Записная книжка 1

                Записная книжка № 1
                (1998 г. – декабрь 1999 г.)


    Вот что непонятно: с началом горбачевской перестройки из палат городской больницы исчезла чистота. И чем она перестройке-то помешала?

    Отделочник Колян:
    - Мозгов у меня нет, все мозги в отделе кадров.
    - Как они туда попали?
    - Когда устраивался, сдал вместе с трудовой книжкой.

    Коляна выгнали за пьянку. Едет в автобусе, рассуждает:
    - Да и хватит уже, надоело, как пионеру, с кисточкой бегать.
    Через неделю Колян опять в «дежурке».
    Простили…

    Али-Баба интересуется у джина:
    - Как сделать сказку былью?
    Тот, не задумываясь:
    - Зачем? Все уже сделано: побывай в России…

    Мы с карасями получаем от рыбалки взаимное удовольствие. Я – от того, что иногда все-таки цепляю их на крючок, они – от того, что почти безнаказанно стаскивают с крючка наживку.

    Сердце обязано быть добрым. Злое сердце не нужно даже его обладателю.

    Фашизм и (до некоторой степени) социализм в Сталинском изводе – последнее предупреждение человечеству. Я думаю, обольщаться не следует: больше предупреждений не будет.

    Коллектив канализационных очистных во главе с В. Коваленко имеет дело с городскими стоками – а в них грязь, химические отходы и человеческое дерьмо. Но это никак не характеризует коллектив во главе с В. Коваленко с плохой стороны.

    Асинские телевизионщики ненавидят свою работу – ни грамма фантазии, ни капли азарта в голосе! Смотришь в телевизор и начинаешь представлять разные штуки: а что если к этой бабе, пока она уныло бубнит свой текст, таракан в трусы заползет? Что-нибудь изменится хотя бы в ее лице?

    Третий месяц продолжалась непрерывная бомбардировка Асинска. Издалека, со стороны К., слышалось характерное тоскливое шипение, потом в небе возникала серая точка, стремительно приближалась – блям! – и второй этаж кирпичного зданьица, где размещался трест «Асинскшахтострой», украшался грязными подтеками. Выражение «обливать грязью», что к месту и не к месту вставляла газета «Вперед, к свершениям!», обрело прямой и чудовищный смысл. Говорят, со стороны К. фитиль к пушкам подносил сам губернатор. Сволочь! Наши, конечно, тоже спуску не давали. Все пушки были установлены на берегу Горячки, здесь же месили грязь и забивали ею стволы. Иногда вместе с грязью попадались караси. И тогда после выстрела можно было заметить, как в стремительно удаляющемся липком комке трепыхается рыбий хвост. Даже тут мы несли убытки: одних карасей к ним штук триста пульнули!

    У меня не случилось близости с государством. Мы жили, как соседи на одной площадке. «Привет». – «Привет». И не больше.

    Слава Богу! Я отдал государству двадцать пять лет обязательного труда. Теперь я перед ним не в долгу. Слава Богу! Поскольку за эти годы оно не расцвело и не похорошело – труд мой оказался вполне бесполезным.

    Если бы моему государству можно было сделать прививку другим государством – я бы выбрал Голландию. Пусть даже на асинских улочках с неказистыми домами по-прежнему никуда не денутся кучи мусора и всякого хлама, но среди них пусть расцветут хризантемы, тюльпаны и гладиолусы. И начальники ЖЭКов пусть в ярких передничках кусты подстригают. Это бы хоть немного облагородило мое государство.

    Зачем теперь выяснять, кто больше виноват в Октябрьской революции – русские или евреи? Все постарались. Общими усилиями.

    Надо ли обливать грязью того, кто только что выбрался из нее? (Или даже не выбрался).

    Зубы лучше всего лечить осенью, когда моросит нудный дождь, мертвые листья падают с веток, и машины проскакивают по лужам, обдавая брызгами зазевавшихся прохожих. Тогда зубы не только лечить, но даже рвать не жалко.

    Оказывается, репдофилия – вовсе не какое-нибудь сексуальное извращение, а «коллекционирование прогулочных тростей» (Мих. Бутов). Буду потенциальным репдофилом.

    «…ей просто хотелось жить, вот и все». (Эргали Гер. «Дар слова»). Это – главное. Раз уж появился на свет – надо хотеть жить. Сильно хотеть! Ведь неизвестно – может, там, за краем, даже самые беспросветные дни свои будешь вспоминать, как чудесную сказку.

    Для построения коммунизма требуются знания – хотя бы чуть-чуть. Народ обстругивают, как полено, на него натягивают бумажную курточку, покупают ему «Азбуку» и отправляют в школу.

    Вячеслав Кондратьев (1920 – 1993), писатель, фронтовик: «Возвращение коммунистов к власти полагаю невозможным, ну а ежели народ допустит это, значит, так ему и надо – мало еще пороли, издевались, пусть еще побудет рабом. Это уже мазохизм какой-то».

    Опять из Вен. Ерофеева: «Мы все так опаскудились мозгами и опаршивели душой, что нам 13-летняя привязанность кажется феноменом. Мы, правда, живем в мире техники и скоростей, ну, что ж, пропусти технику, иначе действительность собьет, протиснись сквозь все эти такси и иди, куда тебе надо».
    И еще: «Как Родион. Все бегают по лестнице вверх и вниз: «Эй, держи!» etc. А тут одно – как бы тебя не заметили».
    И еще: «Вот как Данте различает малодушие и великодушие: «Человек великодушный всегда в сердце своем сам себя возвеличивает. И наоборот – человек малодушный всегда считает себя ничтожнее, чем он есть на самом деле» («Пир»)».
    Как много вмещала в себя голова человека по фамилии Ерофеев!

    То, что не нравится мне, вовсе не значит: плохо для всех. Для всех, может быть, и неплохо, для многих – хорошо, а кое для кого и замечательно. Только если где-то все голоса «за» будут учитываться, я хочу, чтобы мой – против! – был слышен.

    В любом «здоровом» коллективе свободу не просто ограничивают, там каждого индивида старательно уминают до необходимых этому коллективу параметров. А творческий коллектив (за исключением танцевальных и хоровых) не что иное, как прибежище посредственностей.

