и это Любовь

От хироманта Павел вышел потрясённый. Так задумался, что пошёл не к своей машине, а в противоположную сторону. Опомнился, вернулся. Сел за руль, закурил сигарету. Сидел, курил и просто смотрел на прохожих. Было ощущение, что бежал-бежал, куда-то очень спешил, боялся опоздать и вдруг увидел, что всё-таки опоздал. И бежать уже не надо, можно расслабиться и подумать, что делать с образовавшейся уймой времени.
 
Павел не предполагал, что его так прищемит, что он захочет встретиться с хиромантом и узнать о своей дальнейшей судьбе. Но вот захотел. После того, как провалялся три недели в больнице и был, если верить доктору, на полшага от инфаркта, вдруг пожелалось узнать, сколько ему ещё осталось. Никогда не занимался подобной хренью, а тут пробило.

Хиромант успокоил в этом смысле: жить Павел будет долго. Оказывается, зря волновался: короткая линия жизни, вовсе не означает, что рано умрёшь. Оказывается, о сроках говорит совсем другая линия — так называемая линия здоровья. Или её отсутствие. И здесь у Павла оказалось всё в порядке. Его бойцовский характер хиромант сразу определил по бугорку Марса. Сказал о потребности в активных действиях.
 Затем по каким-то там бугоркам, выемкам и одному ему ведомым признакам определил внутреннюю силу Павла, обнаружил знак спортсмена, свидетельствующий о ярко выраженной воле к победе. Когда хиромант ко всему разглядел на Павловой ладони жажду острых ощущений, упоение опасностью, потребность иметь всевозможные хобби, связанные с риском, рассказал о прошлых событиях в его жизни, Павел безоговорочно поверил и в предсказанное будущее.— Ничего сверхъестественного. Всё объяснимо и просто, — улыбнулся хиромант. — Линии на руке возникают вследствие интеллектуально-эмоциональных и физиологических процессов, происходящих внутри нас.
А вот об этом знаке должен вас предупредить — редкий и очень серьёзный. Называется «знаком убийцы». Имейте в виду, что он проявляется в реальной жизни, когда присутствует на обеих ладонях. Если знак на одной руке, то это означает, что человек может подойти к крайней черте очень близко, но вряд ли переступит её.
Хиромант пристально посмотрел Павлу в глаза, определяя, насколько тот внимает ему, и продолжил:
— Должен вам сказать, что линии на наших руках имеют свойство исчезать и меняться. Повторюсь.
Мы сами своим мышлением, своими поступками и выбором прочерчиваем рисунки на наших ладонях. Следовательно, сами влияем на свою судьбу. А предупреждён — значит вооружён. Не думайте, что наличие «знака убийцы» обязательно приведёт вас к трагедии, вы способны изменить ситуацию. Тем более что общий рисунок линий свидетельствует о вашей духовности. И в белом есть часть чёрного, и в чёрном есть часть белого. Научитесь хранить свою светлую часть. Вопрос в том, что мы выбираем. Знак обозначает скрытое, но не творит сущности обозначаемого.Напустив тумана, хиромант ткнул пальцем в Павлову ладонь:— А вот линия брака, разбившаяся на две линии, говорит мне о том, что вы со своей любимой женой сейчас находитесь в разлуке. И островок на линии брака указывает на временный, но очень серьёзный разлад в семейных отношениях. Правда, это ещё не конец. Вы способны изменить ситуацию. Похоже, вы однолюб… Кстати, случай в наше время очень редкий. Удивительно, но других привязанностей и влюблённостей я не наблюдаю на ваших ладонях.
Что вы хотите ещё узнать? — Больше ничего. Павел встал. Хиромант протянул ему листок бумаги с откатанными отпечатками ладоней, по которым изучал его судьбу:
Возьмите на память. Если захотите прийти через несколько лет, захватите с собой — сравним.

