Подкожобер

Подкожобер жил под старым выворотнем стапятидесятилетнего дуба. То есть сначала он, конечно, жил у дуба в корнях. Лесной гигант скрывался за ветвями молодой — в сравнении с его возрастом — поросли, даря Подкожоберу благодатную тень и уют.

Но затем по лесу прошёл пал, а следом за оставшиеся в живых деревья взялся древоточец. Дуб, по счастью, оказался этому вегетарианцу не по зубам. Но счастье длилось недолго. Оставшийся на пустыре среди поломанных остовов мёртвых деревьев дуб открыл всем ветрам свою могучую крону. Корни его не слишком надёжно держались за мягкую лесную подстилку, и однажды налетевший не ураган даже — так, сильный ветер — выкрутил дуб из почвы и ударил оземь, разбрызгивая во все стороны бочонки желудей.

Мужики из ближайших деревень, до того на цыпочках ходившие вокруг дуба в поисках боровиков, неожиданно быстро располосовали огромный ствол на блины и растащили, кто на столешницу, а кто для иной нужды.

Подкожоберу для житья остались лишь размашистые корни да короткий, но объёмистый, пень — остатки былого величия. Учитывая стойкость дубовой древесины даже в этом доме он мог рассчитывать ещё на 30-50 годков спокойной жизни. Но для этого нужно было не загнуться с голоду. А вот с этим были проблемы.

Подкожоберу не повезло не только с именем. Нечистью он был в целом посредственной. Ни больших бед, ни даже крупных гадостей учинять не умел. Временами ему казалось, что во всём подлунном мире нет существа более мелкого и ничтожного, чем он.

Всё, что ему было доступно — это прикинуться вонючей лужицей или скользкой плюхой, да подвернуться под ноги случайному путнику или грибнику. Оскользнётся человек, вляпается в нечистоты, выматерится от души — уже еда. А удастся кого с ног свалить, да приложить крепко о дерево, аль о булыжник — на этом негодовании Подкожобер неделю сытый сидит.

Одно время две соседние деревни процветали. Народ и по грибы-ягоды часто ходил, да и просто в гости друг к другу шастал. Сытное было время. Было даже, заметили, что возле самых грибных мест синяки да ссадины чаще всего зарабатывать доводится. Признали Подкожобера за лесного духа, со страхом приходили, с подаянием. Вот было раздолье! Страх-то он лучше всего нежить кормит.

Но шло время. Жизнь в деревнях зачахла. Грибники теперь наезжали только из города, сезонами. Пока грибов и ягод не было, приходилось кормиться, чем попало: страхом пичуги, влипшей в вонючую жижу, болью ящерицы в оторванном хвосте… Зимой было совсем голодно. Изредка удавалось довести до истерики, а то и загубить, полёвку. Вот и весь корм.

Совсем редко в лес приезжали лыжники. Это был зимний пир: протопить под лыжнёй каверну и ждать, когда под снег, ломая лыжи, влетит очередной незадачливый стайер. Это ли не наслаждение? Если повезёт, ещё и ногу сломает. И тогда можно долго смаковать букет из боли и страха страдающего человека, а то и нескольких, если лыжник оказался с компанией.

Впрочем, все эти радости были в прошлом. Лес погиб. Дуб тоже. Без его поддержки хизнула боровиковая грибница. Пару сезонов ещё на мёртвой древесине всходил хороший урожай опят. И Подкожоберу случалось ронять в лужи горожан с выпученными глазами, ошалевших от опёнковых россыпей. Но и опёнок высосал из древесной падали всё, что мог, и исчез, попутно источив и без того ненадёжное подкожоберово жилище.

И теперь Подкожобер тихо загибался с голоду. Сил, чтобы перебраться в другое место у него не было и в лучшие времена. Да и куда ему ползти?

Думалось, хуже уже и быть не может. Но оказалось — может. То ли из-за отсутствия леса, то ли из-за развернувшейся вдалеке стройки, но местность стала заболачиваться. И если до того Подкожобер хоть как-то перебивался пугаными мышами, да ссадинами пацанов, каким-то чудом оторванных от домашних экранов ради костерка на природе, то теперь жрать стало абсолютно нечего. Попробуй, испугай до брюшных колик лягуху!

Как назло, зимы держались тёплые. И даже сумасшедших лыжников, до того торивших лыжню в подкожоберовых владениях, в такую слякоть на пустырь не заносило.

