Сбежавшие. Глава 5

      Глава 5. НАТАША


      На исходе августа в старых кварталах Ладеева было жарко, пустынно и неприветливо. Дома здесь были низкие, и тени от них было мало. Стеклянные витрины дорогих магазинов любили центральные проспекты, а на этих улочках ютились маленькие, более похожие на лавчонки, магазины и мастерские. Узкие тротуары с выбоинами на старом асфальте не располагали к прогулкам, да и обозревать одно- и двухэтажные постройки с редко попадавшимися трёхэтажными зданиями было скучно. Даже автобусы здесь не ходили, а вместо огромных рекламных щитов на ветхозаветных тумбах красовались дешёвые афишки. Этот район не жил, а старился и ждал, когда подлежащие сносу ещё с 1937 года дома наконец-то под этот снос попадут.

      Девушке, шедшей по одному из этих выщербленных тротуаров к одному из двух трёхэтажных домов, стоявших друг против друга, можно было дать лет пятнадцать-шестнадцать. Она не поражала ни красотой, ни грацией, ни походкой, ни нарядом. Над ней пришлось бы долго трудиться косметологу, визажисту и парикмахеру, чтобы очистить кожу, наложить на неё ровный тон, скрыв синяки под глазами, выделить их, глубоко сидящие, тенями и увеличить стрелками, удлинить тушью короткие ресницы, выщипать широкие брови, наложить румяна на выступающие скулы, взбить волосы, подобрать длинные серьги, оптически вытянув овал широкого лица, и полностью исключить из одежды пастельные тона. В этом случае она стала бы хорошенькой. Пока же к её достоинствам можно было отнести только молодость, волосы, уши, которых, впрочем, не было видно, и надежду на то, что со временем детски припухлое определится, неоформившееся разовьётся и какой-нибудь парень вдохнёт немного краски в серую жизнь. Упования на последнее были невелики, и красотки из класса, который в начале лета из предпоследнего стал выпускным, давно отнесли Наташу к ошибкам природы, следствиям бедности, прозвали Картошкой и готовы были вбить крест в то место, под которым сему овощу суждено было расти.

      К чести Наташи надо сказать, что, зная о кличке, сдаваться она не собиралась. Взгляд её, исходивший из маленьких карих глаз, тяжёлый и умный, часто был преисполнен самоуверенности, высокомерия и презрения к окружающим. Наташа свысока смотрела на младшеклассниц: они неразумны; на студенток: они старше; на симпатяшек: они тупы; на дурнушек: они неинтересны; на богатых: они ограниченны; на бедных: она сама с этим мириться не будет; на мальчишек, не обращавших на неё внимания: они не знают, какое сокровище скрывается рядом. Ей плевать на то, что она сейчас из себя представляет. Придёт время — может быть, завтра, может быть, на следующей неделе, может быть, в следующем году — и она возьмёт всё то, чего была лишена природой или матерью, и многое сверх того и, вознесясь, оставит других копошащимися в своей рутине. Она обретёт то, что ей полагается, и то, что не полагается. Вопросом, почему ей должно прийти то, что не полагается, и установкой, что, беря ему не полагающееся, человек совершает кражу, Наташа не задавалась. Она была молода.

