Кино про жизнь

   Григорий Семенович Цветков сидит на кухне, поглядывает на маленький телевизор и ждет, когда же закончится эта опостылевшая реклама.
   По первой программе фильм «Ленинград» сейчас повторят. Семеныч не особенно любит кино про войну. По нему, как и по многим его сверстникам, она прокатилась тяжелым катком. Но у него с ней, проклятой, свои горькие счеты.
Сидит и ждет. Сейчас он вновь себя в кино увидит.
   Первое кино про себя он увидел  в 1986 году. «Проверки на дорогах» называлось. Вряд ли сценарист Эдуард Володарский и режиссер Алексей Герман что-то знали о нем Федьке Хромом, а по паспорту  Федоре Прокопьевиче Спирине. Таких как он много было в те страшные годы. Главный герой фильма  Александр Лазарев понятно, образ собирательный. Но память...
                * * *
   Сборный лагерь, куда сводили пленных, участок поля под хмурым осенним небом, огороженный колючей проволокой по деревянным столбам.
   Это сейчас понятно и ясно, что претерпи тогда и воздалось бы потом. А тогда, когда у тебя на глазах в грязи, голоде, холоде, вот тут вот непосредственно рядом с тобой в муках умирают твои соплеменники, об этом не думали. Не задавались вопросом, зачем это, ради чего и за какие идеалы. Ждали лишь, что этой ночью, может, настанет и твой час. Если не ночью, то завтра днем на этапе или на непосильной, выворачивающей кишки в течение всего светового дня работе. И наступающая темнота не принесет облегчения. Кусок хлеба, если достанется из того, что бросят охранники из-за проволоки вернувшимся с работы. За хлеб дрались. Побеждали сильные, прозвали их «битюги». Немцы весело хохотали над бьющимися за кусок хлеба русскими. Потехи ради, они не вываливали весь причитающийся пленным хлеб, а бросали буханками. Если хлеба не досталось, то только пригоршни холодной воды из вонючей бочки составят твой ужин. А дальше даже не сон, а забытье, в тесноте среди таких же грязных и вонючих людей, как и ты сам. Теснота - единственная возможность согреться холодной осенней ночью под дождем мокрому и голодному. Отмахиваться от роящихся над смрадными телами насекомых уже нет сил. Выискивать вшей тоже. И если проснешься утром живым, опять тоже самое: с боем урвать кусок хлеба, запить гнилой водой, опростаться у всех на глазах в наполненную дерьмом смрадную яму. На край не присесть, спихнут. Барахтающийся в дерьме человек вызывал у немцев дикий восторг. Тех, кто спихивал, устраивая им такое представление, охранники поощряли хлебом и банкой с остатками консервов. Голод толкал на любую подлость. Поэтому желающих спихнуть было много.  Усядешься и опростаешься подальше от края, заставят сгрести все в яму. Чем? Хоть чем, руками или ногами. И так день за днем, ночь за ночью. Умерших бросали в заранее выкопанные ямы, присыпали землей, оставляя место следующим. Вместо закопанных пригоняли новых. И никто не вел учет сколько, кого и откуда. И никто не знает, не расскажет, не намекнет, ради чего всё это. Что будет дальше? Когда и чем закончится? Где они, обещанные уральские полки и сибирские дивизии? Добраться не могут или заслоном там встали? Ждут, когда немцы дойдут до них, перемогут их уставших и, как французов в восемьсот двенадцатом, погонят обратно в Германию? Если и придет избавление, то когда? А пока день-ночь, ночь-день и два возможных варианта. Первый, как у не проснувшегося этим утром соседа. Вот он лежит рядом. Отмучился. И какая польза от этого Родине, его семье и детям? Второй, жить по-иному, а там как карта ляжет. Вот только дорога к той жизни «ПО-ИНОМУ», ведет через охранника у ворот из той же колючей проволоки. Пропуск в ту иную - одно лишь слово «комендант». 
   Объявили прием пленных на службу немцам. Битюги встали в очередь первыми. За ними потянулись другие. После второго «купания» и Федор подошел к охраннику, просипев: «К коменданту».