...Павел проснулся на рассвете, и шум вод переполненного Салгира продолжал звучать в его голове. На душе было тревожно. Ему вдруг показалось, что он может опоздать и тогда уже ничего не сможет исправить. Он подошёл к окну, закурил. Сердце сразу забилось учащённо.
 Затушил сигарету и вернулся в кровать. Лёг, прикрыл глаза. Спать не хотелось. Время расступилось, здесь и сейчас исчезло, и Павел оказался в своём прошлом. Он стоял посреди класса и его — новенького ученика — учительница представляла одноклассникам. Павел вызывающе смотрел на перешёптывающихся пацанов на задней парте, всем своим видом показывая, что в любую секунду готов к отпору и не потерпит смешков в свой адрес — только потому, что они городские, а он теперь каждое утро будет приезжать сюда из села.

 После отъезда родителей на Север дед задумал перевести его из сельской школы в Симферополь. Так он решил, а решения его не обсуждались, как приказ командира в армии. Только через много лет Павел понял, что дед сделал для внука. Они вместе просыпались по утрам, занимались во дворе зарядкой в любое время года и при любой погоде, стоя босиком на земле. Обливались холодной водой и после спартанского завтрака ехали вместе на троллейбусе в Симферополь. Дед — на свой завод, а Павел — в школу. После школы, до самого вечера у Павла были спортивная секция и кружки в Доме пионеров. Так что после рабочего дня они вместе с дедом возвращались домой. Павел готовил уроки, дед — ужин. Внук отчитывался деду о прошедшем дне, дед проверял его дневник. Уставшие за день, они рано ложились спать. Михаил Иванович, заменивший Павлу и отца, и мать, не оставлял шанса для глупостей, которые мальчик мог бы совершить в неограниченном количестве, останься в селе без присмотра в неподходящей компании. Дед точно знал, что гены генами, а бытие определяет сознание.
 Родись ты семи пядей во лбу, кандидатом в нобелевские лауреаты, а посади тебя в клетку к псам — и вырастешь ты на четвереньках, и будешь кусаться, и лаять, а не читать Пруста или Камю за утренним кофе с салфеткой на груди.
Павел внутренне сопротивлялся и утренней зарядке, и стоянию под холодным душем, но поделать ничего не мог. А потом привык, втянулся, принял распорядок деда, как солдат принимает устав в армии, как путник в поле внезапную грозу, понимая, что здесь он не в силах что-то изменить. Только злился на родителей и тайком иногда плакал по ночам.
Почему мама оставила его так надолго? Ведь обещала только на год-два, а прошло уже три. За всё время родители только однажды летом приезжали в отпуск. Он так их ждал, считал каждый день до их приезда! Они приехали и забрали его с собой в скучный пансионат, к морю, где надо было обязательно ходить три раза в столовую, приближаясь к которой Пашке хотелось дышать через раз, ибо кислый, застарелый запах из кухни напрочь отбивал аппетит даже у такого растущего и вечно голодного организма, как у него.
А вечерами прогуливаться по аллеям с дурацкими клумбами, на которых росли яркие, безвкусные, огромные цветы, чей вид действовал на Павла, как красная тряпка на быка. Он сразу затосковал и по деду, и по ненавистной утренней зарядке и через неделю, не выдержав, попросился домой. Не помогло даже море. Тем более что мать не давала возможности оставаться в воде столько, сколько хотелось ему, и в обед предстояло под палящим солнцем тащиться вверх к пансионату по бесконечно длинной и крутой лестнице.
Нет, он не смог выдержать эту пытку больше недели. Мать даже обиделась тогда. Он злорадно подумал: «Ну и пусть! А как мне было просыпаться ночью и знать, что она так далеко и бросила меня! Пусть теперь обижается!»
И он вернулся к деду. Дед обрадовался, он тоже скучал без Павла. Они тогда завеялись, как выражался дед, на рыбалку на три дня с палаткой. Вот это было время! Дед у костра вечерами такое порассказал внуку о себе и своей партизанской жизни, что Пашка искренне пожалел, что опоздал на полвека родиться. Он бы показал этим фрицам, где раки зимуют!
Спустя три недели мать, уезжая, поплакала, прижимая его к груди, и высказалась вполне искренне, что если бы Павел родился девочкой, которую она так хотела, будучи беременной, то, конечно, её бы на деда не оставила. Павел разозлился ещё больше, запретив себе скучать и когда бы то ни было пролить хоть единую слезинку по матери.
 За отцом он вообще не скучал, а может быть, отца ему заменил дед? Так думал Павел в одиннадцать лет. Когда дед перевёл его в городскую школу, Павел, кажется, забыл всё, что было в прежней жизни.
А потом он увидел Софию. Она болела, когда Павел появился в классе, и пришла только после осенних каникул, когда он уже был знаком со всеми ребятами не только из своего, но даже из параллельных классов. Сначала ему пришлось не сладко: в первые дни кое-кто пытался подтрунивать над новичком и возвыситься за счёт его. Но длилось это недолго. Павел, как будто ждал серьёзной провокации, чтобы дать волю своей ярости и кулакам, и не заводился по ерунде. Он был из той породы русских, которые долго запрягают, да быстро едут.

