Флуктуации

Помните, как писал о счастье и страдании Лев Толстой? "Все семьи счастливы одинаково, а несчастны по-разному". Так он понимал истину о тотальности и разделенности.

Счастье, по определению, целостно. То есть, тотально. Оно охватывает человека целиком, а, если это семья, то в счастье она объединяется и становится единым существом.

Вспомните о том, как советский народ встречал солдат, возвращающихся с фронта, как праздновал победу... Не было отдельных людей - всеобщая радость захватила всех, даже самых несчастных и обездоленных, поместив их под одно крыло ликующей общности.

Такую же радость испытывает, как ни странно, народ, которому говорят: "Отечество в опасности". Когда опасность сдвигает плечи отдельных людей, в минуту самого большого отчаяния вдруг наступает эйфория единения" - "Вставай страна огромная, вставай на смертный бой..."

Это то, что Христос называл "любовью". Проявлением той связующей силы, которая отзывается в человеческом сердце общей радостью единения. Высшим отражением этого счасть стала "Ода к радости" Шиллера "Обнимитесь миллионы", положенная на музыку Бетховена.

Радость - это всегда ощущение целостности. Начиная от отдельного организма, выходящего из состояния болезни (раздробленности), встречи любящих после долгой разлуки и, заканчивая ощущением прекращения расчлененности массы, вдруг превращенной в единый тотальный народ. В один организм, одушевленный общим порывом.

Однако, если счастье переживается всеми одинаково, то несчастья порождают огромную гамму всевозможных страданий. При этом, все страдают по-разному и с разным усердием.

Достоевский писал в записной книжке: "Чтоб хорошо писать, страдать надо, страдать".

Страдание - это огромный, неизживаемый кладезь горя и слёз, который находится свой исток в разрушении тотальности и в распаде чего бы то ни было на части, вплоть до раскатывания на атомы.

Несчастье в китайской Книге Перемен обозначается как раздробление, а настоящее горе является в виде пропасти между людьми.

Таким образом, страдание становится для писателя, поэта, драматурга, артиста той неиссякаемой сокровищницей, в которой хранятся монологи трагических героев, выкинутых из общества, распадающихся на части, крошащихся, упивающихся своим несчастьем и, грозящих небу кулаком ...

Из ощущения раздробленности, покинутости, обманутости, отрешенности от любой целостности, рождается как самое низменное преступление-расчленение и бл...во-растление в притоне, так и высочайшая трагедия человека, ощутившего себя ртдельной индивидуальностью.

По сути, вся высокая культура рождена разделенностью и несчастьем от утраты, но также и все самое низкое и гадкое, что присутствует в человеческой жизни.

И эти вечные флуктуации, выражающаяся в периодических объединениях и разъединениях человеков вовне и в себе, в конце концов, называется жизнью.

И, если уж говорить начистоту, то выражение, что человек стремится к счастью, что он "создан для счастья как птица для полета", в корне неверно. Потому что человек в равной степени создан и для переживания несчастья, к которому стремится по своей воле.

Фрейд говорил о движении к разделенности, как о "любви к смерти", заложенной в человека изначально.

А что же такое индивидуализация, как не стремление к Танатосу, выражающееся в стремлении минимизироваться, отделиться от общины, начать затем испытывать лишения, связанные с этим разрывом и решать их в одиночку? Это, однозначно, поиск страдания.

Что означает питье наедине со своим горем, расшатывание нервной системы самообвинениями или обвинениями всего мира? Это поиск страдания.

Как, наконец, можно назвать отделение правительств от народа и культивирование вредных законов, как не поиск страдания, которое обычно плохо заканчивается для обеих сторон?

Представьте только, чем был бы наш страшный и глупый телевизор, если бы не рассказывал обо всех родах горя и неурядиц, преследующих злосчастное человечество?

Да. О несчастье можно говорить долго, страстно и вкусно, устраивая из осточертевшей жизни поминки по утерянной общности. Однако же, нежелание единения, при наличии хронически депрессивной действительности, приходится рассматривать как поиск продолжения страдания в его фееричной регрессии дальнейшего распада.