Олух Царя Небесного 4

Роман ОЛУХ ЦАРЯ НЕБЕСНОГО
вышел в ЛитРес в электронной и бумажной версии.
По вопросу приобретения - пишите в личку.


©

Олух Царя Небесного 3.
Предыдущие главы
http://www.proza.ru/2020/01/09/1508



©

31. Я – как энергетический выброс

На этом и закроем тему. Не совсем, конечно, – до нового обострения болезни. До нового полнолуния, когда невозможно не выть. Выть о несовершенстве мира, о его странностях, страстях и болезнях. Чую, виртуозы не скоро оставят нас в покое. Ведь не сами христиане так волнуют меня, а то, что скрывается за их благостной маской. Каждый день видишь их поступь по планете Земля и слышишь отзвуки их «духовенной жизни». Только теперь это не маленькая провинция, провозгласившая себя избранниками Высших сил – теперь это огромный континент-корпорация, с филиалами по всей планете, правда, с тем же циничным ветхозаветным подтекстом…

Всё, всё! Хватит. Болезнь отпустила – и ладушки, а устраивать ток-шоу на этих страницах, не входило в мои планы. Я высказался, скинул груз, выпростал душевные боли и сомнения  – и достаточно! А верить мне, (да хотя бы просто выслушать!) – никого, быть может, и не найдётся. Я привык говорить в пустоту. Лишь сияние Чистой Правды – мой талисман – пусть мне путь освещает. На этом и успокоимся, и вернёмся к нашему лирическому герою.

Нашего лирического героя мы оставили на самом, что ни на есть, подъёме. Всё сошлось тогда. Мечты и грёзы, любовь и страсть – всё стало реальностью. И что? Это я сейчас понимаю, как всё прекрасно складывалось, а тогда… надо было знать этого далеко не лирического, да и не очень-то героя.

Этот тип (вот – самое точное его определение) был странный малый. Странный и непонятный даже себе самому. Собственно я и за перо-то взялся (в смысле, по клаве стучу), чтобы понять и в мир донести, насколько этот малый был странен и нужен. То есть, нужен ли он вообще был этому миру?

У меня сейчас возраст – как раз, такие вопросы расследовать. У вас это называется преклонный возраст. А у меня этого возраста как не было, так и нет! Я всё ещё там проживаю, в том парне, а парень живёт в четырнадцатилетнем подростке. Такая вот весёленькая матрёшка. Причём, нет в той матрёшке не только ни одного старца, но и просто взрослого мужика. Я и сейчас ощущаю себя тем мальчиком, напряжённо всматривающимся в мир.

Тот мальчишка подросток – мой пиковый возраст, который я так и не преодолел. Он девственно жесток, абсолютно честен, нежен, горд, и невообразимо глуп. Потрепало его, конечно, за эти годы, но главное осталось. Он так и  не научился воспринимать этот мир, не понимает, куда попал, и зачем он в нём. Ему в нём не интересно. Ему в нём плохо. Ему в нём не нравится решительно всё: земля, воздух, небо, и люди под небом. Самое удивительное, всё так и осталось в первозданном ощущении: девственно, гордо, жестоко и честно. Да и глупость жива! Ничего, стало быть, не изменилось, кроме цифири лет.

Нет, я стал, конечно, в нём ориентироваться, а интуиция моя отточила своё ремесло, и теперь вскрывает почти все хитросплетения «тварей дрожащих». На примитивном, однако, уровне, хотя у «тварей дрожащих» только такой и может быть уровень. И смыслы мироздания, бывает, становятся мне понятнее, чем тогда. Так ведь сути это не поменяло!

А суть такова, что ощущение девственности так и осталось во мне нетронутым. И ещё. Куда бы я ни шёл, о чём бы ни задумывался – я всё равно попадаю в астрал. Что тогда, что сейчас. А эти ощущения – нечеловеческие. То есть, как жил я, так и продолжаю жить в ирреальном мире. Кстати, это нормально. Я имею в виду – суть и не должна меняться. Иначе, куда мы пригребём?..

Ладно. Неладно, конечно, но что делать? Надо смириться и до конца досмотреть фильму. И всё-таки понять, где я и зачем? Ну, если не понять, так хоть покопаться в той жизни, потоптаться, а вдруг!.. Не догнать, так хоть развлечься. Ведь та жизнь, несмотря на её видимую никчёмность, оказывается, таила в себе кое-какие смыслы и тайны…

Впрочем, о чём это я? Что значит «кое-какие», – самые, что ни на есть первосортные и глубинные! И смыслы, и тайны. Так что, пока не поздно, впору пересмотреть своё отношение к жизни. То есть, жить не получалось, зато копаться в ней будем усердно. Как умеем, до самого дна! Короче, творчество кинуло-таки мне мозговую косточку. Вот и грызи её, олух, вдруг и тебя пробьёт истина. Так что, всё-таки ЛАДНО.

Подвал, кстати, оказался лучшим местом, для подобных типов. Потому что, как уже было доложено, подземная жизнь, как и жизнь небесная, идеальная среда обитания для таких вот Олухов Царя Небесного, цель и смысл жизни которых – сойти с ума. Вот этим олух и занялся со свойственной молодости страстью.

Впрочем, не совсем так, или совсем не так. Всё оказалось гораздо серьёзней. Это была не просто «свойственная молодости страсть», эта СТРАСТЬ была главной определяющей меня как существа живого. Иначе говоря, страсти оказались моей сущностью, и, наполняя меня до краёв – бурлили, и вскипали, и выплёскивались! Куда выплёскивались, кого они обжигали – я не замечал. Я ничего тогда не замечал. Страсти правили бал, причём, страсти в квадрате, а иногда и в кубе. Страсти запредельные, безжалостные, разрушающие не только своего носителя, но и мир вокруг, и людей, его окружавших. И возлюбленных.

Впрочем, страсти – понятие поэтическое, даже, в некотором роде – божественное. Если же перевести разговор в другую плоскость, более, так сказать, приземлённую, то речь пойдёт об энергиях. Энергии били и крушили меня. Энергии и дух, (тот самый дух, который так и остался неразгаданным, но единственно реальным моим спутником) – вот что представлял собой ваш покорный слуга в то время.

Энергии жили своей жизнью, и, вырываясь из меня, несли в мир мощнейшие разряды. Чего? Так неважно, – разряды меня самого. Если бы не живопись, куда сливались те энергии, если бы не холст, пробитый страстями во всех местах, я, скорее всего, стал бы преступником. Причём, очень может быть, и убийцей. Впрочем, я и был преступником и убийцей живого. Я убивал живую жизнь и отдавал её на прокорм ДУХУ – тому всеядному монстру, что и был моим единственным и тайным покровителем.

Необходимо, впрочем, немного притормозить в своих отчаянных разоблачениях. И дополнить картинку самым, пожалуй, главным аргументом. Аргументом моей непричастности к миру зла, если, конечно, такой существует. Не то я действительно представляюсь каким-то отъявленным злодеем. Во-первых, те энергии били, прежде всего, своего носителя. Я страдал от них более всего, да и окружавших меня людей было ничтожно мало. И тех, впрочем, никто насильно не удерживал. 

Но уж совсем самое главное, что и тогда и сейчас является абсолютным ответом на все вопросы, поставленные как той жизнью, так и жизнью вообще. Это – БОЛЬ. Душевная боль, на которую я был нанизан, как на божественный стержень. Боль очищала, освещала мой путь, удерживала в реальной жизни, и оправдывала всё: мои неистовства, мой ярый демонизм, моё разрушение живого.

Хотя, всё одно – картинка в целом выходила ужасающая и нереальная. Сюрная какая-то картинка, где над героем (кстати, на вид абсолютно спокойным парнем) глумились неведомые силы и бешеные страсти. Его ломали и били те страсти ежедневно, а он хоть и мрачнел душой, но улыбался. Чему? Действительно, чему мог улыбаться этот олух? Да, так, ничему, собственно. Просто, когда бьют, надо улыбаться. И всё. Так он понимал эту жизнь.

Да уж, что уж – такова жизнь, говорят умные французы. Всё просто и жёстко: жизнь на сковороде страстей. Страсти жгли и порождали нетерпимость. Нетерпимость вела в ад. По большому счёту, я сам стал тем адом, убивающим всё живое. И я страдал в том аду, как самый отъявленный грешник. Я жарился на тех страстях, принимая возмездие за несовершённые грехи. То есть грехи были запланированы в потенциале. Я был прижизненно приговорён к тем грехам.

