Дом в конце дороги

Посадку объявили с опозданием. Тонкий ручеек пассажиров потянулся к трапу. На второй день Рождества среди них преобладали родители с детьми, слишком маленькими, чтобы предстоящий полет мог показаться  приятным. Но немолодой мужчина, устроившийся в самом конце очереди, на это и не рассчитывал. Вместо того, чтобы воспользоваться преимуществом, которое давал ему билет, пройти в салон первым, он разрешил толпе оттеснить себя, и теперь с тоскливой покорностью ждал, когда окажется в самолете.

– Добро пожаловать, мистер Бандиана. Сегодня ухаживать за вами буду я, – приветствовала его стюардесса, после того, как мужчина, поднявшись на борт, привычно свернул налево. Похоже, на этом рейсе он был единственным пассажиром бизнес-класса и все дежурное радушие принадлежало ему одному. – В Перт по делам или домой?
– Как получится.
На его лице лежала не соответствующая праздничным дням серьезность, и стюардесса поняла, что продолжения разговора не будет. 
– Взлет ожидается через пару минут, – сменила она тон и поставила его сумку на багажную полку.
Мужчина не ответил. Весь его вид, отсутствующий и одновременно озабоченный взгляд говорили о том, что мыслями он был где-то далеко, в местах не совсем приятных. Он отказался от предложенного аперитива, посмотрел в иллюминатор. Последняя дверь уже закрылась. Самолет начал медленное движение от трапа. Терминал остался в стороне. Инженер наземной службы широким жестом показал капитану судна, что все в порядке. Мужчина не боялся летать, но сейчас ему казалось, что он видит проплывающий мимо мир в последний раз. Ему было не по себе и, не откладывай он поездку так долго, он бы предпочел отказаться от нее совсем. Но отступать было поздно. Он отвернулся от иллюминатора и достал из внутреннего кармана пиджака распечатанный конверт. Провел рукой по лицевой стороне, словно хотел стереть с него свой адрес, потом вынул сложенные вчетверо листки. Их было много, и все они были исписаны мелким почерком. Мужчина знал содержание письма наизусть, и тем не менее не мог до конца поверить, что все рассказанное в нем – правда. “Как такое могло произойти?” – в который раз повторил он про себя, и от этого вопроса ему стало нехорошо. Он хотел было попросить принести ему воды, но в этот момент самолет начал разбег на взлет. Мимо пронеслись уменьшившиеся до миниатюрных деревья, земля ушла под наклон, и трусливое шасси спряталось в металлическое брюхо. Мужчина закрыл глаза – только так сумел сдержать нахлынувшее было волнение.

Глава 1. Пятнадцатью годами ранее.

Осенний вечер был промозгл и мрачен. В окно стучал холодный дождь. В кафе уже никого не осталось, и Мартин протирал кофейную машину с дотошностью педанта. Кран для кипятка, еще два для пара, бойлер, головка. Машина стоила дороже, чем весь остальной антураж кафе, и, чистя ее, Мартин каждый раз считал, сколько еще чашек кофе ему осталось сварить для погашения кредита. Много, пока еще много. Кстати, не забыть достать из посудомоечной машины чашки. Тогда можно закрываться и уходить.
Мартин глянул на настенные часы. Начало седьмого. Осенью сумерки наступали рано, и только по плотному потоку машин, тянущихся по улице с черепашьей скоростью, было понятно, что до окончания дня есть еще несколько часов.
Мартин накрыл витрины простынями, отметил, сколько осталось непроданных пирожных. Бухгалтер прав: они всегда заказывают больше, чем следует. Но что же делать, если для того, чтобы разложить пирожные горками, их должно быть много? Довольствоваться широким шахматным порядком? Подобная рачительность была не в характере Мартина. Нет, уж лучше периодически относить оставшиеся пани Марцевич, соседке, любезно уступившей ему свое парковочное место под домом.
С этой мыслью Мартин отобрал для нее шесть сливочных эклеров. Потом приставил стулья к столам и пошел запирать входную дверь.
В этот момент она открылась, и в кафе вошел запоздалый посетитель. Несмотря на льющий целый день дождь, он был без зонтика, и капли воды с его длинных, зачесанных назад волос стекали прямо за шиворот.
– Извините, уже закрыто, – сказал было Мартин, но, глянув на мокрое лицо мужчины, осекся. – Господи, вы же весь мокрый!
– Закрыто? Точно? – переспросил тот и обреченно повернулся на выход. – Простите!
– Нет-нет, оставайтесь. Я еще могу немного подождать, – Мартин жестом пригласил мужчину проходить, а сам ушел за прилавок. – Что бы вы хотели: чай, кофе?
– Эспрессо, – ответил тот. Вместо того, чтобы сесть за столик, он остановился у стойки и пальцами убрал с бровей капли дождя. – Спасибо, что позволили зайти.
Мартин не ответил. Он ждал, когда красный свет датчика температуры сменится на зеленый и рассматривал отражение позднего гостя в никелированной отделке кофеварки. Тот был лет на двадцать старше Мартина и выглядел очень уставшим.
– Вы не похожи на молодого отца, – заметил Мартин.
– С чего вы взяли, что я должен им быть?
–Разве вы не из роддома шли? Тогда, простите, ошибся. Здесь, в ближайшем корпусе больницы есть частный роддом, к нам часто забредают молодые папаши. Сбегают от рожающих жен в надежде, что те родят без них.
Посетитель качнул головой.
– Нет, я не из их числа. Моя жена в реанимации. Я вышел немного прийти в себя. Не могу больше там находиться.
Он взял с блюдца чашку с эспрессо, и, не донеся ее ко рту, с сомнением глянул на Мартина:
– А покрепче у вас ничего не найдется?
– Например?
– Алкоголь.
– Увы. Для его продажи нужна лицензия. А что с вашей женой?
– Ничего нового, к сожалению. Только в этот раз приступ случился на улице, пришлось вызывать скорую.
– Сердечный?
– Нет, эпилептический. Она страдает от эпилепсии. Не поверите: столько раз уже видел эти ее приступы, а все равно каждый раз страшно. Полная беспомощность.
– Да-да, я знаю, что вы имеете ввиду, – понял его Мартин.
Посетитель нравился ему все больше, и он решил отступить от установленных правил. Вытащил из-под прилавка початую бутылку виски, и налил в два одноразовых кофейных стакана:
 – В качестве исключения.
Они выпили одним глотком и молча. В холодный, сырой вечер крепкий напиток был, как огонь в камине. 
– Еще?
– Если можно, – подставил стакан мужчина. Похоже, первая порция алкоголя произвела на него не расслабляющий, а мобилизующий эффект. Он выпрямил спину и сделал глубокий выдох. При этом широкие ноздри его длинного, прямого носа дрогнули, и Мартин  увидел, что он похож на лошадь. Породистого скакуна с выразительной мордой и грустными глазами. Тонкую жилистую шею скакуна подпирал тугой узел галстука, худощавое тело облетал хорошо пошитый костюм.
– Как вас зовут?
– Оскар Финч, – не поднимаясь, протянул руку гость. 
Рукопожатие обдало теплом и Мартин задержал его ладонь в своей.
– Рад познакомиться. Мартин Бандиана.
– Ваше заведение?
– Мое.
– Уютное. Наверно, я вас задерживаю. Вас дома ждут.
– Нет. И, честно говоря, я совсем не против задержаться. В такую непогоду лучше быть в компании.
Оскар слабо улыбнулся:
– Тем более, когда есть что выпить.
– За здоровье вашей жены! – налил Мартин по третьей.
– Благодарю. Вы здесь один работаете?
– Еще два официанта, но они оканчивают в пять. Основной наплыв у нас с утра и до трех, потом редко, кто заходит. Предпочитаю отпускать персонал пораньше, сам уже остаюсь до закрытия.
– Ну, тогда еще раз спасибо, что впустили. Извините, что задержал.
Оскар потянулся во внутренний карман за деньгами, но Мартин остановил его:
– Не надо. За счет заведения. Заходите снова.
В глубине души он сомневался, что увидит своего нового знакомого когда-либо снова, поэтому посмотрел на него так, чтобы запомнить. Взгляды мужчин встретились и тут же разошлись.
– Пойду. Меня ждут, – поднялся Оскар.
Мартин провел его до двери. Дождь, хоть и уменьшился, все еще поливал прохожих щедрыми струями, отчего происходящее даже на небольшом расстоянии, было не разглядеть. При таком близком фокусе фигура Оскара, с поднятым воротником пиджака и втянутой в плечи головой, скрылась из вида через мгновенье, и Мартин, уже с сожалением, закрыл входную дверь на замок.
 
Сказав, что ему было некуда спешить, он не солгал. Жил Мартин один, домашних животных не держал. Единожды обжегшись, он избегал любых форм привязанности предпочитая вместо этого одиночество. Так спокойнее, верней. По крайней мере, чтобы умереть от одиночества, надо очень постараться, в то время, как от любви – проще простого. 
Этим вечером ему хотелось размяться, и Мартин поехал в спортзал. Он бывал там часто, каждый раз занимаясь по несколько часов, так, чтобы по приходу домой можно было сразу лечь в постель и уснуть. Когда-то такие физические нагрузки были ему в радость, но вот уже несколько лет, как он тренировался через силу. Перемена странным образом совпала с переходом в разряд сорокалетних, как будто, достигнув этого рубежа, организм автоматически переключился в режим энергосбережения и начал расходовать силы со скупостью старого скряги. Пока что надвигающаяся старость давала о себе знать по мелочам: газетный шрифт, плавно уменьшившийся до нечитабельного, легкое затекание рук по утрам, незаметно ставший слишком высоким лоб. По отдельности, каждое из этих изменений не имело большого значения, но вместе они вселяли в Мартина страх. Он еще не был готов к старости.
В зале было малолюдно: он, несколько новичков,  с натугой пытающихся взять минимальный вес, пара женщин, дежурный тренер. Этот молодой человек был прекрасен, как античный герой. Гладкая кожа едва сдерживала налитые силой мускулы. По проступающим контурам мышц можно было изучать анатомию. На фоне несовершенных тел своих подопечных он выглядел недостижимым идеалом бодибилдинга.
– Какие планы на сегодняшний вечер? – подошел молодой бог к нему. Мужчины иногда проводили время вместе, совмещая профессиональные отношения с личными.
– Ничего особенного. Позанимаюсь и домой.
– Можем уйти вместе…
– Не сегодня, – выдохнул Мартин. Он лежал на вертикальной скамье, отжимая над собой двадцатикилограммовую штангу. Обычно это упражнение давалось ему легко, но сегодня, то ли из-за выпитого алкоголя, то ли из-за общей усталости, он чувствовал себя Сизифом, толкающим вверх неподъемный груз. Последние два жима он сделал сцепив  зубы, и, вернув штангу на крючки, так и остался лежать. – Прости, но я никакой.

Он закончил тренировку раньше, чем предполагал, и поехал домой. К тому времени дождь уже прекратился и только налитые до краев лужи напоминали о том, что он вообще был. Мартин жил у моря, в одном из “модных” районов, пользующихся популярностью как среди шумной, только что вступившей в самостоятельную жизнь молодежи, так и среди зажиточного среднего класса с детьми и внуками. Днем старые клены, растущие вдоль всех улиц, давали густую тень; по ночам их разросшиеся кроны дрожали от наплыва опоссумов. Частные дома здесь чередовались с многоквартирными комплексами, тенистые парки с узкими улочками. Практически каждая из них носила имя поэта или художника, так что, свернув с Теннисон-стрит, пешеход оказывался на Байрон-авеню, или на Диккенс-стрит, или в тупике Остин. Все они так или иначе выходили на набережную, откуда открывался вид на залив Порт-Филипп.

Припарковавшись на месте пани Марцевич, Мартин взял с пассажирского сиденья коробку с эклерами и пошел за почтой. Банковская выписка, рекламный мусор, счет за газ. Из всех конвертов его внимание привлек только один, и Мартин распечатал его на месте. В тусклом свете фонаря письмо, набранное стандартным машинным шрифтом, прочесть было невозможно, так что он не увидел, а скорее догадался, что в нем было написано: “Обращаем внимание, что Ваше членство в реестре усыновления оканчивается первого июля. Для его продления просим оплатить прилагаемый счет”.
– Черт побери, – вслух выругался Мартин.
Он продлевал это членство из года в год, и лишь затем, чтобы потом целых двенадцать месяцев не слышать из реестра ровным счетом ничего.
Первым желанием было отправить письмо в урну, но, передумав, он сунул его себе в карман. Глупое упрямство: искать после стольких безрезультатных лет поисков. Любой другой на его месте уже и думать бы забыл о прошлом, и только он продолжал копаться в нем, как барахольщик в куче старья.
О том, что у него в руках пирожные, Мартин вспомнил только, когда полез в карман за ключами: “Пани Марцевич!”
– Перебьется, – сказал он себе.
От его человеколюбия не осталось и следа. Вместо него на поверхность вышла злость. От интенсивности ее запаха можно было задохнуться, и Мартин, стараясь не дышать, прошел сразу в ванную. Быстрее под душ!
Там он снял с себя всю одежду и открутил кран на полную. Горячая, на грани кипятка вода обожгла тело, и давление рвануло вверх. Мартин зажмурился. Нарочито медленно досчитал до десяти, после чего резко переключил воду на холодную. От перепада температур подкосились ноги.  Он выключил воду и, не вытираясь, лег в спальне на кровать.
В темной комнате потолок, освещаемый фарами проезжающих автомобилей, походил на экран кинотеатра. Демонстрируемый черно-белый фильм был снят в стилистике Новой волны, и, чтобы понять сюжет, требовались терпение и время. Вот задрожала на потолке тень старой акации, растущей прямо перед окном, следом за этим появилась и исчезла тень опоссума. Одновременно на крыше послышалась какая-то возня. Вероятно, опоссум обнаружил там претендента на свою территорию и вступил с ним в короткую, но яростную схватку. Потом на некоторое время все стихло, стало совсем темно, пока луч неизвестной машины снова не перерезал экран косыми полосами. Сюжет фильма развивался медленно, так что Мартин несколько раз засыпал, просыпался и снова обращал свой взгляд вверх. Как хиромант, предсказывающий по линиям ладони будущее, он хотел рассмотреть в картинах потолка свое прошлое. Но вместо этого видел только то, что и так знал. Пересматривать уже известное кино было неинтересно, и, когда сон в очередной раз закрыл ему глаза, Мартин уснул до утра.

Как это часто бывает в Мельбурне, следующее утро стало полной противоположностью вчерашнего вечера. На голубом, без единого облака небе сверкало солнце, зелень эвкалиптов рождала обманчивую надежду на внезапно вернувшееся лето. Чтобы убедиться, что это не так, достаточно было просто втянуть носом холодный воздух остывшей за ночь квартиры. Это было его второе пробуждение. Первое случилось в три утра, когда предрассветную тишину нарушили звуки саксофона. Это вернулся с работы его чернокожий сосед со второго этажа, джазовый музыкант, выступающий в ночном клубе. Видимо, его работа заканчивалась раньше, чем вдохновение, и поэтому он доигрывал все невысказанное дома. При практически отсутствующей шумоизоляции его джаз-сейшны были слышны всему дому, и доставляли соседям немалое “удовольствие”. Мартину, в отличие от многих, эти ночные концерты и правда нравились, и при встрече он всегда благодарил своего соседа.
– Я знал, что ты оценишь, – улыбался тот, демонстрируя белоснежные зубы.
Как ближайшие соседи и приверженцы ночного образа жизни они часто занимали друг друга поздней выпивкой, каждый раз заканчивающейся одним и тем же: несмотря на плотное, карибское телосложение, его сосед быстро пьянел и становился по-женски сентиментален. В слезах он рассказывал, как приехал в Австралию в поисках достатка, оставив на родине родителей и невесту. Он описывал ее с такой нежностью и любовью, что, если бы Мартин не слышал регулярно в его квартире женские голоса, он бы плакал вместе с ним.
“Все. Завязываю”, – обещал себе Мартин, оттаскивая тело соседа к тому домой. Ему в самом деле пора было сократить количество потребляемого алкоголя, тем более теперь, когда он снова начал бегать по утрам.
От мысли о пробежке спать захотелось еще сильнее, но Мартин пересилил себя и встал. Вчерашняя тренировка не пошла на пользу: вместо того, чтобы чувствовать себя энергичным и молодым, он был уставшим с утра.

Маршрут был однообразен: вдоль канала до набережной, там по пляжу и потом таким же путем домой. Пятьдесят минут ритмичного холостого движения. Как ни старался Мартин отвлечься мыслями от монотонности бега, думать на ходу не получалось. Мысли встряхивались в голове как бочонки при игре в лото, каждый раз ложась в новом порядке. Единственным развлечением при таком раскладе оставались другие бегуны, и Мартин занимал себя тем, что рассматривал всех встречных и обгоняющих его спортсменов. Занятие было не лишено приятности: при таком количестве молодежи в районе, спортсмены в своем большинстве были стройны и привлекательны, с прокачанными фигурами и красивыми открытыми лицами. Словно бросая вызов устоявшемуся течению жизни, они бегали с обнаженными торсами и зимой, и летом, и в свете солнца капельки пота блестели на их телах золотистой росой. Мартин, с возрастом все больше ценивший мимолетность прекрасного, получал от этого зрелища эстетическое удовольствие.

Увы, этим утром его чувство прекрасного еще спало, и он бежал, глядя строго перед собой. Силой воли он пытался приблизить линию горизонта хотя бы на несколько километров, но взамен она только дрожала. “Бросить бы все прямо сейчас”, – ритмично стучала в висках недопустимая слабость, – “вернуться домой и снова лечь спать”. Обычно, достигнув океана, он бежал дальше, но сегодня, запыхавшись, сошел на песок. После утреннего отлива там лежали медузы, в лучах солнца похожие на осколки цветного стекла. Непроизвольно сокращаясь, их мясистые щупальца с каналами кишечников, снаружи похожими на синие кресты, пытались нащупать воду. Мартин осторожно подтолкнул одну из медуз вперед. Накатившая волна с безразличием омыла ее отяжелевшее тело и оставила лежать.

Он сел на песок перед океаном, в чьей воле было убить или оставить жить, принять в свое лоно или выбросить на погибель. В этом плане стихия воды ничем не отличалась от мира людей. Жизнь Мартина могла оборваться в одночасье, достаточно было загнанному сердцу отказаться работать дальше. Или наоборот, он мог заразиться СПИДом и умирать медленно и долго. В его среде эта болезнь была не такой уж редкостью, так что иногда Мартин удивлялся, как до сих пор ею не заболел. В любом случае, его уход заметили бы немногие: настолько неприметным было его существование.

Сказать, что он не преуспел в жизни, было бы неправдой. Начал с помощника по кухне и дорос до баристы. На скромные сбережения открыл кафе и превратил его в прибыльный бизнес. Недешевая машина, квартира, солидный банковский счет тоже могли сойти за доказательства успеха. Финансовые компании видели в нем желанного клиента, многочисленные партнеры – привлекательного мужчину. Со стороны его жизнь вполне могла казаться примером для подражания, но сам он так не считал. Осознание собственной неполноценности, зародившееся в раннем детстве и с тех пор паразитирующее в нем, как омела на дереве, не давало насладиться  настоящим полностью. В молодости Мартин думал, что еще чуть-чуть и сможет избавиться от него. Пытался задавить карьерой, романами, неуемным весельем. Ущербность отступала, но не сдавалась, наверстывая свое в неизбежные периоды отчаяния. Маятник его эмоций раскачивался с интенсивностью яхтенной мачты, так что, встретив сорокалетие живым и относительно здоровым, Мартин понял, что ему очень повезло. Жизнь продолжалась.

Одним из немногих преимуществ в работе на себя была возможность пропустить день, не заботясь о том, как на это посмотрит начальство. Обычно Мартин себе такого не позволял, но в это утро, возвратившись с пробежки, он понял, что просто не выдержит еще одного рабочего дня. У интенсивного общения, которое так привлекало его в ресторанном бизнесе, имелась и оборотная сторона: в больших количествах оно утомляло. Иногда с самого утра. Поэтому после завтрака Мартин сел за руль автомобиля и поехал, куда глаза глядят. Сначала на большак, потом за пределы города и дальше по широкому фривею. Хотелось думать, что машина сама выбирала путь. Случайные стрелки складывались в маршрут, лежащая впереди дорожная гладь звала оглушить ее ревом мотора. Это было движение ради самого движения. Праздное, свободное, самодостаточное. По крайней мере, так должно было быть, если бы в глубине души Мартин не знал: бесцельного движения не бывает! Это только казалось, что машина несется сама по себе. На самом деле она возвращала Мартина к его началу, к той точке на карте, которая могла быть засчитана за отправную. Вот уже и осталось каких-то сто километров. Потом сорок. Потом пять. На съезде “Бандиана” Мартин свернул с фривея и впервые за несколько часов сбросил скорость до минимума. Прямо по курсу виднелись облезлые крыши его родины.

Поселку Бандиана не повезло с месторасположением. Построили бы его  на двадцать километров восточнее, и в Новом Южном Уэльсе стало бы одним населенным пунктом больше. Сдвинули бы на столько же километров западнее, и Бандиану считали бы административной единицей Виктории. Но по злой географической иронии поселок стоял ровно  на границе, и поэтому не был нужен ни одному из штатов. Средств на поддержание его инфраструктуры выделялось мало и редко, о долгосрочном развитии никто не думал. Федеральные власти так часто перебрасывали Бандиану из одного штата в другой, что инвестировать в нее считалось слишком большим риском. Пока там стояла воинская часть, Бандиана еще представляла какой-то интерес для своего временного смотрителя, но с передислокацией военных поближе к столице, судьба поселка была предрешена.

Этим полуднем он производил впечатление больного, впавшего в кому. Едва слышное дыхание еще теплилось в его груди, но жизнь уже начала свой исход.
Единственная центральная улица была безлюдна. Немногие встречающиеся машины ехали намного медленнее разрешенных “сорока”. Мартин последовал их примеру и, сбавив скорость, смог обратить внимание на магазины, тянущиеся вдоль улицы унылым рядом. На многих из них было написано: “Сдается в наем”. Те, что еще работали, выглядели пустыми. Найти покупателя в умирающем городке было непросто, выживали только бизнесы, торгующие жизненно необходимым.

Ровно по середине улицу пересекали железнодорожные пути. О том, что они там есть, предупреждал проржавевший от времени и дождей семафор. Сторож со стажем, он начинал звенеть и мигать, когда поезда не было еще на горизонте, так что у водителей возникало подозрение, что старика просто одолевает скука. 

Сейчас он молчал. На всякий случай Мартин глянул по сторонам, и лишь потом двинулся дальше. Проехал еще километр и практически на выезде из города свернул в неприметную аллею. Пропустить ее было легче, чем заметить, но Мартин знал, что искал. В конце аллеи, за переплетенным рядом старых кипарисов виднелось заброшенное двухэтажное здание. Его стены были темны от непогод и мха, в черепичной крыше зияли частые провалы. На фоне безоблачного неба и насыщенной зелени вокруг, здание поражало воображение своей крайней степенью разоренности, как будто на него пришелся точечный, но особо разрушительный удар с небес. 
Увидев его, Мартин остановился. Вышел из машины, открыл проржавевшие ворота. Раздавшийся скрип спугнул сидящих поблизости ворон и, шумно взмахнув крыльями, они отлетели на безопасное расстояние.
 
Цель путешествия была достигнута. Перед ним стояло его прошлое, то самое, от прикосновения к которому становилось не по себе.
С этим местом у него имелись свои счеты. Он вспоминал его с трепетом и злостью, ностальгией и болью. Будь его воля, он бы взорвал его динамитом, чтобы потом снова возвести в виде памятника.

За время, прошедшее с его последнего визита, здание пришло в еще больший упадок. С фасадной стороны не осталось ни одного целого стекла, на стенах появились граффити. Сорванная с петель входная дверь была похожа на висельника, безвольно болтающегося на ветру. Мартин отодвинул ее в сторону и вошел вовнутрь. Пустое помещение откликнулось на его шаги эхом, он оглянулся. Нет, никого. Пусто. Мартин постоял недолго в коридоре, пытаясь представить, каким тот был в его детстве. Палаты с двух сторон. Комната воспитателей в конце слева. Общий туалет напротив. Рядом с ним душевая комната, отпирающаяся строго по четвергам. В целях экономии вода там шла круглогодично холодная, так что принимать душ зимой было сродни купанью у берегов Антарктики. Мартин  заглянул в одну из палат. На ее стенах, сквозь которые проступал рыбий скелет штукатурки, все еще виднелась нежно-голубая краска. Благодаря высоким потолкам пустая палата казалась длинной, как гимнастический зал. Сколько кроватей в ней помещалось? Два ряда по четыре. Джеред, Джим, Сидл (бедный Сидл!) и потом он. Мартин прошел в конец комнаты и остановился перед третьим окном. Да, его кровать стояла именно здесь, напротив дуба. В детстве тот казался ему великаном, и Мартин слушал шелест его листьев каждую ночь. Из года в год дуб что-то рассказывал ему на своем языке. Часто – едва слышно, в дни, когда дул сильный ветер, – с драматической экспрессией.
Сейчас, из-за отсутствия стекол, его ветви проникли вовнутрь комнаты, постепенно занимая все больше внутреннего пространства. Недалек был день, когда живучесть дерева должна была победить бренность плохо построенного здания и сокрыть его от внешнего мира, как непроходимый лес заколдованное царство. Это было смешно. Нелепо. Но вместо закономерного удовлетворения, Мартин испытывал к нему жалость. Подобное, должно быть, переживают жертвы школьных хулиганов, когда несколько десятилетий спустя случайно встречают своих бывших мучителей. Поредевшие волосы, выпавшие зубы, отвисшие животы – ничто не в силах укрыться от их взгляда. Можно триумфовать! Если бы не одно «но»: за прошедшие годы они сами тоже  изменились до неузнаваемости. И тогда, совсем некстати,  вместо злорадства приходит сочувствие, и обе стороны начинают вместе  вспоминать дела давно ушедшей юности.

Находясь в пустом помещении интерната, доме своего детства, Мартин снова превращался в одинокого, никому не нужного ребенком. Он снова становился его заложником, его жертвой. Не жестокости воспитателей (сколько ни старался, он не мог вспомнить таких примеров) но их безразличия. Именно из почвы их равнодушного отношения и вырос сорняк его собственной ущербности. Вырос на славу – сколько ни пропалывай, корни глубокие.

Несмотря на гуляющие по помещению потоки воздуха, Мартину вдруг стало его не хватать, и, спотыкаясь о разбросанный по полу мусор, он поспешил выйти вон. Ближайший выход вел на задний двор. Когда-то здесь начинался большой, простирающийся до самого забора огород – круглогодичный поставщик овощей для интерната, но теперь все поросло высокой травой. На открытом солнце она блестела всеми оттенками зеленого, как море после сильного шторма, и Мартин повалился в нее лицом вниз. Земляное дно оказалось жесткой подушкой. Мартин больно ударился носом, пошла кровь. Он перевернулся на спину и  запрокинул голову.

– Вам плохо? – откуда-то донесся до него голос. Он был по-ангельски нежным, и Мартин в недоумении открыл глаза. Над ним стояла девушка. Волосы цвета пшеницы закрывали часть ее лица, в спину ей светило солнце. В его свете пустые рукава наброшенной на плечи куртки смотрелись поизносившимися крыльями.
– Ангел, это ты? – простонал Мартин.
– Ангел? Что с вами, мужчина? – настойчиво повторила девушка. Она подошла к нему вплотную, теперь полностью закрыв собой солнце, и воображаемые крылья снова стали всего лишь рукавами. Мартин понял, что ошибся. Никогда бы небесный посланец не стал так грубо беспокоить раненого.
– Со мной все в порядке, – оторвал он голову от земли. – Ты кто?
– Стейси.
– Что ты тут делаешь, Стейси?
– Я…,– запнулась она, – я ищу охранника. А вы точно уверены, что хорошо себя чувствуете?
– Абсолютно уверен, так же как и в том, что здесь нет никакого охранника.
– Да? Ну и ладно, – не стала спорить девушка.
Похоже, она относилась к тем подросткам, для которых такие понятия как “большая разница в возрасте” и “робость перед старшими” не несли особой смысловой нагрузки. Поэтому сейчас, оглядев Мартина, она запросто уселась  рядом.
– Курево есть?
– Не курю.
– Зря.
Она сняла рюкзак и достала оттуда пенал. В нем, среди ручек и резинок, лежала одна сигарета.
– Тайник?
– Вроде того. Шикарное место. Сколько раз они искали, ни разу не нашли.
– Кто?
– Родители. Чертовы ханжи. Сами курят, а мне не дают.
Она курила длинными затяжками,  выпуская дым прямо перед собой. Видимо, сам процесс курения был для нее все еще важен, потому что она обратила внимание на Мартина снова, только когда от сигареты остался один окурок.
–Прогуливаешь школу? – спросил он.
–Нет, двенадцатый класс. Раньше отпускают.
–Что планируешь делать дальше?
–Бежать! – рассмеялась девушка. – Сразу после последнего экзамена! Чтобы никогда сюда не вернуться!
–Это вряд ли, – заверил Мартин. – Вернешься и не раз. Дом есть дом.
Решительность случайной знакомой его забавляла, потому что кто-кто, а он уж точно знал: без возвращения не обойтись. Оно могло состояться раньше или позже, могло принести радость или печаль, но, только вернувшись к исходной точке, –  пусть даже на мгновение, в мыслях – можно было оценить пройденную дистанцию.
–Посмотрим, – скептически хмыкнула девушка.
Она легла навзничь на траву и запрокинула голову к небу. На голубом фоне ее ясный, хорошо прочерченный профиль был похож на горную гряду.
– Почему ты сюда пришла? – снова спросил Мартин.
– А больше некуда. Домой раньше времени возвращаться не хочу, обязательно чем-то нагрузят. По улицам шататься скучно. Здесь же хорошо заниматься – тихо, спокойно. Жутковато, правда, немного. Но привидений я не боюсь, а из людей сюда давно уже никто не ходит.
Она замолчала, потом добавила:
– А ты? Что ты здесь делаешь?
– Истекаю кровью, – отшутился Мартин.
– Нет, – засмеялась девушка, – я серьезно! Постой, дай угадать: ты, наверно, какой-нибудь инвестор. Хочешь снести эту развалюху и на ее месте построить завод? Или гольф-клуб, или тюрьму?
– Почему тюрьму? Может быть, просто большой дом!
– Даже не думай, – осудила его новая знакомая, – Зачем он тебе в такой глуши? Тут же по ночам динго воют! Тем более, именно на этом месте. Ты хоть знаешь, что здесь раньше было? Что-то типа сумасшедшего дома для детей. Его только недавно закрыли. Лет десять назад.
–  Восемнадцать, – поправил ее Мартин. – Интернат закрыли восемнадцать лет назад.
– Ты откуда знаешь?
–Знаю. Я в нем вырос.
Мартин сделал свое признание таким простым тоном, как будто в его словах не было ничего удивительного. Так,   констатация факта.
– Правда? Ты не похож на сумасшедшего…– не поверила ему девушка.
Она еще не понимала, шутит Мартин или нет, но уже едва заметно напряглась. Очевидно, впервые за все время разговора ей пришло в голову, что она находится в глухом месте с совершенно незнакомым мужчиной и тот может сделать с ней все, что угодно.   
–Может, я притворяюсь, а на самом деле самый настоящий сумасшедший? Сейчас наброшусь на тебя и съем…– вдруг рассердился Мартин.
Ему уже доводилось видеть подобную реакцию на свою откровенность. Недоумение, даже страх, проявившиеся на ее открытом личике, были ожидаемы. В конце концов, подавляющее большинство воспитанников интерната   действительно страдали психическими отклонениями, и общение с ними несло в себе потенциальную опасность. Но не с ним. Неужели она этого не видит?
– Мне пора идти, – резко вскочила с земли Стейси. Она стряхнула прицепившуюся к брюкам траву и потянулась за рюкзаком. – Прости.
–Куда же ты? Подожди! Я пошутил! Ну какой же я сумасшедший?!– крикнул ей в спину Мартин.
Поздно. Девушка уходила  прочь. Быстро и не оглядываясь.

Глава 2. Еще сорока годами ранее.

Весна в том году выдалась холодной. По календарю до ее конца оставалась всего неделя, а тепло все никак не могло удержаться хотя бы несколько дней кряду, и тем более раскалиться до типичной для этих районов жары. Идущие по ночам дожди наполняли воздух сыростью, густой предрассветный туман окутывал природу и строения серым полотном. На его фоне все молодое и яркое теряло свою живость, отчего казалось, что сама жизнь была задумана Вселенной не для радости, а только чтобы заполнить временной отрезок между переходом из одной пустоты в другую. К этому выводу майор Рой Риджет пришел еще на войне, когда по долгу службы вынужден был сообщать родственникам солдат об их гибели, и убедился еще больше, после того как по протекции армейских друзей занял пост директора в интернате для детей-инвалидов. На войне было тяжело. Что бы ни говорили воевавшие на Западном фронте, на Тихоокеанском направлении в сороковых тоже шли сражения. Они были не такими большими и значимыми, как в Европе, но жертвы в них были самые настоящие. В батарее майора Риджета насчитывалось сто двадцать человек, и, хотя он не считал себя чересчур сентиментальным человеком, каждого из них знал по имени. Их гибель обдавала его оглушающим эхом, так что войну майор окончил почти контуженным.
Он демобилизовался, впервые после тридцати лет службы примерил на себя цивильную жизнь. Она оказалась для него слишком просторной – привыкший к режиму казарм, Риджет не знал куда приложить себя в условиях пенсионной свободы. Должность директора показалась достойным местом приложения своего командирского прошлого, и майор Риджет принял командование интернатом для детей-инвалидов.

Этот интернат был отделением одной большой организации, заведующей подобными заведениями по всей стране. Как правило, все они находились подальше от больших городов и располагались в зданиях больниц или бывших монастырей. Государственных средств на их содержание выделялось немного, о местонахождении знали только те родители, кому не повезло родить ребенка с отклонением в развитии. В те времена родительский отказ еще не считался зазорным. Инвалидов детства отдавали на попечение государства. Они оставались в детских домах до совершеннолетия, после чего сразу переходили в дома престарелых. Там, забытые всеми и вся, они и влачили оставшуюся жизнь.

Для майора Риджета работа в таком заведении стала не просто возобновлением трудовой деятельности – она вернула его на войну. Он вынужденно опустил на себя забрало черствости и начал выполнять свои обязанности честно и хладнокровно. Другого варианта не было: лишь вооружившись такой защитой, можно было день изо дня наблюдать, с какой легкостью родители отказывались от своих неудавшихся продолжений, как будто выбрасывали ставший ненужным черновик.

– И что, никакой записки? – еще раз уточнил майор Риджет у старшей сестры.
– Нет, – покачала головой та.
В кроватке перед ними спал младенец с большой, покрытой темными волосками головой. На его щеках уже успел проступить нежный, бледно-розовый румянец, но губы все еще были синими, как полчаса до этого, когда его нашли лежащим на каменном пороге приюта. Он был завернут в темный, с растянутой горловиной мужской свитер, из  одежды на нем был один вылинявший трикотажный костюмчик.
– Наверно, отцовский, – поморщилась сестра, разглядывая бирки свитера на предмет инициалов. От него пахло смесью одеколона и табака. Одеколон был резким, и, вероятно, использовался для подавления второго запаха, но зловонный, пропитавший  все нитки и швы табачный дух все равно оказался сильнее. Владелец свитера явно был заядлым курильщиком, и при этом, судя по степени заношенности, не отличался особой чистоплотностью. Больше ничего примечательного не было. Тот, кто подбросил ребенка, позаботился о том, чтобы не оставить следов.
–Придется заявить в полицию, – заложил руки за спину майор Риджет. За все его годы на посту директора, это был первый случай, когда от ребенка отказывались так рано, к тому же не оставив никаких документов. Обычно для принятия такого решения родителям требовалось время. Кому несколько месяцев, кому несколько лет. Но в этом случае, судя по возрасту подкидыша, все решилось максимум за неделю. “С глаз долой – из сердца вон”, – пробормотал себе под нос майор и еще раз глянул на младенца. Тот немного подергивался во сне, как будто от холода. – А что с ним не так?
Сестра не ответила. Если дрожь была тем, что она думала, к восьми имеющимся в их приюте эпилептикам прибавился еще один. 
– Надо бы дать ему какое-то имя…
– Надо, – с тяжелым сердцем согласился майор. Он оглянулся вокруг в поисках подсказки и, заметив на стене церковный календарь – традиционный подарок местного священника на Рождество, – подошел к нему: – Какое число у нас сегодня? Одиннадцатое? “День Святого Мартина из Тура. Отмечается в Германии. Пропагандирует скромность и бескорыстие”. Ну что ж, качества хорошие. Пригодятся.
В его голосе хрустнул сарказм. Существование, навязанное инвалидам самим фактом рождения, было настолько далеко от полноценной жизни, что отсутствие честолюбия – двигателя всех жизненных удач и достижений – могло считаться пусть мизерным, но все-таки бонусом.
– Значит, Мартин? А фамилия – “Тур”?
–Это уже будет перебор, – возразил майор и, немного подумав, сказал: – Бандиана.
Название их городка всегда казалось ему слишком поэтичным для такой глуши. Так мог называться какой-нибудь рыбачий поселок на юге Италии, деревенька на Мальте. С каменистым берегом, с сосновыми, доходящими до самого моря рощами и церковью на центральной площади. Все женщины там ходят в черном, а суровые усатые мужчины пьют вино и курят крепкие самокрутки. (“Как же все-таки несет от этого свитера!”)
– Да, пусть будет Бандиана. Если потом объявятся родители, поменяем.