      В отличие от дочери, её мать, подарившая Наташе жизнь в двадцатилетнем возрасте, высоко не летала. Происходило это не от недостатка воображения, не потому, что юность и молодость безвозвратно миновали, а по той простой причине, что Людмилу Анатольевну ежечасно и беспощадно пригибали к земле бытовые неурядицы. Корпев над чертежами в заурядном КБ, перебивавшемся случайными заказами из-за безынициативности и безмозглости руководства, она еле сводила концы с концами. В старой квартире вечно что-то портилось: ломалось, изнашивалось, протекало, горело, растрескивалось, билось, дырявилось. Холодильник, купленный ещё Наташиной бабушкой, доживал свои последние дни. Людмила Анатольевна ненавидела его; гораздо больше она ненавидела тот, который ей предстояло купить. Краны смесителя в ванной подозрительно прокручивались, стержень душевой насадки сгнил в прошлом году, линолеум в прихожей и кухне протёрся до дыр, обнажив слой того, на который был наложен пятнадцать лет назад, количество исправных конфорок на плите стремительно убывало. На всё это были нужны деньги и здоровье, но ни того, ни другого не было. Не прошло и месяца, как мать с дочкой проводили на кладбище бабушку. Похороны обошлись в целое состояние и отодвинули на неопределённый срок покупку сапог к зиме. Людмила Анатольевна стояла у плиты и предавалась печальным размышлениям. Сколько может стоить новый холодильник? Кучу денег — это ясно. Может, справиться по объявлениям и поискать работу на дому? Хотя всё возможно — вдруг не заплатят. Какие мерзкие подтёки на стенах под протекающей крышей! Во что выльется её латание? Во всяком случае, недёшево: цены на ремонтные работы растут кошмарно. Если у неё начнут портиться зубы, это будет ещё одной катастрофой. И когда она справит Наташке сапоги? В классе её подружки дублёнки с песцовыми полушубками меняют. А ведь она ещё может подрасти — значит, и одежду надо покупать, не только обувь. Интересно, возможно сейчас что-нибудь полезное сделать без денег? Да, конечно, — старый сундук вытащить на мусорку. Там всё равно одно барахло: тетради с контрольными за несколько десятков лет, пособия, дидактические материалы. Надо, надо от него освободиться: на балконе ни столик разложить, ни выйти без синяков на ногах, каждый раз зашибаешься за этого монстра. Наташка так мечтает о компьютере и DVD-рекордере, но молчит: гордая. Господи, ей же ещё платье на выпускной вечер нужно! А если она поступит в институт? Ведь сейчас, наверное, везде требуется плата за обучение…

      И мать в сердцах бросила половник на стол. Хуже всего было то, что жалованье было не таким уж мизерным, но каждый месяц квартплата, газ, телефон, свет и вода ухватывали из него приличный кусок. Потом покупалось необходимое: картофель, лук, масло, мясо, крупа, сахар, чай. После следовали мыло, шампунь, порошок, паста, туалетная бумага и прочие мелочи. Всё это было терпимо, но регулярно требовалось что-то ещё. То абсолютно изнашивалась сумка, то стаптывалась обувь, то простыни протирались до дыр, то в доме не оказывалось ни одной пары целых колготок, то нужно было починить видео. Телефонный аппарат и пульт управления телевизором, перегоревшие лампочки и разбитые стёкла, замена прокладки и счётчик расхода воды сами по себе обходились недорого, но, сложенные вместе и тянувшиеся нескончаемым потоком, всё время опустошали кошелёк. Бесхарактерная Людмила Анатольевна не могла несколько раз в месяц не побаловать Наташку дорогими конфетами, свежими фруктами, нежным тортиком или восточными сладостями. Жалкая кучка оставшихся купюр, присовокупленная к прошлым накоплениям, закладывалась подальше от глаз и соблазнов, но жила лишь до очередного аврала. Последним оказалась смерть матери. Людмила Анатольевна стояла у плиты, варила суп и думала о том, что, слава богу, старушка недолго мучилась, о том, реально ли найти нынче более высокооплачиваемую работу, о том, в ходу ли теперь заказы на вязание, и о том, когда же немного пополнеет тощий кошелёк. «Одно хорошо — горевать не приходится, времени попросту нет. После супа чай надо заварить, потом Наташка подойдёт, и мы с ней вместе подумаем, осилим ли этот дурацкий сундук. А там ещё стирка, завтра глажка, вечно из выходных устраивается светопреставление». — И Людмила Анатольевна снова горестно вздохнула.

      — Ффу, жара на улице, — раздалось сразу после скрипа отворяемой двери.

      Мать выглянула из кухни. Наташа капризно дула губы, собирала волосы в узел и влезала в домашние тапочки.

      — Ты где была?

      — В интернете сидела.

      — А к школе у тебя всё готово?

      — Что там готовиться — тетради и ручки. Книги уже есть.

      — А что недовольная такая?

      — Да не нашла я «Наведённый гипноз» — только ссылки на неё. Один, правда, предлагает за тридцать тысяч выслать ксерокопию, но, я думаю, это просто мошенничество.