    Почти всякий сочинитель из глубинки начинает со слащавых стишков о березках, полях и речках. Этим большинство и заканчивает.

    Однажды приснилось, я забрался на трибуну и говорю толпе:
    - Подлецы, ступайте вон! Люди – останьтесь!
    И слышу в ответ:
    - А ты сам – кто?!

    Несколько раз снимал с пиджака длинные вьющиеся волосы – то черные, то светлые. Удивлялся – откуда? Теперь понял: ангелы-хранители, кружась надо мной, роняют. Если роняют – значит, не оставляют пока. Только б не оставляли.

    Желтый осенний лист на скамейке: «Я бы ни за что не улетел… не улетел… Но за что держаться?».

    Держаться. Опираться. Опора нужна всегда.

    Если, обессилев, не утратил желания припасть к кусту смородины, срывая и бросая в рот спелые ягоды, – значит, не все потеряно. Лишь бы в нужный момент куст под рукой оказался.

    В незнакомой местности надо, для ориентира, отыскать глазами то, что неподвижно и выделяется, – и двигаться, оглядываясь на него. То же самое годится в любой затруднительной ситуации.

    В дерьме чистым не будешь, но хотя бы нос зажать, хотя бы отгрести от себя сколько можно.

    Характеристика: мерзавец чистейших кровей.

    Бывает: съешь что-нибудь не то и потом мучаешься желудком. Но это вовсе не значит, что после желудочных неприятностей меня не посещают благородные мысли.

    Прямо не знаю, что делать: я опять, опять замахнулся на святое!

    Асинск не внушает оптимизма. Признаки вырождения налицо: там и сям брошенные деревянные домишки, мусорные свалки возле дорог… И все-таки есть маленькая надежда. Откуда? А вот: когда б вы знали, из какого сора растет там что-то, не ведая стыда… Сора уже порядком.

    Пусто, одиноко – это не так страшно. Хуже, когда тоскливо с самим собой.

    Но ведь ты не настолько скучный, каким хочешь казаться.

    Девушек угнетает в мужиках правильность. Угнетает до такой степени, что они иногда плюются очень сильно!

    Свободный, мыслящий человек – да чтоб вырос в одной из этих безобразных «хрущовок»? Алкаш, тунеядец, ворюга и секретарь горкома – эти да, этих сколько угодно.

    Второй Алчедат – это вам не то, что первый и даже не то, что третий.

    Бертольд Брехт: «Юмор – это чувство дистанции». Можно еще и так: юмор – единственное чувство дистанции. Других не знаю.

    Если разобраться, ханты и манси куда загадочнее евреев, только они прячутся в тундре, и на них мало обращают внимания.

    Когда я преодолею свою застенчивость, будет уже поздно.

    Русский путь пролегает среди извилистых и труднообъяснимых абсурдов. Абсурды, абсурды, а, приглядеться, среди них – русский путь.

    Идет демонстрация, тащит над головами транспаранты: «Мир, труд, май», «Ленинским курсом – туда-то, туда-то»… А кто-то стоит на трибуне и харкает на всех.

    Толпа – злобная, завистливая, дремучая. И что-то постоянно выдавливает из себя. Памперсы тут пришлись бы, как нельзя, кстати.

    Был момент – свобода поманила! Намекнула, что можно теперь дышать всей грудью, идти в полный рост. А мы вместо того, чтобы распрямиться, развернуть плечи – опешили. И по-прежнему пытаемся скрючиться поудобней.

    Когда говоришь им о красоте – они прикидывают смету на строительство. И довольные, что умненькие такие, что все подсчитали и сколько-то рублей сэкономили (при этом и себя не обидели), потирают ручонки. И хоть набей им криком уши до самого желудка: что нельзя так, что убожеству заслон ставить надо – до кого докричишься? Отойди, дурак, со своей красотой, не лезет она в смету.

    Жизнь кипела – расшвыривала преграды, жадно искала новые формы, но с какого-то момента, обессилев и разуверившись, потекла чисто механически.

    Я рыбак не фирменный. Я завидую блестяще экипированным промысловикам, у которых восьмиметровые пластиковые удилища по тысяча двести рублей за штуку (после деноминации), широкая шляпа, специальная куртка со множеством карманчиков и высоченные болотные сапоги. Когда они заходят в воду и взмахивают удилищем, крючок с оторопевшим червяком летит почти на середину Алчедата. И выхватывают они карася все крупного, отборного, вальяжного, чем-то похожего на них самих… Нет, у меня другая рыбалка и карась у меня другой. Для того, чтобы зайти в воду, я снимаю резиновые сапоги, подворачиваю штаны выше колена, затем опять надеваю сапоги, потому что дно возле берега ненадежное, много битого бутылочного стекла. Я захожу в воду, ставлю подпорки для удилища и забрасываю удочку. Карась берет некрупный, величиной с ладошку. Чтобы не сорвался, его приходится выкидывать на берег и выбираться самому. Это карась-неудачник, один из тех, кто месяцами не получает зарплату, первым попадает под сокращение и не живет полноценной жизнью, а сводит концы с концами. И выражение на его физиономии всегда одно и то же: «Ну, черт – опять не повезло!».

    Если меня изберут почетным профессором нескольких университетов и с помпой вручат необходимые регалии – я в своем доме, по углам, развешу на плечиках профессорские мантии и начну быстро перебегать из одной мантии в другую, дабы возникло ощущение изрядного сборища профессоров в одном месте.

    Если спросят меня: «Как ты догадаешься, что наше больное общество пошло на поправку? Сумеешь ли определить по какому-нибудь одному-единственному признаку? Только одному?», я отвечу: запросто! Вот этот признак – из Дома Правосудия со стыдом и ужасом выбегают судьи.

    Докурив сигару, господин с округлыми приятными щеками поправил на голове цилиндр и обратился к собеседнице:
    - Давайте мы немного пофилософствуем, давайте мы с вами займемся проблемой самоидентификации.
    - О, господи! – в испуге закричала купчиха второй гильдии.
    - Ничего, ничего, это совсем не то, что вы думаете.

    Маленькая Наташка мыла посуду холодной водой, руки жирные.
    Я сказал:
    - Молодец! Дай пожму твою жирную руку.