О находке сообщили властям Нового Южного Уэльса (в тот год город был в их ведении), в полиции завели дело, но родителей так и не нашли. Подкидыша зарегистрировали Мартином Бандианой и оформили как сироту. Мартин много плакал и от крика становился багрово-синим. При каждом вздохе его подбородок дрожал, словно парус на ветру, худосочное, постоянно пребывающее в повышенном тонусе тело выкручивали судороги. Он плохо спал и ел еще хуже. Штатный педиатр, осмотревший его по зачислению, поставил диагноз “мышечная дистония с подозрением на детскую миоклоническую эпилепсию” и, в силу крайне раннего возраста, поместил его отдельно от остальных детей. Мартина положили в узкой палате-пенале, и, чтобы его крики не беспокоили других, плотно закрыли дверь. Злого умысла в этом не было. Давно замечено, что человек обладает удивительной способностью адаптироваться к внешним факторам, как положительным, так и имеющим мощный негативный заряд. Хладнокровное убийство коровы – жесткость по форме – для мясника является лишь частью его работы, близкое соседство с покойником произведет удручающее впечатление на неподготовленного человека и не вызовет никаких эмоций у водителя катафалка.

Даже в лучшие времена трудоустроиться в такой провинции как Бандиана было нелегко, так что за работу держались, какой бы утомительной и неприятной она ни была. Немногочисленные, в соответствии со строгим коэффициентом “один воспитатель на восемь детей”,  сотрудники интерната уже давно перестали обращать внимание на непрекращающийся, доносящийся из многих палат разом плач. Свои лучшие качества – сочувствие, нежность, любовь – они расходовали дома на своих родных и любимых, принося с собой на работу только терпение и равнодушие. Инстинкт самосохранения, всего лишь!

Поставленный диагноз остался с Мартином надолго, и свое детство он провел среди инвалидов. Самым мягким диагнозом в их компании был синдром Дауна, в соседней комнате обитали жертвы церебрального паралича. В основном, родители оформляли своих детей в интернат уже после первого года, когда становилось окончательно ясно, что первоначальный диагноз – не ошибка и дальше будет только хуже. Считалось, что расставание в этом возрасте безболезненно. Родители оплачивали проживание на годы вперед, убеждались, что в комнатах светло и сухо и уезжали, честно пообещав себе и персоналу навещать своего ребенка каждые выходные... Или хотя бы раз в две недели…, и уж точно ежемесячно…. Большинство из них  не возвращалось никогда.  Расставание, наряду с печалью, приносило такое колоссальное облегчение, что после первоначальных угрызений совести только единицы могли заставить себя вернуться обратно. Чаще всего матери, практически никогда отцы. На памяти Мартина такой был только один. Его дочь звали Кетрин, она родилась с редким синдромом Лежена и попала в приют после развода родителей, когда ей было уже двенадцать. У нее были широкие, со сросшимися перепонками между пальцев ладони и узкая, похожая на мускатную тыкву, голова. Несмотря на свой возраст, она практически не говорила и могла передвигаться только с посторонней помощью. Из-за болезни ее плач был похож на крик дикого кота. В дни же, когда Кетрин навещал отец, он становился еще и надрывно-жалостливым, так что казалось, что кто-то рыдает над свежей могилой. Ее интуиция не поддавалась объяснению. Приезды отца не были привязаны ко времени, между ними могли пройти недели и месяцы, но уже на рассвете перед посещением, когда отец, вероятно, еще не успевал выйти из дома, Кетрин заходилась в своем кликушестве. Через закрытую дверь палаты ее крик проникал в коридоры и кабинеты врачей, разносился по лестничным клеткам, заползал под кожу, многократно облетал вокруг всего здания и прекращался только в тот миг, когда отец переступал порог приюта. В иное время о ее существовании помнила только дежурная нянька. В дни, когда в Кетрин просыпались животные силы, она оказывалась в центре внимания других детей. Даже неся бремя собственной инвалидности, те оставались всего лишь детьми. Безжалостными по отношению к другим, снисходительными к себе. Они смеялись и передразнивали мяукающую Кетрин, заставляя ее плакать еще сильнее.

Она прожила в интернате несколько лет и угасла в возрасте, когда положено расцветать. Перед смертью природа зачем-то решила напомнить Кетрин о ее женском начале и отметила ее первой кровью. Ничего не понимающая девушка размазала ее по стене около своей кровати, превратив стену в кровавое панно. Единожды увидев эту картину, Мартин впечатлился на всю жизнь и избегал вида крови и посещения мясных магазинов.

В своей отсталости Кетрин была не хуже многих других детей, но именно глядя на нее, Мартин проникся мыслью, что ущербен. Вместо речи из ее уст выходило мычание, личная гигиена была для нее пустым звуком, и тем не менее даже такой ее любил отец. Он приезжал в дождь и жару. Слабо улыбался, здоровался с персоналом уважительным шепотом, с жалостью смотрел на других детей и проходил к своей единственной, зовущей его дочери. Они обнимались и он начинал легонько покачивать ее н а своих коленях. Что было в Кетрин такого, что способно было вызвать его любовь? В детстве ответить на этот вопрос Мартин не мог. Со временем понял: отца и дочь объединяла единая кровяная система, как ствол и ветви дерева. Они были началом и продолжением, прошедшим и настоящим. Они нуждались друг в друге, и поэтому отец Кетрин приезжал к ней даже такой. В Мартине не нуждался никто. Он рос непричастный к окружающим его людям, еще не понимая, но уже предчувствуя свое будущее одиночество.

В доме-интернате нормальным места не полагалось, и в пятилетнем возрасте Мартина окончательно признали умственно отсталым. Произошло это при его участии, таком осознанном, что осталось в избирательной детской памяти до конца дней. В тот день воспитательница завела Мартина в кабинет врача на осмотр, и на месте знакомого доктора он увидел другого. Всю левую щеку незнакомца занимало родимое пятно, красное, как зрелая клубника на грядке. Для пятилетнего ребенка это было невиданное зрелище и Мартин зачарованно замолчал.
– Как тебя зовут? Что ты видишь на этой картинке? Какого цвета машинка? – расспрашивал его врач.
Вопросы были простые, и в другой раз Мартин, плохо, но все-таки говорящий, легко бы смог дать вразумительный ответ. Но вместо этого он с улыбкой дурачка разглядывал нового врача. Сочная неровность его пятна зачаровывала: крупные бугристые поры были похожи на маленькие кратеры; растущий по контуру белый пушок шевелился как конечности у сороконожки. От такой красоты невозможно было оторваться, и Мартин сам не заметил как описался.
– Ну что ж, думаю, в данном случае с диагнозом все ясно, – заметил врач сидящей рядом медсестре. – Запишем так: “Выраженная имбецильность умеренной степени отсталости”.
Медсестра записала, и мальчика отвели обратно в палату. Там успевшие стать холодными шорты быстро вернули его к реальности, и он забыл и думать о только что увиденном чуде.

“Имбецил! Сам ты имбецил!” – в сердцах выругался Мартин, поднимаясь с земли. Воспоминания о той встрече всегда отзывались в нем смесью досады и возмущения. Досады за свою наивность и справедливым (но бесконечно запоздалым) гневом на непрофессионализм врача. Диагноз остался с Мартином на долгое время. Он носил его, как клеймо, страдал от собственной неполноценности даже в редкие моменты счастья, сомневался в себе и не доверял никому. “Наверно, было бы лучше, если бы я действительно оказался слабоумным, – думалось ему. – Тогда не надо было бы ничего доказывать”.

Мартин встал на ноги. Отряхнулся. В который раз его поездка в Бандиану оборачивалась разочарованием. Казавшееся укрощенным прошлое снова нагло смеялось в лицо.
– Достаточно! – приказал он себе.
Короткий зимний день начал перетекать в вечер, и солнце уже почти ушло за горизонт. В его последних лучах на стенах  заброшенного здания появились темные, мрачные тени, отчего оно стало похоже на материализовавшийся признак. Мартина передернуло от страха. Он быстро дошел, практически добежал до машины, завел двигатель и, даже не глянув в зеркало заднего вида, нажал на газ. Прочь отсюда, прочь!

Глава 3

Укол воспоминаний оказался болезненным, и последующая неделя охарактеризовалась нездоровой активностью. Дистанции утренних пробежек увеличились до марафонских, рабочие часы в кафе растянулись до вечерних сумерек. С горячечной энергией Мартин отдавал себя сиюминутности, избегая перерывов на отдых. Это был проверенный способ. Чем сильнее он себя нагружал, тем меньше оставалось времени на размышления, и уж тем более на воспоминания. Несколько недель в таком режиме, и все не суть важное снова возвращалось в темные уголки подсознания, чтобы тлеть там на медленном огне до следующего всполоха. В том, что он случится, Мартин не сомневался и только надеялся, что временной промежуток будет достаточным и открывшиеся раны успеют затянуться.

После работы на износ первые выходные были как отпуск, и Мартин отправился гулять по городу. Он любил Мельбурн, его узкие, не предназначенные для толп тротуары, шеренги коттеджей, под линейку расчерченные парки. Из всех городов, в которых ему довелось жить, именно здесь он больше всего чувствовал связь прошлого с будущим. Как многовековой дуб, Мельбурн старел, оставаясь при этом зеленым и полным сил. Это было заметно в Сити, где небоскребы соседствовали с неоготикой соборов, и на торговых улицах прилегающих к центру районов. Там на первых этажах зданий шумела жизнь. Для Мартина променад между магазинами и выносными столиками кафе был сродни отдыху. Перекусив в первом понравившемся заведении, он начинал медленное, не ограниченное временем движение. Его интересовало все: марки проезжающих автомобилей, собаки, послушно ждущие своих владельцев у дверей магазинов, обрывки разговоров. Каждое в отдельности, эти впечатления увлекали его лишь на мгновение, но вместе они складывались в пеструю мозаику дня.

В этот раз его внимание привлекла витрина антикварного  салона и, в восхищении, Мартин остановился перед ней. Размером с “Коронацию Наполеона” , она была заставлена от края до края, так что, единожды разбежавшись от изобилия красивых предметов, глазам не могли остановиться на чем-то одном. Сервизы, светильники, картины, кресла, консоли, зеркала – здесь можно было найти все и даже больше. Это был хаос. Но хаос не случайный. Чем дольше Мартин рассматривал витрину, тем очевиднее становилось, что все выставленные в ней предметы были связаны эпохой и стилем, одним уровнем мастерства и одним вкусом. Витрина сама по себе смотрелась произведением искусства. Кто бы ни выступил ее оформителем, ему удалось создать нечто замечательное.

– Вот так встреча! – услышал он стук изнутри. Мартин поднял глаза и увидел, что с другой стороны стекла его приветствует Оскар Финч, тот самый, которого недавно ему довелось угощать виски.
– Ну что же вы стоите, заходите! – жестом пригласил его Оскар. Его лошадиное лицо освещала улыбка, немного скошенная набок, но все равно приятная.

Приглашать дважды не пришлось. Мартин уже шел к открывшейся двери, и, поравнявшись с Оскаром, приветственно пожал ему руку. Как и в первую встречу, тот был одет с безукоризненностью английского лорда, в этот раз идеально соответствуя обстановке. К месту были и по-артистически зачесанные назад седые волосы, и не по-мужски длинная шея. Если этот антикварный салон и принадлежал Оскару (а по тому, как тот себя держал, похоже, так оно и было), то, перефразировав Евангелие, можно было сказать, что создал он его по своему образу и подобию.

Внутри салон оказался еще больше, чем можно было предположить, находясь снаружи. Ближе к входу стояли предметы крупной мебели, дальше начинались ряды застекленных стеллажей. Счет предметов антиквариата здесь шел на тысячи – от роскошного гостиного гарнитура в стиле Чиппендейл до метровой люстры из зеленого богемского хрусталя.
– Не смог продать, – с некоторой гордостью в голосе указал на нее глазами Оскар. – Вернее, не захотел. Редкая красота.
С его оценкой было трудно не согласиться. Люстра освещала изумрудным светом большую часть салона. Отблески ее света отражались в зеркалах и столовом серебре всеми цветами радуги, отчего казалось, что сверху светит солнце. Увы, кроме них и пожилой полной женщины, сидящей за высокой перегородкой кассы, насладиться этим светом было некому – покупателей в магазине не наблюдалось.
– Прекрасный салон, – признался Мартин. – Завидую.
– Спасибо. Если бы еще это все продавалось, цены бы ему не было.
Шутка вышла невеселой. Очевидно, во времена мебели из плоских коробок и двухкопеечных аксессуаров утонченной, существующей в единичных экземплярах красотой интересовались немногие. И еще меньше людей могли позволить себе ее купить.
– А мне согласились бы продать? – еще раз взглянул на люстру Мартин.
– Почему бы и нет, – принял вызов Оскар. – Послушайте, по-моему я должен вам выпивку. Пойдемте посидим в баре. Я знаю неплохое место неподалеку.
– С удовольствием. Ваша жена не будет против?
– Жена? – не понял Оскар, но, проследив за взглядом Мартина, догадался. – Она об этом не узнает. Миссис Хеннинг, я ухожу! Если никого не будет, через час можете закрывать. Хороших выходных!
Пожилая женщина у кассы махнула в ответ. Мужчины двинулись к двери.
– Это не моя жена, – шепнул Оскар, пропуская Мартина вперед.

Как возникает симпатия? Что становится ее импульсом? Откуда появляется это чувство, способное в считанные минуты превратить двух незнакомцев в близких людей? Кто знает... Можно общаться с человеком годами и не подпустить его ближе вытянутой руки, а можно уже через пять минут общения чувствовать себя как дома. В зрелом возрасте сложнее сходиться. У каждого свой жизненный багаж, предпочтения, круг знакомств. Каждый умеет «держать лицо», ловко избегать деликатных тем. Закаленное сердце уже не спешит навстречу новым отношениям, прежняя, граничащая с глупостью, открытость вспоминается как недостаток молодости. Правит абсолютная уверенность, что все твои метания, мысли, эмоции интересны лишь тебе одному, и даже присутствие других, порою самых близких, людей не спасает от внутреннего одиночества.
И вдруг все меняется. В момент, когда не ждешь, не ищешь, не веришь, из многомиллионной толпы выделяется один-единственный человек, существующий на одной с тобой волне. И тогда можно говорить, останавливаясь на полуслове, и путаться, и перескакивать с предмета на предмет, и не скрывать свои мысли. Можно, потому что уверен – поймет. Несмотря на разность в возрасте, привычках, характерах.
Подобные совпадения – редкость, и поэтому, сидя напротив Оскара в старомодном, с деревянной обивкой баре, Мартин мысленно благодарил мирозданье за такой нежданный подарок. За грустный юмор, уставший взгляд. Значит, неслучайно он остановился у той витрины.
– Вам серьезно понравился мой салон? У меня, к сожалению, уже несколько “замылился” глаз. От всего устаешь, в том числе и от красоты. Особенно, если занимаешься ею всю жизнь. Сколько мне лет? Без недели шестьдесят. Сам не успел заметить, как стал старым. Понимаете, когда каждый день видишь вокруг себя предметы, которым по сто, двести, а то и больше лет, свой возраст не воспринимаешь серьезно. А когда спохватишься, то выясняется, что жизнь уже и прошла.
В голосе Оскара слышалось сожаление. Вместе с сентиментальной улыбкой, не сходившей с его лица, и слегка прищуренным взглядом это производило щемящее впечатление, так что хотелось по-дружески сжать ему руку. Похоже, при всем внешнем благополучии, в его жизни не хватало тепла, того самого, без которого невозможно счастье. Не будучи сам избалованным в эмоциональном плане, Мартин всегда верно улавливал душевный дискомфорт у других, и, если не всегда откликался, то только потому, что боялся показаться смешным. Но не теперь. Несмотря на почти двадцатилетнюю разницу в возрасте, он чувствовал себя ровней Оскару.

Странная штука – возраст. В детстве или молодости разрыв в несколько лет кажется препятствием шириной с Гранд-Каньон, после тридцати на такие мелочи больше не обращаешь внимание. На первый план выходят опыт, глубина пережитых эмоций. И тогда сорокалетний оказывается мудрее библейских старцев, и шестидесятилетний – слабее ребенка. Оскар не был инфантилен: его речь, манера поведения выдавали в нем человека волевого, умного, сильного и при этом дошедшего до последней черты. Усталости или отчаяния – Мартин пока не знал.
– Хорошо посидели. Как-нибудь повторим? – предложил он, когда пришло время прощаться.
– С удовольствием. Что вы делаете в следующую субботу? У меня  юбилей. Будем отмечать в близком кругу. Приходите.
– Правда? Спасибо, буду.
Он позволил Оскару заплатить и записал на краю салфетки его адрес. Полученное приглашение его обрадовало, но сказать о своих чувствах вслух Мартин не решился. Наверно, зря.

Глава 4

Человек и его дом – две половины одного целого. Каким бы замкнутым, закрытым, непонятным ни был человек, он перестанет быть загадкой, доведись вам увидеть его в естественной для него среде.  Мебель, наличие или отсутствие фотографий  расскажут об отношении к жизни, количество зеркал – об уровне самооценки. Предметы искусства выдадут тягу к прекрасному, сувениры – сентиментальность и любовь к путешествиям. Сложенные вместе, эти наблюдения станут ключом к личности, и останется только отворить доселе запертую дверь.

Мартин относился к своей квартире с болезненной неудовлетворенностью. Он приобрел ее совсем недавно, когда понял, что дальше Мельбурна уже никуда не поедет. То было счастливое открытие. Все годы до этого он часто переезжал, срываясь с места неожиданно для себя и других. Начал с северо-востока страны, постепенно спустился к ее югу. Везде жил не больше года, нигде не оставлял за собой никаких следов. Решение о переезде принимал легко и уезжал быстро и тихо. Возможно, в своем бегстве он был слишком поспешен, но первый опыт отношений научил его осторожности: вблизи огня можно спастись, только быстро отпрыгнув в сторону!

Та любовь случилась летом. Два неопытных, неуверенных в себе мальчика, один большой секрет. Все дни напролет они работали в сезонном кафе, все вечера проводили вместе. Мартин и Джин – восемнадцатилетние птенцы, только начинающие понимать свою непохожесть с остальными. Для каждого по отдельности – это непреходящее чувство стыда, вины, неполноценности. Приступы паники, вспышки депрессии. Страх. Для двоих – минуты редкого, звенящего счастья. Вместе у них рождалось иллюзия, что даже такие, как они, могут быть счастливы, надо лишь держаться друг за друга крепко-крепко.
– Я вернусь после Рождества, – пообещал Джин, уезжая на праздники к родителям.
– Я буду ждать.
Мартин думал, что ждать придется всего несколько дней, но дни растянулись в недели, потом в месяц. Мартин позвонил по оставленному номеру телефона. Женский голос на том конце сказал, что Джина нет.
– Где он?
– Уехал.
– Куда?
– Неважно.
Женщина явно что-то недоговаривала, Мартин решил выяснить что. Он взял у босса домашний адрес Джина и поехал к тому домой.  Там его не пустили даже на порог. Мартин проявил упорство: он приходил не раз и не два, пока однажды на улице его не догнала старшая сестра Джина.
– Брат уже месяц, как уехал за границу. На Рождество он имел неосторожность рассказать родителям о ваших отношениях. Они испугались и отправили его к нашим родственникам в Англию. Тебе лучше его забыть. Джин пробудет там еще долго.
Она выпалила все скороговоркой и, окончив, быстро пошла прочь. Мартин тоже. Случившееся перестало быть тайной: Джин не умер, не заболел, не пропал без вести. Он просто отказался от их любви. Отказался легко и даже не подумав ему об этом сообщить. Для Мартина это было сродни предательству и, переболев отвергнутой любовью, он пообещал себе больше ни к кому не привязываться.

С тех пор все отношения прерывались по его инициативе. Как только Мартин чувствовал, что начинает испытывать к партнеру нечто большее, чем простое желание, он расставался с ним немедленно. Без объяснений причин, без прощаний. Так, как когда-то поступили с ним. Самым верным способом при этом оказывался переезд, и Мартин ехал, ехал, ехал.
При таком раскладе Мельбурну предстояло стать лишь очередной остановкой в пути, и так бы оно и было, если бы  именно здесь его не настигла незаметно подкравшаяся зрелость. С ее приходом из его отношений исчезла эмоциональная составляющая, и Мартин начал относится к ним, как к естественной для физически здорового мужчины разрядке.

В дальнейшем бегстве не было нужды. Мартин взял кредит в банке и приобрел первый дом. Его имущество, легко умещающееся в нескольких картонных коробках, растворилось в нем, как сахар в чае. Телевизор, кровать, стол. Надо было обустраиваться дальше, но в этот момент на Мартина напал ступор. В каком направлении двигаться, что покупать, как сочетать несочетаемое? Минное поле выбора было полно опасности, и, помаявшись, он переключил свой интерес на одежду.
К тому времени его кафе уже пережило турбулентность первых лет,  он мог позволить себе достойную зарплату. В его жизнь вошло до этого неведомое удовольствие посещения дорогих магазинов. Шорох разрываемого целлофана, шелест оберточной бумаги, свежий запах новой вещи – каждой покупкой он вознаграждал себя за прошлую бедность, постепенно избавляясь от нажитых ранее комплексов. После многих комплиментов продавцов наконец поверил в свою привлекательность. Адресованное только ему внимание портных подарило веру в собственную значимость. Он начал шить себе одежду на заказ – излишняя роскошь, если говорить начистоту: брюки и рубашка – вот, что носил Мартин. Но мысль, что он был в состоянии заказать себе костюм у самого дорогого портного, ласкала его эго, как шелковый шарф шею.

К вечеринке у Финчей Мартин подготовился тщательно. Белая рубашка, темно-серый костюм. Вечер с Оскаром обещал стать памятным, и Мартин пытался представить, как будет себя чувствовать в доме нового друга. Ему редко бывало комфортно среди незнакомых людей. Разговоры ни о чем, мимолетные знакомства и мучительный поиск общих тем утомляли его своей ненужностью, и он искал спасение в имеющемся алкоголе. Благо, закаленный желудок мог принять в себя много, и Мартин с видимой легкостью дотягивал до конца праздника. Наутро он ненавидел и себя, и тех, кто его пригласил, утешать только тем, что когда-нибудь  ему таки встретится интересный собеседник.

Этим субботним вечером его ожидала встреча с таким человеком, волнение было оправдано. Мартин поехал на такси, попросив высадить его на подъезде. На фоне мегаполиса этот район – тихий центр, как называли его сами жители, – казался укромной заводью полноводной реки. Ровные, словно под циркуль подстриженные, кусты самшита, декоративные газоны, пышные клумбы – все здесь выглядело ухоженным и по-старомодному чинным, так что поневоле хотелось проверить наличие сигнала на мобильном. Дом Оскара оказался в самом конце улицы. Вернее, переулка без выхода, который еще иногда называют кюль-де-сак . Даже на фоне соседних особняков – богатых и элегантных – он выделялся особым шиком, поистине жемчужина на “дне мешка”. Вдоль всего первого этажа его прореживали узкие французские окна, портик над входом поддерживали две дорические колонны. Территорию перед домом охраняли каменные львы, сжимающие в пастях толстые чугунные цепи. Их морды выражали такую крайнюю свирепость, что воры, должно быть, боялись даже приблизиться к ним. Вся проезжая часть тупика была забита машинами, и если все они принадлежали гостям, то Оскар явно преуменьшил число приглашенных.

– Слава Богу, я уже боялся, что ты не придешь, – отозвался на входной звонок сам виновник торжества. За его спиной открывался вид на широкую мраморную лестницу.
– Я сильно опоздал? – удивился такому приветствию Мартин. Он специально рассчитал время так, чтобы не оказаться тем самым “нежданным первым”, но опоздал не намного, минут на двадцать.
– Нет-нет, все в порядке. Просто хотел тебя видеть, – пропустил его вперед Оскар. Для именинника он выглядел подавленным.
– Что-то случилось?
– Ничего нового, ерунда. Только знаешь что, – Оскар остановился на полушаге, – если это возможно, не заводи детей. Одни неприятности.

Развить тему дальше ему не удалось, потому что в этот момент мужчины вошли в гостиную, такую красивую, что буквально оглушила Мартина. Думая о предстоящем визите, он предполагал, что дом Финчей будет если не лучше, то хотя бы на уровне их салона, но реальность превзошла все ожидания. Это была вилла из Золотого века Голливуда. Она поражала размером, размахом, стилем, роскошью. Из-за обилия зеркал и света, вся обстановка отражалась в тысячи ракурсах, отчего комнаты казались в разы больше, чем были на самом деле. За открытыми окнами гостиной и столовой был виден бассейн. Освещенный огнями, он мерцал, как вышитое изумрудами покрывало. По периметру бассейн окружали статуи античных героев, и по их каменных лицам было заметно, что даже они довольны своим пребыванием здесь. В доме Финчей все было к месту: и картины, и мебель, и гирлянды орхидей, и отменное угощение, и избранное общество. Последнее вызвало у Мартина особый интерес, и он пригляделся к гостям внимательнее. Без сомнений, все они были хорошо знакомы между собой. Мужчин и женщин среди них было практически поровну, и хотя все они были разного возраста и внешности, вместе смотрелись удивительно однородно. Нечто подобное можно наблюдать во всех закрытых, требующих особых знаний или навыков сообществах. Например, музыки, кинематографа или литературы. Эти группы существуют у всех на виду, они не прячутся от посторонних, их члены не носят опознавательных знаков, и тем не менее открыты они только избранным. Членство в них определено множеством условностей, и даже в общении они пользуются особенным, только им понятным языком. В этом Мартин как-то убедился лично, когда в его кафе зашли две музыкантки. Они были чем-то крайне возбуждены и, заказав по чашке капучино, сели за ближайший столик.
– Представь, целый месяц он играл ми-бемоль! Ми-бемоль! На каждой репетиции! Как ненормальный! – заливалась смехом одна из них.
– Ты шутишь! Ми-бемоль? Он что, с ума сошел? – вслед за ней хохотала другая.
– Клянусь! В ля-мажоре! – вытирала слезы первая. – И только сегодня увидел, что там нет никакого бемоля! И это за день до концерта! При всем оркестре! Мы чуть со стульев все не попадали!
– Ну конечно, там чистая доминанта! Что же еще там могло быть! – кричала ей собеседница.
В ту минуту внимание переполненного кафе принадлежало им двоим, но женщинам не было до этого дела. Они продолжали смеяться над каким-то бестолковым тромбонистом, сыпя терминами, фамилиями, названиями, неведомыми далекому от музыки большинству. Мартин хорошо помнил как, несмотря на их неподдельное веселье, была напряжена атмосфера в кафе, и какое облегчение он испытал, когда женщины ушли. 

Из тех фраз, что долетали до его уха сейчас, можно было сделать вывод, что в среде торговцев антиквариатом тоже существовал свой профессиональный жаргон – этакая смесь искусствоведческого и финансового словарей. Из двух частей Мартин понимал только финансовую, да и то не всю.
– Забавные люди! Особенно, если наблюдать со стороны, – неожиданно раздался рядом чей-то голос. В шаге от него стоял молодой мужчина лет тридцати.
– С чего вы решили, что я не один из них?
– Не смешите. Я знаю всю эту музейную моль с детства. В то время как вас впервые вижу. Росс Финч, – протянул мужчина руку, – сын и наследник.
– Очень приятно, – ответил на рукопожатие Мартин.
Перед ним стоял красавец, каких мало. Рост, фигура, синие, с густыми ресницами глаза, иссиня-черные волосы, до неприличия белоснежная улыбка, лукавая ямочка на подбородке – в нем было привлекательно все, но – вот что удивительно! – симпатии при этом он не вызывал. Подобные противоречия не редкость. Иногда красоты (или красивости, если уж быть более точным) в лице бывает слишком много, и тогда вместо расположения она пробуждает неприятие. По крайней мере именно его почувствовал Мартин, когда схлынул первый восторг. «Если это возможно, не заводи детей», – вспомнил он странное замечание Оскара и посмотрел на его сына критически: должно быть хлопот с ним было немало. 
– Я так понимаю, антиквариат вас не интересует? – уточнил Мартин.
– Вчерашний день. Сейчас время быстрых денег. Короткие позиции, высокие ставки. Ждать тридцать лет, когда работы какого-то художника, может быть (!!!), поднимутся в цене – непозволительная роскошь. Деньги надо делать здесь и сейчас.
– Вы играете на бирже?
–В том числе. Риск – моя специальность. Я скупаю и продаю акции, ставлю на бегах, вкладываю в недвижимость. Мне все равно, где зарабатывать, главное – много и быстро. Понимаете?
Мартин кивнул. Он уже понял, что особой щепетильностью его новый знакомый не отличался. Унаследовал он этот недостаток от родителей или выработал сам?
– Ваши родители, должно быть, гордятся такой предприимчивостью.
–Ха! Куда им! Нет, мои старики безнадежно отстали. Сидят на мешке с деньгами и не знают, куда его деть. Никакого делового чутья!
Росс даже не пытался скрыть свое раздражение. Видно, родительское состояние – такое близкое, протяни руку и вот оно – не давало ему покоя. Будь его воля, он бы давно потратил его на акции и фьючерсы.
–А вы сами чем занимаетесь? – поинтересовался Росс в свою очередь.
–У меня свой бизнес. Небольшое кафе, – пояснил Мартин. – Там, кстати, мы с вашим отцом и познакомились.
–Серьезно? Не знал, что у моего отца такая нехватка друзей, что он уже начал знакомиться в общественных местах! – засмеялся Росс, но, увидев, как переменился в лице его собеседник, попытался сдержаться. – Ладно вам, я пошутил.
Мартин так не думал. Он уже составил примерное представление о Финче-младшем и был готов отдохнуть от его общества:
– Не подскажите, где здесь туалет?

Уборная оказалась под стать остальному дому. В ней был мраморный пол и канделябр над раковиной. Всю перпендикулярную к зеркалу стену занимало черно-белое фото театрального зала с ярусами балконов от бенуара до галерки. Из всех лож за передвижениями Мартина следили сотни глаз, так что самую интимную часть туалета он предпочел сделать, прикрыв веки. По степени дискомфорта это было сравнимо с тем, что он испытывал весь вечер. Разворачивающееся действо не требовало его присутствия, уход одного зрителя должен был остаться незамеченным.

От принятого решения на душе стало спокойно. Мартин высушил руки и пошел прощаться с Оскаром. Он нашел того в малой гостиной в кампании уже знакомой “не жены” из магазина и  другой женщины с белым как мел лицом. Взглянув на нее, Мартин вспомнил, что видел ее раньше, когда она проходила мимо его кафе. Тогда на ней было  меховое манто и, именно благодаря ему, образ ее врезался Мартину в память. То было первое и единственное меховое манто, которое ему довелось увидеть в своей жизни.  Сегодня вечером женщина, вероятнее всего жена Оскара, была в длинном белом платье с глубоким вырезом, и выглядела так, как будто была не в себе.
– А, Мартин! Прости, я совсем не уделяю тебе внимание, – заметил его появление Оскар, – Надеюсь, ты не скучаешь?
Очевидно обеспокоенный, он оторвался от своих женщин и шагнул навстречу Мартину. По степени бледности он мог сравниться со своей женой, но, если та обращала на себя внимание своей неестественной отрешенностью, то лицо Оскара дергалось так, словно его бил нервный тик.
– Нет-нет, было очень интересно: познакомился с твоим сыном. С удовольствием обсудили мир финансов, – не понимая, что именно здесь происходит, ответил Мартин.
На фоне шума, доносившегося из соседнего зала, атмосфера в комнате была как перед грозой. Вокруг ходили невидимые тучи.  Казалось, вот-вот, и произойдет что-то ужасное.
– Мне выйти? – понизил голос до шепота Мартин. Он уже забыл, что шел к Оскару прощаться.
– Прошу тебя, останься, – также тихо ответил тот. Все его внимание было сосредоточено на жене, и когда та резко взмахнула, вернее выбросила кверху руку, он бросился к ней, – Миссис Хеннинг,  поддержите!
Поздно – в следующее мгновение женщина уже падала на пол. Она была в сознании, но ее тело била мелкая дрожь. Часто дыша через рот, она, не мигая, смотрела в потолок, как будто оттуда сверху на нее должен был пролиться дождь.  Но единственная вода на ее лице была от перевернутого при падении стакана. 
– Смотрите, чтобы она не порезалась! Мартин, закрой дверь! – придушено крикнул Оскар.
Дважды повторять не пришлось: плотно прикрыв створки, Мартин стал поперек двери, так, что если бы кто-то и захотел зайти, то не смог. Приступы эпилепсии ему приходилось видеть и раньше, и в этот раз, кажется, припадок был не самым сильным. По крайней мере, длился он меньше минуты, после чего судороги уступили место неподвижности.
– Слава Богу, petit mal ! – словно услышал его мысли Оскар. Он наклонился к жене и погладил ее по седым волосам, – Все, дорогая, все уже позади. Теперь только надо спокойно полежать.
Ответить у женщины не было сил. Она была по-прежнему бледной, с такой усталостью на лице, как будто не спала лет десять. Ее зеленые глаза были мутны, на нижней губе проступали капельки крови. Вероятно, он прикусила ее во время припадка.
– Мартин, давай переложим ее обратно на диван. Миссис Хеннинг, принесите нам горячий чай и, если, можно, избавьтесь как-то образом от гостей.
– Не волнуйтесь, сейчас всех выгоню, – быстро поднялась та. При всей своей тучности она была легка на подъем, да и решительности ей было не занимать.
– Осторожно. Переносим.
Оскар подложил жене под голову подушку и поправил ее свисающую руку. В белом как саван платье женщина была похожа на возложенную во гроб, так что Мартину стоило труда не перекреститься.
– Может, я схожу за Россом?
– Боже упаси! Он здесь совершенно не нужен. Не расстроил бы он Лидию раньше, не было бы и этого приступа.
(Значит, жену зовут Лидия).
– Поэтому ты был сам на себя не похож целый вечер?
– Не важно. Давай, лучше, выпьем, – ушел от ответа Оскар. Он налил две порции виски, и, не добавляя льда, опрокинул одну в себя. Потом сделал секундную паузу и выпил еще. – Ну что же делать, если уже так получилось и поздно что-либо менять? Что? И прошу, не говори, что во всем виноваты родители – неправда! Есть еще и нечто неподвластное нам. Хочешь, назови это личностью, хочешь – генами, хочешь – внешней средой. Когда ребенок уходит из-под родительского влияния, и, как ни старайся, уже не принадлежит семье. Не любит, не ценит, не слушает. Только использует в своих интересах. Что тогда делать? Закрыть за ним дверь? Забыть о существовании? Или продолжать искать хоть какие-то точки соприкосновения? Скажи мне!
Спрашивая, Оскар не нуждался в ответе. Ему надо было высказаться, возможно даже выкричаться, но Лидия спала, и поэтому он говорил возбужденным шепотом.
– Вот и я не знаю. Поэтому и позволяю ему возвращаться в наш дом. И попрошайничать и доводить мать. А ведь он отлично знает, что только в прошлом месяце у нее был серьезный приступ.
Оскар замолчал, словно что-то вспомнил, и тут же подался к двери:
– Наверно, мне надо было бы выйти к гостям. Посмотреть, кто остался.... Как не вовремя я затеял эту вечеринку!
– Не стоит. Я уверен, миссис Хеннинг со всем справится, – остановил его Мартин. Находясь ближе к выходу, он слышал, что шум голосов уже практически сошел на нет. Если кто-то еще и оставался, то единицы.
– Да, ты прав. Но, все-таки, это не совсем прилично: ни мужа ни жены. Пойду проверю.

