Соната жизни

Скрипка была простенькая, она родилась лет шестьдесят назад на обычной чешской фабрике и не носила фамилию какого-нибудь из прославленных мастеров, но она хорошо помнила любовь и заботу, жестких от мозолей, но очень теплых рук старенького мастера, которому платили за работу всего несколько монет в день. Помнила, как он бережно покрывал её пахучим лаком, как она парила над мастерской  в стройном ряду своих сестёр, и смотрела с высоты на тех, которые ещё только начинали появляться из аккуратных заготовок, любовалась их невинной красотой, пока лак впитывался в её тело. С тех пор у неё было много друзей, некоторые только учились играть, и она старалась, как могла, помогать им в этом, другие были столь искусны, что заставляли её трепетать от радости и восторга или плакать чистыми, подобными драгоценным алмазам слезами. Её жизнь была чудесна и прекрасна, и мир был полон радости и удивительных открытий, пока внезапно в нем что-то не сломалось. Это произошло так неожиданно, что уже старенькая кремона даже испугаться не успела, как выпав из теплого, уютного, кофра, оказалась на каменной мостовой. Она только удивилась, что уцелела, после такого падения, но на её хрупком теле всё-таки остались несколько сколов, похожих на шрамы. Так она и мёрзла на камнях, потемнев от навалившегося горя, утратив прежний блеск и каждую минуту ожидая, что вот-вот кто-нибудь  впопыхах  наступит на неё. Но вот, наконец, её подняли новые руки, очень тонкие, грязные, с множеством заусенцев. Это были очень странные руки, но они дышали такой любовью и нежностью, что она с радостью доверилась им, ощутив живое тепло после холода мостовой.
Человек очень заботился о ней, он заворачивал её в грязную тряпицу, прятавшую её от окружающего горя, которое, казалось, растворилось в окружающем воздухе, сделав его вязким, похожим на кисель, и не пригодным для дыхания. Казалось, что всё вокруг носит на себе печать смерти. И только эти странные, жесткие пальцы с почерневшими ногтями, так нежно гладившие её изгибы, шрамы, таили в себе искорку жизни, которую щедро, без остатка отдавали ей…
Коридор был узким, и они были зажаты среди серых стен и едва отличимых от этих стен, таких же серых людей. Эти люди, шедшие по нему, жались друг к другу, неуверенно перебирая подкашивающимися ногами. Кремоне было страшновато и она изо всех сил прижималась к груди своего человека. Его зрение сильно ослабело, и он плохо различал происходящее вокруг, только молчаливые, сгорбленные силуэты, бредущие по коридору и влекущие его за собой, и ещё другие, тёмные, стоявшие по сторонам, от которых иногда слышались отрывистые команды и ругань.
Серый коридор оборвался, выплюнув их на серый двор под таким же серым небом. Солнца не было. Просто стало немного светлее, и над головой уже не было низкого, давящего на голову, бетонного перекрытия.
Кто-то схватил его за воротник и выдернул из общего потока полосатых тел. Чья-то рука тянула его за собой, заставляя быстрее перебирать непослушными ногами, пока он не оказался перед черной фигурой, нависавшей над ним подобно гильотине. Фигура ткнула его в руки, прижимавшие к груди скрипку, и что-то сказала на своем языке. Человек ещё сильнее прижал к себе скрипку, трясясь всем телом. Снова толчок и те же слова, только в голосе появилось раздражение и явная угроза. Наверное,  черный человек хочет, чтобы он сыграл что-нибудь. Человек осторожно приподнял скрипку.  Прижав её к тонкой шее, немного подёргал струны и, подкрутив колки, положил на струны изогнутый смычок. Чёрный человек исчез из поля зрения, и он увидел серую стену, вдоль которой выстроились полосатые фигуры. Они будут его публикой. Смычок плавно заскользил по струнам. К давно закостеневшим  пальцам, каким-то чудом возвращалась жизнь.
Кремона узнала эту мелодию. Она уже играла её когда-то давно, в другой жизни. Она радостно подхватила её и запела, для своего человека, для этого серого мира. Быть может красота музыки сможет вернуть ему хоть немного красок?
Музыка лилась, пронизывая плотный воздух, отражаясь от серых стен и возносясь к серому небу, словно прося его расступиться и подарить немного солнечного света. Глаза человека увлажнились, и всё поплыло перед ним, смывая двор, серые стены, полосатые фигуры... Все растворилось в музыке. Перед глазами он отчетливо видел  залитую светом софитов сцену. Концертный зал. В зале много зрителей, но он находит глазами маму, она держит в руках вышитый платок, который временами подносит к глазам. Отец сидит рядом с ней, приобняв её за плечи, и сейчас он снова играет двенадцатую симфонию Паганини именно для них. Ведь мама так любит Паганини. А папа говорит, что, наверное, сам автор аплодировал бы ему, если бы услышал, как он играет его творения. Он так счастлив.
Кремона вся дрожит от волнения и радости. Даже трещинки на её хрупком теле вибрируют особым образом, придавая её голосу особый тембр, словно терпкий аромат солнечного каберне.
Кажется, небо услышало зов маленькой скрипки, потому что прогрохотал какой-то странный гром, вплетаясь  своим раскатом в мелодию, словно пытаясь порвать её. Но музыка продолжала жить, она лилась и струилась, трепетала на холодном ветру. Человек увидел, что полосатые фигуры куда-то пропали. Осталась только серая стена, покрытая разбросанными по ней черными пятнами, как холст мазками неумелого авангардиста.
Раздался выстрел. Смычок неловко мазнул вдоль струн, и кремона, спланировав вниз, стукнулась о серый камень. Она даже не почувствовала удара. Она смотрела на лежащего рядом с ней человека, чья рука все ещё лежала на ее тонких струнах, а её сердце продолжало трепетать, доигрывая про себя последние ноты сонаты. Тяжелый чёрный сапог, заполнив собою весь свет, опустился на неё и маленькая скрипка, с прощальным звоном, треснула, обнажив внутреннюю часть… Запах сырости и смерти сменился  таким родным запахом мастерской. Жесткие, мозолистые, руки гладили её, и от них было так тепло и уютно.
Жёлтый луч пронзил  затянутое серым небо и ласково погладил обломки, ещё сохранившие очертания некогда  изящных изгибов, озорно поблескивая на красноватом лаке.