   Спрашивали обо всем: личные данные, где проживал, работал, кого из городского начальства знает в лицо, кто родители. Адрес наврал, а вот с фамилией не сообразил, назвал настоящую. Предложили указать коммунистов, политруков, евреев среди солагерников. Пожал плечами: 
   - Так, я же не военный. Я их не знаю никого. Я гражданский, ополченец. Даже не стрельнул ни разу.
   Ответ немцам не понравился. Переправили на юг области. Затем в Белоруссию. Ему «повезло». Судьба отвела его от службы в охранных батальонах с теми самыми «битюгами». Те сатанели от вида крови и мучений попавших в их руки людей. Их же «простых» полицаев к таким акциям не привлекали. Поручали охрану объектов, патрулирование, сопровождение угнанных скота и людей. Насмотрелся на людское горе, бабьи слезы, пустые глаза ничего не понимающих голодных детей.
   До войны к его родителям приезжал брат отца дядя Алексей. Он работал на каком-то военном заводе. Дважды был  командированным в Германию и общался с их приезжими специалистами на своем заводе. Нахваливал немецкую организацию производства, исполнительность, продуманность. Орднунг, одним словом. Здесь Федор увидел и оценил этот немецкий орднунг воочию. Тот орднунг, про который рассказывал дядя, русским не предназначался. Для немцев они были вне закона.
В лесах партизаны появились. И пусть это не уральские полки и не сибирские дивизии, но немцев-то они бьют. Бьют же! Про сибирских партизан в гражданскую он слышал. А тут вот они защитники, мстители где-то тут, рядом. К ним надо, к своим…
А какой он им сейчас свой ? Как полицая, может, и не стрельнут. А за убитую милиционершу сразу к стенке. Он же до сих пор под своей фамилией ходит. Поменять бы… А как? Вон двое его «братьев по оружию» при всяком случае карманы набивают «реквизированным» добром. Рассчитывают прикупить счастья при новой власти, какой бы она ни была. Документики себе справили «ничейные». Вот и ему надо бы «перенаименоваться».
   Весной партизаны активизировались. К ним податься бы. Пока не поздно, а? Немцы полицаев на «заднем дворе» держат, на вспомогательных ролях используют. Пока им шуцманшафтов хватает. А ну как на помощь охранным батальонам СС и полицаев пошлют? Кровью замараешься, не отмоешься. Да-а, как говорят местные, тикать надо. 
Может и еще бы Федор думал и сомневался. Но случай поддал под зад. В карты проигрался старшому, да еще и провинился малость. В мирное время тот сел бы за махинации, да война «спасла». Хитрый, гад. Он и долг не спишет, и провинность не простит. Тикать надо, тикать.
   А тут малой недавно в их команде появился. «Малой» потому, что росточком мал. Гринька ФЗОшник из детдома. Работал недолго на кожевенной фабрике. Осенью сорок первого его должны были в армию призвать по закону тридцать девятого года. А тут война. Фабрику бомбой да снарядами развалило. Народу поубивало, тьма. В эвакуацию подался. Далеко не ушли. Немцы перехватили. Кого постреляли, кого разогнали. Его и нескольких мужиков с собой забрали.
   Смекнул Федор, хорошая для него биография, чистая. Ни родни, ни соседей, ни сослуживцев. Некому опознавать, в случае чего. В полиции недавно, наследить не успел. Документы у него «чистые» пока. И возраст Федору соответствует.
   А тут и случай подвернулся. Их на охрану железных дорог определили. В засадах вдоль полотна сидели. Федор с Гринькой попал. Как по заказу минеры партизанские на их участок вышли. Малой зашебуршился, стрельнуть по ним хотел. Да Федор упредил. Пока напарник винтовку наводил да целился, он руку за пазуху, там пистолет парабеллум припрятан, и из кармана через шинель лежащего рядом Гриньку пристрелил. Партизаны даже выстрела не услышали. Заложили мину и обратно в лес подались. Федор за ними. Шел, не таясь, винтовку стволом вниз на плечо повесив. Пистолет в сапог перепрятал. Расчет оправдался. «Хальт» и «Хенде хох» из-за кустов послышались. Повиновался. Винтовку отняли и в лагерь сопроводили. Парабеллум из сапога сам сдал в землянке. Зачлось.
   Сюжет фильма «Проверки на дорогах» как с него списан. Это он Федор Прокопьевич Спирин, полицай «хильфсвиллиге»* пошел сдаваться партизанам с документами Григория Семеновича Педрунина.