    - Пока ты гуляла на улице, из крана выбежала вода. Помыкалась, помыкалась, видит – нет тебя, посуду мыть некому, и опять убежала.

    Кадры одного из последних выступлений Высоцкого – в Ленинграде. У него серая кожа, в глазах смертельная усталость. Человек, из которого уже вытекла жизнь. Вся.

    Неестествоиспытание.

    Тьмы людей задаются вопросом: существует ли Бог? Я даже не о Его возможном влиянии на жизнь каждого из нас. Не в этом дело. Не в этом. Но вот когда смотришь в небо, насколько утешительней было бы знать, что там, в глубине, есть Он. 
 
    Мое назначение – присутствовать. Как в людном месте редко кто осмелится снять штаны и опрастать кишечник, так и мое присутствие (я надеюсь) мешает иным проявить себя в полную силу. При этом я ни за кем не слежу, не подглядываю, но я есть и, может быть, для кого-нибудь это является сдерживающей причиной.

    Пока я лежу на диване, караси жирок в Алчедате нагуливают.

    Понятно, почему девушки не глядят в твою сторону. Ты им уже не интересен.

    Не правды боишься. Боишься оглашения правды.

    - А ты, пожалуй, ничего, - сказал мне кот через пару дней.
    - Рад слышать.
    - Но ленивый…
    - Это есть.
    -…и носки чаще менять надо.
    - Не могу. Стирать негде. В ванной мыши, я стараюсь реже туда заглядывать.
    - Ты чего такой спокойный, - насторожился кот. – Я тебе всю правду, а ты…
    - Ну, и валяй, - говорю. – Не все же мне телевизор смотреть.
    - И способности твои – так себе. Вот ты гордишься своим афоризмом: «Крепче задниц могут быть только головы», а это не смешно.
    - Слушай, друг, помолчи, а.
    Кажется, он впервые был доволен.
    Вообще-то я на его колкости не обижаюсь, а вот моих знакомых он быстро отвадил.

    - Ты думаешь, ты – кто? Открыватель, первопроходец? Паршивец ты, а не открыватель.

    - Полагаешь, Вова не знает, что он кретин? Еще как знает! И каждый кретин знает, что он кретин. И что? А ничего, давление ни у кого от этого не подскакивает. Просто никто не любит, чтобы об этом говорили вслух. Твоя правда – вроде гвоздя в сиденье стула: одни неудобства.

    - Я вижу твой последний день.
    - И какой он? – хмуро сказал кот.
    - Тебя, правдолюбца, поймают десять или двадцать возбужденных граждан. Все, как один – откровенные сволочи, ведь дальше прикидываться не имеет смысла. Кретин Вова с корнем открутит тебе хвост, сплетница Ира отрежет лапы, а то, что останется, остальные примутся топтать ногами.
    - Они так злы меня?
    - Они злы на то, что ты многое болтаешь вслух. Каждый, по отдельности, не прочь заполучить тебя в свое пользование. Но только мне доступно то, о чем мечтает каждый… Днем, пока я на службе, ты будешь сидеть в ванной и отлавливать мышей, а вечером, когда вернусь, - крой любую правду, какая придет тебе в голову.

    - Ага! – закричал кот. – Сам говоришь, что он дурак!
    - Да. Но лобзиком-то выпиливает.
    - Но дурак же! Почему ты ему об этом не скажешь?
    - Не хочу обижать человека. На выпиливание ему ума хватает, а больше, он считает, ни к чему.
    Кот засопел.
    - Ты меня зачем взял?
    - Как – «зачем». Мышей ловить! Мыши у меня в ванной завелись. Мне ведь не оракул нужен. Мне нужен обыкновенный мышелов. Буду использовать тебя по прямому назначению.
    - Это нечестно!
    - Честно. А с откровениями вслух завязывай. Пока человеку есть, что скрывать – он не слишком опасен. А если во всеуслышание объявить дураку, что он дурак, а негодяю, что он негодяй, зачем им дальше притворяться? Ты идеалист. Ты замахиваешься, ни много ни мало, на человеческую природу. Но ее не исправишь. Даже Бог, когда задумался об этом, ничего лучше потопа не придумал.
    - Что же делать? – завопил кот.
    - Тебе только одно – ловить мышей.

    Если при сочинении текста (неважно – стихов или прозы) с души стекает обильный пот – это не талант. Талант – это когда душа расправляет крылья и ловит ими восходящий поток. И летит!

    Мыслей у меня немного, парадоксов еще меньше и два-три наблюдения. Я страдаю от незаполненности.

    Раньше я обольщался политическими партиями, теперь я ими только разочаровываюсь. Мне партия любителей игры в подкидного дурака нравится. Добродушная такая партия.

    Ребенок рос вверх, все время оплывая вниз.

    Ну, что вы мне тычете свои груди? Я и так уже перевозбужден!

    - Мне надо немного – всего лишь клочок суши в океане, где никто не скажет, что я лишний.
    - А тут никто такого не говорит.
    - Неужели я нашел то, что искал? Неужели?! Земля никогда не гонит человека, это люди гонят друг друга – все им места мало. Чем же мы виноваты, если родились и хотим жить и ловить рыбу.

    - Кому нужен твой ничтожный, затерянный в океане клочок земли?
    - Он нужен мне и птицам – они здесь могут отдохнуть, когда летят на юг.
    - Только и всего?
    - Только и всего.
    - Ты и без него обойдешься. Пусть этот жалкий островок размоет водой!
    - Я, может, и обойдусь. А у птиц ты спрашивал?

    - Кто живет на этом крохотном пятачке посреди океана?
    - Я живу.
    - А кто его хозяин?
    - Никто.
    - Значит, я могу взять его себе!

    11 февраля 1999 г. Удивительно тепло, снег тает, а солнца нет, пасмурно. Т.е., для тепла совсем необязательно присутствие светила.

    Давайте примерим этого кандидата к креслу мэра. Примерили? Теперь все понятно? Или надо что-нибудь объяснять?

    6 апреля 1999 г. Сегодня льет дождь.

