Квартира за выездом. Глава 17

========================= 17. Натэла
 Натэла до сих пор не нашла работу, в семье работал один Тамаз, и поездки в Москву обходились в копеечку.Жизнь на два дома изматывала, но Тамаз понимал, что Натэле нелегко оторвать от себя дочь, которая, хоть и взрослая, не может жить без поддержки. Он сам предложил посылать Нине денежные переводы - немного, зато каждый месяц. Ещё он помогал матери, которая после смерти мужа осталась одна. Ещё содержал сестру.

Натэла справедливо считала, что Софико сидела у брата на шее: не работала, не училась, одним словом, бездельничала. Она не знала, что Софико после окончания школы выдали замуж. Через год она родила мальчика, который умер от пневмонии, не прожив четырёх месяцев. Летом в комнатах было жарко, малыш плохо спал, постоянно капризничал, плакал. Софико нашла выход: укладывала его спать в коляске, а коляску выкатывала на балкон, и ребенок простудился на сквозняке. В смерти сына муж обвинил Софико: незаботливая.

После развода она два раза пыталась покончить с собой, травилась таблетками и резала себе вены. Тамаз сделал всё, чтобы его любимая сестрёнка снова захотела жить. С учёбой и работой врачи советовали подождать: у Софико констатировали нервное расстройство. Тамаз покупал сестрёнке дорогие красивые вещи, отправлял её на курорты, и даже купил горные лыжи, на которых она каталась вполне уверенно (Тамаз оплатил индивидуальные занятия с инструктором) и два раза в год, в ноябре и апреле, отдыхала на горнолыжной базе в Гудаури, лихо скатываясь со склонов.

Обо всём этом Тамаз рассказал жене, когда Софико окончательно поправилась и собиралась поступать в Тбилисский Университет, на факультет психологии. Ей нужен репетитор, а на репетитора нужны деньги. Натэла возмутилась в душе: Софико вполне хватило бы политехнического колледжа в Марнеули, так нет же, ей подавай университет, и непременно тбилисский.
И... согласилась с мужем: Нина учится в вечернем вузе, работает, может сама о себе позаботиться. А Софико в свои двадцать четыре года столько пережила, что не выдержит — сочетать работу с учёбой. Будет учиться на дневном отделении, институт окончит, найдёт себе хорошего парня, замуж выдадим её, — улыбнулся Тамаз. — Пусть будет счастлива.

Нине к тому времени исполнилось девятнадцать. Она сдала экзамены за первый курс и перешла на второй, когда в один из приездов матери узнала, что Натэла больше не сможет её навещать.
— Я нашла работу, меня берут, но с условием, что отпуск только через год и только две недели. Не представляешь, как мне повезло!
— Но ты ведь приедешь — через год? На две недели — ты ведь приедешь?
— Вряд ли я смогу. Не хочу тебя обманывать. Не приеду. Тамаз кредит взял, матери на операцию деньги нужны, Софико на репетитора…

— Мне не надо его денег, вот они, я их не тратила! Возьми, отдай ему… маме на операцию, конечно, не хватит, но можно добавить, — Нина полезла в шкаф, достала коробку из-под зефира в шоколаде, в которой хранила «мамины» деньги. — Я немного взяла, пальто зимнее купила.
— Ну и ещё что-нибудь купишь. А что не потратила, сберегла на чёрный день, молодец. Ты работаешь, учишься, можешь сама о себе позаботиться, — повторила Натэла слова Тамаза.

Нина ждала, что мама скажет, что непременно к ней приедет. Непременно! Пусть не через год. Пусть через два… или через три. И пригласит её к себе в Марнеули.
— Вот вернётся твой Витька из армии, поженитесь, и я тебе буду не нужна, — сказала мама, и Нина поняла, что сама она не нужна маме уже давно. Ей нужен муж, опора и защита. А Нина взрослая, проживёт.

Натэла забыла, что Витьке уже исполнился двадцать один год, он демобилизовался из армии в прошлом году, но в Москву не вернулся, остался в Мурманске, где, по словам тёти Раи, у него «престижная работа и связи». Нине он прислал всего две открытки, в первый год службы: на новый год и на восьмое марта.
                *  *  *
Подруги по институту заметили, что Нина перестала улыбаться: «Нин, ты чего такая? Случилось что? У тебя… никто не умер? Что ты всё молчишь? Не молчи, расскажи, тебе легче будет». Нина покачала головой — ничего не случилось, все живы, всё в порядке. В их маленькой семье было не принято делиться горем, перекладывая его на чьи-то плечи. Впрочем, семьи уже не было, но остались традиции, которые Нина соблюдала неукоснительно. Не могла — по-другому.
Она похудела, осунулась, из глаз исчез блеск. На кухне появлялась редко, коротко здоровалась, на вопросы не отвечала, снимала с плиты закипевший чайник и уходила к себе.

Зверева не выдержала первой. И рассказала Рае, как плакала Натэла:
— Пришла на кухню, в дверях встала, глаза огнём светятся… Я в кухне-то одна была, думаю — куда бежать, прибьёт ведь! Ведь есть за что... А она… — Зверева всхлипнула.

