Заплечных дел мастер

Палач пришел к себе на службу, в тюрьму, по своему обыкновению, в пять утра, когда у людей самый сон, и никто не мешает работать – приводить приговор в исполнение.
Выпал первый снег, слегка забелив асфальт, отчего свет прожекторов, отражаясь от снега, делал тюремный двор заметно светлее. Пройдя по нему по диагонали, палач оглянулся и посмотрел, на оставленные им следы на снегу. «Не хорошо» – защемило где-то под левым соском, никаких следов не должно оставаться, это одно из правил предписания и условий его работы, да и личной безопасности, которые он соблюдал неукоснительно. Впрочем, сегодня день особый, сегодня уже никакие писанные и не писанные правила не работают, сегодня можно – успокаивал он себя, хотя тяжесть на сердце не проходила. Да и так, в конце концов – плюнул он в сердцах – пол тюрьмы его утренний приход тайно наблюдает из-за ресничек, как сидельцы называли жалюзи на окнах, гадая, по чью душу он пришел на этот раз. Было желание помахать им всем рукой, поприветствовать, но он воздержался от такого безумства, представив, какой тут гвалт подымится в пять утра, но главное, почувствовав, насколько крепко он сросся со всеми правилами и внутренними уставами тюрьмы.
Он только сейчас понял, что за все время службы исключительно уставы управляли им, диктуя поведение не только в тюрьме, но и вне ее стен. По сути, он был их рабом, безропотным и безвольным, он даже мыслить мог только в рамках уставов.
Обычно он никогда не ходил этим путем, а сразу, пройдя проходную, спускался в подвал и там, петляя длинными коридорами, приходил в свой закуток. Но обитатели тюрьмы, при встрече в коридоре, или во дворе все равно безошибочно угадывали в нем того, кто он есть на самом деле: глаза их наполнялись ужасом, особенно у первоходов, лица бледнели, они начинали жаться к стенке, стараясь пройти сквозь нее. Да что сидельцы – свои и те все прятались, как тараканы по щелям за несколько минут до его появления. Как они это делали, как узнавали – вот уже двадцать лет для него оставалась необъяснимой тйной.
 Сегодня он впервые за всю свою службу решил пойти в свою коморку через двор, тем более, что утренний воздух был необычайно свеж. Он впервые ощутил, каким может быть свежим воздух и какое это великое наслаждение вдыхать его свежесть. Возможно, да скорей всего и раньше были моменты, когда он вдыхал нечто подобное, но раньше было не до воздуха, раньше голова была занята совсем другими думами, но сегодня кое-что произошло, так что глоток свежего воздуха будет не лишним. Он дошел до нужной двери, осталось только войти и спуститься в свой подвал, но что-то упорно не пускало, то ли свежий воздух, то ли что-то еще, и это впервые за всю службу. Пересилив себя, он все-таки открыл дверь.

Он вошел в свою камеру, сел за колченогий столик, расслабился, и сразу на память пришел его первый. Он стоял перед глазами как живой.
Своего первого он хорошо помнил. Это как первая любовь – память о ней на всю жизнь.
Того душегуба, зверски убившего свою сожительницу и ее мать тогда спросили, какое у него будет последнее желание. Формально спросили – положено, больше для соблюдения порядка процедуры. Тот попросил папиросу. Спокойно так попросил, будто ему делать это приходилось не впервой. Что ж, папиросу – это можно. Попросил бы чего другого… кабак с цыганами... ночь с красоткой... а папиросу - это пожалуйста, это можно.
Во время проведения своей первой акции он как гимназист перед первой интимной близостью робел, мандражировал, не зная толком, что делать, все не решался привести приговор в исполнение. Да еще у него вдруг возникли сомнения в правильности всего происходящего, все-таки живой человек, каким бы извергом он ни был. Начальник тюрьмы, присутствовавший на казни, заметив его нерешительность, сказал ему – смелей, прапорщик, он больше не нужен Родине. Его слова прозвучали отрезвляюще и воодушевляюще, как сигнал к действию, и он, не дрожащей рукой без всякого сожаления нажал на спусковой крючок, приставив дуло нагана почти в упор, как учили, к затылочной части головы, в области левого уха – там расположены жизненно важные органы – чтобы сразу, чтобы не мучился…
Между тем, слова хозяина крепко врезались ему в память, и он потом всегда повторял их про себя непосредственно перед каждой акцией, как разрешительную молитву, как благословение свыше, как некий сигнал к действию, подчиняясь ему подобно собаке Павлова.
 