    22 апреля 1999 г. Иду в 8 часов 50 минут в мех. цех, смотрю: в стене дыра преогромная, а мужички-работяги весело так, с огоньком, кирпичи наружу выбрасывают. То есть, работают не из-под палки, но, будто, в хохме какой участвуют. Оказывается, водитель проломил грузовиком стену и въехал в цех. Из каких побуждений совершил таран родного завода? Мнение свидетелей однозначно – из алкогольных. Сотников, отправляя меня в цех, сказал: звоню Карнаухову (гл. механик), а он бормочет что-то невнятное, а потом и вовсе отмахнулся – не до тебя, мол, у меня тут машина прямо в цеху стоит.

    Небо затянуто низкими тучами. Летает редкий снег, настолько редкий, что в окно за каждой снежинкой можно наблюдать по отдельности. Из гаража задом выезжает белый грязный автобус, «пазик». Мужик в черно-красной болоньевой куртке бесцельно топчется возле ворот. Достал сигаретку, покурил, отбросил окурок, стоит, руки в карманах. Снег пошел гуще.

    28.04.1999 г., среда. Вчера прогремел первый гром, а я и не слышал – Ольга дома сказала. С утра погода была ясная, солнечная, я по пути в центр (тонер для ксерокса надо было выкупить) к матушке заехал, она стирала. А в обед налетели тучи, дождь принимался несколько раз. Ночью выпал снег, сейчас лежит, не растаял еще. Холодно.

    Завтра 1 мая, но праздник не чувствуется – ни на улицах, ни в душах. А вот на Пасху ощущался всегда, даже когда власть с религией боролась.

    5.05.1999 г., среда. Сегодня, на субботнике, видел лопнувшие почки на березах, но листочки еще не распрямились, щепотью еще.  Четыре праздничных дня температура выше двадцати градусов: чем не лето?

    25.05.1999 г. Сегодня последний день запрета на рыбную ловлю (нерестовый период). Погодим еще недельку, а там, даст бог, начнем наведываться к карасям.

    Рецепт кваса. Вскипятить воды 6 литров. Когда остудится – 1 стакан сахара и дрожжей 30 грамм. Дрожжи подбить 1 ложкой муки. В горячую воду хлеб – ломоть ржаного. Квас выдержать сутки. Когда ставишь кипятить воду – можно сушеной морковки горстку.

    Виктор Астафьев: «Со свободой в строгой стране Советов толково управиться удается далеко не всякому…»

    «Иосиф Бродский, перечисляя лучших, на его взгляд, современных русских прозаиков, объединял в этой компании Гроссмана, Искандера, Битова и Ерофеева». А Ерофеев говорил так: «Белову я не налил бы ни капли. Астафьеву поднес бы 15 граммов. Распутину – 100. Василю Быкову – целый стакан с мениском. А тем более Алесю Адамовичу. А больше и некому». Разные вкусы, разные вкусы… Писать так, чтобы удостоиться хотя бы пяти грамм от Ерофеева.

    Кто-нибудь обратил внимание, что слова: «Не умничай!» звучат гораздо чаще, чем: «Не говори глупостей!». С глупостью мириться намного легче.

    - От умных – все беды. В России бунтуют, когда умников много расплодится. Сталин знал, что делал.

    - Мусорные свалки за городом? А чего ты хотел? Пока в городе порядка не наведем, и вокруг него не будет порядка. Тому, кто в городе гадить привык, плевать на природу!

    Мы бежали к болоту, в надежде, что за ним поляна солнечной земляники. На деле болото оказалось долгим и, кроме упырей и кикимор, там никого не нашли. Сейчас закавыка в том, насколько мы набрались ума, и не помчимся ли искать землянику за другим болотом.

    В Асинске много площадей. А вдруг на какой-нибудь из них мне поставят памятник? Я вижу его таким: прямоугольный постамент, на нем диван, на диване я, лежа, с газетой «Вперед, к свершениям!». Самый смак в том, что пусть поднимется сильный ветер, буря, ураган – меня все равно не колышет.

    Вот интересно: когда я умру – в этом асинском мире, в этом яростном мире главных инженеров и начальников снабжения, технологов и заведующих производством, бухгалтеров и врачей, продавцов и покупателей, водителей и пассажиров – хоть что-нибудь, хоть чуть-чуть изменится? 

    «Эх, - думаю, - портреты бы сюда. Те самые. Какая бы веселая жуть охватила!» А уж и тащит кто-то!

    В аптеке:
    - Мне – один горчичник и пару цетамолов. 

    Неустроенность – это когда бегаешь по городу, выискивая работу, и все без толку. О, я теперь знаю, как Асинск ко мне относится!

    У сочинительницы Н. куриные мозги и такое же воображение. Это плохо? Нет, наоборот! Она «ничего не выдумывает, все берет из жизни!» - так о ней пишут.

    На Н. не следует собак вешать: и у нее есть свой читатель – восторженная старая учительница письмо в газету прислала. А тебе хоть одно письмо кто-нибудь прислал?

    Паскудное свойство характера: нелюбвеобильность.

    Ну, ладно – над стихами вы можете плакать, ладно. И над прозой вы можете рыдать навзрыд! А над распоряжением главы города? Над решением городского Совета? А?

    Нечувствительность. За это надо публично пороть возле памятника Борцам за власть Советов.   

    Вот дерзкий замысел: собрать в городе все памятники Ленину с указующими руками и расставить так, чтобы они друг на друга пальцем показывали.

    К Любимову приходили актеры жаловаться на Высоцкого: почему ему можно, а нам нельзя? На что Любимов отвечал: он – это он, а вы – это вы. В жизни всегда так: одним – можно, другим – нет.

    Милитаристские мечты пришли ко мне в девять утра, в момент ловли карасей на Алчедате.

    Ночные грезы: Д. берет Б. за ноги и старательно, как воблу, шмякает об стол.

    С людьми надо быть гуманным: давить, не причиняя боли.

    Хитрый план карася: сейчас я поймаю этого рыбака за удочку!

    О бабе со стервозным характером: в ****стве она не была востребована.

    Когда я читаю чужое плохое – мне оно безразлично, когда свое – досада крайняя.

    Что остается после молодости? Камни в почках, лысина на голове, давление…

    Его жизнь проходит не зря. Он весь, как охотник подстреленными утками, обвешан друзьями!