Это случилось в день, когда в классе появилась ОНА. София вошла уже после звонка, слегка раскрасневшаяся, с блестящими синими глазами, в коричневой форме с тщательно отутюженным пионерским галстуком. На ногах у неё были красные туфельки на маленьких каблучках. Звонко простучав этими каблучками по полу и по сердечку Павла, она села на свободное место за партой, перед ним. От неё повеяло запахом лесного утра и нежным ароматом свежевымытых волос. Он чуть не задохнулся от возможности протянуть руку и потрогать русую косу и коротенькие пушистые завитки на её шее. Так весь урок литературы и просидел —  одурманенный и слегка пришибленный её присутствием. Временами Павел «улетал» за окно, и его здесь не было вообще.

Внезапно он услышал свою фамилию. Валерка толкнул его в бок и что-то промямлил на ухо. Павел не расслышал — что. Он поднялся и непонимающе посмотрел на учительницу.
Она глядела на него с иронией и молчала. Потом без контекста продолжила:— Итак, Батурин, я слушаю.— Что? — удивлённо спросил Павел. Класс дружно заржал. Изящная русоволосая головка повернулась к нему, и синие глаза заинтересованно посмотрели на Павла. Павел покраснел как рак и смутился. Рыжий Колька, сидящий перед Софией, прошипел:— Придурок деревенский. Прозвенел спасительный звонок. Учительница предложила Павлу подойти к ней с дневником.
 Он взял дневник и пошёл. Проходя мимо Кольки, он запнулся о внезапно выставленную тем ногу и чуть не упал. Класс опять покатился с хохоту. Он бросил дневник на стол и выскочил из класса. Вслед за ним ребята высыпали на перемену. В коридоре Павел схватил Кольку, который был на голову выше, за руку и, заломив её назад, вихрем проволок его к туалету. Нанеся несколько ударов подряд кулаками, в которые вложил всю ненависть и ярость, а последний — под дых, толкнул Кольку к раковине. Тот сложился вдвое и только хватал ртом воздух. Павел открыл кран с водой и начал неистово окунать обидчика лицом в раковину, при этом разбив ему нос. Белый фаянс окрасился в алый цвет.
Учитель физики, зашедший в туалет по нужде, с трудом оттащил Павла от Кольки.— Стоп, мужики! Нас учили драться до первой крови, — сказал он. Павел, сопротивляясь, в горячке продолжал молотить кулаками, так что досталось и учителю. Возникни перед ним в тот момент Тайсон, одиннадцатилетний Павел продолжал бы неистово молотить и его. Какая-то петарда взорвалась тогда в его мозгу, и он был совершенно невменяем. Самое странное, что всё это сошло ему с рук. Физик не доложил директору школы о происшествии. Да и Колька, просидев весь следующий урок в туалете с мокрым полотенцем на лице, ушёл домой и никому не пожаловался. После этого случая уже ни у кого не возникало желания посмеяться над Павлом.
А перед новогодними каникулами он написал Софии записку: «Я тебя люблю». Это из-за неё он стал ходить во Дворец пионеров на кружок изобразительного искусства, хотя ему это искусство было абсолютно параллельно. Для неё он лазал по горам в окрестностях своего села Пионерского, собирая диковинный гербарий осенью, а весной положил перед нею на парту огромный букет подснежников, собранный в ущелье Кызыл-Кобы, на самом верху — у водопада перед Красной пещерой. И никто не рискнул прокомментировать его поступок или засмеяться. Подружки завидовали Софии, а мальчишки делали вид, что ничего не замечают, но все знали, что она — девчонка Павла, и никто не посмел приблизиться к ней или обидеть её.
Он участвовал во всех соревнованиях во имя своей возлюбленной и ради неё занялся восточными единоборствами. Он хотел быть не одним из лучших, а лучшим. Всё это было только для неё и ради неё. Павел был одержим ею. Он боготворил Софию. Ещё он всегда знал, что она тоньше его, умнее, возвышеннее, лучше. И ему не хотелось думать, что он не достоин её. Но он так думал с самого первого дня, когда увидел её. Софии Павел нравился, она ходила на все соревнования с его участием и болела за него, позволяла провожать себя до дома. Скоро Павел познакомился с её родителями и стал своим в их студии, где они жили и работали.