Теперь я не только понимаю, но и благодарен судьбе, что живопись встала неприступной крепостью, той единственной преградой, защитившей мир от встречи с тем монстром-уродцем. Я глумился над холстом с утра и до утра, а мог бы глумиться над миром.

Вот и «роман в подвальчике», вспоминая в который раз писателя Булгакова, и используя его же образ, налетел на нас разбойником из-за угла. Правда, доводится, тем разбойником и стал как раз тот нежный и гордый юноша, а по совместительству – маньяк убийца.

Всё случилось так, как могло случиться только со мной. Я станцевал свой «танец смерти», не думая о смерти, да и ни о чём вообще не думая по причине отсутствия мозгов. А возлюбленная имела неосторожность попасть в это поле, где всё не по правилам, всё нелогично. Где жила одна всепожирающая страсть.

Моя возлюбленная накануне нашей встречи вышла замуж за финского журналиста – мужчину состоявшегося и обеспеченного. Он её любил без памяти, и должен был увезти из советского небытия к себе в благополучную Европу, в отдельный дом, со всеми, вытекающими оттуда благами. И вот. Неувязочка. Зашла в одно место, не ко мне даже, к своему старинному приятелю, пившему у меня трое суток, и… попала. 

Впрочем, финн тоже был не лыком шит – всё-таки увёз её в Европу. Через десять лет. А десять лет были убиты мальчиком-подростком, и закопаны в подполье. Этому десятилетию и страстям по ним я посвятил целую книгу, так что тема эта закрыта, хотя и продолжает волновать воображение. Впрочем, волнует теперь только, как объект исследования.



32. Жена и двое детей

Мне тут Андрюша буквально вчера сказал: «Что ты всё о себе, да о себе!». Я опять, как Пушкин сослан в свою «Болдинскую осень». Да, я опять в деревне – восстанавливаю порушенную зимой баню. Она, не выдержав уральской зимы (обилия снега на ветхой крыше), развалилась на две половинки. А здесь по пятам, тенью, так сказать, мой вибрационный двойник – Андрюша. А заодно мы решаем мировые проблемы. Ну и пишем, как видите… всё о себе, да о себе!

У меня теперь жена и двое детей. То есть не теперь, конечно, а уж лет восемь. Дочери, между прочим, шесть лет! Я просто до сих пор не могу привыкнуть к этому. К этой семейной метаморфозе, случившейся со мной однажды.

Всё это богатство находится в городе Пермь. К ним я и приехал, но был сослан в деревню после месяца общения. Жена и неделю не может выдержать мои безумные энергии. А месяц – это уже подвиг и сподвижничество. Однажды, очевидно не в силах держать мой облик внутри себя – она стала описывать свои муки, и даже название этому дала: «Жизнь на вулкане». Весь день печатала, но, очевидно, переволновавшись, нажала не на ту клавишу, и произведение улетело в никуда. Но я-то думаю, что нажав на клавишу «не сохранять» она интуитивно избавлялась от меня как от муки мученической.

Вот такие «пироги с котятами». Котята, конечно, дар божий! Агнии – шесть, Глебу – год. Езжу сюда, езжу, и никак не могу привыкнуть к новому своему положению. Потому, быть может, что я такой «летний папа» – живу где-то там, в Москве, в подвале. А детям периодически предъявляют меня, как высшее достояние, вот, мол, и у вас есть настоящий отец. Странный, конечно, папа, но уж какой есть. К тому же я ещё и пенсионер, и инвалид: с «дырочкой в правом боку», так что пользы от меня… только квартира, которая пока и выручает нас. Ну и – ремонт бани, на который, кроме меня, так никто и не решился. Обо всём об этом как-нибудь в другой раз, потом, потому что… да потому, что роман мой – сакральный, о себе любимом.

Так вот – о себе. Я недавно сделал ещё одно потрясающее открытие, которое, как поведал мне вибрационный двойник, не было открытием уникально моим. Когда я сообщил об этом, Андрюша тут же притащил мне Кастанеду, которого я не читал (теперь стал читать). Кастанеда изучал и описал жизнь и тайные знания индейских ведунов (брухо). Так вот, они там, кажется, дошли примерно до тех же истин. Миром правят не идеи, не чьи-то мозги, и даже не мировой Мозг и не мировой Дух – миром правят энергии. Хотя, быть может, там вовсе и не об этом. Просто Андрюше нужен был повод поговорить о Кастанеде, от которого он без ума.

Я, правда, своё открытие сделал относительно живописи. Что в живописи главное не цвет и рисунок, не форма с содержанием, не образы, не стиль – это всё вторично. Главное – энергии. Ну, а поскольку Жизнь и Живопись для меня единое и неделимое целое, то и в живой жизни главное – энергии.

Короче, возвращаясь к основной теме, началась моя новая жизнь – подвальная, богемная, отлетевшая. В подвале и поселился (и живу здесь уже 33 года!). А родительскую квартиру посещал тогда наездами. Когда уже так припрёт подземная житуха, что сил нет, тогда и навещал маму с папой. Отлежаться, маминого борща поесть, отмокнуть, забыться и дух перевести. Ну, а потом вновь в омут – в живопись, страсти, пьянку, любовь…



33. Куда бежать с подводной лодки?

Вопрос судьбоносный, мощный, философский, и… – риторический. Вопрос всей жизни, на который и ответа не требуется. И задавать его не кому. И существует он как данность всей моей жизни.

Короче, – это и была МОЯ жизнь, от которой ни убежать, ни скрыться. Как вступил на это поле, упал в этот благословенный омут, так и живи здесь, и стой насмерть. Здесь не любят сомневающихся. А отступники, те, что сознательно с поля боя свалили – покрывают себя позором, и влачат жалкую жизнь. Отступник, как и предатель, ни у кого не вызывает сочувствия. Ну, и мы на него время тратить не будем. А вот разобраться, что это, да отчего именно со мною такая хрень случилась – надо бы.

Можно ведь жить и не своей жизнью. Оказывается. Сколько таких вот горе-художников по жизни мыкается. То есть далеко не каждый в этой жизни занимается тем сущностным, на что «его призвали всеблагие». Во-первых, не каждому такие судьбы выпадают, и подвалы в виде подарка не каждому на голову сваливаются, да и не каждый в нём найдёт, чем заняться. Скольких таких бедолаг-маятников мне по жизни наблюдать приходилось. И место есть, и красок накупит, и холсты заготовит, а – не срастается! Мается. Впрочем, а что вы хотите?..

Здесь все пазлы должны совпасть. И судьба, и провидение, и букет страстей. И характер – бескомпромиссный, настойчивый, и злой. Очень злой. И куча нерешаемых проблем вдруг обнаруживается…

Вот одна из них – сам подвал. В повале заниматься живописью, вам любой живописатель расскажет – безумие. Идеальный источник света должен находиться на севере – прямые лучи солнца противопоказаны. Окна выходят на север и находятся под углом к потолку. Это в идеале. Подвал же исключает божий свет как таковой.

Ладно. Дарёному коню, сами знаете, никуда не смотрят, да и с идеальными условиями я бы не заморачивался. Вопреки, бывает, нашему брату привычней, чем в идеале. Смешно, право, слушать о каких-то идеальных условиях. Underground (андеграунд) – подземная пещера, какие дела? Только здесь, да в кочегарках и рождалось тогда настоящее искусство.
 
Короче, началось освоение территории. Любой художник вам расскажет, что так просто поменять мастерскую – не выйдет. В новой мастерской надо прижиться, припиться, напитаться энергией стен, а стены, чтоб прониклись тобой. Как говорят знающие люди – намолить территорию.

У меня на освоение нового места ушёл год. Не знаю, много это или мало, но первую картину в подвале я написал спустя ровно год. Дальше пошло-поехало. Особенно, если вспомнить «шестилетнюю войну», когда НИЧЕГО не было выдано на выходе. Только комплексы творца-неудачника. Так что с переездом в подвал, у меня связано ещё и начало новой жизни. К тому же здесь меня ожидал ещё один «подарочек». Предыдущий хозяин был плакатист, и по стенам стояло множество щитов (2 на 1,5 м), обклеенных холстом. На них и были написаны все мои картины того времени.

Первая картина называлась: «Пир во время чумы». Сидят за столом, лицом к зрителю, люди-призраки, а на столе перед ними – пища-призрак. Невзрачная и несъедобная. И если у Пушкина в «Маленьких трагедиях» – гимн мужеству противостояния чуме, то у меня сама – её величество Чума. Шёл тогда 1986 год.