      Когда Наташа напала где-то на заметку о книге Брэга «Наведённый гипноз», она сразу поняла: вот оно. Это то, что ей нужно. Это возможность диктовать кому угодно какие угодно желания, которые будут выполняться с огромным удовольствием, потому что это удовольствие тоже может быть продиктовано. Это разворот обстоятельств и людей в свою сторону, это любовь, обожание и поклонение не каких-то замухрышек (кому это надо?), а потрясающих красавчиков, это деньги миллионеров, это слава и торжество, это счастье, в общем, это — власть. Если гипноз, к тому же, не зависит от непосредственного контакта, а внушается на расстоянии без необходимости видимости — это власть практически беспредельная. Несколько часов Наташа предавалась честолюбивым мечтам и строила грандиозные планы, в конце которых ей чуть ли не должны были воздвигать храмы на каждом континенте (Луна и Марс её пока не интересовали). Потом пришло время действовать. Первым делом, конечно, надо было достать книгу. Наташа ходила по магазинам и рылась в библиотеках, обзванивала знакомых и писала объявления, впрягла в поиски мать и сидела в интернете, но книга как в воду канула. Прочитанное околоподобное оказалось негодным, экстрасенсы и гадалки в газетах предлагали суррогат, но поражение не признавалось. В начале сентября снова надо будет пройтись по магазинам — тем, в которых были оставлены заказы. Она всё равно найдёт этот «Наведённый гипноз», а если нет, то напишет его сама и воплотит в жизнь. И тогда… тогда Андрей будет бегать за ней, забыв, что полгода барахтался в постели с Викой, Вика будет заливаться горючими слезами и размазывать их по щекам потными кулачками, капиталисты будут кидать к ногам Наташи свои состояния, особняки и килограммы бриллиантов, а она на всё это наплюёт и совершит что-то абсолютно грандиозное. Она всё равно это сделает. А пока сядет за стол и пообедает.

      — А ты считаешь этот гипноз годящимся на все случаи жизни?

      — На многие.

      — Например?

      — Например, купил Гуринович сыну яхту за сто евро…

      — Ты хочешь сказать: за сто тысяч?

      Наташа посмотрела на мать с жалостью:

      — Я хочу сказать: за сто миллионов, хотя понимаю, что и то, и другое для тебя — примерно одно и то же, как, впрочем, и для меня. Так вот, если он мне отпишет один миллион, от него не убавится.

      — Так прям завтра постучится и принесёт?

      — Так прям завтра постучится и принесёт, потому что свой адрес я ему тоже продиктую.

      — А если он эту книгу уже прочитал и себя заблокировал от твоих посягательств?

      — У него времени нет на организацию блокады. А если есть, то я его разблокирую.

      — Но ты говорила, что эта книга вышла в свет в 1996 году. Никаких Биллов Гейтсов с их миллиардами не хватит, если хотя бы у трети людей, её прочитавших, это сработает.

      — У них не сработает, потому что воля слаба. А у меня сильная — вот и сработает.

      — Вообще-то меня интересуют твои руки, а не воля. Я хочу старый сундук с балкона вытащить, хоть чай в ещё тёплые дни на воздухе попьём.

      — А что в нём?

      — Да ерунда всякая. Учебники старых изданий, школьные сочинения, планы уроков, календарные планы, журналы и истлевшие тряпки с дырявой посудой.

      — А он хоть в дверь пролезет?

      — Да, я обмеряла.

      — Всё равно мужчина нужен. Бабушка говорила, что он почти что неподъёмный. Разве что пацанов из класса попросить, но это уже в сентябре. А сочинения, наверное, старые — про коммунизм и всё такое. Жалко: для школы не пойдут.

      — А что ты после школы намерена делать?

      — Не знаю. Институт меня не привлекает.

      — Но надо же получить образование.

      — Образование само по себе… Ну, ты его получила — и дальше что?

      — У тебя в любом случае после вуза будет больше возможностей.

      — Да, но это несколько лет с крохотной стипендией.