Торопясь насладиться скандалом, случившимся без её участия и потому не представлявшим опасности, Рая подобралась всем телом и замерла, как собака в охотничей стойке.
— Ань, не томи, давай дальше говори!
— А она с пирогом мне помогла. Я противень от страха чуть не уронила, а он горячий, противень-то, прям с огня, половицы бы прожгла…
— Ну?..
— И тихо так говорит: «За что вы дочку мою обидели?» Я думала, она меня убьёт, противнем этим жахнет, а она на стол его поставила и досочку подложила, чтоб, значит, клеёнку мою не испортить. На табуретку села и заплакала. Страшно так — молча, без слова. Рай, у меня сердце оборвалось. Села с ней рядом и реву, остановиться не могу. Что ж мы сделали с тобой, Раечка, а? Что Наташку невзлюбили, так на то право имеем. А девчонку за что? Она ж тише воды, ниже травы, зла от неё никому. Парней к себе не водит, ванну по полдня не занимает, бельё постельное в прачечную сдаёт. Бог-то есть, Рая. Не простит он нам.
— Чего не простит? — не поняла Рая.
— Что девка чуть с собой не кончила, — бухнула Анна Феоктистовна.

В кухне воцарилась тишина. Рая молчала, вытирала в десятый раз давно уже сухую тарелку и не спрашивала о подробностях. Как всякий русский человек, в нестандартных ситуациях она действовала оригинально и нетипично. Отзывчивость и душевность, заложенная у русских на генном уровне и воспитанная в них с детства, поднялась в Раином сердце сокрушительной волной, вытеснив из него всё дурное.

На Нинино угрюмое молчание Баронина со Зверевой только улыбались:
— Нин, ты чего такая кислая, лимон что ли съела? А чего без сахара?
Нина таращила на них глаза и мотала головой:
— Нет, лимон я не ела…
— А чего ела?
И не слушая Нининого бормотания («Спасибо, Раиса Петровна. Ой, ну что вы, ну зачем вы… Не надо, я сама, у меня книжка поваренная есть») помогали ей на кухне с готовкой, беззлобно ворча, что Нина безрукая и что соль надо класть в конце варки, а не в начале. Анна Феоктистовна переписала на бумажку и принесла Нине рецепт своего фирменного печенья, который у неё выпрашивала Рая и которой она его так и не дала.

Слова Натэлы не выходили у обеих из головы: обидели девчонку, чуть до греха не довели. И сейчас обе старались услужить, помочь, защитить от одиночества, свалившегося на Нину как снег на голову. Услышав вечером щелчок дверного замка, Рая оставляла все дела (какие там дела, время позднее, половина одиннадцатого) и стучалась в дерябинскую дверь: «Пришла наконец? Что ж так поздно занятия кончаются у вас? Нет чтобы пораньше отпустили. Иди, я тебе ужинать разогрела. Макарон наварила кастрюлищу, Митяй на меня ругается, говорит, нам их до Нового года не съесть. Иди, покушай».

Нина вежливо отказывалась, Рая мягко уговаривала… совсем как бабушка Машико в Нинином детстве. Устав возражать, Нина за обе щеки уплетала макароны, поливая их томатным соком и благодарно поглядывая на Раю, которая суетилась вокруг неё, придвигала сливочное масло, упрекала Нину — повадилась бутербродами ужинать, как цыганка на вокзале. Нина прыскала, прикрывая ладонью рот, чтобы не выпали макароны. Впрочем, ужинать за чужой счёт было не в её привычках. В долгу она не оставалась: угощала Раю купленной в кулинарии творожной запеканкой, покупала для Олимпиады Никодимовны мятные пряники и жарила котлеты, которые у Раи всегда подгорали, а у Нины получались сочными и очень вкусными, потому что в фарш она добавляла уцхо-сунели и майоран.

Нинины вкусовые пристрастия Раю возмущали, особенно негодовала она, видя как Нина уплетает кильки в томате, заедая их ржаным хлебом и облизываясь. Кильки эти Рая купила однажды, соблазнившись дешёвой ценой, но их никто не стал есть, и банку пришлось выбросить. Нина молча улыбалась, слушая Раино возмущённое: «Не покупай ты эту гадость в томате! Бери сардины в масле, или сайру».

Зарплата помощника архивариуса была смешной, а на неё надо было жить: покупать продукты и одежду, платить за квартиру и за свет. Сайра стоила шестьдесят копеек за банку, кильки в томате стоили семнадцать, разница значила для Нины слишком много. Денежные переводы из Марнеули она складывала в коробку из-под зефира, понимая, что эти деньги Тамаз отрывал от своей семьи. Проедать их Нине казалось недостойным. Накопит побольше и купит что-нибудь нужное. Пальто или сапоги. Или путёвку в Карпаты, стоившую недорого: путешествовать предлагалось по типу «всё своё несу с собой»: с рюкзаком, на своих двоих, а спать в палатках. Нина накопит денег и поедет — в эти неведомые Карпаты. Вот будет здорово!
ПРОДОЛЖЕНИЕ http://www.proza.ru/2020/02/14/1184