал, морской вокзал, Новый рынок, кирха. Все не перечислить, разрушений было много.
Наш дом остался целым, а вот дом, куда мы бежали в бомбоубежище, попала бомба, и от него практически ничего не осталось, сплошные развалины.

***
С фронта пришло письмо. Это был лист бумаги в клеточку, свернутый треугольником и проштампованный печатью с надписью «Полевая почта». Это было письмо от моей тети Бины, сестры матери (полное имя Бинуэла, по-домашнему Бина). Она все это время работала врачом во фронтовом госпитале. О себе она написала немного, но бабушка была счастлива – дочь нашлась, живая и здоровая. Она тоже перевела свой аттестат на бабушку, и нам стало немного легче жить.
Тут я должен рассказать о событии, которое, честно говоря, грызет меня до сих пор. С фронта пришла посылка. Это было настолько необычно, что все были страшно заинтересованы, что нам прислали.
Мы часто в школе собирали вещи и отправляли посылки НА ФРОНТ, с надписью: «Дорогому бойцу, нашему защитнику». А тут посылка пришла C ФРОНТА. Ее прислала тетя Бина. Это был туго завернутый в жесткую бумагу и перевязанный веревкой крест-накрест пакет.
Когда мама пришла с почты, и мы разрезали бечевку, то там оказался большой кусок бело-розового сала. Он так одуряюще пах, что у меня весь рот заполнился слюной. Бабушка отрезала каждому по тоненькому ломтику сала, и я свой ломтик тут же съел.
Ночью я неожиданно проснулся. Было тихо, все вокруг спали. Обычно я сплю очень крепко и долго. А тут вот проснулся. Во рту сохранился небывалый вкус съеденного сала. И мне очень захотелось съесть еще кусочек. Я тихо слез с кровати, подошел к шкафчику, куда бабушка положила кусок сала, взял нож и отрезал от куска небольшой кусочек. И съел. Потом еще кусочек, потом еще, потом еще.
По-моему, я съел почти треть куска. И мне стало плохо. Меня тошнило и рвало. И долго потом, наверное, лет десять, меня начинало тошнить только от запаха сала. А, чтобы съесть, не могло быть и речи. С годами это прошло и сейчас я с удовольствием съедаю с белым хлебом этот чудо продукт – бело-розовое сало.
В нашем доме заночевал военный. Он пришел в армейской серо-зеленной форме, весь перетянутый кожаными ремнями, даже сбоку висела кожаная сумка с клапанами и ремешками. На красных погонах сверкали две маленькие звездочки. Форма так резко отличалась от привычной морской, что невольно обращала на себя внимание. Он приехал к бабушке, привез письмо от тети Бины. Оказалось, что это ее довоенный знакомый. Он не так давно нашел ее адрес и написал ей письмо. Ее ответ он и привез бабушке. Одновременно он передал бабушке большой пакет. Бабушка велела называть его «Дядя Саша». Они долго о чем-то разговаривали. Но меня интересовал, конечно, пакет. Что в нем? Наконец-то бабушка взяла пакет в руку, развязала и распутала веревку, развернула бумагу, в которую он был завернут, и туго перетянут. Там были две большие квадратные банки и мешочек с крупой. Банки были американские. В них находилась тушенка. «Второй фронт», – сказал дядя Саша. На крышке банки был прикреплен ключик, с помощью которого бабушка открыла банку. По комнате сразу же разнеся небывало приятный мясной запах, от которого весь рот заполнился слюной, и приходилось ее проглатывать. Бабушка отрезала мне и Вове по куску хлеба и намазала его розовато-красным мясом. «Второй фронт» был очень вкусный. Особенно запах, который долго сохранялся в комнате, даже тогда, когда бабушка закрыла банку и спрятала ее высоко в шкаф. Видимо опасаясь повторения случая с салом. Но я уже приобрел опыт, и повторять его не стал.
Дядя Саша переночевал у нас и утром уехал на службу. По-моему, он говорил, что это где-то рядом с городом Краснодар. В мешочке была гречневая крупа, и бабушка отварила очень вкусную кашу с мясом из «второго фронта».
Война заканчивалась. Шли бои в самом логове фашистов – Берлине. Настроение у людей было радостное. Все жили в ожидании чего-то прекрасного, ясного, счастливого. Каждый день с надеждой ждали сводки Софинформбюро. И вот оно пришло. ПОБЕДА!
Конец войне. С утра все жители Батуми собрались на площади. Гарцевали кони. Всадники в белых папахах, размахивая саблями, носились с громкими криками по площади. Танцевали лезгинку и все грузинские танцы с саблями и без, громко звучала живая музыка, звуки зурн и барабанов – весь народ пел и танцевал на громадной площади в центре Батуми. Песни и танцы продолжались весь день и закончились только поздней ночью. Флот отмечал этот день разноцветием флагов и выстрелами из всех орудий.
Настало время возвращаться в Одессу. Тетя Софа списалась с университетом и ее восстановили на первый курс на истфаке, куда она была зачислена в 1941 году. Мать договорилась о работе в Одессе на консервном заводе имени товарища Ворошилова. Официально ее не отпускали с работы в карантинной службе порта. Но так как она не была военнообязанной, то мать на свой риск и страх решила уехать в Одессу. Я закончил третий класс и то же был рад переезду.
В 1945 году мы сели на пароход «Украина», взятый у румын в качестве военной репарации. Кажется, ранее он носил имя «Маршал Антонеску». Пароход медленно отошел от причала Батуми и начал свое путь в Одессу. И тогда я понял, что море для меня закрыто – меня укачало до невозможности. Я просто лежал трупом, и состояние мое было очень незавидным. С тех пор стоит мне только подняться на корабль, как палуба сразу же уходит из-под моих ног, и у меня начинается головокружение. Странно, конечно, ведь я летал на самолетах и там никогда не укачивался, а на кораблях всегда.
Пришли мы в порт ранним утром. Но по сути порта больше не было. Он был разгромлен, разбомблен и долго-долго мать искала телегу, чтобы забрали наши вещи и увезли на Дегтярную. Наконец-то она нашла какого-то битюга, и он цокал, цокал по разрушенным, заваленным мусором, с зияющими проемами горелых окон, пустынным улицам. Мы шли пешком, сзади телеги, от порта до нашей улицы, Дегтярной.
Октябрь, 2017 года.


ОДЕССА
Вторая часть жизни
1945–1948 годы
 
Когда мы после эвакуации вернулись в Одессу, то оказалось, что в нашей квартире живет чужая семья. Во время войны в дом, что рядом с нашим домом, попала бомба и его разбомбило. Семья, оставшаяся без квартиры, заселилась в нашу квартиру. Мешковы, я до сих пор фамилию помню, поселились в нашей квартире.
Квартира находилась на втором этаже и состояла из трех комнат и кухни. Большой комнаты – гостиной, средней комнаты – длинной, проходной. Из нее был ход в гостиную, кухню и в маленькую комнату. В общем, это была большая квартира. И когда мы вернулись, то Мешковы уступили нам большую комнату, и мы разместились там всей семьей, а нас было ни много ни мало: бабушка, мать, младшая сестра матери, я и младший брат Вова.
Долгое время мы жили вместе c Мешковыми. У нас из большой комнаты был свой выход, через парадную лестницу во двор, а Мешковы попадали во двор, через кухню, по «черной» лестнице. Так что у них был свой выход, а у нас свой. А потом с фронта вернулась сестра матери, тетя Бина, капитан медицинской службы, вся в медалях и орденах и поселилась тоже с нами. Мешковым сразу дали отдельную квартиру, а мы получили остальные наши две комнаты и кухню.
 Родителям удалось отправить меня на лето в пионерский лагерь. Лагерь был от Ворошиловского райисполкома, который тогда находился на улице Льва Толстого. Зампред этого исполкома – Воропаева Александра Евсеевна, была очень хорошей знакомой матери и она помогла устроить меня в лагерь.
Находился лагерь в районе Люстдорфа. Все руководство было из бывших фронтовиков, поэтому и жизнь в лагере была устроена в соответствии с воинскими правилами. Все дети, а они были собраны со всего района, были разбиты на отряды. Отряды были мужскими и женскими. У девочек были свои отряды, а у мальчиков – свои. Мужские и женские отряды были разбиты на три группы: старшие, средние и младшие. В зависимости от возраста. Я попал во второй отряд, во вторую группу. Нашим воспитателем был молодой парень, ни имени, ни фамилии его я не помню. Помню только, что у него дергалась щека, и он иногда заикался. На нашем собрании он выявил, кто может бить в барабан, и кто может дуть в горн. Потом он выстроил нас по росту и разбил на звенья. Я попал в третье звено. Нас снова построили, впереди встал горнист и барабанщик и под звуки горна и барабана нас повели в столовую на обед.
Что меня поразило, так это то, что нас тогда кормили четыре! раза в день. Был завтрак, полдник, обед и ужин. Причем кормили хорошо. Давали и молоко, и масло, и мясо.
Все передвижения в лагере были только строем, под звуки горна и барабана. Часто во время движения мы пели песни:
«Взвейтесь кострами синие ночи, мы пионеры, дети рабочих, близится эра светлых годов, клич пионеров: «Всегда будь готов!»…»,
«Артиллеристы, Сталин дал приказ! Артиллеристы, зовёт Отчизна нас! Из сотен тысяч батарей, за слезы наших матерей, за нашу Родину — огонь! Огонь!…»,
«Мы летим, ковыляя во мгле, мы идем на последнем крыле, бак пробит, хвост горит и машина летит на честном слове и на одном крыле…».
Песен было много, мы их старательно учили и запоминали.
Купаться в море нас также водили строем, благо море было совсем рядом, теплое и ласковое. Свисток – и мы всей кучей бросались в воду. И море закипало. Свисток – и как бы ни хотелось, но надо было выбираться из теплой, ласковой воды и бежать сохнуть и загорать на солнце.
Однажды воспитатели решили устроить военную игру. Нас разбили на красных и синих. Я не помню, кто я был: красный или синий, но тоже бегал по лагерю, искал жестяную банку от американских консервов. В нее надо было засунуть гальку и со страшной силой трясти – это был пулемет!
Был организован штаб, определены разведчики и бойцы. Я был боец. И была поставлена задача: найти штаб противника и захватить его. Наш штаб мы спрятали посреди скошенного, пшеничного поля, замаскировав все подходы к нему.
Наши разведчики бродили по всему Люстдорфу, разыскивая штаб противника. Наконец, появились данные, что противник спрятал штаб далеко, километра за полтора, в стерне ячменного поля. И вот, часа в четыре утра, только-только засветилось на востоке небо, была объявлена тревога. Посреди комнаты стояло ведро с черной, жирной куяльницкой грязью. Нам было сказано, что мы, для маскировки, должны были измазаться этой грязью, взять свои «пулеметы» и бежать в атаку на штаб противника. Что мы и сделали и, стараясь не шуметь, побежали в сторону ячменного поля. Разведчики показывали дорогу. Я бежал босиком, так как мои туфли давно были спрятаны в раздевалке. Пока мы бежали по дороге, было даже приятно бежать по прохладной земле. Но вот началось поле, и бежать стало больно. Уж очень кололись остатки скошенных колосьев.
Наконец-то мы увидели стоящий в поле шест, к которому была прибита фанера с надписью: «ШТАБ». И все стали кричать: «Ура!». Мы взяли штаб противника.
К этому времени уже совсем рассвело и мы пошли к морю, смывать грязь и купаться.
Потом нам сказали, что победили не мы, а они. Они добежали до нашего штаба раньше, чем мы, и победа была присуждена противнику.
По выходным дням меня навещала мать и приносила пакетики из пергаментной бумаги с яблочным вареньем. Варенье варили на заводе, и мать прятала на себе пакетики, проходя через проходную. Я тут же съедал это варенье, хотя и не был голодным.
На последней линейке лагеря присутствовало все руководство исполкома, все родители, воспитатели и мы. Начальница лагеря подводила итоги работы. С гордостью она сообщила, что за этот месяц мы все вместе потяжелели на 350 килограммов и выросли почти на три метра.
Я не знал, много это или мало, но все хлопали в ладоши и радостно улыбались.
Почему я столько времени уделил этому эпизоду своей жизни? Я уверен, что месяц, который я провел в этом пионерском лагере, дал мне здоровье на всю остальную жизнь. Это я точно чувствую.

Наступило первое сентября. Вова пошел в первый класс, а я в четвертый. В четвертом классе изучали украинский язык. Он давался мне очень тяжело. Многие слова были непонятны, а другие было очень сложно произносить.
Грузинский язык мне шел легче. Когда мы жили в Батуми, я даже начал говорить по-грузински, помнил весь алфавит, а этот переход на новый язык давался мне с трудом.

***
Интерлюдия
Понятно, когда мне говорили, что «гамарджоба» это по-грузински – «здравствуйте», а «пури» – это хлеб, то все было ясно и просто – это были просто новые слова, которых в русском не было, и их надо было запомнить. Мой разум их не отторгал, а воспринимал, как данность.
А вот, если вместо слова «стол», которое уже жило у меня в голове, вдруг надо было говорить «стил», и это было одно и то же понятие, или вместо слова «пожалуйста» надо было сказать «будьте ласкави», то это было выше моего разумения.
Причем тут ласка? И так примерно со всеми украинскими словами. Слишком близко и непонятно зачем.
Если бы я начал изучать украинский язык до изучения грузинского, то, наверняка, этой коллизии не возникло бы. И, чтобы это прошло, нужно было время.

А тут еще меня стали периодически преследовать приступы, с высокой температурой и, соответственно, слабостью. Мать решила, что у меня малярия, так как тогда многие болели малярией, и стала лечить от малярии, заставляя пить очень горький хинный раствор, но легче не становилось.
Но хинный раствор это еще ничего, а вот то, что нас заставляли по утрам принимать большую ложку рыбьего жира – это был кошмар! Ничего противнее меня не заставляли пить. Я как мог сопротивлялся, но мать была непреклонной, и ложку приходилось глотать. Мне удавалось отбиться от этой процедуры только у бабушки, она не выдерживала моих воплей и выливала ложку с жиром обратно в бутылку.
Вова весь этот жир спокойно выпивал, и никаких воплей не происходило.
Приступы продолжались, и тогда тетя Бина повезла меня в больницу, что на улице Пастера. В приемном отделении меня осмотрели и сказали, что нужно срочно оперировать, так как у меня запущенный аппендицит и его надо вырезать. Меня тут же положили на каталку, отвезли в операционную, где под общим наркозом (я помню, как меня попросили посчитать до десяти) вырезали эту бяку.
Очнулся я в палате, где лежало много людей. Мне все сочувствовали, но тут пришла мама и сказала, что я должен лежать еще три дня и не крутиться. Чтобы мне не было скучно лежать, она принесла мне книгу «Приключения Карика и Вали».
И это была ее ошибкой, так как с первых же слов книги я начал дико хохотать и кричать от боли. Мне все говорили, что хохотать и кричать нельзя, так как могут, разорваться швы и надо будет делать новую операцию. Но я упорно продолжал читать, а хохотать старался тихо.
Но все заживало хорошо, шов зарубцевался и мне сняли нитки, которыми он был прошит. Я хорошо помню, как я лежал голеньким на столе, и мне было очень стыдно, что врач копается в моем животе. Я помню, как он вытаскивал нитки, мне было не больно, а щекотно и я тихонько подхихикивал при этом. Меня выписали, и мать увезла меня домой. Дома девчонки часто просили показать шрам, и я гордо предъявлял свою «боевую» рану.
Заканчивался учебный год. Дела с украинским языком были без всякого изменения, то есть плохо, а тут еще эта болезнь, и мать решила, чтобы я пропустил этот год и осенью снова пошел в четвертый класс, начав обучение сначала.

***
После демобилизации вернулся в Одессу дядя Саша, довоенный друг тети Бины. Он стал часто приходить к нам домой и вскоре они поженились. Дядя Саша переехал в нашу квартиру, и они стали жить вместе с нами. Он устроился на работу и неплохо зарабатывал. Тетя Бина работала врачом в районной поликлинике, где у нее были ночные дежурства, и она очень уставала. Бабушка все время проводила на кухне, готовила нам еду. Я старался ей помогать, ходил в магазины, где стали появляться продукты, за которые надо было платить деньги. Бабушка давала мне эти бумажки и долго объясняла, какую бумажку и за что я должен был отдавать. Я старался не напутать и приносить то, что она заказывала. Но иногда я ошибался, и тогда бабушка очень огорчалась, и я чувствовал себя виноватым.
Летом 1946 года стояла дикая жара. Мы все время проводили во дворе, даже спали во дворе. Как только спадала дневная жара, во двор выносились матерчатые раскладушки на козлах. Вокруг них собирались соседи и громко обсуждали дворовые и городские новости. Часто приносили матерчатый мешочек с нумерованными бочонками, торжественно раздавали карточки, и начиналась игра. Она называлась лото. Играли на деньги. Пять копеек карточка. И при этом произносились странные слова: «дедушка» – но никакого дедушки рядом не было, «барабанные палочки» – но никакого барабана не было, «квартира» – квартиры были у всех, и они никогда не запирались.
Я не сразу понял смысл этой игры, а когда понял, то стал тоже получать карточку. Правда, для этого надо было выпросить у бабушки пять копеек. Бабушка давала, но с большой неохотой. «Давать деньги детям в руки, вредно. Это их портит. Деньги – зло», – часто говорила она. Но если очень долго просить, то пять копеек она, все же, давала. Я их быстро проигрывал, и мне было при этом очень обидно. Были пять копеек, и вот их нет. Видимо, бабушка была права.
Но это была взрослая игра. Нам больше нравилась играть в «жмурки». Ведь это так весело, выбежать из подъезда Дубовских, подбежать к дереву, от которого отошла Эрна и заявить: «Дыр дыра за себя» и увидеть расстроенные глаза Эрны.
Играли мы и в тихие игры: «испорченный телефон», «кольцо-кольцо ко мне». Играли и в карты: в «дурака», «пьяницу», «ведьму», «кинг». Нам не запрещали играть в карты, но если при этом проходил кто-то из взрослых, то неизбежно следовало поучение: «Карты – нехорошая игра, лучше поиграйте во что-нибудь другое».
После того, как я научился читать «про себя», читал я с удовольствием, очень много, и часто, закончив чтение книги, начинал ее тут же читать заново.
Мать поощряла мое увлечение чтением и часто доставала свои любимые детские книги и советовала их прочитать. Так я прочитал «Дом шалунов» Чарской, книжку «Маленький лорд Фаунтлерой», книжку о подземных жителях, которые говорили стихами, о сыщике Пинкертоне, а в старом журнале «Нива», который я нашел на чердаке нашего дома, прочитал роман «Княжна Тараканова», еще с ятями, фитой и твердым знаком. В общем, читал я много, «запоем».
Кончилось лето, и я пошел снова в четвертый класс к новой учительнице. Звали ее Мария Павловна, МарьПаловна, как я ее тогда называл. Это была пожилая женщина с ласковыми глазами и усталым взглядом. Она ко мне очень хорошо относилась и, видно, это ее отношение сгладило мое изначальное неприятие украинского языка. К концу четвертого класса я уже мог удовлетворительно пересказать прочитанный отрывок и написать диктант с минимальным количеством ошибок, хотя бы на тройку. Это был прогресс.
 А осенью началось новое поветрие – шахматы. На слуху были имена: Смыслов, Ботвинник, Эйве. Все болели за Ботвинника. И все вдруг стали играть в шахматы. Мы тоже. Вовка играл лучше меня, и я часто ему проигрывал. Но в своем классе я у многих выигрывал, и считался неплохим игроком. Шахматные доски с фигурами тогда были большой редкостью, и мы играли в шахматы, передвигая, на картоне с черно-белыми клетками фигурки, вырезанными из толстого картона.

***
Мать решила обучить нас музыке. Она повела нас в музыкальную школу Столярского на прослушивание. Там было много мальчиков и девочек. Вызывали по одному человеку. Вызвали и меня. Я вошел в большой и светлый класс, где стоял рояль, и сидевшая за ним женщина, нажав клавишу, велела мне пропеть тот звук, который я услышу. Так как я ничего не услышал, то я молчал. Тогда она снова нажала клавишу, пропела «доооо» и велела повторить. Я повторил: «доо», тогда она снова нажала клавишу и сказала: «А вот это звук: рееее, запомнил?». Я кивнул. И так она пропела мне всю гамму. А потом она нажимала клавиши и просила пропеть тот звук, который я услышу. Я старательно пел, вслед за нажатием клавиш.
Потом в класс был вызван Вова, а мы с матерью сидели в коридоре и ждали, когда его отпустят. Затем в класс зашла мать, и о чем-то долго разговаривала с преподавательницей.
Всю жизнь, вспоминая это прослушивание, Вова убеждал меня, что он лучше пропел там все звуки. А скрипку мать все же купила мне.
В Одессе вдруг выпал снег. Земля еще была теплая, и он решил немножечко подтаять. И пошел дождик. А потом ударил мороз. Аж десять градусов. И все замерзло. Гололед. Мать решила меня в тот день в школу не пускать, и велела сидеть дома. А на улице мальчишки прикручивали к ботинкам коньки, «снегурки» или «дутыши», у кого какие были. У меня коньков не было. Да и кататься на коньках я не умел. Как-то попробовал, и мне не понравилось, на ногах стоять было невозможно, да и холодно. Так что мне оставалось только смотреть, как мальчишки прицеплялись к проезжающим полуторкам, и старались проехаться по улице.
Зима в том году выдалась морозная. Мать еще осенью выписала на фабрике машину шелухи от семечек и привезла домой. Шофер быстро разгрузил машину, высыпав шелуху во двор, и уехал. А я с матерью насыпал шелуху в ведро и спускал ее к нам в сарай. Благо наш сарай в штольне был первым, рядом с входом. И этой шелухой мы отапливали квартиру.
Зима выдалась не только холодная, но и голодная. В школе нам на большой перемене выдавали булочки. Вначале мне сказали, что мне булочка не положена, так как я достаточно упитанный. Мордочка у меня была круглая, на щеках ямочки, так что внешне все было благополучно. Но потом была медкомиссия, и когда я обнажил свой торс, то они испугались, одни ребра торчали наружу. И мне выписали справку, что булочка мне положена. Я не возражал.
Как-то раз, ранним утром, я шел в школу. Было очень холодно. На руках у меня были рукавицы, которые были пришиты к пальто, что бы я их не потерял. Но руки мерзли и чтобы их согреть, я размахивал руками. И вот, размахивая руками, я быстро шел по улице. И вдруг остановился, передо мной в сугробе лежала женщина, старая женщина. Лицо у нее было строгое-строгое. Я не знал, что делать. Оглянулся. Вдалеке шел мужчина. Я закричал: «Дядя, там тетя упала». Он подошел ко мне, посмотрел и сказал: «…мертвая …отмучилась…». Начал собираться народ, и мне велели, чтобы я шел быстрее в школу. Так я впервые встретил смерть.
Я очень хорошо помню это время.
Помню строгий ритуал мальчишечьих драк, в которых и я участвовал. Когда ссора переходила в драку, то кто-то объявлял: «Давай стукаться!» Тогда обязательно собирался круг ребят, и все вместе шли в разрушенные бомбежкой дома, которые назывались «развалка», «стукаться». Кто-то из ребят диктовал правила: «Драться до первой крови, ниже пояса не бить, лежачего не бить». И разрешал: «деритесь!». И надо было драться до тех пор, пока из разбитого носа не потечет кровь. Синяки не считались.
Помню игры, запрещенные для нас, в которые мы всё же играли.
Игра в монетки. Надо было своей монеткой, ударом по стене попасть в монетку напарника. Не попал, монетка ложилась сверху на монетку товарища, и так составлялся столбик и тот, кто разбил этот столбик, забирал все монетки себе.
Игра в землю. Чертился круг, делился пополам, и надо было, подкинув ножик вверх, попасть стоймя в землю напарника. После чего отрезался кусок земли у напарника, и так до тех пор, пока у напарника оставалась земля. Если же ножик не попадал стоймя в землю, то наступала очередь бросать ножик напарнику.
Игра в мяч. Так как мячей в то время не было, то брался чулок, набивался песком, и надо было, прыгая на одной ноге, другой ударять по мячу, столько раз сколько сможешь. Кто больше ударил, тот и выиграл.
Ну и конечно, в шахматы. Устраивались турниры. В классе, в школе, между школами. Чертилась таблица участников, кто с кем и когда играет, отмечались выигранные и проигранные партии. Всё по-взрослому. И я, и Вова, в них участвовали. Я иногда выигрывал, Вова – чаще.
 Помню, мать все же нашла мне учителя музыки. Ей посоветовали одного еврейского мальчика, который учился в консерватории. «Он очень талантлив, но беден». И он согласился обучать меня игре на скрипке. За урок надо было кормить его обедом.
Бабушка, из того минимума продуктов, что у нас было, сварила очень вкусный обед. Она это прекрасно умела делать. И когда мальчик пришел, его первым делом накормили обедом. Скорее всего, по возрасту, он был уже юноша, но все дома называли его «мальчик». Я не помню ни его имени, ни его фамилии, хотя в доме они звучали.
А потом мы пошли в большую комнату, и он взял скрипку и сыграл, что-то невообразимо прекрасное, странное, непонятное, но проникающее в душу, заставляющее задуматься и замереть, мечтая. Я не знаю, какую вещь он играл, но впечатление о ней, я помню до сих пор.
Потом он сказал: «Скрипка умеет разговаривать не только по-человечески, но и голосами разных животных». И сыграл петушиный крик, лай собаки, мяуканье кошки, и еще целый ряд непонятных звуков, но которые что-то о чем-то говорили.
И он спросил меня: «Ну что, хочешь научиться, так разговаривать со скрипкой?». Я молчал, потому что, честно говоря, не понял, как это можно, да я и по сей час этого не понимаю.
И начался урок. Он заставлял меня двигать пальцами, а они никак не хотели слушаться. Держать ими смычок, а он держался не так, как он хотел. Велел удерживать подбородком скрипку, а она падала и чтобы ее удержать, надо было успеть подхватить ее рукой. Я старался, а он все время меня поправлял. Я видел, что он недоволен учеником.
Приходил он к нам по воскресеньям, пытался мне что-то объяснить, показывал, но у меня ничего не получалось. Потом мне все это надоело, и однажды, когда он должен был прийти, я сбежал. Пошел в библиотеку, в читальный зал, и стал читать «Всадник без головы» Майн Рида. Это было намного интереснее, чем страдания с пальцами. Читал я долго, и пришел домой поздно. Конечно, его уже не было, и мне здорово досталось от матери. Во-первых, за поздний приход, во-вторых, за то, что надо считаться и со временем других людей. Я настаивал, говорил что музыка это не мое, что у меня ничего не получается и вряд ли получится. И больше он не приходил. Так закончилось мое музыкальное образование.

***
Я был тогда частым завсегдатаем библиотеки имени Ленина и библиотеки имени Крупской, которые находились на улице Красной Армии (ныне – Преображенской), сравнительно недалеко от нашего дома. У библиотекарей я был «на доверии» и потому мне безропотно выдавались и по три книги на дом.
 Я очень быстро читал и потому «проглатывал» одну книгу за другой. И был себе верен, как только я прочитывал книгу, то начинал ее читать снова, а иногда и по третьему разу. А некоторые книги я до сих пор перечитываю. И все эти книги я хорошо помню. Это и «Сказки дядюшки Римуса» про братца кролика, братца лиса и дядюшку енота. И книги Фенимора Купера «Следопыт» и «Последний из могикан», Майн Рида «Всадник без головы», и ставшая моей любимой на всю оставшуюся жизнь «Приключения Тома Сойера». И продолжение эпопеи Анны Антоновской «Георгий Саакадзе». И, конечно, Жюль Верна «Таинственный остров» и «Пятнадцатилетний капитан».
В общем, я читал много, в чем меня поддерживала и поощряла мама. Абонемент, куда записывались взятые домой книги, был у меня очень толстый.
Учился я средне, в основном были тройки, изредка четверки. С украинским языком проблемы были у многих, так что я не особенно выделялся на общем фоне. Хотя проблема украинского языка оставалась очень острой.
Так я закончил пятый, а затем и шестой класс. В нашем классе были только мальчишки. Это была мужская средняя школа № 107. У меня случайно сохранилась фотография моего класса. Серьезные детские лица. Из всего класса я помню только двух мальчиков: Сеню Шора и Женю Голубовского. Семен жил недалеко от нас, на Успенской улице угол Дегтярной, и я иногда бывал у них дома. А с Евгением Михайловичем Голубовским меня довольно часто потом сталкивала жизнь, и когда он был редактором газеты «Одесский вестник», и когда стал редактором газеты «Всемирные одесские новости» и вице-президентом «Всемирного клуба одесситов». А тогда это был низкорослый мальчишка, с большими грустными глазами. Всматриваясь в лица остальных ребят класса, я никого больше припомнить не могу.
Сейчас, проходя по улице Толстого, мимо моей школы, я вглядываюсь в угловые окна второго этажа и вижу наш класс. Три ряда черных парт с откидными крышками, один ряд у стены, один около плохо застекленных окон, из которых все время дуло и второй ряд посредине. И там, посредине второго ряда, моя парта. Я сидел рядом с мальчиком, ни лицо которого, ни имени не помню. Помню только, что именно он позвал меня «стукаться», и нас повели на развалку (теперь там педагогический институт), где мы старательно тузили друг друга, правда без синяков и тяжких последствий. Иначе бы мне дома тоже досталось, а я этого не помню.
В нашем доме появилась деревянная кровать-качалка, где лежал мой новый брат, сын тети Бины. Его назвали Золиком, в честь дедушки. Золик беспрерывно кричал и тетя Бина, брала его на руки и ходила с ним из комнаты в комнату, пока он не замолкал. Говорили, что он кричит и ночами, но я этого не слышал, так как я видно очень крепко спал. Брать его на руки мне не разрешалось, но, однажды, когда он закричал, и никого рядом не было, я вытащил его из кровати и взял на руки. Золик тут же замолчал, только смотрел на меня, мигая большими глазами. Вошла тетя Бина, отобрала у меня Золика, и он сразу же поднял такой вой, что тетя Бина снова отдала мне его. Золик у меня на руках никогда не кричал. И если я был дома, а Золик начинал кричать, то тетя Бина звала меня и отдавала мне тугозамотанный сверток с моим братом. Золик кричать переставал.
Осенью 1948 года из лагеря вернулся наш отец. Вообще, для меня он был не родной отец – отчим, но всю жизнь я его знал как отца, и он этого заслуживал.