    Уходите!

    Несокрушимость нашей мечты о халяве.

    О цветах в вазе:
    - Поставь, а то занюхаешь!

    Кафка: «Почему чукчи не покидают свой ужасный край, в любом месте они жили бы лучше по сравнению с их нынешней жизнью и их нынешними желаниями. Но они не могут; все, что возможно, происходит; возможно лишь то, что происходит».

    Кафка: «Однообразие, размеренность, удобство и несамостоятельность моего образа жизни цепко держат меня и заставляют оставаться на том месте, где я оказался».

    Термины: «множественные культуры», «параллельные культуры». В этом ряду мещанскую культуру рассмотреть, как одну из множественных или параллельных культур, а не как китч.

    Они уехали осваивать пищевые богатства Краснодарского края.

    Для пишущего провинция предстает неоткрытой Америкой – здесь много загадочного и необмысленного.

    - Я с перепугу очки надела, стала рассматривать…

    Мало что влечет меня так же, как одиночество, и мало что тяготит так, как оно.

    Мне моя голова дорога: в ней иногда появляются нетривиальные мысли. Пусть и не так часто, как хотелось бы.

    Не каждый город ложится в поэму. Петушки ложатся, а вот Ленинск-Кузнецкий или Кировск ни за что не лягут. Куда-нибудь, может, и лягут, а вот в поэму – ни-ни.

    В самом названии: «Анжеро-Судженск» есть что-то по-хорошему абсурдное. Из жарких стран залетело это название, из тех дальних краев – где мужчины курят ароматные сигары; где все женщины, как на картине. Меня поражает: как это ни у одного из партийных вождей не зачесались руки сменить его на более привычное – на Серп-и-Молотовск, например?

    Когда страна теряет достоинство, оно сохраняется у отдельных, очень немногих граждан. Именно эти граждане затем возвращают его стране. (Минин и Пожарский, Сахаров).

    Иногда у меня возникают полярные мысли по одному и тому же поводу. И тогда я тихо радуюсь: душа еще не окостенела!

    Изнаночная сущность людей.

    Хороши над Горячкой просторы!

    Женщина покинутая, нелюбимая – как одинокое дерево на холме, открыта всем ветрам. Однако она живет более напряженной и насыщенной жизнью, чем та, которая любима и не покинута.

    Иногда один раз выплакаться утешительней, чем сто раз рассмеяться.

    И весь его ум истончился в парадоксах.

    Время мое отвалилось от общего времени, я смотрю на него и не понимаю: куда оно идет? В каком направлении?

    Одиночество – и радость, и мука. И не знаю, чего больше. Муки, наверно. Муки плохо смолотой.

    Тягостно, все тягостно.

    Домашний диктатор комнатного размера.

    Уткнуться лицом в волосы все понимающей женщины, закрыть глаза и ни о чем не думать.

    Счастлив тот, кто выбрал цель и намеревается ее достичь: у него все впереди!

    Ссора двух женщин:
    - Пусть ни один не разденет тебя! Даже взглядом!!

    Иногда хочется просто всплакнуть.

    Первая заповедь пишущего: держись подальше от власти.

    Сбылось то, о чем он много лет мечтал: его вынесли из зала на руках! Гроб, правда, был тяжелый.

    По сути, жизнь – это долгая, долгая сказка.

    Кто-то не меняет жизнь, а кто-то только этим и занимается. И счастье у каждого свое.

    В. Ерофеев: Набокову импонировало в Ходасевиче «высокое качество его язвительности»… Хорошо подмечено! Низкое качество язвительности – это надоедливое брюзжание.

    В. Ерофеев: Набоков и Гоголь. «То, что для Гоголя было грехом, т.е. унижением души и оскорблением Бога, для Набокова – преступлением против художественного вкуса». Не имморально, а антиэстетично. (Вот почему Гоголь «теплее» и, по-человечески, привлекательней).

    Есть счастливцы, которые могут сказать: мне нравится моя работа!

    Банальные выводы не кажутся банальными, если к ним приходишь, набив шишек на собственном лбу.

    Уходами в запой он боролся с Советской властью. Друзья и родственники, провожавшие его в запой, долго махали платочками.

    Промежуточные имена.

    Как определить: кто из двух писателей сильнее? При равном уровне текстов на первый план выходит обаяние автора.

    Когда я начинал, мне казалось: я умнее всех! Теперь думаю с точностью до наоборот.

    У Валерия Попова замечательно сказано: «Гуляй, веселись – запасайся легкомыслием на черный день!...»

    Когда хочешь от женщины ребенка, становишься принципиальным врагом всяких менструаций.

    Я, избиратель, выбрал вас депутатом? Выбрал! А вы порядка в городе не навели! И как же вы передо мной отчитываться будете?

    Все мое несовершенство лежит на совести мира. И миру, наверно, от этого тягостно.

    Забег неудачников: там – хуже, здесь – не лучше.

    В чем я абсолютно уверен: управлять российским народом способен любой негодяй.

    Детство, растянувшееся на много веков. Или – бесконечное детство.

    Народу достается и за Жириновского, и за коммунистов! А он не понимает, за что его ругают.

    Почему Черномырдин так долго ходил в премьерах? Потому что хотел не как надо, а как лучше. А если б как надо, то народ бы не понял.

    В Асинске всё – джунгли. И только чьи-то хвосты мелькают.

    Вытаскивая из воды карася, понимаешь: он оттуда – из другой, невозможной для нас среды!

    Интересно: способны ли караси плюнуть друг другу в душу?

    Я сам для себя – и коробок, и спички. Я сам от себя зажигаюсь.

    Не меланхольничай!

    Ну – тает последний снег. А что ему еще делать?

    Ждут ли караси, как и я, первой рыбалки?

    Я люблю тебя, жизнь, пока ты волнуешь меня. А перестанешь волновать – все, играйте музыку, говорите скорбные слова и везите меня, куда положено.

    Думаю, что вера в Бога начинается с доверия к нему.

    Клички процветают там, где тяжесть собственных имен не под силу. Ведь имя носить – достоинство нужно, а с кличками какое достоинство?