Мартин остался один. Лидия спала, ее веки подрагивали. В расслабленном состоянии к ее лицу вернулась красота, и Мартин увидел выразительные губы, немного удлиненный нос, гордую линию бровей. Единственное,  что портило впечатление, была сама кожа, вся в мелких шрамах, как будто на нее рассыпалось стекло. Наверно, при активной мимике,  этот недостаток был незаметен, но сейчас было видно, что счет шрамов шел на десятки. У Мартина екнуло в груди. Он ценил красоту. Особенно несовершенную.
– Все ушли, – услышал он голос Оскара. Тот стоял у двери и Мартин жестом попросил подержать ее открытой. Сам тихо взял женщину на руки. Та застонала, но не проснулась.
Следуя за Оскаром, они поднялись на второй этаж и уложили Лидию на кровать в ее спальне. В комнате было жарко и Оскар приоткрыл окно:
– Немного воздуха не повредит. Она проспит до утра.
Все предметы в спальне, ее интерьер и запахи говорили о том, что принадлежит она женщине. Если Оскар и бывал здесь, то только в качестве гостя. Выйдя, он плотно закрыл за собой дверь.
– Поужинаешь со мной?
Мартин не стал отказываться. В течении всей вечеринки он омывал свой желудок алкоголем, и теперь его немного подташнивало. К тому же, впервые за этот вечер у них появилась возможность остаться наедине. 
Они прошли в кухню и вытащили из холодильника еще не успевшую остыть еду. На фоне интерьера, выдержанного в стиле французской провинции, тарелки с сыром и мясом смотрелись живой копией старинных натюрмортов, прелестных на первых взгляд,  и настораживающих, для умеющих считывать символы. Для чего так крупно порезан лимон? Отчего мясо отдаёт миндалем? О чем думает Оскар и почему он смотрит на Мартина так, как будто хочет что-то сказать, но не решается?
– Спасибо, что ты здесь, – после долгого молчания подал голос Оскар. – Больше всего в такие дни я не люблю оставаться один. Ее припадки даются мне тяжелее, чем ей самой. Завтра Лидия проснется и, вероятнее всего, ничего не будет помнить. А я буду днями, неделями следить за каждым ее движением, чтобы предугадать приближение следующего приступа. Вот уж неблагодарное занятие! Оберегать от всего, что могло бы ее расстроить, и все равно пропустить то единственное, что станет спусковым крючком.
В эту минуту он выглядел жалким. Непомерная тяжесть ответственности тянула его плечи вниз, вслед за ними следовали шея и голова. Обычно зачесанные назад волосы беспорядочно свисали по бокам, делая Оскара похожим на старую куклу. Внутри она была полой. Что бы ни наполняло ее раньше – любовь, долг, сострадание – все успело высохнуть и обтрепаться, оставив вместо себя одну лишь усталость.
– Почему ты не наймешь сиделку?
– А как это поможет? Сиделка не телохранитель, она не оградит Лидию от неприятностей, не станет стеной между матерью и сыном. Тем более, тогда наши внутренние недоразумения станут достоянием других, а для этого Лидия слишком гордая. Нет, исключено!
Свое утверждение Оскар сопроводил решительным взмахом руки, словно хотел пресечь все дальнейшие разговоры, но вышло неубедительно.
– Теперь ты можешь рассчитывать на меня, – ответил ему на это Мартин.
– Ты сам не понимаешь, что говоришь,– качнул головой Оскар. – Нельзя брать на себя ответственность за жизнь другого, каким бы близким ни был для тебя тот человек. Ребенок – да, родитель ответственен за свое порождение, но за жизнь взрослого может отвечать только он сам. Тебя шокирует мое бесчувствие? – заметил он удивление на лице собеседника, – Тогда извини. Но, понимаешь, чем старше я становлюсь, чем меньше остается у меня времени до перехода в небытие, тем сильнее хочется быть откровенным. Делать, то, что хочется. Говорить о чем думается. Быть собой. Господи, мне стукнуло шестьдесят, а я все еще оглядываюсь на других!  Боюсь себя, своих желаний! Не живу – существую!

Оскар перевел дух. Ему хотелось сказать о многом, но врожденная сдержанность дозировала даже этот порыв. Пробка, закупорившая бутылку эмоций, сидела слишком плотно, требовалось усилие, чтобы содержимое выплеснулось наружу.
– Если я хоть что-то понял в этой жизни, – все-таки продолжил Оскар, – так это то, что жить надо здесь и сейчас. Не подстраиваться под мнение других, не оглядываться на принятые нормы. Не сомневаться, не откладывать, не ждать. Счастье мимолетно. Человек или принимает его в свою жизнь, или оно навсегда исчезает из вида. Понимаешь?

Мартин понимал, и, если не спешил отвечать, то только потому что не мог подобрать слов, способных в полной мере выразить все, о думал. Его сердце сжимала жалость, он не понаслышке знал, о чем говорит его друг. Он сам был таким же одиночкой, вынужденным прятать свое “я”. Но сейчас это было неважно: внутри его тела нарастала давно забытая, электризующая радость открытия. Желанное обретало черты реальности.

Мартин накрыл руку Оскара своей. Почувствовал мягкость его кожи, ровное тепло ладони.  Кончиками пальцев нащупал пульс и сравнил его со своим собственным. Оба были учащены, оба бились в  неровном ритме. Общее волнение уже объединяло их в единое целое, так что последовавший поцелуй лишь стал его естественным продолжением.

Глава 5. Год 1967

Отец Джон появился в интернате солнечным полуднем в середине августа. Он приехал на старом сером Хольдене и вбежал по ступенькам с энергией Архангела Гавриила, торопившегося сообщить Марии благую весть. Отец Джон собирался донести Слово Божие до всех и каждого, и энтузиазм недавнего выпускника духовной академии был ему в помощь.
Предыдущий настоятель преподобный отец Пол, после сорока лет службы вышедший на покой, оставил ему приход в состоянии спячки. Местные жители вспоминали о церкви в моменты рождения и смерти и обходились без нее во все остальные времена. На первую службу пришло человек двадцать (некоторые только за тем, чтобы увидеть нового священника), на последующие и того меньше. Отец Джон забил тревогу и дал себе слово вернуть прихожан в лоно церкви. Особых надежд на дислоцирующуюся в Бандиане воинскую часть у него не было. Постоянные обитатели представляли больший интерес, и он начал наносить визиты всем жителям прихода. Помимо самого городка, приход включал еще три десятка фермерских хозяйств, разбросанных на сто километров в округе. За день удавалось познакомиться с одной, максимум двумя семьями. Все они были рады его приезду, приглашали на обед и ужин, но приходить в церковь не обещали. Выходных дней на фермах не бывает, и, если у фермеров и выпадало свободных несколько часов,  тратить их на службу никто не собирался.
Когда дальние кордоны были освоены, отец Джон перешел к ближним и обратил свое внимание на приют. Сведения, которые  сообщил о нем старый священник, были скупы. Судя по всему, отец Пол навещал приют только в случаях крайней необходимости.
– Печальное место, – так описал старый священник это заведение. – Да и директор не самый легкий в общении человек.  Не думаю, что вам удастся найти с ним общий язык. 
К словам предшественника отец Джон отнесся скептически. Он уже составил свое представление о том: безразличный, охладевший к популяризации Библии служитель церкви. Такие священники относились к выполнению своих обязанностей с равнодушием и полагали, что позиции церкви и без того сильны, чтобы бороться еще и за каждого отдельного верующего. Единожды получив место в тихом приходе, они устраивались в нем, как курица в теплом гнезде, и покидали его только после выхода на пенсию. В представление отца Джона, все еще молодого человека, совсем недавно переступившего порог тридцатилетия, такие аксакалы от религии приносили церкви больше вреда, чем пользы. Поэтому он поблагодарил наставника за совет и решил, что свое мнение составит сам. 
Он появился на пороге интерната полный оптимизма, а ушел готовый к сражению. Увиденное расстроило: забытые дети, бедное, напоминающее больницу помещение. Даже в такой светлый день атмосфера внутри была гнетущей. Те дети, которых отцу Джону удалось встретить, выглядели жалко. Их лица были настолько бледны, что казалось ими вытирали мелованные в салатовый цвет стены интерната. Отец Джон пытался с ними заговорить, но ничего вразумительного в ответ не услышал.
– Ваши воспитанники не идут на контакт. Похоже, у них совсем не опыта общения с внешним миром, – осторожно заметил он, когда в конца экскурсии майор Риджет пригласил его к себе. Обстановка директорского кабинета могла служить примером аскетизма: простой стол, несколько стульев, отклонившийся назад книжный шкаф. На стенах ни фотографии королевы ни распятия, только выцветшая от старости карта Австралии. Схожую обстановку отцу Джону приходилось видеть в полевых штабах, когда он проходил воинскую службу. Впрочем, кабинет соответствовал своему владельцу: директор тоже был вылитым военным, выдержанным и серьезным.  Черты его лица обрамляла густая растительность: жесткие, торчащие вперед усы и брови, напоминающие разросшийся кустарник.
– Откуда ж ему взяться, этому контакту? Воспитатели да обслуживающий персонал – вот и все их общение.
–Родители?
–Случается. Каждую первую субботу месяца.
–Так редко?
–Слишком часто. Я совсем не уверен, что эти визиты идут детям на пользу. Ну, подумайте сами: что бы вы чувствовали, если бы к вам в гости неожиданно приехал какой-то малознакомый человек? Привез подарки, что-то рассказывал, обнимал, а потом также внезапно уехал? Ведь далеко не все родители навещают ежемесячно – единицы. А дети ждут, расстраиваются. Будь моя воля, я бы запретил эти посещения вовсе: отказался, сдал ребенка в  интернат – будь добр, забудь сюда дорогу.

Слова директора выдавали в нем человека прямолинейного, живущего в системе простых координат: любовь-нелюбовь, долг-предательство, верность-измена. Любая девиация должна была быть строго наказана, как невыполнение приказа в армии.
– Я вас понимаю: для интерната такие визиты – одни помехи. Тогда почему бы детям не посещать мои службы? Я провожу их чаще, чем раз в месяц. Дважды в неделю…– предложил отец Джон.
– Это еще зачем? У здешних детей мозги и так уже хорошо запорошены – никакой церкви не надо. Да и на чем, позвольте узнать, они будут до неё добираться? Своего транспорта у нас нет.
– Пешком… Церковь не так уж и далеко… – пропустил ересь мимо ушей отец Джон.
– Но и дети не так уж здоровы. Некоторые совсем не ходят. Большинство вот уже много лет, кроме заднего двора, нигде не бывали. Как вы представляете себе этот поход? Извините, но для роли Стефана  я немного староват. 

Предложение собеседника пришлось директору явно не по душе. Его толстая шея покраснела и с левой стороны на ней вздулась перекрученная жила. Вместо того, чтобы заниматься делами, он тратил время на ерунду. Если новому священнику нужны прихожане, придется ему поискать их в других местах!

Поднявшись со своего стула, майор Риджет дал понять, что разговор окончен. Отец Джон покорно последовал за ним. Он был разочарован. Характеристика, данная его предшественником директору, оказалась верной: солдафон, он и есть солдафон.
– И все-таки! – уже у дверей предпринял он последнюю попытку, – Я понимаю, что вы не можете или не хотите выводить детей в город, но я же сам могу приходить к ним? К примеру, по воскресеньям после службы…
Директор остановился.
– Это еще зачем?
– Как зачем? Рассказывать детям о Христе. Чтобы они знали, что живут в Царствии Божием, что…
– Вы шутите? – оборвал его директор. В этот момент выражение его лица было красноречивее слов. – Так и не поняли о каких детях идет речь?! Вы же их видели! Ну хорошо, я объясню по-другому. Так вот: в моем ведении находится шестьдесят четыре ребенка в возрасте от двух до пятнадцати лет. Среди них страдающих синдромом Дауна – двадцать шесть человек, церебральным параличом – восемнадцать. Диагнозы остальных относятся к области олигофрении в диапазоне от легкой дебильности до идиотии. От них всех отказались их семьи. Большинству из них недоступны самые простые радости жизни. По исполнению шестнадцати лет они отправятся прямиком в дом престарелых, где и проживут остаток своих дней. И вот зная это (или хотя бы догадываясь),  вы все равно беретесь утверждать, что все происходящее с ними есть проявление божественной любви?!
Говоря это, директор побагровел. Он, вне сомненья, забыл, что перед ним носитель сана и ответы на подобные вопросы предопределены. В недвусмысленных фразах майор Риджет объяснял чужаку о каких детях шла речь, и в этом сам выступал человечнее и сострадательнее, чем можно было предположить.
– Если все действительно так, как вы говорите, то вреда мои посещения точно не нанесут! – взмолил отец Джон, – А уж будет ли польза – позвольте каждому ребенку решать самому!
Они стояли в двух шагах от двери. Директор мог вышвырнуть его вон, а мог проявить милосердие. В любом случае, отцу Джону пришлось бы только покориться, и он вытянулся перед старшим, как солдат на плацу.
– Вам больше некуда себя приложить? – уступил перед такой настойчивостью майор Риджет. – Хорошо, приходите. Только особо не обольщайтесь.
– Спасибо, – взял вольно отец Джон.
Он решительно протянул на прощание руку, решительно дернул дверь.  Отдать честь при таких обстоятельствах было бы уместнее, но для первого знакомства это могло оказаться слишком. “В следующий раз”, – пообещал себе отец Джон, выходя из директорского кабинета.

Возвращение состоялось через неделю. С собой отец Джон принес иллюстрированную Библию и, сев среди собранных в игровой детей, попытался рассказать им первую историю книги Бытия. Рассказ вышел скомканным, перемежеванный  паузами и повторами, большей частью из-за того, что отец Джон сам никак не мог сосредоточиться на том, что говорил. Конечно, он знал, что увидит детей особенных, с очевидными физическими и умственными отклонениями, но, что их будет так много, никак не рассчитывал. Жалость не просто сдавливала ему горло, она разъедала все слизистые щелочной кислотой.
Он пытался привлечь внимание слушателей к своему рассказу, а взамен натыкался на взгляды, обращенные в себя. Детская мимика не соответствовала моменту, поведение – принятым нормам. Дети были здесь и не здесь, так что казалось, от отца Джона их отделяла невидимая стена. Эту стену нельзя было определить наощупь, размеры не разглядеть, но для того, чтобы разрушить ее, требовались  какие-то другие, отличные от привычных слова. “Вначале было Слово”… Какое должно было быть Слово, чтобы эти дети услышали его? Отец Джон не знал. Он переводил взгляд от одного ребенка к другому и видел один лишь туман непонимания. Впрочем, нет, – наткнулся он пару умных глаз – вот тот паренек во втором ряду, кажется, слушал его вполне осознанно. От радости открытия отец Джон прервался, потом улыбнулся непосредственно мальчику и получил слабое подобие улыбки в ответ. Ну, слава Богу! Хоть один ребенок из множества, но понимал, о чем идет речь. Этого было достаточно, чтобы священник воспрянул духом и смог подвести внятную черту под не вполне внятным первым занятием.
– Как тебя зовут? – спросил он у мальчика, когда нянечки начали уводить детей.
– Мартин.
 Мальчик был щуплым, бледным и чем-то напоминал голодного волчонка. На вид ему было лет семь.
–Если хочешь, можешь взять посмотреть, – протянул ему Библию отец Джон. – Там есть интересные картинки.

Считается, что учитель приходит к ученику, когда тот готов принять его в свою жизнь. В случае с Мартином, это утверждение было верным на половину: до знакомства с отцом Джоном его существование могло считаться жизнью исключительно номинально.  И дело было не в том, что его по ошибке записали в идиоты, да так и оставили, а в том, что в отношении большинства остальных питомцев приюта этот диагноз был совершенно верен. Жизнь среди умственно отсталых не располагала к нормальному развитию, поэтому ходить Мартин начал лишь тогда, когда высокие стенки кроватки больше не могли удержать его в середине, а говорить благодаря тому, что его соседями по спальне были дети с неповрежденным артикуляционным аппаратом и воспитатели общались с ними больше, чем с остальными. Его случай считался легким и разрешалось ему немного больше, чем остальным. Он мог сам гулять по территории интерната, заходить на кухню, помогать в огороде. Последнее было кстати: из-за низкокалорийной казенной пищи голод сопровождал Мартина, как преданный пес.  Сорванные втихаря огурцы и помидоры давали возможность хоть ненадолго, но заглушить его настойчивый скулеж.

Специфичные дети предполагали специфичные отношения: тесные дружеские связи между ними не завязывались. Слишком зациклен каждый был на себе, слишком зависим от своего физического состояния. За все годы, проведенные в интернате,  единственная настоящая дружба у Мартина завязалась только с Сидлом, и память о ней еще долго отдавала в нем горечью.
Сидл Бролл страдал синдромом Дауна. Он поступил в интернат уже относительно взрослым, в возрасте семи лет. В тот год его мать  вторично вышла замуж. Больной ребенок новому мужу был не нужен, и Сидла устроили в “дом”. Государство неохотно, но взяло на себя ответственность за своего неполноценного гражданина, таким образом дав родителям еще одну попытку расплодиться полноценным членом общества.
 
Сидл приехал чистым, ухоженным ребенком, привезя с собой неведомый другим детям запах дома. Его вещи пахли лавандовой отдушкой, его волосы фруктовым шампунем. Похоже, дома им занимались, потому что говорил он бойко, был смешлив  и очень активен. С собой он привез коллекцию игрушечных автомобилей, ставшей для воспитанников интерната событием, сравнимым с открытием гробницей Тутанхамона. Невозможно было представить, что кто-то где-то мог играть такими блестящими, новыми игрушками. Что их можно было коллекционировать, и принадлежали они одному и тому же ребенку. Четыре форда, два кадиллака и один Понтиак – пройдет жизнь, а Мартин все еще будет помнить названия моделей и звук оттягиваемой инерционной пружины в Понтиаке – “иииии-жжаааа”!

Отказались от Сидла не сразу. Первое время мама приезжала к нему  еженедельно (всегда в будни, видимо, пока отчим был на работе), затем раз в две недели, затем каждые три. Потом у нее начал расти живот, и в последний раз она приехала глубоко беременной. В тот визит она привезла в подарок большую пожарную машину с выдвигающейся лестницей и миниатюрными ведрами по бокам. В кузове у нее сидело два ряда пожарников – желтые шляпы, красные плащи.
– Какое-то время я не смогу приезжать, Сидл. С двумя детками у меня будет много хлопот, понимаешь? Но ты не скучай, играй.

Точка невозврата была пройдена. Сидл жил в интернате уже больше года, но именно после того визита он стал стремительно сдавать. Нечто подобное можно наблюдать у раковых больных в последней стадии, когда метастазы проявляются одновременно во разных местах, тем самым лишая организм способности к сопротивлению. Сидл впал в апатию,  перестал играть. За право повозить его пожарную машину стояла очередь, но сам он был к ней безразличен, и даже не расстроился,  когда на его глазах она выпала из окна второго этажа. Случайно, хотя бог его знает: кто-то же должен был ее подтолкнуть. 

Та деградация произвела на Мартина тяжелое впечатление. Он терял друга этапами, фрагментами. Постепенно и бесповоротно.  Терял, и был бессилен что-либо изменить. “Скажи мне кто твой друг, и я скажу тебе кто ты”.

Появление в приюте отца Джона произошло в ту пору, когда Мартин уже не сомневался в собственной ущербности. Его держали за высоким забором, его окружали очевидные инвалиды, его не хотели родители – доказательств было предостаточно. Более того, в границах интерната неполноценность считалась нормой (обманчивое понятие “норма”, податливое, как мягкий парафин). Откуда же Мартину было знать, что он другой?
Отец Джон – человек со стороны – заметил это сразу.  Сначала руководствуясь эгоистичными мотивами: всегда приятнее обращаться к тому, кто тебя понимает. Потом ради самого Мартина. Горящий в его глазах интерес компенсировал отсутствие такового у остальных, открытый рот вдохновлял священника больше, чем церковь, полная прихожан. Пастырь и его слушатель вели одну и ту же беседу, и жаль было ограничивать ее шестьюдесятими минутами в неделю.

Продлить общение удалось однажды, когда отец Джон увидел своего ученика в поле рапса, начинающегося за интернатом. На фоне голубого неба высокие желтые цветы смотрелись бескрайним сплошным морем, так что любой инородный объект выделялся на нем как буек. Зрение у отца Джона было отменное, и голову Мартина он узнал сразу.
– Эй! – позвал он, выйдя из машины. – Мартин, это  ты?
Вокруг были одни цветы и стебли. Мальчик прятался где-то здесь, но где именно? Отец Джон зашел в первые ряды и тут же, в метре от себя  услышал шорох.
– Вот ты где! – пошарил он глазами в том направлении, – Не бойся! Это же я!
– А я и не боюсь, – раздалось в ответ. Густые стебли раздвинулись, и из них вышел Мартин. Он был в своих единственных, сношенных до такой степени, что первоначальный цвет был неразличим, брюках и в тенниске такого же невнятного оттенка. На его волосах лежала желтая пыльца.
– Чем ты тут занимаешься?
– Ем.
– Что? – посмотрел вокруг и не заметил ничего съедобного отец Джон, – Разве эти цветы можно есть?
– Ну.
Отец Джон сорвал желтую корзинку цветка и положил ее себе в рот. По вкусу та немного напоминала белокочанную капусту.
– Листья тоже можно, – добавил Мартин.
Было очевидно, что он уже неоднократно гулял этими полями и знал, о чем говорил.
– Как же тебе удалось выбраться из приюта?
– Через заднюю дверь, – смотря себе под ноги, ответил Мартин.
Мальчик явно боялся поднять голову, как будто ожидал выговора.
– Садись в машину, я отвезу тебя обратно.
– Зачем? Не надо! Я сам! – испугался Мартин, одним махом отпрыгнув назад в самую гущу цветов. Теперь между ним и взрослым снова лежало безопасное расстояние. Реши отец Джон приблизиться хоть на шаг, и он сразу бы дал деру.
– Ну что ты, Мартин, я совершенно не это имел ввиду. Я не собираюсь тебя выдавать. Просто подвезу к воротам интерната и все.
– Не надо! Тогда они точно все узнают!
Этот ребенок соображал лучше, чем взрослый. Конечно, выходил же он не через парадный вход!
– Как же тебе удалось выбраться?
– Через дырку.
– Тебя будут искать…
– Кто?
– Я не знаю: няни, сторож…
Положа руку на сердце, отец Джон сам был не уверен в том, что говорил: одним убогим меньше, одним больше. С таким количеством воспитанников персоналу хватало работы и без Мартина.
– Как ты очутился в этом приюте, Мартин?
– Родился.
– Исключено. Никто не рождается в таких местах. У тебя должны были быть родители. Где они? 
– Не знаю. По-моему, этого никто не знает.  Наверно, даже ваш Бог.
– Бог все знает, – заверил отец Джон. Он посмотрел по сторонам: ни одной живой души, только поля, дорога и чистое, без единого облака до самого горизонта небо.
– А хочешь прокатиться на машине? – щелкнула в голове мысль.
– Сейчас?
– Да. Садись! – открыл пассажирскую дверь отец Джон.

Это была не бог весть какая машина, и лет ей, наверно,  было больше, чем самому отцу Джону, но для семилетнего ребенка, до этого никогда ни на чем не ездившего, она была сравни космическому кораблю. Ну и что, что окно заело на половине – весенний воздух врывался через него. Ремень безопасности был отброшен за ненадобностью, обалдевший от счастья Мартин вываливался из окна. Машина несла их навстречу Солнцу, и от новизны происходящего Мартин смеялся как ненормальный. Сначала отец Джон поглядывал на него с опаской, потом заразился сам. Он выдавливал из своего Хольдена  все, на что тот был способен, и тот, как застоявшийся в конюшне скакун, благодарно ржал в ответ. Если бы дорога не была конечной, такими темпами они бы выехали за горизонт, но вместо этого только записали большую петлю вокруг Бандианы и въехали в город с другой стороны. Для Мартина это означало скорое возвращение в приют, и он нехотя оторвался от окна.
– Здорово было, – сказал он.
Его взгляд снова уперся куда-то в ноги. Оставшийся отрезок пути его не интересовал. Догадаться почему было несложно, и отец Джон почувствовал себя конвоиром, везущим арестанта в тюрьму. При этом, в чем обвиняется арестант он не знал, и даже сомневался, был ли тот виновен вообще.
– Ты точно уверен, что тебя не хватятся? – с сомнением спросил он.
– Кому я там нужен?
В его словах звучала угрюмая уверенность всеми забытого ребенка, и отец Джон решился:
– Тогда поехали, покажу тебе нашу церковь.

Церковь святого Фомы располагалась на пересечении двух дорог, напротив кладбища и недалеко от местной достопримечательности – трехсотлетнего эвкалипта, под которым когда-то собирались племена аборигенов. В ней не было ничего особенного, обычная каменная постройка: немного тяжеловесная по стилю, немного грубоватая в отделке. Десятки подобных церквей были разброшены по всей стране, и их присутствие в удаленных, совершенно не располагающих к оседлой жизни местах всегда вызывало у отца Джона молитвенную радость. Большая часть этих церквей была построена еще первыми поселенцами – отчаянными людьми, решившимися пересечь океан и начать освоение нового континента. Сами ютясь в домах-времянках, претерпевая от жаркого климата, недостатка воды и отсутствия элементарных удобств, они, тем не менее, находили возможность возвести дома Бога в десятки раз лучше и краше, чем свои собственные. Такое подвижничество  свидетельствовало о большой любви, и, каждый раз стоя на амвоне, Отец Джон не мог не чувствовать, что обращается с проповедью не только к присутствующим, но еще и к душам всех тех самоотверженных первых поселенцев, поставивших Божьи нужды выше своих.

Они вошли в церковь. Пахло свечами – теплый сладкий запах таинства веры. Витражи переливали радугой. В их свете деревянные лавки блестели так, как будто их недавно заново вскрыли лаком. Кроме священника и Мартина внутри никого не было.
– Это вы здесь живете? – опустился до шепота ребенок.
– Нет, – также тихо засмеялся в ответ отец Джон. – Здесь живет Бог.
Он провел мальчика поближе к алтарю, и они сели на первой ступени ведущей на возвышение. Напротив прохода, лицом к свету.
– Знаете, почему меня не хватятся? – после недолгого молчания первым заговорил Мартин. – Потому что сегодня родительский день. Воспитатели  знают, кого навещают, и занимаются только ими.
– В то время, как ты стопроцентно уверен, что к тебе никто не приедет?
– Мм, – подтвердил Мартин. Он сидел, покачивая головой в такт ему одному ведомых мыслей. При этом его плечи были опущены вниз, отчего казалось, что на самом деле он никакой не ребенок, а дряхлый, уже не держащий голову старик. 
– Вы же все знаете, правда? – посмотрел он на отца Джона,– Тогда скажите, что со мной не так? Почему я никому не нужен?
Детский голос звенел от обиды. Очевидно, вопрос мучал его уже давно.
– Не знаю, – признался отец Джон, – Но Библия учит нас, что все в руках Божьих. Неисследимы пути Его, непостижимы судьбы Его. Он один знает свой замысел о мире и о каждом из нас. Другими словами, во всем, что происходит с нами, есть свой высший смысл. Нам может быть сложно его понять, но это означает лишь то, что вера наша недостаточна сильна. Когда же человек верит сильно-сильно, возможны любые чудеса.  Сказал же Господь: “если сколько-нибудь можешь веровать, все возможно верующему”. И к слепым возвращается зрение, и больные выздоравливают. И родители находят своих детей. Верь Мартин, молись. И “воздастся тебе по вере твоей”.

Отец Джон очень хотел, чтобы Мартин понял его, поэтому говорил короткими фразами. Они не отвечали напрямую на заданный вопрос, не предлагали немедленного решения, но, по крайней мере, оставляли надежду, что все еще может измениться к лучшему.
– Ну что ты, что ты, – испугался он, когда Мартин вдруг расплакался, – Не надо. Все еще будет хорошо, вот увидишь.
Отец Джон прижал мальчика к себе и почувствовал, как постепенно мокреет рубашка. От детских слез было горячо и немного щекотно, совсем как когда его ранило в плечо там, во Вьетнаме.  Тогда кровь, пропитавшая форму, тоже была очень теплой. Единственное разница заключалась в том, что то тепло сопровождалось жгучей болью, в то время как сейчас боль была саднящей и эпицентр ее был немного ниже и левее.
– Подожди, Мартин, дай мне что-то тебе сказать, – попытался он успокоить ребенка. – И прошу, отнесись к моим словам внимательно: я не знаю, что случилось с твоими родителями. Не знаю, почему они оставили тебя. Но я хочу, чтобы ты запомнил: на меня ты можешь положиться всегда. Слышишь?
В подтверждение своих слов отец Джон обнял мальчика так крепко, как только мог. Это было не самым лучшим утешением, но даже оно было больше, чем любое другое, на что Мартин мог когда-либо рассчитывать.

То была дружба невозможная при других обстоятельствах. Будь в приходе больше прихожан, немного шире круг общения и меньше свободного времени, возможно, священник и не уделял бы обитателям интерната так много внимания. Но вверенная ему паства была немногочисленной, местность уединенной и поэтому отец Джон, старающийся выполнять свои обязанности добросовестно, навещал их регулярно. Дети по-прежнему вызывали в нем и сострадание и страх: слишком редко выходил наружу живущий в них свет. С ними отец Джон не был уверен ни в чем: понимают ли они его, слушают, слышат. Но вера в том, что упорство сильнее препятствий, придавало сил, и он продолжал свои чтения. Часто, адресуя их одному Мартину. Мальчик сидел у его ног, следя за своим учителем с ревнивым вниманием. Теперь отец Джон отчетливо видел, как сильно тот отличался от остальных воспитанников. Да, он был неразвит и нелюбим, но его взгляд – безошибочный индикатор интеллекта – всегда был пронзительно остр. Пребывание Мартина в приюте для детей-инвалидов вызывало недоумение, и однажды отец Джон попытался его прояснить.

– Интересный ребенок, этот Бандиана, – поделился он своим впечатлением с директором. Их отношения складывались лучше, чем можно было предположить вначале, и иногда после занятий отец Джон заходил к директору на обед. 
–Мартин? Почему вы спрашиваете? – переспросил тот, когда они сели за стол. Угощение было скромным: кусок баранины с картофельным пюре. 
–Любопытно. Мартин не производит впечатление ущербного. Наоборот, довольно смышлёный для своих лет.
–Вы правы, хороший ребенок. Зря отказались.
–Знаете кто?
–Нет. Родителей полиция тогда так и не нашла. Да и как найдешь: ни имени, ни адреса…
Майор Риджет налил им обоим по полстакана домашнего вина.  Виноделие было одним из его немногих увлечений, благо дикого винограда на территории интерната росло много.
–Как же тогда выяснилось, что с ним не все в порядке? – пригубил напиток отец Джон. Вино было еще молодое.
–Поставили диагноз. Средняя степень олигофрении.
–Что это значит?
–Имбецильность или, выражаясь простым языком, Мартин немного идиот.
–Даже так, – почесал переносицу отец Джон. От резкости вина у него щекотало в носу. – Вы сами тоже так думаете?
–Кто я такой, чтобы сомневаться в оценке специалистов? – с укоризной глянул на него майор Риджет. – Врачам виднее. Моя обязанность – обеспечение порядка. Целые окна, работающий котел. А диагнозы, методы лечения – это не по моей части. Что же касается Мартина, то если у него и есть отклонения, то на фоне остальных детей минимальные. Вполне мог бы жить и в семье.
–Как хорошо, что вы это сказали! Значит, не один я так думаю.
–Ну, я же не слепой. Другое дело, что в таких случаях моё мнение ничего не значит. Что-либо изменить я не в силах. Родственников у Мартина нет. Выбросить его на улицу я не имею права. Обычный же дом ребенка – не вариант.
–Почему?
Майор Риджет скупо улыбнулся себе в усы.
–Потому что, в отличии от вас, я иногда общаюсь с коллегами из других приютов и знаю, что условия содержания в них еще хуже, чем у нас. Детей туда отправляют неблагополучных, порядок немногим отличается от тюремного. Каждый сам за себя, побеждает сильнейший. Ребенку с диагнозом “олигофрения” там придется несладко. Пусть уж лучше остается у нас.
Рассуждения директора как всегда базировались на здравом смысле, но отец Джон был все-таки смущен. Здоровый ребенок среди неполноценных? Каким же он вырастет?
– По-моему, это неправильно, – осторожно заметил он. – Если Мартин более-менее нормален,  нехорошо держать его в одном заведении с убогими.
– Даже если это заведение – его дом?
– Дом?!
– Представьте себе. Не самый лучший, не самый уютный, но, тем не менее, единственный имеющийся, и где к нему относятся не самым худшим образом.
– Поэтому он до сих пор безграмотен?
– Не придирайтесь по мелочам, – огрызнулся директор.
По его все суровеющему лицу можно было догадаться, что тема разговора ему не по душе: не для того он пригласил священника разделить с собой обед, чтобы теперь выслушивать его замечания.
– Послушайте, – поспешил сказать, что хотел отец Джон, –Мартин должен начать учиться. Он умный мальчик!
– Вполне вероятно. Но как вы себе это представляете? В Бандиане школы нет, возить в другой район его никто не будет. Да и без письменного разрешения врача его туда просто не примут!
– Не проблема. Учить его буду я сам. Свободного времени у меня достаточно. Могу приходить в интернат хоть ежедневно.
Директор осуждающе покачал головой.
–Какой же вы все-таки энергичный молодой человек, Джон! Скажите, ну зачем вам это нужно? А что, если за ним потянутся другие? Вы готовы взять на себя образование всего приюта?
 – С удовольствием, – вспомнил бессмысленные взгляды своих воскресных слушателей тот. – Можете считать меня своим штатным педагогом.
– Даже не думайте, – не оценил его щедрости  директор. – На новую штатную единицу средств нет. Но если хотите бесплатно, то давайте. Давайте!

Пообещав обучить грамоте всех обитателей приюта, отец Джон, конечно, блефовал. Его учеником мог стать один лишь Мартин, и с ним он и начал заниматься. По наитию, скачками и отрывками, и ровно до того момента, пока глаза ученика не стекленели от напряжения и непонимания. Наивная надежда на быстрый успех была откинута довольно скоро – сказывались годы умственного бездействия, и, чтобы втолковать ученику элементарные вещи, отцу Джону приходилось кружить над ним как орлу над орленком. В случае с Мартином птенцов было как будто бы двое. У первого, поджидающего священника при въезде в интернат, был горящий взгляд и радостная улыбка. Но стоило оказаться внутри здания, и на свет выходил его бледный собрат. “Интернатскому” Мартину было трудно сосредоточиться. Вместо того, чтобы говорить в полный голос, он шептал и испуганно замолкал, когда в комнату заходил посторонний.

Приют, казалось, обладал сверхъестественной способностью забирать энергию у всего живого. Вырастить что-то здоровое в его пределах было невозможно, и отец Джон выпросил у директора разрешение забирать Мартина к себе. По сравнению с  интернатом его жилище при церкви могло считаться оазисом тепла и уюта. Для настоящего комфорта в нем, правда, не хватало второго стула и работающей газовой конфорки. Но, даже проводимые на крыльце, занятия приносили куда больше толка, чем в зеленых интернатских стен.

В общении Мартин напоминал дворового щенка. Его первым импульсом было ощетиниться и отбежать на безопасное расстояние, чтобы потом шаг за шагом позволить приблизиться к себе снова.  Подпустив же, Мартин становился по-детски шаловлив и громок. Его живость была заразительна и вызывала в отце Джоне незнакомую, до этого никогда не испытываемую родительскую радость.

Учебный процесс растянулся на пять лет, но к двенадцати Мартин мог уже и читать и считать.  В его нормальности, по крайней мере у его наставника, сомнений не было. Пребывание в доме инвалидов казалось безобразной ошибкой, требующей немедленного исправления.
– В этом вопросе я бессилен,  – сразу предупредил его майор Риджет, когда отец Джон завел с ним очередной разговор о переводе Мартина в более подходящее для того заведение. – Следующая медкомиссия в шестнадцать лет. Созывать ее раньше, базируясь на мнении неспециалистов, никто не будет.
– Четыре года – вечность в его возрасте! Жить взаперти, когда другие свободны как птицы! Ходят в школу, общаются с друзьями, готовятся к взрослой жизни! Вы понимаете, что по отношению к Мартину это преступление, и мы с вами его соучастники?!
– Ну знаете, это уже слишком, – вспыхнул директор. – Вы, святой отец, говорите, да не заговаривайтесь! Кому, как не вам, знать, какие исключения я делаю этому ребенку!
– Мало! Что ему час свободы по сравнению с целой жизнью?! – отец Джон посмотрел на директора с отчаянием: – Должны же быть еще какие-то варианты!
–Если они и есть, то мне они неизвестны. Были бы родственники, можно было бы говорить об опекунстве.  А так…
– Я могу стать опекуном?
Директор помедлил с ответом. Несмотря на все разногласия, молодой визави вызывал в нем симпатию, и его долгом было его предостеречь.
– Осторожно, мой друг, – кашлянул он, – вы вступаете на тонкий лёд. Уверены, что хотите?
– Если другого выхода нет, то да.
–Бог в помощь. Только учтите: обратного пути может и не быть. Вернуться в интернат Мартину будет очень сложно.
– Об этом не волнуйтесь, – заверил священник. – Значит, у меня есть шансы на успех?
– Почему бы и нет? Согласия родителей, за отсутствием таковых, не  требуется. Диагноз легкий.
– И где можно оформить это опекунство?
– В чистилище на Земле – опекунском совете, – пошутил директор.

Оценить справедливость такой характеристики отец Джон решился не сразу. За первым благородным душевным порывом последовала отнюдь неблагородная реакция, заставившая его задуматься о своих собственных планах. Несмотря на то, что по роду деятельности, он должен был знать о самопожертвовании и любви к ближним больше остальных, сам он святым не был. Более того, в свои тридцать шесть лет все еще жил сомнениями и желаниями и стремился к тому, чего не имел. Тихий приход в глубокой провинции  – апогей мечтаний для других – был ему слишком тесен, так что некоторое время назад отец Джон даже подал прошение о переводе. Ответа пока не было. Дошло ли?

С другой стороны, сказав “А”, надо было говорить и “Б”. В разговоре с директором он дал тому понять, что готов стать опекуном, и передумать – значило показать собственную слабость. Кем-кем, а трусом отец Джон себя не считал, поэтому заполнил необходимые документы и отправил их в совет. 
Процедура растянулась на месяцы, кандидатуру будущего опекуна рассматривали так, как будто за ним стояла еще очередь желающих. Дважды ездил отец Джон на собеседование в Мельбурн и дважды рассматривающий дело инспектор приезжал на проверку к нему.

В интернате о запущенном процессе знал только директор, Мартину пока было решено ничего не говорить. Когда же, почти год спустя, опекунству дали зеленый свет, оно совпало с назначением отца Джона в новый приход в Брисбене. “Знак свыше”, – понял священник и поспешил в интернат, чтобы поделиться новостями с Мартином.