***
Интерлюдия
В дальнейшем мой рассказ, посвященный судьбе отца – Арнольда Львовича Биллига, будет опираться не только на события, которые всплывают в моей памяти, но и на документальные сведения, хранящиеся в нашей семье.
В 1938 году отца арестовали и отправили в лагерь в Пермской области, где он работал на лесоповале.
После окончания в 1935 году рабфака химического факультета Одесского университета, отца призвали в армию, нацепили на шеврон гимнастерки один кубик и отправили в артиллерийскую часть, что была расположена в Казани. И мать со мной уехала туда же.
В 1937 году отец имел уже на гимнастерке три кубика (был воентехником 1-го ранга) и стал старшим лаборантом в химической лаборатории части. Военная карьера у отца складывалась вполне благополучно. И вдруг… взрыв.
Часов в 10 вечера отец закрыл лабораторию, пришел домой и буквально через пару часов раздался взрыв.
4 декабря 1937 года началось следствие. Естественно, как в то время в таких случаях поступали «органы», все начальство завода, технический персонал, и отец, в том числе, были арестованы. Первый допрос отца состоялся только 13 декабря, а уже 16 декабря было предъявлено обвинение. Всех обвинили во вредительстве, приписали диверсионные цели, которые будто бы были направлены на подрыв боевой готовности РККА, и в намерении осуществлять диверсионные акты во время будущей войны.
И всех оставили сидеть, в ожидании приговора, в Казанской тюрьме.
После ареста отца, мать вместе со мной, уехала в Одессу, так как была беременна Вовой и скоро должна была рожать.
23 января 1938 года на свет появился мой брат, назвали его Володей. Не хочу ничего утверждать, но скорее всего в честь В. И. Ленина, так как это были ленинские дни, а пропаганда тогда была чудовищной.
Роды были очень тяжелые, сказалась нервотрепка последних месяцев, мать и новорожденный нуждались во врачебной помощи, и их оставили в больнице.
О рождении сына отец узнал, находясь еще в тюремной камере.
1 февраля 1938 года выездная сессия военного трибунала утвердила обвинение и всех подсудимых приговорили к расстрелу. Выходя из здания суда, где заседал трибунал, отец успел крикнуть и показать жестом, приставив палец к виску, что его ждет.
Их поместили в камеру смертников и дали 72 часа для того чтобы написать прошение о помиловании. Это было трудно, просить о помиловании, тогда когда ты твердо знаешь, что ни в чем не виноват. Но писать надо, чем черт не шутит, может, и вправду, не расстреляют. И вот найдены необходимые слова: «Прошу сохранить жизнь, чтобы доказать свою преданность Родине». И снова ждать…
Решение трибунала матери прислали телеграммой. Но мать и младенец после родов были очень слабы. Все советовали: «Напишите Калинину, просите снисхождения».
Надо ехать в Москву, и тетя Роза, сестра матери отца, садится на скорый поезд и едет на прием к Калинину. В то время можно было записаться на прием к любому представителю власти. В приемной Калинина было много людей, но очередь двигалась быстро и тетя, подойдя к столу, где сидел Калинин, подавая прошение о помиловании, успела сказать только пару слов: «пожалейте молодость» и на этом встреча была закончена.
Не знаю, подействовало ли её прошение, но вскоре дело было пересмотрено, ему дали 10 лет ИТЛ (исправительно-трудовых лагерей) и отправили в Пермскую область, на лесоповал.
На лесоповале нужно было вести учет. Грамотных людей практически тогда не было. А он хорошо знал математику и оказался самым грамотным, потому что, мог определять объем древесины по длине ствола и по начальному и конечному диаметру ствола.
Позже он составил свои таблицы, а затем и справочник, который помогал быстро и точно определять объем срубленной древесины.
В лагере он стал учетчиком, и потому спасся в тех условиях, где смерть была обычным делом.
А в 1948 году отец вернулся в Одессу. Вернулся без права проживания в областных городах. А значит, нам надо было срочно уезжать из Одессы. Иначе было нельзя…
Ноябрь, 2017 года


ЧЕРКАССЫ – СНИГИРЕВКА
Третья часть жизни
1948–1954 годы

В 1948 году отец вернулся из ИТЛ (исправительно-трудовые лагеря) в Одессу. Вернулся без права проживания в областных городах. А значит, нам надо срочно уезжать из Одессы. Иначе было нельзя.
Собрались друзья школьных и юношеских лет отца и матери. Долго обсуждали вопрос, куда нам ехать, где жить и работать. Рассматривались разные варианты районных городов, в том числе города Черкассы и Вознесенск. Общим мнением было принято решение уезжать в Черкассы. Там был большой консервный завод, где работали многие выпускники Одесского консервного института. Почти все друзья отца и матери тоже тогда работали в этом институте. Они написали письмо, всем своим знакомым в Черкассах, чтобы помогли нам с благоустройством.
Решение было принято, и родители уехали в Черкассы. Там мать стала работать в химической лаборатории химиком-аналитиком, а отец – бухгалтером в бухгалтерии консервного завода. Дирекция завода выделила им две комнаты в коммунальной квартире, почти в центре города. В одной должны были жить мы с Вовой, в другой – отец с матерью.
Но пока мы с Вовой оставались в Одессе. Нам нужно было заканчивать учебу в школе, мне – шестой класс, Вове – четвертый. А после окончания занятий в школе мы с Вовой тоже приехали в Черкассы. Профком завода дал нам две путевки в пионерский лагерь.
Пионерский лагерь был расположен на старице Днепра, в очень красивом месте. Лагерь был небольшой, человек на двадцать мальчиков и девочек. Неожиданно для себя я оказался самым старшим и самым сильным, и впервые получил в руки «власть». Пользоваться ею я не умел и потому бывал очень жесток с ребятами. Вова до сих пор обвиняет меня в том, что я его обижал и даже бил. Хотя я этого не помню.
Воспитателем в лагере был бывший фронтовик. В армии он был командиром взвода. В конце войны был ранен и после лечения в госпитале и демобилизации приехал домой в Черкассы. И был назначен нашим воспитателем. В лагере он начал писать книгу, воспоминания о военных буднях, и написав несколько страниц, читал их нам.
К нему в лагерь часто приезжали друзья, тоже бывшие фронтовики, и тогда в комнате, где жил воспитатель, звучали громкие голоса. Они все еще жили войной, и слышно было, как они утверждали, что их ротный был идиотом, полкач дураком, а армией командовали предатели и трусы.
Купаться на Днепр мы ходили строем. Я шел впереди всех, рядом со мной держась за руку, шла девочка. Помню, что это была именно девочка. Ни имени ее, ни лица не помню. Но девочка была красивая.
Вода в Днепре была чистая и теплая. Видно было как вдоль берега в воде проплывали рыбки – пескари. Они мелькали в воде очень быстро и чуть что, сразу же зарывались в песок. Берег был песчаный и длинный-длинный. Он плавно переходил в воду, и на мелководье можно было долго барахтаться в теплой воде.
Однажды, заходя в воду, я оступился и упал навзничь. Я очень перепугался. Начал беспорядочно махать руками, захлебывался водой, и совсем забыл, что я умею плавать. Рядом, по пояс в воде, стоял Вова. Он протянул мне руку, я ее судорожно схватил и встал. Там было совсем мелко. Я так и не мог понять, почему мне тогда было так страшно. Это ощущение полной беспомощности осталось у меня на всю жизнь, и противодействие этой ситуации я долго мысленно отрабатывал. До тех пор, пока морально не стал готов к подобным событиям.
В лагере мы остались и на вторую смену. Пришли новые ребята и вместе с ними пришел и новый мальчик. Он был выше меня ростом и между нами стали возникать всевозможные непонятки. Дело доходило до драк, так как я продолжал чувствовать себя главным, а это ему не нравилось. Наше противостояние продолжалась почти всю смену. Никто не хотел уступать. Это был мой первый конфликт на бытовой почве. Но я не сдавался.

***
Лето заканчивалось, и нас записали в новую школу. Я пошел седьмой класс, а Вова в пятый. Школа была с сельскохозяйственным уклоном. При школе был большой сад и большой участок земли, где были посеяны зерновые и посажены овощи.
Нас всех записали в «юные мичуринцы». Мне был поручено ухаживать за плодовым участком сада. Помню, нам было показано, как делать прививки на деревьях, как поливать деревья, как разрыхлять землю на участке.
При школе был и «живой уголок». В клетках жили кролики, куры, утки, жил даже ежик и разного типа, певчие птицы. За всем этим хозяйством надо было ухаживать, убирать и кормить. Мне это было совершенно внове, но я старался и слушался.
Беда была в другом. Практически все дети говорили между собой на чистом украинском языке. Причем говорили очень быстро и непонятно. Когда я пытался, что-то расспросить, то меня тоже, не всегда понимали. Дело в том, что я тогда еще говорил на дворовом одесском языке, с явным одесским акцентом, и одесской интонацией. При этом ребята иногда улыбались, а иногда и передразнивали. Я не обижался.
Школа была с русским языком обучения, и только украинский язык велся по-украински. Мои тетради пестрели массовыми исправлениями, а диктанты были практически перечеркнуты и исписаны поверх красными чернилами. И только «двойки» были четко видны.
Я чувствовал себя все более и более неуверенным, а это влияло и на ответы по другим предметам. Я стал «двоечником», а значит «отверженным». Мать пыталась найти мне преподавателя, чтобы поправить дело в учебе, но все было напрасно. Мне грозило остаться и в этом классе на второй год.
У Вовы учеба шла прекрасно, в классе он был отличником. И в Одессе он тоже всегда был отличником.
Жили мы с ним в одной комнате, мать с отцом жили в другой. Видно, на нервной почве, мне стали сниться страшные сны. Причем сны были длинные, с продолжением на следующие ночи. О чем были эти сны, я не помню, но мне было страшно, и я кричал. Кричал я громко и пронзительно. Я просыпался, возле моей кровати стояла мать и успокаивала меня. И вновь, как только я засыпал, сон продолжался дальше и все страшнее и страшнее. И я снова кричал.
Правда, иногда мне снились и другие сны, где я был счастлив. Я летал. Летал я над землею, летал я над океанами, над волнами, над домами. Это были самые прекрасные сны, которые я видел в своей жизни.
По городу поползли слухи, что правительство Украины планирует создать новую область, с городом Черкассы во главе области. То есть Черкассы станут областным городом и отцу будет запрещено здесь работать.
На завод в качестве обмена опытом работы приезжали консервщики из других областей Украины. Были там и представители Туркульского консервного завода.
Обеспокоенные этими слухами, мать и отец стали советоваться с приехавшими гостями, о возможной работе для них. И быстро получили приглашение на консервный завод в село Туркулы Снигиревского района Николаевской области. Им была предложена работа, отцу – главным бухгалтером завода, а матери – заведующей химической лабораторией. Обещали и помощь с жильем. Были и другие предложения. Мать и отец долго сомневались: если в село – так они же горожане, а если в другое место (я не помню, какой им предлагался вариант) – то там зарплата была ниже. И родители решили ехать в Туркулы.
Туркулы были селом и довольно маленьким, это означало, что мы будем вести сельский образ жизни. А он, по нашим понятиям, неотделим от наличия рядом представителей животного мира. Поэтому, во-первых, мы купили на рынке двух крупных серых кроликов с длинными ушами и с красивой длинной шерстью. Мальчика и девочку. А во-вторых, нам подарили щенка, с мягкой коричневой шерстью, висячими ушами и большими грустными глазами. Сказали, что он охотничьей породы. И где-то отец подобрал кошку, с шерстью непонятного разноцветного пятнистого окраса.
Щенка я назвал Топ, так как я тогда увлекался Жюль Верном и читал «Таинственный остров». И вот в честь собаки из этой книги я назвал свою собаку тоже Топ. И он долго жил у нас и в Туркулах, а затем и в Снигиревке.
Кошкой должен был заниматься Вова. Отец его назначил на должность «Зав. кот». Как он ее назвал, я не помню.
А за кроликами следить должны были мы оба, они прыгали по комнате и везде оставляли свои шарики.
Приближалось время экзаменов, но так как я был двоечником, то от экзаменов меня освободили и дали справку, что я обучался в седьмом классе и не закончил весь цикл обучения. Так там было сказано. Это было начало июня, и чтобы я не крутился под ногами, перед переездом решено было отправить меня в Одессу, к тете Бине. Вова оставался в Черкассах. Он должен был сдавать экзамены за пятый класс и отъезд в Туркулы был назначен после окончания им школы.
Я же уехал в Одессу.
Тетя Бина сняла в Аркадии дачу. В Одессе стояла жара, и бабушке было очень тяжело дышать. Она стала совсем слепой и почти все время лежала в кровати. За нами приехала машина, и мы переехали на дачу. Дома остались дядя Саша – муж тети Бины, ему надо было ходить на работу, и Софа – она сдавала экзамены в университете. А бабушка, тетя Бина, Золик и я переехали. С нами также поехала знакомая девушка – Зоя. Она согласилась помогать тете Бине по хозяйству.
 Дача была большая. Две комнаты, большая и маленькая, веранда и фруктовый сад. В маленькой комнате жили бабушка и Зоя. В большой – все мы. Но так как, было довольно жарко, и ночи были теплые, то мне поставили раскладушку в саду и я прекрасно спал на свежем воздухе. Тем более, что это было мне удобнее, я никого не беспокоил, когда уходил и приходил домой. Эти два месяца, что я провел на даче, я очень хорошо запомнил. Я был полностью свободен в своих действиях и практически все время проводил на пляже. Жаль только было бабушку, ей становилось все хуже и хуже. Тетя Бина перевела ее из комнаты на веранду, там было больше воздуха и бабушке стало легче дышать. К концу отпуска, она даже стала сидеть и есть за столом.
Бабушка ушла из жизни весной 1951 года.
На пляже я подружился с местными ребятами, и мы частенько ходили в клуб смотреть кино. Книг там практически не было, но зато было море и солнце. Погода все время стояла жаркая, море было теплое, плыви – не хочу.
Мать прислала письмо, что Вова сдал все экзамены на «отлично» и получил грамоту. Они уже устроились в Туркулах и звали меня домой. В начале августа меня посадили на поезд, и я поехал в новую жизнь, в село Туркулы Снигиревского района.

***
Завод снял для нас две комнаты у хозяйки, в побеленной крестьянской хате. Хата была покрыта камышом, а пол был земляной. Нам с Вовой досталась большая комната, как хозяйка ее называла «зала», а мать с отцом жили в маленькой комнате.
В углу нашей комнаты весели четыре большие иконы, в старинном золотистом окладе, с белыми, вышитыми полотнищами, по бокам. И висела лампада с фитилем в масле. По ночам, эта лампада светилась уютным маленьким желтым огоньком. И мне сказали, что это Бог. И это была моя первая встреча с богом.
На противоположной стене весела застекленная деревянная рама, где под стеклом были размещены фотографии старых и молодых людей. Это были фотографии самой хозяйки в молодости, ее свадебные фотографии с мужем, фотографии близких ей людей и знакомых. Я подолгу мог рассматривать эти лица, и мне казалось, что они разговаривают со мной. По стенам комнаты висели их увеличенные копии, но уже в рамках, под стеклом.
Моя кровать стояла у «теплой» стенки. За стенкой, в комнате у хозяйки, стояла большая печь, называлась «грубой». Кровать брата находилась в торце комнаты, рядом с дверью.
Отец велел называть хозяйку Марией Ивановной, а хозяина – дядей Степаном. Марья Ивановна вела хозяйство в доме, а Степан работал на заводе. Хозяйство у них было большое. Была корова. И мать по утрам стала поить нас парным молоком. Молоко было теплое и очень вкусное. По двору бегали куры под присмотром большого, красно-золотистого, петуха. Он зорко осматривал все вокруг и когда я приближался к нему, он грозно растопыривал крылья и шипел. Я боялся и отходил подальше.
Были у них утки и гуси, но они утром отправлялись пастись на реку и домой их пригоняли только к вечеру. Корова домой приходила сама и громко мычала, чтобы ей открыли ворота.
В хлеву, где жила корова, стояли клети с кроликами. Белые кролики с красными глазами. В одной клети жили маленькие кролики, а в другой – взрослые. Они смешно двигали носами и ничуть меня не боялись. Мария Ивановна выделила и для наших кроликов, отдельную клеть. Мы с Вовой кормили своих кроликов, в основном зеленной травой и очистками из картофеля и моркови.
Рядом с хлевом лежали две кучи. Одна маленькая – для собранных сухих ветвей, другая, высокая - для «кизяков». «Кизяки» это такие лепешки из коровьего навоза и соломы. Мне сказали, что это было топливо на зиму.
Куринный навоз Мария Ивановна тоже собирала. Я несколько раз видел, как она его разводила водой и мыла им пол в комнате. Удивительно, но после мытья в комнате очень приятно пахло.
Дом стоял на берегу реки Ингулец. В воде, рядом с берегом, лежал полузатопленный баркас, с которого было очень удобно прыгать в воду. Вода была чистая и теплая, а берег топкий, илистый. В воде было много рыбы. Выше по реке, находился консервный завод, и все пищевые отходы сливались в воду. Особенно много плавало семечек от помидор. Рыба просто кишела. Я забрасывал удочку в воду, смыкал за леску с привязанным крючком и вытаскивал, очень часто за спинку, вертлявую плотвичку. Наловив двадцать-тридцать таких жерехов и плотвичек, я относил этот улов домой, и вечером после работы мать их жарила на керосинке.
Однажды я услыхал, что дядя Степан собирается идти на «зорьку», ловить судаков. Я его упросил взять меня с собой. В часа три ночи меня разбудил отец, и спросил, пойду ли я со Степаном. Я тут же оделся и вышел во двор, где Степан уже надел высокие резиновые сапоги и взял удочки. Мы пошли вместе к реке. Было чуть-чуть прохладно, скорее, зябко. Но я терпел.
На реке Степан отвязал лодку, я забрался и сел на нос лодки, а Степан, взяв весла, оттолкнул лодку от берега и поплыл в сторону завода.
Мимо носа, журча, проплывала черная вода. Было очень темно, даже звезд не было видно. Проплыв около получаса, Степан перестал грести и сбросил в воду привязанный веревкой тяжелый камень. Он плюхнулся в воду и лодка закачалась.
В темноте я видел, как мимо носа проплывала вода, и мне казалось, что мы снова плывем куда-то в неизвестность. Через некоторое время я почувствовал, что я тоже плыву в эту неизвестность. Голова стала кружиться, все вокруг поплыло. Ноги и руки стали терять опору, и я стал валиться на борт лодки. Степан, увидев, что мне плохо, стал спрашивать, что со мной происходит. Но я молчал, так как говорить уже не мог. Но было видно, что мне очень плохо. Степан поднял камень и поплыл домой. У меня продолжала кружиться голова, и когда мы приплыли к берегу, Степану пришлось на руках тащить меня домой. Так закончилась моя выездная рыбалка на лодке. Больше никогда в жизни я не выходил ни в море, ни на реке рыбачить. Морская болезнь и тут меня догнала.
Вечерами мы садились за стол ужинать. И мать с отцом беседовали на производственные темы. Отец говорил, что на заводе очень запущенная бухгалтерия, по сути дела ее вообще нет, и ему приходится много трудиться, чтобы как-то привести ее в порядок. А мать жаловалась на отсутствие необходимых для анализа препаратов и отсутствие необходимого оборудования. Отец сказал, что деньги есть и все, что нужно, она может приобрести на складах в Николаеве. Надо только сделать заявку и привезут все, что ей нужно.
Насколько я понял, в конце концов, они справились с этими неприятностями и больше о трудностях в работе при нас не говорили.

***
 Заканчивалось лето и пришло время поступать в школу. В Туркулах школы не было. Школа была только в районном центре, в Снигиревке. От села Туркулы до Снигиревки, было чуть более десяти километров. Значит, снова надо было переезжать.
Завод купил дом в Снигиревке, но там надо было делать ремонт, и потому, временно, нам сняли полдома на другой улице.
В Снигиревке было две школы, одна – десятилетка, с украинским языком обучения, другая – семилетка, с русским языком. Но было уже известно, что на соцгороде заканчивается строительство новой школы. Туда будут переведены все учащиеся русской школы, и она станет десятилеткой.
Нас записали в эту русскую школу, где я снова пошел в седьмой класс, а Вова в шестой. Обучение в школе проводилось в две смены. Младшие классы обучались в первой смене, с восьми утра до часу дня, а старшие, с двух часов дня до семи вечера. Это меня очень даже устраивало, так как я отроду был «вечерник» – «сова». Утром я очень плохо встаю и долго не могу принять рабочую форму. Для меня спасение – вторая смена. Скорее всего, именно поэтому, я и смог с успехом окончить среднюю школу. В Черкассах мы все учились в первой смене, и вставать надо было где-то к восьми часам утра. Может быть, потому у меня так и не ладилось с учебой.
Отцу и матери было намного сложнее. Они должны были в восемь утра быть на работе. А это десять километров грунтовой дороги в любую погоду. Погода в Снигиревке – это нечто… и дорога того стоила.
Завод выделил им лошадь с бидаркой, и отец вставал в шесть утра, чтобы запрячь лошадь. А этому еще надо было научиться. Мать в это время быстро готовила для нас завтрак, затем они садились в бидарку и ехали на завод.
Приезжали они поздно, часов в восемь вечера. Мать готовила ужин или поздний обед.
Отец распрягал Мартына, (так звали лошадь, которую выделил им для поездок завод), насыпал ему сена и поил из ведра водой. Иногда, он разрешал мне отвезти Мартына на речку. Тогда я взбирался на худой хребет лошади, и гордо, верхом, ехал по улицам Снигиревки через весь центр до реки. Это был все тот же Ингулец. На реке Мартын заходил в воду и, шумно чавкая и отдуваясь, долго пил воду. Напившись, он самостоятельно, выходил на берег и шагал домой.
В доме, который для нас снял завод, был большой сарай. В сарае стояли ясли для Мартына и клети для наших кроликов. Кроликов уже было много, штук шесть, а может быть и больше, я не помню. Отец иногда звал соседа. Тот приходил. Разделывал кролика, а шкуру забирал себе. Мать варила из крольчатины очень вкусные борщи.
Воду мы добывали из колодца. Колодец был недалеко от нашего дома. И там собирались жители близлежащих домов и воротом подымали воду ведром. Колодец был глубокий и цепь, на которой висело ведро, была длинной. Дома я брал коромысло, цеплял на него два ведра и шел к колодцу. Кто-то из пришедших соседей помогал мне набрать в ведра воду, и я тащил полных два ведра домой. Естественно, по дороге домой, ведра болтались и вода расплескивалась. Домой я приносил чуть более половина воды в ведре. Приходилось идти еще раз.
Однажды я пришел из школы домой поздно, отец с матерью уже приехали и Мартын уже стоял в стойле. Надо было ехать поить его на реку. Мы с Вовой пошли в сарай, и Вова помог мне взобраться на Мартына. Отвязали Мартына, и он пошел к выходу из сарая. Притолока двери сарая была очень низкая. Я же возвышался на спине Мартына почти под самый потолок. А Мартын идет. Я не знаю, каким образом, мне все же удалось пригнуться, почти лечь на спину Мартына и протиснуться через низкую дверь сарая. Вова очень испугался за меня, и иногда напоминал мне про этот случай, обвиняя меня в непродуманности моих действий. Надо было сначала вывести Мартына из сарая и лишь тогда забираться на его спину.

***
Все-таки, знания, полученные в Черкасской школе, как-то отложились в моей памяти. Часто я стал замечать, что то, что рассказывал преподаватель, мне уже известно. И я мог спокойно отвечать на вопросы, которые мне задавали. Так что «ущербным», я себе больше не чувствовал. Отвечал уверенно и спокойно. И соответственно, отношение ко мне в классе, было в корне другое.
Историю нам стала преподавать младшая сестра матери. Она в этом году закончила исторический факультет Одесского университета и по распределению должна была ехать на работу в одно из сел Украины. Мать сходила в Снигиревское районо, и по просьбе матери ей сделали запрос в Университет, чтобы распределение было в Снигиревский район. Так она оказалась в нашей школе.
Помню, что мне было очень неуютно ее присутствие в качестве преподавательницы в моем классе. Да и ей, наверное, тоже, потому что она вызывала меня отвечать к доске очень редко и всегда занижала мою оценку. Я обижался, и дома ей говорил, что она напрасно поставила мне за ответ тройку. Она отвечала, что знает, но так будет лучше. Жить она устроилась в домике на соседней улице. На следующий год ее перевели преподавать в другое село, в Васильевку. В ее судьбе большое значение сыграла Великая Отечественная война. Она была 1921 года рождения и практически все мужчины ее поколения были уничтожены войной. Может быть, тот парень, с которым она общалась во время эвакуации в Туапсе, и мог бы быть ее мужем, но… Всю жизнь она была одинокой и только сын, Дарий, скрашивал ее одиночество.
 Больше всего из всех предметов мне нравилась физкультура. Там мы строили пирамиды. Все сильные ребята, держась за руки, образовывали первый ряд пирамиды, на их спины взбирался другой ряд, затем третий. Наверх пирамиды взбирался самый маленький и худой. Чаще всего это был Валя Швец. Высота пирамиды зависела от высоты помещения. Иногда недостроенная пирамида с воплями рассыпалась, и надо было начинать все сначала. Виновного в разрушении пирамиды ждали не самые ласковые слова. Обычно меня ставили на второй, иногда на третий ярус пирамиды. В построении пирамиды очень активно принимали участие и девочки. И я с удовольствием карабкался наверх по упругим девичьим спинам. Когда все операции по построению пирамиды были нами четко освоены, нам предоставлялась сцена, что бы мы продемонстрировали свое умение всей школе.
Весной у наших девочек, все чаще и чаще стали появляться всякие выпуклости. Они становились все более заметными, и прикасаться к ним было нельзя. Прикасаться не неразрешалось, а просто было нельзя. Если случайно все же пришлось коснуться этого новообразования, то тебя встречал негодующий, а иногда и обиженный взгляд девочки. Так что лучше было не касаться.
Правда, в туалете, где курили мальчишки, ходили слухи, что вот Оля не протестует, если потрогать руками ее выпуклости. Я, однажды, набрался смелости, подошел сзади к Оле, и потрогал округлые и теплые запретные места. Оля обернулась, и я увидел ее глаза, полные слез. Мне стало очень стыдно, я отошел, и больше этого делать не стал.
На большой перемене мальчишки прятались в туалете, доставали припрятанные окурки папирос, назывались они «чинарики», и старательно дымили через нос. Курили. Некоторые умельцы старались выдыхать целые кольца, и ни одно, а сразу несколько колец. На них смотрели с уважением. Кольца, колыхаясь, подымались вверх, и таяли там, сливаясь с сумраком в потолке туалета.
Я в туалет не ходил, только по нужде. И не курил. Как-то в Одессе еще, мне дали «козью ножку» с табаком, и показали, как курить. Я закурил и, меня тут же, стошнило. После этого раза я ни за что не брал папиросу в рот. Было противно.
Обычаи в городе Снигиревка, а она недалеко еще ушла от села, были патриархальные. Например, я как-то шел по улице и, ничтоже сумняшеся, сплюнул на землю. Проходивший мимо мужик, а это был именно мужик, чуть было не заехал мне по «потылице». Я еле успел увернуться, а он мне серьезно так говорит: «На землю плевать нельзя, она нас кормит, она наша святая земля». И я это запомнил.
Или: «…співають ідучи дівчата…». Это точно, каждый вечер, то с одного конца, то с другого, а то и рядом с нами, раздавались песни, протяжные и печальные. Слов я не знал, но мелодии были изумительно прекрасные. Слышимость в тишине была хорошая, и сама тишина была пронзительной. А на небе горели звезды, большие и яркие.
Или: там я обучался и второму, новому для меня языку – матерному.
Когда собирались одни мужики, да и мальчишки тоже, то между собой они разговаривали на каком-то особом языке, вроде все слова были понятные, смысл слов тоже понятен, но сочетание слов были слишком неожиданные. Они разговаривали на матерном языке.
Это был мужской язык – явный пережиток патриархата. Женщинам слышать его, было запрещено. Как только рядом появлялась женщина или девочка, так кто-то заявлял: «тут женщина (девочка)», и мужской разговор заканчивался. И если кто-то продолжал разговор, употребляя известные слова, то его немедленно останавливали, в лучшем случае тумаком, а в худшем, вразумляли и посерьезнее.
На матерном языке можно было ругаться, используя те же слова, что и при обычном разговоре, но если в нем была слышна угроза, то обида была сильнее, и расплата должна была быть незамедлительной.
Я постепенно усваивал этот язык, но разговаривать на нем старался только в крайнем случае.
Заканчивались школьные занятия. В седьмом классе надо было сдавать экзамены по всем предметам. Экзамены были устные и письменные. Письменные экзамены были по литературе – русской и украинской, и по математике. Темы письменных экзаменов никто не знал. А вот по устным экзаменам учителя составляли перечень вопросов, которые будут в билетах.
Перечень вывешивался на стене, и его надо было списать. Конечно, списывать их со стены мне было лень, проще было подойти к Алле Чалковой, и попросить переписать, записанный ею перечень. Алла была нашей отличницей. Она никогда не отказывала в просьбе переписать то, что она сделала. В отличие от Лиды Селедец, которая в таких просьбах всегда отказывала. Она была стойкой девочкой.
В классе были две отличницы – Алла и Лида, они и сидели вместе. Остальные ребята были вроде меня: иногда делали домашние задания, иногда нет. По настроению. Значит, соответственно, получали тройки, если успевали списать задание, либо двойки, если нет. А если сделали самостоятельно, то и четверки. Почему-то учителя всегда знали, списал ли ты задание или сделал сам.
Двойки потом надо было исправлять на дополнительных занятиях в свое свободное время. А его было жаль, так что лучше было двоек не получать. Но не всегда получалось.
На стене вывесили расписание экзаменов. На каждый экзамен выделили, свободными для подготовки, два или три дня.
И началась подготовка. Ответы на вопросы надо было учить заново. Меня научили, как делать шпаргалки. Шпоры, по-нашему. Для этого надо было склеить длинную узкую полоску бумаги и мелким, по возможности, очень мелким почерком, постараться изложить содержание заданного вопроса. Потом эту полоску надо было сложить гармошкой так, чтобы на каждом из сгибов, разместился ответ на вопрос.
И тут я заметил за собой некую странность. После того, как я записал шпору, то я запомнил все, что там было записано. Правда, это знание хранилось в памяти не более трех-четырех дней. Но для сдачи экзамена мне этого хватало. А потом надо было писать новую шпору, для другого экзамена, и так для всех. Шпорами я не пользовался, их у меня забирали ребята.
С письменными экзаменами было сложнее. По русской литературе обычно задавались три темы. Две на знание материала, одна свободная. Я всегда выбирал свободную тему, не потому, что я не знал материал, а просто потому, что так я себя чувствовал более свободным и мог фантазировать все, что душе было угодно. Но оценка ставилась и за грамотность. А с этим были проблемы, дело в том, что рука не успевала за мыслью, и пропускала не только букву, но иногда и целое слово. И в результате получалась либо тройка, чаще всего, иногда четверка.
По украинской литературе я не чувствовал себя так свободно, и потому старался придерживаться темы материала, и хотя я очень старался, но непослушные украинские слова вели себя как им заблагорассудится. Но на тройку я все-же вытягивал.
 Математика была строгая девица. Место для фантазии тут полностью отсутствовало, и действовала только удача. Если я знал, как решить этот пример, я его решал, если нет, то, значит, нет. Но на экзаменах мне всегда везло, попадались примеры, где решение было мне известно. Так что тройка, а иногда и четверка, была мне обеспечена.
Таким образом, я сдал все экзамены, и, к моему удивлению, четверок было больше, чем троек. Отец и мать были очень довольны, а я получил аттестат об окончании обязательного начального образования.
Перед всеми ребятами встал вопрос, продолжать ли учебу в школе, либо идти учится в фабрично-заводское училище и приобрести рабочую специальность. Примерно четверть учеников нашего класса пошли в ФЗУ, а с остальными я встретился в восьмом классе. Отец и мать настаивали, чтобы я окончил десятилетку и получил среднее образование.
Вова с отличием (получил грамоту) окончил шестой класс и перешел в седьмой.
***
Летом 1951 года завершилось строительство новой школы на соцгороде, и нам предстоял переезд в новую школу.
Соцгород находился километрах в четырех от центра Снигиревки. Соцгород – город социалистического светлого будущего. Дорога туда была грунтовая, и в распутицу ее развозило так, что не только машины, но и телеги с трудом преодолевали этот кусок дороги. В соцгороде, все вновь построенные дома, были каменные, двух- и трехэтажные. И дорога, вдоль которой стояли эти дома, была каменистая.
В Снигиревке же, все дома были частными, с большими приусадебными участками, и только в центре несколько домов были каменные: дом культуры, наша школа, разрушенное во время войны здание мельницы и еще несколько зданий, назначения которых я не помню.
Вновь построенная школа была двухэтажная, с высокими окнами и светлыми классами. На входе был гардероб, где мы должны были оставлять верхнюю одежду и грязную обувь. Ходить в школе мы должны были только в сменной обуви.
Обучение также проводилось в две смены, утром малышня: первый – четвертый классы, ну а с двух часов, мы: пятый – десятый. Правда десятого класса еще не было, точно также как и девятого, но зато был восьмой, наш класс. И нам предстояло еще дорасти до десятого.
Вторая смена для меня очень подходила, можно было поспать подольше. А то в первую половину дня, я был практически не трудоспособен, мало что понимал и мало что мог сделать.
На первом этаже находились пятый и шестой классы и большой зал для занятий физкультурой. В спортзале была шведская стенка, с потолка свисали кольца, стоял турник и брусья. В углу зала стоял «козел», покрытый коричневой кожей, и грудой лежали маты для прыжков.
Наш класс находился на втором этаже, в правом углу здания. Парты были стандартные, с откидными крышками, покрытые черным лаком. В классе было три ряда парт, по пять-шесть парт в каждом. За каждой партой сидело двое, а иногда и трое, человек. В моем классе обучалось тридцать пять человек. Правда, к десятому классу, стало на несколько человек меньше.
Перед средним рядом стоял стол учителя. За ним на стене весела большая черная доска, над ней находился портрет Ленина, с прищуренными глазами. Я сразу же занял парту, рядом с учительским столом, и так и просидел там, до окончания школы.
На этом же этаже находились физический и химический кабинеты, учительская и кабинет директора. И большой просторный коридор, окна которого выходили во двор. Там мы обычно отмечали все праздничные мероприятия.
В общем, школа была отличная, никакого сравнения со старой школой. После нашего переезда в новую школу в старой планировали устроить дом технического и творческого развития детей.