Вторая картина называлась «Едем в путь!». Это была интерпретация на тему «Корабль Дураков». Где на утлой лодчонке, с названием «Мечта», мы собрались в неизведанные дали, а под нами – океанская бездна. Следом – картина-триптих «Репетиция оркестра». На центральном  полотне – дирижёр со спины. А перед ним, на двух полотнах по бокам –  музыканты, каждый играет свою мелодию. Кого-то ломает музЫка, кого-то уже сломала. Потом – «Банкет». Тема той же «Чумы», но с хрустальной люстрой, шикарной посудой и бокалами. На столе же – куски сырого мяса…

Вскоре появилась «Коллекция насекомых», где насекомые, пришпиленные на булавки, мирно сосуществуют в своём мире. Только каждое насекомое – с «выражением на лице». А выражали лица – человеческую безысходность и муки. Ещё «Аквариум», опять же с рыбами-человеками…

Ещё был герб Советского Союза, который изобразил я с предельной точностью. Земной шар, не глобус с меридианами, а настоящий – висящий в космосе. Снизу настоящее Солнце – со сполохами протуберанцами и «пятнами», вокруг – звёзды и планеты. И весь этот космический пейзаж обрамляли колосья, замотанные в красную тряпку. Называлась картина «Пейзаж, с планетой Земля».

Много чего ещё было. И венчала этот всплеск творческой активности «Вавилонская башня». Недостроенную и порушенную башню я поместил на дно океана. Вокруг плавали рыбы-мутанты с почти человечьими лицами.

Все картины были с литературным подтекстом, а подтекст – в духе времени, что вызывало восторг у тогдашнего зрителя, настроенного крайне негативно к советскому прошлому. Чума на наши жизни была уже кем-то наслана. И в дальний путь мы собрались – куда только? И Вавилонская башня нашей великой Идеи была разрушена. И все мы висели на шпилечках, злые и всем недовольные – человекообразные насекомые.

Настоящая Чума сучилась позже, но бациллы её уже поразили наше сознание. В стране потихоньку, но неизбежно начинала зацветать свобода, вылившаяся вскоре в безумную вольницу и беспредел. Впрочем, мы с радостью меняли эпоху, не подозревая, что эпоха эта нас унизит и съест. Она и подъела многих. Кого-то выплюнула, кого-то переварила – нетронутых не осталось!

Я же, как всякий Олух, почуяв новое время – засветился счастьем. У меня на эту эпоху были свои расчёты и виды. Я был убеждён, что судьба мне уготовила жизнь великую и славную, и сейчас самое время свершиться неизбежному. Признаюсь, вся эта… (как бы поточней её обозначить) – ЛАЖА поразила меня давно, чуть ли не с самого рождения. Ощущение великой судьбы не покидало меня никогда. Я всегда жил надеждой, что эта обыденная и серая жизнь закончится, а начнётся НЕЧТО. Нечто великое, отчего весь мир притихнет и припухнет, а я войду в некое блистательное поле, как в дом родной.

Да уж, мальчик я был задумчивый. Мечты и видения у меня были глобальные. Не просто глобальные, а феноменально глобальные. До сих пор не знаю, клиника это (мания величия, «комплекс цезаря» и проч., и проч.) или всё-таки естественный мир художника. То есть обязательная составляющая творческой личности, где задумано «пространство улёта». Улёта в никуда – в астральные выси.  Доводится мне, что однозначного ответа здесь быть не может. Всё тут было. И сумасшествие, и чистота  бескомпромиссных помыслов.

Тогда же, в надвигающейся эпохе, я распознал начало своего возрождения. Вот ОНО – началось! Что началось – не важно, то самое, не ясно, что ли?! И, раскрыв объятия для встречи с неизбежным, я ступил в это новое поле.



34. Первая выставка

И первая ласточка сама порхнула мне в руки – нежданно-негаданно. Моя первая персональная выставка случилась не по плану и задумке, а совершенно случайно. В ЦДХ на Крымской, проводились наши клубные секционные вечера с выставками-однодневками. А это два полноценных зала на антресоли. И вдруг для меня сделали исключение. После творческого вечера – продлили выставку аж на две недели.

Один из ведущих искусствоведов – Никита Воронов, с которым мы ходили в наш мужской клуб – бассейн «Москва» написал статью о выставке в газете «Московский Художник» на разворот. Он и сказал мне тогда: «Да у тебя теперь – полноценная выставка в ЦДХ!». В общем, для меня, только вступившего в МОСХ, это стало событием. 

На открытии неизвестные мне люди говорили, что вот, вот оно – новое искусство свободы (тогда все бредили этим сладким словом – свобода!). И даже коллеги были щедры на авансы. Возненавидели они меня позже.

«Юра, Вы дождётесь своей Нобелевки» – было написано в книге отзывов. И подпись стояла: И. Бродский. Бродский, правда, оказался не Иосиф, поэт-лауреат. Тот тогда жил там. Здесь жил Исаак Бродский – скульптор.

Википедия: Бродский Исаак Давидович – советский скульптор-монументалист. Автор памятника Лермонтову в Москве (один из любимейших моих памятников). Родился в 1923 году. В годы Великой Отечественной войны был командиром взвода разведчиков, младший лейтенант. В 1952 году окончил Московский институт прикладного и декоративного искусства (МИПИДИ). Скончался в Стокгольме, в 2011 году.

Его привёл на выставку мой отец. У них по жизни многое совпадало: и год рождения, и фронт, и МИПИДИ. А институт этот был легендарный. С легендарными педагогами, атмосферой и тайной недолгого существования. Возглавлял его сам Дейнека. И просуществовал институт ровно столько, сколько отец учился в нём. Потом его распустили, трансформировав в два ВУЗа – в нашу Строгановку и питерскую Мухинку. 

Отец рассказал, как Исаак Давидович был восхищён, и какие слова говорил. А я ничего не слышал. Вернее слышал, но воспринимал это как должное. Я был в божественном улёте. Я только взлетел, и осматривал своё новое царство. Царство, в котором будет всё: успех, слава, выставки, заказы, ну, и нескончаемое бабло, как составляющая успеха. Так и осматриваю до сих пор. Ну, и где, господа Бродские, ГДЕ моя Нобелевка?

Художник в России должен жить долго, в моём же случае – вечно. Я всё ещё тотально неизвестен, а это несёт в себе одно махонькое неудобство: я – нищ. Правда, нищий голодный художник – это как бы фирменный знак. Однако и здесь не всё чисто. Я хоть и нищ, но не голоден.

В принципе, тема эта скользкая. Известность художника в России – мягко скажем, не всегда отвечает чаяниям самого художника. В современной России имён пять на слуху, и все они вызывают сомнение не только как большие художники, но и художники ли они вообще? Я даже могу их назвать. Президент академии Церетели, Шилов, Глазунов и Никос Сафронов. Пятого – даже я не припомню. Всё. В России больше нет художников!

Да и не о такой известности я пекусь. Я не кинодива, чтобы мелькать. Меня волнует чисто практическая сторона вопроса. Мной не интересуются те, кто двигает художника к покупателю. Я как-то выпал из их поля зрения. Ни галерейщики мной не занимаются, ни  искусствоведы. А есть ли они в России вообще? И ответ завис – если нет художника, кроме великолепной четвёрки, то зачем всё остальное…

А уж бабло в искусстве – тема, истрёпанная до дыр и пошлости. Все знают, например, про нищего Ван Гога и Модильяни. Но также знают про богатство Пикассо и Дали. То есть, сумел пережить нищую молодость – получи дивиденды. А вот про армию нищих старцев-неудачников вы узнаете от меня. Правда, все эти Ван Гоги с Пикассо – прошлый век. Как сейчас делается бабло в искусстве – не знает никто. Даже те, кто это бабло на искусстве делает.

Ещё для больших художников создавались легенды. Кто не знает, что Ван Гог отрезал себе ухо! Живопись его толком не все видели, а вот про ухо знают все. Только не отрезал он себе ухо, он отрезал кончик мочки и послал его знакомой проститутке в знак любви. По японскому обычаю. Согласитесь, разница есть. Дали же, вообще, работал на легенду и поставил её на поток. В принципе, это и стало частью его творчества, которое работает и сегодня.

Мне тоже подвыпившие друзья сообщали со смешком, что умершие художники лучше идут, чем живые. А самый близкий приятель того времени предложил, а давай мы тебе глаза выколем. Вот это будет круто! В общем, каждый оттягивался на этой теме как мог.

Тогда же, в новой России стала необычайно популярна поговорка: «Если ты такой умный, то почему такой бедный». Так что меня от благ новой цивилизации отсекли сразу: я был неумный.