– Наверно, это был самый счастливый день в твоей жизни, – перебил Оскар рассказ Мартина.
Мужчины сидели в “Диком дубе” – небольшом ресторанчике в горах Данденонга. Несмотря на угрюмое название, это было уютнейшее заведение, известное хорошей кухней и широким выбором вин. Кроме того, на втором этаже там располагался мини–отель – удобная опция для неожиданно утомившихся гостей. 
– К сожалению, нет. Если уж и судить по абсолютной шкале, то, боюсь, тот день можно считать одним из самых дрянных. Никогда больше мне не было так стыдно.
– За что???
Мартин кашлянул.
– Видишь ли, свое объявление мой дорогой наставник решил сделать в два этапа. И новость, что он уезжает в Брисбен оказалась первой. Он сообщил ее мне сразу, как только увидел меня во дворе интерната. Помню, мне тогда показалось, что я умер на месте. Все не мог понять, почему не падаю.
– А что же он не сказал, что стал твоим опекуном?!
– Не успел. Его позвал директор. Он ушел, только сказав, что нам надо будет поговорить. Я подумал, что он хочет попрощаться, и этого оказалось достаточно, чтобы потерять голову.
Свое признание Мартин сопроводил небрежным жестом, как будто хотел показать, что дальнейшее не стоит того, чтобы о нем рассказывать, но Оскар не позволил окончить на полуслове. 
– И что же было дальше?
– Дальше я подобрал валявшийся под ногами гвоздь и расцарапал отцу Джону всю машину. От капота до багажника. Вдоль и поперек.
По лицу Мартина было видно, что даже тридцать лет спустя совершенный акт вандализма вызывал в нем жгучий стыд.
– Ужасно! – рассмеялся на это Оскар. – Просто ужасно! Ни одно доброе дело не остается безнаказанным! Бедный отец Джон! Он, должно быть, сразу пожалел, что связался с тобой!
– Не исключено, – согласился с ним Мартин. – Но прошу тебя: давай прекратим этот разговор. О своем прошлом я могу рассказывать только в терапевтических дозах.
– Не мне тебя винить, – затушил свое веселье вином Оскар. – Теперь понятно, откуда в тебе эта мудрость. Все знаешь, обо всем догадываешься. И не задаешь лишних вопросов. Мне с тобой очень хорошо.
– Знаю, – улыбнулся Мартин.

Они встречались уже два месяца, скрывая свои отношения под легендой о внезапно проснувшемся в Мартине интересе к искусству. Мартин заезжал за Оскаром в магазин. Вместе они обедали и, если были недалеко от дома Мартина,  ехали к нему. Там, свободные от условностей, они получали свою скромную порцию преходящего счастья. Происходящее не вызывало в них ничего, кроме радости и сожаления. Радости от обретенного единства и сожаления, что их встречи непростительно кратки. Их союз был тройственен по умолчанию: свобода Оскара ограничивалась самочувствием его жены. Расстраиваться по этому поводу, а тем более ревновать не имело смысла. Как уже давно успел уяснить для себя Мартин, чаще всего после многих лет в браке вместе людей держит отнюдь не любовь. 

В этот раз из-за его рассказа мужчины задержались в ресторане дольше, чем планировали, и не заметили, как на смену дню пришли предзакатные сумерки. На их фоне горный рельеф на горизонте был похож на край неровно разорванного листа бумаги. Верхнюю его половину съедало последнее солнце, низ был безжизненно чёрен. Казалось, догорал последний закат на Земле.
– Если это конец света, я рад, что встречу его с тобой,  – сжал Оскар руку Мартина, и в этот же момент они оба услышали знакомый голос.
– Боже мой! Какая встреча! – шел к их столику Росс. Он был до неприличия громок и, судя по румянцу, красящему его скульптурные скулы, уже немного пьян. За ним следовала  его спутница: по-модельному эффектная блондинка, ростом годящаяся в баскетболистки.
– Сын, ты! – отдернул руку Оскар. – Что ты здесь делаешь? Ты же знаком с Мартином, да? Он был у нас в гостях.
Мартин приветственно кивнул. В отличие от своего спутника, появление Росса не вызвало в нем никакого смущения, и он  с легкостью скрестился с ним взглядами. В глазах наследника Финчей отплясывали черти.
– Конечно, помню. Барриста, проявляющий повышенный  интерес к антиквариату. Необычное сочетание.
Он держал себя возмутительно нагло, и при этом улыбался так обаятельно, что вызывал не столько негодование, сколько зависть. Научиться такой раскрепощенности было невозможно, с ней можно было только родиться.
– Польщен вашим вниманием, – ответил Мартин и глянул на спутницу Росса: – Может, присоединитесь к нам?
– Ни в коем случае, – ответил за нее Росс. – Не для того же мы все ехали в такое укромное место, чтобы потом обедать большой компанией? Правда, папа?
Он явно заметил, какое впечатление произвело его появление на отца и теперь получал удовольствие от смущения, написанного у того на лице.
– Не понимаю, о чем ты говоришь. Мы с Мартином встретились здесь по делам, – выдавил из себя Оскар. На него было жалко смотреть.
– Верю. Я тоже.
Одного взгляда на его спутницу было достаточно, чтобы понять, что дело, ради которого они встретились, назвать таковым можно с большим трудом.
– Если позволишь, Росс, у нас действительно мало времени, – разозлился от проведенной параллели Мартин. Он не собирался терпеть колкости ни от кого, тем более от зазнавшегося молокососа. 
– Тогда не будем вам мешать. У нас у самих времени тоже в обрез. Кстати, па, как там мама? – на прощание спросил Росс.
Ответить времени не было. Лихо подмигнув Мартину, молодой Финч уже тащил свою длинноногую подругу к столику на другом конце ресторана, и, сев там, еще раз полоснул отца острым как лезвие взглядом.
– Ты думаешь, он о чем-то догадался? – вытер испарину со лба Оскар.
– Черт его знает. Всегда можно сказать, что мне нужна была помощь с подбором картин для дома. Вокруг полно арт-студий. Устали, заехали пообедать, – попросил Мартин счет.
– Наверно, будет лучше, если я познакомлю тебя с Лидией, – подумав, сказал Оскар, – Кажется, пришло время.

Глава 6

Женская красота – величина непостоянная. Больше всего ее в молодости, меньше в зрелости и совсем мало в старости. В двадцать лет девушка прекрасна всегда. Днем или ночью, ее естественная свежесть способна компенсировать любую нехватку отдыха, изобилие или отсутствие косметики, неправильное питание и дурную наследственность. Ее губы всегда сочны, улыбка очаровательна. Морщинки на лбу воспринимаются как милое проявление детского упрямства, а гладкие линии подбородка напоминают мрамор. В глазах окружающих она совершенна: раскрывающийся розовый бутон.
Первые признаки старения появятся лет на десять позже. Это случится внезапно и проявится на фотоснимке в тот самый момент, когда женщина, наконец, сама поверит в свою привлекательность. Но будет уже поздно. “Отныне не больше двух часов в день!” – скажет ей безжалостное время, оставив пока за женщиной право выбирать когда именно. Вечером в театре, или на встрече, или в гостях – по-настоящему красивой женщина будет только короткий промежуток времени, достаточный, чтобы произвести впечатление, и недостаточный, чтобы его удержать. С каждый годом временной отрезок будет становиться все короче и короче, пока, наконец, не сократиться до нескольких минут. Лишь тогда красивая женщина поймет каким драгоценным даром обладала раньше и пожалеет, что не ценила его должным образом.

Три минуты красоты Лидии приходились на раннее предвечерье, когда тающий свет накладывал матовую маску на ее морщины и шрамы. Тогда в шестидесятилетней женщине еще можно было рассмотреть былую красоту, ту самую, что оправдывала тщеславие в молодости. Утро, тем более раннее, было не ее время, и, если Лидия и смотрелась в зеркало, то только по необходимости.

Сегодня утром такая необходимость объяснялась поездкой в загородний дом, в которую ее муж зачем-то пригласил своего нового знакомого. Все было не так: и неспокойная ночь, и ранний подъем, и предстоящая встреча. Лидия знала, что уже видела друга мужа раньше, но образ мужчины, присутствующий при ее последнем приступе, был смутен и неприятен – всегда досадно, когда чужой становится свидетелем твоей слабости. В самом деле, она бы предпочла отказаться от этой поездки. Но муж настаивал: ей действительно нельзя было оставаться надолго одной.

Лидия с неохотой глянула на себя в зеркало. С момента аварии прошло много лет, но все, что она видела сейчас в отражение, были шрамы и рубцы. Они покрывали ее лицо паутиной едва заметных линий, таких тонких, что казалось достаточно одного взмаха, чтобы они исчезли навсегда. По насмешке судьбы, голова была единственной частью тела, пострадавшей при аварии. Ни одной поломанной кости, только множественные порезы от разбившегося прямо перед лицом стекла и тяжелейшее сотрясение мозга. После того столкновения ее жизнь уже никогда не была прежней, как бы они с Оскаром этого не хотели.

Мысль о муже вернула Лидию к реальности и она постаралась придать своей внешности более-менее приемлемый вид. Длинная косая прядь закрыла часть шрамов на щеке и лбу, сильно, не по времени суток накрашенные глаза отвлекли внимание от изъянов кожи.  Несмотря на все усилия, результат получился ожидаемый: только очень добрый человек мог сказать о ее виде что-то хорошее.

–Ты сегодня хорошо выглядишь, – заметил Оскар за завтраком. 
–Едва ли, – не поверила ему Лидия.
Они сидели на противоположных концах обеденного стола, прекрасно вписывающегося в прованский интерьер их кухни, и слишком большом для двоих. Даже во времена, когда Росс все еще жил с ними, между членами семьи оставалось много свободного пространства. После его ухода пространства стало еще больше. Муж и жена, они были как два полюса на одной планете.
О причинах такого разъединения Лидия предпочитала не думать. Не потому, что они были особенно болезненными или сопровождались драматическими событиями. Отнюдь нет: дерево их брака было крепко и со стороны казалось примером живучести. Но из одного ствола выходило две ветви, и чем дальше, тем больше расходились они в разные стороны. Частые вечеринки остались в прошлом, выросший сын в родительской заботе не нуждался, вялотекущий  бизнес уже никого не интересовал. Единственным связующим звеном между супругами было пошатнувшееся здоровье самой Лидии. Но эти  хлопоты приносили мало радости. Плохо быть порядочным человеком, в первую очередь для него самого. Ставить интересы других выше своих, отдавать энергию, силы. Чувство долга – вечно голодный зверь – всегда будет требовать новых жертв. До тех пор, пока порядочный человек сам не превратится в одну лишь функцию: опекуна, мужа, сиделки.
Болезнь Лидии не прошла бесследно для ее мужа. За последние годы Оскар сдал. Постарел, обветшал. Некогда привлекательная стать стала дряблой и худой. От вида мужа болела душа. Лидия, к сожалению, тоже была порядочным человеком.
– Ты побрился? – с удивлением заметила она, наведя через стол резкость. – С каких пор ты бреешься по выходным?
– Да как-то захотелось выглядеть посвежее, – провел тот рукой по обвисшей щеке. – Тем более, сегодня у нас компания.
– Кстати, зачем ты его пригласил? Разве мы с ним так хорошо знакомы?
– Ты – пока нет. Я – да. И почему бы мне его не пригласить: ты сама всегда жалуешься, что в нашей семье не хватает молодежи.
– Ты прекрасно знаешь, кого я имею ввиду. Зачем искать молодежь на стороне, если у нас имеется собственный сын!
Лидия с неудовольствием отодвинула от себя чашку с травяным чаем. С каким бы удовольствием она выпила сейчас кофе!
– Ну его мы не скоро дождемся, – заметил на это Оскар.
Несмотря на то, что каждый из них думал о Россе постоянно,  вслух о нем старались не говорить. Разочарование и вина – не самые приятные из родительских чувств. 
– Так как, ты говорил, зовут твоего друга? Марвин?
– Мартин, – поправил жену Оскар. – Нашего гостя зовут Мартин. И я очень хочу, чтобы ты была с ним мила. Хотя бы ради меня.
В его голосе звучала просьба.
– Посмотрим.

Если верить статистике, заднее левое сидение – самое безопасное в машине, и поэтому последние четырнадцать лет Лидия садилась только там. Непонятно зачем: теперешние предосторожности были бессильны предотвратить прошлые аварии, а будущих, случись они, было все равно не избежать. Но находиться за рулем она не могла, место рядом с водителем вызывало не лучшие воспоминания,  и поэтому Лидия наблюдала за дорогой со второго ряда.

Этим утром, кроме мчащихся мимо машин, она видела перед собой спину их сегодняшнего компаньона, и сей вид был в некотором смысле занимательнее дорожного пейзажа. Мартин оказался привлекательнее, чем она помнила, с извиняющейся  улыбкой и милой ямочкой на тяжелом подбородке. Он появился на пороге их дома с коробкой пирожных в руках – знак внимания не обязательный, но приятный – и был смущен, когда здоровался с ней. Одной его улыбки было достаточно, чтобы Лидия отнеслась к нему с большей симпатией, чем планировала вначале, и теперь не без удовольствия рассматривала его ровно подбритый затылок и крепкую шею. В новом знакомом ее мужа была галантность – редкое качество среди современных мужчин.
Все в ее жизни сложилось не так, как предполагалось. Грубее, прозаичнее. Любовь, о которой мечталось в юности, прошла мимо. Случившееся было далеко от историй, виденных в кино. После того, Лидия, как не старалась, не могла заставить себя полюбить и только надеялась, что кто-то влюбится в нее первым. Этого не случилось ни в юности ни в ранней молодости. Впору было впадать в отчаяние, но тут, нежданно-негаданно, ей сделал предложение Оскар.

Они были знакомы всю жизнь, точнее с пятилетнего возраста, когда родители Оскара купили дом по соседству с семьей Лидии. Ровесники, они ходили в один детский сад, общались с одними и теми же детьми, окончили родственные католические школы. Их связывала самая тесная дружба, которая, тем не менее, не равнялась любви. Поэтому, получив предложение руки и сердца, Лидия больше удивилась, чем обрадовалась. Преимуществ в их союзе было много, недостаток один: она относилась к Оскару как к другу – совсем не так, как планировала относиться к мужу. Но других претендентов на горизонте не наблюдалось, и Лидия дала согласие.

Это был счастливый брак: два хорошо воспитанных человека, они относились друг к другу с теплотой и уважением, болели за общее дело, разделяли одни интересы. Рос сын, процветал бизнес – плюсы стояли во всех графах. А любовь… Так уж ли она важна? По молодости лет ее заменяла здоровая сексуальность, в зрелости – занятая общественная жизнь. Салон, приемы, выставки, родительские советы – супруги Финчи оставались наедине только ночью, когда от усталости уже ни о чем не думалось. С возрастом их влекло друг к другу все меньше, так что после сорока интимные отношения сошли на нет. Лидию это устраивало: она сама так мало хотела своего мужа, что его невнимание к ней было только кстати. Гораздо больше она ценила в Оскаре его доброту и заботливость, щедрость и бесконечное терпение. А были они вызваны любовью или обыкновенной порядочностью, значения не имело.
 
Поездка на дачу в Колак всегда настраивала Лидию на сентиментальный лад. Они купили этот дом, чтобы Россу было, где проводить школьные каникулы. Другие родители предпочитали побережье, но Оскар увлекался ловлей на блесну и в этом плане озера Колака были идеальны. Им повезло найти участок непосредственно у воды. Полгектара своего леса и собственный причал – за деньги в три раза меньшие, чем дом на море, это была удачная покупка.
Все двенадцать лет школы они приезжали сюда регулярно. Привозили Росса, его друзей, половину футбольной команды. Рыбалки, походы, пикники, тренировочные матчи – было так шумно, что об их приездах знали даже самые дальние соседи. Деревянные полы дрожали от топота мальчишеских ног – дом был большой, но не новый. Финчи все планировали его отремонтировать, и каждый раз ограничивались  отдельными переделками, поэтому отапливался он до сих пор каминами, а для горячей воды использовалась газовая колонка.

– Надо открыть окна, чтобы проветрить, – сказала Лидия, когда они добрались до места. За время отсутствия дом натягивал сырость, отчего по приезду в нем всегда стоял тяжелый дух. – Несите продукты на кухню. Сейчас что-то приготовлю.
После долгой поездки лучше было бы, конечно, пообедать где-то в ресторане, но в таком маленьком городке как Колак их просто было не найти. Имеющиеся два кафе закрывались сразу после обеда, вечером местным жителям полагалось сидеть дома.
– Позвольте обедом озабочусь я, – предложил Мартин, – Это будет быстро.
– Уверены? Тогда сами найдете все нужное. А я пойду передохну, – согласилась Лидия.
С каждым разом поездка на дачу давалась ей все тяжелее. Так много машин на дороге, там много строительных работ! Путешествие, на которое раньше уходило не более двух часов, теперь занимало полдня.

Спальни были на втором этаже, и Лидия поднялась туда уже на последнем дыхании. Чем старше она становилась, тем чаще она вспоминала свою мать, когда-то настоятельно советовавшую покупать только одноэтажные дома. “Или ты думаешь, что всегда будешь молодой?” Думала. Думала, пока однажды в сорок с небольшим не увидела в зеркале, как изменилась. У женщины, смотревшей на нее из отражения, были стеклянные глаза, как будто вся когда-то наполняющая их жидкость испарилась. Раньше такой пустой взгляд Лидия видела только у пожилых людей. “Вот я и стала старой”, – сказала она тогда себе. Она приняла это открытие с покорностью подсудимого, узнавшего свой приговор. Выдержавшие испытание молодостью способны выдержать и испытание старостью.

Оказалось, в старости тоже были свои преимущества: неторопливость, мерность, внутренняя ясность. Появившаяся на горизонте конечная точка теперь позволяла безошибочно отделять главное от второстепенного, настоящее от кажущегося. Отпали случайные знакомые, испарились выдуманные страхи. Оставшиеся же были такими безмерными, что бороться с ними не имело смысла. Да, не реализовалась как женщина. Да, не справилась как мать. Ни первое ни второе изменить уже было невозможно. Какой же смысл тащить такой багаж за собой? Нет, пусть уж лучше остается в прошлом.

Ее отдых прервал Оскар. Он зашел к ней через полчаса сказать, что ужин уже почти готов.  Несмотря на долгий день он выглядел бодрым, как будто присутствие молодого гостя вернуло молодость и ему.
–Мне переодеться? – спросила его Лидия.
–Если хочешь. Я затопил камин. Внизу уже жарко.
Его зарозовевшиеся щеки был тому подтверждением.
–Хорошо, я посмотрю, что есть в шкафу и выйду.

Выбор был небогат, поэтому, оставшись в том в чем приехала, Лидия только поправила лицо.
–Боже, как хорошо пахнет, – ахнула она, спустившись к мужчинам на кухню. Картофель с зеленью, бифштекс, салат – все было приготовлено быстро и вкусно, ничуть не хуже, чем в ресторане.
–Где вы научились так готовить, Мартин?
–В кухне. Я же работаю в ресторанах с шестнадцати лет, сразу после окончания десятого класса. Отец Джон настаивал, чтобы я освоил практическую специальность.
–Вы сын священника?
Мартин рассмеялся.
–Нет, не совсем. Отец Джон мой опекун. Я прожил в его доме часть детства, так что мы очень близки.
–А что случилось с родителями?
–Понятия не имею.
–Вот как….

Новый знакомый мужа вызывал вопросы. С одной стороны, он был только на несколько лет старше их сына.  С другой, производил впечатление человека многое пережившего. К тому же хорош собой. К тому же умеет себя держать. “Человек с историей” – решила Лидия, попытавшись представить, как эта история может быть связана с ее мужем.
–Почему вы решили кафе при больнице? Есть же столько других мест...
–Всему виной память, ассоциации. Не знаю, рассказывал ли вам Оскар, но я вырос в около больничной среде, поэтому общество больных для меня как семья. Рядом с больницей я чувствую себя дома, верите? Мне кажется, я многих знаю, мне нравится видеть одни и те же лица, смотреть как у них идут дела. – Мартин повернулся к Оскару, – Я тебе говорил, что однажды  мне даже показалось, что я видел майора Риджета? Да-да! Может, это был и не он – все–таки столько лет прошло! – но уж больно военная выправка была у того старика!
Его оживление было искренне. Воистину, человек способен находить радость, где угодно. И с Оскаром они знакомы лучше, чем можно было предположить. Где они только общаются? Лидия перевела взгляд на мужа. Целый вечер, еще до того как они открыли бутылку вина, он пребывал в приподнятом настроении, явно получая удовольствие от компании Мартина. Он смотрел на него с отеческой нежностью. Наверно, так бы он радовался и обществу сына, если бы тот хоть изредка их навещал. 
Она перегнулась через стол к Мартину.
–Я должна вас поблагодарить за мужа. С тех пор, как вы познакомились, он выглядит намного счастливее.
–Ну что вы, – смутился Мартин. – Не стоит.
–Стоит. Оскар, налей нам еще вина. Я хочу поднять тост.

Бутылка ушла легко. Обычно Лидия не позволяла себе  алкоголь, но этим вечером за столом царила особенно душевная, почти семейная атмосфера, и вино выступало лишь в качестве приятного аккомпанемента. 
– Как получилось, что вы до сих пор не женаты? – практически с завистью в голосе спросила она за чаем. С каждой минутой новый знакомый нравился ей все больше (Неужели такие мужчины еще остались?).
– Боюсь, для брака я неподходящий материал, – отшутился Мартин.
От сдержанности его улыбки щемило сердце. Он мерил радость малой долей, как будто не верил в ее долговечность.
– Да, слишком красивы,– про себя согласилась с ним Лидия.
Ей было жарко. Последний раз такое пламя пылало в ней лет десять назад, во время климакса. Тогда оно вырывалось на поверхность лавинами горячего пота, каждый раз оставляющими ее мокрой с головы до ног. Нечто подобное занималось и сейчас, и Лидия поняла, что пора уходить.
– Уже поздно. Вы тут продолжайте, а я пойду к себе. Оскар, пожалуйста, проводи меня.
Она специально попросила о помощи мужа. После выпитого она уже не была уверена, что сможет идти также ровно, как и днем.
– Конечно, дорогая, – поднялся тот. Он тоже выглядел разгоряченным, но при этом еще и довольным.
– Как хорошо, что ты его пригласил,  – сказала Лидия ему, когда они вышли из комнаты. – Он очень, очень мил.
– Знаю, – ответил Оскар. – Я рад, что ты его оценила.
– Это было несложно, – подставила щеку для поцелуя Лидия. – Вы еще долго будете сидеть?
– Нет. Сейчас потушим камин и пойдем спать. 

Лидия легла в постель без сна. Прислушалась к ночным звукам за окном, к себе. Накатившая жаркая волна все еще отдавалась эхом по всему телу. В горизонтальном положении ее немолодое тело еще было полно чувств и желаний, жаждало ласки, томилось от нерастраченной нежности. Её хотелось отдать многократно и до конца, как только может сделать это женщина, еще не готовая признать себя старухой. Несмотря на все поражения, в Лидии еще горел огонь жизни, и, откинув одеяло,  она прикоснулась к себе так, как уже давно не касалась.

Утро воскресного дня родилось с туманом, укрывшим все вокруг серым дымом. За его завесой не было видно ни домов ни деревьев, одна сплошная пелена. В ней, как в оптической иллюзии, все предметы были непохожи на себя, как будто кто-то всесильный нарочно решил посеять сомнения в очевидном.

Несмотря на протопленный дом, пол был холодным, и Лидия поежилась, став на него голыми ногами. Часы показывали восемь – по ее меркам очень рано. Не спеша умылась, прошлась по спальне. С утра все ее суставы были залиты гипсом. Уже который год они просыпались много позже, чем она сама, и каждая косточка требовала к себе отдельного внимания – ленивцы! Лидия потерла рука об руку, покрутила шеей. Еще четверть часа самомассажа, и она снова могла двигаться.
Стоявшая тишина подсказала, что в доме кроме нее, никого нет. Не успевший остыть чайник и запах жареного бекона – что мужчины уже позавтракали. Вся посуда, оставшаяся после вчера, была помыта и спрятана в буфет, остатки еды аккуратно сложены в холодильник. Все это, очевидно, сделал Мартин – ее муж домашнее хозяйство не любил.

Лидия подошла к окну, выходящему на озеро: так и есть, мужчины уже сидели в конце причала. В руках они держали удочки. Их тонкие концы терялись в непроглядном тумане, было неясно достают они до воды или нет. Несмотря на то, что причал был широким, мужчины сидели близко-близко, как отец и сын. Вместе их фигуры могли служить иллюстрацией различий человеческой фактуры: Оскар – щуплый и сгорбившийся, Мартин – широкоплечий и плотный. Они о чем-то беседовали и Оскар то и дело смеялся. В отличие от своего спутника он был в одном свитере, и даже издали было заметно, что ему холодно.
– “Надо вынести ему куртку”, – подумала Лидия, но Мартин ее опередил. Сняв с себя свою, он накинул ее на плечи своего спутника и настоял, чтобы тот одел ее с рукавами. Оскар послушался и Мартин погладил его по спине. В этом жесте была и внимание и забота и, ограничься Мартин им одним, Лидия бы поверила, что мужская дружба, воспетая на все лады в литературе, таки существует. Но то, что последовало следом, объяснить ею было невозможно: притянув ее мужа к себе поближе, Мартин коснулся губами его губ, при этом с такой страстью, что Лидия почувствовала ее даже на расстоянии.
– Этого не может быть. Не может быть.
В изумлении она оперлась лбом об стекло, и от этого происходящее стало еще виднее. Близко-близко, на расстоянии уменьшившимся до вытянутой руки, ее муж целовался с другим мужчиной. И делал это так, как никогда не делал с ней.
Она хотела закричать, но не вовремя пересохшее горло пропустило только хрип, хотела закрыть глаза, но вместо этого еще шире открыла их. Все эти годы она была слепее незрячего и, внезапно прозрев, хотела наглядеться на жизнь вперед.
Поцелуй окончился раньше, чем Лидия смогла получить ответы на все свои вопросы, и через мгновение мужчины уже снова смотрели на поплавки. Теперь Лидия отчетливо видела, как дрожат в воде их красные головки. Настроение рыбаков должно быть пробивало озеро током.

Лидия подумала о вчерашнем ужине и покраснела. Какая же она дура! От досады на саму себя ей стало неважно. Она вспомнила о лекарствах и пошла за ними в спальню. Имеющиеся таблетки, хоть и предупреждали эпилептические припадки, против занимавшейся боли были бессильны. Сотрясение мозга ими не лечится.
– Доброе утро, дорогая, – просунулся в дверь Оскар. – Ты уже проснулась? Там на улице такая красота – лучше Тернера !
– В самом деле?
– Ох, да. Мы с Мартином получили огромное удовольствие. Ты уже завтракала? Что бы ты хотела?
– Правды, – не своим голосом ответила Лидия.
Она знала Оскара всю жизнь и при этом видела его впервые. Этим утром ее совсем немолодой муж выглядел школьником, только что вернувшимся домой. Последние два часа он оголтело гонял по улице, пугая прохожих и голубей,  и теперь был полупьян от счастья.
– Я хочу правды, – повторила она.
– Есть свежепойманная форель и остатки вчерашнего ужина, – не услышал ее Оскар.
Два участника одного разговора, они говорили о каждый о своем, как все предыдущие годы.
– Нет.

Ей хотелось остаться одной. Собраться с мыслями, признать увиденное. Она еще надеялась найти всему какое-то другое, «приличное» объяснение. Такое, после которого не придется собирать жизнь из осколков.

Для посторонних их с Оскаром союз был “compedium nuptias”  – браком, спокойным, как морской штиль. Он давал уверенность днем и гарантировал спокойный сон ночью. Не рвал душу, не беспокоил сердце. В своем обоюдном “нежелании” они чувствовали себя на Олимпе, и, когда после сорока вокруг них ни с того ни с сего у их друзей начались рушиться  семьи, искренне не могли понять почему. К чему ломать работающий механизм? Зачем страдать, когда можно просто договориться? Тогда они казались себе победителями. Были ли? Проснувшееся сомнение подсказывало, что нет. Если они что-то и получили, пережив кризис средних лет без потерь, то только отсрочку оплаты. “Финчи! На выход!” – кричал им теперь противным голосом контролер, – “Проходите! По-то-рап-ли-вай-тесь!” Отговорки были исчерпаны. Вот оно, время расплаты, пришло.
От страха перед надвигающимся Лидия зажмурилась. Ей стало холодно и очень страшно.

– Я хочу вернуться домой! – объявила она мужчина, выйдя на кухню, – Прямо сейчас! Сию минуту!
Ее появление застало их врасплох. Вдвоем, они сидели за столом с раскрепощенностью людей, которых объединяло самое тесное физическое и душевное единение. Теперь Лидия это видела ясно – как слепа она была еще вчера!
– Что с тобой? Тебе плохо? – вскочил на ноги Оскар.
– Да, мне очень плохо, – призналась Лидия.
От присутствия Мартина ее мутило. Его вид отдавался дрожью в коленях, близость к ее (её!) мужу вызывала тошноту. Что-то горькое, противное, смрадное подкатывало к ее горлу, и раньше, чем она смогла понять, из нее выстрелил фонтан желчи.
– Простите! Простите! Бога ради, простите! – безуспешно попыталась она задержать ее руками, только чтобы вслед за этим вырвать еще больше.
Ее выворачивало, желчь рвалась наружу. Упершись руками в стенку буфета, она рвала больше, чем до этого съела за неделю, как будто отдавала вскрывшийся внутри гнойник.
– Господи! Лидия! Что происходит? – в ужасе прыгал вокруг нее Оскар, безуспешно пытаясь уклониться от ее брызг.
– Не знаю, не знаю, – с трудом смогла взять себя в руки Лидия. Она чувствовала себя так, как будто в области желудка у нее зияла открытая рана. Залатать ее она не могла, только прикрыла края руками.
– Иди ляг. Я уберу, – взял ее под локоть Оскар.
– Нет, я хочу вернуться домой, – отказалась Лидия.
Не поднимая глаз на мужчин, она села на стул и с не утренней усталостью провела ладонью по пересохшим губам.
– Сейчас ты все уберешь, и мы поедем домой, – сказала она. – А Мартин вернется в Мельбурн на поезде.
– Но Лидия, почему?
Оскар хотел еще спорить, но Мартин остановил его на полуслове:
– Все в порядке. Я не имею ничего против поездов. Думаю, вам действительно будет лучше вернуться домой вдвоем.
В его словах была слышна сила, и, впервые за все это утро, Лидия смогла заставить себя встретиться с ним взглядом. Он точно знал, чем был вызван ее приступ. Знал, и при этом не чувствовал себя виноватым.

Доехали они домой, когда воскресенье уже подходило к концу. После постигшего фиаско говорить у Лидии не было сил, и всю дорогу она молча смотрела в окно. Периодически впадала в сон, вздрагивала, просыпаясь. 
– Нам надо объясниться, – сказала она Оскару, когда автомобиль остановился перед дома.
– Сейчас? Нет, давай отложим разговор на завтра. Сегодня и так много всего уже произошло.
По виду Оскара было видно, что он расстроен, и уже от одного этого ей захотелось покончить со всем сегодня – ни дня фальши больше!
– Нет, мы поговорим сейчас.  Откладывать нельзя.
Она сама вышла из машины и открыла входную дверь. Дома прошла прямо в гостиную и, остановившись посреди комнаты, обернулась к следующему за ней мужу.
– Я задам тебе всего один вопрос и прошу ответить на него честно: вы с Мартином больше, чем друзья, да?
При всей решимости, ее язык не повернулся сказать то слово, о котором думалось, – ладно, и так все понятно.
–Что ты имеешь ввиду?
–Ты сам прекрасно знаешь, что я имею ввиду! И если еще спрашиваю, то только потому, что хочу услышать все от тебя.
–Господи, ну если ты знаешь, то к чему этот допрос?! – разозлился Оскар. Он вдруг перестал быть тем тихим, сдержанным Оскаром, которого она знала.
–Потому что имею на это право! – закричала вслед за ним Лидия. – Сколько еще ты собираешься притворяться? Я твоя жена и имею право знать правду! Здесь и сейчас!
– Уверена?
– Да!
Этого взаимного всплеска было достаточно, что Оскар снова стал самим собой. На его лице появилась тень грустной  полуулыбки, и он посмотрел на жену так, как будто заранее просил прощение за еще не сделанное признание.
– Хорошо, тогда я тебе все расскажу. И будет лучше,  если ты сядешь. Нам действительно уже давно пора поговорить.
Он опустился в стоящее неподалеку кресло и жестом пригласил Лидию последовать своему примеру. Выяснение отношений “на ногах” – удел молодых. В их возрасте легче вести серьезные разговоры сидя.
– Ты права, дорогая: Мартин для меня больше, чем друг. Я его люблю. В том самом, эллинистическом смысле этого слова. Люблю сильно, нежно, так, как еще никого не любил. Мы встречаемся уже четыре месяца.
Оскар напоминал боксера в последнем раунде длинного матча с запозданием осознавшего всю тщетность затраченных усилий. Насколько легче прекратить сопротивление и просто пожать противнику руку!
– Но как? Как ты мог “им” стать? Ты же не такой!
–Ты не поверишь, но я всегда был именно таким, – засмеялся в ответ Оскар.
Это был смех того «старого» Оскара. Того, которого она знала и не знала совершенно.
– Прошу тебя, скажи, что шутишь!
– Если хочешь, могу. Но, по-моему, тебя интересовала правда. А она заключается в том, что я гомосексуален.
В строгом интерьере их гостиной это слово прозвучало почти непристойностью. После него должны были обрушиться стены и погаснуть свет. Но ничего подобного не произошло. Наоборот, от тишины заложило уши.
–И ты только сейчас об этом узнал?
–Нет. Я знал и раньше.
–Почему же ты никогда об этом не говорил?
–Боялся. Не мог. Долгое время сам был в этом не уверен.
По выражению его лица было видно, что он не лжет. 
–Я не понимаю. Зачем же тогда ты женился на мне?
– Струсил, – улыбнулся Оскар. – Помнишь, ты всегда удивлялась спонтанности моего предложения? Так вот, правда заключается в том, что я его и принял спонтанно. Очень хотел быть правильным, таким, как все. Женитьба давала мне именно такую возможность. И я выбрал тебя.
–Ты сам понимаешь, что говоришь? – прервала его Лидия. – Мы прожили в браке тридцать семь лет! И спустя все эти годы выясняется, что ты женился только, чтобы другие не подумали о тебе плохо?
–Получается, что так: “...чтобы другие не подумали обо мне плохо…” Ты помнишь, как я сделал предложение? Я тогда учился в Сиднее в университете. Уже практически заканчивал. Оставалось только написать диплом, когда судьба свела меня с Дастином. У нас с ним был общий научный руководитель, мы часто встречались на консультациях. Никогда не забуду волнение, которое я испытывал в его присутствии. Казалось бы, совершенный незнакомец, а я даже дышать не мог ровно. Мы сдружились. Много времени проводили вместе. Он тогда уже жил отдельно от родителей. Я часто приходил в его квартиру недалеко от Бондай-бич, и оттуда мы вместе шли купаться. Какое же это было прекрасное время! Легкое, молодое, счастливое, и ставшее еще лучше после того, как однажды (Надо же! Я даже дату до сих пор помню – 27го октября) мы не оказались с ним ночью у океана. Одни на бескрайнем пляже. Ах, какая тогда была луна! На мокром теле Дастина она сверкала россыпями серебра, так что казалось, передо мной блестят сокровища сфинксов. В ту ночь мы и стали любовниками.
Рассказывая, Оскар прикрыл глаза. Казалось, каждое новое слово погружало его в состояние некой дремы, где память соседствовала с ностальгией, такой мучительно-сладкой, что хотелось остаться в ней как можно дольше.
–Я всегда был честен с тобой: ты была моей первой женщиной, и я никогда тебе не изменял. Мне нравился наш секс, каким бы он ни был. Но даже в лучшие дни, я не испытывал ничего близкого к тому, что я пережил тогда с Дастином. Прости меня, не плачь, – заметил Оскар выступившие на глазах жены слезы, – В этом нет твоей вины. Нет моей. Просто так случилось. И если я тебе рассказываю это сейчас, то только потому, что ты для меня слишком много значишь, чтобы обижать тебя полуправдой. Последующий месяц мы с Дастином не расставались. Все происходящее между нами было прекрасно, естественно! Оно касалось только нас! Касалось до тех пор, пока я не услышал, что говорят о нас другие. “Гомики!” – это слово настигло меня в столовой, куда мы с Дастином зашли после лекций. Помню, от неожиданности я даже споткнулся, как будто кто–то толкнул меня в спину. Я хотел обернуться и не мог: так мне стало страшно! О нас говорили! Все это время о нас говорили!  Как же беспечны мы были! Весь факультет, должно быть, смеялся над нами вслух, а я ничего не знал!