***
Тем же летом 1951 года рабочие закончили ремонт нашего дома, и мы переехали в снятый для нас дом. Он состоял из трех комнат, маленькой моей, большой комнаты – гостиной, где спал Вова, и небольшой комнаты – спальни матери и отца, и кухни.
В начале у нас никакой мебели не было. Завод выписал отцу фанеру и доски для благоустройства. Выявилось вдруг неожиданно, что у меня хорошо идет работа с деревом. И я сам себе соорудил письменный стол из этих досок и фанеры. Стол получился громоздким, тяжелым, но свою функцию он выполнял. Кроме того я сделал себе кровать на козлах, застелил ее фанерой и накрыл матрацем.
Получилось очень удобно, спал я на ней хорошо. А спать я тогда очень любил, во-первых, я летал во сне. Это было прекрасно! Во-вторых – мне снились сны, большие, с продолжением и повтором.
 Электричество в то время периодически исчезало или его вообще еще тогда не было (не помню!). Все пользовались керосиновыми лампами. Лампа у меня была большая, двухфитильная. А вот стекол для ламп в продаже не было.
Но мы с матерью научились изготавливать их из консервных пол-литровых стеклянных банок. Нужно было только очень аккуратно отделить донышко от банки. Делалось это просто: суровая нитка, сложенная в несколько рядов, пропитывалась в керосине и обматывалась вокруг банки. И поджигалась. Банку с горящей нитью, нужно было резко опустить в воду. И все… Банка лопалась, донышко отлетало, и стекло для лампы было готово. Теперь сверху надевался колпак из жести в виде трубы, банка устанавливалась на плоскость, тоже жестяную, прикрепленную к горелке. Фитили перед этим поджигались, и в результате получался довольно яркий свет. Достаточный, чтобы спокойно читать книжку, либо делать уроки.
Правда, чаще всего, после опускания в воду, банка лопалась, как ей заблагорассудиться, приходилось ее выбрасывать, и все начинать сначала. Это было делом везения, но у матери получалось, а у меня очень редко.
О, сколько я перечитал книг за этим столом и под этой лампой! Читал я допоздна, ложился спать в три-четыре часа ночи, и, конечно, просыпал, опаздывая на первый урок.
В этом доме у меня была отдельная маленькая комната с одним окошком. Вова спал в большой комнате. У него была настоящая кровать. В комнате стоял большой обеденный стол, на стенах весели литографии известных картин и большой портрет Пушкина кисти Кипренского. В углу стояла этажерка с книгами, книг пока было немного, помню только серый том Герцена «Былое и думы» и еще книг двадцать. Ни авторов, ни названий не помню.
На стене висела черная тарелка громкоговорителя. По вечерам она сообщала новости и передавала классическую музыку. Однажды я сделал открытие, что, если договориться с соседским мальчиком и быть в одно и то же время около тарелки, то можно переговариваться через тарелку, когда она не работала. Звук был тихий, но ясный.
В третьей комнате была спальня матери с отцом. Заходить туда не рекомендовалось. На кухне стояла большая печь, которая зимой отапливалась дровами, изредка углем. На плите стояла керосинка, под названием «Грец». Она была трех фитильная. И на ней готовилась еда.
Рядом с домом была летняя кухня и сарай. Сарай был большой, там находилось стойло для Мартына, запас сена для него, и запас топлива для зимы – дрова и уголь. Кроликов мы больше не держали.
Была построена просторная будка для Топа. Раньше Топ жил вместе с нами в комнате. Но он здорово вырос и стал вонять псиной, так что пришлось ему перебираться жить в будку.
В кухнях (летом – в летней, зимой – в доме) обычно я мылся в дух тазиках, большом и маленьком. В маленьком тазике я мыл голову, а в большом остальные части тела. При этом вход в кухни всем был запрещен. Воду грел на керосинке. Вода была из колодца, которую каждый день приходилось носить на коромыслах из города. Туалет, как и положено, был во дворе.
Двор был большой, почти двенадцать, а то и пятнадцать соток. По сути это был не двор, а огород, в котором прежними хозяевами дома выращивались все огородные культуры. Но отцу с матерью заниматься огородом было некогда, и потому там росли только остатки фруктовых деревьев и трава. Что за фрукты на них вырастали, я не помню, а трава была дикая, сплошные репьяхи и пышная крапива.
Вначале выход во двор был прямо из кухни. Потом отец договорился с рабочими, и они сделали пристройку к входу на кухню, в виде тамбура. Его покрасили в зеленый цвет, и было где оставлять грязную обувь. Мыть которую было обязательно. Обувь всегда должна быть чистой.
Рабочие по просьбе отца и по его чертежам соорудили в огороде беседку. Четырехугольную беседку, с высокой, трапециевидной крышей со шпилем. Посредине беседки стоял стол, а по бокам, были расположены лавки. Ее тоже покрасили в зеленый цвет. Такого в Снигиревке ни у кого не было. Отец был доволен. В воскресные дни лета мать и отец с удовольствием там отдыхали. Мать читала книгу или вышивала, а отец читал газеты. Особенно он любил читать «Литературную газету», которую выписывал вместе с приложением. Ну, конечно, и газеты, которые полагалось обязательно выписывать: «Правду», «Известия» и местные газеты – Николаевскую и Снигиревскую.
Позднее, когда я уже учился в училище, беседку снесли, и на ее месте был построен дом для галичан, переселенцев из Западной Украины.
Мне было жалко беседку, уж очень она была уютная!

***
Первого сентября 1951 года мы торжественно пошли в новую школу. Был митинг, звучали напутственные речи. Все начальство присутствовало и тоже говорило о том, что надо учиться хорошо и беречь все, что было сделано для нас. Мы обещали.
В Снигиревке я наконец-то развернулся вовсю ширь. В нашей старой школе открылся Дом творчества. Я с Вовой записался в шахматный кружок и еще в литературный и авиамодельный кружки.
Дело в том, что я стал писать стихи. Они появлялись помимо моей воли, просто звучали в голове, и мне оставалось только записывать их в маленький серый блокнотик. Когда набралось какое-то количество, отец, увидев мое «творчество», купил мне толстую общую тетрадь в черном коленкоровом переплете. И я стал переписывать в него старые и новые стихи.
В литературном кружке было много и взрослых людей. Многие читали свои произведения и были очень интересные обсуждения. Ходил я туда по воскресеньям вместе со Славиком Козловым, с которым очень сдружился на основе увлечения поэзией. Мы тоже читал свои опусы, и отношение к нам было благосклонное. Ходили туда и несколько старшеклассников из украинской школы, но как их звали, я уже не помню.
Шахматный кружок устраивал турниры. Я с Вовой в них участвовал. По результатам турниров Вова получил третий шахматный разряд, я – четвертый. Вова был даже чемпионом района.
В авиамодельном кружке мы строили планеры и самолеты с резиновыми двигателями. Отец всячески поддерживал меня в этом увлечении.
Однажды он купил набор по постройке самолета с резиновым двигателем. Это был очень богатый набор. Насколько я помню, там помещались бамбуковые палочки длиной до 40-50 см, листы тонкой миллиметровой фанеры, листы папиросной бумаги, резиновые полосы, грубо обработанный пропеллер, баночки с эмалитовым и казеиновым клеем и подробнейшая инструкция как рассчитать и изготовить самолет с резиновым двигателем. Согласно инструкции до изготовления самого самолета нужно было рассчитать по формулам все точки для построения нервюр, шпангоутов и стрингеров и нанести их на бумагу. Затем вырезать по этим шаблонам из фанеры нервюры, изогнуть, нагревая на свече или на керосиновой лампе, шпангоуты и стрингера из бамбуковых палочек. Потом все склеить и высушить. Далее крылья, киль и стабилизатор обшить папиросной бумагой, смочить и высушить. Обработать пропеллер наждачной бумагой до «зеркального» блеска и гладкости, прикрепить полосы резины, закрутить против часовой стрелки пропеллер, с прикрепленной к нему резиной, и выпустить в полет.
В общем, работа предстояла большая. Но меня грели магические слова: НЕРВЮРЫ…, ШПАНГОУТЫ…, СТРИНГЕР… И я приступил к работе. Вначале надо было рассчитать по формуле точки изгиба деталей. А это значит перемножить и разделить целый ряд цифр. Попробовал на листочке проделать эти операции, и мне стало скучно. Это долго и нудно. Не для меня! Что делать? Вспомнил, что мать рассказывала, что у нее на работе есть счетная машинка «Феликс», арифмометр. Уговорил мать, что я поеду к ней на работу и посчитаю свою задачу. И вот, в один прекрасный день, я залез к ним в бидарку и поехал в Туркулы на завод. Но работать на арифмометре я не умел. Сел изучать прибор: нужно было двигать рычажки и крутить рукоятку. Арифмометр при этом так мелодично позванивал, что уже одно это придавало уверенности, что расчеты верны. В принципе ничего сложного. Двигай движки, крути ручку и считывай результат. И так можно рассчитать все кривые. Тоже долго и скучно, но… надо! Рассчитал, нарисовал, вырезал, согнул, склеил. Получился красавец самолет. Но запускать его было негде. Шла осень, холодная, грязная. Все дороги развезло, грязь по колено. Пришлось отложить запуск до весны. Так советовал руководитель авиамодельного кружка. Для запуска нужны были восходящие потоки теплого воздуха, а они появятся только после того, как земля прогреется, то есть не ранее весны. Пришлось отнести самолетик на чердак, он там мог спокойно дождаться своего часа. А так хотелось запустить его в небо и увидеть, как он парит в голубом просторе.
Но зуд творчества продолжался, и я начал изобретать. Решил сделать телескоп. Сперва рефрактор, затем занялся рефлектором. Из Одессы мне прислали очковые линзы, одну в одну диоптрию и вторую в 1/10 диоптрии. То есть степень увеличения в десять раз. И я впервые взглянул на ночное небо, увидел массу звезд, увидел щербатую луну, нашел на небе Марс и Венеру. Я был в восторге от этого великолепия. А вокруг меня всегда толпились ребята и просили: «Дай посмотреть, дай посмотреть».
Сделать рефрактор было довольно просто. Из папье-маше я свернул трубу большего диаметра, наклеив на круглую деревяшку целую кучу газет, и вторую трубу меньшего диаметра, под диаметр линз. Вставил одну трубу в другую, укрепил всё на деревянной треноге из трёх досок и, двигая малую трубу вперед-назад, достигал резкости изображения. Правда, изображение было перевернутым, но это меня не смущало. Честно надо сказать, что это я придумал после того, как прочитал книгу «Рефлекторы и рефракторы». Эту книгу я купил в нашем книжном магазине. Там было подробно рассказано, как делать телескопы. Все свои опыты я проводил в кабинете физики. Николай Павлович, наш учитель физики, доверял мне ключи от физкабинета, и я частенько застревал там допоздна.
Изготовление рефлектора требовало наличие двух толстых, десятимиллиметровых стекол, которым требовалось предать выпуклую поверхность, путем трения, с наждачными присадками, одного стекла о другое. Стекол и присадок у меня не было. Правда, мне обещали прислать из Одессы, пару круглых стекол от иллюминатора. Но еще не прислали. Так что изготовление рефлектора пока откладывалось. Теоретически я весь процесс изготовления освоил, нужны были только стекла.
Я учился не очень хорошо. У меня и тройки были, очень изредка и двойка появлялись, но в классе я пользовался определенным успехом. Во-первых, я писал стихи, и эти стихи всем там нравились, особенно девчонкам. Во-вторых, я строил авиамодели, планеры. Авиамоделизм – это был мой конек в то время. И когда я запускал эти планеры в воздух, вокруг меня всегда толпились ребята.
Директором школы тогда была Галина Арсентьевна Трандосир. Это была очень энергичная, веселая и добрая женщина. А нашим классным руководителем стал преподаватель истории, Павел Моисеевич Гринбург или Гринзберг, точно не вспомню. Это был очень умный, очень толковый человек. Он окончил истфак Одесского университета и к нам был распределен как учитель истории. Преподавал он уникально. Помню, когда он читал лекцию, мы сидели, разинув рот, слушали его. Он изумительно преподавал.
Я любил историю и хорошо знал ее – историю не только России, но и Англии, и Франции. Я много читал, и все свои знания черпал из художественной литературы. Я помнил всю династию Капетингов от первого – Гуго до последнего, по-моему, его звали Карл. Вообще историю Франции я знал назубок. Это сейчас, конечно, я практически ничего не вспомню, но тогда историю знал. А русские династии – Романовых и Рюриковичей, я знал не хуже, чем историю Франции. Даже теперь знаю.
Елена Михайловна, жена Павла Моисеевича, тоже окончила Одесский университет и читала у нас русский язык и литературу. Русский язык мне давался очень тяжело, там надо было запоминать наизусть правила, а все, что было связано с зубрежкой, всегда вызывало у меня определенные трудности. Короткая память у меня была плохо развита. И все же, мне как-то удавалось справиться и с причастным и деепричастным оборотами, и каким-то образом, хоть на тройку, но положительные оценки я по русскому языку получал.
Русскую литературу я любил и знал. Я очень любил Пушкина. Я знал наизусть многие отрывки из «Евгения Онегина». Причем, это была не короткая память, а долговременная. Я до сих пор помню эти стихи. Точно так же я помню стихи Маяковского, читал наизусть стихи Есенина, Блока, Симонова, Твардовского.
С удовольствием читал Пушкина, Лермонтова, Толстого (и Льва, и Алексея), Чехова, Тургенева. И более поздних – Станюковича, Новиков-Прибоя, Мамина-Сибиряка, Сергеева-Ценского и других писателей. Благо все эти произведения были доступны в Снигиревской районной библиотеке, куда я немедленно по переезде записался.
Вот Достоевского, точно также как и Коцюбинского, я так одолеть и не смог, уж очень тяжелый слог у этих писателей. Что «Преступление и наказание», что «Фата-Моргана» – язык очень трудный.
 Однажды на уроке литературы Елена Михайловна вызвала меня раскрыть образ Татьяны Лариной. Так это тогда называлось. И вот я вышел к доске и громко, на высоких тонах, прочитал:
...Татьяна, милая Татьяна...
...я так люблю
Татьяну милую мою!..
За то... что в милой простоте
Она не ведает обмана
И верит избранной мечте.
И класс замер. Ожидая, что я дальше скажу. А дальше… я объяснялся в любви к Татьяне, а может быть к тем девочкам, которых я, может быть, любил. Ревновал к Онегину, а может быть, к тем мальчишкам, которые мне не нравились…
В общем, закатил целую речь. Пятерка, за этот урок мне была обеспечена.
Украинскую литературу и язык нам преподавала очень симпатичная молодая женщина, я ее ясно вижу, но ни фамилии, ни имени-отчества не помню. Назову ее Валентина Ивановна, надо же как-то ее называть, так как многие воспоминания о школе связаны и с нею.
Вела уроки она только по-украински: «Бо розмовляти на уроці треба лише мовою».
Я много читал и по-украински – Нечуй-Левицкого, Лесю Украинку, Панаса Мирного, Франко, Котляревского. Некоторых писателей читал с удовольствием, некоторых по обязанности, но читал. И с каждой книгой читать становилось все легче и легче, хотя говорил по-украински я все же неважно. Прочитать книгу было одно, а вот пересказать текст на ломаном украинском языке – совершенно другое.
Особенно трудно было учить отрывки произведений наизусть. Например, сколько мук мне доставил отрывок из произведения Коцюбинского «Фата Моргана» « Ідуть дощі…».
Валентина Ивановна требовала, чтобы все отрывки мы запоминали точно, без искажения авторского текста, а я не только искажал, но и выдумывал новые слова, которых в тексте просто не было. В общем, я как-то, все-таки, выучил этот отрывок и свою тройку получил. Но мук зубрежки этого отрывка я не забыл, и в память о них, наберусь смелости, и приведу его в этом тексте:
Ідуть дощі. Холодні осінні тумани клубочаться угорі і спускають на землю мокрі коси. Пливе у сірі безвісті нудьга, пливе безнадія, і стиха хлипає сум. Плачуть
голі дерева, плачуть солом'яні стріхи, вмивається сльозами убога земля і не
знає, коли осміхнеться. Сірі дні зміняють темні ночі. Де небо? Де сонце?
Міріади дрібних крапель, мов вмерлі надії, що знялись занадто високо, спадають
додолу і пливуть, змішані з землею, брудними потоками. Нема простору, нема
розваги. Чорні думи, горе серця, крутяться тут, над головою, висять хмарами,
котяться туманом, і чуєш коло себе тихе ридання, немов над вмерлим...
 С украинским языком мне по-прежнему было очень сложно. И хотя читал я довольно бегло, но писал с большим количеством ошибок. Однако как-то на тройку удавалась выкрутиться.
По математике у нас был очень толковый учитель – Иван Семенович Халангот. Это был высокий сухощавый мужчина, в очках, с внимательным взглядом прищуренных глаз. Он очень редко ставил отличную оценку, даже за вполне удовлетворительный ответ. Получить у него пятерку было целое событие, практически невозможное. Но зато он в тысячный раз (нет, выразимся по-математически – в n-ый раз), мог объяснять своим оболтусам (это мы) значение теоремы Пифагора для всех тригонометрических уравнений. Честно признаюсь, что sinus-ом и cosinus-ом я овладел гораздо позже, по-моему, уже в вузе, но и тогда, что-то уже получалось. Ведь положительная оценка по тригонометрии (тройка) у меня была даже зафиксирована в аттестате. Видимо, за более приличные знания алгебры и геометрии.
Иван Семенович читал у нас не только математику, но и астрономию и черчение. Мне уже и тогда, удавалось увидеть объемное изображение в плоском рисунке.
Физику преподавал Николай Павлович, фамилию не помню. У меня с ним были очень хорошие отношения, он мне доверял ключ от кабинета физики, где я творил свои авиамодели и подзорные трубы (телескоп).
В Снигиревке были очень хорошие, знающие преподаватели по всем дисциплинам.
Кажется, в начале второй четверти, Елена Михайловна попросила меня задержаться после уроков в классе. Ребята все уже разбежались, когда в класс вошла Елена Михайловна. Она села за стол, достала книжку. Это был том Пушкина – я увидел. Спросила:
– Ты вслух читать умеешь?
– Умею…
– Можешь прочитать вот этот отрывок?
И дала мне раскрытую книжку, где был напечатан стих.
Я посмотрел и говорю:
– А как читать, с выражение или без?
– Читай без выражения…
Я начал читать:
Вот и фонтан; она сюда придет.
Я, кажется, рожден не боязливым;
Перед собой вблизи видал я смерть,
Пред смертию душа не содрогалась.
Мне вечная неволя угрожала,……
……………………………………………
 Она молча слушала. Потом сказала:
– А с выражением как?
Я начал читать с выражением…
– Стоп, стоп, стоп…
Остановила меня Елена Михайловна.
– Зачем ты стал завывать?
– Так ведь надо с выражением?
– Нет, лучше продолжи читать без выражения.
Я продолжал…
– Ну, ладно…. А выучить наизусть сможешь?
– А зачем?
– Скоро Новый год. Я хочу, чтобы вы выступили на новогоднем празднике с этим отрывком, перед всеми ребятами. Перед всей школой.
– А кто это – вы?
– Это отрывок из трагедии Александра Сергеевича Пушкина «Борис Годунов». Отрывок называется: «Сцена у фонтана». Когда я училась в школе, то участвовала в ее постановке в своем классе. Предлагаю тебе и Светлане Клинковой из седьмого класса, сыграть эту сцену. Хорошо?
– Не знаю. А я смогу?
– Вот завтра и посмотрим. Придет Света и вы вдвоем, пока по книге, пройдете этот диалог. Тогда и увидим. Согласен?
– Согласен. Это, наверное, интересно.
И началась каторга. Каждый день после уроков мы с Еленой Михайловной оставались в классе и раз за разом читали вдвоем со Светой этот отрывок. Он даже стал мне сниться по ночам.
Света Клинкова была милая девочка. Русые волосы и голубые глаза, нежный застенчивый взгляд составляли образ такого необычного очарования, что он памятен мне и поныне. В моей черной коленкоровой тетради до сих пор хранятся стихи, посвященные ей.
 Света терпеливо приходила каждый день и все чаще и чаще произносила наизусть свою часть диалога. Мне было стыдно и пришлось заучивать свою часть.
Елена Михайловна поправляла произношение некоторых слов, исправляла интонацию, разъясняла непонятные слова. Много рассказывала об этом тяжелом периоде в истории России. Рассказывала о влиянии его на дальнейшую историю страны. И к концу месяца мы уже довольно уверенно, без подсказок, произносили текст.
Но царских костюмов у нас не было. Мать была очень довольна тем, что мне предложили сыграть роль в ученическом спектакле. И предложила сшить мне из темной саржи, материала, который мать купила для подкладки будущего пальто, плащ, который должен будет имитировать костюм «самозванца». Один из ребят в классе принес мне казачью саблю, правда с отломанной половиной лезвия, которая, как память, хранилась в их семье. Это была их дедова сабля.
Я ее с гордостью полувытаскивал из ножен, и со стуком вставлял обратно, произнося слова:
…Царевич я. Довольно, стыдно мне
пред гордою полячкой унижаться…
К новому 1952 году мы были готовы. А вот в каком платье была одета Света, я не помню, но Елена Михайловна была довольна и нашим внешним видом и нашим предстоящим выступлением.
На Новый год был назначен бал-маскарад. Весь коридор на втором этаже школы был украшен вырезанными из бумаги, раскрашенными акварельными красками в разные цвета и свернутыми кольцами. Они свисали гирляндами с потолка до пола, создавая праздничный, необычный вид школьного коридора. Наши девочки хорошо поработали, украшая его.
Все ребята были в масках, разукрашенных в разные цвета, с прорезанными отверстиями для глаз и с завязками из веревочек сзади. Какие костюмы были на них, я не помню, но у меня костюм был готовый, оставалось только надеть корону из картона, обклеенную серебряной бумагой и нацепить, такую же, маску. Фурор был обеспечен.
В начале вечера была художественная самодеятельность. Хор исполнял советские и народные песни, которым все подпевали.
Потом было наше выступление. Честно говоря, я не помню, как оно прошло, все было как в тумане. Заученные слова и интонации произносились, как бы помимо моей воли, меня как бы и не было. Хлопали в ладоши долго и громко. Но меня там не было. Потом говорили, что мы молодцы, что было очень интересно. Все хвалили Елену Михайловну, а она только застенчиво краснела и улыбалась.
Новый год мы встретили стаканом лимонада и танцами. Был приглашен пожилой мужчина, который играл на гармошке танцевальные ритмы. Ни вальсы, ни танго, ни тем более фокстроты тогда еще не звучали. Мы весело, взявшись за руки, под музыку гармошки, образовали «ручеек» и, пригнувшись, бежали под поднятые руки своих товарищей. Когда мы все напрыгались, то долго уговаривали преподавателей, поставить граммофон и сыграть нам современные танцы: польку и летка-енку в исполнении Миансаровой. Это была уже новая музыка ХХ века. Танцевали мы допоздна, и я впервые пришел домой в третьем часу ночи. Родители не спали, волновались. Как они встретили этот Новый год, я не знаю. Расспрашивали, как прошло выступление, но я был сонный и завалился спать.
Через несколько дней после Нового года, раздается стук в дверь. Это было необычно, так как к нам мало кто стучался. Если кто и приходил, то раздавался крик: «Жоркаааа!», и я выходил. «Вовкаааа!» – очень редко звучало. А тут вдруг стук в дверь. Двери никогда не запирались, даже на щиколотку. Мать открыла дверь. Перед дверью стояла девочка.
– Жора дома?
– Дома. Заходи в дом, дорогая.
– Я ненадолго. Мне надо передать…
– Заходи-заходи. Сейчас я буду поить вас чаем, с новогодним тортом.
Это была Светлана Клинкова. Девочки ко мне ранее никогда не приходили, мальчишки прибегали, орали и убегали. А тут девочка! Мать помогла снять пальто, завела в большую комнату и усадила за стол.
– Здравствуй! Ты ко мне? – удивленно спросил Вова. Света была его одноклассница.
– Здравствуй. Нет, меня Елена Михайловна просила передать Жоре, что завтра в четыре часа будет ждать нас у клуба.
Мать накрыла стол, поставила чашки и большую тарелку с тортом. Я не помню, что это был за торт, но обычно, по праздникам, мать пекла «Наполеон». Может быть, это был и он, я не помню.
Позвали меня. Я, как обычно, сидел в своей комнате и что-то читал. Я зашел в комнату, поздоровался со Светой и тоже сел за стол.
– Жора, Елена Михайловна просила передать, что будет ждать нас завтра в четыре часа в клубе.
– А что случилось, не знаешь?
– Нет, сказала только, чтобы мы были.
– Хорошо, я приду.
Мать нарезала каждому по большому куску торта и налила в чашки чай. Отец поднял свою чашку:
– С Новым годом!
– С Новым годом!… – дружно повторили все и принялись пить чай.
Я ложкой поковырял свою порцию торта. Никогда не любил торты и отставил его в сторону. Вова его потом доел.
Мама спросила гостью:
– Светочка, расскажи хоть ты как прошло ваше выступление, а то Жора ничего говорить не хочет.
– А что говорить? Произнес выученные слова. Они и без меня звучат, как музыка. Нет…, как гром! Вот. Мне оставалось только их повторить.
– Ну, а все же, как прошло…
– Знаете, мне не было страшно. Жора, так уверенно говорил, так держался, что мне рядом с ним было спокойно. Никакого страха не было.
– Ну, скажешь еще, уверенно, спокойно. Я весь дрожал, как последний заяц. И язык заплетался…
– А ведь это главное, быть спокойным и уверенным в своем партнере… Удачи, вам, ребята.
Мы еще немножко посидели за столом, а потом Света стала собираться уходить. И мать мне говорит:
– Одевайся, проводи девочку, а то уже очень поздно.
И правда, на улице уже темнело. Мы вышли, и я довел ее до дома.
– Завтра увидимся, пока…
Назавтра я проспал – всю ночь читал «Отверженные» Виктора Гюго. Судьба Жана Вольжана настолько захватила меня, что я не мог оторваться от книги, заснул где-то в шестом часу утра и, естественно, встал поздно. Проснулся я во втором часу дня. Пока оделся, умылся, съел двустороннюю яичницу и выпил чашку молока с толстенной пенкой, было уже около половины четвертого. Пришлось бросить грязную посуду и бежать в клуб.
В клубе я пошел не туда. Пошел через центральный вход в зрительный зал. Естественно, он был закрыт. Оглядываюсь. Где Света, где Елена Михайловна? Смотрю – бежит Светлана. Оказывается, они меня ждали у входа в кинобудку– там был задний вход в зал.
Пришлось извиняться. Мы поднялись по скрипучей деревянной лестнице в будку, а потом спустились в холодный темный зал. Прошли на сцену. Елена Михайловна говорит:
– Слушай Жора. Я уже Светлане рассказала, зачем вас вызвала. Дело в том, что 7 января должен состояться районный смотр художественной самодеятельности всех школ района. От нашей школы рекомендовано выступить вам со «Сценой у фонтана». Отказываться нельзя. Вы будете представлять всю нашу школу. Это очень ответственное задание. Нужно выступить хорошо. Согласны?
– Ну, если отказываться нельзя, то что поделаешь? Света, как ты, согласна?
– Я уже согласилась. Но я боюсь. Ведь здесь будет вся Снигиревка!
– Раз вы согласились, то попробуем представить, как это будет происходить. Представь себе, Жора, что этот стул фонтан…
– Уже представил. Вот струя воды. Высоко, высоко рвется в небо и падает водопадом на землю…
– Молодец. Ты выходишь и говоришь свои слова: «Вот и фонтан… »
– … Она сюда придет. Я, кажется, рожден не боязливым…
– Очень хорошо. Вот и пройдем всю сцену здесь, еще раз, при открытых занавесях.
И мы повторили.
– Молодцы, но учтите, при полном зале людей, которые шумят и ничего не слушают, будет очень страшно. Ваша задача, заставить зал слушать вас. Ясно?
– Нет, но я думаю, что мы сможем. Правильно, Света?
– Прааавильно…

***
7 января Снигиревка пила водку.
Было грязно и шумно. Но зал клуба постепенно наполнялся. Я со Светой сели во втором ряду справа, у окна. Когда появилась Елена Михайловна, она присоединилась к нам.
Первый ряд был, как всегда, предоставлен ребятне. Они беспрерывно менялись друг с другом местами, толкались и шумели. Их никто не урезонивал. Сперва заполнялась галерка, потом постепенно, ряд за рядом, пока не заполнился весь зал. Мои родители пришли, минут за двадцать до начала. Светины родители подошли раньше и сели в середине рядов. Они не были знакомы друг с другом. Мы помахали им.
Участники самодеятельности в нарядных национальных костюмах расположились слева от сцены впереди рядов. Их было очень много, и все в комнатушке за сценой просто не помещались. Нам сказали, что наше выступление будет после чтения стихов Тараса Шевченко учеником из украинской школы. Просили быть внимательными и вовремя подняться на сцену.
Вначале сводный хор исполнил песню: «Широка страна моя родная, много в ней полей, лесов и рек!... », а затем «Песню о Сталине»:
От края до края, по горным вершинам,
Где горный орел совершает полет,
О Сталине мудром, родном и любимом
Прекрасную песню слагает народ…
Затем были исполнены русские и украинские народные песни. Хор был молодец, голоса хорошие и, главное, громкие. Ребята старались…
И, наконец, танцы. Ребята из украинской школы порадовали красочными национальными нарядами и плавными народными танцами. Мальчишки старательно взлетали в воздух в бурном гопаке.
Были и сольные номера. Особенно понравилась девочка, кажется из села Петропавловка, которая грудным, приятным голосом исполнила песню: «Дивлюсь я на небо… », ей долго хлопали, и было за что.
Наконец, объявили:
«Тарас Григорович Шевченко. Твори. Виконує учень дев’ятого класу української школи Хоменко Семен».
Елена Михайловна поднялась, мы за ней, и прошли на сцену. Объявляют нас:
«Ученики восьмого и седьмого классов русской школы исполнят отрывок из трагедии Александра Сергеевича Пушкина «Борис Годунов»: Сцена у Фонтана».
Я выхожу, придерживая за эфес саблю, прохожу мимо стула, который изображает фонтан, и начинаю свой монолог. Затем, в свое время, выходит Света и тоненьким дрожащим голосом говорит:
– …Царевич!..
– …Вся кровь во мне остановилась…
Света… более уверенным голосом:
– …Димитрий! Вы!...
– … Она!.. Волшебный, сладкий голос…
и далее по тексту.
В общем, пьесу мы отыграли не хуже чем в школе. Мама была довольна.
Шума в зале было немного – значит, слушали, а потом хлопали. Что было в зале, я не видел, освещены были только первые ряды, а дальше темная, плотная, тяжелая масса. Непонятно, были ли это люди, или что-то иное? Так я и не понял.
Какое место мы заняли, я не знаю, но так как нас не пригласили на областной смотр, то, значит, пролетели. Наверное, это было и к лучшему. Еще одно наше выступление состоялось в соцгороде, и на этом моя артистическая карьера была завершена. Со Светой нас судьба никогда больше не сталкивала. И на сцену я больше никогда не выходил. Хотя нет, еще один раз… в училище. Но, об этом после...