      Наташа легко переходила от грандиозных планов к реалиям жизни. Двумя ногами она прочно стояла на земле, в голове у неё зрели замыслы, в свободные минуты позволялись фантазии. Критическим взглядом она обвела квартиру. Две комнаты, заставленные сборной мебелью, слабо освещались маленькими окнами, утопающими в столетних толстых стенах. На выкрашенные два десятка лет назад доски пола через балконную дверь в дождь с ветром текла вода, корёжа и сгнаивая дерево. Старый торшер у ещё более древнего дивана, круглый столик с детским стульчиком, кресло, буфет и тумбочка с книгами расположились по периметру столовой. В центре помещался стол — и письменный, и обеденный, и гладильный в зависимости от того, что на нём раскладывалось. Он освещался абажуром, происхождение которого даже мать не могла вспомнить. Дверь слева вела в спальню, в которой месяц назад стояли две никелированные кровати. На одной из них почила бабушка, и ложе после придирчивого осмотра вынесли на улицу: скрип проржавевшей сетки при каждом повороте тела не пришёлся Наташе по душе, ей более по вкусу была тахта — шире, удобнее, мягче и привычнее — её и втащили из столовой, вместо сломанной ножки, как и раньше, подложили перевёрнутую вверх дном кастрюлю, и женщины остались довольны: и просторнее стало, и ничей нескромный взгляд не воззрится удивлённо на кухонную утварь в неожиданном назначении. Кровать и тахту на одиннадцати квадратных метрах дополняли шифоньер, комод, допотопное трюмо и столик со швейной машинкой. У убогости этой, впрочем, было одно неоспоримое достоинство: огромная голландская печь, встроенная в стену между комнатами, означала тепло всегда, без оглядки на график отопительного сезона. Телевизор «JVC», более шести лет тому назад пробивший очередную брешь в финансах, тоже можно было отнести к почти неподпорченным плюсам: в левом динамике звук пропадал только иногда, да и то не из-за китайской сборки, а из-за сырости в квартире. К тому же он был снабжён тюнером внутри помещения и спутниковой тарелкой снаружи, на балконе. Видео же и CD-чейнджер разменяли второй десяток лет и ни формой, ни современностью не поражали. Кухня, санузел и прихожая были под стать всему остальному: ящики застревали, столы облупились, полы протёрлись, протекающая труба под раковиной была обтянута материей и обмазана краской, из колонки и кранов капало, из щелей капало и дуло, и струи стекающей воды окрашивали в грязно-жёлтый на стыках и тёмно-серый на остальной поверхности цвет некогда белую штукатурку. Нечего и говорить о том, что эту квартиру Наташа страстно ненавидела и страстно желала из неё вырваться, но не знала как. Смутно догадываясь о невыполнимости в ближайшее время этого замысла, она прошла в спальню и устремила взгляд на зеркало трюмо. У неё нет красоты и денег, но у неё есть ум и молодость. Она будет красивой, она будет богатой, она будет счастливой.

      И Наташа перевела взор на окно, метрах в пятидесяти от которого красовался второй трёхэтажный дом. Такой же невзрачный и неприглядный, как и его сосед напротив, он просматривался фрагментарно, отдельными кусками, не скрывающимися за деревьями, верёвками с бельём и более низкими постройками. Карты были сданы, Наташа начала игру. Года два назад она возвращалась с матерью с рынка. Обычный, ничем не примечательный день в пяти минутах от прихода домой вдруг озарился и расцвёл в её глазах. На углу улицы, ведущей к её дому, она увидела троих парнишек. Она не знала никого из этой троицы, но двое были заурядны, их лица как бы примелькались и не притягивали взгляд. Верно, она встречала их и раньше, но просто не обратила внимания. А третий… Невысокий, но стройный, с тёмно-пепельной сильно вьющейся шевелюрой, красивым разрезом больших глаз под чёрным разлётом бровей, с правильными крупными чертами лица, он покорял сердца на расстоянии, не прилагая к этому никаких усилий. Всё выделяло его из других, всё было особенным и неповторимым: и необычно для нестолицы пышная причёска, и какая-то слишком западная, неславянская внешность, и ладность фигуры. Даже простые джинсы с майкой и кроссовки были броски, броски своей простотой, потому что прилагались к нему. Он был раскован в жестах и разговоре, он был самодостаточен, именно он группировал вокруг себя остальных, а не входил вторым или последним в любую компанию. Он излучал свет и красоту, и в этом свете всё окружающее становилось прекраснее и добрее.