    Признаки писателя-аутсайдера: 1) пишешь, но тебя нигде не публикуют, 2) говоришь, но этого никто не слышит, 3) думаешь, но это никому не интересно.

    Если ты доволен тем, что написал, возможны два варианта: либо действительно получилось что-то стоящее, либо оценка завышена. Второе – вероятней.

    Ей мужики нужны были – как бабочке цветы. Она с них пыльцу собирала.

    Полюбите нас талантливыми, бездарными нас всякий полюбит.

    И ведь они так живут. Изо дня в день!

    Если начинаешь усиленно защищаться – обязательно кто-нибудь нападет.

    А. и Б. Стругацкие «Понедельник начинается в субботу», «Сказка о тройке».
    Оттенки глагола «сказал»: 1. Сказал я быстро. 2. Нахально сказал. 3. Хладнокровно сказал. 4. Сказал я злорадно. 5. Сказал я умоляюще. 6. Несколько раздраженно сказал. 7. Сказал я утомленно. 8. Сказала она с беспокойством. 9. Сказал я истово. 10. Сказала как-то неприветливо. 11. Сказал хорошо поставленный мужской голос. 12. Сердито сказал я. 13. Коротко сказал я. 14. Спокойно сказала. 15. Сказал он профессиональным голосом. 16. Значительно сказал. 17. Сказал он рассеянно. 18. Сказал я растеряно. 19. Сказал он негромко. 20. Тихо сказал. 21. Сказал я угрожающе. 22. Угрюмо сказал. 23. Звучно сказал. 24. Решительно сказал. 25. Сказал безнадежно. 26. Ласково сказал. 27. Вяло сказал. 28. Сочувственно сказал.
    Синонимы глагола «сказал»: 1. Осведомилась. 2. Шептал. 3. Отозвался. 4. Прошипел. 5. Объяснил. 6. Пробасила. 7. Забормотал. 8. Провозгласил. 9. Продолжал еще более наставительно. 10. Вещал. 11. Проговорил. 12. Сообщил. 13. Спросил пронзительный женский голос. 14. Честно призналась. 15. Испугалась. 16. Повторила. 17. Произнес. 18. Доложил. 19. Пролепетал. 20 сообщил он хрипло. 21. Заявил. 22. Завопил. 23. Посоветовал. 24. Вмешался. 25. Предложил. 26. Вскричал. 27. Добавил. 28. Воскликнул. 29. Разрешил. 30. Переспросил. 31. Подтвердил. 32. Рыдающим голосом проговорил.
    И это далеко не все варианты. Я выписал только часть.

    Отец лежал в гробу – холодный, строгий и праздничный, как клинок в ножнах.

    Моя душа всплеснула руками.

    Поразительное откровение Нострадамуса: «…Я не хотел, чтобы моя способность к прозрениям нанесла вред не только настоящему, но и будущему; ведь если искренне поведаешь о том, что случится в близких и далеких временах, то современные нам королевства, церкви, религии и мировоззрения нашли бы, что предвиденное настолько противоречит их идеалам, что они прокляли бы грядущие века, если бы знали всю правду о них наверняка.
    Памятуя об этом, я держал свой язык вдали от обличений в прозрениях, а перо – вдали от бумаги. Но позднее ради общего блага я решил пересилить себя и облачить мои писания в затемненные и трудно доступные слова и образы. Когда я провозглашал, что произойдет в будущем, указывая главным образом на самое значительное, я добивался, чтобы предвиденное мною (какими бы неожиданными и тяжкими не оказывались грядущие перемены) не оскорбляло слуха и чувств внимающих мне: все более, чем проницательное, сокрыто мной в темной глуби образов…»

    Насколько природа не совпадает с человеческими чувствами: лето еще не успело наскучить, а уже – осень.

    Социализм нагляден: эти серые панельные дома, эти невыразительные кирпичные пятиэтажки, эти унылые улицы с разбитым асфальтом – это все социализм.

    Фраза из какого-то (не помню) романа: он воспользовался моей женой, чтобы родить себе ребенка.

    Вот это одиночество, так одиночество – напиться даже не с кем!

    Я, наверно, выдумал свои литературные способности. К способным люди льнут, а я все время один. Злость моя и отчаянье не от этого ли?

    Разные бывали виды одиночества. Например, такое – из давних лет. Вечер. Ты сидишь в чужой квартире, в комнате, которую снимаешь за 30 рублей в месяц. За дверью ворчит хозяйка-сволочь, недовольная неизвестно чем. Два последних дня она твердит постоянно: ищите себе другую квартиру. И ты ищешь, но безуспешно. И тебе некуда пойти. И не к кому. И леденящий ужас от этого. И как все это описать, чтоб озноб по коже.

    Вроде, простые русские мужички, но почему нет хитринки в глазах? Почему нет лукавого прищура? Почему не говорят слов «кубыть» и «надысь»?

    И виделось мне ужасное: ценители балета в постановке Ю. Григоровича, засучив рукава, шли колотить рабочих городских окраин за непонимание высокого искусства.

    В безобидном мещанстве нет ничего плохого. Опасно воинственное мещанство – самоуверенное и нахрапистое.

    В дневнике надо проставлять не только даты, но часы и минуты. День – понятие очень растяжимое.

    Осознание того, что смерть однажды придет ко мне, не дается спокойно. Я бы хотел жить долго, до полного угасания чувств, до той поры, когда сама смерть станет безразлична. 

    Приговор: сочинитель Степа П. за леность ума и неразвитость души приговаривается к пожизненному писанию стишков о малой родине.

    Сезанн в письме к сыну, незадолго до смерти: «Что касается меня, я должен оставаться один. Люди так хитры, что мне с ними не справиться, кругом воровство, зазнайство, самодовольство, насилие, желание присвоить чужую работу». В последнем письме к сыну, за неделю до смерти: «Все мои сограждане дерьмо по сравнению со мной».

    Ну, как ты живешь? Ну, до чего ж ты не жаден до жизни! Бедный, бедный…

    Он подозрителен, потому что все принимает безоговорочно.

    Если судьба тебя испытывает – значит, ты годишься для испытаний.

    Небольшой кооператив под названием «Мелкотоварищеский».

    Сегодня я встретился с интересным человеком. Это было в два часа на канале НТВ.