***
Интерлюдия
Я могу точно назвать дату, когда Снигиревка вошла в ХХ век.
И когда с патриархальным укладом жизни было окончательно покончено.
Весной, в марте 1952 года, я был разбужен тяжелой поступью въезжавшей в сонную жизнь города армады тяжелых, грохочущих машин. ХХ век ворвался в Снигиревку.
Выполняя волю «отца народов», выполняя лозунг: «Нам нельзя ждать милости от природы, взять ее — наша задача», сонм тяжелых машин (скреперы, бульдозеры, грейдеры, экскаваторы) прибыли в Снигиревку. Грохот от проезда такого количества тяжелой техники стоял оглушительный, сотрясалась земля и сотрясались ветхие домишки горожан. Уходила тихая патриархальная жизнь, наступали новые времена.
Началось строительство Южно-Украинского канала. Воды Днепра должны были щедро оросить засушливые степи юга Украины. И, как положено, проводились митинги, звучали речи, газеты были полны статей о значении этого великого события.
Строились и другие каналы на юге Украины. Каховское водохранилище позволяло орошать земли Крыма, Донбасса, Одесской, Николаевской и Херсонской областей.
Предполагалось, что орошаемые земли Причерноморья дадут возможность выращивать более высокие урожаи не только злаковых культур, но и таких культур, которые никогда ранее не произрастали в степях Украины, например, хлопчатники. Что уж и говорить об обычных культурах. Бахчевые: арбузы и дыни, огородные: помидоры, огурцы, кабачки и тыквы обещали давать такие урожаи, что будут доступны всем в самых отдаленных уголках великой страны.
Да она и была великая. Это был грандиозный план, тогда он назывался: «Сталинский план преобразования природы в Советском Союзе». Вдоль всех железнодорожных путей были заложены посадки деревьев, так называемые лесополосы. Они должны были пересечь все поля, прорасти квадратами по всей огромной территории Советского Союза.
Жалкие остатки этих лесополос до сих пор сохранились в отдельных районах, выполняя свою роль по защите полей от выветривания и сохраняя снежный покров на полях.
 В общем, Снигиревку эти события преобразили. Появились новые рабочие места. Люди получили работу, которая оплачивалась намного выше, чем обычно. Приезжали новые семьи. Строились дома, магазины, школы, детские садики, больницы. Облагораживались улицы. Росло население и росло благосостояние народа.
Когда мы приехали в Снигиревку, там проживало не более десяти тысяч человек. К 90-м годам там проживало уже более двадцати тысяч человек.
Правда, сейчас, намного меньше!
 
***
В нашем доме пополнение. Мать купила корову, первотелку. Красивая такая, с мягкой, светлокоричневой шерстью и белым пятном на лбу между рожками. Назвали Зорькой.… Поселили ее рядом с Мартыном в сарае, сделав ей отдельное стойло.
Чтобы ухаживать за коровой, мать в Туркулах договорилась с пожилой женщиной, Евдокией Григорьевной, что она будет жить у нас и вести домашнее хозяйство. Евдокия Григорьевна велела себя называть Грыгорьевна с мягкой протяжной буквой «Г», которая звучала скорее как буква «ХА» «Хрыхорывна», и очень обижалась, когда я называл ее Григорьевна. Кровать ей поставили в кухне, рядом с окном. Нам приказали слушаться и во всем помогать Евдокии Григорьевне. Делать было нечего, пришлось помогать.
В углу кухни устроили закуток, куда поместили цыплят. Цыплят мама купила много, штук двадцать. Желтенькие, пушистые, они беспорядочно бегали по закутку и пронзительно пищали. Евдокия Григорьевна насыпала им пшено, и они старательно клевали его. Когда они подросли, их переселили в сарай, сделав им насест. Выжили не все, штук двенадцать. Было несколько петухов, остальные курочки. Петухи ссорились между собой, и низко наклонив голову, грозно шипя, ходили по кругу вокруг друг друга. Через некоторое время вопрос был решен. Красавец петух с ярко красным гребнем и золотистым оперением захватил власть и навел порядок. Куры, как одна, бегали за ним и он, громко кокая, показывал им, где есть пища. Остальные петухи больше никогда не дрались. Порядок есть порядок, но зато по утрам они громко кукарекали, встречая день. Куры неслись, и от боли, что снесли яйцо, громко орали на весь двор. Было весело…
По утрам Зорьку отпускали пастись. Приходил пастух, молодой парень, и длинным кнутовищем стучал по доскам забора. Зорька его встречала громким мычанием. Выходила Евдокия Григорьевна, открывала ворота и выпускала Зорьку. Мимо ворот уже проходило стадо, и Зорька занимала свое место в этом живом потоке. Пастбище было недалеко от города, на берегу Ингульца. Там было много зелени и коровам было привольно. Днем Евдокия Григорьевна шла с ведром на дневную дойку и приносила теплое жирное молоко. Я всегда с удовольствием перед школой выпивал чашку парного молока.
Вечером процедура повторялась в обратном порядке. Приходила Зорька и громко мычала, требуя открыть ворота. Ей открывали, и она шла в сарай в свое стойло. Евдокия Григорьевна брала цинковое ведро, наполняла его теплой водой и тщательно мыло Зорькино вымя, а потом кулаками, выдаивала теплое молоко. Струйки молока звонко цокали по стенам ведра, заполняя его. Зорька в сутки выдавала десять, пятнадцать литров прекрасного пахучего молока.
Отец купил сепаратор, и нашей с Вовой обязанностью стало заливать в сепаратор молоко и крутить ручку. При этом сепаратор, громко жужжа (обороты у него были очень большие, достигая 10000 об/мин), разделял молоко на сметану и обрат. Обычно обрат мать отдавала соседям, а когда у Зорьки появился теленок, поила им и теленка, и Зорьку. Сепаратор после работы надо было разобрать на диски и тщательно вымыть. Это тоже было нашей обязанностью.
Из сметаны мама в деревянной ступе взбивала масло или давала нам по стакану сметаны, на ужин. Я любил насыпать в стакан со сметаной горсть сахара, тщательно всё перемешать и съесть эту сладкую тягучую смесь.
Я мало интересовался экономическими проблемами, слышал одним ухом, что какое-то количество молока и мяса нужно было отдавать государству, но и того, что оставалось, нам хватало. Во всяком случае, по кружке молока утром и по стакану сметаны вечером мы выпивали. Были и еще расходы: мать платила за работу Евдокии Григорьевне, пастуху за выпас коровы и еще какие-то дополнительные выплаты. Но главные траты были на нас с Вовой.
Мы росли и на мне все горело. Подошвы от ботинок отрывались и болтались языками по земле. Приходилось идти к сапожнику и он, выплевывая изо рта деревянные гвоздики, приколачивал подошву, непонятно к чему и непонятно куда, но подошва снова держалась. Штаны зияли прорехами, особенно на попе, и мать, склоняясь при свете керосиновой лампы, тщательно штопала эти дыры. Новых штанов и ботинок покупать было негде да не на что.
Что такое деньги и их стоимость я тогда не понимал. Помню, что когда Софа, после приезда из Одессы, появилась у нас в новом пальто и в сверкающих новых полуботинках, я, узнав, сколько все это стоит, пришел в изумление, это было невероятное число. 1000 рублей! Я ее так тогда и называл: «тысячная Софа». Я не знал, что для того, чтобы приодеть окончившую университет девушку, скинулись все: и мама, и тетя Бина, и бабушка. Зато Софа выглядела весьма импозантно. Вот!
Сколько зарабатывали отец и мать, я не знал, и о том, откуда все берется, не задумывался. Было, что есть, что надеть, получить деньги на кино – и ладно.

***
Погода в тот год стояла удивительно теплая. Все вокруг зеленело и расцветало. Расцвело и опало белое кипение вишневых и яблочных расцветий. Вода в Ингульце прогревалась, и можно было уже купаться. При первой же возможности мы (я и Толик Шолом) бежали к обрыву и сбегали к воде. Мимо неслись светлые и теплые воды Ингульца. Так как у нас купальных трусов не было, а в кальсонах купаться мы стыдились, то плавали голышом.
Однажды мы с Толиком пошли на речку, быстро разделись и плюхнулись в воду. Переплыли реку. На том берегу никого не было. Из Васильевки мало кто приходил сюда купаться, у них были свои места для купания. Поэтому мы без стеснения стали загорать на солнце. На берегу стояли притопленные плоскодонки, привязанные цепью с замком к колу, вбитому глубоко в землю. Глядя на них, я сказал Толику, что хорошо бы иметь свою лодку и поплыть вниз по реке. Лавры Тома Сойера меня всегда очень волновали. Толик со мной согласился и тоже опечалился. Лодки у него не было. Нет, так нет. Мы еще немножко позагорали, а потом переплыли обратно, и пошли по домам.
Но мысль о лодке глубоко засела мне в голову. Если лодки нет, то ее можно построить. Я стал обдумывать, как и из чего я бы смог сделать лодку. Нужен материал: доски и фанера. Где их достать? Единственный, кто мог мне в этом помочь, был отец. Рассказал ему о своей идее, он отнесся к ней скептически, но обещал помочь. Через какое-то время он привез необходимый материал: бруски, фанеру и гвозди.
Пришел Толик. Я показал мое богатство. Надо было все это куда-то деть, да и где строить лодку? В сарае места не было. Оставался чердак. Добраться туда можно было по приставной лестнице, дробыне. Полезли. Крыша чердака двускатная, боковые стенки из досок. В передней стенке чердака, той, что на улицу, окошко. В задней – дверца, через которую мы и забрались на чердак. Пол покрыт толстым слоем сухого камыша и соломой. Светло. Сухо.
На балке висел сделанный когда-то самолет, моя авиамодель. Он так пока и не побывал в небе. Ждал, бедняга, своего часа.
Толик вцепился в самолет.
– Он у тебя летал?
– Нет.
– Почему?
– Ждет восходящих потоков.
– А что это такое?
– А это тогда, когда птицы летают, паря в воздухе, не шевеля крыльями….
– Думаешь запускать?
– Думаю. Вот будет хорошая погода – пойдем запускать. А сейчас знаешь что, надо занести сюда фанеру и бруски. А то, смотри, дождик собирается.
– Ну, пошли.
Мы слезли с чердака. Взяли лист фанеры и вновь полезли вверх. Лист не тяжелый, но большой и неудобный. Я полез первым, добрался до дверцы и вижу, что лист намного больше, чем проем дверцы. Что делать? Говорю Толику:
– Давай спустимся, осторожно согнем лист в рулон и протащим его через дверцу.
Так и сделали. Чтобы рулон не разворачивался, перевязали его веревкой. Полезли по дробыне снова. Я пролез на чердак, Толик на лестнице подает мне рулон. Не лезет. Кое-как, сдвигая стенки рулона, пропихнули его в дверь. Развернули рулон, положили фанеру на пол. Есть один! А надо еще три. Но имея опыт, пропихнули и их. С брусками было просто, длиной они были около двух метров. Так что только подавай и принимай. Весь материал на месте. Правда, запыхались здорово. Сидим, отдыхаем. Говорю:
– Нужно, что-то вроде верстака…
Верстака нет. Толик говорит:
– Может стол подойдет, у нас лежит поломанный большой стол. Починим, и на нем будем работать.
Пошли смотреть стол. Годится…, только ножки надо снять. Потащили по улице стол, я впереди, Толик сзади.
Затащили стол на чердак, прикрутили ножки, укрепили брусками, чтоб не шатался. Стоит, не шатается. Положили лист фанеры на стол. Сели на длинную скамейку, сидим, думаем, что делать дальше.
 – Что делать, что делать… Иван Семенович что говорил: делают чертеж, а по чертежу изготавливают деталь. Вот и давай, рисуем лодку.
Я взял лист бумаги и стал рисовать лодку. Рисую я плохо, криво, косо. Толик забрал у меня карандаш, немного подумал и стал рисовать. Смотрю, получается красивая лодка, плоскодонка.
– Ну а дальше что?
– Что дальше. Перерисуем твою лодку на фанеру и будем вырезать.
– Как перерисуем?
– В масштабе. Какой длины у нас будет лодка?
– Ну, метра два, два с половиной.
– А какой длины у тебя лодка?
Замерил.
– 19 сантиметров.
– Теперь делим 250 на 19, масштаб получается 1:13. В чертову дюжину раз больше.
– Не хочу в чертову. Давай тогда 1:12.
– Хорошо. Тогда длина нашей лодки будет 230 сантиметров. Переносим все цифры на фанеру, вырезаем, и лодка готова.
– Ну, уж… готова…
– Ладно, дальше разберемся. А пока снимем все размеры с твоего рисунка.
Так и сделали: на Толикином рисунке провели осевую линию, к ней через каждые 10 миллиметров, провели перпендикуляры. Циркулем (за ним пришлось Толику сбегать домой, так как я свой не смог найти) замерили расстояние к пересечению с контурами лодки и записали все размеры в миллиметрах. Умножили их на двенадцать.
Оказалась, что нарисованная лодка не симметрична. Расстояние от оси до контура у правой и левой половины лодки, разное. Толик говорит:
– Делаем лодку симметричной. За основу берем наибольшее расстояние, это правая сторона рисунка, и записываем эти данные, как для левой, так и для правой стороны.
Записали. Все, лодка в цифрах готова. Вот если бы так просто можно было бы изготовить и реальную лодку. Может, когда-нибудь так и будут изготавливать все изделия…
Было уже поздно. Нужно расходиться по домам. Толик ушел, я спустился вниз, зашел в свою комнату, зажег фитиль в лампе и сел делать уроки.
Дальнейшие работы по лодке решили продолжить в следующее воскресенье.

***
Я крепко-крепко сплю. И сквозь сон слышу, как кто-то старательно стучит в окно и громко орет «Жора!». Делать нечего, приходится просыпаться. На часах без пятнадцати десять. Совсем рано начинать день. Обычно я просыпаюсь в двенадцать – начало первого. Быстро одеваюсь, выпиваю чашку молока, жую яичницу, хватаю портфель со сделанными (иногда и не сделанными) уроками и бегу в школу. А тут такая рань. Злой как черт открываю дверь – там Толик Шолом.
– Чего надо?
– Смотри...
И показывает пальцем на небо.
– Смотрю, и чего там?..
– Ты чего, не видишь? Там коршун.
– Коршун?
Высоко-высоко в небе и в правду, распластав огромные крылья, висит птица. Коршун ли это, или орел, или ястреб, не знаю. Я в птицах не разбираюсь, но то, что это хищник, так это точно.
– Ну, хорошо, коршун, и что из того?
– Не видишь? Не машет.
– Чем не машет?
– Крыльями не машет. Восходящие потоки! Сам же говорил, что когда есть восходящие потоки воздуха, то птицы, держатся в воздухе, не работая крыльями.
– Ну хорошо, держатся, и что с того?
– Как что? Восходящие потоки. Видишь, как земля дышит. Мать говорит, что это к урожаю! Идем запускать твой самолет.
Я посмотрел вверх. Точно. Небо было голубое-голубое, бездонное-бездонное. Ни одного облачка. Ветра не было, тишина… Коршун куда-то улетел, только ласточки летали, рассекая воздух острыми крыльями. Я говорю:
– Согласен, пойдем…
Полез на чердак, осторожно спускаюсь, держа в руках свой самолетик.
Я уже давно решил, где можно будет его запускать. В конце нашей улицы, что вела в школу, был большой-большой пустырь. Там не росло ни одного дерева, не провисали провода, и было много-много места. По дороге к пустырю мы прошли мимо дома Толика Барковского. С ним мы вместе учились до восьмого класса. После седьмого класса Толик пошел учиться в ФЗО, приобретая рабочую специальность. Сейчас он был дома. Увидев нас, спрашивает:
– Куда это вы направляетесь?
– Да вот думаем запустить Жоркину модель. Идем с нами.
Толик согласился, а за ним увязался и его младший брат Ленчик.
Пришли на пустырь, и я говорю:
– Написано: надо стать против ветра, сделать пропеллером пятьдесят оборотов против часовой стрелки и с небольшим толчком, отправить модель в полет.
Ветра не было. Толик Барковский, засунул грязный указательный палец в рот, вытянул его и поднял руку с торчащим пальцем вверх.
– Дует оттуда, – уверенно произнес он, указывая пальцем в сторону соцгорода.
Я повернулся лицом к соцгороду и стал крутить пропеллер, громко считая обороты. Ребята вслед за мной тоже стали считать:
– …сорок пять, сорок шесть… пятьдесят!
Придерживая пропеллер от преждевременной раскрутки, поднял модель на уровень плеча и, отпустив пропеллер, легонько толкнул ее вперед.
Модель плавно скользнула вниз, но неожиданно, задрав нос, устремилась в небо. Пока раскручивался пропеллер, самолетик успел набрать высоту около десяти-пятнадцати метров и, когда тяга кончилась, стал снижаться. Но восходящие потоки поддержали крылья модели, и она устремилась вперед, в сторону моста, постепенно снижаясь. Как назло на пути стояло единственное дерево, которое росло около моста. Увидев это, мы бросились бежать, за самолетиком, громко крича: «Стой, стой, стой», будто это могло что-то изменить. И точно, он вдруг стал набирать высоту, но перелететь дерево, все же, не смог и всей своей массой рухнул в распростертые оголенные еще ветви с набухшими почками. Что-то отлетело в сторону, и он повис, без одного крыла, между двух ветвей дерева. Оторванное крыло валялась под деревом.
Мы, молча, подошли к месту катастрофы и стали смотреть на остатки модели. Потом Толик Барковский забрался на дерево и сбросил их на землю. Все посмотрели на меня:
– Сможешь починить?
Я осмотрел то, что осталось:
– Порвана обшивка на стабилизаторе и киле. Крыло надо делать заново, но нервюры целы, так что ремонт возможен, но не сейчас. Надо заканчивать с лодкой.
– Начать и заканчивать, – поправил меня Толик Шолом.
Собрав остатки модели, мы пошли домой. Я сложил всю эту груду в глубине чердака, и она долго еще лежала там, укоризненно глядя на меня, когда я бросал туда взгляд.
На очереди были другие срочные дела и события.

***
В воскресенье заняться лодкой нам не дали. В школе был объявлен воскресник и все были брошены на уборку двора и помещения. Девочки мыли окна в классе, мы собирали мусор и торжественно его сжигали. Подмели двор, побелили деревья, расчертили линейку и на мачте повесили красный флаг. К празднику Первого Мая школа была готова. На уборку ушел весь день, все устали, но были веселы и довольны общением друг с другом.
Весна! Грязь на улице стала подсыхать, так что пройти уже было не так трудно. Цвела сирень. Воздух был насыщен чарующими запахами зеленеющих кустов и деревьев. Дышалось легко и свободно. Тяжелую зимнюю одежду сняли и убрали подальше в шкафы и комоды.
Девчонки в легких платьях стали неожиданно очень красивы и казались нам совершенно чужими и незнакомыми. Стихи в моей тетради стали заполнять целые страницы. Я был полон любви, любил всех: и девочек, и учителей, и родителей. Это было прекрасное чувство. Я любил всех, и меня любили все, во всяком случае, так мне казалось.
Первого Мая был парад. К десяти часам все собрались во дворе школы. Я не выспался и потому был зол и угрюм. Вынесли красные знамена и знамя школы. Вынесли также транспаранты с лозунгами. Мальчишки их разобрали, а мне дали нести красный стяг. Пришлось нести. Построились колонной и запели:
Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля,
Просыпается с рассветом
Вся советская земля….
Флаги затрепетали под мягкими порывами теплого ветра. У поворота на центральную дорогу пришлось остановиться. Мимо проходила колона работников СМУ (строительно-монтажного управления). Строители Южно-Украинского канала протянулись длинной колонной, и мы ждали, когда они пройдут.
Вслед за этой колонной пристроились и мы. Старшеклассники степенно шествовали впереди (восьмой класс!), сзади мельтешила малышня. Все направлялись в центр города, где рядом с клубом должен был состояться митинг. Это и был наш парад. После окончания митинга все расходились по домам. Вечером в клубе будет концерт. Несознательный народ пошел пить водку. Я был сознательным и согласно революционным традициям пошел домой и стал читать «Красное и черное» Стендаля.
Уже после праздников меня вызвала к себе директор. Оказывается в школу пришла разнарядка отправить кого-то на месяц в лагерь для изучения и постройки авиамоделей. Лагерь находился в городе Вознесенск и занятия начинались первого августа. Она предложила эту бесплатную путевку мне. Я согласился.
Но нужно было наконец-то заняться и лодкой. А то все праздники и праздники. И вот в одно из воскресений я пошел к Толику Шолому домой. Но Толик был занят. Он должен был копать огород.
Так что пришлось разметку лодки делать самому. Залез на чердак. На столе лежал лист фанеры. Фанера была длиной 240 и шириной 150 сантиметров, а наша лодка (230х70) вписывалась в эти размеры. С помощью длинного бруска провел на фанере осевую линию. В школе у Ивана Семеновича я выпросил линейку от чертежного стола (рейсшину) и деревянный угольник. Прикладывая угольник с рейсшиной к осевой линии через каждые 12 сантиметров, провел перпендикуляры к оси. На перпендикулярах отметил записанные размеры. Через полученные отметки старательно провел линию контура нашей лодки. Все. Можно выпиливать днище лодки.
А вот тут-то и возникли проблемы. Ручная пила по дереву у меня была. Но при пропиливании фанеры с обратной стороны на фанере образовывались сколы. Получался неравный отрез. А ножовочных полотен для железа у меня не было. Пришлось идти к Толику Барковскому советоваться. Толик учился в ФЗУ на механизатора и пообещал помочь – достать пару ножовочных полотен. Будем ждать.
И, правда, через пару дней Толик принес пять полотен с мелкими зубьями. То, что надо. Сразу же полезли на чердак пробовать, какой получится пропил на фанере.
Станка для полотен не было. Пришлось один конец полотна обмотать тряпкой и потихоньку, стараясь не согнуть полотно, пилить. Это была тяжелая и долгая работа. Мозоли на руках образовывались довольно быстро и болели. Но, как говорится, охота пуще неволи. Поочередно, меняясь, пилили мы уже втроем. И недели через две заготовки днища лодки были готовы. Почему две? Потому что толщина фанеры была три миллиметра, а это было явно недостаточно для прочного днища.
Общим решением было принято: склеить казеиновым клеем обе заготовки. Казеиновый клей в гранулах продавался в хозяйственном магазине. Килограммовый мешочек стоил пятнадцать рублей. Пришлось снова обращаться к родителям. Матери это не очень понравилось, но она, молча, дала мне эти пятнадцать рублей.
В соответствии с рецептом развели казеиновый клей, тщательно протерли поверхности заготовок и тонким слоем смазали обе поверхности. Приложили их друг к другу, сверху положили кирпичи. И стали ждать результата.
Через пару дней я выкинул кирпичи. Осмотрел полученное днище лодки. Оно было внушительное, то есть внушало уверенность, что выдержит нашу тяжесть.
Оставалось сделать борта, настил для палубы на носу и банку в корме и посредине лодки.
Но лето уже вовсю вступило в свои права. Приближались экзамены. Пришлось временно о лодке забыть и заняться учебой. Тем более что по слухам в ритуале экзаменов наступали перемены.
И, правда, в субботу Павел Моисеевич на классном часе нам рассказал, что решением министерства образования сотрудники районо (районного отдела народного образования) должны присутствовать во время сдачи экзамена. То есть не один учитель будет принимать экзамен, а целых три человека: учитель, завуч и районо. Так что списать или использовать шпору будет в три раза сложнее. Кроме того, на письменном экзамене тему будет задавать не учитель, а пришлют в запечатанном конверте из министерства. Причем, так как тема будет одинакова для всех школ страны, то экзамен будет проводиться всюду в один и тот же день и час. Как быть с часовыми поясами, в решении не было разъяснено, видно было упущено. Может быть, для каждого пояса будет своя тема? Павел Моисеевич об этом нам ничего не сказал.
В общем, суматоху устроили знатную. Это были наши первые экзамены в новой школе. Все бегали и волновались: и директор, и завуч, и учителя, и вот наступил этот торжественный день. Мы скинулись по рублю, и купили целую кучу цветов. Расставили их на столе, где должны были сидеть преподаватели. Так что они, по идее, не должны были видеть то, что творится за партами. Так мы надеялись. Все оделись, кто в новое, кто в чистое. Вошли в класс и заняли свои места за партами.
Директор нашей школы принесла большой пакет, скрепленный тяжелыми красными сургучными печатями. В присутствии миловидной женщины из районо торжественно распечатала его и вынула лист бумаги с напечатанными темами наших сочинений. Отдала его Елене Михайловне и та подошла к доске и стала записывать их большими буквами. Одна тема, вторая и третья.
Я сейчас уже не помню, что там было нам рекомендовано сдавать министерством. По-моему, что-то про Кабаниху или про бедную Машу с Павлом Гриневым, не помню. Но была и третья тема, свободная. Я человек свободолюбивый, независимый и, конечно же, выбрал эту тему. Так как мне было все равно, о чем писать. Воображение и фантазия у меня была неиссякаемая, так что надо было только следить, чтобы в этом потоке слов было как можно меньше грамматических ошибок.
На следующий день были вывешены результаты проверки наших работ. Напротив моей фамилии стояла дробь: 3/4. Пошел узнавать, что это значит? Оказывается это моя оценка – по языку – 3, по литературе – 4. Значит, ошибок я наделал много. Елена Михайловна мне потом сказала, что за содержание, можно было поставит и пятерку, но так как были грамматические ошибки, поставили четверку. И пожурила меня:
– Нельзя быть таким невнимательным. Очень много слов с пропущенными буквами.
– Я не невнимательный, я торопливый…
Следующим письменным экзаменом была математика. Процедура освящения экзамена была аналогичной, только цветов было меньше. Директор распечатала конверт, и лист с заданием передала Ивану Семеновичу. Он прочитал задание, пожал плечами и сказал:
– Ничего особенного, вы и сложнее задачи решали…
Представитель районо, укоризненно поглядела на Ивана Семеновича и сказала:
– Никаких комментариев!
Иван Семенович повернулся к доске и переписал задание. Задача и два примера.
Я стал переписывать задачу на свои листы. Точно, я знал весь путь, чтобы ее решить. С примерами тоже было все ясно. Можно решать. Через час все было готово, и я сдал свои листы.
По математике я тогда получил четверку, видно, все-таки что-то, где-то напутал.
Устных экзаменов было много, почти по всем предметам, которые нам преподавали. Конечно, за исключением пения и физкультуры. По этим предметам экзаменов не было. Но и так их было много: русский и украинский языки, украинская литература, история, физика, химия, немецкий язык и что-то еще, честное слово, не помню. Почти до конца июня были расписаны экзамены.
На каждый предмет давали дня два-три для подготовки. Нужно было готовиться. Процедура подготовки у меня уже была отработана: я вначале делал шпаргалку и записывал краткое описание ответа. Но потом мне стало лень делать шпаргалку, все равно я ею не пользовался, и ответы стал записывать в другую тетрадку, так, как я бы их рассказывал, своим языком. Времени это занимало много, но и свободного времени было еще предостаточно.
В один из таких более или менее свободных дней я зашел к Толику Барковскому. Хата, в которой он жил, была саманная, крытая соломой, с маленькими проемами окон. Во дворе находилась летняя кухня, на крыше которой сидел Толик и задумчиво, можно сказать тоскливо, оглядывал двор. Я забрался к нему на крышу.
– Чего думаешь?
– Да вот, надо крышу глиной залить, а то вся потрескалась и протекает.
Действительно, вся крыша была усеяна мелкой сеткой трещин.
– Ну, так в чем дело, давай зальем.
– Глину копать надо, а яму весной залила грязная вода. А сейчас высохла и не добраться.
Яма находилась в конце огорода, была довольно глубокая и вся покрыта коркой засохшей, черной землей.
– Вот погреб думаем делать, глина там хорошая, плотная.
– Давай очистим! Только лопаты нужны.
Толик принес две лопаты, совковую и штыковую. Я взял штыковую и стал очищать бока ямы. Толик посмотрел на меня и говорит:
– Вылазь, вон как весь извозился.
Я осмотрел себя. Да, все брюки были измазаны землей и глинной.
– Давай, какие-нибудь старые брюки. А то я без трусов.
Толик притащил тяжелые брезентовые брюки. Они сползали с живота и грозили обнажить все мое естество. Кое-как веревкой опоясался, так чтобы брюки не сползали, и полез обратно в яму. Толик полез следом. Вдвоем быстро очистили яму. Я сбивал грязь со стенок ямы, а Толик, совковой лопатой выбрасывал землю наружу. В глубине ямы обнаружилась боковая выемка. Видно именно там добывали глину. Это был будущий вход в погреб. Мы набрали ведра два глины и вылезли из ямы. Толик притащил воду. Из добытой глины мы сделали пару ведер глиняного раствора, и полезли на крышу кухни.
День был теплый и солнечный. Дышалось глубоко и легко. Я посмотрел во двор. В маленьком окне промелькнул силуэт девушки. Толстая коса, небрежно заброшенная за спину, бархатный взгляд темных глаз, нежный овал лица.
– Кто это у тебя?
– Сестра, двоюродная.
– Познакомишь?
Только миг. И этот миг я помню всю жизнь. Эта была любовь, и это была моя будущая жена.
Мы закончили заливать раствором крышу кухни, а перед моими глазами все время стояла тонкая девичья фигурка, и больше ничего я не мог видеть.
Тетя Маша – мать Толика накрыла стол. Налила две глубокие миски борща и усадила нас за стол. Съев свой борщ, я получил еще миску отварной картошки с зеленью укропа и петрушки, щедро политой подсолнечным маслом. А потом была еще большая, пол-литровая кружка холодного молока, с толстым слоем тяжелой пенки. Я еле-еле встал изо стола.
– Спасибо… Толик, ты обещал, не забудь…
На устных экзаменах тоже были представители районо. Запускали по три человека. На столе разложены листки с вопросами. Это были билеты. Нужно было выбрать билет, сесть на заднюю парту и подготовится к ответу.
Обычно я входил одним из первых. Не любил стоять перед дверьми, ожидая своей очереди. Нельзя сказать, чтобы я волновался, подходя к столу и беря билет. Но какой-то мандраж, все же присутствовал. Долго обдумывать билет я тоже не любил, подымал руку и просил разрешение отвечать. Первые слова ответа были у меня заготовлены заранее, а дальше надо было полагаться на свою память и на везение. Мне везло.