Ему нравился отец Софии, — он принял Павла, как равного. Александр Сергеевич обладал чувством юмора и хорошим вкусом, отлично разбирался в современной и классической музыке. От него Павел впервые услышал о Беллини и Доницетти, Пуччини и Верди. Он научил отличать утончённого Моцарта от торжественного Баха. Александр Сергеевич очень много дал Павлу, и тот был благодарен ему за всё, а больше всего за то, что ироничный отец Софии, любивший беззлобно посмеяться над окружающими, ни единожды не сделал объектом своих метких шуток Павла. После выпускного София удивила всех своим выбором. Родители были уверены, что художественно одарённая дочь пойдёт по их стопам, но София вдруг заявила, что всю жизнь мечтала быть переводчицей.
Чтобы быть рядом, Павел поступил в тот же университет — на факультет физического воспитания. Но рядом быть не довелось, так как он всегда был в разъездах — то на сборах, то на соревнованиях. Преподаватели видели его редко, только когда нужно было поставить в зачетке выдающегося спортсмена «отлично». Словом, с Софией Павел виделся не часто, и ветер разлуки раздувал пламя их любви всё сильней. Однажды зимой, вернувшись победителем с очередных соревнований, он застал Софию одну — простуженную, в постели. Родители уехали на выставку в Москву. Павел позвонил в дверь. С высокой температурой, она с трудом встала и медленно прошлёпала к двери. Павел подхватил её на руки и бережно отнёс в постель. Достал из-под куртки букет крохотных, заморских роз — София видела такие впервые — и бутылку каберне.
— Будем лечиться, — сказал Павел. Он был немного под хмельком и очень уверен в себе, наверное, благодаря спиртному. Павел пошёл в кухню, налил в кружку каберне, поставил на огонь, порезал мелко лимон и вместе с корицей и мёдом опустил в вино. Горячий напиток принёс Софии.— Вот это ты должна выпить сразу. А я пойду приму душ, согреюсь. И ушёл в ванную. Он вышел из-под душа, обернутый вокруг бедер полотенцем, зашёл на кухню и выпил полбутылки вина для храбрости. Он решил, что именно сегодня должно произойти то, что давным-давно произошло у всех его друзей. Только он оставался девственником.
Правда, друзья об этом не догадывались. Павел подошёл к кровати, встал на колени перед Софией, взял её руку и начал медленно и нежно целовать её пальчики. Едва прикасаясь кончиком языка, вылизал ей ладошку, дошёл до запястья, внутренней стороны локтя. Он всё делал с закрытыми глазами, наслаждаясь каждой её клеточкой и всё больше возбуждаясь. Затем он приподнял одеяло и лёг рядом. Он очень волновался и боялся сделать что-то не так. И ещё очень боялся причинить ей боль. А София уже не страшилась ожидаемой боли, вино и болезнь расслабили её, притупили страх. Это был неловкий и неудачный первый опыт. Всё произошло слишком быстро, и Павел испытал чувство стыда.
Он боялся открыть глаза и посмотреть на Софию. А София стеснялась сказать ему, что хочет продолжения, но не осмелилась ни помочь, ни поощрить его к этому. Павел же, наслушавшись «опытных» друзей, знал, что теперь её нельзя трогать несколько дней, чтобы ранки зажили. Он не хотел причинить ей и малейшей боли. С Софией он был очень нежен.
Уже после свадьбы, когда прошло больше года, София сказала, что они «живут на разной частоте» и что кроме секса в жизни существуют и другие радости. Павел снова, как в детстве, почувствовал пропасть между ними. Утончённая, с едва осязаемой душевной организацией, София вдруг снова показалась ему той недосягаемой вершиной, к которой он стремился все эти годы. Она по-прежнему была его женой, и вроде бы ничего не изменилось, но после этого разговора Павел ощутил себя не достойным её.
 