Хотя, в конце той первой персональной выставки, меня спросил мой старый знакомый, случайно забредший в зал: «Всё купили?». Спросил без иронии, утвердительно, со знанием дела. Он был еврей, а у этих ребят чуйка на бабло феноменальная. Но даже он не угадал. Не только не купили, но и ни одного предложения не сделали. Хотя в то время везде ползали посланцы западной цивилизации. И скупали всё на корню.

Покупали без разбора – реализм, соцреализм, любой сюр и абстракции. Рисунки у студентов – и то брали. Организовывались поездки за рубеж, где за кормёжку, художник должен был изображать на холсте неважно что, но каждый день. Любая мазня из новой России шла «на ура». Само словосочетание «русское искусство» было необычайно популярно и востребовано всё, что шло под этим брендом. Ну и, понятное дело, на всей этой шумихе делались хорошие бабки. А сколько аферистов блудило! Сколько картин и даже выставок укатило за рубеж и пропало!

Да, вспомнил, был и у меня посланец артбизнеса. Тёрся один мэн, снующий челноком туда-сюда. Он предложил мне сделать кучу повторов работ. Всё то же, но не на щитах, обклеенных холстом, а на холстах. И размером поменьше. Чтобы всё это можно было снять с подрамников, скрутить в трубочку и… скорее всего, распрощаться со мной навсегда.  От этой байды спасло меня то, что я не делал повторов.

Я занимался чистым творчеством, что называется – первичным. Самым жестоким и бескомпромиссным, кстати сказать. А это исключало тиражирование. Каждый мазок – уникален. Каждый вдох-выдох – только в данный момент. Я так думал. Это потом я узнаю, как тиражировал себя великий Пикассо, и как каялся в конце жизни. От меня же Бог сам отвёл эти соблазны – я просто не умел повторить сам себя. Не получалось…



35. Чудо номер два

Однако после той, где-то случайной выставки, у меня произошла полноценная выставка аж в музее Ленина, почти что на Красной площади. Там, некая фирма, сняла под свои нужды целый этаж. Ну и один зал сдавала в аренду всем желающим. (В 2005 году здесь прошла Первая Московская Биеннале современного искусства).

Желающей оказалась некая дама, Галина Гусарчук, пожелавшая попробовать себя в артбизнесе. А на меня сделала ставку. Короче, это было чудо номер два (или я встроился в некий поток чудес). У меня появился спонсор.  Денег у неё хватило только на аренду помещения и плакат. Но… опять чудеса в решете – фирма, печатающая плакат, решила мне сделать подарок. Они бесплатно издали полноценный каталог, со всеми работами. Как они объяснили этот нелогичный (для бизнеса) акт альтруизма – им надоело печатать плакаты с полуголыми девами, захотелось приобщиться к подлинному искусству.

Выставку я называл «Банкет». И даже написал некий литературный опус, объясняющий название, а по сути – воззвание в духе времени, и вывесил его на центральном месте. Полностью приводить его не буду, оно длинное, нелепое и с большой претензией на значимость. Но, чтобы вы понимали, и то мутное время, и меня, олуха, в нём – приведу его хотя бы частично.

«Два слова жили в нашей истории. Два слова были нашей историей. Они въелись под кожу, впитались в кровь, и не сразу нам суждено избавиться от них. Эти слова – ПИР и ЧУМА. ПИР – как кровавая битва. В той битве пожирается всё свободное и живое. В ней нет победителей и побеждённых. Пустота – итог той агонии поглощения. ЧУМА – слово-фатум. После её косы, лишь мёртвое поле и смрадные реки.

Но всё имеет конец. И Пир завершился когда-то, И Чума покосила не всех. Монстр был накормлен. Он отвалился, пресыщенный, и до времени спит. И праздник устроили оставшиеся в живых. И назывался тот праздник – БАНКЕТ. Привыкшие жрать, не могли насытиться.

Мы уселись к разорённому столу, протянувшемуся от края до края бесконечной страны нашей. Мы продолжили чумной пир на могилах наших отцов. Мы поднимали тосты во славу Стола, и славили обилие пищи, и пели здравицу Кормящему нас. Нам дали сивухи, вместо крови, и человечину заменили баландой. И восседал перед нами на троне КОЗЁЛ».

Ну, как-то так. Ещё примерно столько, на той же ноте. Заканчивался опус так: «И прокляли мы пиршество то во веки веков!»

Удивительно то, что воспринималось это тогда – вполне сносно. А что вы хотите, если в прессе примерно то же самое и печатали, а по телеку – показывали. Однако – воззвание сработало. Коммунисты не потерпели такого наглого святотатства в музее их Вождя. Был скандал, активисты грозились порезать картины. Опус пришлось снять.

В этой истории волнует меня только одна персона – ваш покорный слуга. Шёл тогда 1993 – год расстрела Белого дома. Мне же было тогда 38 лет. Вполне уже зрелый муж, чтобы сообразить, как и зачем нам морочили голову. Морочили всем, но не все заморачивались. Тот же Иван Николаев, с которым я проводил досуг, прекрасно понимал «откуда ноги растут». Но… не осело, знаете ли, в моей голове ничего…

Проведя мне выставку, и потратив все свои накопления, Галя Гусарчук вернулась в реальность. А реальность была проста как мычание: в России нет, не было, и не может быть никакого артбизнеса.  Артбизнес и сегодня, спустя 30 лет, находится там же – в мечтах перезрелых художников.

Чудо номер два, как и положено чуду – вспыхнуло кометой, и сгорело в плотных слоях нашей атмосферы. А атмосфера тогда становилась всё мутнее и муторней…



36. Новая реальность

Ну, да, ну, да. Даже я тогда чего-то почувствовал. С одной стороны – «это сладкое слово – свобода», с другой – воздуха много, а дышать нечем. Вот такой парадокс парадоксальный. Куда бежать, кого послушать? Я, как и многие тогда, был подвержен влиянию внешнего воздействия. Я впитывал всё, что говорилось тогда. И что? С одной стороны, чудеса в решете, с другой – смутное ощущение причастности к какой-то афере. В масштабе страны. Но и в повседневной жизни всё время что-то случалось. Непривычное.

Вот, пожалуйста, ещё одно чудо расчудесное, правда, не у меня – у нас это семейное. У отца один финский предприниматель за 20 акварелей, которые отец выпекал как пирожки и раздаривал направо-налево – предложил бартер, кучу дефицитных вещей: от телевизора с холодильником, (предметов было почти столько же, сколько акварелей) до шмоток. Всё было фирменное, холодильник и телевизор – до сих пор (лет тридцать) стоят в моей мастерской и исправно работают. Чудо?      

С другой стороны, и его не миновала встреча с артбизнесом в упаковке 90-х. Проще говоря, с жуликами, рыскающими по мастерским в поисках фарта. Отец оказался для них редчайшей находкой. Соцреалист (что тогда было необычайно актуально), лихо писавший, в своё время, и вождей, и съезды, и сохранивший всё это богатство на антресоли, оказался ко всему прочему, на редкость доверчивым человеком. Короче, в моё отсутствие он и запустил в закрома бизнесмена из самого Парижу. Тот и «обнёс» папашку. Увёл за «три копейки» лучшие работы того времени.

В общем, время было скорее мутное и непонятное, чем чудесное. Тогда среди творческой интеллигенции и началась суета: как, где и за сколько – продать себя. Суета началась оттого, что впервые за многие годы безбедного и комфортного житья, нас перестали замечать и учитывать. А это было не только обидно, но и накладно. Настолько накладно, что ничего, собственно, и не оставалось в перспективе. Да, что там говорить, это было по-настоящему страшно. Мы вступили в область неизведанную и, главное, абсолютно нам непонятную! Впервые вопрос встал обыденно просто – как выживать?

После нашествия импортных скупщиков, образовалась дыра. Чёрная дыра, в которую мы все заворожённо уставились. Как кролики в открытую пасть удава. И, похоже, для нас, совков, это было – навсегда. Мы не были готовы ни к западному пониманию бизнеса, ни к поточному методу производства в искусстве. Для русского художника само название «продукция» в отношении своих творений – было оскорбительно.

Но самое страшное, развалилась вся система нашей жизни. Развалился Худ Фонд, а с ним и комбинат-кормилец! То есть в одночасье мы лишились всего: заказов, денег, всевозможных благ, с которыми сроднились. Монументальное искусство, которое было нашей профессией, а у кого-то и смыслом жизни – оказалось не нужно. Как я уже говорил, монументальное искусство в капитализм не взяли. Вскоре обесценились деньги, и сгорели все накопления моих родителей (у меня их просто не было) – и унизительная нищета стала реальностью для большинства. В 1994 году умер Отец.