***
Я успешно закончил восьмой класс, и так как в Снигиревке делать было нечего, мать меня отправила в Одессу, насладиться морем и культурой.
Лагерь будет в августе, теперь июль – времени навалом.
В Одессе я первым делом записался в библиотеку имени Ленина. Библиотекарь посоветовала мне взять книгу «Американская трагедия» Драйзера. Меня она заинтересовала, и я тут же стал ее читать. Я хотел знать, в чем же трагедия Америки. Оказалась, что все дело в законах страны. Бедный Клайд, бедная Роберта, мне они были очень симпатичны, и жаль что так, по воле автора, сложилась их судьба. Правда, автор вынужден был описать все так, как это сложилось. Ведь именно в этом и есть трагедия этой страны. Потом я прочитал и «Финансиста» и «Сестру Кери» и еще больше убедился в своих соображениях – нет соответствия между жизнью человека и писанными, а чаще всего, неписаными законами. Весь этот месяц был посвящен Драйзеру, значит и Америке. Мне было интересно.
И, конечно, я ходил на Ланжерон, к морю. Вода еще была прохладная, так что долго не поплаваешь. Но можно лежать на теплых, гладких плитах массива, смотреть на тихое, спокойное море под солнцем, и вдыхать, вдыхать необыкновенный воздух, весь наполненный запахами моря и пропитанный степными травами.
А вечерами двор. Наш зеленый, спокойный двор на Дегтярной. Правда, ни Нели Владимировой (она с родителями была тогда на даче в Аркадии), ни Эрны Брентани (она была где-то далеко, в Сибири) не было. Но зато была новая девочка с удивительным именем – Анжела. Она жила у своих родственников Подольских на первом этаже, как раз под нашей квартирой. Она была очень красива. Вьющиеся черные волосы, заплетенные в две тугие, длинные косы. Большие, можно сказать громадные, черные глаза с длинными ресницами, матовый цвет лица и две острые, торчащие даже сквозь материю платья, небольшие грудки. И взгляд, одновременно приветливый и настороженный. Говорили мы обо всем, в основном говорил я, и она мне верила. Я был покорен и мог думать только о ней. Образ этой девочки хранится в моей памяти до сих пор.
Июль пролетел очень быстро, нужно было собираться в лагерь.

***
В путевке было написано, что отъезд в Вознесенск будет из Николаева от речного вокзала в два часа дня. Поезд в Николаев прибывал рано утром. Я решил сразу же отправиться на речной вокзал, так как я не знал тогда этот город.
И не прогадал. Рядом с вокзалом находился знаменитый яхт-клуб, где кроме красивейших яхт (сразу же возникли все ассоциации связанные с морской романтикой), находился прекрасный пляж, и была столовая. Я проголодался и пошел в столовую позавтракать.
На пляже стояла высокая вышка для прыжков в воду. Там было много уровней, а самый последний был на высоте десять метров. Я еще никогда не прыгал в воду, с никакой высоты, и потому не представлял себе, что это за удовольствие. Естественно я стал забираться наверх. Мама, забери меня отсюда! Только я глянул в воду, мне поплохело. Очень высоко и очень страшно! Но лезть назад! Это невозможно. Я снова подошел к самому краю вышки, поглядел вниз. Голова закружилась. Высоко.
По лестнице кто-то взбирался наверх. Она вся гудела. Ничего не оставалось делать, и я прыгнул. Прыгнул ногами вперед. Время замедлилось. Я помню, как я сперва согнул ноги, затем выпрямил и шлепнулся в воду. Почему-то обожгло живот, и я глубоко погрузился в воду. Только инстинктивно я встал всплывать. Не помню, чтобы я о чем-то думал. Все делалось помимо моего сознания. Я вынырнул, доплыл до берега. Было далеко плыть. И лег на песок, прямо на кромке берега. Все тело жгло, как будто была сдернута вся кожа, особенно живот.
Больше я никогда не прыгал ни с какой вышки. Если не считать прыжков с парашютом. Но это другое дело…
Всю первую половину дня я провел на пляже. Много плавал, нырял, но на вышку больше не смотрел. Вода была удивительно теплая и чистая. Нырял я обычно с открытыми глазами и хотя видимость в воде была слегка размытая, но подводную жизнь было интересно наблюдать. Жжение в теле постепенно смягчалась, и видимых последствий прыжка не было.
Около двух часов я оделся и пошел к вокзалу речного порта. Там я увидел небольшую группу ребят и молодого парня, явно руководителя. Отдал ему свою путевку и присоединился к ребятам. Никто ничего не знал, ни что мы будем делать, ни где жить. Ждали, что нам скажут старшие.
Наконец, объявили посадку на корабль. Старшие нас построили и повели строем к трапу корабля. Всего нас было около двадцати человек. Как позже мы узнали, все были из разных городов Украины. И все были авиамоделисты, разной степени продвинутости. Некоторые уже участвовали в различных соревнованиях по авиамодельному спорту, но были и такие как я. Которые в школе построили примитивную модель планера или самолета и пытались ее запустить в воздух.
Руководители опрашивали каждого, что он уже успел сделать в авиамодельном деле. Я рассказал о постройки модели самолета из авиамодельного набора, который был мне куплен родителями. И о трагической попытке поднять его в воздух. Мне все сочувствовали и жалели, что я не привез обломки с собой. Говорили, что здесь, мы наверняка его бы починили и заставили бы летать. Я тоже жалел. Но мне пообещали, что в лагере каждый построит свою модель.
Потом нас отпустили, и мы разошлись по палубе корабля. Корабль уже отчалил от пирса и, шлепая колесами, медленно плыл вверх по реке. Южный Буг в районе Николаева был очень широким. Плыли мы, видимо, посреди реки. И берег, как с правого, так и с левого борта, был еле виден. Очень громко шумела паровая машина, но если забраться на нос корабля, то там шума было меньше и можно было разговаривать между собой.
Меня интересовала сама паровая машина. Я, недолго думая, отправился искать место, откуда исходил основной шум, правильно предполагая, что именно там находится источник моего любопытства. И точно, посреди корабля находилась дверь, открыв которую, я увидел крутую металлическую лестницу, ведущую вниз корабля. Именно оттуда и исходил оглушительный шум. И там было очень жарко. Но я все же спустился вниз по очень крутой лестнице. Там, разбрызгивая масло, крутились огромные шатуны. Они были большего размера, чем у паровоза. Но тут ко мне подошел матрос и велел убираться, так как здесь мне делать нечего. Ничего не поделаешь. Пришлось убираться на палубу. Ребята спросили, где я был. Я рассказал, как спускался в машинное отделение и как меня оттуда попросили. Мне сочувствовали.
Мы еще постояли около борта корабля. Буг медленно катил свои воды к морю. И корабль тоже медленно, медленно пробирался через изгибы реки. Мимо сел, где он постоянно останавливался, но все же постепенно приближаясь к конечной точке нашего маршрута. Примерно часа через два, появились каменные домики старинной купеческой постройки. Вознесенск. Причалили к пирсу вокзала.
На пирсе нас ждали две полуторки. Прошла команда: по машинам! Мы всей толпой бросились к машинам и через закрытые борта стали забираться в кузов. Я подошел к колесу машины и, схватившись за борт, забрался на колесо. Оттуда было довольно просто забраться внутрь. Мы опустили сидения, расположенные вдоль бортов машины, и я сел впереди, рядом с кабиной. Руководители сели внутрь кабины, рядом с шофером. Немного пропетляв по кривым улицам старинного городка, мы выбрались за его пределы. Подымая столбы пыли, машины быстро поехали по проселочной дороге вдоль свежескошенного поля пшеницы. Возле лесопосадки, увидели большие темно-зеленые палатки и две полевые кухни.
Это и был лагерь. Значит, жить будем в палатках. Нам сказали, чтобы мы занимали места в палатках. Я зашел внутрь. Вдоль брезентовых стен стояли кровати. Пять кроватей вдоль одной стены и пять кроватей вдоль другой. Возле каждой кровати стояла тумбочка. Посреди палатки стоял стол. Над ним висела керосиновая лампа с закрытым проволочной сеткой стеклом. Сказали, что лампа называется «летучая мышь». Я раньше такой никогда не видел. Вдоль стола стояли массивные табуретки. Я решил занять крайнюю кровать, рядом с боковой стенкой и положил свой узелок с вещами на одеяло, которым была покрыта кровать. Занято.
Позвали в столовую. Это было кстати, так как я к тому времени был очень голодный. И не я один. Столовая была и учебным классом и располагалась в такой же палатке, но только там стояли столы с деревянными скамейками без спинок. Накормили нас супом с клецками, гречневой кашей с котлетами и яблочным компотом. Белый хлеб лежал горкой на столе. Бери, сколько хочешь. Накормили сытно, я еле вылез из-за стола. Сразу же захотелось спать.
Пошли в палатки. Нам велели выбрать старосту. Посмотрели мы друг на друга. Еще никто ни с кем не был знаком. Стали знакомиться. Все были из разных городов Украины. Кто из Харькова, кто из Запорожья, кто из Херсона. Один сказал, что он «из Кыива», так он и остался Кыивом. Я сказал, что я из Одессы. На меня посмотрели с уважением. Одессу любили. Я стал «Одессит», я не возражал. Так было проще запомнить друг друга. Выбрали старосту – самого здорового. Звали его «Камень», он был из Каменец-Подольска. Он и был как камень, здоровый такой парень, плотный, молчаливый, но с удивительно добрыми голубыми глазами. Составили расписание дежурств: дежурные должны были следить за порядком и помогать на кухне: в основном чистить картошку. С каждой палатки по одному человеку.
Вечером было кино. На двух столбах натянули простыню, и как стемнело, запустили кинопередвижку. Что показывали в тот раз, я, конечно, не помню, но репертуар того времени помню хорошо. Это были советские кинокомедии и трофейные фильмы. Перед каждым сеансом крутили киножурнал о событиях на просторах огромной страны. После окончания фильма все завалились спать. Правда, кое-кто не выдержал и уложился спать раньше времени. Его не будили.
На следующий день нас подняли в семь утра. Дико хотелось спать, но физзарядка и умывание холодной колодезной водой прогнали весь сон. И мы с удовольствием позавтракали вчерашними котлетами и гречневой кашей. Запили холодным, только что привезенным молоком с янтарным медом из стоящей рядом бадейки. И пошли на занятия.
На занятиях нам подробно рассказывали об истории авиации. О братьях Райт – создателях первого самолета, о Нестереве, который первый полетел вниз головой в знаменитой мертвой петле, об одессите Уточкине. Рассказывали о конструкции самолетов, бипланах и монопланах. Рассказывали и об авиации в отечественной войне, о лавочкиных, ильюшенных, яковлевых и туполевых конструкциях самолета. О героях летчиках Иване Кожедубе и Александре Покрышкине, о летчицах Валентине Гризодубовой, Марине Расковой, Полине Осипенко. И под большим секретом рассказали, что на смену двигателям внутреннего сгорания теперь приходят самолеты с использованием реактивного двигателя. А реактивный двигатель способен доставить аппарат на луну и даже на Марс.
Рассказывали об основах аэродинамики и самолетостроения. О типах самолетов, ну и, конечно, об авиационном моделировании. Рассказали и о конструкции бензинового двигателя для авиамоделей. И не только рассказали, но и показали, как устроен этот двигатель, разобрав его на части. В общем, программа была большая, и мы узнали очень много нового.
Естественно, в конце дня обмен мнениями об услышанном продолжался еще довольно долго. Обсуждали возможности полетов и в космическом пространстве. Вспоминали книгу Жюль Верна о полете на луну, книгу Алексея Толстого «Аэлита». Эти книги все уже прочитали и были ими очень увлечены. Я рассказал о книге Эдгара Берроуза «Дочь тысячи джеддаков», о приключениях на Марсе капитана Джона Картера, которую я месяца два тому назад, не помню каким образом, достал, и как всегда, прочитав один раз, тут же начинал читать ее с начала.
Ребят заинтересовала эта книга, и они попросили меня рассказать о ней. Память у меня тогда была очень хорошая. Я начал рассказывать и заметил, что по мере рассказа, у меня всплывают страницы текста этой книги, и мне остается просто их зачитывать. Так, почитав минут пятнадцать, я заметил, что наступила полная тишина. Я спросил: «Что, спите?», и сонный голос мне сказал: «Нет, рассказывай дальше». Я продолжал рассказывать. Тишина становилась все глубже и глубже. Я перестал рассказывать и никто мне не возразил. Все спали, и я тоже провалился в глубокий сон.
На следующий день ко мне подходил, то один парень, то другой и спрашивал: «Слушай, одессит, я заснул, когда капитан умер, и его должны были увезти домой и положить в склеп. А что, дальше было, я уже не знаю. Расскажешь с этого места?», или другой: «Я заснул, когда Картер хотел рассказать о своей жизни и смерти». Я пообещал, что вечером, после отбоя, выясню, кто что помнит и повторю свой рассказ.
И повелось. Каждый вечер я продолжал рассказывать о судьбе первого попаденца, который сумел открыть серию книг для попаденцев нашего времени, ни в чем не отступающих от традиции того времени.
Учили и кормили нас хорошо. Я думаю, что это была пятая норма летного состава. В четверг, был рыбный день и на обед давали наваристую уху и большие куски жареной рыбы, чаще всего судака. А в обычные дни были супы или борщи с мясом из телятины или говядины. На второе подавались котлеты или тушеное мясо с пюре или с макаронами. И обязательно компоты. На завтрак молоко или сметана. На ужин чай. Я никогда до того так вкусно не ел.
Где-то недели через полторы нам выдали материал и стали показывать, как делать авиамодель. Я начал строить модель самолета с бензиновым двигателем и к концу августа модель была готова. Оставалось только сбалансировать ее, чтобы, она не клевала носом. Вот это у меня почему-то не получалось, как я ни старался, она все время стремилась воткнуться носом в землю. Поэтому на устроенные для нас соревнования моделей в конце месяца я не попал. Оставалось только любоваться, как у других парней модели легко парили в небе и изящно приземлялись далеко в поле. Конечно, случались и катастрофы, и мы сочувствовали парням потерявшим модель. Но таких было немного.
Нам было грустно расставаться и с лагерем, и друг с другом. Я так и не закончил рассказ о Джоне Картере. Но ребята записали название книги и автора и обещали ее прочесть. Тем более, что было и продолжение: «Боги Марса». Я его тоже пока еще не читал.
30 августа мы простились с лагерем и разъехались по домам.

***
Интерлюдия
Это было изумительное время. Громадное поле. Высокое, прозрачное, голубое небо. Чистейший, насыщенный запахами трав воздух. Здоровая, обильная пища. И друзья. Мы понимали друг друга с полуслова, мы думали одинаково, мы мечтали об одном и том же. Все мы преклонялись перед авиацией и мечтали связать свою дальнейшую жизнь именно с нею. Там я впервые окунулся в свою будущую профессию.
Я не знаю, кто нам подарил этот месяц отдыха и мечты. Говорили, что это общественная организация ДОСААФ (добровольное общество содействия армии, авиации и флоту), но конкретно я об этом ничего не знаю. Не знаю и того, был ли наш лагерь постоянно действующим, или нам крупно повезло. Но воспоминание об этом лагере одно из лучших воспоминаний в моей жизни.
Не знаю судьбу ребят, с которыми прожил тот замечательный месяц. Но уверен, вся их жизнь была посвящена авиации.

***
Девятый класс начался с гембеля. И все из-за моего неудержимого стремления поделиться теми знаниями, которыми я уже овладел.
Я помню, как в Снегиревке искали упавший где-то метеорит. Приехали искатели из Киева, и бродили по всей округе. Не знаю, нашли ли они что-то, но помню, что их пригласили выступить перед нами с рассказом о таком редком явлении. Пришли два бородатых молодых парня и стали рассказывать о падающих звездах, о летающих где-то больших камнях, которые крутятся вокруг солнца и периодически падают на землю. Большая часть их сгорает, и это и есть те самые падающие звезды. Слушали их все внимательно и по окончанию рассказа парни попросили нас задавать вопросы. Естественно, я немедленно встал и стал задавать вопросы, ответы на которые я знал или думал, что знал. Например, что такое болиды и чем они отличаются от метеоритов? Или: на Земле это падающие звезды, а на Луне? они же не сгорают, и как же там, что происходит? Это было еще в восьмом классе и это я тогда так самоутверждался.
И вот теперь, в начале сентября, наш директор объявила о созыве общешкольного собрания. В коридоре на втором этаже собралась вся школа. Директор Трандасир, обратилась к нам с предложением выбрать ученический комитет (учком) с целью привлечения учеников к управлению школой и для повышения эффективности учебного процесса.
Внимательно слушая директора, я подумал, что что-то подобное уже читал. И вспомнил: это же одна из моих любимых книг – «Кондуит и Швамбрания» Льва Кассиля. Там тоже описывается процесс ученического самоуправления, а тут нам предлагают участвовать в создании чего-то подобного.
Ну и как я мог после этого спокойно усидеть? Ведь все новое – это хорошо забытое старое. Уже тогда я это хорошо знал. И как только директор завершила свое выступление стандартной фразой: «Какие будут предложения, товарищи?», я тут же вскочил и произнес речь. Что я говорил понятно, и результат тоже понятен. Меня тут же включили в состав ученического комитета.
Кроме меня были включены Слава Козлов, как главный редактор стенной газеты, Алла Чалкова, у которой был очень хороший почерк, Толик Шолом, как главный художник и Аля Олейник, просто как очень справедливый человек. В состав комитета были включены и еще несколько ребят из других классов, но я, к сожалению, не помню их фамилии. Школа дружно и единогласно проголосовало за этот список, и ученический комитет был создан.
После окончания собрания учком собрался в полном составе и неожиданно для меня проголосовал за меня, как за председателя. И вот тогда-то и начался гембель. Нужно было издавать стенгазету, готовить школу ко всем праздникам, в том числе, и к новогоднему бал-маскараду, вызывать и отчитывать нерадивых учеников и ставить в пример отличников. В общем, работы было много, и она занимала много, как утреннего, так и вечернего времени.
Вначале мы с желанием участвовали в этом мероприятии, но со временем пыл стал угасать, и мне с большим трудом приходилось собирать участников для обсуждения очередного события. Для стенгазеты собирать материал было очень трудно, чаще всего заметки приходилось писать самим, а тут еще Толика Шолома стало тянуть к абстракции при оформлении стенгазеты, и неизбежны были разногласия между руководством и редколлегией. А мне приходилось выступать арбитром...
Времени категорически не хватало, а мне ведь надо еще многое сделать. Во-первых, надо заканчивать лодку, во-вторых, столько недочитанных книг, ну и уроки тоже надо делать. Тем более, что мне то и дело при любом случае, говорили: «А еще председатель учкома». В общем, гембель есть гембель. Я уже в тысячный раз проклинал свой длинный язык и наконец-то понял, что любая инициатива наказуема. Спокойнее жить, не высовываясь, но этого, как раз, я и не умел. За что и в дальнейшей жизни очень часто получал такой же гембель.


***
Подымаясь периодически на чердак, я с грустью смотрел на днище предполагаемой лодки. У нее был такой красивый абрис, казалась, она вот-вот должна стремительно помчаться по волнам. Оставалось сделать совсем немного: надо было установить транец, форштевень и срединную банку. Эти названия я выудил, просидев в читалке часа два и просмотрев целую кучу книг на морскую тематику. Я на лодках эти вещи видел, но как они называются, не знал. Теперь знаю. Толик будет удивлен и поражен.
Итак, форштевень – это передний брусок, который крепится к днищу, под небольшим углом вперед и закреплен укосиной для жесткости к поперечному бруску, прикрученному к днищу. По бокам к поперечному бруску крепится шпангоуты на высоту борта, и укрепляются верхним поперечным бруском. Все ясно? Мне, да. Это будет нос лодки.
Теперь – транец. Это задняя часть лодки. Транец надо делать из доски толщиной 20 мм и высотой на высоту борта, то есть примерно 60 см. Выше не получится, фанеры не хватит. Такой доски у меня нет, придется делать транец, проклеивая несколько фанерных заготовок. Транец будет прямым. Крепится транец к поперечному бруску, прикрепленному к днищу лодки. На расстояние 60 см по бокам лодки устанавливают второй шпангоут, и укрепляют вверху и внизу поперечными брусками. Все обшивают сверху фанерой. Все ясно? Мне, да. Это будет транец, или задняя часть лодки.
Теперь срединная банка. Это просто скамья посредине лодки. Устанавливают ее с помощью двух шпангоутов по бокам лодки, их крепят к поперечному бруску и вверху самой доской, шириной 30 см и толщиной 20 мм. Все ясно? Мне, да. Это будет сидение для рыбалки.
И последнее: вырезать из остатков фанеры четыре полосы шириной 60 см. И попарно склеить их казеиновым клеем. Все ясно? Мне, да. Это будут борта лодки.
Теперь этот стратегический план мне надо донести до моих совладельцев будущей лодки «Краса Ингульца».
Я пошел к Толику Шолому домой. Рассказал ему о стратегическом плане работ по завершению строительства лодки. С его стороны я не встретил ожидаемого восторга в связи с предстоявшими работами. Толик в последнее время увлекся рисованием и рассказал мне о своих планах рисовать масляными красками. Он стал копировать картину Перова «Охотники на привале» и лодка стала его меньше волновать. Я посмотрел на холст, на котором карандашом были нанесены контуры будущей картины и где в некоторых местах были уже нанесены мазки масленых красок и понял, что в ближайшее время от Толика пользы не будет.
Затем я пошел к Толику Барковскому. Он закончил ФЗУ и устраивался на работу в СМУ. Там хорошо платили, и тетя Маша с надеждой ожидала дополнительную прибавку к семейному бюджету. Ленчик тоже подрос, и расходы явно превышали их возможности. Так что и на участие Толика в строительстве лодки надежды было мало.
Пришлось соображать, что бы я мог сделать самостоятельно. Во-первых, я мог выпилить заготовки для борта лодки. У меня еще сохранились три ножовочных полотна. Два были сломаны при выпиливании днища лодки. И осталось еще два листа фанеры. На изготовления бортов хватит.
Я разметил листы и начал пилить. Удовольствие еще то. Полотно дрожало, кривилось и грозило сломаться. Пальцы рук уставали держать полотно, и хотя острые края были прикрыты тряпкой, все же кололись и натирали кожу рук. За пропилом тоже надо было следить, то и дело полотно съезжало с разметки и приходилось осторожно возвращать его обратно. Медленно, но дело двигалось. Чтобы выпилить четыре заготовки понадобилось почти три недели. Но я не сдавался.
Несколько раз приходил Толик Барковский и помогал пилить. Однажды я напомнил ему об обещании познакомить меня со Светой Кряквиной. Света тоже училась в девятом классе, но в украинской школе. Образ этой девушки периодически вставал в моей памяти. Толик обещал познакомить и однажды мы с ним пошли к ней домой знакомиться.

***
Видимо у нее дома все знали, что я хочу познакомиться со Светой. Поэтому мой приход не был для них неожиданным. Меня встретила Светина мама, Татьяна Ивановна. Это была худенькая женщина с гладко зачесанными волосами, покрытыми темным ситцевым платком. Она внимательно посмотрела на меня и пригласила в дом. Я сказал, что пришел пригласить Свету пойти погулять вдоль околицы. Недолго, с полчасика. Появилась Света в домашнем халатике. Я повторил свою просьбу. Светлана только хмыкнула, но согласилась, и пошла переодеваться. Выскочила младшая сестра Светы – Люда. Она с любопытством поглядела на меня и хихикая убежала обратно в дом.
Я с интересом огляделся. За высоким забором стоял длинный дом с пристройками, с двускатной крышей из соломы. За домом был большой сад с огородным участком. Там, низко согнувшись, что-то делала пожилая женщина. Это была Светина бабушка.
Вышла Света. Да, это была моя девушка. Она была немного простужена и потому периодически хмыкала носом. Но даже это мне в ней нравилось. Мы вышли из дома, и пошли по улице в сторону вокзала. Я хотел было взять Свету за руку, но она ее отобрала, и мы просто пошли рядом друг с другом. О чем я тогда говорил, что декламировал, я не помню. Помню только внимательный, исподлобья взгляд, редкую улыбку на губах, короткие ответные реплики.
Мы прошли до конца улицы и повернули обратно и когда Света, хотела уже пойти к своему дому, я крепко взял ее за руку и настоял, чтобы мы прошлись еще раз вдоль улицы. Света руку отобрала, но пошла со мной. Так, прогулявшись несколько раз, мы пошли к ней домой.
Дома уже был ее отец – Тимофей Денисович. Света зашла в комнаты, а Тимофей Денисович стал меня расспрашивать, как я учусь, чем занимаюсь, что меня привлекает и какие планы на будущее. Я старался подробно отвечать на его вопросы и, по-моему, он остался доволен ими. Я попросил разрешение периодически, в свободное от учебы время, посещать их дом и встречаться со Светой. Разрешение было получено, и я стал прощаться.
Я не часто бывал у них, но постепенно проникся духом этого дома.
Татьяна Ивановна была верующей женщиной. В Снегиревке церкви не было. Был молитвенный дом, где жил батюшка. Татьяна Ивановна была очень недовольна им. Раньше у них был пожилой батюшка и они к нему привыкли, но не так давно его перевели в другое село, а им прислали молодого. И по откликам Татьяны Ивановны он все делал не так. Она пела в церковном хоре, и однажды я стал свидетелем этого песнопения. У Татьяны Ивановны был очень нежный, проникновенный голос, и когда она пела, у нее было такое одухотворенное лицо, что мне становилось стыдно самого себя.
Светина бабушка была очень стара. У нее была в доме маленькая комната, большую часть которой, занимала груба. На ней она и спала. Она все время что-то делала, очень часто сидела на завалинке и щипала куриные перья в специальную котомку. Я пытался с ней разговаривать и, думаю, это ей нравилось.
Тимофей Денисович работал в совхозе. Он был очень высоким, на две головы выше меня и не особенно разговорчивым. У него был мопед, и он постоянно в нем копался.
Старшая сестра Светы – Валя не так давно окончила школу и работала парикмахером в Снегиревской парикмахерской. По-моему, я у нее несколько раз подстригался.
У них в доме я впервые увидел и раскрыл Библию. Я, конечно, слыхал об этой книге, но увидел ее впервые. Я пытался читать ее у них, но смог прочитать всего несколько страниц, нужно было заниматься какими-то делами. А попросить ее прочитать я не решался.
Конечно, я был убежден, что бога нет. Что это не более чем легенда и традиция, оставшаяся в народе. Но эти свои взгляды я там не высказывал. Вера – это личное дело каждого человека, и лезть к нему со своим мнением просто нельзя. Хочет верить – верь.
Мы часто гуляли со Светланой по проверенному маршруту, и однажды я пригласил ее в клуб, на вечерний сеанс в кино. Должна была демонстрироваться картина «Индийская гробница», по слухам очень интересное кино. Сеанс был в девять часов вечера, и Светлана получила разрешение родителей пойти со мной на этот сеанс. Договорились встретиться в Центре в восемь часов вечера.
 
***
Интерлюдия
Центр. Это была знаковое место в Снигиревке. Он начинался от каменного здания бывшей мельницы и доходил, в конце улицы, до ресторанчика. Как назывался ресторанчик, я не помню, но он имел имя, громкое имя, которое знали все. Это всего расстояния метров двести, не более. Каждую субботу и воскресенье, и в праздничные дни там организовывалось шествие. Молодежь и люди еще не солидного возраста, собирались группами и медленно проходили этот участок. Туда и назад. Здесь же решались важные вопросы, организовывались пары и группы, объединенные общими делами. Каждая группа имела своего неофициального лидера и соблюдала нейтралитет по отношениям к другим группам. Иногда возникали и потасовки, но они общими усилиями погашались. Обычно, мужские и женские группы шествовали отдельно, и только общепризнанные пары могли проходить этот путь вместе. Тут же крутились маловозрастные мальчишки и девчонки, на которых никакие правила не распространялись.

***
В Центр мы пошли вместе с Толиком Барковским и Валей Швецом. Валентин всячески старался участвовать во всех делах, которые мною организовывались. Но я его редко привлекал. Он был очень низкого роста и потому не внушал доверия. Он захотел пойти с нами, и мы пошли вместе. В Центре уже шествовала масса народа.
– Вон, наши девчонки, – сказал Толик, и указал на кучку девочек, стоявших в сторонке. Света пришла вместе с девочками из ее класса – Луцкиной и Подгорец. Я тут же подошел к девочкам, взял Луцкину и Свету под руку, и вместе с ними вклинился в общий поток.
Подгорец шла рядом со Светой, а Толик и Валя, чуть сзади. Мы прошли до конца улицы и повернули обратно. Я оживленно стал рассказывать девочкам, какую-то историю, когда мне дорогу заслонил Толик Халангот.
– Ты чего здесь ходишь? – грубо спросил Толик.
Он учился в Вовином классе, был низкого роста, рыжий, веснушчатый. Я удивился:
– А что, нельзя?
– Тебе нельзя!
– Это еще почему?
И вдруг мне стало тесно. Меня окружили четыре здоровых парня. От них несло водкой.
Время остановилось...
Ясно, что это были не учащиеся школ. Драться? – изобьют, как сидорову козу. Нужно уходить! Слабый участок – Толик. Пригнулся, оттолкнулся ногами, прыгнул. Толик отлетел на одного из парней. Тот отшатнулся. Есть проход. Быстро пошел по улице. Сейчас опомнятся. Ворота. Калитка. Собаки нет. Захожу. Во дворе сидят три женщины и два мужика. Щелкают кабачковые семечки.
– Можно я с вами посижу?
– А что случилось?
– Да вот… парни.
– Что, хотят побить? А что ты сделал?
– Не знаю. Видимо нарушил, какое-то правило.
– Ну, что ж, посиди. А кто ты такой?
Я объяснил.
– А, так это твои родители каждое утро ездят на бидарке?
– Да.
– Тогда понятно…
Я сел, мне предложили семечки, я отказался. Сижу. Один мужик встал, вышел за ворота. Вернулся.
– Можешь идти, там никого нет.
– Спасибо.
И я пошел домой.
Так неудачно закончилось мое первое свидание со Светой. У Толика Барковского я позже спросил, где же он был? Толик рассказал, что к ним подошли взрослые ребята и сказали, чтобы они шли домой. Это были ребята Сеньки малого.
Я не знал, кто такой Сенька малый. Тем более, не знал, есть ли Сенька большой. Но понял, что мне какое-то время вход на Центр закрыт. Закрыт, и не надо. Буду заканчивать лодку.

