Правдивая история. Товар

«Колется. Чешется. Зудит. Нет, все же колется. Чертова дорога. Или зудит? Кошка их разберет, эти ощущения. Одно знаю точно. Дня три терпеть…» В голове собачились глаголы, каждый из которых стремился как можно точнее передать то фантастически неприятное состояние, что терзало живую плоть.

Медленно и неспешно переставляли свои ноги быки, увязая в вонючей грязи, в которую превратилась дорога после проливных дождей. Удушающий гнилой запах выедал глаза. Жаркие солнечные лучи буквально выжигали влагу, поднимая едкий пар. Одно радовало, если погода не изменится, уже к вечеру можно надеяться на прекращение остановок из-за встрявших в колдобинах телег.

— По-остор-ронись! Заши-ибу! -грубый мужской голос врезался в жужжание оводов и мух. Сплюнув под ноги густую слизь слюны и соплей, черновласый вояка, лихо перекинув с руки на руку тяжелый кнут, погрозил им толпе мальчишек. Те, разинув рот, глядели на странную процессию.

«Первой шла телега, запряженная шестеркой быков. Шкура их местами была в проплешинах, где-то кровила. Несчастные животные устало двигались под тяжестью груженной клади. Костлявые бока заходились в частом дыхании, стоило колесам увязнуть в очередной луже. Следом по проложенной колее двигалась еще одна самодельная конструкция, которую так же тащили быки. Эти, правда, выглядели здоровее. Были выхолощены. Под их кожей еще можно было угадать некогда крепкие мышцы. Да и справлялись они со своей ношей вдвоем, резво отмахиваясь от надоедливых кровопийц. В конце пешими шел десяток мужчин разного возраста. Одеты они были кто во что горазд: наспех скроенные из облезлых лоскутов детали гардероба и вполне добротные кожаные доспехи. Сразу видно: гости с большой дороги промышляли разбоем. Кто пользовался топором, другие — кистенями, у самых молодых на боку болтались фальшионы. Молодняк и одет был солиднее. Красовался. Глаза еще не потеряли задорного блеска. Они широко улыбались мальчишкам, дразня тех звоном медяков в калитах. Рот их еще полон был зубов, лицо обрамляли не потерявшие густоты и цвета волосы. Спина еще держалась залихватской осанки. Те, кто постарше, уже погружены были в собственные думы. Кожа их, смуглая и грубая, испещрена морщинами. Седая борода прятала обветренные губы и гнилые поломанные зубы. Сутулые, они вселяли обманчивое впечатление сочувствия и жалости. В бою, однако, наверняка могли голыми руками расправиться с медведем.

Вел всех из тех, про каких говорят «косая сажень в плечах». Еще говорят «вот человек!». И еще «сердца у него нет, а если и есть, то каменное». Внешностью напоминал он цыгана. Его крупные привыкшие к грубому труду руки то и дело смахивали со лба задорно вьющиеся черные пряди. Он был бы красивым, не будь его смуглая кожа отмечена оспой. Щуря темные зеленые глаза, он сурово глядел на мир из-под густых ресниц. Надбровные дуги выделялись так сильно, а брови были столь густы, что казалось текла в его жилах звериная кровь. О том же говорили острые желтоватые зубы. К той же мысли приходил тот, кто видел тело его без рубахи.»

Так записал в своих тетрадях сын владельца трактира, где путешественники останавливались на ночлег.

— Эй, друже… — чертыхаясь и отряхиваясь от грязи, голубоглазый мальчишка догнал старшего и весело улыбнулся, — Ребята привал требуют. Того и гляди разбегутся, кто куда.

— А ты мне по што? — процедил цыган.

— Да куда же мне, друже. Ты гляди, кулаки у них чешутся, да и девки охота, — поглядывая на товарищей, щебетал юнец.

— Я те да-ам, девку-то! С-собаки! Во-он, гляди… — впереди из-за поворота виднелся пологий склон, ведущий к небольшой рощице, — Там остановимся… Шакалы, — выдавил сквозь изгородь зубов цыган в спину уходящему белокурому юноше и сплюнул под ноги.

Искорки костра поднимались к небу. Тягучей волной разрезали вечерний сумрак голоса, в разнобой подвывающие грустную песню сирых и обездоленных. Мирно паслись быки на склоне, пощипывая свежую траву. Прохладный ветер успокаивал измученные от долгой дороги тела. Шкварчали остатки еды на дне котла, гулко падало в сытые желудки дешевое пойло сожженной по пути таверны. Доносился с ближайшей деревни лай дворовых псов. Скучно тянулись минуты до долгожданного сна.