      Наташа прошла мимо парней затаив дыхание и, сворачивая за угол, кинула на икону ещё один заворожённый взгляд. Она была поражена, сердце её кричало: «Туда, туда, к нему!» Придя домой, она свалила сетки как попало, схватила письмо к подружке, со вчерашнего дня лежавшее на столе, и опрометью кинулась из квартиры вниз по лестнице. Безусловно, её голова была выключена. Иначе одной извилины было бы достаточно, чтобы догадаться: ни разу не встреченный ранее парень, именно потому, что красив и неминуемо был бы замечен, определённо не живёт в этом районе, вероятно, даже и в городе. Как она подойдёт к незнакомцам, как вклинится в их компанию, Наташа тоже не знала, но это её не занимало. Она бросила письмо в почтовый ящик и почти что бегом бросилась к перекрёстку.

      Сердце её упало прежде, чем она его достигла. Ещё не веря своим глазам, она свернула за угол. Как же? Ведь прошло не более пяти минут! Видение испарилось, асфальт топтали серые личности, солнце скрылось, начал накрапывать дождь. Этого не могло быть, ведь прошло не более пяти минут. Прошло не более пяти минут, но этого не могло быть — и Наташа не могла с этим смириться. Она всё равно встретится с ним, она всё равно его найдёт. Она не видела его раньше? Значит, он переехал сюда и разговаривал с парнями на улице, так как их некуда было пригласить: в квартире беспорядок. К ним он тоже не мог пойти: он здесь новичок, только познакомился и пока не знает, где они живут. Может, как раз к ним и пошёл, когда выяснил. Кто же такого красивого не пригласит? Лица тех двоих незнакомы или почти незнакомы, потому что они живут по ту сторону перекрёстка, а он — по эту. Вот в этом доме напротив. Он зайдёт туда и выйдет оттуда сотню раз, он будет гулять по этим улицам, она обязательно его увидит и познакомится. И Наташа стала ждать.



      Нам «не стоит прогибаться под изменчивый мир», но и он вряд ли когда-нибудь прогнётся под нас идеально. Почему девушка так легко пошла за мечтой, уже увидев, что через считанные минуты после своего появления она рассы;палась? Почему она взгромоздила над её могилой целую пирамиду придуманного, чтобы не только существование гробницы, но и путь к ней был надёжно скрыт под воображаемым чудом света? Вряд ли найдётся на земле человек, который насчитает в своей жизни порядочное количество мгновений сведённых в абсолютную гармонию обстоятельств и желаний. Вряд ли найдётся на земле человек, хоть раз не пытавшийся убежать от очевидного в угоду невероятному. Тем более в четырнадцать лет, когда школьница на уроках литературы регулярно пишет сочинения о чужих сочинениях, но не задаётся вопросом, почему ещё два века назад в столкновении пламени со льдом и стихов с прозою победили холод и отсутствие рифм.



      Наташа стала ждать. Она высчитывала часы, сверяя их с количеством уроков и двухчасовок: ведь она не знала, был ли этот мальчик школьником или студентом. Она гуляла в эти часы вокруг дома, куда она его поселила. Она искала тех парней, которые стояли рядом с ним. Она обходила район и вечером, потому что он тоже мог праздно шататься по улицам в свободное время. Она десятки раз пересекала перекрёсток, на котором его увидела. В её сознании мелькали поездки на мотоцикле, столики с поданным мороженым в тихих кафе, встречи в полночный час в безлюдных парках. Она была так далека от него, она была даже не в начале пути, и фантазии её не развивались до поцелуев, объятий и летящей на пол одежды. Ей был дан только образ — неосязаемый, не подтверждённый касанием, не определённый именем. Как его могли звать? Наверное, что-то универсальное, интернациональное что ли. Макс, Александр, Филипп, Том…