Как жили тогда мы с матушкой, я рассказывал. Я как бы выпал из контекста страны, то есть не участвовал, не был, не умирал. Как сказал мне мой дружок того времени, мой любимый  Гриша Чекотин – поэт и красава: «У тебя на голове, Цыганов, ангелы гнездо свили». Так и жил я, выглядывая из-под того гнезда на то, что творилось вокруг. Как родина моя загибалась, государство – деградировало. А народ выживал.

У моих коллег были даже варианты выживания. Кое-кого порой приглашали нувориши в новые русские особняки «сделать красиво»,  но там нужно было подстраиваться под вкусы коммерсантов-братков. А вкусы у них были примерно одинаковые – воплотить мечту детства: построить замок в рыцарском стиле, ну и портрет свой повесить в рыцарских доспехах а ля Никос Сафронов. То есть эдакий  «услужливый реализм». Кое-кто из моих знакомых на этом и карьеру сделал, и даже дом на Рублёвке купил…

Были и совсем уж счастливчики, но их было так мало, и так у них всё было «временно и ненадёжно», что говорить об этом как о явлении не стоит. Это те, кого покупали на Западе. Но об этом я, скорее догадывался, потому что – это была страшная тайна.

Ещё источником вдохновения стала возрождающаяся из небытия церковь. Но эта область была для меня не только закрыта, но и вызывала глухое раздражение. Вся эта религиозная вакханалия РПЦ проходила на фоне обрушения страны, и выглядела как очередной цинизм новой власти.

Короче, художник как вид стал абсолютно не нужен, а вот мастерские, особенно в центре – стали  лакомым куском. Художник стал наживкой в чьих-то играх. Поползли слухи, что кого-то выкинули из мастерской, а одного бедолагу архитектора сожгли в камине, им же спроектированном.  О сожжённом архитекторе я прочитал в газете, а потом Балабанов проиллюстрировал это в фильме «Жмурки».

Но вскоре все эти слухи стали действительностью, причём, наглядной. ДОМ РОССИИ (Доходный дом страхового общества «Россiя»), в пяти минутах ходьбы от меня, где я проводил свой досуг – пропал для нас. Знаменитая мастерская Ивана Николаева перестала существовать. Просто и страшно.

Не знаю всю подноготную, говорили, что все квартиры там скупил некий Чеченец, имени которого никто не знал, но Ивана Николаева в одночасье выкинули из мастерской. И картины его погрузили в самосвал и вывезли на помойку. Пишу не для красного словца, а свидетельствую для истории – так всё и было. Почему же нас всех тогда не выкинули? Мастерские оставались под крылом МСХа, и даже было подписано самим Лужковым некое соглашение, по которому нас не трогали. Выкидывали выборочно, для наиболее влиятельных клиентов.   

На Доме России висит мемориальная доска его ближайшего родственника – Лансере. Теперь впору рядышком повесить другую памятную доску: «Из Дома России были выкинуты на помойку картины внучатого племянника Лансере, уникального художника  –  Ивана Николаева».

Реакция Ивана была столь же невероятна, как и сам факт вандализма – «новые нарисую». И ведь нарисовал. Недавно, на Кузнецком 11, прошла его персональная выставка, где далеко не все работы его поместились. Были и фото «пропавших без вести». Две из них: «Смерть бомжа» и автопортрет с друзьями – работы ярчайшие, достойные музея. Они врезались в память, потому что создавались фактически на глазах… 

Иван Николаев личность уникальная и непостижимая. Человек-легенда, который в моей жизни занимает место рядом с Отцом. Они и благословили меня на эту жизнь и стезю «Ты – художник» – слова, которые и стали моей судьбой.

А сейчас вернёмся к той жизни, с которой не соскочишь.




37. Наедине с собой

Я тут задумался. Глубоко и надолго. Прочитанное в википедии, вызвало не то, что шок (я давно ничему не удивляюсь), но какое-то отторжение от прошлой системы ценностей. Даже не так. Теперь в ту систему ценностей я вынужден зайти с другого входа. Короче, для начала первоисточник – слова, которые Пикассо произнес во время празднования своего юбилея (90 лет) в 1971 году:

«… Многие становятся художниками по причинам, имеющим мало общего с искусством. Богачи требуют нового, оригинального, скандального. И я, начиная от кубизма, развлекал этих господ несуразностями, и чем меньше их понимали, тем больше было у меня славы и денег. Сейчас я известен и очень богат, но когда остаюсь наедине с собой, у меня не хватает смелости увидеть в себе художника в великом значении слова; я всего лишь развлекатель публики, понявший время. Это горько и больно, но это истина…»

А истина вещь жестокая. Но почему именно Пикассо так взволновал меня? Потому, быть может, что это один из ярчайших и великих художников XX века. Иван мне сказал как-то, что он… Пикассо – процентов на 85. Я ещё пошутил тогда, что, мол, 15% не доложили?

Пикассо был мерилом всего. Мастерства, ярчайшей судьбы, славы. Но, главное – новаторства в искусстве! Его мышление, поиски, его мощь – всё было феноменально и фундаментально. И вот…

Оказывается, богачи требовали от него всего того, что так восхищало меня в его творчестве. И «Герника» была создана для развлечения этих господ «несуразностями»? И кубизм, это так – для славы и денег?! Прочитав такое, хотелось воскликнуть: «ты чего, товарищ гений, – белены переел!?». Если бы это сказал простой обыватель, я бы, разумеется, поверил. Да и слышал я такое от обычных людей не раз. Но тут – сам маэстро говорит, и не просто говорит, а как бы подводя черту под всей жизнью – разоблачает себя.

Вот так просто – обрушилось всё! Списать это на новомодное понятие фейк – соблазнительно, но зачем и кому бы это понадобилось? Всемогущему обывателю, чтобы сказать, что вот, мол, мы же говорили – это всё туфта. Но сказано это слишком убедительно – ни один обыватель не поймёт сути трагедии Художника. Для этого нужно быть Гоголем, а Гоголь фейки не запускал.

Ведь, по сути, Пикассо срывал маску не только с себя. Он этим саморазоблачением подписал приговор всему новому искусству! А чем тогда занимались его соратники – кривлянием? зарабатыванием бабла? Я прямо слышу радостный возглас того же Обывателя: «Вот и копец вам, ребята! Вот чего стоят все ваши «Черные квадраты» и абстракции!».

Но, как же так?! А куда тогда девать его мощь, это «свечение» гениальности? Я был на его выставке в Пушкинском, и до сих пор помню это ощущение мощи и истинности. Но… «когда остаюсь наедине с собой, у меня не хватает смелости увидеть в себе художника в великом значении слова; я всего лишь развлекатель публики, понявший время». Значит, бывают и такие развлекатели? Но тогда… это горе горчайшее и мука мученическая! У таких глыб всё выходит глобально. И творчество, и судьба, и мука, и предательство себя.

А ведь был в это же время художник, которого никто и никогда не посмеет разоблачить как «развлекателя публики». И по мощи и «свечению гениальности» он стоял там же – на самом верху. Но теперь я понимаю, что выше. Там, где живёт НАСТОЯЩЕЕ.

Википедия: Павел Николаевич Филонов (8 января 1883, Москва – 3 декабря1941, Ленинград)  – русский, советский художник, поэт, один из лидеров русского авангарда.  Основатель, теоретик, практик и учитель аналитического искусства – уникального реформирующего направления живописи и графики первой половины XX века.

3 декабря 1941 года художник умер в блокадном Ленинграде. Его ученица Т. Н. Глебова описывает прощание с учителем: «8 декабря. Была у П. Н. Филонова. Электричество у него горит, комната имеет такой же вид, как всегда. Работы прекрасные, как перлы сияют со стен, и как всегда в них такая сила жизни, что точно они шевелятся. Сам он лежит на столе, покрытый белым, худой как мумия».

Я знаю также, что он полемизировал с кубистами. Он считал, что кубизм идёт от ума, структура мирозданья – совершенно иная. Он в своих работах тоже как бы разъял мир, но его структура дышала жизнью. Перлы – великолепное определение нашла его ученица. И ещё, насколько я помню, – он не продал ни одного полотна. Жил впроголодь и умер от голода в Городе, не сдавшемся врагу.

Впрочем, я не об этом. Художники были всякие – и сытые, и голодные, и успешные, и неизвестные, и обогретые властью, и оболганные ею. Не было только продажных. То есть, продать картину можно, и на заказ сделать шедевр – тоже бывает. Нельзя на заказ услужить. В общем Пикассо знал, о чём говорил. Где он соврал, как схитрил, и что в его душе творилось потом.

