О синьоре Робинзоне, живом море и большом взрыве

Синьор Робинзон сидел перед морем и рисовал на песке женщину. Потом он приступил к изображению того, о чём ещё мечтал.  А мечтать на экологически-чистом острове можно только о том, что в той жизни так не хватает. Не хватало европейского комфорта, машин, суеты и, разумеется, выхлопных газов с городскими помойками. Да, в помойках бы сейчас он с удовольствием покопался. Но море было настолько чистым, нецивилизованно-девственным, что не выбрасывало на остров даже полиэтиленовых пакетов. Это целомудрие иногда раздражало Робинзона, если только море не становилось чёрным и свирепым, кидающимся, как голодный зверь, на маленький остров.

Само собой, что в вечно-органирующем море трудно видеть полный покой. Штиль для живого моря - вещь крайне редкая и почти невозможная, если только его не заморозить и насильно не успокоить, введя в долгий сон. Вряд ли и это лишит океан  живых тонн слёз экзальтации. Он же не лужа, потому за толщей льда что-то продолжает шевелиться. Но бывает, что сила его волнения поднимается так высоко, что накрывает землю, которую считает безжизненной и не способной любить, как он, океан. Тогда случается фиаско. Поглотив земную твердь, море вдруг видит, что там, на ней, тоже что-то двигается, бегает, кричит, прячется. И чтобы рассмотреть это получше, оно замерзает, превращаясь в стекло, захватив в плен живые игрушки - мамонтов, динозавров,  или даже людей, которых потом находят в вечной мерзлоте. Таких земных диковинок внутри себя море не может лицезреть, рождать в неустанном возбуждении, но рассматривать способно, если застынет, как в медитации Бонпо Лама Итигэлов.

Человеческим умом предполагается, что на суше живёт то, что когда-то вышло из моря, но сильно с тех пор изменилось. Только это было так давно, что океан успел о том забыл. Он иногда напрягается, чтобы вспомнить своё детище, но дитя так боится родителя, что, попадая в родную когда-то среду, сразу погибает. А потому лишь ледовые объятия создают долгосрочную заморозку, сохраняя нечто среднее между живым и мёртвым.

Как и Робинзон, живое море тоже страдало одиночеством. Оба явно понимали друг друга, и оба переживали живое бытие, только каждый по-своему. Робинзон почему-то думал, что не может жить без людей. Его томила печаль по ним. Он спал и видел, как возвращается в родную толчею, наполненную хоралами моторов машин, самолётов, разнообразной музыкой, теснотой небоскрёбов и бесконечной болтовнёй. Море не могло видеть тоскующего лилипута, но чутко улавливало огромным ухом знакомые вибрирующие нотки, когда входило в дрёму. Порой оба - и море, и Робинзон - сливались в преддверии, ещё не погрузившись в глубокий сон или, наоборот, выходя из сна. Тогда они видели друг друга, но не узнавали. Робинзон видел перед собой сияющую женщину небесной красоты, а море - воздушный океан, заполненный огнём. Оба замирали от счастья встречи, не желая больше ничего другого. По щекам Робинзона текли океанские слёзы, а над гладью моря воцарялась испариной отдушина.

Просыпаясь, море начинало штормить, волноваться, вздыхать и, конечно, тосковать о потерянном рае. А Синьор Робинзон тоже сходил с ума, метался по необитаемому острову и искал что-то, что заменило бы ему ту женщину. Узкое дупло в дереве иногда напоминало мягкую норку для утешения. Синьор пробовал полюбить дерево, как супругу, но ему было больно, хоть эти страдания временно его утешали. Зато дерево как-то не особо понимало и принимало Робинзона и не наливалось плодами удовольствия, но иногда сбрасывало на него уже готовых детей, которых Робинзон с удовольствием съедал, дивясь их сочности или недозрелости. Вот так они жили долго, но не всегда счастливо.

Изучив досконально прибрежные ландшафты чудо-острова и наигравшись в "съедобное-несъедобное" с местными обитателями, Робинзон как-то решил углубиться в недра суши. Продираясь через дикие заросли, он вышел к большой горе, на которой встретил таких же диких, как остров, коз. Радости при виде животного тела было так много, что он погнался за козами, как будто увидел старых знакомых. Но те оказались сильно замкнутыми в своём тесном кругу и попытались сбежать. Когда же синьор всё-таки поймал молодую козочку, козлы пошли на него рогами. Чтобы как-то одомашнить и усмирить это неприятие и отторжение, синьору пришлось изобрести оружие и убить всех козлов. Ну, и съесть их, конечно, чтобы туши зря не пропали, а шкуры использовать для хозяйства. С козочками договориться полюбовно тоже не удалось, потому что все бабы - дуры. Но молоко они давали. На этом и порешили взаимоотношения больше не усложнять.

Бывало, что на Робинзона наваливалась тоска. Тогда он начинал изливать своим дамам "житие мое", короче, читать библию и делать внушение, что так жить нельзя, род может выродиться. Те слушали внимательно, сочувственно, даже поддакивали, но от таинства крещения уклонялись. Потому род панов так и завис проектом. А козы, как были дуры, так и остались недопросвещёнными. Хотя Робинзону иногда казалась, что женское чутьё им подсказывало что-то голубино-глубинное. Но то ли опыта у Робинзона в просветительстве было маловато, то ли козы были слишком молодые или не могли забыть своих козлов. Короче, не получилось образумить паству и поменять её веру в светлое будущее.
 