В одну из таких мозглых зим, когда Подкожобер тихо сползал всё глубже в небытие, рядом неожиданно загромыхало, и на болото вломился вездеход. Огромные колёса увязали почти по ступицу, но водителя и пассажиров это нисколько не смущало. Доехав почти до пня, под которым таился Подкожобер, машина остановилась, и из неё, ломая тонкий ледок, начали выпрыгивать люди.

Люди были собраны, деловиты. И в своих высоких сапогах на толстой рифлёной подошве они чихать хотели на мелкие подкожоберовы гадости, которые он не преминул тут же организовать. Глумиться над ними таким же макаром, как над дремучей деревенщиной или расслабленными «туристами» не получалось. Но всё-таки, всё-таки, это была еда! Не ахти какая, но после многих лет постоянного голода Подкожоберу казалось, что перед ним развернули скатерть-самобранку: кто-то притащил с собой утреннюю ссору с соседями, кого-то расстраивал сын-двоечник, кто-то маялся застарелой тоской от нелюбимой работы, а кому-то досталась на сегодня головная боль после вчерашнего «перебора».

Люди остались. Не насовсем. Каждый вечер они садились в машину и уезжали, а утром возвращались снова. Их становилось больше. Огромные машины привозили песок, осушали болото. Люди забивали деревянные колья, металлические прутья, что-то измеряли и размечали.

Подкожобер с наслаждением ловил и глотал их слабые негативные эманации днём, даже не вылезая из-под коряги. А ночью выползал под слабый свет звёзд и наслаждался, медленно переваривая.

Он настолько привык, что сумерки полностью принадлежат ему, что прозевал ночных гостей. Он тихо дремал на комле, полностью отключив сознание, когда со всех сторон внезапно ударил свет прожекторов. Подкожобера обожгло, как кипятком. Испуганный, оглушённый он едва успел нырнуть под корни выворотня, когда гигантская железная пригоршня обрушилась на то место, где он только что прохлаждался.

Но и корни дуба берегли его лишь минуту. Потом металлическая лапа играючи поддела пень, выдернула его из земли и вознесла на небывалую для Подкожобера высоту. Уже почти без сознания от ужаса он сорвался вниз, плюхнулся оземь, опрометью юркнул в кротовину. Он уходил всё глубже и глубже. И когда кротовый ход закончился, двинулся дальше от поверхности ходами других животных, более крупных, но гораздо более редких.

Он упёрся в тупик очередного хода, когда температура окружающего грунта давно перестала меняться, а гул и грохот механизмов на поверхности превратился в отдалённый шум, лишь изредка напоминающий о себе лёгким сотрясанием почвы. Под этот аккомпанемент Подкожобер и впал в тяжёлое забытьё.

Сколько прошло времени, пока Подкожобер приходил в себя, понять было невозможно. В полной темноте подземелья не сменялись день и ночь, а техника наверху теперь, похоже, работала круглосуточно.

Подкожобер залечивал раны, нанесённые ярким светом, и ждал, опасаясь даже на миллиметр сдвинуться в сторону поверхности. Без еды, возможности двигаться, в отсутствие хоть какой-то пищи для органов чувств, за исключением непрекращающегося отдалённого гула, Подкожобер начал проваливаться в небыль. Подобно медведю в зимней берлоге он перестал реагировать на внешние сигналы, замкнулся куколкой в себе. И поэтому опять пропустил вторжение.

Звуки тяжёлых ритмичных ударов, последнее время составлявших основной фон невнятного подкожоберового существования, в этот раз приблизились и стали проникать всё глубже в землю. И когда Подкожобер, наконец, очнулся из-за дикого сотрясения почвы, деваться ему было некуда.

Он затравленно колыхался в своём тупике из стороны в сторону, когда огромный каменный столб с невероятной силой ударил в несчастную нечисть, увлекая её жалкие останки всё глубже и глубже под землю. Свая шла вниз, замирала на мгновение в ожидании очередного удара, а затем проваливалась ещё ниже, размазывая и размазывая тонким слоем то, что так долго было маленьким несчастливым лесным духом.

Над бывшим лесом, бывшим пустырём, бывшим болотом вставал величественный подкожоберов погост: светящиеся бесконечными рядами окон гигантские обелиски нового спального района.