Удивляет другое. Почему это не так бросалось в глаза как, скажем, у Шагала. Шагал ранний Витебский, и поздний Парижский – это разные художники. Сытая европейская жизнь внесла свои коррективы. Но только Пикассо заговорил об этом.

Конечно, наследие Пикассо насчитывает несколько тысяч работ, и далеко не все они восхищают. Но это естественный процесс. Что-то лучше, что-то хуже, порою просто неудачные работы. Но он-то говорил о другом. О сознательном тиражировании и шельмовании! Вот что не укладывалось в моей голове. Быть может его гений, даже в тиражировании работ не терял своей мощи? 

Вопрос завис. Разгадывать чужие тайны – не моя профессия. Мне своих тайн – выше крыши. Но мне, в отличие от «продажных гениев», наедине с собой оставаться не страшно. Во-первых, я всегда наедине с собой, и все страхи и боли давно уже стали моей сутью. Во-вторых, тиражировать можно то, что берут. Но очереди за своими работами я пока не наблюдал. Нет, у меня купили работ пять за всю жизнь. Если точно посчитать – восемь. И даже расплатились приличными по тем временам баксами. Вся штука совершенно не в этом.

Я как-то задуман Создателем (если вообще Он задумывался на мой счёт) – неправильно и нелогично. Опять приходит на ум только одно определение – олух. Так вот, этот олух не то, что тиражировать, даже сколько-нибудь сносно повторить сам себя был не в состоянии. Это странно, но я много раз пытался скопировать удачные куски, но всегда выходило что-то третье. Или не выходило вовсе.

Я давно уже фотографирую процесс работы. Вспоминая, как восхищался мой сосед по отцовской мастерской, и как потом проклинал меня за испорченные работы – я теперь фиксирую каждый свой пук и взмах. Благо сейчас это не составляет никакой премудрости. Щёлкнул, перенёс на компьютер, и мажь себе дальше. А потом, поостыв, – сравнивай. Кстати, если считать все варианты, что я испортил и замазал, так я могу соперничать по количеству единиц с Пикассо. Правда,  на выходе у меня наберётся работ сто.   

Но вот художник ли я? Вопрос, который наедине с собой я задаю постоянно. Да, я творец, но вот художник ли я в прямом смысле – в плане ремесла? В природе всё бывает. А в природе творчества – вообще всё парадоксально и неправильно. Вот и я – художник, не умеющий рисовать? Кстати, и таких было полно. Тот же Шагал говорил о своём неумении рисовать. Но сейчас я – о своих кумирах юности.

Посмотрите на раннего Пикассо и раннего Филонова. Это же мастера своего дела! У Филонова даже рисунки, сделанные в ученичестве – вызывают восхищение. А я… пшик! – меня даже в институт не приняли. Да что институт – меня из художественной школы выгнали из-за неуспеваемости именно по рисунку и живописи. Возникает естественный вопрос: ЗАЧЕМ я полез в эту профессию? Вот этот вопрос и задаю себе «наедине с собой» каждый день. И отвечаю на него своей жизнью.

И вот что я вспоминаю. Всю свою жизнь я не понимал – что делаю. Когда я принёс свои работы в полиграфический институт – мне сказал преподаватель, что поставил бы пять баллов! Сказал восторженно, как говорил потом мой сосед по мастерской. На экзамене я очень старался – и  мне поставили… три. Когда после армии я, устав поступать в Строгановку, с лёгкостью, первым из сверстников, вступил в Союз – вопроса о моём профессионализме не стояло. Но и в Строгановке я отметился восторженной оценкой…

В институт я готовился со своей подругой. Она поступила на «керамику», я – не поступил на «монументальную живопись». Факультет МЖ – был самый престижный, туда был огромный конкурс. На третьем курсе моя подруга захотела перевестись с керамики на МЖ с потерей курса. У неё мама преподавала в вузе, поэтому, в порядке исключения, ей разрешили попробовать. Но нужно было принести свои рисунки. Она принесла. Среди прочих, был мой рисунок – её портрет. Она мне рассказала, с каким восторгом, преподаватель, указав на него, говорил: «Да вот же, вот, как надо!». Её перевели…

И так всю жизнь. А как надо я до сих пор и не знаю…



38. Чистое творчество

Да, как же надо?! – вот вопрос, который мучает меня до сих пор. Что таит в себе занятие, которому я посвятил всю жизнь. Природа чистого творчества – что это за зверь такой, мучающий меня всю жизнь? Что за таинственная область, белое пятно, загадка из загадок – неуловимо мерцающая звезда. Что это, что? Как зарождаются подлинные произведения? Как один мазок ведёт в мир подлинности, другой – его уничтожает!

У меня, с недавнего времени, был перед глазами наглядный пример – моя дочь. Она, начав рисовать, как бы повторила вопрос, тем самым закольцевав эту «загадку из загадок». От 2 до 5 лет, она, под присмотром жены, выдала кучу шедевров, которые не были детской мазнёй. В этих работах даже не угадывалась детская рука. Там был стиль, где-то напоминающий мой стиль. Я их потом выставил на своей выставке. И многие мне говорили, приняв работы дочери за мои собственные: «Это – лучшее, что у тебя есть!». И отказывались верить, что это сделал ребёнок…

Всё это казалось нереально и даже невозможно! Да и дочь, вырастая из того божьего возраста, когда мозги отключены – такого больше не может сделать. Поэтому евангельское «будьте как дети!» для сути творчества – оказалось актуально как нигде. Да и мой любимый олух здесь гораздо более ко двору, чем нелюбимый интеллектуал. Но ответа, КАК НАДО, всё равно – НЕТ.

Конечно, не умеющий рисовать художник – что за безобразие! Но… и умение рисовать – это тоже загадка. Есть академический рисунок, который, кстати, не каждому гению суждено было осилить. Ван Гог, например, не осилил, но его умение рисовать – не вызывает сомнений. А Модильяни? – Это гораздо больше, чем просто умение рисовать. Это – жизнь, это – дух времени, дух Италии, откуда он родом, это – космос. Это его грёбаная житуха – его нищета, алкоголизм, его дух. Это, то высшее Я, которое и есть БОГ внутри. Это, наконец, – его энергия.

Вот. Вот-вот. Энергия. Вибрации. Я уже писал о своём открытии – главное в живописи ЭНЕРГИИ. Но что это? Оказывается, наши предки знали об этом. Они весь мир представляли как взаимовоздействие энергий. Каждый предмет имел свою частоту, своё поле воздействия. Не только человек, или зверь имел своё энергетическое поле, но и весь Космос, и Земля были наполнены этими вибрациями. В древней древности – это называлось Ветра.

Об этом недавно я узнал от историка Пыжикова – уникальнейшего учёного, обладающего и логикой, и интуицией. Он оказался один, кого я предчувствовал и даже подсознательно ждал. Он ответил почти на все вопросы, которыми я задавался на протяжении жизни, об истории Руси. Больше того, он создал свою логическую систему, в которой исторические события не перечислялись – они вытекали одно из другого. Он историю не то чтобы изучал, он ею мыслил – это удивительное свойство настоящего учёного. Но сейчас не об этом. Сейчас о вибрационном поле, в  котором и творилась история…

И начнём с того, чего я уже касался. СТРАСТЬ. Это и энергия, и вибрация, которая конкретно жила во мне. Как я уже докладывал – страсть была главной определяющей меня как существа живого. Иначе говоря, страсть стала моей сущностью, и, наполняя меня до краёв – бурлила во мне и выплёскивалась!

Но была и крайняя точка той страсти. Такие открытия я делал в то время, когда и начались мои яростные поиски. Вот, что я писал в те дни: «Экстаз – моя добродетель, экстаз – мой порок. Он подпалил всё – выжег это сонное царство, не оставив во мне ничего. Только Пустоту и Боль. Пустота. А в ней – Боль. И всё!! Но я живу! Я улыбаюсь и посверкиваю! Видите, какой я весёлый... Я двигаюсь, оставаясь неподвижным. Динамо-статичный механизм, способный пульсировать. Я пульсирую! Пульсация – и больше ничего – разве этого мало? Пульсация – вот чистая истина! Пульсация – чистая жизнь!»

«Пульсация – чистая жизнь!» – так вот ОНО, вот – зерно. Вот тот НУЛЬ, с которого всё началось, и от которого лучами разойдутся поступки и знания! Я уже тогда, оказывается, прочухал проблемку и обозначил суть. И понял глубинный смысл её. Но. Потом, как это и бывает в бою, увлёкся самим боем, и позабыл всё начисто. Так, впрочем, и должно быть.