А когда София разбилась в Альпах и вернулась из Австрии на костылях, с ним чуть не случилась истерика. Вот тогда ему впервые захотелось другого секса — безудержного, жестокого, до первой крови.
Или не ему самому этого захотелось, а Валерия поощрила его? Когда они увиделись у Кости в «ночнике», он сразу разозлился на Валерию и захотел грубо овладеть ею. Именно с нею впервые захотелось быть грубым и жестоким. Он желал отомстить, но кому и за что, даже сам не понимал. Может, ей — за то, что она здесь и так легко танцует, сексуально двигаясь, вызывающе вращая бёдрами, завлекает и одновременно дразнит собравшихся в этом зале самцов. Он смотрел на её стройные красивые ноги и думал о Софии.
 Что она сейчас делает? Снова за тренажёром? После снятия гипса жена не может согнуть ногу больше, чем на пятнадцать градусов, элементарно присесть на корточки из-за контрактуры, и её левая нога в два раза тоньше, чем правая.
А может, он подумал тогда о своей матери, которая оставила его, десятилетнего, променяв на длинный рубль Севера? Павел не помнил.
Он просто взял Валерию за руку и впихнул в свою машину. У Кости в сауне он содрал с неё обтягивающие джинсы, разорвал трусики и грубо вошёл в неё. Он делал с ней, что хотел. Лера только вызывающе смеялась, ей всё нравилось. И он сразу понял, что они встретились не в последний раз, и эта связь — такая гармонично опасная: она, по уши влюбленная в него мазохистка, и он, с открывшимися вдруг наклонностями садиста, — они будут стремиться друг к другу во что бы то ни стало.
 
Наутро он списал происшедшее на нервный срыв, — последние два месяца были для него испытанием не из лёгких. Сначала — травма Софии… И надо было этому произойти за границей, куда он не мог попасть из-за отсутствия у него этого дурацкого Шенгена! Она (одна, беспомощная!) лежала там без него, а он сходил здесь с ума. Потом, когда снял её со ступенек поезда, такую бледную и родную, привёз домой, — не мог простить себе, что настоял на этой поездке и во всём винил только себя. Постепенно успокоился, думая, что всё самое плохое позади.
Не тут-то было!
 Шесть недель он ждал, когда снимут шину, боялся лечь рядом, дотронуться, причинить боль. Через шесть недель он увидел её ногу и с трудом сдержал себя, чтобы не выдать отчаянья: нога выглядела безжизненной, деревянной и вдвое тоньше здоровой.
Он отвёз жену в санаторий — в лучший военный санаторий Крыма — и опять успокоил себя тем, что через месяц она выйдет абсолютно здоровой, его прежней девочкой. Он отдал кучу денег за лечение и отдал бы ещё больше, только бы они помогли. Не помогли. Спустя месяц главврач санатория, опытный хирург, здоровый детина, с ручищами, как у обезьяны, и странной фамилией Табич, сказал, что Софию нужно прооперировать заново.
 Рассказал, как это будет практически, как вставит металлическое колено, спицы, что его жене придётся передвигаться в инвалидной коляске, находиться четыре месяца в санатории. И потом, возможно, всё будет хорошо. Павел по-настоящему испугался. А София категорически отказалась, даже слушать не захотела хирурга.
Табич при выписке бросил ей:— Поторопитесь. Жду вас до августа. Приедете позже — не возьму.— В августе я приеду показать вам здоровую ногу, — заявила София.— Ну-ну, посмотрим. Мы и не таких видали. Я, знаешь, и Афган, и Чечню через свою операционную пропустил. Жду! Табич снисходительно улыбнулся на прощанье.