***
Приехали две подводы с топливом на зиму. Привезли дрова и уголь. Ну, с дровами было просто. Берешь охапку и складываешь ее стопкой в углу сарая, стараясь выстроить аккуратную поленницу. Дрова, это были обычно горбыли, от досок с лесопилки. Но были среди них и обрезки стволов различных деревьев. Укладывая это разномастное топливо в поленницу, меня заинтересовала одна толстая ветвь, неожиданной формы явно напоминающая форштевень лодки. Он своей формой как будто бы указывал, что это нос лодки, стремительно летящей по волнам. Он-то и был мне нужен. Немного поработать стамеской, подогнать и форштевень лодки готов. Я его сразу же уволок на чердак, где уже сохли проклеенные борта лодки.
С углем было сложнее. Его надо было загружать в ведра, относить их в угол сарая и там высыпать. Одному мне было не справиться, пришлось звать Вову. Он в комнате делал уроки. Но быстро оделся и пришел мне на помощь. Я сказал, что нужно залезть на подводу и наполнять ведра углем. Он наполнял два ведра, подавал их мне, а я относил их в сарай и высыпал в кучу. Мы быстро разгрузили телегу, и пошли домой. Там Евдокия Григорьевна кормила возчиков обедом. Они были удивлены, что водки у нас нет. Как же так, чтобы у людей не было водки? Но обошлось, видимо родители с ними уже расплатились.
В школе было тепло и шумно. Я вошел в класс. На первых двух уроках, мы должны были писать сочинение на тему «Пошук ідеалів і долі за романом Панаса Мирного «Хіба ревуть воли, як ясла повні?». Я этот роман уже прочитал, и мне всегда было трудно понять, почему так резко отличаются настроения людей в романах одной и той же эпохи в русской и украинской литературе. Вот взять, например, драму «Гроза» Островского, там тоже описывается тяжелая жизнь героев. Но нет такой «безнадеги», как в романах Панаса Мирного, да и в других таких романах украинской литературы. В общем, сочинение я написал. Сколько я сделал ошибок, не знаю, у меня по-прежнему было плохо с грамматикой, но надеялся, что тройку я получу.
Девчонки в классе ко мне приставали. Дело в том, что я отрастил себе бакенбарды, не потому что мне это нравилось, просто лень было бриться. По этому поводу я даже написал двустишье, приведу его, на всякий случай:
Решил однажды я, друзья,
Бакенбарды себе отпустить.
Но, Алька Олейник сказала – нельзя.
И решила меня подразнить.
Сказала, что завтра в класс принесет
Бритву большую свою.
И с ней бакенбарды мои унесет,
Иль голову снимет мою.
Бакенбарды я продолжал носить: растут, так пусть растут.
В эту осень стихи у меня лезли, не переставая. По любому поводу. Мне казалось, что я даже говорить стал в рифму. Как в той детской книжке, названия которой я забыл, и где подземные жители говорили только стихами. Стихи я записывал на покатой крышке парты. Она была черная, и на ней оставался четко видимый след графитного карандаша. Те опусы, которые заслуживали доверия, я потом переписывал в свою «черную» тетрадь, то есть в общую тетрадь в черном коленкоровом переплете, которую мне купил отец, специально для стихов.
Тогда-то, я особенно сблизился со Славиком Козловым. У него тоже стихотворный зуд лился не переставая. И мы часто сидели допоздна у него дома, и каждый писал то, что ему на ум приходило. Меня больше тянуло на любовные страдания – лирические стихи у меня преобладали. Славик любил затрагивать серьезные, жизненные темы. Даже, как я написал в одном своем стихотворении, посвященном ему, он «стихами Америку клеймил».
Но нам было интересно вместе. Он был у матери один, и жили они в доме над обрывом Ингульца. Его мама, когда мы очень увлекались, и было уже поздно, частенько кормила нас ужином. И мы ложились спать в одну большую кровать у него в комнате. Дома уже знали, что если я пошел к Славику, то домой приду очень поздно. Либо вообще не приду, останусь ночевать у Славика.
Частенько бывало, только уложимся, я уже начинаю задремывать, как Славик вскакивал с кровати. Босиком бежал к столу, записывая какую-то новую строфу для начатого ранее стиха. У меня тоже, с его легкой руки, стала проявляться эта мания, записывать приснившиеся стихи. Обычно, я сплю как убитый, разбудить меня очень сложно. Но Козлов на меня действовал одухотворяюще.
Так и хочется привести те стихи, что были тогда написаны. Особенно, посвященные Славику. Но я понимаю, что это не поэзия, а просто юношеские метания.

***
Восемнадцать лет тому назад,
В этот день, мальчишка запищал.
Он заплакал, будто бы узнал,
Что он прямо из утробы матери попал
В нашу жизнь – сущий ад.
Да, сегодня мне исполнилось восемнадцать лет. Это уже был солидный возраст. Все мои друзья были моложе меня на два, а некоторые и на три года. Но так как я этого не ощущал, то и друзья этого не ощущали. Но я-то знал, сколько мне лет.
День моего рождения родители решили торжественно отпраздновать. Пригласили Павла Моисеевича и Елену Михайловну. Мать испекла свой знаменитый торт «Наполеон». Он был очень высокий и круглый. Отец подарил мне детекторный приемник «Комсомолец». Он его давно купил в Одессе и хранил на день моего рождения. Это был дорогой подарок, стоил целых пятьдесят рублей.
Сели за стол, налили мне рюмочку вишневки и пожелали мне успеха в жизни. Мать приготовила праздничный обед. Еды было поставлено много: салат «Оливье», картошка в «мундире», селедка с луком, свиные отбивные и жареная курица. И чай. Чая с тортом было выпито много. Чайника два не меньше. Ну и конечно, разговоры.
Я очистил и съел пару клубней картошки, пару кусков селедки с луком, замоченным в подсолнечном масле с уксусом, свиную отбивную на косточке и есть больше не хотелось. А хотелось как можно быстрее открыть пакет с приемником и рассмотреть, что там внутри. Я отпросился, встал из-за стола и пошел в свою комнату. Через некоторое время Вова тоже ушел на кухню, где стал читать какую-то книгу. Взрослые остались одни и продолжали пить чай, есть торт и вести разговор. Видно было, что им есть о чем поговорить.
 Пакет был очень тяжелый и тщательно упакованный. На упаковке проставлен адрес завода изготовителя: город Москва. Я очень аккуратно стал его раскрывать.
Внутри была инструкция и перечень предметов, которые входили в состав приемника. В пакете находилось: инструкция по установке приемника, круг тяжелой медной многожильной проволоки – 50 метров длиной, наушники, детектор, грозопереключатель и сам приемник с гнездами для подключения антенны, заземления и рукояткой тонкой настройки приема сигнала.
Это была фантастика – без проводов, без источников питания слушать эфир. Покрути рукоятку настройки, и ты уже в Париже, а хочешь – в Берлине, в Лондоне, в Нью-Йорке, и, конечно же, в Москве. Весь мир лежит в этой небольшой коробочке с надписью «Комсомолец». Такого ни у кого в Снигиревке нет, а у меня есть.

***
Работы навалом, но в принципе, прочитав инструкцию, все стало понятно: нужно натянуть антенну, как можно длиннее и выше, закопать в землю, на глубину одного метра кусок метала, соединить его проводом с гнездом заземления, закрепить на стене грозопереключатель, подключить приемник и наушники и слушать мир.
Я сразу же пошел во двор смотреть, куда закрепить антенну. Понятно. Если закрепить один конец антенны на фронтоне дома, а второй конец на крыше беседки, то это будет около 40 метров и останется еще кусок провода для заземления
Яму для заземления, лучше всего копать под моим окном. Листа металла у меня нет, так что, закопаю ведро. Все равно оно течет, не жалко.
Грозопереключатель устанавливаем на раме окна, а сам приемник, над моей кроватью, Чтобы можно было слушать мир, лежа в кровати.
В комплект детекторного приемника входила также целая куча разных деталей, начиная от самого детектора и включая разные мелкие деталюшки, как например керамические изоляторы, однополюсные вилки вплоть до шурупов, олова и канифоли. Так, что работать было с чем и над чем.
Но был уже вечер воскресенья и впереди целая неделя школьных занятий. Свободного времени практически не было, только по утрам. Но по утрам-то, я сплю. Однако, видимо, придется вставать пораньше и работать по утрам. Ничего не поделаешь, охота пуще неволи. Это я уже понял.
Я снова взял инструкцию и стал внимательно читать, что там написано. А написано было много. Инструкция была составлена настолько тщательно, что и совсем неумелый человек, мог бы собрать и подключить приемник.
Там все начиналось с крыши: как надо установить г-образную или т-образную антенну, как сделать ввод антенны в дом, как соорудить заземление и подключить его к грозопереключателю, как установить сам приемник и как подключить к нему антенну и заземление. И все это было описано очень и очень подробно. Мне все было ясно, что и как делать. Только когда? Установка антенны требовала, по меньшей мере, целый день. Значит, это можно было делать только в воскресенье, и без помощи ребят не удастся. Один я не справлюсь. Для установки заземления нужно было копать яму, желательно под окном и закопать в ней ведро. Да и не все инструменты у меня были.
Пришлось идти к отцу советоваться. Отец внимательно меня выслушал и сказал: «Напиши, что тебе понадобится для работы». Я записал: у меня нет дрели, сверл диаметром до десяти миллиметров, паяльника, двух брусков для установки антенны на крыше дома и беседки, проволоки для растяжек и ведра для заземления. И надо еще выкопать яму под моим окном.
Отец разрешил мне взять ведро и копать яму, а с остальным обещал помочь.
Утром я проснулся в десять и сразу же стал копать яму. Земля была мягкая, прошедшие заморозки еще не схватили землю. Но все равно, копать было трудно, так как яма находилась на дороге к калитке, и за столько лет была утрамбована до состояния камня. Лопата ее не брала. Нужна была кирка. Кирка была у Толика Барковского. Толика дома не было, но тетя Маша, выслушав мою просьбу, одолжила мне свою кирку.
С киркой работа пошла веселее. Я прокопал землю на два штыка, и пришлось прекращать грунтовые работы. Надо было идти в школу.

***
На большой перемене мальчишки убежали во двор гонять мяч. Это называлось играть в футбол. Тогда многие помешались на футболе, особенно когда по радио Синявский комментировал репортаж футбольного матча Динамо (Киев) – Динамо (Москва). Половина страны сидела тогда у тарелки радиоточки и неожиданно громко орала в самых непредсказуемых моментах. Я в футбол не играл и, честно говоря, даже немного боялся мяча. Особенно после того, как получил по голове от сильно удара случайно запущенного не в ту сторону мяча от ноги здоровяка Саньки. Звенела тогда в голове довольно долго, и ощущение было не очень приятное. Так что лучше от футбола быть подальше.
В классе оставались девчонки, которые не интересовались футболом, Славик Козлов, Толик Шолом и Валя Швец. Ну и я, конечно. Я спрашиваю у ребят:
– Ну, а кто мне скажет, где находится Англия?
Прореагировал только Валя:
– Англия находится в Англии.
– Молодец, а Швеция находится в Швеции, Франция во Франции, Италия в Италии и так далее…
– А что я тебе должен описать весь земной шар, что ли?
– Вон глобус, возьми и ткни пальцем, – посоветовал ему Славик.
– Верно, а что такое глобус? Это такой прибор, где все это обозначено. Значит, нужен прибор, чтобы найти эти страны.
– Хорошо, а где, по-твоему, находятся эти страны?
– Вот здесь! И, Англия, и Франция, и все, все находится здесь.
– Где это здесь?
– Здесь, в нашем классе. Слыхал про эфир? Так вот, эфир есть везде, и в нашем классе тоже. И нужен только прибор, чтобы выявить и услышать весь этот мир.
– Какой еще прибор?
– Прибор называется детекторный приемник. Мне его подарили на день рождения. Нужно только его установить, а для установки мне нужна ваша помощь.
– А что нужно делать?
– Нужно установить антенну. Знаешь, что такое антенна? Не знаешь, темный человек.
– Сам темный…
– Не обижайся. Антенна это такой длинный провод, который натянут между домами и присоединен к приемнику, что бы улавливать волны эфира. Я хочу в воскресенье установить антенну между домом и беседкой. Но нужна ваша помощь.
– Нет, в воскресенье я не могу, много работы по дому…
Это Толик Шолом. Смотрю на Славика. Тот мотает головой – нет. А ты, Валя?
– В воскресенье? А в котором часу?
– Часиков в десять. Раньше начнем, раньше кончим.
– Хорошо, я приду.
В класс толпой ввалились мальчишки. Мокрые, потные, шумные. Возбужденно обсуждают прошедшую игру. Заходит Иван Семенович, все встали.
– Садитесь…
Сели, успокаиваются. Иван Семенович подходит ко мне:
– Тебя вызывает директор. Можешь идти.
Я вхожу в кабинет директора.
– Ты когда думаешь собирать учком? Нужно уже начинать подготовку к Новому году. Времени мало осталось.
– Я уже говорил с ребятами. Наверное, на следующей неделе соберемся и начнем.
– Почему на следующей?
– На этой дел много дома накопилось. Вы не волнуйтесь, и стенгазету выпустим, и коридор украсим. Девочки такие кольца наловчились делать, что просто завидно становится. Красота неописуемая.
– Про бал-маскарад не забыл?
– Не забыл. Даже мальчишки какие-то костюмы собираются делать. Только вот с музыкой не ясно. Григорий Савельевич, говорят, заболел.
Григорий Савельевич был нашим гармонистом. Он на войне потерял ногу и, ковыляя на одной ноге, приходил в школу и под одну и ту же мелодию (так мне казалось) осуществлял музыкальное сопровождения всех наших мероприятий.
– Музыкой я займусь сама. Музыка будет. Ну, хорошо, иди.
И я пошел в класс.

***
Вечером мне отец говорит:
– Дрель и паяльник обещали принести завтра, остальное я тоже выписал, завтра получу. А что ты паять собрался? Мне сказали, что это не так просто. Уметь надо.
– Надо припаять провод заземления к ведру. Я, конечно, еще не паял, но у Толика в книжке по ремеслу вычитал. Нужно сначала зачистить место пайки, а потом залудить с помощью паяльника, канифоли и олова, а затем припаять провод. Так там написано, думаю, что получится.
– Хорошо, завтра все привезу.
– Спасибо.
Утром я опять вскочил чуть свет, то есть, аж в десять часов утра и, не завтракая, продолжил копать яму. Углубился на глубину выше колена. Копать стало неудобно, чтобы копать дальше, нужно было залезть в яму. Но она была узкая, я там не помещался. Нужно расширять яму. Пришлось начинать копать снова сверху, так что в глубину я сегодня больше не копал. Но зато я ней помещался.
В школе все было благополучно, хотя по немецкому языку я получил тройку. Но был не в обиде.
Вечером отец привез все необходимое для дальнейшей работы. И говорит:
– Мне сказали, что припаять к ведру провод с помощью канифоли вряд ли получится, тут нужна кислота. Надо с помощью спички, и намотанной на ней ватки, нанести кислоту на зачищенное место, приложить раскаленный паяльник с оловом и залудить это место, то есть покрыть это место тонким слоем олова, а потом уже припаивать медный провод. И еще, нагревать паяльник нужно открытым огнем, лучше всего на горелке примуса.
И передает мне маленькую от лекарств бутылочку с какой-то жидкостью.
– И смотри, будь осторожен с кислотой, ни в коем случае, она не должна попасть на кожу рук, и тем более в глаза.
– Спасибо, я буду осторожен.
Примуса у нас нет. Есть керосинка «Грец», но вряд ли это открытый огонь. Нужен примус. Придется в классе делать опрос, у кого есть такое средство нагрева. Дело в том, что почти у всех дома, стояли печи, и не было необходимости использовать дорогой керосин.
И, действительно, мой вопрос «У кого есть примус» был встречен в классе удивленным молчанием. Откликнулась только Валя Головко:
– У нас дома, вроде есть примус, но нужно уточнить у родителей.
Я напросился после занятий зайти к ней домой и уточнить этот вопрос. Валя Головко была общепризнанной первой красавицей нашего класса. Все мальчишки, ну пускай почти все, были в нее влюблены. Даже Славик Козлов «сох» по ней.
…Как колокольчик звонок голос,
Как дикой кошки гибок стан
   И словно пламень, вьется волос.
Ей всех пленять был гений дан!
У меня же с ней были только дружеские отношения, впрочем, как и со всеми девчонками нашего класса. Я предпочитал влюбляться в девчонок с украинской школы. Они были чужие, и тем привлекательны, а эти свои.
После занятий я пошел провожать Валю домой. Родители были дома и на мою просьбу ответили, что давно примусом не пользовались, и что керосина там точно нет. Я пообещал вернуть примус в целости и сохранности через пару дней. С драгоценным примусом я пошел домой.
До конца недели я копал яму. Наконец, когда из ямы стала торчать моя голова, я успокоился, глубины должно было хватить.
Примус был исправен, но чадил. Видимо, нужно было чисть горелку примусной иголкой. Иголки у меня не было. Пришлось изобретать. Чего я только не совал туда, все было тщетно. Наконец, Толик Барковский притащил мне кусок стального троса и я с трудом расплел его на отдельные пряди, а одну прядь на отдельные проволочки. Их диаметр был настолько мал, что провод успешно залез в горелку и примус утробно зарычал. Мне был приятен этот звук. Можно было греть паяльник.
Я старательно выполнил все условия и припаял провод к ведру. Ведро я наполнил землей и опустил его в яму. Все, можно было, наконец-то, засыпать яму. Она здорово мешала подходить к калитке.
В раме моего окна я просверлил отверстие и просунул в комнату второй конец провода заземления и припаял его к установленному на раме окна грозопереключателю.
Оставалось подключить антенну.

***
10 часов утра, воскресенье. Я сплю, блаженным сном. Меня будит Вова:
– Вставай, пришел Швец, говорит, что вы с ним договорились ставить антенну.
– Который час?
– Уже больше десяти.
– Хорошо. Сейчас встану. Скажи, пусть подождет. Заведи его в комнату.
– Вставай.
Я встаю. Не люблю, когда меня будят.
– Ну, что Валя, будем работать?
– Я уже полчаса тебя жду!
– Прости. Вчера поздно лег. Готовил объем работы на сегодня. Спасибо, что пришел, а то мне одному не справится.
– Так, что делать будем?
– Подожди, сейчас что-то перекушу, и пойдем на улицу, покажу.
Быстро жарю яичницу, съедаю стакан сметаны, выпиваю кружку чаю.
Зову Валентина. Выходим.
Показываю бухту медного провода.
– Это антенна. Ее надо протянуть от дома до беседки. Крепим на брусках, это будут мачты антенны. К ним я уже присоединил растяжки и подвеску антенны на изоляторах. Бруски прибиваем к фронтону крыши и к шпилю беседки. Укрепляем растяжки и протягиваем антенну через изоляторы. Снижение антенны пропускаем через оттяжку на крыше до окна и через раму окна подключаем к грозопереключателю. Вот и все наружные работы. Будем делать, и все станет ясно.
– Ну что ж, с чего начнем?
– Давай укрепим мачту к шпилю беседки.
Достали лестницу и полезли на крышу беседки. Четыре бревна крыши сходились вверху беседки, и к ним был прибит шпиль. Если прибить мачту к бревну и привязать к шпилю, то крепление будет достаточно надежным. Так и сделали. Затем натянули растяжки к трем сторонам крыши и укрепили. Остались довольны своей работой.
Перешли к заднему фронтону крыши. Здесь было проще. Надо было выпилить кусок козырька крыши и прибить мачту к балкам фронтона. Две растяжки укрепить было просто, а вот для третьей надо было лезть на крышу. Я говорю Вале:
– Ты легче, я тебя подсажу, а ты залезешь на конек крыши. Согласен?
– Да, пожалуй, я тебя не подсажу. Придется мне. Только страхуй хорошенько.
– Не боись. Поймаю обязательно.
Видно Валя вспомнил, как ему всегда приходилось карабкаться наверх пирамиды, и недолго думая, царапая меня ботинками, полез вверх крыши. Уцепился за козырек. Я его подтолкнул, и он сел верхом на конек крыши, свесив ноги по сторонам. Я подал ему молоток и гвозди и он, захватив третью растяжку, пополз по крыше. Когда растяжка натянулась, он прибил ее гвоздями к настилу крыши.
Спустился он благополучно, и мы уселись в сторонке, отдыхая и любуясь проделанной работой. А любоваться было к чему. Дом с мачтами антенн приобрел неожиданно устремленный к небу вид. Это было очень красиво.
Оставалось протянуть провод антенны. Опять полезли вверх на беседку. Привязали к изолятору подвески один конец провода антенны и спустились вниз. Аккуратно размотали бухту антенны и, не особенно натягивая, прикрутили оставшийся кусок к изолятору подвески мачты. Верхолазные работы были закончены.
Оставалось совсем ничего. Нужно было напротив окна установить оттяжку с изолятором. Просверлить отверстие в раме окна, поместить в отверстии керамическую трубку и протянуть оставшийся кусок провода антенны через оттяжку к окну и подключить к грозопереключателю. На это ушло немного времени.
Развели примус, нагрели паяльник и припаяли второй конец антенны к верхнему контакту грозопереключателя. Остаток провода отрезали.
К двум кускам изолированного провода припаяли по однополюсной вилке, а вторые концы припаяли: один к среднему контакту грозопереключателя, а второй к контакту антенны. Укрепили изолированные провода вдоль стенки комнаты и подвели их к корпусу приемника.
Всё, схема детекторного приемника готова к работе. Можно слушать эфир!
Опять сделали перерыв в работе для отдыха и изучения инструкции по работе с приемником.
Приемник позволяет работать в длинноволновом и средневолновом диапазоне. Каждый диапазон имеет по две фиксированные позиции волн: гнезда А1 и А2 – для длинных волн, и гнезда А3 и А4 – для средних волн. Вставляя однополюсную антенную вилку в одно из гнезд и вращая рукоятку точной настройки, можно настроиться на радиостанцию, работающую в этом диапазоне.
По-моему, нам все стало ясно. Пошли слушать мир.
Установили детектор в позицию для длинных волн, а вилку антенны в гнездо А1. Рукоятку грозопереключателя установили в верхнюю позицию. Включили вилку наушников в свои гнезда. Я одел наушники, повернул один из них так, чтобы и Валя мог слушать и начал крутить рукоятку точной настройки. Внезапно раздался оглушающий дикий треск и вой. Я чуть-чуть повернул рукоятку, треск и вой исчезли, и послышалась незнакомая мелодия. Кто играл и где играли, не было известно, но это было не важно, приемник работал, и наши труды были не напрасны. Спасибо отцу.
Валя отобрал у меня наушники и в соответствии со схемой инструкции стал исследовать весь доступный диапазон волн. Я же пошел собирать инструмент и оставшийся материал, то есть наводить порядок. У меня еще была впереди целая ночь. Так что я еще успею насладиться.
А сейчас все что я набрал, нужно было отдать людям. Во-первых, отцу: дрель, сверло и паяльник. Во-вторых, Барковским: кирку и совковую лопату и, в-третьих, Вале Головко: примус. Отложил все чужое в сторону, а все оставшиеся материалы отволок на чердак, может, пригодятся.
Отнес дрель, сверло и паяльник отцу и похвастался, что приемник работает. Взял кирку и лопату и пошел к Барковским. Я отдал инструмент тете Маше и узнал, что Толик спит. Я удивился, было еще очень рано для отдыха. Оказывается, у Толика вчера была первая зарплата, и они ее до сих пор отмечают. Примус я завернул в газеты и засунул в авоську, завтра отнесу его домой родителям Вали Головко.
Зашел домой. Швец сидел с блаженным видом, уставившись в стенку взглядом. На голове были наушники. Оказывается, он наткнулся на московский канал, а там передавали концерт Козловского. Валя даже сбегал в комнату, проверить – по радиоточке в это же время передавали новости. Так что, точно, он был в Москве.
По результатам ночного бдения мною было установлено, что в основном, почти на всех диапазонах, были слышны дикий вой, свист и другие нечеловеческие звуки.
Много было морзянки. Азбуку Морзе я знал, но понять хоть что-нибудь в этом бесконечном “тити, пипи, тити» было невозможно, ни одна буква азбуки не распознавалась, так-что я перестал даже прислушиваться. Работающих радиостанций я обнаружил не более семи, десяти. Из них только две говорили по-русски или слышны были знакомые мелодии. В основном это были европейские станции. Там звучал джаз, и говорили по-английски, по-французски и, видимо, по-итальянски. Немецких станций я не услышал вообще. Понять, слышна ли была Америка, я не смог из-за незнания английского языка.
Я зафиксировал и записал расположение вилки и детектора в местах, где была слышна русская речь и несколько мест, где была четко слышана джазовая музыка. И под звуки джазовой музыки я заснул.

***
На следующий день я пошел в школу, захватив с собой авоську с примусом. Одним из уроков в этот день была химия. Ее нам преподавала Мария Семеновна. Она была небольшого роста с пронзительными черными глазами. Очень быстрая, можно сказать даже суетливая, в своих движениях и с резкими переходами от одной темы к другой. Ко мне она относилась не очень хорошо, хотя оценки ставила справедливо, если знал – то четверка, если плохо – то тройка или двойка.
Химию я не любил и, хотя мать у меня была химиком, я совершенно не понимал тогда логику этого предмета. Значение каждого химического элемента из таблицы Менделеева я помнил, а вот их взаимодействие друг с другом я практически не ощущал. Видно где-то, что-то в запасе знаний мною было упущено.
Сегодня я слушал ее невнимательно. Мысли были заняты чем угодно, но не химией. Во-первых, надо было составить объявление о созыве учкома. Во-вторых, надо было подойти к директору и согласовать время и тему заседания. Тем я набросал очень много, на каких остановиться я не знал, так как если их все обсуждать, то действие затянется не на один день. Нужен был совет и решение, что главное.
На большой перемене я пошел в директорскую и постучался.
– Входите, – услышал. Я вошел. Галина Арсентьевна была одна и что-то писала в толстом журнале.
– Галина Арсентьевна, я по поводу заседания учкома. Я набросал пару тем, которые, думаю, надо обсудить на заседании. Хотелось бы с вами посоветоваться по этому поводу, да и когда мы будем проводить учком?
Я отдал лист с темами. Галина Арсентьевна внимательно прочитала мое творчество и сказала:
– Ну что ж, из этого обилия возьмем только две, нет, три темы. Во-первых, и это основное, подготовка к Новому году. Во-вторых – стенгазета, и в третьих – люди, кто и за что отвечает. Это хорошо, что люди есть. Но ты забыл главное – дисциплина и успеваемость. Она у нас еще здорово хромает. Вот, например, опять безобразный случай. Лопушанский из пятого «а» вновь безобразничает, подрался с Гешой – Геннадием Титовым. Апраксина из седьмого, имеет уже три двойки – по химии, по немецкому языку и по биологии, да и по другим предметам тоже неважно. Что с ней делать? Отчислять что ли? Не имеем права. Да и у вас в классе, Кальмус, тоже двойку по математики, наверняка, в четверти будет иметь.
– Так может быть их в стенгазету поместить, пусть вся школа читает. Стыдно им будет, исправятся.
– В стенгазету это хорошо, а может быть их на учком вызвать, поговорить, как старшие товарищи?
– Можно и на учком. Хуже не будет. Только Лопушанский на первой смене учится, а остальные во второй. Как тут быть?
 – Значит, заседание будем проводить после окончания занятий первой смены, в половине первого. Хватит полтора часа, чтобы обсудить все вопросы?
– Думаю, хватит. А в какой день будем проводить заседание?
– Сегодня понедельник. Вторник… среда…, нет, в среду я не могу, занята. Давай на четверг назначай. Пиши объявление: в четверг, в половине первого, заседание ученического комитета, перечисли основные вопросы и кого приглашаем на заседание, и повесь в вестибюле.
Да, кстати, я договорилась насчет гармониста. Правда, он в основном на свадьбах играет, но согласился провести новогодний вечер с нами. Так что будете с музыкой.
– Спасибо.
– Ну, иди, скоро звонок на урок.
После уроков я вместе с Валей Головко пошел к ней домой относить примус. Объявление я написал и отдал Алле Чалковой начисто переписать, оформить и повесить в вестибюле.
В четверг провели учком. Собрались все: я, Толик Шелом, Славик Козлов, Аля Олейник, Алла Чалкова, в общем, все-все-все. Был директор Трандосир Галина Арсентьевна, Павел Моисеевич, физрук. Лопушанского учительница привела за руку, хотел удрать. При нас вел себя смирно, только сидел, потупив глаза, и молчал, когда о нем говорили. Апраксина и Кальмус тоже сидели молча, слово из них вытянуть было очень сложно. Пообещали исправиться. Их отпустили.
Когда страдальцы ушли, начался настоящий учком. По всем вопросам у каждого было свое мнение, и каждый старательно стремился донести его до всех. Бедлам продолжался долго. Но за недостатком времени (уже начались занятия во второй смене) пришлось разойтись. В принципе все было ясно, на страдальцев в газете Толик решил поместить карикатуры в стиле Куккрыниксов, я обязался написать оду в честь Вали (она одна у меня отсутствовала в моей поэтической тетради), а Славик обещал поместить целый ряд заметок про наши трудовые будни.
Девочки согласились засесть за клейку гирлянды для украшения коридора, где должен был состояться бал-маскарад. Нужны были только газеты и акварельные краски. Галина Арсентьевна обещала обеспечить. Клейстер девчонки обязались варить сами.
Так что к Новому году мы почти уже были готовы. Придя домой после школы, я тут же засел за написания оды в честь получения двойки Валей Кальмус. Правда, ода не получилась, а получился рассказ о том, как Валя Кальмус во второй четверти получила двойку по математике. Рассказ был помещен в нашей стенной газете и наделал много шума. Валя на меня сразу же обиделась, а потом простила.
Других свидетельств того времени у меня не сохранилось, за исключением этого рассказа и то, благодаря тому, что он находился в моей черной коленкоровой тетради, которая чудом дожила до нашего времени. Я посмел его поместить в этой повести, понимая, все его недостатки. Всё же я думаю, что он хорошо отражает атмосферу того времени:
Рассказ о том, как Валя Кальмус
во второй четверти получила двойку
Весь девятый класс сидит
За покатой партой,
Всё собрание кричит
– двоечникам жарко.
Жить здесь двойкам
– ох! не сладко
Достается им порядком.
Всем придется вскоре
Жить лишь в коридоре.
Ведь в девятом классе
Так закон и гласит:
«Двойкам не найдётся
Места в нашем классе».
Разобиделись вдруг двойки:
«Что такое? Что за толки?
Как же, так, и как без нас
Обойдется целый класс?
Взбунтовались страшно двойки,
Собрались на свой совет,
Стали думать и гадать,
Как бы им ребят унять.
Стали планы предлагать
И секреты вспоминать,
Как боролись до сих пор
За свое существованье.
Чей-то голос перекрыл
Шум и гам собранья.
Это старый друг их был –
Кол – его прозванье.
Передал он им привет
И подал такой совет:
«Даром рот не разевать,
Тайны все не открывать,
А утихнуть, замолчать,
Выждать время, и … напасть!
А сейчас всем помириться
К Лени лучше обратиться».
Тут уж двойки зашумели,
Танцы, песни загремели,
И пошли все пировать
За победу выпивать.
А потом они все скопом,
С шумом, криком, гамом, топом
К Лени-матушке пришли.
Рассказали ей беду.
И её помочь просили.
Лень сказала: «Помогу»,
Повернулась на боку,
Встала, топнула ногой
(Двойки тут пошли домой)
Крылья на руки надела,
Оглянулась, полетела.
Дождь осенний моросит,
Ветер воет. Дом стоит.
Приглянулся домик ей
Открывает тихо дверь,
Видит – девочка сидит.
В книжку вовсе не глядит.
Заглянула Лень в тетрадь
Видит: плохо. Вальку хвать!
Валя сладко потянулась.
Рот открыла, улыбнулась.
Говорит: «Я спать хочу
Лучше завтра подучу».
Утром поздно Валя встала,
Быстро время пробежало,
Надо в школу поспешить.
« В школу… нет…, куда спешить.
Лучше дома посижу,
Лучше маме помогу.
А уроки подождут
И не к спеху они тут».
Просидела Валя дома
Аж до третьего часа.
А потом пошла уж в школу
Двойку в четверти неся.
Взбеленился тут наш класс,
Там где вовсе не глядели
Двойку в классе заимели.
Заболел актив за всех:
Ведь боролся за успех,
За успех стопроцентовый,
Каждый час боролся класс!
Из-за этой двойки новой
Духом наш актив упал.
Но не надо нам грустить
Лучше двойки победить
Чтоб они бы все забыли –
Не могли бы к нам зайти,
Чтоб дорогу к нам забыли,
Не смогли б её найти.
Вот какое пожеланье
Нам ребята произнес
Старый, добрый, Дед Мороз.
Я решил тоже подготовиться к бал-маскараду, нарядиться рыцарем. Рыцарю нужны были латы, шлем и меч. Латы было решено сделать из фанеры. Прикрепить к торцам куска фанеры киперные ленты, использовав запас фитиля для керосинки. Согнуть фанеру, натягивая ленту, так, чтобы в фанеру можно было поместиться, мне удалось. Каркас лат я обклеил кусочками «серебряной» фольги. Крепился каркас на шлейках, которые я тоже обмотал фольгой. Получился «серебряный» доспех.
Сложнее было изготовить шлем. Но я нашел выход. Среди старых шмуток у матери сохранилась моя тюбетейка, которую я носил еще в пионерском лагере. Я решил взять ее за основу шлема. Приготовил клейстер и стал на тюбитейку накладывать, пропитанные клеем, полосы газетной бумаги, стараясь придавать ими форму шлема. Когда толщина стенок показалась мне достаточной, я поставил сооружение сушиться у плиты. Из куска доски я изготовил меч. Правда, здесь мне пришлось долго провозиться, удаляя из доски лишние куски дерева. Но меч, после того, как я обклеил его фольгой, получился внушительным.
Шлем, после того как он просох, я тоже оклеил фольгой. У матери сохранился материал, из которого в прошлом году был сделан плащ Лжедмитрия. Я его тоже присоединил к рыцарскому костюму. Маска у меня сохранилась еще с прошлого года. Так что, к бал-маскараду я был готов.
И вот наступило 31 декабря 1952 года. Завтра выходной день – день Нового года. А сегодня сплошной гембель. С утра я уже был в школе. Свой бальный костюм я тщательно упаковал и спрятал в классе. Учком был весь в сборе. Мальчишки лазили на стены, прибивали гвозди. Девчонки подавали им гирлянды разноцветных колец, и мальчишки аккуратно их привязывали. Гирлянд девочки наделали много, так что весь потолок практически был прикрыт свисающимися струями колец. Это было красиво.
Со всех классов были собраны стулья. Достали из кладовок скамейки. Все аккуратно расставили в несколько рядов. Здесь должны были сидеть зрители, но все равно, всем места не хватит, будут стоять. «Артисты» расположились сбоку у стены. Впереди зала (обычно исполняющего обязанность коридора) поставили стол. Здесь должен был находиться ведущий. Им, как всегда, была Елена Михайловна. Ну вот, вроде все готово, можно начинать.
Постепенно начался собираться народ. Все сидячие места были заняты преподавателями и родителями, которые пришли посмотреть на своих чад. Особенно на тех, кто участвовал в представлении. Остальные ребята подпирали стены и потихоньку переговаривались.
Репертуар бал-маскарада остался традиционным. Вначале ребята младших классов продемонстрировали свое умение составлять пирамиды. Они очень старались и две пирамиды были устойчивыми, но третья, самая высокая, удалась не сразу, раза два или три она разваливалась, не успевая завершиться. Но, в конце концов, они ее успешно установили, и все им громко хлопали. Затем было выступление сводного хора. Исполняли советские и народные песни. Сольного исполнения не было. Девочка из седьмого класса, у которой был хороший голос, простудилась, и придти не смогла. Танцевальная группа была слабая, видно еще не сработались. Но все равно им тоже хлопали. Затем выступили мы: я и Славик Козлов со своими стихами. Что читал Славик, я не помню, но один мой стих из того репертуара сохранился в черной тетради, и я решил привести его в этом повествовании:

Родная земля
Земля Украина. Цветущие нивы
Широки и вольны просторы полей.
Над самой водою свесились ивы
Как будто любуясь красою своей.
И рядом с водою шумит золотая
Пшеница, янтарным зерном налитая.