   Допрашивали: кто, откуда. Гришкину биографию, от него же услышанную, выложил как свою. К немцам пошел, чтобы из лагеря вырваться. Там верная смерть. Помирать молодому страшно. Как и героя фильма Лазарева взаперти держали, на дорогах проверяли, на подрыве рельс, и в налетах на немецкие базы. Не в кино, однако. Сложилось так, что живой остался.

   А в 2008 году увидел себя в фильме «Ленинград». И ту, самую страшную сцену, с которой все началось.
   Его в сороковом году в армию не взяли, как инвалида. Отец говорил, что он так и родился с левой ногой короче, чем правая. Мать же сказывала, что ножку повредил, когда отец спьяну его из люльки  выронил. А в сентябре сорок первого его, электрика Василеостровских районных сетей, здорового парня двадцати лет отроду записали в ополчение. Ополчение не строевая часть, туда хромому можно. Четыре дня после смены обучали на курсах военному делу: обращаться с винтовкой, колоть врага штыком, бить прикладом и гнать его с земли нашей. На пятый вместо занятий отпустили на два часа, чтобы домой сбегать предупредить, одеться, харчей прихватить и пешей колонной отправили на сборный пункт.
   Там разъяснили ситуацию так, дескать, ничего мужики, брешь на фронте закроете, пару суток продержитесь, а там и уральские полки, и сибирские дивизии подойдут, погонят фрицев обратно в Германию, а вы домой вернетесь. Оружие, однако, не выдали. Сказали, там получите. Разделили по взводам, погрузили на машины и повезли. В каждой машине по три милиционера с наганами. Конвой, сопровождение или подкрепление? Командиром их взвода определили пожилого человека, по внешности южанина, наверное, выходца с Кавказа. Пожилой, обстоятельный
Точь-в-точь, как в кино. Погода уже осенняя, слякоть, тучи, моросящий дождик то идет, то перестанет. Девушку милиционершу старшой в кабину усадил. Сам в кузове вместе со всеми.
   Прибыли в расположение какой–то воинской части. Разгрузились. Дальше пешим строем. Машины тут же заполнили раненными, ящиками, солдатами без ремней и - в тыл. 
   Вышли к окопам. Лейтенанта, как в кино не было. Наткнулись на военного с четырьмя треугольниками на обычных петлицах:
   - Вовремя! Фрицы пообедали. Сейчас воевать начнут, - обозначил участок обороны «от того вон дерева до вон того пригорка» и старшому. - Вон за тем лесочком танки приметили. На вас пойдут, гранаты вон в той …
    Договорить не успел. Ухнуло справа, затем перелетом шарахнуло позади. Военный махнул рукой и побежал по траншее к своим. Старшой крикнул ополченцам:
   - Рассредоточится!
   Следующим снарядом разнесло в щепки землянку. Ту, с гранатами или нет, непонятно. Из лесочка появились немцы. Ничего страшного. Идут молча. Не стреляют. Федор присмотрел, где ближе всего лежит винтовка. Подумал, успеет сбегать за ней или нет. И вдруг рядом:
   - В атаку!!!
   Обернулся на звонкий девичий голос. И, действительно, как в кино, милиционерша машет наганом и орет в лицо, только не лейтенанту, а старшому:
   - В атаку!!!
   А тот:
   - Куда в атаку безоружными! Пока до немцев добежим, они нас из автоматов всех, как траву, посекут. Подпустим ближе и поднимемся.
   А та ему наган в лоб и:
   - У меня приказ остановить немцев на этом рубеже. И я его выполню, чего бы мне это не стоило.
   В кино с этой сценой режиссер-сценарист, конечно переборщил. Судя по голубым петлицам, Нина Цветкова была обычным работником милиции. И тыкать в лицо войсковому лейтенанту каким-то конвертом, в котором, якобы, приказ штаба армии, обязывающий того атаковать противника, она, ну никак, не могла. Штаб армии, рядовой милиционер и лейтенант в окопах в одну цепочку ни по Уставу, ни по смыслу никоим образом не вяжутся.
   Лишь много позже понял Григорий-Федор, почему их сопровождали милиционеры. Ополченцы, они же гражданские, не под присягой. В случае неповиновения или бегства стрелять их может только милиционер, как беглых, а не военный, как дезертиров.