Он никогда не делил своих подопечных на русских и не русских, чурок и жидов, своих и чужих, никаких симпатий и антипатий, для него главным было только одно, что конкретный субъект больше не нужен Родине – все остальное была лирика, к делу никакого отношения не имевшая.

Он сидел и с закрытыми глазами перебирал в памяти всех своих подопечных, будто прокручивал старое кино. Перед глазами всплывали и те, кто седел прямо на глазах, и падающие с разрывом сердца, после оглашения приговора, и умоляющие о пощаде, и сопротивляющиеся до последнего – всякое было.
После приведения в исполнение врач, констатировавший смерть, выдавал склянку с положенными двумястами граммами спирта, но он их не пил – один не мог, а в друзья-приятели как-то никто не напрашивался. Уходя, он оставлял пузырек на вахте, а что потом с ним было – кто его знает. Может кто и выпивал, а может, и выливали с брезгливостью в унитаз.
И вдруг в голове возник вопрос, а почему, собственно, он пошел на такую работу. Странно, подумал он, раньше этот вопрос у меня никогда не возникал. Неужели потому что однажды Родина приказала? Ну, ни из-за тех же ста пятидесяти рублей премии в квартал. Хотя работа, как работа – ведь и ее кто-то должен выполнять, ведь это нужно Родине, людям, чтобы знали, что справедливость восторжествовала, что зло наказано, и ведь кто-то должен приводить приговор в исполнение… кто-то должен…

Интересно, вдруг подумалось ему, а что ТАМ…, он невольно посмотрел на потолок, но взгляд прошел сквозь него, сквозь крышу и даже сквозь небо, куда-то в открытый космос, а может сквозь и него, и встречу ли я ТАМ своих подопечных и как они меня примут – этот вопрос, почему-то, тоже возник ни с того, ни с сего только сейчас. Казалось бы, двадцать лет он, как никто другой, был ближе всего к смерти, но до сих пор этот вопрос у него никогда не возникал. Где жизнь, а где смерть итак было видно невооруженным глазом. А что там, да как там – это его не касалось, это были уже не его заботы.
Надо будет сходить в церковь, задумался он, и расспросить у попа, хотя с этим у него, похоже, была большая проблема. Как-то его соседка, подслеповатая глуховатая бабка попросила на Крещение сходить в церковь, принести ей святой воды, он пошел, но какая-то неведомая сила не пустила его даже за церковную ограду. Так и пришел ни с чем, и больше он в сторону церкви даже не смотрел.
И тут вспомнил, что собственно, кроме этой убогой бабки он из соседей по дому никого никогда не знал и не видел. Ни детей во дворе, ни даже пьяных, которым море по колено. Неужели и они тоже всегда прятались, при его появлении… И что они все в нем такого страшного нашли… Он глянул в зеркало. На него смотрело землистого цвета лицо с совершенно пустыми глазами, бездонными, как преисподняя. Лицо, как лицо – заключил он – и что им всем…

Он достал из маленького сейфа свой инструмент, свой револьвер системы Нагана, с любовью полюбовался им – безотказная машинка, ни разу не подвела.
Так что же произошло сегодня? Точнее вчера хозяин сообщил ему, что вступил в действие мораторий на смертную казнь, и что теперь в его услугах тюрьма не нуждается. Прямо, как приговоренному – в последний момент – мелькнуло у него в голове. Дескать, ваше прошение о помиловании отклонено, приговор привести в исполнение. Будто эта карусель только вчера завертелась, будто до этого никто ни сном, ни духом…

Смелее, прапорщик – медленно проговорил он – ты больше не нужен Родине. С этими словами он быстро засунул дуло в рот и не дрожащей рукой без всякого сожаления нажал на спусковой крючок.