Арлекин

  Он приехал часов в пять, когда солнце чуть поостыло, и это уже было начало долгого, роскошного тосканского вечера, переходящего в такую же умопомрачительно прекрасную итальянскую августовскую ночь. Сидя в тени пиний, среди пустующих столиков, я временами посматривал как он по очереди открывает чемоданы и медленно раскладывает свой реквизит на складной тумбочке.
  Действовал он как-то заторможено и, только когда я заговорил с ним, я понял, что это скорее какая-то обреченность. Он был совсем не против, чтобы я его сфотографировал, или даже чтобы я с ним разговаривал, пока он собирался с мыслями перед выступлением. Он сам принялся говорить и рассказывать свою историю, вдруг найдя неожиданного слушателя – не итальянца и не артиста. Это была его работа, с которой он никак не мог свыкнуться, как с самим собой, за много лет профессии, несмотря на все предпринимаемые усилия. Словно, эта профессия клоуна была самая большая беда, свалившаяся на него в жизни и она требовала от него чего-то большего чем у него было, она ежедневно изводила его, но он почему-то, все же, не бросал. Он говорил чуть замедленно, одновременно пытаясь совладать со своим инструментарием, который обязывал к некоторой виртуозности.
   Я люблю клоунов и мне всегда было интересно рассматривать вблизи их тайные трюки и видеть как они готовятся к выступлению. Если они разрешали, конечно. Но здесь, между человеком и престидижитатором, между этим призрачным артистом и всеми крутящимися в несколько рядов тарелочками была какая-то абсолютная пропасть – реквизит действительно не хотел оживать в его руках. У него просто ничего не получалось.
 Во-первых, выяснилось, что это требовало ежедневных тренировок. Что я и так, разумеется, знал. Он же, естественно, даже и не пытался. Последовал глубокий театральный вздох.
 Во-вторых, у него был многолетний перерыв и ему нужно восстанавливаться. Здесь была какая-то темнота, недоговорённость и, опять же, намек на судьбу.
Он снова вздохнул и попробовал жонглировать двумя кеглями, но вскоре промахнулся и кегля упала.
 Наконец, выяснилось, что вся Италия состоит из бродячих артистов, которые только и думают, как урвать друг у друга площадку для выступления, а если кто-то кому-то переходит дорогу до дело быстро доходит до мордобоя, в лучшем случае. Он рассказал о том, как к нему ломились в Ливорно и хотели убить за то, что он якобы нарушил договоренности и выступил впереди другой труппы.
 - Почему же – спросил я?
 -Потому что, - во второй раз никто не смеется, ответил он все также безучастно, как приговорённый. Он снова принялся жонглировать кеглями, на этот раз тремя, но вскоре кегля снова упала.
 - А если попробовать другие номера, - спросил я.
- Номеров не так много, новый изобрести очень сложно, и, к тому же, номера клоунов не могут идти каждую неделю. Смех требует паузы. Для него эта была очевидность, ибо мир был организован по жестким правилам.
Было странно смотреть на человека с огромными немигающими ресницами и намалеванными красными щеками, рассказывающего о том, как его пытались убить. Ресницы были острые на концах, как иголочки с елки, какие-то очень выразительные, за счет контраста с отсутствующим, безразличным лицом, неспешной походкой и слетающими с ног гигантскими башмаками. Пока он ходил до бара выпить воды, он успел пару раз споткнулся и выругался. Он переживал. И он говорил правду.
И я тоже стал болеть за него. У меня возникло ощущение, что сейчас передо мной что-то происходит, и очень важно чтобы все удалось, чтобы кегли не упали и этажерка из вращающихся тарелочек не рассыпалась. Я переживал за него как в детстве, как дурак. Когда он вытащил из кофра трубу и заиграл, он ничуть не был похож на персонажей из волшебного цирка Феллини. Он играл ужасно неуверенно. Ну, на грани, как говорят. И он бы с ними наверняка повздорил, если бы не подрался.     Артист отложил трубу, и я снова следил, как он постепенно увеличивает число кеглей, которыми жонглирует – сначала, до четырех, потом до пяти, потом до шести. И каждый раз, кегля все равно падала.
  Похоже, он жонглировал хуже, чем пастор Шлаг умел ходить на лыжах. Смотреть на это становилось непереносимо. Я пожелал удачи и, стараясь не думать о предстоящем неизбежном провале, отправился бродить по ночным тосканским аллеям. Запахи…
На обратном пути, проходя мимо, я все же повернул в сторону сценической площадки. Там творилось что-то неописуемое. Дети сидели на скамейках, на сцене, за столиками кафе, прыгали и скакали в приходах, но, главное, они умирали и сотрясались от смеха. Клоун был неотразим. Он мог вытворить все что угодно и все ему сошло бы с рук. Каким-то чудом он жонглировал ничего не роняя, сохраняя, при этом, равновесие на верхушке пирамиды из покачивающихся предметов. Потом, у него все рушилось, но это рушилось уже не у него, а у его неудачника-двойника, который все за ним безуспешно повторял. Это было очень смешно.
   Где этот отчаявшийся, мазнувший на себя рукой, грузный, неловкий, потерявшийся где-то в прошлом человек, утративший физическую форму и быстроту? На сцене были два других, совершенно мне неизвестных существа, каждое из которых пародировало другое. И за всем этим – кто-то другой, тот самый, с ресницами «елочными иголочками» и размалеванными щеками. После представления все собирались немного поболтать и выпить вина, но Адриано сказал, что ему ехать еще чер-те куда полночи и завтра еще выступление в Сиене. Он подогнал фургон и стал грузить реквизит. Фургон был в точности как из фильма «Иллюзия убийства».