    Если бы я после работы в редакции попал сразу в водоканал, а не на стекольный завод – я бы некоторые вещи не мог правильно оценивать.

    Мне уже смешно и неловко натягивать на себя маску лирического героя. Я никакой ни герой, я – это я, без посредников.

    Население Асинска разбегается. И это – к лучшему. Было бы хуже, если б город взялся расти, и появились новые жилые массивы с безликими стандартными пятиэтажками: парад унылого безвкусия.

    Неужели это грязно-серое панельное жилье когда-нибудь останется в прошлом? Придет время и оно исчезнет? Даже не верится.

    Чего мне не хватает, когда я иду по Асинску? Архитектурных излишеств мне не хватает, атлантов и кариатид, пилонов и пилястр, башенок и зимних садов на крышах – милой индивидуальности, своеобразия каждого здания.

    Из кочегаров и дворников вышло много модернистов и авангардистов, а вот из продавцов никто не вышел. В продавцы уходят, чтобы там и остаться.

    Если способность удивляться еще не утрачена, то поводы для удивления найти легко.

    Жирок души – обязательное условие для спокойного размеренного счастья.

    Только стоит ему, как суке, принять на грудь, как он сразу начинает биться за правое дело.

    Уничижительная характеристика от женщин: он такой правильный!

    В человеке всего намешано: и порядочности, и доброты, и ума, и мерзости, и подлости. Но мерзости и подлости должно быть, как пропорции в США: на триста миллионов населения лишь двадцать тысяч коммунистов.

    Нравоучитель ты наш.

    - Ее груди так широко раскинулись, что я врезался между ними!

    Иногда гадость как всколыхнется со дна души! Глянешь в душу – о-о! – сколько же там гадости!

    Любимые слова: «рыбалка», «поклевка», «отпуск», «выходной», «встать в четыре утра».

    «Да» и «нет» не говори… Это просто, это значит: промолчать. А вот когда эти «да» и «нет» клубком сцепились, когда они душат друг друга – здесь уже не до молчания.

    Иногда так много мыслей теснится в голове! Откуда они берутся? А иногда шаришь, шаришь – ну, хоть бы какая завалящая.

    А возраст все-таки сказывается. Раньше было больше мечтаний с напором на ширинку.

    Есть те, которые утверждают, что выше секса. Когда им за шестьдесят – это понятно. Но когда им за двадцать… Уродство какое-то.

    Я понимаю: любить женщину. Там все, как надо, и все волнует. Но как женщина может любить мужика? Лохматый, табачищем воняет и колючей бородой дерет. Это загадка: почему они до сих пор еще не лесбиянки.

    Подстегивает в работе не только вдохновение, но – иногда – презрение к себе, что ты с этой работой можешь не справиться.

    Люблю себя – себя творенье.

    Сквернодушие.

    Бывает, что и на себя хочется плюнуть.

    Вен. Ерофеев о каком-то С.: «Вялый демонизм, унылое сумасбродство, бесшабашность, сотканная из зевот». Каждый раз, вспоминая эту фразу, думаю со страхом: не дай бог! Не дай бог!

    Довлатов берет банальное событие и так пересказывает его, что читать интересно. Это великое чудо: интересно рассказать о банальном.

    Научись увлекательно, без натуги, описывать рабочий день, дорогу домой, вечер перед телевизором – и ты многого достигнешь. Тот, кто уповает на сюжет, пишет детективы.

    Есть некий гипноз, обаяние хорошего текста. Хороший текст «не отпускает».

    Недонародовластие.

    - Какое же это преступление, если нет улик? За какую ниточку тянуть прикажете?

    Он разбился, выпрыгнув из окна квартиры на первом этаже.

    Там, где Ерофеев игнорирует Советскую власть и пишет о вечном («Москва – Петушки»), он победил. А где бодается с властью – там проиграл, там читать неинтересно.

    Мысли отрывочны и бессистемны. Из этих клочков даже лоскутного одеяла не получится. Ну, что ж – останусь без одеяла.

    Мы для планеты Земля – что-то вроде педикулеза.

    Писательство – азартная игра с самим собой: а я вот как могу! И вот так! И затем (если получилось) удивление: ну, надо же!

    Улицы: Большая Яйская и Малая Яйская.

    Мне сорок три, жизнь катится под гору, а я все еще задаю себе вопрос: кем же я хочу стать? И не стыжусь этого.

    Даже в текстах Ерофеева есть то, что мне не нравится.

    Через неделю – выборы в Думу. Раньше язвили, что выбираем одного из одного; теперь недовольны, что кандидатов слишком много.

    А вы, друзья, как ни садитесь –
    Ни до чего не до****итесь.

    А хорошо бы листы Ерофеевских текстов развешивать в галерее, как картины. Чтобы понимающий читатель подходил ближе, затем отходил, прищуривался, оценивал, как играет на строчках свет, и в восхищении цокал языком.

    А вы ноктюрн сыграть могли бы?... И я вот тоже не могу.

    Как не быть счастливым оттого, что родился! Ведь сколько при зачатии соперников прытких норовили обойти сперматозоид, ставший тобой.

    Любопытно знать, что будет завтра, послезавтра и через год.

    Эротика у нас, по счастью, женского рода. В специальных журналах обнаженные красотки, а не голые мужики с невнятными гениталиями.

    Следуя за Ерофеевым, я бы с удовольствием выпил: с самим Ерофеевым, с Кафкой, с Гашеком, с Гоголем, с Салтыковым-Щедриным, с братьями Ильфом и Петровым и Стругацкими, с Михаилом Булгаковым.

    Удивляюсь: зачем Степе П. голова? Он ведь только бороду на ней отращивает, и ничего другого с ней не делает.

    Дм. Лихачев: «Личность должна больше цениться».

    Дм. Лихачев: «Ряды одинаковых серых домов без малейших признаков их отличий друг от друга. Это кошмар, которого и во сне не увидишь, но увидишь почти в каждом «растущем» городе»… Почему «почти»? В каждом и даже не растущем.

    Мещане часто терпимее высоколобых эстетов.