   Все в траншее смотрят на старшого. Ждут, чем закончится перепалка. А пригнувшийся рядом Федор, сам не понимая с чего бы вдруг, заметил, что курок у нагана не взведен. Ха, грозит незаряженным оружием. Девчонка! «Может, и патронов-то нету», - пронеслось в голове.
   Старшой потемнел лицом, хоть и так смуглый и темноволосый, выдержал паузу и махнул рукой:
   - Вперед, братья. Винтовки со штыками подбирайте! В рукопашную, если добежим,-
и первым поднялся.
   Успел заметить тогда Федор, что опять же, как в кино показывают, один из милиционеров выталкивает из траншеи толстого очкастого дядьку. Тот скользит по мокрой стенке, никак не может перевалиться через бруствер. А снаряды, хоть и не часто, рвутся то тут, то там. Присевший милиционер к стенке жмется, от осколков прячась. Сначала колено бедолаге подставил, затем плечом под зад поддал. 
   - Пошел! – тот же звонкий голос в ухо. Зазевавшийся Федор увидел перед собой черный кружочек ствола. Это она не тому толстому очкарику, а уже ему кричит. Девчонка. Пигалица. В школе такие не только орать, глаз поднять на него не смели! А тут наганом грозит!
   - Ну!!! Застрелю труса!
   Вот тут и кончилось кино. Схватил Федька руку с незаряженным наганом и вывернул:
   - Дай сюда. Ты тут и без него отсидишься, а я там немцев постреляю.
   И тут случилось то, что случилось. Страшное. Непоправимое.
   Бухнуло, где наган, и девчонка, скрючившись, начала заваливаться на бок. А наган-то в Федькиных руках, хоть и пришпилен ремешком к милицейской кобуре. Вжикнуло около уха, сбило шляпу с головы. Отец, когда Федька уходил, надел ему свою и веревочку дал: «Сверху через голову подвяжешь поля к ушам, тепло будет».
Вжикнуло - это тот, что толстого выталкивал, в Федора пальнул. Дернул Федя наган, а ремешок не пускает. Тот, что стрельнул, к нему бежит и снова целится. Не помнит Федька, как через бруствер перелетел. Схватил примеченную винтовку. На бегу затвором клацнул, как на курсах учили. На спуск нажал. Осечка. Ни патронов, ни штыка. Бросил. Вжикнуло рядом раз-другой. Это милиционер, что в окопах остался, Федьке в спину лупит из нагана. А тут и вновь пули запосвистывали беспорядочно. Знать, немцы начали стрелять. Падают бегущие впереди ополченцы. Один, другой, третий. Вот и нет никого. И словно во сне: бежит Федька, одна нога короче другой, вертухляется, и как бы поэтому, от пуль увертываться получается. И сон дальше - из лесочка, на который командир показывал, два ли, три ли танка выползло.
А Федька уже один перед немцами. И все они будто в него одного палят из автоматов. Справа впереди кусты  шают, дымятся. Метнулся туда, как за прикрытие, а за ними воронка. Свалился вниз, а на дне солдат корчится. И винтовка рядом. Красноармеец хрипит, захлебывается. Вытянулся и замер. И тихо вдруг стало. Вскарабкался Федор к краю воронки. Никого. И не тишина вовсе. Где-то там, откуда прибежал, стрельба слышна, бухает и гремит. А вокруг никого. Сполз.
Похолодало. Пахнет остывшим пожарищем. И еще чем-то едким. Обыскал труп. Нашел патроны. В вещмешке - кисет и прочую бытовая солдатская мелочь. Съестного нет. Винтовку зарядил. Как стемнеет, надо пробираться к своим.
   К своим!? А перед глазами как кошмар из только что виденного сна. Милиционерша заваливается набок. И наган в Федькиных руках. Другой милиционер это и видел, и выстрел слышал, и даже стрелял в него, Федора. Как? Почему? Курок же не был взведен! Значит, Он Застрелил Работника Милиции!!! Вернись в город, поймают сразу. Арестуют и тут же расстреляют. Как? А вот так. И куда сейчас? Шаги.
Кто-то ходит по верху. Вновь вскарабкался наверх. И прямо перед ним – два немецких солдата. Те словно его и искали. Навели автоматы. Один дернул стволом вверх. Федор понял и поднялся. Тут же опомнился, что винтовка в руке. Бросил. Руки поднял. Подошли еще немцы, привели четверых наших.