Только ставить табу на размножение тела Робинозон не собирался. Он мог бы предложить этот запрет кому-нибудь другому, если бы на острове кто-то появился из большого мира. Ясен пень, маленький остров большой цивилизации не выдержит, не прокормит. Робинзон часто предавался мечтам управления, представляя себя прародителем-богом. В фантазиях на его острове могло быть построено идеальное государство без войн и политики. Рай, короче. И где-то подспудно синьор прозревал, что ему для этого нужна будет тысяча лет, как Адаму. Только вот женщина из сна никак не хотела воплощаться ребром. И вообще, она была такая небесная и совсем непохожая на дам его острова. А чтобы и они стали духовно-красивыми, наверное, нужно не тысяча, а десять тысяч лет. Столько Робинзон жить не собирался. И веры ему для такой цели явно не хватало. Потому, совсем обречённо, он уходил к морю думать свою тяжкую думу - как реализовать прозрение воплощением поскорее, пока не перевелись все женщины на большой земле, такие красивые и такие недоступные сейчас, как козочки. От нечего делать синьор иногда занимался их внешностью, расчёсывал, умывал. Даже научился лечить. Только душевные отношения не перерастали никак в более интимные отношения. И, отчаявшись, задумал Робинзон побег.

Вспомнив о том, как его предшественник со своим другом Пятницей так и не решил вопроса о продолжении рода, сделал лодку, наш синьор пошёл в лес и наломал дров. Первая попытка удрать с острова с треском провалилась. Современный Робинзон не читал внимательно книгу Дефо, а потому ошибки предшественника ему обошлись не только трудовыми мозолями, но и обернулись жестоким отчаянием. Золотой ковчег не удалось сдвинули никакими доступными средствами. Тот не желал выходит из диких зарослей.

Пролежав несколько дней в тени безделья, Робинзон понял, что умерев на острове, ему придётся ждать долго подходящего случая, пока сюда заедет парочка возлюбленных, чтобы заняться делом отцов и матерей. Тогда он сможет войти голубком или святым духом через великий взрыв вселенной и обрести тело,чтобы  начать снова жизнь. И тогда он точно сделает всё, чтобы не попасть на этот остров. Но мечты мечтами, а борода у него выросла большая. Зато лоб сильно открылся. Залысины тревожили, подгоняли, торопили. Что делать? - вопрос был не философским, не риторическим. Синьор мог возносить дифирамбы небу, клясться святыми и всеми угодниками, что не повторит больше ошибок молодости, которые завели его в такую дикость. Умственные плоды цивилизации ничем ему не помогли. Он рвал на себе волосы, понимая, что слова останутся словами, мечты мечтами, а дела должны что-то двигать.

Море он иногда ненавидел, как самого себя. Насколько синьор был немощен, настолько океан был силён против него своей бескрайней мощью. Нужна была середина, проход. Он стал тренировать тело, чтобы переплыть океан. Но поскольку не знал, сколько ему придётся плыть, нужно было придумать плавучее средство, более лёгкое, но надёжное. Робинзон, который стал забывать своё имя, вспомнил о Туре Хейердале, о Фёдоре Конюхове, которые выходили в открытый океан вовсе не на "Титанике". Это наполнило его отвагой, поселив надежду в сердце - если они смогли, он тоже сможет.

Только остров не был так богат подходящим материалом для строительства, как хотелось бы. Очень долго синьор ожидал, что кто-то придёт и его заберёт с собой. Потому то, что было, быстро израсходовалось на ненужное проживание, из которого он не смог создать долголетнюю и целенаправленную культуру. Робинзон часто выл от досады на самого себя, но не мог больше заниматься долгосрочными перспективами. Сколько лет он пробыл на острове, синьор не знал - три года, пять или больше. На экваторе нет тех сезонов, по которым легко ориентироваться. Здесь или тепло, или жарко, сухо или ливни. Что-то слагалось в систему, которую он теперь подчинил одной цели.

Море к Робинзону уже привыкло. Порой они не замечали друг друга, но знали, что нужны друг другу. За те годы, когда его, пьяного в доску, волна смыла с катера, на котором они с другом решили лихо пересечь океан, память Робинзона выдавала примерный маршрут дороги домой. В семнадцать лет он покинул страну, чтобы оттянутся на пляжах Индонезии столько, сколько родители могли оплатить этот кайф. Их с другом занесло в дебри поиском приключений, где жили одни дикари, про которых рассказывали, что они людоеды. Арендовав катер, ребятам казалось, что на нём они точно улизнут от одичалых охотников за нежным человеческим мясом. Пацанам нравилось представлять себя охотниками за охотниками.

Теперь он сам стал дикарём, но вегетарианцем. Он знал, что мог съесть своих коз, которые старели, но не мог. Не хотел быть зверем, уничтожающим себе подобных, чтобы выжить. Он знал, что эта пища закончится. Он научился многому, в том числе и экономии ресурсов. Он научился ценить жизнь, и то немногое, что ему было дано, старался сделать природу другом, помощником. В нём росла духовная сила, которая становилась сильнее физической слабости, зависимости. Его движения постепенно выходили отточенными, строго выверенными, в которых энергия не тратилась впустую. И когда он это понял, случилось то, на что он не решался. Разразился такой большой шторм, что его дом размыло приливной волной. Это был знак, что он готов. Плот Робинзон соорудил из обломков. В его прочности синьор не сомневался. С собой он взял совсем немного фруктов, которыми только и была богата его земля. Прощаясь с козами, он пережил глубокую человеческую скорбь. Это были женщины, которых он лишил радости материнства. Но рядом с ним они как-то очеловечились и стали такими умными, как подростки. Не философия, но культура человека сблизило их духовно. И благодаря им, свои подругам, Робинзон не забыл слова, сделавшие из него благородный плод маленькой цивилизации.

Отплыл Робинзон от острова уже мужчиной в самом расцвете сил. Он уходил и не знал - увидит ли на этот остров снова, но знал точно, что если доберётся до большой земли, то обязательно вернётся, чтобы забрать своих друзей.