    Массовый читатель исчез. Вымер. А тот, который остался, в основном, реагирует на сильные раздражители: закрученный сюжет, «клубничку», скандальную частную жизнь богемы. И если он развивает свой «вкус», то именно в этом направлении – не всякое, к примеру, сексуальное описание его уже в книге устраивает, а лишь такое, которое чем-то удивит.

    Культура не существует, как нечто, одинаковое для всех. У каждого сословия своя культура. У мещанства – своя, у интеллигенции – своя. И каждая культура имеет право на жизнь. Если мещанина оторвать от телевизора с мыльной оперой «Сладкий яд» и заставить созерцать репродукции Ван Гога – его не сделаешь насильно человеком другой культуры, а свою он может потерять. Быть человеком вообще без культуры в сто раз опаснее, чем с какой-никакой, но своей.

    Меня настораживает неотвратимость наших успехов.

    В вечернем небе одна крупная звездочка погналась за другой – помельче, но та успела юркнуть за трубу котельной и притаиться.

    Как хорошо быть первым (это я о Хармсе). Столько ненаписанного вокруг! Куда хочешь, туда и пиши.

    Понятие «сословия» сейчас более уместно, чем понятие «классы».

    Ни одна из культур не должна ущемлять другую, давить на другую. Каждый индивид имеет право свободно примкнуть к той культуре, которая больше ему по вкусу.

    Я по второстепенным журналам, как по городским предместьям брожу, но даже тут редко где привечают.

    При грубости и циничности, с которыми и сам уже свыкся, иногда вдруг столько нежности в себе обнаруживаешь!

    Когда пишешь – нельзя оглядываться на читателя. Это все равно, что перед зеркалом вертеться: мол, как я выгляжу?

    Лежит ребеночек – маленький такой, ручки беленькие, ножки беленькие и головка оторвана.

    Мы еще не горожане, мы далеко не горожане. Мы пока собрание случайных людей в одной географической точке. Что нас отделяет от того, чтобы стать горожанами? У нас нет городских традиций, городских обычаев! Нажраться на Новый год или приготовить кулич на Пасху – это еще не традиции.

    Что-то с питием у меня ничего не получается. Отвратительным становлюсь. Сам себе отвратительным.

    Если вижу вокруг себя самоуверенных, появляется желание крикнуть: «Люди, будьте мнительны!».

    К «главенствующей роли масс в истории» - отношение скептическое. Когда низы не хотят жить по-старому – значит, наверху это кому-нибудь нужно.

    Ерофеев на снимках, даже сделанных в одно время, отличается. Можно подумать, что сфотографированы разные люди. 

    У нас – достаточно захотеть одному (при наличии сильной воли), и тогда все возможно.

    - Вот вы все: Ерофеев да Ерофеев. А чем народ кормить будете?

    - Мы с бедой роднимся, мы срослись с бедой. Мы – люди бедные.

    Не надо суетиться в тексте.

    Литературный адвокат.

    Кажется, у меня уже написано некоторое количество того, чего я могу не стыдиться.

    Каждый день дважды, утром и вечером, «дежурка» проезжает мимо того места, где я родился. Странное чувство иногда охватывает. Описать его я не берусь. Но мне не безразлично, что я знаю, где начался мой земной путь. Хотя и роддома, деревянного и старенького, уже давно нет – здесь поднимается бетонный забор машиностроительного завода.

    Когда тебя не печатают, но при этом ты уверен в своих текстах, закрадывается мысль: а, может, и хорошо, что не печатают; может, для тебя это именно то, что необходимо? По крайней мере, ничто внешнее не отвлекает, весь сосредоточен на своем.

    Он пишет банальные скучные вирши, и редкая мысль, попадающая в них, до того примитивна, как полено из тех березок, про которые он пишет. Но за долгие годы нашего знакомства он ни разу не усомнился в том, что он поэт. Я думал, это наигранное. Оказывается, нет: он считает себя незаурядным стихотворцем! Потрясающий человек.

    Видеть новое в привычном – хорошо бы естественно, ненатужно. Есть много придумщиков, которые занимаются фокусами в литературе, но это все настолько жалко.

    Читал кузбасских поэтов. Ох, и досталось от них малой родине! Ох, и досталось нежной рифмованной любви, высказанной первыми незамысловатыми словами!!

    В детстве я читал медленно, а представлял, о чем написано, быстро. Теперь наоборот.

    Равноправие разных диктатур.

    Даниловна о бразильском телесериале: «А свадьбу показывают – все по углам стоят. Ну, до того весело, хоть зевай! У нас бы уж давно с кольями бегали, все штакетники пообломали».

    Дусе – под восемьдесят, а матери ее сто три. Бабка в этом возрасте и соображает туго, и вредничает. Намается с ней Дуся и кричит:
    - Господи! Когда ж я сиротой останусь!

    Из разговора в отделе:
    - А эти – думцы? Начнут закон принимать: целый день в нем запятую туда-сюда тягают.

    - Я была молодая и красивая. Откуда я сейчас такая взялась?

    Понятия не имею, в чем заключалась профессия столоначальника, но  название страшно нравится! Я бы хотел быть именно начальником стола! С людьми работать хлопотно, а стол – это другое дело.

    Довести бессмысленную работу до абсурда очень даже легко: надо  переусердствовать с ее исполнением.

    Смотрю на Доренко в телевизоре и думаю: хамство все-таки подкупает, иначе хам не был бы так популярен.

    Асинск – литературно неисчерпаем, по нему можно путешествовать, как по Европе. Чуть-чуть измени угол зрения, и вот, в награду: не надуманные, а самые натуральные, захватывающие дух открытия посыпятся одно за другим. Перефразируя одного деятеля, могу воскликнуть: «В чертовски интересном городе живем, товарищи!»

    Если доживу до преклонных лет, начну путешествовать по своему дому – здесь тоже ворох неоткрытых Америк. Но это после. Сейчас пока Асинск на очереди.

    Слышал сам и лишний раз восхитился, на что способен русский язык:
    - Мы по наклонной все время вверх идем!

    Скоро появятся такие анекдоты:
    - Еще в прошлом тысячелетии он занял у меня червонец и до сих пор не отдает.

    Одно из самых распространенных заблуждений: убожество вокруг нас. Да не вокруг нас – а в нас, чаще всего, оно и есть!