   Так он оказался в сборном лагере. Кусок поля под хмурым осенним небом, огороженный колючей проволокой по деревянным столбам.

   Лишь много позже, когда полицай Федор так, на всякий случай, немецкий парабеллум приобрел, узнал, почему наган с не взведенным курком выстрелил. В русскую армию наганы поставлялись в двух исполнениях: для офицеров самовзводные, а для низших чинов с ручным взведением курка. У милиционерши оказался офицерский, самовзводный с запасов, оставшихся еще с Перовой мировой войны.
   Откуда же он мог тогда такое знать?
   В сорок четвертом, когда произошла долгожданная встреча с нашими, узнал Григорий, что всех, кто в полиции служил, особисты фильтруют. Они-то для него «наши». А он для них? А вот это уже  особый отдел решать будет. И опять мыслишка: «Тикать надо». А куда тикать-то? Кругом же наши.
   Сколько времени изо-дня в день примерял он на себя Гришкину биографию, о которой сам-то знал в общих чертах. Конкретности уже сам домысливал, придумывая и примеряя на себя каждый день его жизни: где, как, куда, с кем дома, на работе, в будни и праздники. Казалось, вжился. Разбуди среди ночи: «А в каком ряду демонстрантов ваших фабричных ты шел по площади города 1 Мая 1941 года? И кто шел справа от тебя, кто слева?». Ответит, истинный крест, ответит.  А на допросе разволновался… Но, обошлось. Про довоенное житье допытывались мало. А про обстоятельство пленения, лагерь, службу в полиции – до мелочей. Вспомнил, как их из Ленинграда на передовую везли, а навстречу – беженцы. Перенес себя мысленно в их толпу, а дальше как по маслу пошло, поехало. Дескать, шли полем перелеском, а тут немецкие самолеты колонну военных бомбить начали. Все перепуталось. Он в воронке укрылся, просидел до темноты. Выполз, а тут уже немцы. Ну, а дальше - все как было. Как надумал, как случай подвернулся к партизанам сбежать. Фамилии рядовых полицаев и начальников, и всех русских, у немцев которые служили, всех назвал. И как напарника, полицая Федьку Хромого из пистолета застрелил. Все записали даже расписаться дали. Вышел на крыльцо, а там уже двое с винтовками стоят. Кивнули на другого, что у стенки на корточках сидит: «Сидеть!». Присел рядом. Когда командир партизанский вышел, какую-то бумагу часовым сунул и забрал его, отлегло у Григория с души. Видать, командир за него заступился, слово замолвил. А ему Григорию: «Ты свой позор кровью смыл. Шагай в строевую к Перегудину. Оформляйся со всеми вместе в действующую армию».
   Думал, не возьмут его колченогого в действующую армию. Взяли. Чать, не в строю маршировать. В партизанах почти два года отбегал и, решили, что до Берлина по пересеченной местности добежит. И надо же, при форсировании Вислы ранили именно в короткую ногу. Ковылял до ранения, и после ковыляет. Списали в обоз.
А в Померании уже серьезно ранило. После госпиталя списали вчистую. А идти-то некуда. Не в Ленинград же возвращаться. Подсуетился малость, с санитаркой сошелся.  Оставили его при госпитале. Расписались с санитаркой. Фамилию жены взял. Дескать, его-то фамилия неблагозвучная. А если детишки пойдут, мало ли кто буковки в фамилии переставит, дразнить их будет.
    А фамилия-то жены Цветкова оказалась. Надо же такому совпадению случиться. После расформирования госпиталя в ее края подались. В Ленинград-то нельзя.

                * * *
   Сидит на кухне перед телевизором пенсионер Григорий Семенович Цветков, а до этого ополченец Федор Спирин, затем полицай Федька Хромой, после партизан и красноармеец Григорий Педрунин.  А на экране уже:
   - Лейтенант, в атаку, - кричит Нина Цветкова и приставляет к его лбу наган.

* Хильфсвиллиге (нем) – буквально, «добровольные помощники». Добровольцы из военнопленных и местного населения в составе частей вермахта, носившие обычную немецкую и даже трофейную форму, но с немецкими кокардами и нашивками (Википедия).