— Колется. Чешется. Зудит. Стоим ведь, что ж воды рядом нет? -Поправляя лохмотья, бормотала тощая девица. От трактира до трактира везли ее в каком-то дощатом гробу. Сквозь щели видела она, как меняется пейзаж. Десятки лиц вереницей проходили мимо. То и дело будили ее шумы и запахи, доносящиеся с той стороны темницы. Костлявое тело ее было все в синяках. Каждая очередная выбоина, куда угождали колеса ее телеги, отзывалась жгучей болью. Запах пота и грязи заставлял слезиться глаза.

— Н-на… Ешь. — цыган бросил приблудившейся собаке кость. Мизинцем выковыривал он остатки мяса из щели меж зубов, поглядывая то на сброд, что за пару медяков вызвался проводить его до рынка, то на самодельный короб, где ютилась девка на продажу, — И-эх… Один ты меня и поймешь… — пес поскуливал и вилял хвостом, подставляя истосковавшуюся по ласке голову шершавой тяжелой ладони. Пахло дешевым табаком.

Ночью ее разбудили крики и шум. В блеклых карих глазах отражались огни факелов. Тонкие пальцы ковыряли щель, оставляя на доске капли крови. Занозы саднили.

— Бей их. Ишь, чо удумал! Баб наших пугать! Бей! Бей их! — неслось со всех сторон на разный лад. Молодецкий свист смешивался с глухим лязгом железа о деревянные щиты. Постепенно все стихло. Пахло кровью, яростью и страхом.

— Эка невидаль… А где ж батя-то? — облокотившись на рукоять топора, поинтересовался старик, стирая с лица чужую кровь. Тело его приятно ныло от внезапной разминки.

— Да здесь я… — задорно отозвался голубоглазый юнец, подходя к костру, — Гляди-ка… — в руке его поблескивало ожерелье, — Видать на память ему дала давече… — гогот десятка разгоряченных тел ознаменовал окончание ночной бойни. В деревне долго еще будут оплакивать мужиков, а месяцев кто через 7, кто через 9 будут кормить нагулянных детей те, кому не хватит мужества избавиться иль от них, иль от самих себя.

Цыган спускался по пологому склону с другой стороны холма. О ногу его бился тощий хвост грязного пса.

— А… Ш-шакалы. С-собаки. Дурачье… — сплюнул на сторону, потирая ушибленное плечо и перекидывая на другую сторону мешок. Досада, впрочем, была легкой. Внизу холма уже ждал его верный соратник.

— Что, опять товар не довез? — смеясь, поинтересовался подобный цыгану юноша, разве что лет на пять моложе, — Да будет-будет… — пожурил он с сердечной нежностью разгорячившегося было брата. Глаза его еще были теплы и ласковы.

Перестук копыт удалялся все дальше и стихал. Резвые кони быстро уносили ездоков и тяжелую добычу в непроглядную ночную тьму.

— Э, баба-то… — треск ломаемых под ударом топора досок разносился на всю округу, — Замуровал-то… — громкое дыхание смешивалось. В темноте казалось, что это один живой организм прорывается в ее темницу.

«Хотели ночью они взять чужаков испугом и неожиданностью, да не вышло. То ли сон был чуток, то ли ждали их. Только все говорило, что стычка была короткой. Изувеченные тела лежали вокруг костра кто без одежды, кто без оружия, у кого пропало что из ценностей. Я узнал здесь почерк постояльцев своего отца. Здесь же паслись быки. Они, по всей видимости, мешали двигаться дальше. Среди тел обнаружил я остывающий труп девицы. Даже и сейчас спутники мои смотрели на нее не так, как на прочие останки. Хотя и не было в ней уже ни прелести, ни приличия, угадывались еще черты былой красоты. Тогда я понял, зачем им нужна была самодельная конструкция. Зачем вообще нужна была вся процессия. Одно терзало меня. Не было среди трупов цыгана. Однако я точно знал, что не ушел бы он вместе с головорезами. И еще знал, будь он их главным, не отдал бы им товар. И еще знал, свидимся мы с ним и не раз. Такие не умирают в поле.»