От волнения Оскар даже прервал рассказ. Столько лет спустя он все еще задыхался от полученного оскорбления.
– Я испугался. Потерял голову.  Если бы я мог убежать из столовой в ту же минуту, я бы так и сделал. Но, парализованный, досидел с Дастином до конца. Дальше у нас начинались разные лекции и мы договорились встретиться у него дома. Только вместо этого я схватил такси и поехал в аэропорт, чтобы вечером уже быть в Мельбурне.
Всю признание Лидия прослушала, уставившись взглядом в ковёр на полу, но на последних словах резко вскинула голову:
– Это произошло первого декабря, да?  Пообедал ты где-то в час, в три сел на самолет, а в начале седьмого уже звонил мне в дверь! Так?
– Да, – подтвердил Оскар.
– А ведь и правда: я никогда до конца не могла поверить в твою историю о внезапно вспыхнувшей любви. Очень хотела, и не могла.
– Прости. Но тогда меня осенила мысль, что если я женюсь, то больше никто никогда не посмеет назвать меня извращенцем.
– Верно. Поэтому ты и настаивал на скорой свадьбе. Но ведь тебе потом все равно пришлось вернуться в Сидней?
– Да. Я уехал от тебя в понедельник и тот же день подал заявление о переводе в Мельбурн. С Дастином я тогда даже не встретился. Понятия не имею, что с ним стало дальше. После пережитого он для меня словно умер: каждый сам за себя.
– Как это было глупо! – заплакала Лидия. – Льстить себя мыслью, что вся та спешка из-за любви ко мне.
Оскар поднялся со своего места. Дотянулся до Лидии и обнял ее за плечи. 
– Прости меня. Я не хотел никого обижать. Был уверен, что поступаю правильно. И смотри: прошло почти сорок лет, а мы все еще вместе...
– Ты меня когда-нибудь любил? Как женщину любил? – спросила Лидия.
– Конечно, – заверил ее он, – Дорогая, ты единственная женщина, которую я когда-либо любил.
Его слова должны были успокоить, но Лидия лишь тяжело вздохнула:
– Ах милый, если бы тебе только хватило смелости рассказать мне все это в тот вечер! Я бы никогда не согласилась выйти за тебя замуж.
– Потому что я гей?!
– Потому что я тебя тогда не любила, – мягко ответила мужу Лидия. Она вспомнила свой тогдашний страх остаться старой девой и подумала, как ничтожен он был. Надо же, они оба заключили союз не из любви, но из страха!
– Мне неприятно твое общение с Мартином, – сказала она, с трудом вынимая себя из глубокого сиденья дивана. – Я не хочу, чтобы он приходил к нам в дом. 
Оскар не ответил: после всего случившегося бороться за малое не имело смысла.

Глава 7

Блошиный рынок – развлечение на любителя. Тесные ряды, сомнительные товары. Затхлый запах, пыль. Громоздкая мебель в проходах, шустрые руки карманников в сумках покупателей. Где новое, где старое – не поймешь. Все смешано в одну большую кучу. Опытный посетитель это знает, поэтому останавливается у каждого ларька и торгуется за понравившуюся вещь до конца. Неопытный рад побыстрее отдать деньги и убраться восвояси. Пребывание среди старых, переживших своих первоначальных владельцев, предметов угнетает. Все-таки, мудро поступали древние египтяне, хоронившие покойников вместе со всем их скарбом.
Такого количества ненужного наследства как на рынке не увидишь больше нигде. Продается все: мебель, украшения, одежда. Бабушкины сервизы, дедушкины медали. Во все времена живые деньги оказываются дороже памяти. “Ну к чему мне все это барахло?” – раздраженно думает наследник и дает объявление в местную газету: “Распродажа вещей, оставшихся после смерти владельца. В ближайшую субботу, с десяти до часа”.
Как человек, никогда прежде не устраивавший подобные мероприятия, он понятия не имеет, чего ожидать, и очень удивляется, когда первый же покупатель хочет купить все сразу. “Вот задаток. Я сейчас схожу за машиной”, – говорит он и уже через пять минут возвращается за рулем грузовика. “Что вы будете со всем этим делать?” – спрашивает озадаченный продавец. “Продавать”, – отвечает предприимчивый незнакомец. И не лжет: именно так находят торговцы с блошиных рынков свой товар. Что для одного человека хлам, для другого сокровище.
Но старина старине рознь. Перейди через улицу от рынка, туда, где кафе с арт галереями и театральными студиями, и место киосков займут магазины. В них еще намешано много разного: старое и новое лежит рядом, подделка и подлинники в одной цене. Но все товары уже с бирочками, и, будучи в хорошем настроении, продавец может подсказать, стоит ли брать понравившееся или нет. Если же любитель антиквариата настроен совсем серьезно, то его ждет художественный салон. Туда приятно заходить: колокольчик на двери, музейная тишина, тихий шаг продавца. Тут есть и латунь и серебро, и золото и позолота. И картины художников еще не первого ряда, но уже имеющие и подпись и провенанс. С них можно начать собирать коллекцию, а можно просто повесить в гостиной. “У хозяина есть вкус”, – заметят тогда гости, и тоже задумаются об искусстве, как о долгосрочной инвестиции.
Ах, как страшно в первый раз расстаться с большими деньгами ради предмета искусства! Как клокочет сердце, как потеют ладони! Мыслимое ли дело: вазочка из яшменного фарфора по цене мерседеса! Безумие, бред! Но дело в том, что и вазочка-то не простая, а с клеймом самого Джозаи Веджвуда ! И датируемая именно тем самым, знаменательным 1775-м годом!  Найти, добыть ее для своего клиента может только антиквар высокого класса, со связями и с соответствующей репутацией. Такой салон располагается уже не за углом во внутреннем дворике. Не в полуподвале или на отшибе. Нет, такой салон – лайнер, разрезающий форштевнем торговое море – стоит уже на самой престижной, дорогой улице города, и  ассоциируется с богатством, деньгами и властью. По вечерам к его горящим витринам припадают лбами любопытствующие прохожие, по утрам швейцар  доводит окна до хрустального блеска. В этот салон заходят с дрожью и вожделением, а покидают, потратив больше, чем клялись себе бессонными ночами. Именно таким и был салон Финчей. Салон, основанный благодаря войне.

Чешский еврей Леопольд Финч эмигрировал в Австралию в июне тридцать восьмого, спустя три месяца после аншлюса, стоящего соседней Австрии ее независимости. Он не обладал глубокими знаниями в геополитике, не был знаком с планами Гитлера по отношению его родины. Но, будучи обладателем аналитического ума, смог провести очевидные параллели и понять, что надо бежать. Ему было, что терять: искусствовед по образованию, он преподавал в Пражском университете, был женат, жил в собственном доме на Оржеховке. Помимо него, евреями себя называли еще триста пятьдесят шесть тысяч чехов, и трудно было представить, что что-то плохое может случиться с таким большим количеством человек.  И, тем не менее, он решил не рисковать. На удивление соседям продал дом за половину стоимости, обернул вырученные деньги в наличные и вдвоем с женой отправился в Антверпен, чтобы оттуда на первом же корабле перебраться за океан.
– Все пассажирские места на Америку распроданы на полгода вперед, – обескуражил их кассир в порту.
–Как?!
–Нехорошие предчувствия мучают не вас одних.
Его слова были похожи на правду: морской вокзал напоминал один большой муравейник. Группы людей сидели во всех углах.  По их лицам было видно, что они живут в режиме ожидания не первый день.
–Послушайте, дружище, я прошу вас помочь, – Леопольд вынул из портмоне пачку банкнот и, не считая, подвинул ее к кассиру. – Нам надо уехать, как можно скорей.
–На Америку шансов нет. Но сегодня вечером отходит торговое судно на Мельбурн. У меня есть два отказных места.
–В Австралию? Ни за что! Это же так далеко!
–Как хотите, – пожал плечами кассир, возвращая деньги. – Если что, у вас есть полчаса, чтобы передумать. Потом я продам билеты кому-нибудь другому.
Леопольд Финч вопросительно посмотрел на стоящую рядом жену. До этого момента их самой дальней зарубежной поездкой было прошлогоднее свадебное путешествие в Египет. По сравнению с ним, что США, что Австралия казались одинаково далекими. Так не все ли равно куда?
–Мы едем, покупаю! – решил он.

Оккупация Судет случилась, когда они уже два месяца, как жили в Мельбурне. От происходящего их отделяло двадцать тысяч километров и местные, неведомые ранее проблемы. В самом конце путешествия жена подхватила корь и первые четыре недели провела в карантине. Все это время Леопольд рыскал по Мельбурну в поисках жилья, и работы, и знакомых чешских эмигрантов, и возможностей как можно быстрее вернуться к прежнему уровню жизни. Он знал три европейских языка, но без свободного английского о должности преподавателя нечего было и думать. В Праге в их дом можно было водить экскурсии, теперь же они были рады спать на грубо сбитой кровати, доставшейся от предыдущих квартиросъемщиков.  Привезенных денег оказалось мало. Без постоянной работы, они таяли со скоростью весеннего снега на берегах Витавы. Подработки хватало только на то, чтобы замедлить их расход, но никак не для начала накоплений.
– “Something's gotta give ”, – повторял про себя недавно выученную фразу Леопольд,  хватаясь за любую возможность заработать.

Шанс пришел, откуда не ждали. В сорок четвертом ему повезло устроиться разнорабочим на строительство дома местного предпринимателя Тревиса Спиирса, владельца крупнейшей металлургической компании. Он принадлежал ко второму поколению ирландских эмигрантов и к первому, которому удалось разбогатеть (не в последнюю очередь благодаря щедрым оборонным заказам). Собственный достаток был ему еще внове, память о том, как тяжело достаются деньги, свежа. Поэтому, регулярно приезжая на  стройку, он не ленился работать и сам. Как-то раз при этом он оказался рядом с Леопольдом, и в завязавшемся разговоре признался, что понятия не имеет, как будет обустраивать дом.
–Надо так, чтобы “Ах!”. Так, чтобы, любой банкир с первого взгляда понял: “Здесь все серьезно. Можно давать кредит и не бояться.” Чтобы даже сомнений не возникло! 
–То есть, что-то в стиле Наполеона  III?
–Это кто? Он из местных?
Они стояли на лесах на уровне второго этажа и размазывали шпателем еще свежий цемент. При этом кроны уличных деревьев были на одном уровне с ними. В свете позднего солнца они казались золотыми, как будто какой-то сумасшедший богач приказал покрыть их  краской.
– Представьте себе всю мебель как эта листва. Такую же золотую, роскошную, чрезмерную. Огромные люстры из богемского хрусталя, зеркала, бархатные шторы. Мягкие ковры, картины в богатых рамах, белые орхидеи. Роскошь, от которой кружится голова. Представили? Вот это и есть стиль Наполеона III.
Последний раз Леопольд стоял на кафедре шесть лет назад, и с тех пор видел ее только во сне, но в этот момент он снова чувствовал себя лектором, начинающим со студентами разбор эпохи неоренессанса.
– Откуда мне его взять? – напрягся Тревис Спиирс. Засыхающий цемент его уже не интересовал.
– Из Европы.
– Там война…
– Уже не везде. Чтобы достать то, что вам нужно, необязательно ехать в самое пекло.
Леопольд знал, о чем говорил. Как недавний эмигрант, он еще был большим европейцем, нежели австралийцем, и все происходящее на континенте было для него важнее происходящего под боком.
– Вы можете мне это организовать? – поставил вопрос ребром Спиирс. 
– При наличии больших денег – да.

Тот разговор стал началом большого бизнеса. В разоренной войной Европе уникальные вещи уходили за бесценок. Наличные пользовались большей популярностью, чем не имеющая практической ценности старина. Если за эту старину можно было получить живые деньги, сделка заключалась на месте. Вернувшись на континент, Леопольд Финч начал скупать все, имеющее возраст. Он знал, что искал, умел торговаться, при этом не скупился, если речь шла о вещах действительно стоящих. Обратно в Австралию шли контейнеры с мебелью и антиквариатом, картинами, сервизами, коврами. Оказалось, Тревис Спиирс был не единственным, готовым отдать за антиквариат большие деньги. В то время, как старый мир лежал в руинах, австралийская экономика была на подъеме. Заканчивающаяся война коснулась ее лишь краем. У большинства населения были и работа и деньги и, что самое важное, желание их тратить. Не одни Финчи скучали по оставленному в Европе дому – оторванные от исторической родины наследники англичан тоже были не прочь окружить себя традиционными, ласкающими глаз и тщеславие предметами интерьера. К середине пятидесятых художественный салон Финчей считался лучшим в стране. Леопольд консультировал состоятельнейшие семейства Австралии, помогал собирать частные коллекции, занимался обстановкой главных офисов банков и компаний. Его акцент теперь считался достоинством: он придавал любой проданной вещи дополнительную аутентичность.

С признанием пришла и любовь к новой родине. Здесь он смог достигнуть финансового успеха, реализовать деловой потенциал, обеспечить своей семье безопасность и достаток. Его сын Оскар был уже стопроцентным австралийцем, и говорил на английском лучше, чем на чешском. Он влился в отцовский бизнес рано и при этом полюбил антиквариат любовью отца. От него приобрёл практические знания, узнал секреты успешного продавца.
–Никогда не завершай сделки на ногах. Всегда пригласи клиента присесть. Предложи кофе, чай. Обрати его внимание на “случайно” оказавшуюся поблизости безделушку. Расскажи о связанном с ней забавном случае. Искренне посмейтесь вместе. Запомни: мы продаем не вещи, мы продаем истории – то, что в последующие годы клиент будет рассказывать жене, детям, внукам, гостям за чаем и сиделкам в доме престарелых.
Свои наставления Леопольд делал полушепотом – еще одна из его фирменных фишек. Таким образом покупателям все время приходилось прислушиваться к продавцу внимательнее, чем они привыкли – действенный метод придать весомости своему мнению.

  Оскар был хорошим учеником: получил искусствоведческое образование, прошел стажировку в лучших аукционных домах Англии. Скоро к нему уже относились не просто как помощнику отца, но как к заслуживающему доверия специалисту и, когда Финч-старший вышел на пенсию, Оскар взял управление магазином на себя.
Последовавшие десятилетия принесли и успех и огорчения. Эпоха модерна помогла привлечь внимание к североамериканскому искусству. Последовавший за модерном минимализм стал испытанием на прочность. Художественное кредо «чем меньше, тем лучше» плохо  сочеталось с щедростью интерьеров предыдущих эпох – для того, чтобы спать на деревянных досках много фантазии не требовалось. Оскар еще мог понять, когда этому стилю отдавали предпочтение люди молодые, но когда жертвами минимализма становились представители старших поколений, он только разводил руками. В интересах дела он обратил внимание на Восток, и салон Финчей стал одним из первых в стране, начавших продавать работы японских  мастеров.
Это был миллионный бизнес, при этом требовавший постоянного ручного управления. Любая неверная инвестиция могла обернуться убытком, плохо проверенный провенанс – стоить репутации. Поэтому, несмотря на наличие и продавцов и экспертов, все важные сделки Оскар проводил сам, чтобы потом иметь возможность спокойно спать по ночам.

Глава 8

Но однажды выспаться ему все-таки не удалось. В четыре утра его разбудил телефонный звонок.
– Мистер Финч? – услышал он в трубке деревянный голос. – Говорит инспектор Уолисс из участка 20-24. Боюсь, ваш салон подвергся ограблению. Необходимо ваше присутствие, при этом как можно скорее. 
Любая новость сквозь сон воспринимается с опозданием, тем более плохая. Может статься, это только часть ночного кошмара, стоит лишь протереть глаза.
– Что произошло? – проснулась спящая рядом с ним Лидия. – Кто это?
– Полиция. Ограбили салон. Надо ехать.
– О, господи!

Они приехали через четверть часа, и обнаружили около магазина несколько полицейских машин. Грабители попали вовнутрь, разбив одну из витрин кирпичом. Он приземлился прямо на один из стульев в стиле Редженси, стоявших у стены, и порвал ему обивку. Везде на полу валялись осколки стекла: чтобы вломиться в середину грабителям пришлось хорошенько разворотить витрину.

Благодаря сработавшей сигнализации времени, похоже, у них было мало. Взломав, но не обнаружив денег в кассе  (выручка каждый вечер относилась в банк), они разбили один из выставочных шкафов и выгребли из него все мелкие ювелирные украшения. При чем сделали это лишь бы как: из двух сережек с бриллиантами и сапфирами одна так и осталась на полке.
– Судя по всему, работал непрофессионал, – подошел к Финчам полицейский, – Спасибо, что так быстро приехали. Это я вам звонил, инспектор Уоллисс.
Оскар озабоченно осматривал помещение. По нему бродили чужие люди, двое мужчин в синих балдахинах сосредоточенно обмахивали кисточкой поверхности. На улице уже появились первые прохожие. Не скрывая любопытства, они заглядывали вовнутрь. Один из них держал на поводке белого пинчера. Предупредительно приподняв переднюю ногу, тот внюхивался в непривычные для него запахи, при этом дергая головой так, как будто призывал к чему-то. Все было как во сне, и Оскару захотелось  ущипнуть себя, чтобы проснуться.
–Вы походите-посмотрите. Может быть, увидите еще какие-нибудь пропажи.
–Думаете, есть шанс найти украденное? – спросила Лидия.
– С каждым часом все меньше, – не стал давать ложных обещаний инспектор. – По статистике, больше всего шансов поймать грабителей сразу после преступления. Сейчас мои ребята проверяют,  есть ли у кого-то на этой улице камеры наблюдения. Может быть, им удалось что-то заснять.
–Да-да, верно, –  подавленно согласились с ним Финчи. Они только планировали, но так и не собрались установить камеру – новинку по тем временам.
К ним подошел сержант.
–На противоположной стороне в кафе «Линдор» оказалась работающая камера. Мы изъяли пленку. Прикажете отвезти ее в участок?
–Да, и я сам тоже туда сейчас подъеду, – ответил Уолисс. На его лице не проявилось никаких эмоций, – Вы пока оставайтесь здесь, – обратился он к Финчам. – Мой помощник задаст вам необходимые вопросы. Чем больше вы сможете сообщить, тем лучше.
Он ушел, передав Финчей молодому и, кажется, совсем неопытному сержанту. Его вопросы, заданные, чтобы прояснить ситуацию, были так путаны и далеки от произошедшего, что у Оскара пропала последняя надежда когда-либо снова увидеть украденное.
– Я прошу вас, передайте инспектору Уолиссу, что мы ждем его звонка. Пусть свяжется с нами, как только станет известно хоть что-то. Прошу вас.
Оскару было неприятно, что он так настойчиво просит о содействии постороннего человека. Но в тот момент он не знал, что делать. Произошедшее застигло его врасплох.

Они вернулись домой, когда их сын Росс, тогда семнадцатилетний, только сел завтракать. Как все тинэйджеры, он просыпался поздно, после чего еще долго валялся в постели. В другие дни такая ленность Оскара раздражала, но этим утром  ему было не до того. С тех пор, как Росс превратился в подростка, их отношения не складывались. Не проходило ни дня без ссоры, вопрос денег поднимался при каждом разговоре. Росс был уверен, что родители обязаны выплачивать ему содержание, и при этом не считал нужным давать отчет, куда его тратит. Дошло до того, что несколько дней назад Оскар не выдержал и сказал: “Хватит. Ни одна неблагодарность не может длиться бесконечно”. В тот момент его поддержала даже жена. Сторонница сына, она, тем не менее,  чувствовала, что пришло время кардинальных мер. Маленький шалун вырос. Подросток, занявший его место, был неуправляем. Повлиять на него можно было только финансово, и родители единодушно решили снять его с довольствия.
– Если тебе нужны деньги, придется научиться их зарабатывать, – предложили они ему. – Половина детей в твоем классе уже имеют постоянную подработку. 
Тогда Росс не сильно расстроился. То ли не понял, то ли не принял их слова всерьез. Сказать наверняка было невозможно: для своих родителей Росс был закрытой книгой.   
– Как было бы хорошо, если бы ты начал работать в салоне! Хотя бы по выходным. Пора уже тебе начать присматриваться к нашему бизнесу.
В глубине души Оскар уже похоронил надежду работать с сыном рука об руку, как когда-то сам работал с отцом. Антиквариат не представлял для Росса ни малейшего интереса. Он много о нем знал (поневоле узнаешь, когда дома все  разговоры о нем одном), и при этом не испытывал ни уважения ни любви.
– Сто к одному: первое, что он сделает, когда похоронит нас – это продаст весь бизнес, – не раз говорил Оскар жене.

Увидев сына в то позднее утро, Оскар снова подумал, как далеко разошлись их пути. Не заметить, что родители расстроены, было невозможно, и, тем не менее, Росс даже не подумал узнать почему.
–Как спалось? – хмуро спросил Оскар после четверти часа молчания. Он сидел за столом напротив сына, напрасно пытаясь разглядеть за длинной лохматой челкой его лицо.
–Как всегда, – не оторвался от миски с хлопьями тот. У него была раздражающая привычка есть хлопья сухими, так что хруст слышали все, кто сидел за столом.
–Салон обокрали.
–Серьезно?
–Нет, это я так шучу. Ты что не слышал, как нам звонили ночью из полиции?
–Да? – помедлил с ответом Росс. – Нет, не слышал. Кого-то уже задержали?
–Пока нет. Черт! Ты даже не можешь себе представить, как это неприятно! Как все некстати!
–Бывает, – скривился Росс, – А полиция хоть что-то, да нашла? Отпечатки пальцев или – как это у них называется – следы?
–Нет. Кажется, нет.
Оскар не знал, что делать. Надо было куда-то бежать, кого-то теребить, но внезапность произошедшего лишила его воли.
–Не повезло, – между хрустами прочавкал Росс.
–Я рад, что могу рассчитывать на твою поддержку.
–Всегда, папа, всегда.
Эмоциональная непробиваемость, прозвучавшая в голосе сына, заставила Оскара пожалеть, что он никогда так и не побил его, как следует. Сейчас об этом уже нечего было и думать: сын-футболист был в два раза сильнее отца.

Зазвонил телефон.
–Это опять инспектор Уолисс, – услышал Оскар в трубке. Нам повезло: на пленке виден преступник. Приезжайте в отделение,  возможно, вам удастся его опознать.
–Еду, – ответил Оскар, моментально ослабев в коленях.
Он был законопослушным гражданином. Вовремя платил налоги, соблюдал правила дорожного движения, чужого не брал. И, тем не менее, посещение полицейского участка наводило на него страх. В представлении его слабой натуры серое здание с непрозрачными окнами и людьми в форме олицетворяло закон. Строгий и беспристрастный.

На входе он назвал свою фамилию дежурному офицеру. Тот сверился со списками, куда-то позвонил, пригласил Оскара следовать за ним. Вместе они прошли по долгому со многими дверями коридору и остановились у кабинета “334”. Там Оскара встретил инспектора. Поздоровавшись, тот пригласил садиться.
На видео с изъятой пленки было много чего: входящие и выходящие из ресторана посетители, прохожие, проезжающие вдоль улицы машины. Потом несколько часов тишины, и в четыре утра фигура пробегающего мимо ресторана мужчины. На голове капюшон, на плече то ли рюкзак, то ли сумка.
–Мы думаем, он и есть наш грабитель, – заявил инспектор. – Время совпадает: сигнализация на щите у охранников  сработала за несколько минут до этого. Другие прохожие появятся уже много позже.  Сейчас мы вам еще раз покажем момент с мужчиной. Присмотритесь, узнаёте?
Оскар протер глаза. Он доверял своему зрению, но что можно разглядеть на таком нечетком видео? Рост выше среднего. Спортивен, худ. Судя по легкости бега, молод.
–Мне кажется, или на у него на спине что-то написано? – с сомнением спросил он.
–Попробуем увеличить, – инспектор Уолисс отдал распоряжение видеоинженеру, и тот приблизил так сильно, как мог. – Да, что-то есть. Какая-то надпись. Похоже даже на логотип.
–Еще, прокрутите еще, – перебил его Оскар. Круг ассоциаций в его голове крутился, не останавливаясь. Было в этом логотипе что-то очень знакомое. Что? Контрастные цвета? – Точно! –  осенило его, – Это же логотип футбольного клуба “Коллингвуд”! Мой сын играет за эту команду!
Последнее слово он не договорил, в испуге посмотрев на полицейского.
–Вы кого-то узнаете? – спросил тот.

Узнал ли кого-то Оскар? Наверняка – нет. Но упавшее на дно сердце подсказало, что да. Этого не могло быть! Высокий рост, атлетическая фигура, знакомый стиль пробежки и главное – джерси, регулярно мелькавшее перед глазами по всему дому. “Если нужны деньги, иди и заработай!” – вспомнил он свои же слова и тут же ясно понял, что знает личность грабителя.
–Нет, показалось, – опустил он глаза.  – Мне преступник не знаком.

Оскар вышел из полицейского участка, забыв, что приехал туда на машине. Повернул в противоположную от дома сторону, не заметил, что идет против потока. Ему было страшно оглядываться. Казалось, что инспектор все еще смотрит ему вслед. Слава богу, он не видит сейчас его лица! На нем дергалась каждая мышца. Еще немного, и его хватит удар.
–Что еще произошло? – испугалась Лидия, увидя его в таком виде на пороге. 
–Росс дома?
Чувствуя, что сейчас упадет, Оскар рухнул на стоящую рядом обувную тумбу.
–Росс? При чем здесь он?
–Позови его сюда.
–Зачем?
–Просто позови! – сорвался на крик Оскар. Ему было так плохо, что заходилось сердце. Дорого бы он сейчас дал, чтобы только избавиться от этого кошмара!
–Можешь позвать сам. Вон он, спускается.
Оскар посмотрел в ту же сторону, что и жена, и увидел сына, весело сбегающего со второго этажа. Он собирался на тренировку. Контрастный джемпер “Коллингвуда” болтался на его плечах.
– Я ухожу. Вернусь поздно, – бросил он на ходу.
–Не так быстро, Росс. Нам надо поговорить, – остановил его Оскар.
– Я опоздаю.
– Ничего, это неважно. Где ты был этой ночью?
Росс рассмеялся:
–Это что, допрос, папа? Какая тебе разница?
–Не смей со мной так разговаривать! – сжал кулаки Оскар. – Ты что, идиот? Думал, я не узнаю на видео родного сына? В этом же джемпере? Будь у тебя хоть немного ума, ты бы, по меньшей мере, догадался переодеться!
– Господи, Оскар! О чем ты говоришь? – ахнула Лидия.
–О том, что в нашей семье вырос преступник! Мы с тобой его вырастили!
Оскар уже не мог себя сдерживать. Его трясло.
–Ну что ты молчишь, Росс?!
Он еще надеялся услышать от сына хоть какое-то опровержение, но тот только сбросил с плеча спортивную сумку.
–Сами виноваты! Скупые, как ростовщики. Да вы, собственно, ими и есть. Для вас старье важнее людей. Ни копейки от вас не допросишься. Я, единственный сын, вынужден постоянно клянчить!   
–Голубчик, ты в своем уме? – потянулась к сыну Лидия. – Что ты такое говоришь?
–Ненавижу! – прошипел Росс.

В тот момент он был страшен. Бледное от гнева лицо напоминало японскую нох-маску. Спортивный парень, он был больше и сильнее обоих родителей вместе взятых. Зрелые люди, они были перед ним как муравьи перед тигром.
–Ты понимаешь, что тебя найдут? Найдут и посадят? Как могло прийти в голову ограбить свой же магазин? Это же все равно, что украсть у самого себя! – в бессилии потряс руками Оскар.
–Раньше надо было об этом думать, папа. Я просил у вас денег по-хорошему. Получил отказ. Теперь вам придётся заплатить мне по-плохому. Не переживайте, мне не так уж  много и надо. Намного меньше, чем потребовал бы от вас настоящий грабитель, – заверил их Росс.
Его хладнокровию можно было позавидовать. Очевидно, он продумал все от начала и до конца.
–Куда ты дел драгоценности? Где они? – потянулся к сумке сына Оскар.
–Не тронь, – поставил блок тот. Его руки были твердыми, как бетон.
(“Это же я его столько лет возил на самбо!”)
–Ты отдашь нам украденное прямо сейчас. 
–Только после того, как вы мне заплатите.
Выдержать этот торг было невозможно, и Лидия зарыдала.
–Да ладно, мама, – отмахнулся Росс, – По сравнению с тем, сколько ты тратишь на свои тряпки, это сущая ерунда. Две тысячи.
–Сколько?!
–Две. А не заплатите вы, так заплатят в ломбарде.
Призывать к его совести не имело смысла. Разумный не по годам, Росс знал, что родители не позволят своему ребенку оказаться за решеткой. Значит, можно давить  до конца.
– Я выпишу чеком, – был вынужден уступить Оскар. 
– И так, чтобы я смог получить деньги сразу. Как это называется: при предъявлении?
– “Выдать наличными”.
Обмен был произведен там же в прихожей. Росс достал из сумки носок, в котором спрятал украшения. Оскар выписал чек. У него даже не возникло желания удостовериться все ли украденное на месте. Судя по весу, да.
–К ужину будешь? – подавила бесполезные рыдания Лидия.
–Вряд ли, – бросил Росс. Пружинистой походкой он уже направлялся к калитке. Энергичный, красивый, наглый.
–Как же мы его такого вырастили?!

Украденное вернули на место. Разбитую витрину заменили на новую. В полиции Оскар заявил, что драгоценности вернул некий неизвестный, и попросил прекратить расследование.
–Вы уверены, что не хотите найти виновных? – спросил у него инспектор Уоллисс.
–Уверен. Придет время, и они будут наказаны в чем-то другом.
Зная удачу сына, он сомневался, что так оно и будет, но говорить об этом представителю власти не стал. Его чудный ребенок стал чудовищем, и сделал его таким он сам. К чему же искать еще каких-то виновных? 

О произошедшем дома больше не вспоминали. Все осталось, как всегда, и только появившаяся трещина в отношениях  напоминала о произошедшем. Со временем она стала шириной с пролив Дрейка . Семья распалась на две половины. В одной были родители, напрасно изводящие себя вопросом, где именно они оступились. В другой – молодой торжествующий хам. Дальнейшее совместное существование было невозможным, и, как только Россу исполнилось восемнадцать лет, ему купили квартиру. Все верно: он получил свое и там, но это была малая цена за то, чтобы больше его не видеть. Регулярная финансовая поддержка обеспечила безбедную жизнь до конца учёбы, после чего контакты свелись к минимуму.

Почему же Оскар вспомнил о том далеком инциденте сейчас, почти два десятилетия спустя? Потому что с того дня, когда сын застал его в компании Мартина, он знал: рано или поздно, но та встреча будет использована против него. Это произошло позже, чем предполагалось (вероятно, с финансами у сына было не так уж плохо), но через месяц с небольшим Росс все-таки появился на пороге родительского дома.
За десятилетия отдельной жизни между членами семьи установилась зыбкая иллюзия родственных отношений. Прошлое не поднималось, о будущем не загадывалось. При встречах говорилось о сиюминутном настоящем, все больше об общем и ничего о личном. Правда, Росс под любым предлогом старался перевести разговор в область финансов и “раскрутить” родителей на дотацию, но те видели его маневры издалека и чаще отказывались, чем соглашались.

Оскар не любил себя за отношение к сыну. Вместо того, чтобы проявить характер и признать, что Росс вырос совсем не таким, как  хотелось, он все еще надеялся, что тот вот-вот и образумится. Если не после окончания колледжа, то университета. Если не после года, проведенного за границей, то уж точно, когда начнет работать. Где-то – когда-то, но жизнь преподаст ему урок – по-другому же не бывает!

Он ошибался. Фортуна благоволила сыну больше остальных. Росс рисковал, блефовал, постоянно балансировал на краю банкротства, и, при этом, из всех ситуаций выходил победителем. Потери на бирже отыгрывал на бегах, расставание с одной красавицей компенсировал романом с другой. Удача сопутствовала ему по жизни и, если бы банки принимали удачу в качестве гарантии, Россу не о чем было бы волноваться. Но увы, нематериальность ее природы прагматичных финансистов не удовлетворяла, и сыну против воли приходилось обращаться за помощью к родителям. 
–Папа, это шикарное предложение! – с трудом выдержал  обед Росс. В этот визит он проявлял чудеса терпеливости –наверно, кредит требовался большой. – Гарантированное возвращение вложенного, плюс прибыль. Застройщик надежный, строит быстро.
Его новый проект лежал в области недвижимости. Министерство вооруженных сил объявило тендер на продажу большой участка земли недалеко от Мельбурна. Предполагалось, там будет построен новый микрорайон.
–Папа, пойми: это реальный шанс заработать большие деньги. Уровень иммиграции растет, численность населения увеличивается.  Людям необходимо где-то жить. Дома продадутся моментально!
–Только сначала будут три года строиться.
–Конечно, будут. Ну и что?
–То, что несколько лет вместо дохода будут одни затраты. 
–Да и черт с ними! С каких пор ты стал таким близоруким? Посмотри на перспективу!
С проектами сына Оскар смотрел на перспективу уже не первый раз.
–Если все так гладко, иди в банк и возьми кредит. Это несложно.
–Ах, папа! Ты же знаешь! Мог бы – пошел!
Кто-кто, а Оскар знал это даже слишком хорошо. Из-за предыдущего, не менее надежного и обещающего гигантские прибыли предприятия, Росс чуть не объявил себя  банкротом. Спас его тогда беспроцентный, и, как выяснилось позже, безвозвратный кредит от родителей. Вторично так рисковать Оскар не собирался.
–Прости, сын, но в этот раз без меня, – отказал он, – Сейчас у нашего бизнеса не те времена.
–Так продай его! Чем раньше ты от него избавишься, тем лучше. Все равно антиквариат сейчас не в ходу.
–Тебе-то откуда об этом знать? – озлобился Оскар. – Ладно, не будем об этом. Лучше пойдем к маме на кухню. Чай, наверно, уже готов.
–Господи, папа, кому он нужен, этот чай!
Терпение Росса было на пределе. Он все еще пытался держать себя в руках, но левый уголок его рта уже начал едва заметно дергаться. Это был верный признак закипающего гнева. Стоит продолжить разговор, и не заметишь, как все окончится скандалом. Оскар знал это по опыту, поэтому решил расставить все точки над “и” сразу:
–Нет, Росс. Денег нет. Извини.
Он постарался придать своему голосу твердость. Чрезмерную, чтобы дошло наверняка.
–Врешь, – не поверил тот.

Проецировать оптимизм больше не имело смысла, и Росс сразу ощетинился, как загнанный в угол зверь. Уже не скрывая своего разочарования, он прошел за отцом на кухню, и там сел на стоящий у стола стул с таким грохотом, как будто предпочел бы его раскрошить.
–Имбирное печенье будешь? – спросила Лидия.
–Нет, не люблю!
–С каких пор?
–С давних, мама. Меня от него тошнит!
–Раньше не тошнило, – заметила вполголоса Лидия. Она вопросительно глянула на мужа и получила в ответ поднятые брови. – Как дела у Сильвии?
–Понятия не имею. Я с ней уже давно расстался.
–Правда? С кем же ты живешь сейчас?
–С долгами, – просопел себе под нос Росс, – Какая тебе разница, мама?!
–Как ты со мной разговариваешь! Я имею право знать, что происходит в твоей жизни.
–Ну так спроси у отца. Он знает.
–Серьезно?
–Я только видел его однажды с девушкой, – вынужден был вмешаться Оскар, – Даже имени ее не запомнил.
–Я тоже. Да это и неважно, – отмахнулся Росс. – Лучше скажи: с чего ты тогда меня так испугался?
–Вовсе нет.
–Конечно испугался, еще и как! Ты был сам на себя не похож!
От этого замечания лицо Оскара приняло то же виноватое выражение, что и тогда в ресторане, и этого было достаточно, чтобы Росс воспрянул духом.
–О чем вы говорите? – недоуменно посмотрела на мужчин Лидия.
– Пару месяцев назад Росс видел меня с клиентом в ресторане…
– Не предполагающем деловые встречи, – окончил за отца тот.
– Мы ездили в Данденонг выбирать картины, проголодались, решили перекусить в ближайшем ресторане. Ты же знаешь, сколько уходит времени и сил на то, чтобы найти что-то стоящее.
– И что, нашли? – их сын снова был тем самым нагло-вальяжным Россом, один взгляд которого мог смутить любого. – Это, конечно, не мое дело, папа. Но, надеюсь, ты понимаешь, как компрометируешь себя, посещая такие заведения в компании Мартина.
– Мартин? А он здесь при чем? – вмешалась Лидия.
После разговора, состоявшегося по возращению с дачи, имя Мартина в их доме не упоминалось. Всплывшее сейчас, оно нависло над столом темной тенью.
–  Мартин и я ездили обедать в «Дикий дуб», – нехотя объяснил Оскар. – Там встретили Росса с девушкой. Коротко поговорили.
– Я бы даже сказал, очень коротко. Почему вы так быстро ретировались? Спешили в номер?
– Как тебе не стыдно?!
– С какой стати мне должно быть стыдно, папа? Это же ты ставишь себя в двусмысленное положение! Я, если и езжу в такие укромные места, то только с женщинами, и то, только с теми из них, у кого ревнивые мужья.
– Что за чепуху ты несешь! – вступилась за мужа Лидия. Она видела, что еще немного, и у того случится инфаркт, – Не забывайся! Твой отец взрослый человек.  Знает, что делает.
– Это-то меня и пугает, мама. Хотя, если честно, мне все равно. Если папа хочет, так сказать, «идти в ногу со временем» – бога ради. Смеяться будут над вами. 
Росс говорил совершенно искренне. Он снова чувствовал себя на коне – какая разница, кого топтать.
– По-моему, дорогой, тебе пора. –  положила конец его веселью Лидия. – Со своей жизнью мы разберемся сами. Ты, главное, следи за собой.
– За меня не переживай: не пропаду, – не стал упорствовать сын, на прощанье громко чмокнув мать в щеку.