Вот ещё одна великая мысль наших праотцов: «Что записано – то забыто». То есть суть ВСЕГДА нужно открывать заново! Записанная, «застрахованная» истина теряет свою истинность. Истина также должна пульсировать. Весь мир – вибрации, но индивидуальная суть их – пульсация. Пульсация – чистая жизнь. И ответ на вопрос, что такое чистое творчество здесь же: пульсация – чистое творчество.

Ответа «как надо» здесь всё равно нет, да и быть не может. И в этом великий смысл творчества! Есть просто обозначение непознанной области страсти. Куда она выплёскивалась, кого обжигала – не важно. А важно то, что Страсть правила бал, причём, в моём случае – СТРАСТЬ в квадрате, а иногда и в кубе. Страсть запредельная, безжалостная, разрушающая не только меня, но и мир его окружающий, но и само творчество. Вот парадокс, мучающий меня так жестоко.

Энергии жили своей жизнью, и, вырываясь из меня, несли в мир мощнейшие разряды. Чего? Так неважно, – разряды меня самого. Если бы не живопись, куда сливались те энергии, если бы не холст, пробитый страстями во всех местах, я, скорее всего, стал бы преступником. Причём, очень может быть, и убийцей живого. Впрочем, чего уж, я и был преступником и убийцей. Я убивал живую жизнь и отдавал её на прокорм ДУХУ – тому всеядному монстру, что и был моим единственным и тайным покровителем.

То есть, ворочаясь в ДУХЕ, я ненароком убивал ЖИЗНЬ. Здесь и прячется загадка Шестилетней Войны моей, которая была и наказанием моим и пропуском в другие миры. Во мне шла война Духа и Жизни. А я был сосудом, в котором и бурлило всё это хозяйство. Мои желания в тех играх вообще не учитывались! Я был проводником тех войн. Поэтому силы небесные и выбрали такого вот… олуха – интеллектуал их никак не устроил. Интеллектуал и чистое творчество – несовместимы как гений и злодейство.

А на выходе – что? Да ничего. Никаких ответов здесь нет и быть не может. Я просто обозначил проблему, а ответ каждый день необходимо решать заново. С нуля. Это и будет суть творчества, это и будет – ЧИСТОЕ ТВОРЧЕСТВО. 



39. Как надо, так и было. Как было, так и надо

Странная у меня жизнь, однако. Она будто настаивает на одной единственной истине – как надо  не знает никто. Даже прожив большую её часть, я не могу сказать, как надо. И уж тем более странно, не могу сказать, как надо было тогда. То есть, получив, скажем, фантастическую возможность переиграть какую-либо жизненную ситуацию, даже очень важную и судьбоносную – я бы опять застыл в прострации, не зная как поступить. И, слава богу, что нельзя переиграть жизнь по новой.

Нельзя переиграть – в этом мощь и смысл этой жизни. Кстати, не хочется даже фантазировать на эту тему, а некоторые моменты и вспоминаются с натугой. И ответ на вопрос КАК НАДО решился удивительно просто: как БЫЛО, так и НАДО.

И ещё. Пришло тут в голову одно опровержение ещё одной банальности от очередного психолОга. Когда-то слышал такую типа сентенцию, что первую часть жизни человек типа живёт, а вторую – типа вспоминает, и балдеет от моментов прожитого. Глупейшая мысль глупейшего человека! Нет у меня такой потребности. Не люблю я вспоминать своё прошлое, и не потому, что оно так ужасно или не интересно. Просто не люблю и всё. У меня до сих пор всё впереди. И точка.

Тогда же, в начале 90-х, я шёл напролом, куда меня вёл мой неуёмный дух. Великий ДУХ – помните, такого персонажа моего романа? Он-то знал как надо, но никому об этом не сообщал, потому что ему плевать было на всех вообще, и на своего носителя в частности. То есть во мне жило существо, не желающее соотноситься ни с чем и ни с кем. Понять его невозможно, определить, что это за фрукт – я так и не смог. Короче не берите это в голову, просто запомните, что был такой феномен в моём организме. Этот феномен и пёр в светлое завтра, и меня за собой тащил.

К чему все эти любезности? Да так. Когда на что-то сваливаешь, пусть даже на нечто фантастическое, легче объяснить ситуацию – я типа не я. Случилась тогда в моей жизни некая хрень, а объяснить, отчего же она случилось – до сих пор не получается. Можно сказать, что я стрелял в цель, а попал в молоко. То есть, вначале примерялся, мечтал, потом – решился, старался, целился, а попал в небеса как в копеечку. 

Короче, вступление сыграно, а вот и непосредственно суть вопроса – вернее, её мыслеобразующий антураж. Лежал я, лежал на диване и решил, что пришла пора действовать, а не болтать. Красиво? Не то слово –  уникальнейшая и наисвежайшая мысль!

Вся страна тогда решила действовать. Ну, не вся, наверное  – самая её восторженная и глупая часть, то есть неустойчивая и рефлексирующая интеллигенция решила воплотить мечту в жизнь. Мечта была мутная и неопределённая, каким бывает любое переходное время. Но мечта случилась и настаивала – сейчас или никогда!

Все романтики синхронно вдруг задумались о том, что всё не так плохо, всё впереди, что «под лежачий камень» и проч., что, наконец, надо что-то делать! Созидать! Ко всему прочему в моём варианте примешивался ещё кризис среднего возраста. На меня надвигался кошмарный в своей неизбежности – сороковник. 

У меня с круглыми датами вообще дело поначалу не заладилось. Просто так переползти из одного десятилетия в следующее – не получалось. Тридцатник ещё худо-бедно пережил. Но вот к сорока годам так себя накрутил, что в пору было на этом и закончить своё летоисчисление. Зато пятидесятилетие встречал на удивление радостно. А уж, что со мной творилось в шестьдесят лет – и описать невозможно! Правда, я только выписался из больнички, где фактически договаривался, быть мне вообще или ну, его на фиг. Плюс «здравствуй пенсия», что при нашей жизни – нечаянная радость, почти ликование!

Трудно представить, как я буду встречать следующие многочисленные юбилеи. Ведь по всем раскладам, я только жить начал. Женился, детишки пошли – умницы и красавцы – надо же посмотреть, что из этого выйдет.

Ладно, вернёмся к нашему барану. (Это не самоирония – я по гороскопу и года, и месяца – баран ибн баранович). Так вот, этот Баран Баранович всю жизнь наговаривал на себя, и делал вид, что он непроходимый циник. На деле, как только я выходил из засады и открывался этому миру – всё выходило до смешного наоборот – открыто, романтично и «по-честному». Я был и остаюсь непроходимым романтиком. Приходится об этом сообщать, потому что в тексте может кому-нибудь показаться, что я нормальный. Сколько бы я не повторял, что я Олух Царя Небесного, всё равно, впечатление оставляю здравого человека.

Нет, и нет, ребята. Нормальные циники в это время молча делали бабки и даже состояния. А смешные романтики… сейчас я и поведаю, чем они занялись тогда.

Итак, девяностые. Деньги на глазах превратились в труху, комбинат-кормилец приказал долго жить, заказов нет, и не предвидится. Жрать тоже стало нечего. Помню только какие-то пайки, выдаваемые в каких-то магазинах с чёрного хода. Помню короб из-под телевизора, набитый рыбными консервами, и страх в перспективе умереть голодной смертью (о которой, естественно, я понятия не имел). Из всех перспектив, осталась одна реальная – потерять мастерскую, а с ней и профессию, и мечты на великое будущее великого художника.

И ещё одно нелицеприятное наблюдение. Мужики (то есть я и мои малочисленные собутыльники) первые запаниковали в той ситуации. «На вас жалко смотреть, говорила тогда мне Марина – сидите, пьёте на кухне, будто вас к смерти приговорили».

И вот я решил действовать. Начал с того, что с похмелья и беспробудной тоски написал статью в нашу газетку «Московский Художник». Статья была большая, естественно восторженная, неумная, и смысл её сводился всё к тому же, что «так жить нельзя и надо что-то делать». В принципе «так жить нельзя, и надо что-то делать» стало девизом «Корабля Дураков» того времени, в который мы все уселись. И даже, кажется, отплыли…

Поскольку не один я был с похмелья и в беспробудной тоске, то и статья прозвучала. То есть настолько прозвучала, что на ближайшем перевыборном собрании секции меня выбрали в Правление. А в Правлении мне отвели роль создателя некоей новой структуры, которую никак ещё не определили, но уже многие надеялись на неё.