Поля и поля. Что сравнится с тобою
Моя Украина – родная земля?
Кто может поспорить с тобой красотою?
Где в мире такие растут тополя?
Где реки текут, как Днипро, многоводны?
И где велики так, страданья народны?


Чу! Топот коней вдруг послышался четкий!
И пылью клубится дорого вдали!
Стенанья и крики, и посвисты плетки…
Народ твой, то в плен, Украина, гнали!
То, значит, опять набежали татары,
Опять запылали в селеньях пожары.

Но видно еще не иссякли страданья,
И горечи чаша еще не полна:
Власть жадных поляков тяжелою дланью
На плечи твои, Украина, легла!
Паны наш народ за людей не считали:
«Холопами», «быдлом» так нас называли.

И снова над небом родной Украины
Звучали рыданья детей, матерей!
И снова дымились в селеньях руины,
И стиснут кулак у отцов, сыновей …
Их руки давно уж к оружью тянулись,
Бороться с врагами давно поклянулись.

И воин Хмельницкий, сражаясь с панами
В полки созывает крестьян, казаков:
«В Чигирин!», «К Богдану!», «На битву с врагами!»…
Проносится в селах призыв его слов.
И вновь Украина в боях запылала.
Минута для мщенья настала. Настала!

… И вот отгремели Пилявцы и Зборов.
В боях завоевана слава твоя.
Рождалась тогда в государственных спорах
Свобода твоя, дорогая земля.
…Но турки, поляки опять шевелятся,
И вновь захватить Украину стремятся.

Кто помощь окажет в годину невзгоды?
Кто руку протянет на помощь тебе?
С надеждою смотрят на север народы
И знают, что Русь им поможет в борьбе!
И помощь в сраженьях нам Русь оказала,
По-братски, нам в битвах она помогала.

С тех пор мы навеки с Россией едины,
И крепкий союз век от века растет.
Но только тогда расцвела Украина,
Как к власти приходит советский народ.
Живи же счастливо, земля дорогая!
Расти, процветай Украина родная!
На этом торжественная часть встречи Нового года завершилась, и был объявлен бал-маскарад. Ребята разбежались по классам переодеваться. В нашем классе девчонки заперлись и никого в класс не пускали, и я долго ждал возможности зайти в класс и одеть, наконец-то, свой «рыцарский» наряд.
Когда я вышел, такой нарядный, то сразу же был окружен толпой ребят. Каждый посчитал нужным испытать прочность панциря, для чего старательно трахали по нему кулаками. Девчонки с меня стащили шлем и побежали мерить его в комнату, где было зеркало.
В общем, мне было весело. И я тогда понял, что за удовольствие быть рыцарем. Панцирь давил на ребра. При первой же попытки согнуться, он вгрызался в горло и больно царапал. При попытке присесть, он менял направление и царапал бедра. О том, чтобы вытащить меч и прогнать эту толпу насильников не могло быть и речи. Я с удивлением понял, как же неудобны были доспехи воинов, а им же еще предстояло сражаться. Но тут гармонист заиграл краковяк и от меня отхлынули. Начались танцы. Я еще немного походил гоголем, а потом все же скинул эту тягомотину и решил тоже танцевать.
На подоконнике уже был установлен кем-то принесенный, патефон. Около него крутился Валя Швец. Только ему можно было доверить крутить эту драгоценность, а особенно, ставить пластинки. Пластинок было несколько штук, кажется, на них были записаны вальсы и песни Утесова. То, что был вальс «Амурские волны», я помню точно. Он и сейчас звучит в моей голове. Но тогда танцевать вальсы я еще не умел, да и никто из мальчишек танцевать не умел. Мы, молча, стояли вдоль стены, и смотрели, как крутятся девчонки. Почему это всегда девчонки втягивают нас в новую авантюру?
А пока свадебный гармонист уже играл знакомые нам мелодии, ту же летка-енку, падеграс, падеспань. Ну и конечно, всеми любимый «ручеек». Танцы продолжались до одиннадцати вечера. Я ушел домой раньше, мама строго-настрого мне приказала быть дома в десять, так как Новый год – это семейный праздник, и встречать его надо в кругу семьи.
Весь выходной день, первый день Нового года, я провалялся в постели. В квартире было холодно, хотя Евдокия Григорьевна утром протопила печь. Но ветер был северо-восточный, холодный и пронзительный. Снега еще не было, грязь на улице мороз все-таки приглушил, и можно было ходить, не таская за собой килограммы жирной и липкой грязи. Но я на улицу не пошел, делать там было нечего. Да и приятно, надев наушники, закутаться в одеяло, лежать в теплой постели и слушать мир.
Вчера мы встретили Новый год под звуки московских курантов. С рюмочкой сливовой наливки. Отец произнес пожелание, а Вова открыл дверь в прихожей и впустил Новый год. Выпили все: я, Вова, мама с папой и Евдокия Григорьевна. С Новым 1953-м годом!
И вот, я валяюсь в кровати, читаю книжку. Меня, в последнее время, стала интересовать литература о Великой Отечественной войне 1941–1945 года. Меня интересовали сильные личности и сильные поступки, а в этих книгах было много примеров таких людей.
Сегодня я читал «Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого. Я ее уже один раз прочитал и вот начал снова. Особенно мне запомнился случай, когда изможденного Маресьева поили бульоном, из единственной в отряде курицы, по прозвищу «партизанка». Я и сам очень любил золотистый куриный бульон с вермишелью. Мне были понятны те ощущения, которые испытывал Маресьев, когда он вкушал этот бульон, хотя наверняка вермишели там не было. Здоровье само вливалось в его тело.
Я уже перечитал много книг об этом историческом времени. Это и «Белая береза» Бубеного, и «Волоколамское шоссе» Бека, и «Живые и мертвые» Симонова. Книги были разные, но в них явно чувствовалось тревожное время войны. А главное, ощущение надежды, что это когда-нибудь кончится, и будет мир, и «будет счастье на земле».

***
Интерлюдия
 
Странная вещь – память человека. Она похожа на альбом с фотографиями. Вот лежит на дальней полке толстенный том. И память молчит. А стоит только открыть его и увидеть фотографию маленького мальчика, который стоит на стуле в матросском костюмчике с лямками, и сразу вспоминается: это же я. Помню, как мы с мамой ходили на парад, а после парада зашли в фотографию на Дерибасовской. Фотограф поставил меня на стул и приник к черному ящику, стоящему на длинных ногах. Помню, как он прятался под черным платком, а потом вылезал из-под него и крутил меня из стороны в сторону, и снова прятался под платком, а потом вылез и сказал: «Смотри, сейчас отсюда птичка вылетит». Но никакая птичка не вылетела, а что-то вдруг ярко зажглось, и фотограф снял меня со стула. А потом мама показала мне эту фотографию и сказала: «Помнишь, как мы ходили к дяде фотографу, а ты боялся и не хотел фотографироваться. Так вот это ты тогда был такой». Я не помнил, но через столько лет, вновь увидел фотографию, и вспомнил: и фотографа, и маму, и даже фотографию на Дерибасовской.
А вот другая фотография. Это фотография на паспорт. И вот что вспомнилось…
Мною заинтересовалось государство. Пришла повестка из военкомата. Оказывается, мои сверстники уже вовсю служат Родине. А я еще учусь. Я пошел в военкомат. Мне говорят, что нужно предъявить паспорт и справку от школы. Я говорю, что у меня нет паспорта, и справку от школы я тоже не брал.
Военком удивился и велел как можно быстрее подготовить и принести такие документы: паспорт, свидетельство о рождении, комсомольский билет, четыре фотографии 3х6, справку из школы, что я учусь в девятом классе и листок с автобиографией с основными сведениями о себе.
У меня ничего такого нет. Прихожу домой, вечером все рассказываю матери. Она задумалась и говорит: «Подожди у себя, я поищу те документы, что есть, посоветуюсь с отцом и позову тебя, поговорим». Я ушел.
Через какое-то время мать меня позвала. Она сидит за столом, перед ней куча бумажек. Отца нет. Он куда-то ушел. Мать дает мне какую-то фотографию и говорит:
– Смотри.
На фотографии видна колоннада и море. А сверху надписано прописью: «Гагры, 1950 год». Возле колоннады стоит мужчина в пальто и шляпе и рядом с ним девочка, в клетчатом пальто, с двумя косичками по бокам.
– Это твой отец и сестра. Отца зовут Александр Александрович, а девочку Юля. У них другая семья. Я с ними связь не поддерживаю.
– Почему?
– Так надо. Вот твое свидетельство о рождении.
И подает мне маленький квадратик серой бумаги, на котором напечатано:
Имя: Георгий.
Место рождения: г. Одесса
Год и дата рождения: 1934 г. 30 ноября.
Отец: Разумов Александр Александрович.
Год и дата рождения: 1905 г. 21 октября.
Национальность: Русский.
Мать: Прупес Кейла Фейга Залмоновна.
Год и дата рождения: 1912 г. 6 марта.
Национальность: Еврейка.
– Мама, а почему Кейла Фейга. Ведь ты же Калина Сигизмундовна?
– Я родилась до революции и ребе, с согласия родителей, так меня назвал. А потом я пошла в школу в Одессе и стала Калиной, так детям удобно было меня называть.
Теперь слушай, у тебя не стандартная ситуация. Во время войны вы с Вовой были на моем иждивении и всюду по бумагам проходили как Прупес Георгий Арнольдович и Прупес Владимир Арнольдович, и так было до сего дня. Но никаких официальных документов на эти фамилии у нас нет.
Тебе впервые понадобились официальные документы, и кроме свидетельства о рождении ничего другого нет. А при оформлении паспорта тебя обязательно спросят, на какую фамилию оформлять документ. И ты должен будешь сказать, какую фамилию ты официально будешь носить. Решай сам, я тебе ничего не собираюсь советовать. Ты уже взрослый и принимай решение сам. Завтра пойди в паспортный стол и отдай свидетельство о рождении, вот шесть фотографий. Пусть возьмут, сколько нужно. Напишешь заявление, у них должны быть бланки, и закажешь себе паспорт.
– Мама, фотографии-то летние?
– Ничего, сойдут и такие. Но если они потребуют другие, то на тебе деньги, зайдёшь в студию и сфотографируешься. Но думаю, что и этих хватит.
– Мама, а как же Вова, ведь он тоже Прупес?
– Мы с папой уже обсудили этот вопрос. Он возьмет после окончания школы фамилию отца. Будет Биллиг Владимир Арнольдович. Так принято на Руси, дети носят фамилию отца.
– Тогда и я тоже возьму фамилию отца? Буду Разумов Георгий Александрович.
– Смотри сам, как запишешь, так и будешь. В школе, на эту тему ни с кем не говори. Будешь по-прежнему Прупес и Вова тоже. Павел Моисеевич в курсе. Мы в день твоего рождения уже обсудили с ним этот вопрос, и он обещал все рассказать директору. А больше никому знать ничего не надо. Ясно?
– Ясно.
Через три дня я получил паспорт и пошел в райком комсомола. Объяснил ситуацию и написал заявление об обмене билета. К понедельнику все документы для военкома были собраны, и я пошел на прием к военкому. Он взял документы и начал читать.
– Подожди-подожди! Ты ж у нас проходишь по всем бумагам как Прупес. А паспорт у тебя на Разумова?
– Да, в соответствии со свидетельством о рождении.
Он взял свидетельство и начал читать.
– Ну, ты и даешь. Ты соображаешь, что ты наделал. Ведь теперь всю твою документацию надо переделывать, а бланков вообще нет. И времени нет. И людей нет. Когда это мы все сделаем? Ну, хорошо, можешь идти. Оставляй все документы, понадобишься – вызовем. Иди.

***
У нас дома снова пополнение. Отелилась Зорька и принесла чудного теленка. Всю ночь Евдокия Григорьевна и мама принимали роды. И вот, пополнение. Теленок, покачиваясь на тонких ножках, стоял в углу кухни. Маленький, лобастый, он грустными глазами искал мамку. Но Евдокия Григорьевна сказала, что отдавать его Зорьке еще рано. Пусть окрепнет в доме.
У Зорьки вместо молока выдаивалось молозиво. Это была густая, желтого цвета, жирная пища для теленка. Наш теленок ел ее с удовольствием, но и нам с Вовой тоже досталось немного. Евдокия Григорьевна запекла в духовке казанок с остатком этой жидкости, и получился очень вкусный, а главное питательный пирог. Не знаю, как назвать иначе эту уникальную пищу, но это было очень вкусно.
Я зашел в сарай к Зорьке. Обычно она молча жевала в яслях сено, и на меня никакого внимания не обращала. А тут, не успел я войти, как Зорька, повернула ко мне свою голову и протяжно замычала: «Мууууу…». Как будто бы спрашивая, а где мой маленький?
Я ее успокоил и сказал, что он поел и, наверное, спит. Я бы на его месте спал. Зорька снова, но уже не так протяжно, замычала: «Мууу …». Видно поняла, что с теленком все в порядке, накормлен, напоен и находится в тепле.
Я зашел к Толику Барковскому. Оказывается, он тоже получил повестку в военкомат, и осенью идет в армию. Тетя Маша была довольна. Она мне потихоньку рассказала, что на работе мужики очень много пьют. И в последнее время, Толик все чаще и чаще стал приходить с работы выпившим, а то и вовсе пьяным. Хотя деньги отдавал полностью. Вот мать и надеется, что три года в армии пойдут ему на пользу. Я обещал переговорить с Толиком и сказать ему, что водка никого никогда до добра не доводила. Толик и сам это знал, но против товарищей пойти не мог.
Приближались праздники. День Советской Армии и Международный женский день. Опять гембель. Галина Арсентьевна уже неоднократно напоминала, что приближаются праздники и нужно собирать учком. Нужно выпустить как минимум две стенгазеты к 23 февраля и к 8 марта.
Ребят удалось собрать только за неделю до 23 февраля. И то, Толик Шолом заболел, сидит дома, обмотав шею шерстяным шарфом, и сипит. Может быть и к лучшему, так как мне уже давно, то, что рисовал Толик, не нравилось.
В седьмом классе объявился еще один художник, и я пошел к нему домой посмотреть его рисунки. Мне они понравились, он рисовал акварелью и сделал несколько копий с картин, опубликованных на открытках. Мы с ним договорились, что в воскресенье он придет на учком и оформит стенгазету. Я предложил нарисовать Кремль с исходящими из него лучами света и написать поздравление воинам Советской Армии.
В воскресенье мы все собрались в учительской. Пришел и художник, как его фамилия я не помню, но помню только его белобрысую голову и чистые голубые глаза. Я давно уже написал объявление с просьбой писать заметки о событиях в классе или свои замечания о происходящем. Но никаких заметок не поступило. Пришлось всем сидеть и писать заметки о том, кто, что знал о делах школы. У меня стихов про армию не было, но Славик согласился написать стих и принес. Мы его одобрили и поместили в нашей газете.
Газету мы в тот день нарисовали, хотя и засиделись допоздна. Галина Арсентьевна дала добро и 23 февраля мы ее торжественно вывесили в коридоре.
Девчонки из нашего класса накупили открыток и подписали личные поздравления каждому мальчику. Им было проще. Девочек в классе было больше чем ребят, а нам еще нужно было их всех поздравлять и с восьмым марта. Хорошо еще, что этот день будет не завтра. Время есть, и что-нибудь мы придумаем.
А мне и Вове предстояло поздравлять с днем рождения нашу маму. Он у нее был шестого марта. Мы уже давно решили, что подарим мама духи. «Белая сирень» Рижской фабрики «Дзинтарс». Мы знали, что мама очень любит запах этих духов. А они были в продаже в нашем магазине. Стоили они дорого – 15 рублей. У меня было шесть рублей, остальные добавил Вова. У него всегда было больше денег, чем у меня. Хотя родители давали нам деньги на расходы одинаково. Я должен был пойти купить подарок загодя, а на восьмое марта, мы решили купить ей цветы и вместе с духами подарить ей открытки с букетом красных тюльпанов. Подписать открытку должен был каждый самостоятельно. Что я тогда написал, не помню, но теплые поздравительные слова наверняка нашел.
 
***
Заканчивался утопающий в грязи февраль. Пронзительно пахло весной и все было готово к ее встречи. И я не мог не радоваться этим дням. Стихи заполняли мою душу и рвались строчками на бумагу:
Идет весна, летит весна,
Звенит весна кругом.
Глубокой радости полна
Пришла весна к нам в дом.

И пряным запахом поля
Заполнены вокруг,
И вся моя – моя земля,
Помолодела вдруг.
В тот день я проснулся как обычно, около двенадцати. Застелил кровать, умылся под рукомойником, старательно щелкая стержнем клапана. Разогрел на «герце» то, что приготовила на обед Евдокия Григорьевна. Собрал учебники и тетради в свою матерчатую сумку, которую сшила нам мама.
Уроки я делал вечером, а после долго читал очередной роман. Вчера, я продолжил чтение романа Фадеева «Молодая гвардия», естественно зачитался и заснул, когда уже начало светать, и можно было потушить лампу.
Провозился я так до начала второго, и нужно было уже спешить идти в школу. Дорога в школу тогда уже была протоптана. Колея блестела черными глянцевыми боками, и если идти ровно и не шататься, то в свежую грязь можно было и не наступить и не испачкать ботинки. Но около мостика, как всегда, была большая лужа. Обходить ее было далеко, и этого никто не делал. Просто в лужу были брошены большие камни, и они торчали из-под воды мокрыми боками. Если очень постараться, то перепрыгивая с камня на камень, можно было добраться до сухого места, не замочив ноги. Но обычно, в самый последний момент, нога соскальзывала с камня и ты, разбрызгивая месиво грязи, влетал по щиколотку обеими ногами в это месиво. Кажется, в тот раз мне повезло, и я в грязи не испачкался.
Пока добирался до школы, то на первый урок я уже опоздал. В школе царила неестественная тишина и на меня глядели испуганные глаза гардеробщицы. Я быстро переоделся в школьную обувь и пошел в класс. В классе вместо учительницы немецкого языка сидел Павел Моисеевич. Я спросил разрешения и сел на свое место. Было необычно тихо. Настолько необычно, что я, наклонившись через проход, шепотом спросил у Аллы Чалковой:
– Что-то случилось?
– Ты что, не слушал последние известия?
– Нет, радиоточка у нас в другой комнате, а я туда не заходил.
– Сталин заболел…
– Кто?..
Павел Моисеевич укоризненно посмотрел на нас и сказал:
– Да. У товарища Сталина, по всей видимости, инсульт. Инсульт – это отказ деятельности части головного мозга. Это очень серьезное заболевание. В зависимости от того, что отказало, то это может быть либо отказ речи, либо паралич двигательной системы, либо отказ каких-то внутренних органов человека. Но у него сейчас лучшие врачи страны, и они обязательно найдут и вылечат пораженные органы. Будем все надеется, что товарищ Сталин скоро выздоровеет и продолжит вести нас к победе коммунизма.
Уроков в тот день практически не было. Учителя приходили на урок, молча садились за стол и ничего не говорили. Лица у них были отрешенными, а взгляд перебегал с одного лица на другое, ни на ком, конкретно не устанавливаясь. Все молчали и думали. Что будет завтра? Что будет со всеми нами. Надеялись, что все будет хорошо, но если…
Я подошел к Павлу Моисеевичу и спросил:
– Можно я пойду домой, сяду за свой приемник, и послушаю: что говорит мир.
– Иди. Придешь – расскажешь, что услышал.
Я пошел домой, нацепил наушники и стал крутить ручку настройки. В мире было спокойно. Миру было не до нас. Он жил своей жизнью, все также гремела джазовая музыка и была слышна морзянка. Изредка я попадал на иностранную речь и тогда я тщательно вслушивался в незнакомые голоса, стараясь уловить в них одно слово: «Сталин». Но этого слова я так и не услышал. На русских каналах звучала только классическая музыка. И Москва, и Ленинград, и Киев передавали то Чайковского, то Мусорского, то Баха. Была музыка, слов не было.
Я пошел назад в класс и на немой вопрос Павла Моисеевича, сказал:
– Там только музыка…
Музыка звучала и по радиоточке. Страна замерла в ожидании известий. Но известий все не было. И я вспомнил Батуми. Как все сразу стало ясно, пронзительно ясно, когда было произнесено это удивительное слово: «Победа!», и мир заиграл яркими красками, и стало все спокойно, спокойно и уверенно. А вот теперь, кажется, на улице и солнышко весеннее, и небо голубое-голубое, а вокруг вдруг все стало темным-темно и все серое-серое.
Точно так же прошел и следующий день, и только через день прозвучало: «Он умер…». И начался дождь, дождь слез и крики отчаяния. Вся Снигиревка рыдала. Из Васильевки пришла тетя Софа, вся в слезах, зареванная. Мать не стала ее утешать, сказала только: «Пусть поплачет», а отец долго молчал, а потом сказал: «Ну что ж… все мы умрем… когда-то…».
И был объявлен пятидневный траур.
Вся школа, все ученики и преподаватели собралась во дворе школы. На флагштоке был приспущен флаг. Начался прощальный митинг. Около флага был поставлен стол с портретом Сталина, увенчанный траурной черной шелковой лентой и каждый ученик должен был подойти к нему и сказать свои прощальные слова и произнести клятву, что он будет продолжать дело Иосифа Виссарионовича. Каждый подходил к столу и произносил свою клятвенную речь. Я тоже вышел к столу и не мог сказать ни слова, молча постоял, и встал в строй ребят. У меня, когда я чем-то очень эмоционально возбужден или взволнован, всегда перехватывает горло. И я ничего в этот момент произнести не могу. Видно по моему виду ребята поняли, что для меня это слишком много значило, и потому я ничего не сказал.
Это был тяжелый день и наконец-то он кончился.
На следующий день Вова разбудил меня рано утром, и мы пошли и поздравили маму с днем рождения. Духи ей понравились. Но, наверное, ей было уже известно, какой подарок мы приготовили ей на день рождения, так как я спрятал подарок в своей комнате, под столом, а духи так пахли, что весь дом пропах запахом сирени.
Праздновать день восьмого марта нам не разрешили, траур. Так что девочки остались без цветов и поздравительных открыток. Но мы, все равно, не громко, но поздравили с их днем.
Сталина похоронили в Мавзолее Ленина, девятого марта. Теперь он стал Мавзолеем Ленина и Сталина. Репортаж с похорон передавался по радиоточке, и мы молча стояли, и слушали передачу. Многие плакали. Потом пошли слухи, что в день похорон в Москве, в давке, погибло много людей. Но по радио об этом не говорили. Так что я не знал верить слухам или нет.
Пришли газеты с фотографиями похорон. Весь мир прислал делегации для прощания с Иосифом Виссарионовичем Сталиным. Опубликовано массу соболезнований Советскому народу, от представительств разных государств. Так мир простился с этим человеком.

***
Интерлюдия
Кончилась эпоха. Наступало новое тревожное время. Где-то воевали, где-то проходили испытания атомного оружия и периодически, в разных концах света, взрывались атомные бомбы. Землю колбасило. На глазах менялся климат, менялась роза ветров. После каждого взрыва проносились пыльные бури, и мы догадывались, что опять, что-то, где-то взорвали. Иногда газеты сообщали об успешном испытании нашего атомного оружия, но чаще всего пыльные бури проходили без всякого сообщения.
Продолжалась война на Корейском полуострове. И хоть мы официально с американцами не воевали, но по слухам наши летчики, и даже Кожедуб, сбивали американские самолеты F-80 нашими современными реактивными истребителями МиГ-15. Война требовала дополнительных расходов, и вся финансовая поддержка корейских вооруженных сил велась за деньги Советского Союза.
Конфликты возникали и в восточной Европе. То в Германии, то в Польше, в Венгрии, в Чехословакии делались попытки пересмотреть установленный Сталиным мировой порядок. Конфликты жестоко подавлялись. Но тревожный остаток чувствовался в стране. Все ожидали, что вот-вот полыхнет и начнется новая война. Мы должны были быть к ней готовы.
В газете «Правда» была опубликована статья Георгия Маленкова. Он стал вместо Сталина руководителем Советского Союза. И предложил новый путь развития страны, поменяв приоритеты. Кроме развития тяжелой промышленности (группа А) предложил одновременно развивать и легкую (группа Б). Все старательно изучали эту статью. Там было и о развитии сельского хозяйства. То есть было предложено много новшеств и не все понимали, куда это приведет.
Но новшества вскоре кончились, вместо Маленкова стал Булганин, и появилась новая фамилия Хрущев. Ясно было, что и в политике страны назревают ПЕРЕМЕНЫ.

Перемены произошли и в нашей семье. Одни радостные, другие печальные.
К радостным переменам можно было отнести то, что немного облегчалась жизнь наших родителей. Все это время, каждый будний день, отцу приходилось рано вставать, надевать сбрую на Мартына и запрягать его в бидарку. И каждый день, в любую погоду, им предстояла дорога до Туркульского консервного завода. Но вот недавно завод приобрел легковую машину. Это была старая двухместная колымага, трофейной марки, по всей видимости, Опель-капитан. Но это не точно. Так как это была двухместная машина, то мать садилась рядом с водителем, а для отца в багажнике было установлено сидение, и он сидел, свесив ноги через борт машины, спиной по ее ходу. Это было не очень удобно, но зато насколько облегчалась жизнь утренней и вечерней поездки на завод. Правда в распутицу снова приходилось возвращаться к гужевому транспорту, и снова Мартын ночевал у нас в сарае. И все-таки, это было облегчение.
Другие события были как печальные, так и радостные. У Евдокии Григорьевны родилась внучка. И это была радость – появление на свет нового человека. Печально было то, что приходилось расставаться со ставшим уже близким и хорошим человеком. Евдокия Григорьевна давно вошла в состав нашей семьи и стала ее членом. И вот приходилось расставаться. Внучке нужна была бабушка. И это было главнее.
Заменить Евдокию Григорьевну было тяжело. Долгое время мать искала замену, но все трудоспособные женщины давно уже получали хорошо оплачиваемую работу и не нуждались в дополнительном заработке. Пришлось продать Зорьку, потому что ухаживать за ней было некому. А это была значительная потеря в финансовом и пищевом балансе семейного бюджета. Так говорил отец, и мы это на себе очень скоро ощутили.
 Но оставлять нас без присмотра родители не могли, и через некоторое время, в нашем доме появилась Юля. Это была молодая, смешливая девушка, лет двадцати пяти – двадцати восьми. Она была полная противоположность Евдокии Григорьевны. Евдокия Григорьевна была молчаливая, вдумчивая женщина. Она все делала тщательно и степенно. А Юля была ветер. У нее получалось все мгновенно и все сразу. Ко мне она относилась очень хорошо, и мы часто болтали на всевозможные темы. Она рассказывала о своем детстве, о том, почему она после седьмого класса перестала учиться. О своем первом приятеле, о других своих увлечениях, о работе в колхозе и о том, почему она решила поработать у нас. У нас с ней образовалась теплая и очень дружеская атмосфера.
По воскресеньям, раза два в месяц, я устраивал себе банный день. Эта была утомительная процедура. Нужно было нагреть на керосинке ведра два воды и в малом тазике вымыть голову, а затем в большом постараться вымыть остальные части тела. Эту операцию я проводил на кухне. Зимой в доме, летом в летней кухне. И вот однажды, когда я стоял, совершенно голый, в тазике, и облевал себя из ковшика теплой водой, я заметил, что в окно кухни смотрит Юля. Мне стало неудобно, и когда я закончил мыться и вышел из кухни, то попенял Юле, что подглядывать нехорошо. В ответ она мне сказала, что все нормально, что ей было приятно видеть молодое, красивое (так она сказала), тело юного мужчины. В общем, разговор вошел в такую плоскость, к которой, я был не готов. Кончился этот разговор тем, что я согласился прийти вечером в беседку, где стояла ее кровать, и изведать знакомое уже по литературе, но не познанное еще мною явление в жизни.
Ночью я долго не мог заснуть и не знал, что мне надо делать. Было страшно. Но я преодолел страх и через открытое окно комнаты, вылез во двор и пошел в беседку. Юля не спала. Я скинул простыню, которой была укрыта Юля, и лег…
Там было жарко, мокро и чавкало. Юля молчала, только пару раз охнула. Я еще молча полежал немного, а потом встал и пошел к себе в комнату. Очень хотелось спать, и я заснул.
Утром я проснулся от взгляда. Рядом с кроватью молча стояла Юля. Я отвернулся к стене и снова заснул. Больше мы на эту тему не разговаривали. По всем остальным вопросам отношения продолжались и были дружеские и откровенные.
 
***
Приближалось лето, значит, начиналась экзаменационная пора. С учебой в школе у меня установился своеобразный порядок. Меня всегда выручала память. Если я внимательно прослушал объяснение учителя, то я его всегда мог повторить. Но если я «витал в витиях», то, естественно, в памяти ничего не было, и если не повезло и меня вызвали отвечать, то могла быть и двойка. Но обычно мне везло, и меня не вызывали. Но в «витиях» я витал постоянно. Стихи внезапно возникали в моей голове, и их требовалось срочно записать на откидной доске парты. Грифельный карандаш был хорошо виден на черной лакированной доске и долго сохранялся, до тех пор, пока его не надо было тщательно стереть.
В то время у меня сложилась тесная дружба со Славиком Козловым. Он тоже страдал стихоманией, и мы часто у него дома устраивались далеко за полночь и каждый общался с музой Евтерпой (как уверял Славик). В результате общения с ней у нас получался очередной опус, который каждый хотел донести до своего друга. Вот небольшой отрывок того времени:
Темный глаз холодной ночи
Заглянул в твое окно.
Видит, мальчик строчки строчит,
Пишет длинное письмо

Видит ночь: прямые строчки
На бумаге вряд стоят.
Шелестят в тиши листочки,
Заглянуть в себя, манят.