Резкий ветер, залетевший в захлопнувшуюся за Россом дверь, обдал холодом. В теплой кухне стало свежо, как зимой на море, и у Лидии разом остыли руки.
– Спасибо. Я уже не мог его выдержать, – тихо сказал Оскар.
По его вжатой в плечи шее было видно, что его морозит.
–Еще чая?
–Пожалуйста. Погорячее.
Лидия долила в чайник воды, и осталась ждать, когда тот закипит. Сын уже ушел, но в кухне их оставалось все также трое. Она, Оскар и...
–Тебе правда так дорог Мартин? – спросила она.
–Да.
–Ты его любишь?
–Да.
Ответы мужа были исчерпывающими, и в задумчивости Лидия уперлась взглядом в стену напротив. Все эти годы она переживала, что выбрала для кухни неподходящую плитку, и сейчас, глядя на нее в стотысячный раз, вдруг подумала, какая это ерунда.
–Я не хочу, чтобы вы продолжали прятаться, словно преступники. И тем более, не хочу вынуждать тебя лгать. Мы с тобой уже слишком стары, чтобы играть в кошки-мышки.
–Это правда, – еле слышно согласился Оскар. Его била крупная дрожь. – Только, боюсь, свет дня для меня слишком ярок. Ты сама видела, как он надо мной смеялся. И это близкий человек. Что говорить о чужих? Я слишком стар, чтобы становиться центром внимания. Нет у меня для этого ни смелости ни сил.
–А как же Мартин? Ему также страшно?
–Он другой. Он молодой, сильный. Ему все равно, что говорят вокруг. Плыть против течения у него в крови.
Страх, так давно появившийся и успевший стать для Оскара второй натурой, сжимал его, как удав жертву. Сопротивление было уже давно подавлено, но сила тисков от этого не уменьшилась.  Его глаза были мокры. Мелкие слезы на старых щеках выглядели карикатурно, и Лидии против воли стало его жалко.
–Бедный ты мой муж, – подошла она к нему. – Ну полно плакать, полно. Старым слезы не к лицу.

Глава 9

События, произошедшие дальше, циники посчитали бы невозможными, обыватели странными, приверженцы реализма фантастикой. Они не вписывались в установленные правила, не соответствовали принятым нормам. И тем не менее, объяснить их можно было предельно просто, стоило только принять за данность то, что все условности человек создает для себя сам. Неосязаемые как воздух, они руководят человеком, как опытный кукловод безвольной куклой. Сознательными же ее движения становятся лишь тогда, когда, вольно или невольно, нить условностей рвется, и, возможно, впервые в жизни, человек получает свободу выбора. Чтобы понять это, Лидии потребовалось несколько месяцев раздумий и особенно жаркий день. Но именно в конце того дня, она сделала то, на что никогда не решилась бы раньше.

Уже давно окончилась весна, и сухое, обдающее жаром лето выбелило улицы Мельбурна раскаленным светом. В городе было пыльно и душно. Кто мог, проводил целые дни в помещении. Из дома в машину, из машины в магазин, оттуда в офис или обратно к себе.  Те же, кто таки был вынужден бывать на улице, двигались перебежками: от одного дерева к другому, от тени к тени.
По многим причинам побег из города для Финчей был невозможен. Оскар был занят в салоне, сама Лидия ехать никуда не могла. Она проводила дни дома за закрытыми окнами и выходила лишь по делам. Регулярное посещение остеопата в больнице Св. Винсента было одним из них.
За столько лет лечения Лидия знала больницу, как дом родной. С медсестрами здоровалась, как со старыми приятельницами, с лечащим доктором была на короткой ноге, и не особенно расстраивалась, если приходилось посидеть немного в очереди. Их отношения уже давно перешли из профессиональных в дружеские – они знали друг о друге больше, чем многие родственники, и домой Лидия уходила удовлетворенной и физически и эмоционально. 
В этот раз из-за жары она чувствовала себя еще и как никогда уставшей, поэтому, прежде чем вызвать такси, решила немного отдышаться. Подходящее кафе было буквально в двух шагах от больницы.
 – Колы, пожалуйста! – бросила она проходящему мимо официанту.
–Со льдом? – обернулся он и сразу узнал: – Миссис Финч?
Ну как, как из всех возможных заведений ее угораздило выбрать именно то, что принадлежало Мартину?!
–Это вы! – в свою очередь удивилась Лидия, – Здравствуйте. Знаете, я передумала. Не надо мне ничего приносить.
Она хотела подняться, но после часа массажа это было нелегко.
–Сидите! Я все принесу, – поспешил усадить ее обратно Мартин.
Оставалось только согласиться. Сопротивление было бессмысленно: что произошло, то произошло.
–Как вы себя чувствуете? – занял стул напротив Мартин, принеся холодной кока-колы.
–Простите, я не знала, что вы здесь работаете. Я бы не никогда зашла.
–Вовсе нет, я очень рад вас видеть. Мне показалось, в последний раз я вас расстроил.
Его слова открывали дорогу не самому приятному разговору, на который у Лидии просто не было сил.  Она промолчала, и Мартин сразу сменил тему:
–Вижу, вы тоже не любите жару.  Я сам ее терпеть не могу. Благо, у нас мощный кондиционер. Иначе, пропал бы. Наверно, во мне течет кровь северных народов.
–Я бы с большей вероятностью предположила область Средиземноморья, – скользнула Лидия взглядом по его ровной, с легким оливковым оттенком коже.

Сегодня Мартин был в чёрном. Темный цвет выгодно подчеркивал сталь глаз, и Лидия, против воли, посмотрела на любовника мужа с большей симпатией, чем сама того хотела бы. На его  гладко выбритых щеках играли ямочки, вместе с лучинками морщинок придающие Мартину озорной вид.  Наверно, с ним было весело. При желании, Оскар мог бы ей это подтвердить.
–Вы часто с ним видитесь? – спросила она вслух.
–С кем? С Оскаром? – помедлил с ответом Мартин.  Он глянул на нее так, словно хотел понять, насколько серьезен ее вопрос, и, встретившись взглядами, увидел, что лгать не стоит, – Несколько раз в неделю. А что?
– Ничего. Интересно. Все-таки, не чужой человек.
Лидия пыталась представить, что чувствовал вблизи Мартина ее муж. Что видел, что его волновало. Выпуклые вены на сильных руках? Запах одеколона? Или все же именно эти ямочки? При любом раскладе, влечение, наверно, было сильным, как магнит. 
–Послушайте, мне жаль, что наша прошлая встреча окончилась так, как она окончилась. Если вы не против, я предложила бы начать наше знакомство заново. Приходите к нам на ужин!  Завтра или на выходных. Будем только мы втроем. Что скажете?
–Скажу “спасибо”. Как думаете, это будет не очень странно выглядеть?
–Может быть и будет. Но свои нормы мы устанавливаем для себя сами. Если муж при живой жене может познакомиться с мужчиной, то почему жена не может пригласить этого мужчину к ним домой?!

Визит был назначен на субботу. Мартин пришел, и вместе они провели прекрасный вечер. Скованность исчезла с первой шуткой, сердечный комфорт пришел следом. С Мартином действительно было весело: остроты, произнесенные с серьезным лицом, убивали наповал. Лидия видела, что ее муж счастлив. Причем так, как не был уже давно. Как редко человек бывает самим собой! Не сдерживается, не старается произвести впечатление! Наверно, не женись они, Оскар был бы таким всю жизнь: радостным, смешливым, беспечно счастливым. Вне сомнений, его вторая молодость – заслуга Мартина.
Самые щекотливые ситуации решаются самым естественным способом, стоит только позволить себе положиться на ход вещей. Просто встать и пожелать “спокойной ночи”, просто закрыть дверь в свою спальню, просто принять снотворное и заснуть. А на следующее утро по довольному, помолодевшему лицу мужа понять, что, чтобы не произошло вчера после ее ухода, принесло ему радость, и он благодарен ей за такт и понимание.
За первым ужином последовали другие, частые и от этого не менее душевные. Мартин был младше их обоих на пятнадцать лет и старше их сына на десять. Его присутствие в их доме напоминало свежий ветер, влетевший в непроветриваемое помещение. С собой ветер принес и любовь к выездам, и трио вынесло свои рандеву на независимые площадки. Долгие беседы в ресторанах стали их любимым занятием. К радости Лидии, Мартин оказался таким же кулинарным гурманом, как и они с мужем. Он не только знал лучшие рестораны Мельбурна и его окрестностей, но и был знаком с их владельцами и шеф-поварами.
–Откуда? – недоумевала Лидия.
–Вы недооцениваете количество геев в Австралии, – смеялся в ответ Мартин.
Первоначальный дискомфорт исчез бесследно. С Мартином было легко, с ним было безопасно. В его компании она чувствовала моложе, чем была. И, если для поддержания этого эффекта необходимо было периодически закрывать глаза, Лидия была готова пойти на компромисс.

Их любимым заведением был итальянский ресторан “DaVero”, расположенный на одной из ближних оконечностей Морнингтона . По выходным там играла живая музыка. В двадцати метрах плескался прибой. Вместе это создавало атмосферу отпуска, отчего дом казался намного дальше, чем на самом деле был.

В эту субботу они приехали в “DaVero” поужинать и, в зависимости от того, сколько алкоголя выпьют мужчины, возможно, заночевать. Скоротечные летние сумерки попрощались с ними еще в дороге, наступившая ночь была тепла и безветренна. Ее приход был желанен. После дней, насыщенных солнцем, в горле царапало от сухости, так что казалось, в нем осела вся городская пыль.
–Много вина и много воды, – заказали они сразу по приходу.
Они выбрали столик на открытой террасе, под сводом из горящих гирлянд. Их свет был так ярок, что затмевал собой звезды. Вселенная в миниатюре.
–Как меня доконала эта жара! – вытер с шеи пот Оскар. Он выглядел уставшим и чуть румянее, чем обычно.
–Хочешь, можем остаться здесь на пару дней? – предложила Лидия.
–Хочу. Вообще, хочу в отпуск. Все вместе, втроем. На какой-нибудь экзотический, неизвестный туристам остров. Или в круиз. Так, чтобы часами сидеть у бассейна, пить коктейли, а по вечерам носить белый костюм. Мартин, у тебя есть белый костюм?
–Только брюки, и то поварские.
–Видишь, у меня нет даже таких! Впрочем, мне даже в круиз не надо. Достаточно просто быть с вами. – Оскар зажмурился на мгновение, – Никогда я не был так счастлив, как сейчас, и даже не мог подумать, что когда-либо буду. Не знал, что жизнь может быть настолько хороша. Что возможно примирить непримиримое. Что можно быть в мире с собой, и при этом не чувствоваться себя преступником по отношению к другим.
Вино еще не принесли, но Оскару оно было и не надо.  Его пьянило  собственное счастье, такое молодое, такое игристое. Оно придавало всему призрачный оттенок невесомости, как будто все происходящее виделось ему во сне. Дорогое, такое родное лицо Лидии. И насмешливая улыбка Мартина. Оба они смотрели на него из сизой дымки иллюзорного далёка. Близкого и недостижимого.
– Дорогой,– коснулась его Лидия, – Тебе нехорошо?
– Мне прекрасно, – успокоил ее Оскар. В подтверждение своих слов он даже засмеялся. Так, как может смеяться только очень довольный человек. – Как хорошо играют музыканты! Точно: едем в путешествие по Латинской Америке! Говорят, в Буэнос–Аресе танго играют в каждом кафе, а в Рио – сальсу.
Трио из аккордеониста, пианиста и скрипача и вправду было в ударе. Одно за другим они играли популярные мелодии.
– Идем, идем потанцуем, – поднялся было Оскар и снова сел, – Черт, мое сердце сегодня не со мной. Мартин, прошу тебя! Потанцуй с моей женой!
– С удовольствием. Только я не умею.
– Так даже лучше. Я уже и сама забыла, как это делается, – успокоила его Лидия. В последний раз она танцевала еще до аварии – все равно, что в прошлой жизни.
Они вышли в круг, где уже танцевало несколько пар.
– Двигайтесь вместе со мной, и все будет хорошо, – Лидия положила руку Мартина себе на талию.

Происходящее было неправдоподобно хорошо. Вечер, россыпи огней, живая музыка. С каждым движением Мартин вел все уверенней, и скоро помощь ему уже была не нужна. Доверившись партнеру, Лидия прикрыла глаза. Окружающее пространство отошло на второй план. Оно добавляло глубины и совершенно не мешало настроению момента.  Лидии была счастлива. Счастлива до такой степени, что, заметив, как перекривилось от внезапной боли лицо ее мужа, она не сразу поняла почему. Только отметила про себя, что он валится на пол и тащит за собой  скатерть со всей стоящей на ней посудой. 
– Оскар! Оскар! – закричала она, поняв, наконец, что происходит.
Ее крик перекрыл музыку и та сразу оборвалась. Несколько человек, включая ее и Мартина, бросились к лежащему. С момента падения прошла доля секунды, но, перевернув его лицом вверх, они поняли, что  сделать было уже ничего нельзя. Оскар был мертв, и остекленевший взгляд его улыбающихся глаз не оставлял им ни малейшей надежды .
–Ну кто-нибудь! – закричала Лидия, – Кто-нибудь! Помогите! 

Глава 9

Последовавшие два дня длились целую вечность. По еврейским традициям похороны должны были состояться на следующий же день, но, учитывая, что все случилось поздним вечером субботы, их удалось отодвинуть на понедельник. Все это время преданная Аннетт занималась организацией похорон, а Мартин безуспешно пытался разыскать Росса. О его местонахождении не знал никто. Заехав на ипподром, обойдя все известные ему клубы и неоднократно постучав в дверь его квартиры, Мартин смог только выяснить, что Росс уехал куда-то за границу, но куда и с кем, сказать никто не мог.
– Росса не будет, – сообщил он Лидии, перед выездом в синагогу.

На нее было лучше не смотреть. Сразу после смерти Оскара, на той же террасе, с ней случился припадок. Чтобы вернуть Лидию к реальности, врачам скорой помощи пришлось дать ей двойную дозу противосудорожного и столько же седативного, и теперь Лидия производила впечатление человека, спящего с открытыми глазами.
Несмотря на короткое уведомление, проститься пришли многие. Вместе они заполнили помещение синагоги всеми оттенками черного, как будто в неё залетела стая воронов. Пришедшие были представителями старой элиты Мельбурна. Все они знали друг друга всю жизнь, сосуществовали в одном контексте, когда-то ярком и шумном, а в последнее время все больше погружающимся в черно-белые тона. Потеря одного из своих была их общей потерей. Оплакивая Оскара, каждый из них плакал о приближении собственного конца – событии неминуемом, и при этом не менее печальном.

Мартин сел рядом с Лидией,  по умолчанию заняв место, которое раньше принадлежало Оскару. Он не мог избавиться от чувства, что все произошедшее – его вина. Кто знает, сколько бы прожил Оскар, не пересекись их пути. Возможно, столько же. А возможно, на несколько десятилетий дольше. Он мог встретить свой конец немощным стариком в теплой постели, успевшим завершить все дела. Мог пережить жену, помириться с сыном, окончательно состариться и удовольствоваться тем безмятежным покоем, который доступен только спящим младенцам и впавшим в маразм старикам. Все это непременно случилось бы, закрой Мартин тем вечером кафе на несколько минут раньше.

В помещении было душно, но его бил озноб, такой сильный, что сводило руки. Было ощущение, что вот-вот, и синагога превратится в зал суда. Раввин станет судьей, присутствующие – свидетелями обвинения. Вместе они признают Мартина виновным в непреднамеренном убийстве и назначат в наказание вечные муки.
–Я выйду на секунду, – шепнул он на ухо Лидии.
Ему хотелось на свежий воздух, и, бесшумно пройдя между рядами, он вышел на крыльцо. Курящий водитель катафалка вопросительно посмотрел в его сторону:
–Нет. Еще не скоро, – понял его Мартин.
Он чувствовал себя подсудимым, отпросившимся из зала суда по нужде. В его распоряжении было лишь несколько минут. Немного дольше, и его отсутствия хватятся, и приставленный полицейский, ловко маскирующийся под водителя, применит силу, чтобы немедленно вернуть его в зал суда.
Мартин втянул в себя сухой, пахнущий разгоряченной зеленью воздух. Вся территория перед синагогой была заставлена машинами. Дальше у въезда виднелся временный парковочный указатель. “Парковка разрешена только для машин гостей, приглашенных на хупу ”, – издали разобрал надпись Мартин. Ему стало смешно. Должно быть, какой-то служитель перепутал указатели, и, вместо похоронного, выбрал тот, что использовался в дни свадеб. В соседстве с катафалком он смотрелся нелепо, и Мартин пошел его убрать.

Перевернув знак правильной стороной, он выглянул за ворота: вся улица была укутана в сиреневую тень цветущих акаций. Цветов было так много, что все вокруг смотрелось выкрашенным одной краской: и тротуар, и крыши домов, и припаркованные у обочины автомобили. Сиреневые собаки лежали на сиреневой траве. Сиреневые дети раскачивались на сиреневых качелях. По сравнению с серо-черной гаммой синагоги, это было похоже на мираж, и Мартин, сам не отдавая себе отчета в том, что делает, сделал шаг навстречу. Он не собирался уходить, не собирался бежать. Только хотел потрогать этот сиреневый рай наощупь. Хотел удостовериться, что он не обман, что, несмотря на конечность существования, кто-то где-то может и смеяться, и радоваться, и по-стариковски копошиться в саду, и по-детски забирать у собаки мяч.
Жизнь была такой же реальной, как и смерть, только намного светлее  и лучше. А если так, настолько уж будет велика его вина, если он отдаст ей предпочтение?

Он не вернулся, вместо этого дойдя за несколько часов прямо к себе домой. Там, поднявшись на второй этаж, он сначала позвонил, потом заколотил в дверь своего джазового соседа, и, когда тот, с заспанными после ночной работы глазами, впустил его к себе, упал на стоящий прямо у входной двери стул.
–Ты вечером работаешь? Нет? Ну и хорошо. Давай напьемся, так чтоб душа вон?

Глава 10

Последовавшее похмелье было тяжелым. Отодвигаемое пару дней кряду, оно принесло с собой головную боль и сердечный разлом. Развеявшийся сиреневый туман оставил после себя пустыню, единственным живым существом в котором была Лидия. Насчет себя, Мартин был не уверен. Казалось, он начал умирать еще в ресторане с Оскаром и окончательно скончался в момент бегства. По крайней мере, с таким объяснением многое становилось ясным. И посиневшее лицо в зеркальном отражении, и могильная тяжесть, лежавшая на душе.

Извинение перед Лидией стояло первым на очереди, и Мартин  принес бы его немедленно, если бы совсем некстати не уволились сразу два его официанта. Потом не закрылся многолетний поставщик, потом окончился сезон отпусков и в кафе снова стало много посетителей. Повседневность захватила Мартина с цепкостью колючника и отпустила, когда желание объясниться уже перестало быть срочным.

Это совпало с той неделей в середине осени, когда на смену тихой, по-царски теплой погоде пришел холод, и зарядил давно отсутствовавший дождь. Он напомнил Мартину, что примерно в такую же погоду год назад он впервые увидел Оскара, и от мысли, что все было так недавно, ему стало больно.

Давно замечено, что человека тянет вернуться в те места, где ему когда-то было хорошо. Родительский дом, место встречи с первой любовью, особенный, навсегда запомнившийся отдых – память хранит такие воспоминания в самом интимном углу. Для человека они служат доказательством существующего где-то счастья, отдохновением в битве ежедневности. “Стоит только  вернуться в то место, и все случится заново”, – убеждает себя он, когда жизненные обстоятельства отказываются подчиняться его воле, и бросается в прошлое с решительностью сумасшедшего.
Чем прохладнее становилось, тем больше думал Мартин о Финчах. Думал, стараясь отделить начало его отношений с ними от их конца. Он успокаивал себя тем, что, помимо смерти и трусости, в этой истории было и много радости. Воспоминания о той радости еще грели его закатным светом, и, расслабившись от его тепла, Мартин поехал на знакомую Хай стрит.

Была суббота. Вечер. Из всех торговых точек работали одни рестораны. Мартин шел, пытаясь вызвать в себе ту праздность, которую испытывал в тот день, когда впервые увидел Оскара в его салоне, а слышал, при этом, одно свое клокочущее сердце. Чем меньше расстояния оставалось до салона, тем больше он нервничал.
Мартин сам не знал, что хотел там увидеть. Живого Оскара? Освещенную электрическим солнцем витрину? Любимую люстру из  богемского хрусталя? Ничего из этого не было возможным. Оскар уже два месяца, как лежал на еврейском кладбище, салон в такой поздний час уже был закрыт. Тем большим было его удивление,  когда он увидел Лидию, запирающую входную дверь. Она стояла на ступеньках, и в сумерках не могла попасть ключом в замочную скважину. В какой-то момент ее рука задрожала, и связка ключей со звоном упала на асфальт.
– Я помогу, – подбежал к ней Мартин.
В первую секунду Лидия его не узнала, а, узнав, без благодарности забрала ключи. Закрыла магазин и пошла прочь.
– Лидия, подождите!
На улице было немного прохожих, и на его крик оглянулись все. Кроме Лидии.
– Прошу вас! Мне надо с вами объясниться, – зашагал за ней следом Мартин. – Миссис Финч, не сердитесь! Я сам не знаю, что на меня тогда нашло!
Лидия брезгливо отдернулась.
– Не думала вас снова увидеть.
Ее лицо выражало все ту же пустоту, что так поразила Мартина в день похорон. В вечернем полумраке она напоминала призрака.
– Простите меня, что сбежал, – отвел взгляд Мартин.
Они пошли вместе, так близко друг к другу, что в вечернем свете их можно было принять за пару. Жена была недовольна мужем и поэтому держалась на полкорпуса впереди, муж виновато плелся следом. В какой-то момент между ними врезалась группа пассажиров, вышедших с остановившегося рядом трамвая, и Мартин чуть не потерял Лидию из вида.
– Лидия! Миссис Финч! Прошу: не спешите! Вы так быстро идете!
– Холодно, – бросила через плечо она.
Они свернули с центральной улицы в боковую, оттуда в еще одну, через несколько сот метров вышедшую  непосредственно к тупику Финчей. Там редкие фонари сразу превратили вечер в ночь, и, впервые за всю дорогу, Лидия замедлила ход, чтобы быть поближе к Мартину.
– Вы теперь сами в салоне работаете? – прервал он молчание.
– С Аннетт.
Они дошли до дома, и Лидия открыла калитку. Мартин пропустил свою спутницу вперед, а остался стоять на улице.
– Простите меня, – повторил он ей в спину, – Я  должен был прийти намного раньше.
С первыми шагами по дорожке на крыльце автоматически зажегся свет. 
– Зайдете?
– Да.

Дом Финчей снился ему по ночам. Мартин отдал бы полжизни, чтобы оказаться в нем снова. Сейчас в середине царил идеальный, как будто устроенный напоказ порядок. Похоже, из всех комнат первого этажа Лидия пользовалась только кухней. Вряд ли это особенно отличалось от того, что было при Оскаре – им двоим нужно было не намного больше места – но теперь Лидия даже не считала необходимым открывать в комнатах ставни.
Они прошли на кухню, и Лидия разогрела то немногое, что было в холодильнике. Они сели на противоположных концах стола и, встретившись взглядами, поняли, что  думают об одном и том же: их знакомство, этот вечер и совместный ужин был возможен только благодаря Оскару. Сейчас он сидел невидимым третьим по середине и наблюдал за происходящим своим фирменным ироничным взглядом. Он потирал руки от удовольствия: их встреча все-таки состоялась.
– Росс нашелся? – первым прервал молчание Мартин.
– Да. Месяц спустя.
– Где он был?
– В Тайланде.
– Тайланде…, – с завистью повторил Мартин. – Говорят, там красиво... Как вы, Лидия?
– Нехорошо,  – призналась она. – Оказалось, без Оскара я недееспособна.
– Что вы имеете ввиду?
– Я томлюсь дома, я бесполезна в магазине. Аннетт мое присутствие раздражает. Будь ее воля, она, должно бы, предпочла видеть меня там как можно реже.
– Две хозяйки в одном месте?
– Что-то вроде того. Я не знала, но, как оказалось, в последний год Оскар там почти не появлялся. Куда он уходил каждое утро?
– Ко мне. Ему нравилось сидеть у меня в кафе.
– Делая что?
– Болтая.
Лидия выглядела намного старее, чем помнил ее Мартин, с темными кругами под глазами и глубокими морщинами вокруг рта. В ее волосах просматривалось много седины – было видно, что вдова Оскара за собой не следит.
– Я думала, что знала Оскара, – после паузы призналась она. – А, оказалось, не знала вовсе. Как много он от меня скрывал! Вот скажите: он вам говорил, что салон уже четыре года, как убыточен?
– Да.
– А что здание продано, и теперь мы его лишь арендуем?
– Тоже.
– Поздравляю. Значит, он доверял вам больше, чем мне.
–Давайте не будет устраивать соревнование. Оскар не говорил всего вам, потому что не хотел расстраивать. В то же время он был откровенен со мной, потому что нуждался в поддержке.
Лидия скептически сжала губы. Несложно было догадаться, что она чувствовала себя уязвленной и хотела найти виноватых.
– Оскар вас очень любил. Не сомневайтесь.
– Откуда вам знать?
– От него самого. Вы не представляете, как часто он мне это говорил. 
– Правда?
– Конечно.
Лидия не нашла, что ответить. Она уже была ни в чем не уверена.
– Вы скучаете по Оскару? – спросила она.
– Конечно.
– Сильно?
– Ужасно.
– Я тоже, – расплакалась она. Выпавшая из ее рук вилка со звоном ударилась об пол.
– По нему невозможно не скучать, – пересел к ней поближе Мартин. Собственное циничное сердце не позволяло ему оплакивать потерю так же искренне, как это делала сейчас Лидия. Максимум, на что оно было способно, – это стать убежищем для раненого другого.
Он снял с себя пиджак и набросил его на плечи Лидии. В его большом размере она сразу стала похожа на старую девочку. Жалкую и одинокую.
– Расскажите мне об Оскаре, – сквозь слезы прошептала она.
– Что именно?
– Все, что хотите. Расскажите мне о вашем романе.

Мартин нечего было терять. Его отношения с Оскаром были настоящей любовью, и если требовалось о ней рассказать, он мог это сделать с чистым сердцем. С чего начинать не имело значения, поэтому он начал с начала. Лидия слушала, не перебивая. Ее взгляд был устремлен в темноту за окном, от нее пахло сердечными каплями. Их запах напоминал Мартину о ее муже, и его голос поневоле дрожал.
Он вспомнил промокшего человека, постучавшегося в дверь его кафе, их немногословное знакомство, невероятную случайность второй встречи и последующие за ней другие.  Он не скрывал правды, не утаивал подробностей, не пытался представить их отношения ничем другим, кроме того, чем они на самом деле были – любовью двух мужчин.
Это был странный монолог. Мартин говорил с остановками, паузами, проживая свои воспоминания дважды: сначала в мыслях, потом на словах. Они давали иллюзию, что Оскар еще здесь, рядом, так близко, что достаточно протянуть руку, чтобы дотронуться до него. “Расскажи ей еще. И о наших поездках в горы тоже”, – слышал он голос Оскара.
Постепенно Лидия успокоилась, и начала слушать Мартина, как слушает благодарный слушатель хорошего рассказчика.
–Как это похоже на него, – соглашалась она порой. – Именно таким он и был.
Они просидели за столом далеко в ночь, так что, когда Мартин окончил свой рассказ, Лидия была слишком уставшей,  чтобы самой дойти до спальни.
–Я вас отведу, – помог ей Мартин.

Он чувствовал себя на удивление спокойным, как будто состоявшийся разговор не забрал последние силы, а, наоборот,  восстановил затраченные ранее. Он поступал так, как подсказывало ему сердце, и при этом знал, что поступает правильно.
Мартин отвел Лидию наверх. Помог ей лечь, потом вернулся на кухню и убрал со стола. Перед уходом заглянул в полупустой холодильник и отметил, что надо купить.
На сердце было у него легко. Мартин уходил, точно зная, что еще вернется.

Глава 11

Тот вечер стал первым из многих. Салон Финчей закрывался в шесть, кафе Мартина на час раньше, и сразу после закрытия, он ехал к Лидии, чтобы отвезти ее домой. Особой нужды в этом не было, но, каждый раз заходя в салон, Мартин видел, что его ждали.
–Наконец, – с очевидным облегчением в голосе  ворчала Аннетт.
Длительное пребывание с Лидией давалось ей нелегко – три последних десятилетия она проработала бок о бок с Оскаром. Как у всех многолетних сотрудников, у них был свой устоявшийся режим: совместный кофе по утрам, ранний ланч для нее, поздний для ее босса. Потом Оскар уходил домой, и Аннетт могла распоряжаться оставшимся временем, как считала нужным. Немного уборки, немного вязания, периодическая продажа. Работать с Оскаром было одно удовольствие. С появлением же  в салоне его вдовы, Аннетт приходилось подстраиваться заново –  нелегкое задание для пожилой женщины.
–Отвлекли бы вы ее от магазина, – с надеждой шептала она Мартину, – Ей-богу, уйду на пенсию, пусть тогда уже сама со всем разбирается.
Мартину ее было жалко. Несмотря на свой тучный авторитетный вид, Аннетт производила впечатления человека сентиментального. Салон был для нее таким же детищем, как он был для Оскара. Сейчас их ребенок болел, и у нее не было ни сил ни желания смотреть еще и за кем-то третьим.
–Дорогая Аннетт, без вас салон не выживет. Давайте, я лучше буду периодически забирать миссис Финч раньше.  А вы будете держать бизнес на плаву,  – полушепотом отвечал ей Мартин.

Он сам себе удивлялся. Он, всю жизнь избегающий ответственности за другого, теперь брал ее на себя с радостью, как будто она не придавливала его к земле, а, наоборот, давала крылья. Он проводил время с Лидией, потому что этого хотел бы Оскар. Он проводил время с Лидией, потому что этого хотелось ему самому. Второй раз за короткое время он снова не боялся привязаться к другому человеку. И делал это, не рассчитывая получить что-либо взамен.

Он заезжал за Лидией часто. В дни, когда у нее были консультации в больнице, она заходила к нему в кафе сама. Вместе они или ехали куда-то поужинать или возвращались к ней дом, перед этим заехав в супермаркет за продуктами.
Поначалу Мартин боялся, что Лидии будет с ним скучно. Их интересы лежали в разных сферах, их жизненный опыт не имел точек соприкосновения. Но, видно, одиночество Лидии было больше ее интеллектуальных запросов, и темы для разговоров находились сами по себе.
–Чьи все эти картины? – мог спросить ее Мартин, для разнообразия настояв на ужине не на кухне, а в столовой, и следующие несколько часов ему оставалось только слушать.
Дом был предметом ее гордости. Все то время, пока Оскар занимался салоном, она занималась домом, обустраивая его с тщательностью самого требовательного декоратора. Каждая вещь – стул, картинная рама, подушка на диване, цветок в букете на комоде – были подобраны ею лично. Куплены, поставлены, выверены.
–Как же я любила это дом раньше! И как же я не люблю его теперь! – в один из таких разговоров вдруг вырвалось у Лидии. – Когда я в нем одна, я чувствую себя, как в тюрьме. Одиночной камере.
–Вам хочется куда-то вырваться?
–Очень!

Дальнейшей просьбы не требовалось. Мартин начал вывозить Лидию в театры. Сначала с опаской, дальше притворным равнодушием опытного театрала. Его собственный опыт посещения подобных мест был ничтожен, и, в первый раз купив билеты в Хамер-холл, он изрядно нервничал. Что надеть? Как себя держать? Он догадывался, что в академической обстановке Лидия будет себя чувствовать, как рыба в воде, в то время как он – рыбой, выброшенной на берег. Однако, пара стопок коньяка, опрокинутых перед выходом, помогли ему разрешить эту проблему, и в театре он был достойным спутником женщины, по случаю выхода в свет надевшей одно из своих самых красивых платьев. Как быстро выяснил для себя Мартин, классическая музыка его не привлекала. Вместо нее он получал удовольствие от самого присутствия среди преуспевающих, нарядно одетых людей. На парковке при театре его Audi удачно вписалась между другими хорошими машинами. Костюм, так долго провисевший без дела в шкафу, оказался именно таким, как требовалось. Мартин сидел в партере, под потолком, выполненном в виде скатывающегося с небес стаккато, и не мог поверить, что всё происходящее – нарядная публика, Лидия, настраивающийся оркестр – происходит именно с ним, с тем, кого в детстве объявили умственно отсталым. “Жизнь удалась”, – беззвучно шептал себе Мартин, – “Жизнь удалась”.

– Все в порядке? – уже при первом выходе в театр заметила его отсутствующий и при этом мечтательный вид Лидия.
– Давайте ходить сюда как можно чаще, – не стал вдаваться в подробности Мартин, – Оказывается, я обожаю театр.
И они начали ходить. На каждую премьеру, каждый концерт, так часто, что скоро Мартин купил годовой абонемент, а у Лидии окончились наряды.
– Я хочу, чтобы ты помог мне выбрать новое платье, – попросила она Мартина и отвезла его к своей портнихе.

Салон Мадам Жори располагался на “французском” конце Коллинз–стрит, между бутиками Луи Виттон и Шанель. У посетителей бутиков такое соседство вызывало вопросы, истинные же поклонники стиля  знали: одежда, которую шила мадам Жори, была если не лучше, то по меньшей мере ничуть не хуже известных марок.
В ее салон нельзя было зайти прямо с улицы, в нем не толпились покупательницы и не бывало распродаж. К мадам Жори приходили строго по времени. Клиент заходил, его приветствовали как единственного и самого желанного, после чего входная дверь запиралась на замок.

Лидия знала мадам Жори всю жизнь. Сначала как Эмму, ученицу своей матери, первой мадам Жори, потом, как владелицу салона. Все свои наряды Лидия заказывала только здесь. Ее клиентская карточка уже давно превратилась в папку, все мерки были выверены до миллиметра, все пошитые вещи зарисованы. Все прошлые годы она приходила сюда или с Оскаром или сама, но еще никогда с незнакомым мужчиной.
–Что тебе понравилось сегодня? – спросила ее мадам Жори, после того, как две манекенщицы продемонстрировали новые модели.
–Не знаю. Мартин, тебе что-то приглянулось? – ушла от ответа Лидия.
Они просмотрели показ, сидя в креслах перед маленьким подиумом, каждый с чашкой чая в руке. При этом Лидия сидела по центру, а Мартин и мадам Жори по бокам от нее. По приходу, Лидия представила Мартина как своего друга, и, судя по взглядам, которые бросала в его сторону портниха, это было истолковано вполне определенным образом.
– “Быстро устроилась”,  – читалось в тех взглядах.
– “Не твое дело”, – мысленно отвечал ей Мартин.
Он чувствовал себя не в своей тарелке. Так сложилось, что женское общество было ему чуждым по жизни.
–То синее, в самом начале, было красиво, – сказал он вслух.
–С косым вырезом? Да, я тоже обратила на него внимание, – согласилась с ним Лидия, – А цвет? Ты думаешь, мне пойдет синий?
–По-моему, даже очень.
Они попросили снова показать им понравившееся платье, и Лидия приложила синюю ткань к лицу.
–Ты прав. Тем более, что у меня никогда еще не было платья такого цвета. Заказываю!
Мадам Жори деликатно понизила голос до полушепота:
–Хочешь сначала узнать стоимость?
–Ни к чему, – ответил за Лидию Мартин, – Я заплачу.
Он мог только догадываться, сколько стоило заказать наряд в таком салоне, но вид вытянувшегося лица мадам Жори того стоил.
–Спасибо, дорогой, – выразительно посмотрела на него Лидия, – Ну, Эмма! Мерки снимать будем или нет? У нас еще столько дел!

Рассмеялись они, уже выйдя на улицу. Так сердечно, как могут вместе смеяться только очень близкие люди. Это был их мир, их отношения. Случайные, вынужденные и при этом единственно значимые. И пусть со стороны они казались недоразумением – бог с ним! Главное, этот мир включал их двоих, и в отличие от многих других, все происходящее в нем было искренне.
–Представляю, что она будет обо мне говорить, – взяла Лидия Мартина под руку. – Не переживай. Я верну деньги.
–Ни в коем случае. Это мой вам подарок.
–По какому поводу?
–Просто так.
Лидия с благодарностью погладила  его по рукаву.
–Мне очень приятно.

Готовое платье забрали через две недели, и в первый раз Лидия надела его на выставку художественных панно эпохи арт-деко. Появление вдовы Оскара Финча там привлекло к себе внимание, и в течении всего мероприятия к ним подходили поговорить разные люди. По совокупности внешних признаков все они принадлежали к одному музейно-художественному кругу. На Мартина эти люди смотрели с холодком,  в беседе обращались в основном к Лидии. Мартину это было только на руку: спроси его кто-то, что он думает по поводу всех этих экспонатов со старых трансконтинентальных кораблей, и он бы не знал, что ответить. Как он понял, все выставленные панно первоначально состояли из нескольких панелей, но на выставку лишь некоторые из них попали полностью. Очевидно, остальные были повреждены в процессе демонтажа после списания кораблей в утиль. Уцелевшие фрагменты долго пылились на складах и задних дворах антикварных салонов, пока кто-то не отыскал их и не решил показать публике как пример декоративного искусства начала двадцатого века.