      Трагикомизм положения заключался в том, что Наташа не ведала, что стала бы делать, воплотись её видение вновь живой фигурой на одной из проторённых ею дорог. У неё не было ни определившейся фигуры, ни хорошенького личика, ни изюминки во внешности. К ней не прилагались ни красивые тряпки, ни прелестная вилла, ни элегантный автомобиль. Она не могла удержать его взор на себе, но смутно надеялась, что, если уж она его выбрала, он не окажется тривиально падким на всё блестящее и пустое и отдаст должное её уму и прочим добродетелям, а потом уже и её красота расцветёт сама собой. Возможно, он действительно не был нужен ей воплощённым. Возможно, он прошёл по краю её жизни, чтобы озарить её существование, скрасить серость будней и отвлечь на несколько часов в неделю от рутины повседневщины. Возможно, он простоял минуту на том углу, чтобы явить ей возможность ухода в мечту, родившуюся из нескольких секунд и растянувшуюся на годы. Он мог быть заявлен в состав обстоятельств свыше, чтобы столкнуть её с противоречием бытия и сознания, он мог быть дан для определения амплитуды между реальностью и иллюзией. Наташа не плутала в этих предположениях, она была молода и бесстрашна. Она увидела просвет, она поняла, каким он может быть, она будет искать, пока не найдёт его… или нечто похожее.

      Нагулявшись по улицам, она проходила в спальню к окну, смотрела и ждала. Он должен был жить в одной из тех квартир, стены которых не скрывались за деревьями и крышами промежуточных одноэтажек, чтобы она могла его увидеть. Он войдёт в тот единственный блок, подъезд которого был ей виден, поднимется по лестнице, а через несколько минут мелькнёт в окне или появится на балконе. И когда она узнает, что он дома, то зайдёт за Милкой и вытащит её на улицу. Наташа стояла у окна и придумывала ему семью, знакомых, домашнюю обстановку, институт. Он становился реальнее, когда солнце скрывалось за горизонтом и наступающий вечер затенял контуры и силуэты: почти в каждом она могла угадывать того, единственного; любое окно, тёмное прежде, а сейчас освещённое включённой лампой, могло хранить его за своим стеклом; отчётливо обрисовывались еле угадываемые днём лестничные пролёты, по которым он мог спускаться и подниматься. Он становился реальнее, и девушку не пугало, что «реальнее» помещалось в том же воображаемом, что ночь не загонит действительность на задворки, а только создаст иллюзию этого. Через несколько дней после первых неудачных опытов Наташа не то что поняла (она не хотела себе в этом признаться, не хотела выражать это мыслью и словом) — скорее, угадала, что принц больше не объявится, но регулярно подходила к окну и смотрела. Это стало для неё чем-то вроде разрядки. Одни приходят домой, обедают и смотрят телевизор — она приходит домой, ест и смотрит в окно. Она сладко потягивалась, отходя от него и ничего не обнаружив, с лёгким сердцем бралась за книгу и с недовольным видом — за учебник. Её ангел оберегал её от зацикленности, прибавлял впечатления, менял декорации. Временами на неё находило сожаление, она помнила лёгкую улыбку матери, когда вернулась из первой неудачной вылазки:

      — Ты на того мальчика пошла смотреть? Он тебе понравился?

      — Там уже никого не было. Видение испарилось и пролилось дождём.

      Людмила Анатольевна спокойно восприняла эту выходку. Дочь была чиста душой и ничего себе не позволила бы. Даже хорошо, что она увидела этого парня: побродит ещё в детских мечтах. Вряд ли ей что-нибудь засветит в смысле брака, пусть хоть ребёнка не заводит подольше. Проживать вчетвером в крохотной квартире неизвестно на что…

      А Наташа бродила, вернее, стояла в своих мечтах и придумывала те фразы, с которыми обратится к этому мальчику (или к кому-нибудь другому, но такому же красивому), чтобы он с первых же слов понял, какую незаурядную личность повстречал. Горящие по вечерам лампочки на лестничных клетках в блоке напротив не вызывали у неё ассоциаций с отторженностью от чужой жизни, она не предугадывала десятилетий блуждания впотьмах вдали от символа никогда не сбывающихся свершений, она не знала поволоку злостного, сознательного обмана на глазах, являющуюся то ли бельмом, то ли защитой от безысходности жизни с навсегда унесёнными молодостью и безмятежностью, ей были неведомы горькие расклады судьбы и навсегда опущенная покорностью высшему произволу голова, её не снедали опустошённость и скорбь затравленного создания. Она не была счастлива, но и несчастна она не была. Она была молода.