Всё это хозяйство мы назвали «Старый сад», по названию местонахождения Союза Художников, а именно – Старосадский переулок, дом 5, где и по сей день находится место моей казни. Всем известно, как корабль назовёшь, туда он и приплывёт. А корабль дураков под названием «Старый Сад», если попробовать представить его заросший ландшафт, вообще не был готов к какому-либо движению, кроме тихого и умиротворённого загибания. Можно даже с романсами в беседке. 

Меня выбрали Председателем, в Правление вошли два моих другана и бывший наш комсомольский вождь – Юра Меньшиц, запомнившийся тем, что преследовал меня в своё время на предмет сдачи комсомольских взносов. Два больших моих другана – Петя Борцов и Серёжа Терюшин были циниками и пофигистами. Оба – личности незаурядные и легендарные – герои моего романа. (Я ж всё время что-то крапал, чем сильно осложнял свою жизнь). Так вот, герои романа на меня смотрели как на заводилу. Мы, типа за тобой пошли, когда ты вдохновенные статьи писал. А за базар отвечать надо.



40. Старый Сад

Задача определилась нами так: создать галерею, в которой выставлять и продавать живопись всех членов нашей многочисленной секции монументалистов, которая в духе времени переименовалась тогда в Ассоциацию. Тогда все названия менялись на более значимые. Пришло время лицеев, академий, президентов, ассоциаций и всяких прочих кучерявых и развесистых слов. Короче, обманывали мы себя на всех уровнях.

Хочу напомнить, времена были жёсткие, что даже на такую невинную общественную организацию как МСХ (хотя с таким багажом собственности, о невинности лучше бы промолчать) наезжали братья по разуму, братки то есть. Это были реальные пацаны, во всей своей красе: мерсы, цепочки и неповторимые манеры общения новой аристократии.

Да и внутри оного Союза происходила отчаянная делёжка помещений и, главное, контроля над ними. Художественный Фонд почил в бозе советского прошлого, но осталось много ценнейшего добра: салоны, выставочные залы в центре столицы, базы отдыха, склады и проч., и проч. И всё такое желанное и вкусное!

Вы, надеюсь, понимаете, что в то благословенное время, приблизиться к ВЛАСТИ было делом прибыльным и умным. Меня и восприняли тогда очень умным и хватким деятелем. Вовремя подсуетился, статью написал, а ларчик-то открывался цинично и просто – быть на стрёме, при распределении собственности. К тому же отец был главным художником Худ Фонда на протяжении десяти лет. Отец – на пенсию, Фонд – в тираж, а сынка – тут как тут, делить шкуру убитого медведя.

Ох, хо-хо, чудны дела твои, Господи! Я только недавно об этом задумался, хотя вывод и тогда был очевиден. Меня многие и воспринимали, оказывается, чуть ли не главным мафиози. Тот ДУХ, что вёл меня по жизни, очень напомнил кому-то мафиози Альфонсе –  Великого Аль Капоне. Не учли одного мои коллеги, – патологической невинности нашего семейства. Я был Олухом во втором поколении.   

Всей подноготной я, естественно, не знал, и не знаю до сих пор, (кто ж в такие тайны посвящает!) но слухи ходили разнообразные. И в какие блага трансформировалась вся наша собственность – мне неведомо. Так и занесём это в наших анналах в раздел «неизведанное».

А вот на нашего Председателя СХ Василия Бубнова в буквальном смысле наехали сначала мальчики в костюмчиках, а потом и братки с манерами. Сам не видел, но очевидцы рассказывали подробно и в лицах, как на чёрных мерсах, с охраной въехали во двор нашего особняка крутые парни в золотых цепочках, и потребовали от нашего Председателя его председательскую печать, чтобы увести «по закону» какую-то часть нашей собственности.

Вася оказался не лыком шит – стакан замахнул, но печать не сдал. Вот что значит, – монументалист. Я всегда говорил, монументальное искусство – это десантура. Наша борьба за заказы в своей жёсткой обыденности напоминала взятие высоты. Выкинули тебя на вражьей территории – крутись, как хочешь. Организовывай, доставай, выкручивайся, ври и убеждай. А такая жизнь формирует характер бойца. И Вася его имел. 

Однако история всё-таки тёмная. И всё тут покрыто туманами, и даже мраком. Я имею в виду, куда же всё-таки подевалась наша собственность? Потом, когда братки отвалились, вопросы остались. Выходит, что всё так и улетело в космос, и потерялось в тёмных закоулках и загогулинах того времени.

Тогда многое переместилось в параллельные миры. Один только пример, который и меня коснулся впрямую. Строили художники кооператив. МАСТАРСКИЕ. Вы представляете, какое счастье нас всех ожидало! Деньги собрали ещё в советское время. И даже строить начали. И даже нулевой цикл подвели и три этажа построили. А потом, уже в лихие времена, что-то пошло не так. Или как раз так, как им было надо. На нашем месте построили дом, а мы… скандалили, судились, суетились…  и НИЧЕГО! Ни денег, ни мастерских. Только ощущение безысходности. Тупой и окончательной.

Ладно. Начали мы, однако, красиво. Вынесли к чертям собачьим наш родной комбинат на помойку. И делали это, как сейчас помню, с большим воодушевлением, даже восторгом. Хотелось бы отметить этот факт. Комбинат-кормилец мы уничтожали не только без сожаления – с радостью! Чем он нас так достал? Хорошими зарплатами, заказами, уверенностью в завтрашнем дне?

Это я к тому пишу, чтобы не было иллюзий относительно того времени. Страну тоже разламывали и выкидывали на помойку не только воры и циники. К этому приложились и мы – романтики. Откуда взялась эта ненависть к своему прошлому? Не знаю, на вопрос этот так просто не ответишь, занесём и его в раздел «неведомое» и «непонятное». Нация мы загадочная – должны же мы оправдать этот эпитет.

Кстати, давно замечено, что только у русских распространена эта странная болезнь: ненавидеть свою страну во всех её проявлениях. Только за XX век мы (не от хорошей жизни) дважды кардинально поменяли строй. Всё поменяли – отношение к собственности, мвласть, Конституцию, менталитет. Неизменным осталась только ненависть к своим просторам. Да и такой Пятой колонной ни одно государство не могло бы похвастаться. При этом, так любить, «как любит наша кровь…»

Короче, разломали мы всякие комбинатские перегородки и комнатки, и под ними обнаружилось великолепное помещение прошлого, а то и позапрошлого века. Толстенные стены, сводчатый потолок. Всё это хозяйство покрасили – и получился великолепный выставочный зал в центре Москвы.

Работали всё лето фактически забесплатно. Причём, бригадирствовал я с двумя добровольцами – моим директором, взявшимся ниоткуда, и художником Борькой Бундаковым по кличке Боб. Романтиков было полно, но поработать руками на благо «всеобщего процветания» больше никого не нашлось. Я тоже в процессе покраски стен – трезвел, и догадывался, в какую историю влип.

Боба я знал, со школьной скамьи МСХШ, вернее с практики, куда мы ездили летом со школой. Боб был старше лет на восемь, и приезжал на Истру, где проходила практика юных художников, балдеть (то есть кирять на берегу Истры), и вспоминать школьные годы. Там мы и познакомились. А накануне событий он только откинулся из «Матросской Тишины», куда загремел на год за свою любовь к езде без прав.

Последнее его задержание, которое и переполнило чашу их терпения – было великолепно. Боб летел на своём Запоре, не обращая внимания на знаки и превышая в разы допустимую скорость. За ним кинулись в погоню доблестные гаишники. Погоня была долгой с переменным успехом – у Запора был убойный форсированный движок. Когда его всё-таки догнали и открыли дверь, чтобы наказать наглеца – у всех преследователей отвисли челюсти. В абсолютно пустом салоне – сиденья он выкинул – сидел Боб на табурете и застенчиво улыбался.   

Короче, вы поняли, какими силами строилось наше светлое будущее. А мой директор (директор «Старого сада»), непонятного происхождения, и не скрывал даже своей сущности пройдохи. Он-то точно знал, чего хочет, – в каждом глазу его светилось счастье скорой наживы, и рыжая его бородёнка трепетала, когда он рассказывал о наших радужных перспективах. Как звали этого чудо-бизнесмена, я не помню.  Да и не хочу вспоминать. Он предал меня первым. 

Тем не менее, помещение у нас получилось великолепное. На эту приманку мы пригласили галерейщицу Наташу Сопову – даму, кое-что понимающую в деле продажи картин. Но у неё был свой контингент, а продавать наших монументальных гениев – было делом безнадёжным. Даже я это вскоре понял. Но об этом – другая глава.



Продолжение
Олух Царя Небесного 5. Новая редакция
http://www.proza.ru/2020/03/16/469