Из санатория она медленно шла к машине Павла, прихрамывая, и сидящие на скамейках люди провожали её жалостными взглядами. Вот это было мучительнее всего для Павла. Ему хотелось крикнуть: «Она не инвалид! Не нужно так смотреть!» Он был мрачнее тучи. София одарила его подбадривающей улыбкой — прорвёмся.
Дома она села за Павлов тренажёр и, закрепив пятикилограммовый груз, попыталась поднять его негнущейся ногой. Сначала ничего не получалось, но София упорно продолжала заниматься. Включала на всю катушку музыку, стонала от нестерпимой боли и заставляла гнуться своё колено.
 Слёзы градом катились по её лицу. Павел никогда не заходил в комнату во время этих занятий. А занималась она практически целый день, с короткими передышками на отдых. Он стал приходить домой поздно: хотел быть уверенным, что не услышит этой музыки и стонов Софии.
Он спланировал свою жизнь так, чтобы не оставалось ни одной свободной минуты, разве только на сон. Лучше бы всё это произошло с ним! Он не мог этого переносить, избегал Софию, боялся лишний раз посмотреть ей в глаза. Почти не разговаривал. Чувство вины и неверие в её выздоровление сменялись надеждой, что всё будет хорошо. Он вымотался. Ни о каком сексе с ней тогда не думал, считал, что Софии сейчас не до секса.
 Всё своё время посвящал работе. Иногда друзья вытаскивали его покататься на лыжах и в сауну.
Только однажды Павел завалился с друзьями в Костин ночной клуб. Тогда и повстречал Валерию. Ничего серьёзного, ничего общего — только секс. Как занятия спортом — для разгрузки нервной системы. Не часто. Однако приходило время, и его тянуло «разгрузиться» таким образом. И каждый раз он говорил себе, что это последний раз.
Как София узнала об этом, для Павла до сих пор оставалось загадкой. Просто однажды она собрала вещи и ушла, когда его не было дома. На звонки не отвечала, а когда он приехал к родителям, заявила, что подаёт на развод и желает ему счастья с Валерией.
 Какого счастья? С этой чокнутой? Да он даже ни разу её не поцеловал.
Он никогда не любил и никогда не полюбит никого, кроме Софии! Ему никто не нужен, кроме неё! Как она этого не может понять? Он не изменял ей! А что это было, если не измена? Он не знал — что. Но точно знал, что ни на секунду не изменял своей Софии. Он любил, любит и будет любить всегда только её! Он хочет засыпать и просыпаться рядом с ней, пить чай по утрам только с нею, слушать её голос, чувствовать её запах, видеть, как на неё смотрят мужчины, и гордиться, что это его жена. Ещё он очень хочет сына и дочь.

София же поставила ему диагноз, вспоминать о котором ему не хотелось. Иногда он думал, что жена права. Между ними возникла стена во сто раз длиннее и прочнее китайской. Павел понял: должно пройти время! Возможно, много времени. Он знал, что может ждать хоть целую вечность.
А пока будет строить для них дом за городом, рядом с домом деда. Софии так нравилось бывать в деревне, ходить босиком по траве, собирать лесные ягоды, сидеть у мелководной речушки, слушать её журчание и подолгу смотреть на отшлифованные водой голыши. У неё было удивительное восприятие окружающего мира. София в камнях и скалах могла увидеть самые удивительные образы: то это были диковинные звери, то лесная фея, то чудовище.
 Как он раньше всего этого не замечал? Кажется, она улучшила не только его эстетический вкус, но и зрение.

Павел помнит, как однажды, поднимаясь к домику князя Юсупова, в Большом каньоне, перед водопадом Серебряные струи, София остановилась как вкопанная, быстро достала фотоаппарат и сделала несколько снимков. После показала — женская фигура, выточенная потоками воды из плоского валуна. Такие находки Софии встречались часто. Все эти чудеса природы она снимала на свою походную камеру, и зимними вечерами они просматривали на компьютере альбом и вспоминали свои путешествия.
Павел представлял, как она обрадуется, когда узнает, что у них будет свой дом, спешил со строительством, отгоняя дурные мысли подальше, и никогда не терял свою Софию из поля зрения. Сейчас она была ему ещё ближе – он просыпался и засыпал с мыслью о ней. Они будут, обязательно скоро будут вместе, Павел это знал точно, как знал, что завтра взойдёт солнце…
(отрывок из романа "Договориться с Тенью")