Оставив Лидию в обществе друзей, Мартин переходил от одного фрагмента к другому, мысленно представляя, как могло бы выглядеть целое. Разрозненные, они вызывали в нем жалость: пережившие своих собратьев одиночки.
–Не знаю как вас, а меня здесь укачивает, – остановился рядом с ним какой-то мужчина. По росту он не доставал Мартину и до плеча, но был упитан и краснолиц.
–Мне все равно, – признался Мартин. – Я здесь в качестве сопровождающего.
–Да, я знаю. Вы спутник миссис Финч. Я сразу понял, что вы не имеете отношения к искусству.
Его прищуренный, с хитринкой взгляд был неприятен, и Мартин мысленно принял защитную стойку.
–У вас ко мне какой-то вопрос?
–И да и нет, – замялся толстяк. Он оглянулся по сторонам и кивнул на свободный диван в углу,  – Давайте возьмем по коктейлю и присядем вон там.
Остановив проходящего мимо официанта, он взял с его подноса два бокала и жестом пригласил Мартина следовать за собой.
–Я вас слушаю, – сказал тот, когда они сели.
–Сразу к делу, да? Тогда позвольте мне себя представить: Морган Джонс.
Он сделал паузу, позволяя Мартину выразить свое удовольствие от встречи, но тот промолчал, и Морган Джонс вынужденно засмеялся.
–Хорошо, хорошо. Вижу, вы человек дела. Я тоже, и могу с гордостью сказать, что мое имя известно многим. Я арт-дилер, владелец антикварного салона в Сиднее. Сейчас думаю открыть еще один такой же в Мельбурне. А лучше купить. Вы не знаете, миссис Финч уже решила, когда будет продавать свой бизнес?
Он задал свой вопрос, наклонившись к Мартину практически вплотную.
–С чего вы взяли, что она собирается его продавать? – удивился тот.
–Ну а как же? Конечно! Сама она с ним не справится, а наследник, как я понимаю, антиквариатом не интересуется.
–Откуда вам это известно?
Морган Джонс загадочно улыбнулся:
–Скажем так: я провел подготовительную работу и знаю, о чем говорю. Дорогой Оскар – земля ему пухом! – был отличным знатоком искусства и не очень хорошим бизнесменом. Его последние приобретения были сомнительны и вряд ли принесли какую-либо прибыль.  Хорошие времена салона Финчей остались в прошлом, в интересах самой миссис Финч продать его как можно раньше. Я готов его у нее купить.
–И зачем вы говорите об этом мне?
–Потому что знаю. Знаю, что с миссис Финч вас связывают нежные отношения, что она вам доверяет. И значит, как друг, вы можете помочь ей принять верное решение.
Мистер Джонс очень старался произвести впечатление доброжелателя, но, когда он улыбался, у него заплывали глаза, и он становился похожим на змея. Таким, как он, Мартин не доверил бы и  ключа от уборной.
– И сколько вы готовы заплатить за мое посредничество? – спросил он вслух.
– Три процента, если вы убедите ее отдать мне салон за полтора миллиона.
Ничтожность предлагаемой суммы рассмешила. Было ясно, что Мартина принимали за того, кем он не был:  этаким жигало, пристроившимся к богатой вдове с целью лёгкого заработка. Ну что ж, придется разочаровать.
– Минимум двадцать, – не задумываясь отказал Мартин.
– Помилуйте! Столько не берут даже бизнес брокеры!  Три процента – это знаете сколько? Почти  пятьдесят тысяч! У вас же, если я не ошибаюсь, есть свой бизнес, кафе? Ну так посчитайте, сколько килограммов кофе вам надо продать, чтобы заработать такие деньги?
– Боюсь, вы  зря теряете время. Я вам не помощник, – резко поднялся с дивана Мартина. Этот разговор перестал привлекать его даже в виде шутки – уж слишком хорошо был осведомлен его собеседник об его делах.
– Не отказывайтесь,  – подскочил вслед за ним Морган Джонс. – Вот моя карточка. Буду благодарен, если вы расскажите миссис Финч о моей заинтересованности. При этом, как вы сами понимаете, наш маленький договор лучше оставить между нами.
Он больше не улыбался, наоборот, в его взгляде поблескивала сталь.

Разговор оставил неприятный остаток. Лучше всего было просто о нем забыть, но угроза, которую услышал Мартин в словах Моргана Джонса, насторожила.
– Как обстоят дела в магазине? – спросил он у Лидии на обратном пути. Она, как обычно, сидела сзади по диагонали от него, так что Мартин видел ее отражение в зеркале заднего вида.
– Не очень.
– То есть?
– Боюсь, наш семейный бизнес несется к банкротству со скоростью поезда, начавшего спуск с горы. С каждым месяцем все быстрее.
– Даже так… И что вы собираетесь с этим делать?
– Не знаю. Могу начать взымать плату за вход – все равно к нам приходят только поглазеть. Так хоть буду зарабатывать на билетах.
Ее шутка предполагала смех, но Мартину было не смешно.
– Вы не думали его продать?
– Конечно, нет! Оскар бы на это никогда не пошел.
– Думаете, он бы предпочел позволить бизнесу сойти на нет?
Лидия недовольно поджала губы.
–  Откуда я знаю? 
С досады она заерзала. Нетрудно было догадаться, что  разговор ей неприятен, и она предпочла бы его прекратить.
– По-моему, это неправильно, – помолчав, продолжил все-таки Мартин. – Бизнес надо или продать или постараться вдохнуть в него жизнь. Не стали же бы вы также безучастно наблюдать за тем, как умирает человек?
– Вы думаете о карьере врача? –  ушла от ответа Лидия.
– Нет. Я думаю о том, как спасти ваш бизнес.
– Не тратьте время зря. Время антиквариата ушло. Антиквариат не покупается не потому, что нет желающих, а потому что у желающих нет возможности его купить.

Она сказала, как отрезала, и Мартин понял, что продолжения не последует. Он уже жалел, что затеял этот разговор. Не к месту, не вовремя, зря. Несмотря на всю  их сердечную дружбу, в отношении бизнеса Лидия держала его на расстоянии вытянутой руки и не собиралась подпускать ни на йоту ближе.
Они оба замолчали, и от тишины небольшой автомобиль стал размером с тот самый трансатлантический корабль. Мартин был на его носу, Лидия – на корме. Со скоростью восьмидесяти километров в час они двигались в общий порт назначение и оба противились прибытию.

Приехав, он помог Лидии выйти из машины. Удостоверился, что она зашла в дом и закрылась на замок. У дверей ее встречал Оскар. Он выглядел озабоченным и приветствовал Мартина слабым взмахом руки. Мартин едва сдержался, чтобы не помахать в ответ. Если бы он только мог оставить прошлое в прошлом!

Глава 12

“Не твоя борьба! Не твоя! – настойчиво шептал Мартину  внутренний голос, – Уйди, отстранись, забудь! Забывал же раньше, забудь и сейчас!”
Аргументы били прямо в цель. Не раз уже спрашивал себя Мартин, зачем ходит в дом Финчей так часто. Оскара было не вернуть, Лидия его не интересовала. Вернее всего было бы отступить в сторону и позволить ситуации разрешиться без него. В конце концов, ему-то какое дело?
– Я запутался, – признался он отцу Джону, позвонив тому, чтобы услышать здравое мнение со стороны.
– Я слышу,  – прокашлял тот в ответ.
У священника – курильщика с шестидесятилетним стажем был очередной бронхит, и в трубке его кашель звучал, как помехи на линии.
– Что мне делать?
– Что ты сам хочешь делать?
Даже став глубоким стариком, отец Джон остался верен самому себе: ответственность была тем бременем, которое каждый нес сам.
– Хочу все исправить, взять в свои руки, убедить Лидию довериться мне.
– Уверен, что справишься?
– Да! Смог же я поднять свой бизнес. Смогу поднять и ещё один!
– Даже не разбираясь в его особенностях?
– Какое это имеет значение? Любое дело должно приносить деньги, и я знаю, как это сделать! Самоуверенно, да?
– Наоборот. Ты прекрасный бизнесмен, и знаешь о чем говоришь. Только почему тебя так волнует чужой магазин?
Мартин горько рассмеялся.
– Много бы я отдал, чтобы он был мне чужим! Но, увы! Думайте, что хотите, но Лидия и этот салон для меня – продолжение Оскара, а дороже его у меня не было никого в жизни.
Отец Джон издал сдавленный свист.  То ли полузакашлялся, то ли вздохнул. Особенности личной жизни Мартина уже давно не были для него секретом, и после стольких лет ему оставалось принять их за данность.
– А Лидия об этом знает?
– Что именно?
– О том, что ваше тесное общение – это лишь дань памяти о ее муже?
– Думаю, что да, – опешил от такой постановки вопроса Мартин. – По крайней мере, надеюсь. Конечно!
– Тогда прекрасно. Но смотри: не выдай желаемое за действительное. В конце концов Лидия все лишь живой человек. А, как ты знаешь, людям свойственен обманываться.
Священник замолчал, дав Мартину возможность посмотреть на ситуацию под новым углом. Возможно ли, чтобы вдова Оскара забыла с кем имела дело?
– Нет, никогда. Ни словом ни жестом не дал я ей повода подумать, что испытываю к ней какой-либо иное чувство, кроме симпатии, – подумав, ответил тот.
– Вот и славно, – согласился отец Джон.

Мартин повесил трубку первым. Расчёт на то, что разговор с наставником поможет разрешить сомнения, оказался неверен. Все прежние мысли остались при нем, при этом потеснившись местом еще и для новых.
Так уж сложилось, что он любил мужчин и был равнодушен к женщинам – это была аксиома. Точка! Он не нуждался в их компании, не страдал от их отсутствия. Если женщины и привлекали иногда его внимание, то только как обладательницы эстетической  красоты. Их виду радовался глаз. Красивый цветок,  живописный пейзаж, хорошенькая женщина.
Лидия к их категории не относилась. Она была старше его. Ее красота зияла изъянами. С ней Мартин не испытывал никаких желаний, кроме, пожалуй, одного: стоять на ее защите, несмотря ни на что. Лидия вызывала в нем жалость, и в ней, в этой жалости, он был сильнее и отважнее, чем в иной любви. Ради нее он мог идти дальше, чем сам того хотел, брать на себя больше, чем рассчитывал. Мартин относился к вдове своего любимого так, как мог бы относиться к своей матери, будь она у него. Это была любовь не имеющая никакой физиологической составляющей. Занявшийся огонь был ровным и мерным, и при желании его можно было легко затушить. Оставь же он его гореть, и исходящее тепло согрело бы его на всю жизнь, прошлую и будущую.

– Позвольте мне посмотреть на ваши финансы, – попросил он Лидию при следующей встрече.
– Зачем?
– Просто так. Может быть, я смогу помочь.
Увиденное не обрадовало. Дорогой фасад салона скрывал красные массивы убытков, кредиты и многолетнее падение оборотов. Оставалось только удивляться, что кто-то готов был выложить за такой бизнес больше миллиона.
– Морган Джонс хочет купить нашу репутацию, – объяснила ему Лидия, когда Мартин все-таки рассказал ей о состоявшемся разговоре. – Этого проходимца поймали за руку при продаже фальшивых «аборигенов» . С тех пор уважающие себя коллекционеры не хотят иметь с ним дела. Прими я его предложение, и через месяц имя Финчей было бы уже затоптано в грязь.
– Ясно. Но сути дела это не меняет: бизнес надо спасать. Пусть не продажей, чем-то другим. Вы же сами говорите, что в магазин приходят только поглазеть. Так давайте превратим его в художественную галерею, музей и будем брать деньги за посещение!
– Как вы себе это представляете?
– Легко! В вашей коллекции столько интересных вещей! Избавимся от всего ненужного на распродаже. Лучшее оставим.
– Где? Как? Здание заложено, оно нам больше не принадлежит! Не на улице же мы будем выставляться!
– Да, верно, – нахмурился было Мартин, – Об этом я забыл. Но – подождите – дом-то все еще ваш!
В подтверждение своих слов, он обвел широким жестом гостиную, в которой они в тот момент находились. Они сидели на диване в стиле Хепплуайт, рядом, на столике из красного дерева переливалась радужными огнями лампа раннего Тиффани. – Да во всем Мельбурне не найдешь такой роскоши!
–Не знаю. Я об этом не думала, – передернула плечами Лидия. На фоне гостиной она сама смотрелась частью интерьера: красивого, дорогого и при этом навсегда оставшемся в прошлом. На ее лице лежала тень сомнения. В предвечернем свете она была темной.
–Что вы знаете о нашем салоне? – глянула она на Мартина.
–В каком смысле?
–Например, в каком году он открылся?
–Ааа… не уверен.
–А как звали отца Оскара?
–Не знаю.
–Вот видите, первый же критик нас засмеёт. А бизнес Финчей был создан не для смеха. Наш салон – это детище двух поколений, история иммигрантов, начавших с нуля. Да, мы продаем и покупаем антиквариат, но при этом, мы его еще и любим. Как любим красоту, хороший вкус, стиль.  Я не могу просто передать бизнес в чужие руки и забыть. Мне легче его закрыть и обратиться в собес за пособием по безработице, чем увидеть, как кто-то другой использует его в своих неблаговидных целях.
Сказав это, Лидия прикусила уголок рта.  Где-то в глубине души она уже приняла конец их бизнеса за неизбежность и не видела смысла в продолжении борьбы. Если кто-то был с этим не согласен, заявлять об этом надо было прямо сейчас, пока она еще слушала.
Кроме Мартина, сделать это было некому, и он набрал в легкие побольше воздуха. 
–Вы правы, – сказал он, – Я действительно не знаком с миром антиквариата и я не знаю, что значит держать такой салон, как ваш. Закрывайте, продавайте – воля ваша. Чужие деньги меня не интересуют. Честно говоря, мне вообще мало до чего есть дело: привязанность – проявление слабости. По крайней мере, именно так я всегда считал. Вы, наверно, догадываетесь: в жизни у меня было много партнеров, и с каждым я расставался легко и без сожаления. Кто знает, проживи Оскар дольше, возможно, я бы расстался также и с ним. Но он умер. Я остался. И вы тоже. И теперь я пытаюсь исправить свершившееся.  Этого хотел бы от меня Оскар. Этого хочу я сам. Торговля искусством для меня закрытая книга. Но я знаю, как вести бизнес. Салон Финчей в своем теперешнем виден обречен. Его единственный ликвидный товар – имя. Если вы не хотите его потерять, доверьтесь мне.  Художественная галерея здесь, в этом доме – единственный возможный вариант спасения. Только послушайте, как звучит: “Галерея Финчей”! Уже за одно такое название можно брать по двадцать долларов с человека.
Он рассчитывал на улыбку, но Лидия ее не оценила.
– Где же я буду жить? Среди экспонатов?
– Мы снимем вам квартиру. В хорошем доме, в этом же районе. Все, что изменится – это адрес.
– Изменится вся моя жизнь, – не дала себя обмануть Лидия, – Не хочу ничего менять, стара я для этого. Пусть все остается так, как есть.
В ее словах был слышно смирение, и уже от одного этого Мартину захотелось биться не на жизнь, а на смерть. 
– Вам и не надо будет ничего менять. Хотите жить в этом доме – прекрасно, мы сделаем для вас отдельный вход. Хотите, будем открывать галерею только несколько дней в неделю, только в ограниченные часы! Я сделаю все, как вы хотите. Но умоляю: не сдавайтесь без боя! Если не для салона, то хотя бы ради памяти Оскара!
Лидия посмотрела на него с усмешкой:
– Не на то вы, учились, Мартин: такому красноречию позавидовал бы любой юрист.
– Значит, буду водить экскурсии, – облегчённо рассмеялся тот. – Главное скажите, вы согласны?
–Что мне еще остается?!

Глава 13

Самое трудное было сделано: решение принято. Оставалось его осуществить. Мартин взял на себя юридическую сторону, Лидия и Аннетт начали готовить магазин к переходу в новую ипостась. С обрушившейся на них горой дел, они перестали друг друга раздражать и направили энергию в единое русло. Вопреки опасениям, Аннетт восприняла идею галереи с положительно, особенно после того, как узнала о том, что на бизнес положил свой глаз Морган Джонс.
– Я проработала в этом салоне тридцать восемь лет, и скорее предпочту увидеть его закрытие, нежели позор, – тряхнула она своей седой шевелюрой. – Вы только не отправляйте меня на пенсию. Если надо, я буду работать даже бесплатно.
– Не беспокойтесь, до этого не дойдет. Вот увидите: галерея будет приносить прибыль, – заверил ее Мартин. – Надо только правильно все рассчитать. Отсортировать стоящие вещи от не имеющих ценности. Последние продать. Доллар – пять – неважно. Главное, избавиться от хлама.
У него самого голова шла кругом. Он не знал о музейном деле ничего, и при этом думал о нем постоянно. Терпеть не мог связываться с банками  и госучреждениями, и ходил к ним как на работу. Положение салона было таково, что, даже закрыв его, открыть галерею на освободившиеся средства было невозможно.  Требовался кредит, взять который Лидии было просто неоткуда. Имя Финчей еще имело золотое звучание, но уже не считалось финансовой гарантией. Единственным способом получить кредит было взять его под какой-нибудь другой бизнес, и, за неимением вариантов, Мартин заложил свое кафе. В момент подписания контракта, у него дрожали руки. Кафе у больницы было для него не просто источником дохода – оно было его жизненным достижением, гордостью, физическим подтверждением, что он сам чего-то стоил. Оно продолжало приносить деньги, даже после того, как со всеми своими делами, Мартин перестал в нем появляться. Им следовало дорожить, а вместо того он сам пускал его под нож. Объяснить это безрассудство можно было только одним: поднявшаяся волна перемен по своей силе была сравнима с цунами. Она несла и толкала Мартина дальше и сильнее, чем он сам того хотел.
– “Не оскудеет рука дающего”, – только успокаивал он себя, десять раз на день повторяя любимую фразу отца Джона.

Банк выделил сто тридцать тысяч, еще пятьдесят удалось выручить на распродаже. Дом освободили от всего лишнего, Лидии сняли жилье. Оставалось только объявить о закрытии магазина и организовать рекламную кампанию, когда грянул гром.
– Как хорошо, что я вас застала! – услышал в телефонной трубке Мартин голос Аннетт, случайно оказавшись у себя на работе в середине дня, – Приезжайте, скорей! Лидии плохо!
– Где она, дома?
– Нет, со мной.

– Что случилось? – спросил Мартин, доехав до магазина так быстро, как позволил траффик. Лидия дремала на диване в офисе с холодным полотенцем на лбу.
– Он ее когда-нибудь таки убьёт, – ответила на это Аннетт. От волнения у нее трясся подбородок.
– Кто?
– Росс. Он приходил со скандалом, грозился сдать ее в дом престарелых. Я думала, у Лидии случится припадок прямо на месте.
– Что он хотел?
– Чтобы она не закрывала магазин, а продала его этому проходимцу Джонсу.
– Откуда он о нем узнал? Хотя да, понятно: два негодяя объединились. Теперь жди неприятностей.
– Он сказал, что объявит ее недееспособной и возьмет опекунство, – полушепотом добавила Аннетт. 
Мартин недоверчиво отмахнулся:
– Не посмеет.
– Посмеет.
– Не сможет.
– Очень даже сможет! – чуть не крикнула в ответ Аннетт. Она была красной от нахлынувших чувств и подскочившего давления, и, чтобы не разбудить Лидию, Мартин вытащил ее в коридор.
–Тише! Лучше объясните все толком!
– По закону, каждому эпилептику полагается иметь опекуна. Неважно, дееспособен он или нет. Пока был жив Оскар, нужды в этом не было. Теперь же место свободно. Росс ближайший родственник. При желании, он сможет стать опекуном в одночасье!
– Но это же ужасно! – пробил Мартина холодный пот, – Это положит конец всем нашим планам!
– Я всегда говорила, что этот ребенок был послан им в наказание. У него не получилось убить ее в первый раз, так он добьёт ее сейчас, – добавила Аннетт.
– Что вы имеете ввиду?
– Вы что, не знаете, как Лидия получила эпилепсию? Она же попала с Россом в аварию. Тот была за рулем, Лидия рядом. Этот негодяй не вписался в поворот на эстакаде!
“Так вот откуда у Лидии столько шрамов на лице!”, – понял Мартин, представив, как все могло произойти. Беспечный, дьявольски-веселый сын и случайно оказавшаяся рядом с ним мать. Должно быть, она летела головой вперед, разбив собой лобовое стекло. Перед его глазами зажегся красный свет:
– Аннетт, я попрошу вас оставаться с Лидией, пока я не вернусь.  Мне надо отлучиться.
– Можете на меня положиться. Вы хотите его найти?

Мартин не ответил, выйдя на улицу в состоянии зарождающейся бури: он найдет Росса, даже если для этого ему придется перевернуть вверх дном весь Мельбурн. Он посмотрел на часы: три по полудни, среда. Для казино и ночных клубов еще рано, для ипподрома в самый раз. Кто знает: по средам есть скачки?
– Сегодняшний Геральд Сан, – купил он в ближайшем киоске газету.
Спорт был в конце. Мартин пропустил футбол и нашел столбец, посвященный лошадям. Так и есть: час назад на ипподроме в Колфилде начались скачки.
Доехать заняло десять минут. Еще две, чтобы найти машину Росса. Вызывающе-красная мазда с номерами “ROSS” стояла на парковке для постоянных клиентов – конечно, где же ей еще стоять!

Мартин купил билет и прошел на открытые трибуны. В зимний будень посетителей было немного: подсевшие на бега игроки и случайные, сидящие по одиночке зрители. Если Росс и следил за скачками, то не здесь – некомфортно. Скрытая для посторонних глаз зона VIP подходила ему гораздо больше и, заметив там движение, Мартин направился туда.
Закрытый зал был похож на лаундж в аэропорту. Мягкие кресла, открытый буфет, огромные мониторы. Наблюдающие за скачками стояли в группах и очевидно болели за разные конюшни.
– Я могу вам помочь? – обратился к Мартину портье.
– Да, мне нужен во-он тот человек, – с задержкой ответил он.
Он узнал Росса со спины: такие же волосы, как у отца.
– Подождите здесь.
Портье прошел к Россу и прошептал тому что-то на ухо. Тот удивленно посмотрел в сторону входа, и увидел Мартина, сказал что-то в ответ.
– Мистер Финч не хочет вас видеть, – передал Мартину портье.
На его лице читалось плохо скрытое превосходство, как будто, показывая Мартину на выход, он сам утверждался в своей маленькой власти.
– “Ну, значит, будет по-плохому”, – понял Мартин и отодвинул портье в сторону.
– Куда вы пошли? Вам же сказали!
Его кудахтанье Мартин оставил позади. Он все еще надеялся убедить Росса выйти, и, широким шагом пройдя через зал, хлопнул того по плечу:
– Нам надо поговорить. Давай отойдем.
– Отвали.
– Серьезно…
– Да пошел ты! С какой стати я буду с тобой говорить? – сбросил с себя его руку Росс.
– Выйдем!
– Исключено!
– Ладно, – уступил Мартин. Спиной он чувствовал, что за ним наблюдают и вот-вот попросят убраться. Надо было спешить. – Слушай меня внимательно, Росс: оставь мать в покое. Она тебе ничего не должна.
– Не твоего ума дело, – посмотрел поверх него Росс, – Вообще, чего ты пристал к нашей семье? Сначала с отцом мутил. Теперь переключился на мать. Хочешь примазаться к нашим деньгам? Не получится: я таких проходимцев, как ты, вижу насквозь!
Его дыхание пахло алкоголем. Видно, он уже успел залить в себя пару порций.
– Росс, послушай: магазин закрывается. Хочешь ты того или нет. Все уже решено: договор аренды разорван,  разрешения на открытие галереи получены. Имя Финчей продано не будет. Можешь  так и передать это своему дружку Джонсу.
– Ну ты и наглец! – разозлился в ответ Росс, – С каких пор ты стал говорить от лица Финчей? С каких пор стал одним из нас? Я Финч! Моя мать Финч! И я ее единственный близкий родственник. Оформлю опеку, и ты близко не сможешь к ней подойти, гомик!
Последнее слово вылетели из его рта вместе со слюной, и, не выброси Мартин руку в хуке, плевок попал бы прямо в него. 
– Подонок! – ударил он Росса в носа.
Раздался характерный хруст – не зря он столько лет напролет бил грушу.
– Помогите! Что вы стоите? – схватился тот за нос.
Подбежавшие охранники скрутили Мартину руки. Он не сопротивлялся. Позволил выволочь себя из лаунджа, и даже не обиделся, когда на прощанье его больно толкнули в спину. Подонок!

Его возвращения ждали.
– Я уже не знала, что думать, – поднялась ему навстречу Аннетт.  В ее взгляде стоял вопрос, и Мартин легко кивнул в ответ.
– Как она?
– Лучше.
Он открыл дверь в кабинет и увидел Лидию, сидящую на диване. Ее заплаканное лицо напоминало луну. При виде Мартина, она автоматически поправила несуществующую прическу, как будто ее одной было бы достаточно, чтобы исправить общую картину. 
– Давайте я отвезу вас домой, – протянул ей руку Мартин.
– Вы с ним разговаривали? – спросила она.
– Нет.
У него не было ни малейшего желания проживать все снова, и тем более объяснять, почему именно он зарядил ее сыну в нос. Произошедшее было неприятно само по себе. Но что было еще хуже, так это то, что теперь разозленный Росс был способен на все. Нельзя, нельзя было поддаваться на провокацию!

Мартин отвез Лидию домой и остался с ней до позднего вечера. Приготовил ужин, помог разобрать вещи. После колебаний Лидия таки согласилась переехать в съемную квартиру. Места в ней было мало, с коробками же его не было вовсе.
– Вам пора уходить? – спросила его Лидия, когда часовая стрелка  уже прошла девять.
– Если хотите.
– Нет. Побудьте со мной еще немного.
Она не объяснила почему, но Мартин ее понял.
– Не бойтесь. Он не знает вашего нового адреса.
– Все равно. Не хочу оставаться одна. Когда я одна, из всех углов на меня смотрит мое прошлое. Оно переехало сюда вместе со мной.   
Квартира была хорошо протоплена, но Лидии было холодно. Мартин принес ей лежавший на кровати плед, и она завернулась в него, забыв поблагодарить. Мыслями она была где-то далеко.
Мартин сел на стул напротив и приготовился ждать. Он чувствовал себя уставшим, эмоционально и физически. Прошедший день стал для него вызовом, и он был не уверен, что выдержал его достойно. Мог ли он разрешить тот спор как-то по-другому? Наверняка. Но, случись все снова, он бы поступил так же, и сделал бы это с еще с большей решимостью.
–Оскар вам рассказывал, что у меня был брат? – после долгого молчания первой подала голос Лидия. – Нет? Я так и думала. Джордж был на три года меня старше. Когда мне было тринадцать, а ему шестнадцать, он мной воспользовался. Не со зла, не подумайте. Так, от избытка гормонов. Но только с тех пор я всегда сторонилась мужчин. И не хотела иметь сыновей. Не вина Росса, что он стал таким, как есть, – я его не любила. Очень хотела любить, но не могла. Оскар это знал, поэтому сам баловал его без конца. Он, старшее поколение. Нашему мальчику было позволено все. В итоге получилось то, что получилось.
Лидия оторвала взгляд от точки на стене и посмотрела на Мартина.
–Как вы думаете, он блефует или серьезно собирается подать на опекунство? – спросил Мартин.
–Зная Росса, думаю, что серьезно.
–И вы позволите ему это сделать?
Лидия пожала плечами:
–Вы еще не поняли? В этом момент я бессильна. Закон на его стороне.
Они опять замолчали, каждый своим молчанием. Лидия от отсутствия слов, Мартин от их избытка. Он был оглушен разворачивающимся действом, до такой степени, что уже не знал, что и сказать.

Их разговор происходил в  проходной гостиной. Наполовину кухне, наполовину комнате. По размерам она напоминала тесную коробку для обуви. Минимум вещей, минимум комфорта. Как одноместная палата в больнице.
“Он сдаст ее в дом престарелых. Точно”, – подумалось Мартину, после того, как он мысленно перебрал, но так и не нашел возможного варианта спасения. Он представил Лидию среди стариков. Несмотря на то, что она была на пятнадцать лет старше, он не считал ее старой. Для него она была еще женщиной. Пусть в возрасте, но своё еще не отжившей, – “Там она быстро сдаст, как Сидл”.
Из забитого хранилища памяти всплыл образ давно забытого друга детства. Он улыбался и было видно, что спереди наверху у него растет коренной зуб. В руках он держал свою пожарную машину. На переднем бампере у нее была глубокая вмятина.
–Должен же, должен же быть еще какой-то выход! – в отчаяние хлопнул себя по коленям Мартин.
–Вы его видите? Я нет.
– Неважно. Он должен быть! Поправьте меня, но разве опекуном может стать не кто угодно?
–Наверно, я не знаю. Росс мой единственный близкий родственник. Других нет.
–А если бы они были?
–Если бы они у меня были, – разозлилась Лидия, – мы бы сейчас здесь не сидели! И не вели этот разговор. Но Джордж спился. Оскар умер, а я нет.
–Выходите за меня замуж, – вдруг озарило Мартина.
–Что???
–Замуж! Вы правы: ваш муж умер, но я-то жив!
От простоты решения, он даже засмеялся. Ну конечно, это же очевидно, как он раньше до этого не додумался!
–Вы спятили?
Лидия не могла понять, шутит он или нет, и Мартин поспешил уверить ее в серьезности своего предложения:
–Сами подумайте! Ведь тогда Росс ни в жизни не сможет стать вашим опекуном. Им буду я! 
–Перестаньте! – отодвинулась на край дивана Лидия, – Это смешно. Для такого не женятся.
–Ой ли?
–Да! Связывать себя узами брака можно только любя.  Остальные основания бессмысленны. Все до одного! Жить вместе и не испытывать друг к другу ничего – это аморально! Поверьте, я знаю!
–Ну, тогда давайте вы сейчас выйдете на балкон и заявите об этом во всеуслышание! Объявите недействительными все браки, заключенные из удобства, жалости, чувства долга, расчёта, одиночества! Посмотрим, сколько людей вас поддержит!
Мартин был раздражен. В который раз в жизни ему осмеливались читать проповедь о любви, сами не зная о ней ничего!
– Ваша правда, я не люблю вас, как женщину. Никогда не любил, никогда не полюблю. Но в данном случае это не имеет значения – нет! – меня просто бесит эта несправедливость! И плевать, что в этот момент вы принимаете меня за сумасшедшего!
–  Вы такой и есть, – почти с осуждением посмотрела на него Лидия. – Чокнутый! Тронутый! Псих! А что, если суд не признает наш брак, и все равно присудит все права Россу? Что вы тогда будете со мной делать, рыцарь?
–Тогда мы подадим апелляцию. А потом еще и еще одну. И если после всего этого закон окажется не на нашей стороне, мы пустимся в бега. Вы еще не знаете, но в детстве в стрельбе из рогатки мне не было равных.
Мартин уже больше ни в чем не сомневался. Все было решено, сделано, и оставалось только вырвать у упрямой невесты согласие. Он опустился перед ней на одно колено и взял ее руки в свои.
–Принимайте мое предложение, дорогая Лидия! Секса не обещаю, но во всем остальном это будет хороший брак. Не пожалеете!

Глава 14

Они прожили вместе девять лет, и для Мартина они стали лучшими. В Лидии он нашел человека, заменившего ему и родителей, и родственников, и друзей. Соединив две жизни в одну, они наполнили ее общим смыслом – арт-галереей “Коллекция Финч” – и выдержали испытания, в которых не смогли бы  победить по одиночке.
Как и предполагалось, Росс не принял их брак всерьёз. Были иски, апелляции, досудебное соглашение. Обуздать его ярость смогла только договоренность, по которой Мартин обязался выплатить ему единоразовую компенсацию за понесенный ущерб. Взамен, Росс отказывался от своих претензий опекуна. Размер компенсации был таков, что для ее выплаты Мартину пришлось продать свое кафе. Его маленькое счастье с новой кофейной машиной и подсвечивающимися витринами ушло моментально, так быстро, что Мартин не успел понять, что потерял.

На подготовку первой выставки “Дома у Финчей” ушло около года.  За это время в особняке появились “Белая гостиная”, “Голубой салон”, “Хрустальная столовая” и восемь других тематических комнат. Интерьер каждой был продуман до мельчайших деталей: чтобы осмотреть все представленные экспонаты внимательному посетителю требовался не один час. Страхи, что представленная коллекция будет зиять пустотами, не оправдались: накопленной красоты было так много, что за первой выставкой последовала другая, а за ней еще и еще. Вскоре выставляться “у Финчей” стало престижно, коллекционеры и художники начали охотно одалживали им свои работы. Так родились экспозиции “Друзья Финчей”, “Авангардная коллекция”, “Спящий дом”, и самая популярная “Рождественское царство”.

В роли менеджера Мартин был на высоте. Как ценителю изящных искусств ему не хватало знаний, и для восполнения этого пробела он организовал в галерее лекции по искусствоведению. Мартин, женщины пенсионного возраста и всеядные студенты стали их первыми слушателями.
Тематические обеды пришли следом. Для их устройства Мартин обратился к своим друзьям-рестораторам, пообещав тем рекламу и новых клиентов.  Вкусная еда, артистическая атмосфера и проплаченные рецензии произвели на публику нужное впечатление, так что вскоре имена желающих соединить духовную пищу с физической начали вносить в листы ожидания.
“Коллекция Финч” стала примером частного музея, существующего в условиях мегаполиса: камерного и при этом чрезвычайно успешного.

Поженившись, Мартин и Лидия стали жить вместе, купив неподалеку от особняка небольшой, с двумя просторными спальнями и отдельными ванными таунхаус. Как и предполагалось, они так никогда и не сошлись физически, но во всех остальных аспектах стали друг другу роднее самых близких родственников. Впервые в жизни Мартин был в мире с собой, не ждал удара в спину и не оборонялся. Он чувствовал себя капитаном, стоящим на капитанском мостике корабля своей жизни. Он располнел, поседел, приобрел дорогие привычки и стал своим в мире, на который раньше смотрел, задрав голову.

Уход Лидии был для него ударом. Оказалось, сиротство в пятьдесят лет страшно также как в детстве. Удержаться на плаву помог тот же “Дом Финчей”. По завещанию, Мартин стал его единственным владельцем. Россу же отошла  небольшая сумма денег и несколько фамильных драгоценностей. Чтобы сообщить об этом, Мартину пришлось его хорошенько поискать – Росс уже несколько лет, как жил в Гонконге.

С тех пор прошли годы. Мир изменился. Кредитные карточки заменили банковские чеки, мобильные телефоны потеснили стационарные. Вся деловая корреспонденция стала электронной, и по почте начали приходить одни счета. Секретарь Мартина складывала их, не распечатывая, в стопку на его столе. Письмо от отца Джона попало туда случайно, и пролежало там незамеченным несколько недель. Когда же, в начале ноября Мартин обнаружил конверт со знакомым почерком, он принял его за поздравления с наступающим Рождеством.
– “Успеется”, – подумал Мартин, переложив его к себе в карман пиджака. В предновогодний период он был занят круглосуточно. Последняя программа года была самой большой. Она включала в себя ярмарку, рождественский лекторий, череду праздничных обедов и завершалась финальным банкетом для друзей и спонсоров “Коллекции Финч”. В этом году программа была юбилейной – галерее исполнялось пятнадцать лет – и все внимание Мартина было сосредоточенно только на ней. Он забыл о письме наставника сразу и вспомнил снова только когда, месяц спустя, пошел сдавать костюм в химчистку. Там приемщик –загорелый парень с неотразимой улыбкой – вернул уже успевший затереться конверт обратно.
“В следующий визит надо будет познакомиться с этим красавчиком поближе”, – отметил про себя Мартин.
Он вышел из помещения и сел на ближайший парапет. У него была минута свободного времени – достаточно, чтобы быстро пробежать письмо глазами.
Он одел очки и открыл конверт. Вопреки ожиданию, в нем было много страниц. Его восьмидесятилетний наставник мог позволить себе роскошь длинных писем – счастливец. С легким раздражением Мартин начал чтение. Сначала быстро, с каждым абзацем все медленнее. Потом остановился вовсе и с удивлением проверил адрес на лицевой стороне. Все верно: на конверте значилось его имя, да и старомодный почерк отца Джона было не перепутать.
Мартин оглянулся: солнечное летнее утро вдруг стало пасмурным. Набежавшие тучи принесли с собой бурю. В письме шла речь об его прошлом, том, что было давно прощено и забыто. Мартин перестал о нем думать, перестал искать. Он жил настоящим и смотрел в будущее, и, если по роду деятельности и занимался прошлым, то только чужим. По какой-то причине, отец Джон решил напомнил ему о его собственном. Стоит ли? Мартин был в этом совсем не уверен. Обладай он немного большей выдержкой, и письмо немедленно бы отправилось в мусорник. Но он был слаб, и поэтому, поправив очки, он дочитал его до конца.

Глава 15

“Дорогой мой Мартин, – говорилось в нем. – Надеюсь, это послание найдет тебя в добром здравии и праздничном расположении духа. Спасибо за присланные календари. Я любуюсь ими целый год и вспоминаю тебя с благодарностью. Не проходит недели, чтобы я не рассказал о твоем музее прихожанам – многие из них интересуются искусством.
Я долго сомневался, имею ли право писать тебе это письмо, настолько деликатна информация, которой я собираюсь с тобой поделиться.  Единственное мое оправдание – это то, что признание, о котором будет написано ниже, было сделано в присутствии многочисленных свидетелей, и не защищено тайной исповеди.