Сквозь окно ночные звуки
Проникают в тишину.
Поэтические муки…
Здесь у муз певец в плену.
У Славика был внимательный, чуть прищуренный взгляд серых глаз. И когда он на тебя смотрел, то хотелось говорить правду и только правду. К нему всегда тянулись ребята. Они приходили в его приветливый дом и долго не могли расходиться.
Мать Славика, тетя Вера, работала в поликлинике, отец погиб на фронте. Дом, в котором жил Славик, находился в самом конце улицы, над самым обрывом, перед крутым спуском к реке. Рядом с домом был пустырь, возможно там должен был быть огород, но сейчас там, кроме будяков, ничего не росло.
В доме было две комнаты и кухня. В одной комнате жила тетя Вера и я никогда не заглядывал в ее комнату. В другой комнате стояла большая двуспальная кровать с никелированными шариками по бокам, покрытая большим ватным матрасом. Я очень часто у них оставался ночевать, и мы спали там, на этой кровати, вповалку, иногда вдвоем, но бывало и втроем, а, то и вчетвером.
Посреди комнаты стоял стол, покрытый цветастой клеенкой, с дырками по краям, да и посредине тоже. За ним и создавались наши «творения».
На кухне стояла большая печь, которая и обогревала всю квартиру. Здесь хозяйничала тетя Вера и частенько, когда мы застревали в этом уютном доме, кормила всю ораву обедом или ужином.
У Славика собирались ребята не только из нашей школы, но и с украинской, а то уже и ребята, работающие на предприятиях.
Если собирались пацаны, то иногда появлялась и водка, которая без всякой закуси, занюхивалась рукавом и разговоры тогда очень оживлялись. Играли в «очко» или в «кинг», других карточных игр мы тогда еще не знали. Мне, как обычно, в карты не везло, и было обидно, я всегда проигрывал. Играли не на деньги, а на «интерес». Денег ни у кого не было. На водку скидывались. Приходилось отдавать «киношные» деньги. Несколько раз я приходил домой «крепко выпимши». Родители мне никогда не делали никаких замечаний. Считалось, что я парень взрослый и должен понимать, что делаю. Я понимал, но отдаляться от коллектива, было никак невозможно.
Жили мы дружно, я вспоминаю только один инцидент, произошедший у меня с одним парнем. Парня звали Зема или Зяма, он был из производственников. И вот в одном из разговоров он стал противно подхихивать над тем, как я говорю. В то время у меня, нет да нет, проскальзывали некоторые одесские слова из моего славного детства. Они всегда вызывали добродушную ухмылку, а тут я явно услышал издевку. Сначала я улыбался, затем улыбаться перестал, а затем, недолго думая, заехал ему в ухо. Нас растащили. И вот, когда уже суматоха улеглась, я сказал Земе:
– Сейчас уже темно и поздно. Приходи сюда завтра, и мы спокойно постукаемся на пустыре, и я тебе объясню, что такое «таки да» и что такое «бебихи».
Зема промолчал и ничего не ответил. На следующий день я пришел к Славику и долго ждал Зему, уж очень хотелось начистить ему физиономию. Но Зема не пришел и я его долгое время не видел, а когда увидел, то злость и обида уже прошла и я у него спросил:
– Так ты таки да понял, что такое Одесса?
И он опять промолчал, и инцидент был исчерпан.
 
***
Экзаменов я уже не боялся. У меня была четко выработана процедура подготовки к ним. Нужно было переписать все вопросы, которые будут в билетах, а затем ответ на каждый вопрос записать в отдельную тетрадь, стараясь своими словами осветить ту тему, на которую был вопрос. Примеры и задачи подробно рассматривались на консультациях в перерывах меду экзаменами и если внимательно их прослушать, то примеры и задачи, которые были в билете, можно было спокойно решить. Правда, необходимо было еще и везение, чтобы в билете не оказался какой-нибудь каверзный вопрос, который был тебе не по зубам. Мне везло.
Экватор экзаменов был преодолен, если не хорошо, то хотя бы удовлетворительно. Мы перешли в десятый класс. На летние каникулы я уехал в Одессу к тете Бине.
В Одессе стаяла несусветная жара. Я вытащил раскладушку во двор и крепко спал всю ночь, пока не начался одесский разговор между мадам Ладыженской и мадам Коган. Приходилось просыпаться и идти на Ланжерон купаться. В море вода была тоже горячая, и единственное прохладное место было в читальном зале библиотеке имени Крупской. Толстые каменные стены здания библиотеки еще долго хранили прохладу, и можно было спокойно читать второй том «Война и мир» Льва Николаевича Толстого. Первый я прочитал дома в Снигиревке.
Просидев пару часов за книгой, в обеденный перерыв, приходилось идти отдыхать в городской сад. Там рядом с фонтаном стояла скамейка, и можно было долго наблюдать, как вращается, разбрызгивая воду, блестящее медное колесо. Эффект был завораживающий, глаз оторвать было невозможно. Я уже знал, что здесь использовался эффект сегнерова колеса, первой водяной турбинки. Тень от каштана была глубокой, воздух был напоен запахом моря. Людей было немного, все попрятались от жары. И мысли были чистые и прозрачные, как это голубое до синевы небо над головой.
Обеденный перерыв окончился, и я вновь вернулся в мир страстей и разговорах, о масонстве и боге, Пьера Безухова с незнакомцем. Его восприятие было мне знакомо, я сам задумывался о том, что есть и кто есть. Вечные вопросы.
Библиотека закрылась, и я пошел домой на Дегтярную. Тетя Бина накормила меня вкусным обедом, и я вновь спустился во двор.
Жара стала спадать, можно уже было дышать полной грудью, и двор постепенно стал заполняться соседями. Обсуждалось все. И цены на Привозе, и молочница, которая стала разводить молоко водой, и происшествия в городе, которые раз за разом случались.
Особенно стало волновать то, что власти города, решили зарабатывать на нашем море. От арки Ланжерона построили забор и перекрыли тем самым дорогу на пляж, и стали взимать плату за вход к морю. Я, конечно принципиально, деньги за вход не платил. Забор упирался в склоны, они были довольно крутыми, лестниц там не было, но были тропинки тоже очень крутые, и по ним можно было спуститься к морю на пляж, минуя забор. Но соседям не нравилась сама попытка помешать одесситам, бесплатно пользоваться даром нашего города. Собирались петиции, велись разговоры, и власти не выдержали. Забор разрушили, арка осталась, и дорога к морю вновь стала общедоступной.
Лето пролетало быстро. Я загорел до черноты. Прочитал два нечитанных ранее тома «Война и мир» и познакомился с ребятами из консерватории. Они тоже приходили в городской сад и громко обсуждали непонятные мне вопросы музыки. В этом я разбирался плохо, но зато я их поразил знанием истории. Особенно событиями Французской революции 1790-х годов. Лозунги «Свобода, равенство, братство». Взятие тюрьмы Бастилии. Идеи Робеспьера, Дантона, Марата их волновали, так же, как и меня.
Потом они потащили меня в здание консерватории, где я еще ни разу не был. И один из них, к сожалению, ни имени, ни фамилии я не помню, сел за рояль и стал играть. Он будто бы врос в рояль. Его мимика, телодвижения просто поражали, а музыка была как бы сопутствующим фактором его устремленности в нее. Что он играл, я не знаю, но впечатление об этом сохранилось в моей памяти.
Мы еще несколько раз пересекались в городском саду, беседы были дружеские, взаимоинтересующие. Они меня пригласили на свои концерты в филармонию и в оперный театр.
Но… лето кончалось, и надо было уезжать в Снигиревку.
 
***
На 30 августа в школе был объявлен воскресник. Мы должны были убрать весь накопившийся во дворе мусор, тщательно вымыть все окна в школе, всюду протереть парты и мебель от пыли и вымыть полы. 1 сентября школа должна была блистать чистотой и порядком. Это был очень торжественный день. Наша школа стала десятилеткой и получила право предоставлять своим учащимся законченное среднее образование. И мы первые в школе его получим. Мы ходили гордые с высоко поднятыми головами. Ведь мы – десятиклассники.
1 сентября в 9 часов утра вся школа выстроилась во дворе. На мачте в честь нас был поднят красный стяг и торжественно вынесено красное знамя школы, на котором уже красовалась надпись: «Снигиревская средняя школа № 2». Был небольшой митинг и отличникам вручались грамоты за отличную учебу. В нашем классе грамоту получила Алла Чалкова и Лида Селедец. Вова тоже получил грамоту. Мне вынесли благодарность за активное участие в воспитательном процессе в школе. Под общие аплодисменты всей школы наш класс торжественно прошел перед строем ребят, и первая смена отправилась в свои классы. Сейчас в первой смене обучались с первого по пятый класс, а во второй смене с шестого по десятый.
Так как было еще довольно рано, наверное, около десяти, то я пошел домой и закатился в кровать, доспать. Начался последний учебный год в школе.
Через несколько дней были назначены перевыборы членов ученического комитета, и я должен был отчитаться о проделанной работе. Мы со Славиком сели и быстро написали статистику, сколько было проведено заседаний учкома, сколько было выпущено стенгазет, сколько нерадивых и неуспевающих ребят было заслушано на заседаниях, назвали их поименно и поведали о проведенном бал-маскараде. Отчет был признан удовлетворительным. Мы категорически отказались от участия в новом ученическом комитете и с облегчением вздохнули. С гембелем было закончено.
***
…Я тихо и спокойно сижу на большой перемене в классе и, конечно, с успехом «витаю». Вдруг в класс врывается Юрка Колесниченко. «Где Дима?!» – вопит он. Димы нет.
– Караул, мы проигрываем! – продолжает он на высоких тонах. – Ты чего сидишь, пошли, постоишь хотя бы вратарем.
– Я – вратарем? Так я же в вашем футболе ничего не петрю. Да и боюсь я мяча. Однажды Санька залепил мне мокрым мячом в голову, так я два дня придти в себя не мог. Все в голове гудело.
–Ничего, выручай. Некомплект в команде. Засчитают поражение. А от мяча прячься, но постоять нужно.
Нужно так нужно. Я вышел на поле и встал в воротах. Ребята искоса посмотрели на меня, но промолчали. Игра началась. Все бегают, где-то посредине поля, мяч летает от одного к другому. Я стою, наблюдаю. Вдруг вижу, Санька с мячом бежит в мою сторону. Никого нет. Я один. Что делать не знаю. Мяч все ближе и ближе. На память вдруг приходит «Вратарь республики» Кандидов. И время остановилось. Я вижу мяч. Вижу Саньку. Он остановился и замахивается ногой. Сейчас влупит. Я, недолго думая, бросаюсь на мяч. Хватаю его двумя руками и сворачиваюсь в клубочек. Тишина.
Слышу: «Мяч у вратаря» – говорит судья. Я встаю, мяч у меня в руках, держу, не знаю что делать. «Выбрось в поле», – говорит Юрка. Я продолжаю стоять и держать мяч. «Ну, хорошо, давай сюда» и Юрка забирает у меня мяч, ставит его на землю и далеко выбивает его в поле. Игра продолжается.
Через некоторое время я вижу, что кто-то из другой команды, снова катит на меня мяч. Я вижу мяч, вижу игрока и снова бросаюсь на мяч. Мяч у меня.
Мы выиграли «всухую». Я не пропустил не одного мяча.
Ребята долго дубасили меня по плечам. «Смотри, где скрываются таланты?» – удивлялись они. На следующий день я вновь стоял в воротах и вновь не пропустил ни один мяч. Так было дня два. На третий день я вновь стаю в воротах, и вновь Санька катит на меня мяч. Я уже приготовился прыгать, как этот паразит, легким толчком передал мяч другому, а тот залупил мяч в мои ворота. Обидно было до слез. Обманули. Так я перестал быть «сухим».
Если надо было играть, а в команде снова был «некомплект», то на воротах всегда стоял я.
 
***
По всей стране проходила агитация о проведении выборов в Верховный Совет СССР. Мне тоже нужно было участвовать в этих выборах, так как я уже был совершеннолетним. Все газеты, вся программа радиоточки, была посвящена этому историческому событию. Публиковались выступления передовых рабочих и крестьян, с призывами встретить день выборов новыми достижениями в повседневных рабочих буднях. Призывали, чтобы все, как один, пришли в день выборов и проголосовали за кандидатов блока коммунистов и беспартийных. Предвыборные страсти нагревались, чем ближе приближалось время выборов. Списки кандидатов были вывешены в здании клуба. В основном там были люди, которые хорошо себя проявили в работе на полях совхоза, в сельских школах, в районных больницах, в управлении хозяйствами и коллективами. Я никого из них не знал, но так как о них хорошо отзывалась печать и радиотрансляция, то приходилось верить на слово. Общее возбуждение передалось и мне, и я написал стих о предстоящем событии:
Живи счастливо милая земля,
Иди вперед великий мой народ,
И пусть повсюду на твоих полях
Заря счастливой жизни зацветет.

За Родину я голос свой отдам,
За счастье всей родной моей Отчизны.
За ту политику, что помогает нам
Добиться радостной и мирной жизни.

За наш народ я голос свой отдам,
За кандидатов блока коммунизма,
За мир. За партию, что помогает нам
Достичь великой цели – коммунизма.
В день выборов родители отправились на избирательный участок довольно рано, я еще спал. Когда они вернулись, то будить меня не стали. Я спокойно проспал до двух часов дня и когда проснулся, поел и пришел к избирательному участку, то народу там было совсем немного, можно сказать совсем никого не было. В основном, все проголосовали в первой половине дня. Но избирательная комиссия была на месте, ведь голосование заканчивалась только в двенадцать часов ночи. Я предъявил паспорт и девушка, член избирательной комиссии, выдала мне бюллетень. Я зашел в кабину для голосования и записал на обратной стороне листка, свой стих. И проголосовал, бросив бюллетень в урну. Так я впервые принял участие в политической жизни страны.
 
***
Время учебы проходило незаметно, и постепенно приближался тот час, когда приходилось сделать выбор, что буду делать после окончания школы. Обстановка в стране была тревожная, испытания атомного оружия продолжались, как у нас так и у лагеря противников. Напряженность между странами существовала, и опасность возникновения новой войны была вполне реальной. Все это добавляло тревогу и неуверенность в будущем.
А о будущем надо было думать уже сейчас. Ведь мне вскоре надо было входить в эту жизнь и находить в ней свое место.
Славик для себя уже давно решил, что он посвятит себя творчеству, литературе, и намеривался после окончания школы поступать в Литературный институт в Москве. Я же был весь в раздумьях. А так как я был воспитан на книгах, то привык книгам верить. А по литературе о прошедшей войне меня больше всего впечатляла судьба людей, у которых война вдруг круто меняла их образ жизни. Они жили, радовались жизни и надеялись на счастье и вдруг – война. И они внезапно попадали в самое пекло и редко кто из тех, кто попадал в него, оставался живым. И у меня выработался взгляд на то, что если будет война, то надо иметь военную специальность и стать специалистом войны. А не быть просто пушечным мясом.
Я убедил себя в этом, и когда стал вопрос, что делать после десятого класса, я решил просить военкомат направить меня в военное училище, чтобы получить военную специальность. Меня по-прежнему влекла авиация и, скорее всего, я решил связать свою судьбу именно с этой специальностью.
Дома родители были категорически против этих моих намерений. Они уговаривали меня поступать в Консервный институт, где у них было много друзей и знакомых, и где практически, поступление в вуз было мне гарантировано.
Но я был уверен в правильности выбора и никто меня не мог переубедить. А тут, как раз, сама судьба мне подтвердила о правильности сделанного выбора.
Мне пришла повестка из военкомата. Надо пройти медкомиссию. Перед призывом на срочную службу в армии, все допризывники должны были быть обследованы на годность к несению военного дела.
Во дворе военкомата собралось около пятидесяти человек. Это был призыв 1936 года. Собрались ребята не только из Снигиревки, но и приехавшие из разных сел. Знакомых ребят было немного, поэтому все настороженно поглядывали друг на друга. Но, прозвучала команда: «В одну шеренгу, становись!», и мы старательно начали строить эту шеренгу. Так как своего места в шеренге никто еще не знал, то вначале получилась «толкучка». Наконец-то, как-то выстроились и вновь команда: «На первый, второй, рассчитайсь!». Пошла перекличка: «Первый, второй, первый, второй ….». Я был первым. Снова команда: «Первые, шаг вперед, марш!», «Вторые, разойдись!». Кое-кто из нашей шеренги тоже выскочил.
Команда: «Первые заходят в здание военкомата». Мы вошли. Длинный коридор и много по бокам дверей. На первой надпись от руки: «Раздевалка». Стоящая рядом женщина сообщила: «Заходите и раздевайтесь, аккуратно сложив свои вещи». Мы вошли и начали раздеваться. До трусов. «Трусы снять, и выходите в коридор». Было прохладно и неудобно. Но делать нечего, не стоять же, столбом, совершенно голым. Пришлось выходить. «По одному заходите в следующую комнату». Выстроилась очередь. Было тихо. Все старались не смотреть друг на друга, неудобно, а тем более, разговаривать. По одному стали заходить в следующую дверь.
Очередь двигалась быстро, и я зашел в дверь. В комнате за столом сидела женщина в белом халате. Передней листок бумаги:
– Ваша фамилия, имя, отчество?
– Разумов Георгий Александрович.
– Год и место рождения?
– 1934-й, Одесса.
– Национальность?
– Русский.
– Место жительства?
– Село Снигиревка Николаевской области.
– Улица, номер дома?
– Улица им. Шевченко, дом № 58.
– Место работы, учебы?
– Снигиревская русская средняя школа № 2, десятый класс.
Подвела меня к планке, опустила ползунок на мою голову, записала – рост 1 м 65 см. Велела стать на весы. Весы высокие, с никелированными рычагами и ползунками. Подвигала ползунки на рычажках, записала – вес 62 кг.
Дала в руку скобу со стрелкой, велела сжать, записала – жим левой …?, жим правой ...?
На столе стаяла банка с крышкой. Велела, через трубку дуть в банку. Крышка подскочила кверху, записала – объем легких 4,5 литра.
Отдала листок и сказала, чтобы я зашел в следующую дверь. Я вышел в коридор, перед следующей дверью тоже стояла очередь.
Проверяли, обмеряли и описывали все, даже срамные места. Когда мы прошли все кабинеты, то образовалась очередь перед раздевалкой. Она была закрыта на висячий замок. Стояли, голые, до тех пор, пока не прошел медкомиссию последний человек. Тогда раздевалку открыли, и мы стали одеваться в свою одежду.
После нас в коридор вошли вторые номера, а я пошел домой. Медицина никаких огрехов в моем организме не обнаружила.
На следующий день я зашел к военкому и попросил, чтобы меня направили в военное училище. Военком согласился и сказал: «Хорошо, поедешь в училище».
 
***
Приближались выпускные экзамены на аттестат зрелости. Экзаменов я не боялся, никакого мандража не было. То, что я знаю, то знаю. То, что не знаю, узнаю, когда понадобится. Экзаменов нужно было сдавать много, почти по всем предметам. Весь июнь был посвящен экзаменам. Своими оценками я был доволен, чего нельзя было сказать о родителях. Много было троек. Но тройка тройке рознь, моя тройка была крепкая, недаром она называется «удовлетворительно». Меня удовлетворяла. Были четверки, и даже пятерка. Но в основном, и это главное, этот этап жизни, был завершен.
На выпускной вечер мы скинулись, страшно сказать, по десятке. Купили вино и даже водку. На втором этаже школы поставили столы и собрали по всем классам стулья. Но сперва была торжественная часть прощания со школой. Девочки даже плакали. Нам всем выдали официальное свидетельство об окончании среднего образования – «Аттестат зрелости», так на нем было написано и приложение к нему, бумажку с нашими оценками по всем предметам. Отличников у нас было двое, но я не помню, дали ли Чалковой и Селедец медали. По-моему дали – серебряные. А у меня в бумажке были мои тройки. Ее у меня никто и никогда не требовал, а я не показывал, пока недавно не отыскал и посмотрел. Мог бы иметь и лучшие оценки, но, видно, я слишком много и часто «витал», и потому такой результат.
Потом были танцы под патефон. Я был весь в белом, в белой накрахмаленной рубашке, в белых брюках с острой стрелкой посредине и белых парусиновых туфлях. Туфли я тщательно натер зубным порошком. И я уже пытался крутить в вальсе наших девочек, и у меня что-то уже получалось. А потом мальчишки решили вдруг стать взрослыми и стали выбрасывать пачки папирос. Они все решили бросить курить.
На полу валялись пачки папирос, и я подобрал одну. По-моему это была пачка папирос «Дели» и, стараясь не кашлять, демонстративно, закурил. Я так чувствовал себя взрослым. С тех пор прошли уже более шестидесяти лет, а я до сих пор курю. У меня сложилось свое определенное мнение об этом привнесенном с запада пороке человечества. Наш древний порок – алкоголь туманит мозги, а табак способствует просветлению мысли. В этом я убеждался не раз. Когда необходимо было принять правильное решение какого-либо действия или задачи, то оно приходит только после выкуренной папиросы или сигареты. А на мое здоровье табак не оказывает никакого влияния. Он только воняет и девочкам этот запах очень не нравится. Так что при девочках лучше не курить.
 
***
Июль и август был в том году довольно жаркий и пыльный. То и дело поднимался ветер и гонял пыль, которая заползала в любую щелку, и все было в пыли. Я часто ходил на речку. Ингулец был теплый и приятно холодил обожженное солнцем тело.
Славик готовился к поступлению в вуз, и я ему не мешал. Несколько раз я заходил в школу, но там было пусто и никого не было. Мне и в голову не приходило, что надо садиться за учебники и готовиться к поступлению в училище. Я был уверен, что в училище я обязательно поступлю.
И вдруг я узнаю, что в Николаеве есть училище имени Леваневского. Училище выпускает авиационных штурманов. И я узнаю, что там уже открыт набор. Я бегу в военкомат, а они говорят, что у них нет разнарядки для этого училища.
Я спрашиваю: А можно я туда сам поеду? Поезжай.
Оказывается, можно было просто взять свои документы и поехать поступать в любое училище. Я этого не знал, думал, что в военное училище поступают только через военкомат.
И вот тогда, я впервые в жизни, самостоятельно сел на поезд, и поехал в Николаев. Поезд в Николаев приходил рано утром, а встреча абитуриентов с преподавателями училища была назначена на десять часов утра. Подождал на вокзале, пока откроется буфет. Но пища, которая там продавалась, не вызвала у меня воодушевления, и я пошел искать столовую. Там я с удовольствием позавтракал пельменями со сметанной, и выпил чашку кофе. Кофе явно было из пачки «Здоровье». Правда там было написано, что это кофейный напиток из ржи и цикория, но все называли его просто – кофе. Вкус и запах этого кофе мне всегда нравился. Другого тогда все равно не было. Позавтракав, я пошел искать училище имени Леваневского. С собой у меня был только паспорт и «Аттестат зрелости». Пришел я в училище, зашел в актовый зал и сел в крайнем ряду у прохода. Постепенно зал стал заполняться ребятами. Народу было много.
 И вдруг по проходу идет генерал, в красных лампасах, с большими звездами на погонах. Начальник училища. Весь гул в зале сразу же затих, а я не выдерживаю, вскакиваю и говорю:
– Товарищ генерал-лейтенант!
Он остановился, а я продолжаю:
– Я приехал поступать в ваше училище без официального направления. Разрешите мне сдать свои документы, я очень хочу поступить, в ваше училище.
Он мне говорит:
– Хорошо, давай поступай. Я только приветствую тех ребят, которые хотят учиться в нашем училище.
Это была моя первая встреча с генералом.
После этого собрания, мы все должны были пройти медицинскую комиссию. Я был тогда крепким, здоровым парнем и прошел все врачебные процедуры, а в конце меня посадили на круглый стул без спинки, крутанули, и тут оказалось, что я никуда не годен, высший пилотаж мне недоступен. Вестибулярный аппарат, видимо еще с того морского путешествия, явно был у меня разрушен. Так что мне пришлось, несолоно хлебавши, покинуть Николаев и вернуться в Снигиревку.
 
***
В середине августа 1954 года мне приходит вызов из военкомата с требованием явиться. Что я и делаю. Так как я человек законопослушный, пришел приказ «Явиться!», я являюсь. Прихожу, и меня спрашивают: Пришла разнарядка в Васильковское военное авиационно-техническое училище? Пойдете? Я говорю: Так точно, пойду!
– Все, выписываем вам предписание, покупайте билет и поезжайте.
В Васильков. Васильков – это город под Киевом.
Я прихожу домой и говорю: «Все, еду поступать в военное училище». А куда деть вещи? У нас чемоданов не было, потому что чемоданов в то время не существовало. Все вещи были в узлах. Вот мы ехали в Черкассы, все вещи собирались в кучу, в узел. Все перевязывалось веревкой. Таким образом доставлялись домашние вещи. В них упаковывалась посуда, и все необходимые вещи. Все тогда перевозилось в узлах.
Чемодана нет. Отец говорит: «Ну, хорошо, я тебе сделаю чемодан». Идет на Туркульский завод и заказывает в столярной мастерской чемоданчик, сундучок (я так его называл всегда) на кожаных петлях, других нельзя было достать, на кожаной защелке, на которой вешался маленький замочек, который «щелк» – и он закрылся, потянул – и он открылся. И отец приносит этот сундучок домой.
Начали мы складывать туда мой гардероб. А что у меня за гардероб в то время? К выпускному вечеру мать сшила мне вельветовую в рубчик темно-синюю куртку на змейке. Тогда только-только появились в продаже первые змейки, и я фасонисто заявился в класс в этой вельветовой куртке со змейкой. Ну и класс ахнул, увидев меня такого красивого. Но материала на всю куртку не хватило, и мать сделала вставку из темно-серого сукна. Значит темно-синий вельвет и темно-серый вкладыш в куртке. И то это было богатство. Потом мне сшили белые парусиновые штаны, правда, материал был мягкий, не жесткий, на нем можно было сделать «стрелку», чтобы штаны хорошо лежали. А также у меня была белая ситцевая рубашка с хрустальными запонками. И на повседневную носку у меня были черные суконные брюки, мои любимые, которые я порвал на попе треугольничком, и мать их тщательно заштопала. Практически ничего не было заметно, но штопка была. Да, у меня были еще белые парусиновые и черные «скороходовские», кожаные туфли. Белые туфли я чистил мятным порошком для зубов, а черные – гуталином. Вот это и был весь мой гардероб в то время, он спокойненько уложился в этот сундучок, под низ я спрятал свою тетрадь со стихами. Была у меня такая общая тетрадь в черном коленкоровом переплете, в которую я тщательно записывал все свои опусы. Некоторые стихи были неплохие, а некоторые, конечно, чепуха. Честно говоря, я не берусь читать вслух свои стихи, но может быть, когда-нибудь, я что-то прочитаю, так как в училище у меня все же эта тетрадь пополнялась.
Взял я этот сундучок и пошли мы на вокзал. Вокзал в Снигиревке отстоит от улицы Шевченко, где мы жили, километров на пять-шесть от самого центра города. На так называемом «соцгороде». Рядом со станцией началось строительство домов, одно и двухэтажных. И называлось это поселение «соцгородом». В «соцгороде» и была построена наша школа – средняя школа № 2, русская, с которой мы вместе и доросли до десятого класса. Расстояние до школы измерялось не в метрах, а погодой. По грязи – это надо было полчаса ходить. А грязь там великолепная, черноземная, в которой утопаешь по щиколотку. Ну, а когда все подсохнет, минут пятнадцать.
И мы пошли на вокзал. Впервые меня провожала девушка. В последние месяцы перед выпускными экзаменами я познакомился с хорошей девушкой – Инной Качан. Я не скажу, что был в нее влюблен, вряд ли, она в меня – может быть. Мы не выясняли наши отношения, но нам было хорошо вдвоем. Мы с ней иногда ходили за город, в поле. Смотрели на луну, на звезды, на речку, на дальние села. Навстречу нам шли коровы, возвращаясь домой, на дойку. Но более между нами ничего не было. Она для меня была недотрога. Мы никогда девочек не трогали. Это было не положено.
И вот она пришла провожать меня на вокзал. Мама, отец и она. Трое. Постояли они пока я сел в вагон. Билет у меня был бесплатный в плацкартном вагоне. Зашел я в вагон, закинул сундучок на верхнюю полку и вышел на перрон, прощаться. Я прикоснулся щекой к щеке Инны, она испуганно отшатнулось от меня, и только, очень странно посмотрела на меня своими карими глазами. Но одно то, что она пришла меня провожать, говорило о многом. Потом я поцеловал мать, обнял отца. Поднялся в тамбур и когда поезд тронулся, помахал всем рукой и вошел в вагон. Там я залез на полку и завалился спать и, кажется, проспал до самого Киева, так как никаких воспоминаний об этой дороге не сохранилось.
В Киеве у матери жила знакомая, некая Елена Оганесова. И как я теперь понимаю, эта была скорее знакомая моего родного отца, а мать с ней познакомилась через него. Но этих подробностей я тогда не знал, а сообщение матери, что тетя Лена – ее знакомая принял на веру. И мать написала ей письмо, думаю, такое: «Посылаю к тебе своего сына, приюти его, пока он будет поступать в училище, пусть он хоть немного будет под приглядом». Что точно написала мать, я не знал, но письмо у меня было в кармане.
 Тетя Лена жила на улице со странным названием – Прорезная. Адрес был на конверте. В Киеве я от вокзала быстренько добрался до этой улице, нашел нужный мне дом, поднялся на этаж, где была квартира тети Лены, и позвонил.
Тетя Лена открыла дверь. Я ей говорю: «Здравствуйте, я Калин сын» (полное имя матери Калина, по-домашнему – Каля). «Очень приятно, проходите». «Вот мама написала вам письмо». И отдаю ей письмо. Она его читает и говорит: «Проходите, садитесь за стол, буду вас кормить». Покормила меня. А я, пока, осматриваюсь.
Квартира у тети Лены была очень большая. Она состояла из двух больших комнат, одна – гостиная, вторая – спальня, и кухни, тоже очень большой. В комнатах были высокие потолки, дубовые полы и стоял телевизор. В то время я впервые увидел, как на нем метались какие-то тени. Я не особенно помню, что там показывали, и о чем там шла речь. Но это было ново и потому интересно.
Семья тети Лены состояла из трех человек: сама тетя Лена (она была армянка, горская женщина), ее муж, серьезный такой мужчина, Федосов, дядя Гриша, школьный приятель отца, любитель опрокинуть рюмочку водочки (естественно – русский). И между ними на этой почве (на почве водочки) периодически возникали довольно громкие ссоры. При мне тоже. И была еще дочка, Инна, моего возраста. Хорошая девочка такая, умненькая, толковая, на пианино играла. У них в гостиной тоже стояло пианино.
Поставили мне в гостиной раскладушку, и я переночевал у них. С утра мне надо было прибыть в училище. А училище было в Василькове. В город Васильков надо было ехать на автобусе, а это полтора часа дороги.
Приехал я в Васильков. Мне сразу же показали, где училище. И вот, громадные голубого цвета железные ворота, с нарисованным желтым пропеллером и красной пятиконечной звездой. Сразу стало ясно, что это училище. И три больших трехэтажных здания. Это дома училища. Я зашел в проходную и дверь за мной захлопнулась.
Захлопнулась дверь в детство. Впереди была долгая жизнь.
Май, 2018 года
Продолжение будет!