В конце сентября я имел счастье крестить третьего внука моих дорогих соседей, мистера и миссис Дэвидсон. Ты их прекрасно знаешь, они всегда передают тебе большой привет. Их дочка с мужем, кстати, сейчас строят себе новый дом на параллельной к нам улице – после трех лет рассмотрений местный совет таки утвердил их проект.
Крещение Марка прошло прекрасно: мальчик ни разу не расплакался, более того, проспал весь обряд! На его чудесное, улыбающееся во сне личико было дорого смотреть – дай ему Бог долгой счастливой жизни!
После официальной части был устроен праздничный обед дома. Как всегда гостеприимные, Дэвидсоны пригласили на него всех друзей и знакомых, в том числе и полковника в отставке Арона Карри, их знакомого по боулинг-клубу. Не могу сказать, что я хорошо с ним знаком, но, будучи членами одного небольшого  прихода, мы иногда общаемся, не в последнюю очередь еще и потому, что когда-то давно он служил в городке, хорошо нам с тобой известном – в Бандиане. К своему стыду, я никогда не интересовался, когда именно он там служил. Знал только, что задолго до моего приезда.
На праздновании было многолюдно. Все поднимали тосты за здоровье новокрещенного Марка. Я заметил, что полковник Карри пьет больше, чем следовало бы, и постарался деликатно ему об этом намекнуть. Увы, слишком поздно: чтобы опьянеть, старику (а мы с ним ровесники) многого не надо.
Люди в возрасте любят поговорить, а после выпитого – тем более. Полковник начал рассказывать о своей жизни: службе, переездах, бывших женах, взрослых детях. Слушать его было утомительно, тем более, что после долгого стояния во время обряда у меня разболелись ноги. Не помню, писал я тебе или нет, но после последней операции на правом колени, оно периодически отекает. Смотрящий меня ортопед говорит, что это последствия операции, и рано или поздно все должно успокоиться. Но пока я вынужден ходить на физиотерапию через день. Ну да ладно, сейчас не об этом.
Так вот, полковнику хотелось поговорить. Я, наверно, забыл бы о его болтовне сразу же, если бы он не вспомнил о своей молодости времен службы в Бандиане. Ты знаешь, я не любил то место, но старость сделала меня сентиментальным, и я начал слушать его внимательнее. Я знал название улиц, которые он называл, вспомнил, где стояла воинская часть. Месяцы, прожитые там, явно произвели на полковника неизгладимое впечатление, так подробен был его рассказ. Вскоре стало понятно и почему: в Бандиане у него случился роман с одной девушкой. Насколько я понял, в то время она была еще несовершеннолетней, и ее родители их отношений не одобряли. Их можно понять: родители всегда хотят для детей только лучшего. Но молодость и осторожность – вещи несовместимые, поэтому вскоре его возлюбленная оказалась в положении. Этого, кажется, никто не ожидал, в том числе и мой собеседник. По его собственному признанию, он запаниковал и быстро попросил о переводе. Его просьба была удовлетворена, и меньше чем через месяц он уехал из Бандианы.
– Что же стало с девушкой? – спросил я его.
– Из того, что мне удалось узнать от сослуживцев, она тоже вскоре уехала прочь. Родители увезли ее в Западную Австралию.
– Вместе с ребенком?
– Нет. Ребенка, кажется, отдали в местный детдом. Помните, там на подъезде к городу было такое странное здание?
Святые угодники, он еще спрашивал! Ни он, никто другой не смог бы забыть то странное здание никогда, случись ему хоть раз побывать в нем. Но говорить это вслух я не стал. В тот момент меня интересовало другое.
– В каком году это было?
–В одна тысяча девятисот шестидесятом,  – не колеблясь, ответил полковник, – Я уехал в день своего рождения, пятого мая.
Признаюсь, от его слов мне стало не по себе. Вот уже много лет я не пью ничего крепче  молочного чая, и в тот момент, я об сильно пожалел.
– Когда же родился ребенок?
– По моим расчетам, должен был где-то в середине ноября.
Надо ли говорить, какое значение приобрело его признание! Я был потрясен, и боюсь, это не скрылось от его внимания.
– Что вас так поразило? – удивился он, – Подобное встречается на каждом шагу!

Сославшись на плохое самочувствие, я не стал продолжать наш разговор, а вскоре и вовсе ушел домой. Мне хотелось верить, что рассказанное – не больше, чем совпадение, не имеющее к нам с тобой ни малейшего отношения,  и достаточно проанализировать его на свежую голову, чтобы  увериться в этом. Но чем больше я о нем думал, тем серьезнее становились мои сомнения. Будучи официальным лицом, я обратился в архив штата Виктории с просьбой предоставить мне список всех проживающих в Бандиане в 1959-1961 годах. Их оказалось всего чуть больше четырех тысяч человек, большинство из которых я знал лично. Незнакомых фамилий было всего пять, и по ним я дал отдельные запросы. Лишь одна из них оказалась зарегистрирована в Западной Австралии.

Дорогой Мартин! Я не знаю, правильно ли я поступаю, рассказывая тебе все это. Не знаю, какова будет твоя реакция, посчитаешь ли ты все это пьяным бредом пожилого человека или отнесешься серьезно, но западно-австралийский адрес, который ты увидишь в конце письма – их. Я проверил: в последний раз дом продавался пятьдесят семь лет назад. Что делать дальше, решай сам. В любом случае, прошу тебя беречь себя.

На этом, позволь окончить. Будет свободная неделя, приезжай в гости. Любящий тебя, отец Джон”.

Глава 16

Шасси ударилось об землю, и Мартин вынужденно открыл глаза. Самолет приземлился в Перте, самом удаленном городе страны. Мартин оттягивал поездку до последнего, пока не наступило Рождество и галерея не закрылась на каникулы. Он никогда не любил этот семейный праздник, поэтому купил билет и полетел в Западную Австралию.
Мартин сам не знал, зачем это делал. Если тем подкидышем действительно был он, то отец Джон не поведал ему ничего нового. Шестым чувством он всегда догадывался, что его рождению должна была предшествовать какая-то история в подобном духе. Известно, людям свойственно избавляться от своих ошибок самыми неприглядными способами, и отказ от новорожденного еще не худший из них.
Из всего багажа у него была одна ручная кладь. Он вышел из терминала, сел в такси и назвал указанный в письме адрес. Незнакомый город поплыл перед его глазами. Здесь были широкие, полупустые по случаю праздника дороги и длинная набережная. Много пальм, много солнца. Редкие прохожие на тротуарах, невысокие небоскребы. Перт был похож на многие другие австралийские города: такой же уютный, такой же провинциальный.

Мартин мог прожить в нем всю свою жизнь. Мог окончить школу, получить какую-нибудь специальность. Здесь жила бы его семья, друзья и любимые. Он бы гулял в этих парках, обедал в этих кафе, работал в одном из этих зданий. Мелькающий за окном пейзаж мог бы быть для него родным, иметь сентиментальную ценность – но не случилось, не произошло! Выпавшая ему судьба не имела ничего общего ни с Пертом ни с людьми, к которым он ехал. Она была сложнее, насыщеннее, успешнее, чем кто-либо мог себе представить, и сейчас, по зрелому размышлению, Мартин не променял бы ее ни на какую другую. Так куда же он едет?
– Приехали, – сказал таксист, притормаживая у дома с кустами лаванды.
– Вижу, – расплатился Мартин. 

Он нехотя вышел из такси и окинул тяжелым взглядом маленький одноэтажный дом. Перед ним был разбит сад. В нем росло много ромашек, календулы, астр, но больше всего лаванды. Похоже, живущие здесь люди ее очень любили. В открытом гараже стоял старый Форд. Перед ним, загораживая проезд, две машины поновее.  На задних сидениях каждой из них виднелись детские кресла. В доме по случаю Рождества собралось несколько поколений семьи.

Мартин медленно поднялся по ступенькам, проведя рукой по новым, еще блестящим алюминиевым перилам. Такие обычно устанавливали для своего удобства пожилые люди – дополнительная точка опоры.  На крыльце несколько вазонов с пальмами были обмотаны гирляндами из цветной бумаги. Должно быть, работа внуков. В нерешительности Мартин остановился перед входной дверью. Он слышал голоса, детские крики, мужской смех. Пахло запеченной индюшкой. По ту сторону двери жила своей жизнью чужая ему семья. В ней были свои традиции, свои любимые блюда, свои печали и радости. У нее было свое прошлое и свое будущее. И Мартин не имел к ней никакого отношения. В этом семье ему было нечего делать. Он ее больше не искал.
Поняв это, он оглянулся назад.  Таксист, привезший его сюда, только собирался отъезжать.
– Подождите! – закричал Мартин, бросаясь вниз по ступенькам, – Остановитесь!
– Что, неправильный адрес?
– Нет, правильный, – сел рядом с водителем Мартин. Его переполняла эйфория, как будто только что он принял самое правильное решение в своей жизни. – Адрес правильный, только мне сюда больше не надо! Понимаете? Совсем!
– Куда же теперь? В гостиницу?
– Нет, поехали обратно в аэропорт. Я возвращаюсь домой.







 




















































Посадку объявили с опозданием. Тонкий ручеек пассажиров потянулся к трапу. На второй день Рождества среди них преобладали родители с детьми, слишком маленькими, чтобы предстоящий полет мог показаться  приятным. Но немолодой мужчина, устроившийся в самом конце очереди, на это и не рассчитывал. Вместо того, чтобы воспользоваться преимуществом, которое давал ему билет, пройти в салон первым, он разрешил толпе оттеснить себя, и теперь с тоскливой покорностью ждал, когда окажется в самолете.
– Добро пожаловать, мистер Бандиана. Сегодня ухаживать за вами буду я, – приветствовала его стюардесса, после того, как мужчина, поднявшись на борт, привычно свернул налево. Похоже, на этом рейсе он был единственным пассажиром бизнес-класса и все дежурное радушие принадлежало ему одному. – В Перт по делам или домой?
– Как получится.
На его лице лежала не соответствующая праздничным дням серьезность, и стюардесса поняла, что продолжения разговора не будет. 
– Взлет ожидается через пару минут, – сменила она тон и поставила его сумку на багажную полку.
Мужчина не ответил. Весь его вид, отсутствующий и одновременно озабоченный взгляд говорили о том, что мыслями он был где-то далеко, в местах не совсем приятных. Он отказался от предложенного аперитива, посмотрел в иллюминатор. Последняя дверь уже закрылась. Самолет начал медленное движение от трапа. Терминал остался в стороне. Инженер наземной службы широким жестом показал капитану судна, что все в порядке. Мужчина не боялся летать, но сейчас ему казалось, что он видит проплывающий мимо мир в последний раз. Ему было не по себе и, не откладывай он поездку так долго, он бы предпочел отказаться от нее совсем. Но отступать было поздно. Он отвернулся от иллюминатора и достал из внутреннего кармана пиджака распечатанный конверт. Провел рукой по лицевой стороне, словно хотел стереть с него свой адрес, потом вынул сложенные вчетверо листки. Их было много, и все они были исписаны мелким почерком. Мужчина знал содержание письма наизусть, и тем не менее не мог до конца поверить, что все рассказанное в нем – правда. “Как такое могло произойти?” – в который раз повторил он про себя, и от этого вопроса ему стало нехорошо. Он хотел было попросить принести ему воды, но в этот момент самолет начал разбег на взлет. Мимо пронеслись уменьшившиеся до миниатюрных деревья, земля ушла под наклон, и трусливое шасси спряталось в металлическое брюхо. Мужчина закрыл глаза – только так сумел сдержать нахлынувшее было волнение.

Глава 1. Пятнадцатью годами ранее.
Осенний вечер был промозгл и мрачен. В окно стучал холодный дождь. В кафе уже никого не осталось, и Мартин протирал кофейную машину с дотошностью педанта. Кран для кипятка, еще два для пара, бойлер, головка. Машина стоила дороже, чем весь остальной антураж кафе, и, чистя ее, Мартин каждый раз считал, сколько еще чашек кофе ему осталось сварить для погашения кредита. Много, пока еще много. Кстати, не забыть достать из посудомоечной машины чашки. Тогда можно закрываться и уходить.
Мартин глянул на настенные часы. Начало седьмого. Осенью сумерки наступали рано, и только по плотному потоку машин, тянущихся по улице с черепашьей скоростью, было понятно, что до окончания дня есть еще несколько часов.
Мартин накрыл витрины простынями, отметил, сколько осталось непроданных пирожных. Бухгалтер прав: они всегда заказывают больше, чем следует. Но что же делать, если для того, чтобы разложить пирожные горками, их должно быть много? Довольствоваться широким шахматным порядком? Подобная рачительность была не в характере Мартина. Нет, уж лучше периодически относить оставшиеся пани Марцевич, соседке, любезно уступившей ему свое парковочное место под домом.
С этой мыслью Мартин отобрал для нее шесть сливочных эклеров. Потом приставил стулья к столам и пошел запирать входную дверь.
В этот момент она открылась, и в кафе вошел запоздалый посетитель. Несмотря на льющий целый день дождь, он был без зонтика, и капли воды с его длинных, зачесанных назад волос стекали прямо за шиворот.
– Извините, уже закрыто, – сказал было Мартин, но, глянув на мокрое лицо мужчины, осекся. – Господи, вы же весь мокрый!
– Закрыто? Точно? – переспросил тот и обреченно повернулся на выход. – Простите!
– Нет-нет, оставайтесь. Я еще могу немного подождать, – Мартин жестом пригласил мужчину проходить, а сам ушел за прилавок. – Что бы вы хотели: чай, кофе?
– Эспрессо, – ответил тот. Вместо того, чтобы сесть за столик, он остановился у стойки и пальцами убрал с бровей капли дождя. – Спасибо, что позволили зайти.
Мартин не ответил. Он ждал, когда красный свет датчика температуры сменится на зеленый и рассматривал отражение позднего гостя в никелированной отделке кофеварки. Тот был лет на двадцать старше Мартина и выглядел очень уставшим.
– Вы не похожи на молодого отца, – заметил Мартин.
– С чего вы взяли, что я должен им быть?
–Разве вы не из роддома шли? Тогда, простите, ошибся. Здесь, в ближайшем корпусе больницы есть частный роддом, к нам часто забредают молодые папаши. Сбегают от рожающих жен в надежде, что те родят без них.
Посетитель качнул головой.
– Нет, я не из их числа. Моя жена в реанимации. Я вышел немного прийти в себя. Не могу больше там находиться.
Он взял с блюдца чашку с эспрессо, и, не донеся ее ко рту, с сомнением глянул на Мартина:
– А покрепче у вас ничего не найдется?
– Например?
– Алкоголь.
– Увы. Для его продажи нужна лицензия. А что с вашей женой?
– Ничего нового, к сожалению. Только в этот раз приступ случился на улице, пришлось вызывать скорую.
– Сердечный?
– Нет, эпилептический. Она страдает от эпилепсии. Не поверите: столько раз уже видел эти ее приступы, а все равно каждый раз страшно. Полная беспомощность.
– Да-да, я знаю, что вы имеете ввиду, – понял его Мартин.
Посетитель нравился ему все больше, и он решил отступить от установленных правил. Вытащил из-под прилавка початую бутылку виски, и налил в два одноразовых кофейных стакана:
 – В качестве исключения.
Они выпили одним глотком и молча. В холодный, сырой вечер крепкий напиток был, как огонь в камине. 
– Еще?
– Если можно, – подставил стакан мужчина. Похоже, первая порция алкоголя произвела на него не расслабляющий, а мобилизирующий эффект. Он выпрямил спину и сделал глубокий выдох. При этом широкие ноздри его длинного, прямого носа дрогнули, и Мартин  увидел, что он похож на лошадь. Породистого скакуна с выразительной мордой и грустными глазами. Тонкую жилистую шею скакуна подпирал тугой узел галстука, худощавое тело облетал хорошо пошитый костюм.
– Как вас зовут?
– Оскар Финч, – не поднимаясь, протянул руку гость. 
Рукопожатие обдало теплом и Мартин задержал его ладонь в своей.
– Рад познакомиться. Мартин Бандиана.
– Ваше заведение?
– Мое.
– Уютное. Наверно, я вас задерживаю. Вас дома ждут.
– Нет. И, честно говоря, я совсем не против задержаться. В такую непогоду лучше быть в компании.
Оскар слабо улыбнулся:
– Тем более, когда есть что выпить.
– За здоровье вашей жены! – налил Мартин по третьей.
– Благодарю. Вы здесь один работаете?
– Еще два официанта, но они оканчивают в пять. Основной наплыв у нас с утра и до трех, потом редко, кто заходит. Предпочитаю отпускать персонал пораньше, сам уже остаюсь до закрытия.
– Ну, тогда еще раз спасибо, что впустили. Извините, что задержал.
Оскар потянулся во внутренний карман за деньгами, но Мартин остановил его:
– Не надо. За счет заведения. Заходите снова.
В глубине души он сомневался, что увидит своего нового знакомого когда-либо снова, поэтому посмотрел на него так, чтобы запомнить. Взгляды мужчин встретились и тут же разошлись.
– Пойду. Меня ждут, – поднялся Оскар.
Мартин провел его до двери. Дождь, хоть и уменьшился, все еще поливал прохожих щедрыми струями, отчего происходящее даже на небольшом расстоянии, было не разглядеть. При таком близком фокусе фигура Оскара, с поднятым воротником пиджака и втянутой в плечи головой, скрылась из вида через мгновенье, и Мартин, уже с сожалением, закрыл входную дверь на замок.
 
Сказав, что ему было некуда спешить, он не солгал. Жил Мартин один, домашних животных не держал. Единожды обжегшись, он избегал любых форм привязанности предпочитая вместо этого одиночество. Так спокойнее, верней. По крайней мере, чтобы умереть от одиночества, надо очень постараться, в то время, как от любви – проще простого. 
Этим вечером ему хотелось размяться, и Мартин поехал в спортзал. Он бывал там часто, каждый раз занимаясь по несколько часов, так, чтобы по приходу домой можно было сразу лечь в постель и уснуть. Когда-то такие физические нагрузки были ему в радость, но вот уже несколько лет, как он тренировался через силу. Перемена странным образом совпала с переходом в разряд сорокалетних, как будто, достигнув этого рубежа, организм автоматически переключился в режим энергосбережения и начал расходовать силы со скупостью старого скряги. Пока что надвигающаяся старость давала о себе знать по мелочам: газетный шрифт, плавно уменьшившийся до нечитабельного, легкое затекание рук по утрам, незаметно ставший слишком высоким лоб. По отдельности, каждое из этих изменений не имело большого значения, но вместе они вселяли в Мартина страх. Он еще не был готов к старости.
В зале было малолюдно: он, несколько новичков,  с натугой пытающихся взять минимальный вес, пара женщин, дежурный тренер. Этот молодой человек был прекрасен, как античный герой. Гладкая кожа едва сдерживала налитые силой мускулы. По проступающим контурам мышц можно было изучать анатомию. На фоне несовершенных тел своих подопечных он выглядел недостижимым идеалом бодибилдинга.
– Какие планы на сегодняшний вечер? – подошел молодой бог к нему. Мужчины иногда проводили время вместе, совмещая профессиональные отношения с личными.
– Ничего особенного. Позанимаюсь и домой.
– Можем уйти вместе…
– Не сегодня, – выдохнул Мартин. Он лежал на вертикальной скамье, отжимая над собой двадцатикилограммовую штангу. Обычно это упражнение давалось ему легко, но сегодня, то ли из-за выпитого алкоголя, то ли из-за общей усталости, он чувствовал себя Сизифом, толкающим вверх неподъемный груз. Последние два жима он сделал сцепив  зубы, и, вернув штангу на крючки, так и остался лежать. – Прости, но я никакой.
Он закончил тренировку раньше, чем предполагал, и поехал домой. К тому времени дождь уже прекратился и только налитые до краев лужи напоминали о том, что он вообще был. Мартин жил у моря, в одном из “модных” районов, пользующихся популярностью как среди шумной, только что вступившей в самостоятельную жизнь молодежи, так и среди зажиточного среднего класса с детьми и внуками. Днем старые клены, растущие вдоль всех улиц, давали густую тень; по ночам их разросшиеся кроны дрожали от наплыва опоссумов. Частные дома здесь чередовались с многоквартирными комплексами, тенистые парки с узкими улочками. Практически каждая из них носила имя поэта или художника, так что, свернув с Теннисон-стрит, пешеход оказывался на Байрон-авеню, или на Диккенс-стрит, или в тупике Остин. Все они так или иначе выходили на набережную, откуда открывался вид на залив Порт-Филипп.
Припарковавшись на месте пани Марцевич, Мартин взял с пассажирского сиденья коробку с эклерами и пошел за почтой. Банковская выписка, рекламный мусор, счет за газ. Из всех конвертов его внимание привлек только один, и Мартин распечатал его на месте. В тусклом свете фонаря письмо, набранное стандартным машинным шрифтом, прочесть было невозможно, так что он не увидел, а скорее догадался, что в нем было написано: “Обращаем внимание, что Ваше членство в реестре усыновления оканчивается первого июля. Для его продления просим оплатить прилагаемый счет”.
– Черт побери, – вслух выругался Мартин.
Он продлевал это членство из года в год, и лишь затем, чтобы потом целых двенадцать месяцев не слышать из реестра ровным счетом ничего.
Первым желанием было отправить письмо в урну, но, передумав, он сунул его себе в карман. Глупое упрямство: искать после стольких безрезультатных лет поисков. Любой другой на его месте уже и думать бы забыл о прошлом, и только он продолжал копаться в нем, как барахольщик в куче старья.
О том, что у него в руках пирожные, Мартин вспомнил только, когда полез в карман за ключами: “Пани Марцевич!”
– Перебьется, – сказал он себе.
От его человеколюбия не осталось и следа. Вместо него на поверхность вышла злость. От интенсивности ее запаха можно было задохнуться, и Мартин, стараясь не дышать, прошел сразу в ванную. Быстрее под душ!
Там он снял с себя всю одежду и открутил кран на полную. Горячая, на грани кипятка вода обожгла тело, и давление рвануло вверх. Мартин зажмурился. Нарочито медленно досчитал до десяти, после чего резко переключил воду на холодную. От перепада температур подкосились ноги.  Он выключил воду и, не вытираясь, лег в спальне на кровать.
В темной комнате потолок, освещаемый фарами проезжающих автомобилей, походил на экран кинотеатра. Демонстрируемый черно-белый фильм был снят в стилистике Новой волны, и, чтобы понять сюжет, требовались терпение и время. Вот задрожала на потолке тень старой акации, растущей прямо перед окном, следом за этим появилась и исчезла тень оппосума. Одновременно на крыше послышалась какая-то возня. Вероятно, оппосум обнаружил там претендента на свою территорию и вступил с ним в короткую, но яростную схватку. Потом на некоторое время все стихло, стало совсем темно, пока луч неизвестной машины снова не перерезал экран косыми полосами. Сюжет фильма развивался медленно, так что Мартин несколько раз засыпал, просыпался и снова обращал свой взгляд вверх. Как хиромант, предсказывающий по линиям ладони будущее, он хотел рассмотреть в картинах потолка свое прошлое. Но вместо этого видел только то, что и так знал. Пересматривать уже известное кино было неинтересно, и, когда сон в очередной раз закрыл ему глаза, Мартин уснул до утра.

Как это часто бывает в Мельбурне, следующее утро стало полной противоположностью вчерашнего вечера. На голубом, без единого облака небе сверкало солнце, зелень эвкалиптов рождала обманчивую надежду на внезапно вернувшееся лето. Чтобы убедиться, что это не так, достаточно было просто втянуть носом холодный воздух остывшей за ночь квартиры. Это было его второе пробуждение. Первое случилось в три утра, когда предрассветную тишину нарушили звуки саксофона. Это вернулся с работы его чернокожий сосед со второго этажа, джазовый музыкант, выступающий в ночном клубе. Видимо, его работа заканчивалась раньше, чем вдохновение, и поэтому он доигрывал все невысказанное дома. При практически отсутствующей шумоизоляции его джаз-сейшны были слышны всему дому, и доставляли соседям немалое “удовольствие”. Мартину, в отличие от многих, эти ночные концерты и правда нравились, и при встрече он всегда благодарил своего соседа.
– Я знал, что ты оценишь, – улыбался тот, демонстрируя белоснежные зубы.
Как ближайшие соседи и приверженцы ночного образа жизни они часто занимали друг друга поздней выпивкой, каждый раз заканчивающейся одним и тем же: несмотря на плотное, карибское телосложение, его сосед быстро пьянел и становился по-женски сентиментален. В слезах он рассказывал, как приехал в Австралию в поисках достатка, оставив на родине родителей и невесту. Он описывал ее с такой нежностью и любовью, что, если бы Мартин не слышал регулярно в его квартире женские голоса, он бы плакал вместе с ним.
“Все. Завязываю”, – обещал себе Мартин, оттаскивая тело соседа к тому домой. Ему в самом деле пора было сократить количество потребляемого алкоголя, тем более теперь, когда он снова начал бегать по утрам.
От мысли о пробежке спать захотелось еще сильнее, но Мартин пересилил себя и встал. Вчерашняя тренировка не пошла на пользу: вместо того, чтобы чувствовать себя энергичным и молодым, он был уставшим с утра.
Маршрут был однообразен: вдоль канала до набережной, там по пляжу и потом таким же путем домой. Пятьдесят минут ритмичного холостого движения. Как ни старался Мартин отвлечься мыслями от монотонности бега, думать на ходу не получалось. Мысли встряхивались в голове как бочонки при игре в лото, каждый раз ложась в новом порядке. Единственным развлечением при таком раскладе оставались другие бегуны, и Мартин занимал себя тем, что рассматривал всех встречных и обгоняющих его спортсменов. Занятие было не лишено приятности: при таком количестве молодежи в районе, спортсмены в своем большинстве были стройны и привлекательны, с прокачанными фигурами и красивыми открытыми лицами. Словно бросая вызов устоявшемуся течению жизни, они бегали с обнаженными торсами и зимой, и летом, и в свете солнца капельки пота блестели на их телах золотистой росой. Мартин, с возрастом все больше ценивший мимолетность прекрасного, получал от этого зрелища эстетическое удовольствие.
Увы, этим утром его чувство прекрасного еще спало, и он бежал, глядя строго перед собой. Силой воли он пытался приблизить линию горизонта хотя бы на несколько километров, но взамен она только дрожала. “Бросить бы все прямо сейчас”, – ритмично стучала в висках недопустимая слабость, – “вернуться домой и снова лечь спать”. Обычно, достигнув океана, он бежал дальше, но сегодня, запыхавшись, сошел на песок. После утреннего отлива там лежали медузы, в лучах солнца похожие на осколки цветного стекла. Непроизвольно сокращаясь, их мясистые щупальцы с каналами кишечников, снаружи похожими на синие кресты, пытались нащупать воду. Мартин осторожно подтолкнул одну из медуз вперед. Накатившая волна с безразличием омыла ее отяжелевшее тело и оставила лежать.
Он сел на песок перед океаном, в чьей воле было убить или оставить жить, принять в свое лоно или выбросить на погибель. В этом плане стихия воды ничем не отличалась от мира людей. Жизнь Мартина могла оборваться в одночасье, достаточно было загнанному сердцу отказаться работать дальше. Или наоборот, он мог заразиться СПИДом и умирать медленно и долго. В его среде эта болезнь была не такой уж редкостью, так что иногда Мартин удивлялся, как до сих пор ею не заболел. В любом случае, его уход заметили бы немногие: настолько неприметным было его существование.
Сказать, что он не преуспел в жизни, было бы неправдой. Начал с помощника по кухне и дорос до баристы. На скромные сбережения открыл кафе и превратил его в прибыльный бизнес. Недешевая машина, квартира, солидный банковский счет тоже могли сойти за доказательства успеха. Финансовые компании видели в нем желанного клиента, многочисленные партнеры – привлекательного мужчину. Со стороны его жизнь вполне могла казаться примером для подражания, но сам он так не считал. Осознание собственной неполноценности, зародившееся в раннем детстве и с тех пор паразитирующее в нем, как омела на дереве, не давало насладиться  настоящим полностью. В молодости Мартин думал, что еще чуть-чуть и сможет избавиться от него. Пытался задавить карьерой, романами, неуемным весельем. Ущербность отступала, но не сдавалась, наверстывая свое в неизбежные периоды отчаяния. Маятник его эмоций раскачивался с интенсивностью яхтенной мачты, так что, встретив сорокалетие живым и относительно здоровым, Мартин понял, что ему очень повезло. Жизнь продолжалась.

Одним из немногих преимуществ в работе на себя была возможность пропустить день, не заботясь о том, как на это посмотрит начальство. Обычно Мартин себе такого не позволял, но в это утро, возвратясь с пробежки, он понял, что просто не выдержит еще одного рабочего дня. У интенсивного общения, которое так привлекало его в ресторанном бизнесе, имелась и оборотная сторона: в больших количествах оно утомляло. Иногда с самого утра. Поэтому после завтрака Мартин сел за руль автомобиля и поехал, куда глаза глядят. Сначала на большак, потом за пределы города и дальше по широкому фривею. Хотелось думать, что машина сама выбирала путь. Случайные стрелки складывались в маршрут, лежащая впереди дорожная гладь звала оглушить ее ревом мотора. Это было движение ради самого движения. Праздное, свободное, самодостаточное. По крайней мере, так должно было быть, если бы в глубине души Мартин не знал: бесцельного движения не бывает! Это только казалось, что машина несется сама по себе. На самом деле она возвращала Мартина к его началу, к той точке на карте, которая могла быть засчитана за отправную. Вот уже и осталось каких-то сто километров. Потом сорок. Потом пять. На съезде “Бандиана” Мартин свернул с фривея и впервые за несколько часов сбросил скорость до минимума. Прямо по курсу виднелись облезлые крыши его родины.
Поселку Бандиана не повезло с месторасположением. Построили бы его  на двадцать километров восточнее, и в Новом Южном Уэльсе стало бы одним населенным пунктом больше. Сдвинули бы на столько же километров западнее, и Бандиану считали бы административной единицей Виктории. Но по злой географической иронии поселок стоял ровно  на границе, и поэтому не был нужен ни одному из штатов. Средств на поддержание его инфраструктуры выделялось мало и редко, о долгосрочном развитии никто не думал. Федеральные власти так часто перебрасывали Бандиану из одного штата в другой, что инвестировать в нее считалось слишком большим риском. Пока там стояла воинская часть, Бандиана еще представляла какой-то интерес для своего временного смотрителя, но с передислокацией военных поближе к столице, судьба поселка была предрешена.
Этим полуднем он производил впечатление больного, впавшего в кому. Едва слышное дыхание еще теплилось в его груди, но жизнь уже начала свой исход.
Единственная центральная улица была безлюдна. Немногие встречающиеся машины ехали намного медленнее разрешенных “сорока”. Мартин последовал их примеру и, сбавив скорость, смог обратить внимание на магазины, тянущиеся вдоль улицы унылым рядом. На многих из них было написано: “Сдается в наем”. Те, что еще работали, выглядели пустыми. Найти покупателя в умирающем городке было непросто, выживали только бизнесы, торгующие жизненно необходимым.
Ровно по середине улицу пересекали железнодорожные пути. О том, что они там есть, предупреждал проржавевший от времени и дождей семафор. Сторож со стажем, он начинал звенеть и мигать, когда поезда не было еще на горизонте, так что у водителей возникало подозрение, что старика просто одолевает скука. 
Сейчас он молчал. На всякий случай Мартин глянул по сторонам, и лишь потом двинулся дальше. Проехал еще километр и практически на выезде из города свернул в неприметную аллею. Пропустить ее было легче, чем заметить, но Мартин знал, что искал. В конце аллеи, за переплетенным рядом старых кипарисов виднелось заброшенное двухэтажное здание. Его стены были темны от непогод и мха, в черепичной крыше зияли частые провалы. На фоне безоблачного неба и насыщенной зелени вокруг, здание поражало воображение своей крайней степенью разоренности, как будто на него пришелся точечный, но особо разрушительный удар с небес. 
Увидев его, Мартин остановился. Вышел из машины, открыл проржавевшие ворота. Раздавшийся скрип спугнул сидящих поблизости ворон и, шумно взмахнув крыльями, они отлетели на безопасное расстояние. 
Цель путешествия была достигнута. Перед ним стояло его прошлое, то самое, от прикосновения к которому становилось не по себе.
С этим местом у него имелись свои счеты. Он вспоминал его с трепетом и злостью, ностальгией и болью. Будь его воля, он бы взорвал его динамитом, чтобы потом снова возвести в виде памятника.
За время, прошедшее с его последнего визита, здание пришло в еще больший упадок. С фасадной стороны не осталось ни одного целого стекла, на стенах появились граффити. Сорванная с петель входная дверь была похожа на висельника, безвольно болтающегося на ветру. Мартин отодвинул ее в сторону и вошел вовнутрь. Пустое помещение откликнулось на его шаги эхом, он оглянулся. Нет, никого. Пусто. Мартин постоял недолго в коридоре, пытаясь представить, каким тот был в его детстве. Палаты с двух сторон. Комната воспитателей в конце слева. Общий туалет напротив. Рядом с ним душевая комната, отпирающаяся строго по четвергам. В целях экономии вода там шла круглогодично холодная, так что принимать душ зимой было сродни купанью у берегов Антарктики. Мартин  заглянул в одну из палат. На ее стенах, сквозь которые проступал рыбий скелет штукатурки, все еще виднелась нежно-голубая краска. Благодаря высоким потолкам пустая палата казалась длинной, как гимнастический зал. Сколько кроватей в ней помещалось? Два ряда по четыре. Джеред, Джим, Сидл (бедный Сидл!) и потом он. Мартин прошел в конец комнаты и остановился перед третьим окном. Да, его кровать стояла именно здесь, напротив дуба. В детстве тот казался ему великаном, и Мартин слушал шелест его листьев каждую ночь. Из года в год дуб что-то рассказывал ему на своем языке. Часто – едва слышно, в дни, когда дул сильный ветер, – с драматической экспрессией.
Сейчас, из-за отсутствия стекол, его ветви проникли вовнутрь комнаты, постепенно занимая все больше внутреннего пространства. Недалек был день, когда живучесть дерева должна была победить бренность плохо построенного здания и сокрыть его от внешнего мира, как непроходимый лес заколдованное царство. Это было смешно. Нелепо. Но вместо закономерного удовлетворения, Мартин испытывал к нему жалость. Подобное, должно быть, переживают жертвы школьных хулиганов, когда несколько десятилетий спустя случайно встречают своих бывших мучителей. Поредевшие волосы, выпавшие зубы, отвисшие животы – ничто не в силах укрыться от их взгляда. Можно триумфовать! Если бы не одно «но»: за прошедшие годы они сами тоже  изменились до неузнаваемости. И тогда, совсем некстати,  вместо злорадства приходит сочувствие, и обе стороны начинают вместе  вспоминать дела давно ушедшей юности.
Находясь в пустом помещении интерната, доме своего детства, Мартин снова превращался в одинокого, никому не нужного ребенком. Он снова становился его заложником, его жертвой. Не жестокости воспитателей (сколько ни старался, он не мог вспомнить таких примеров) но их безразличия. Именно из почвы их равнодушного отношения и вырос сорняк его собственной ущербности. Вырос на славу – сколько ни пропалывай, корни глубокие.
Несмотря на гуляющие по помещению потоки воздуха, Мартину вдруг стало его не хватать, и, спотыкаясь о разбросанный по полу мусор, он поспешил выйти вон. Ближайший выход вел на задний двор. Когда-то здесь начинался большой, простирающийся до самого забора огород – круглогодичный поставщик овощей для интерната, но теперь все поросло высокой травой. На открытом солнце она блестела всеми оттенками зеленого, как море после сильного шторма, и Мартин повалился в нее лицом вниз. Земляное дно оказалось жесткой подушкой. Мартин больно ударился носом, пошла кровь. Он перевернулся на спину и  запрокинул голову.
– Вам плохо? – откуда-то донесся до него голос. Он был по-ангельски нежным, и Мартин в недоумении открыл глаза. Над ним стояла девушка. Волосы цвета пшеницы закрывали часть ее лица, в спину ей светило солнце. В его свете пустые рукава наброшенной на плечи куртки смотрелись поизносившимися крыльями.
– Ангел, это ты? – простонал Мартин.
– Ангел? Что с вами, мужчина? – настойчиво повторила девушка. Она подошла к нему вплотную, теперь полностью закрыв собой солнце, и воображаемые крылья снова стали всего лишь рукавами. Мартин понял, что ошибся. Никогда бы небесный посланец не стал так грубо беспокоить раненого.
– Со мной все в порядке, – оторвал он голову от земли. – Ты кто?
– Стейси.
– Что ты тут делаешь, Стейси?
– Я…,– запнулась она, – я ищу охранника. А вы точно уверены, что хорошо себя чувствуете?
– Абсолютно уверен, так же как и в том, что здесь нет никакого охранника.
– Да? Ну и ладно, – не стала спорить девушка.
Похоже, она относилась к тем подросткам, для которых такие понятия как “большая разница в возрасте” и “робость перед старшими” не несли особой смысловой нагрузки. Поэтому сейчас, оглядев Мартина, она запросто уселась  рядом.
– Курево есть?
– Не курю.
– Зря.
Она сняла рюкзак и достала оттуда пенал. В нем, среди ручек и резинок, лежала одна сигарета.
–Тайник?
– Вроде того. Шикарное место. Сколько раз они искали, ни разу не нашли.
– Кто?
– Родители. Чертовы ханжи. Сами курят, а мне не дают.
Она курила длинными затяжками,  выпуская дым прямо перед собой. Видимо, сам процесс курения был для нее все еще важен, потому что она обратила внимание на Мартина снова, только когда от сигареты остался один окурок.
– Прогуливаешь школу? – спросил он.
– Нет, двенадцатый класс. Раньше отпускают.
– Что планируешь делать дальше?
– Бежать! – рассмеялась девушка. – Сразу после последнего экзамена! Чтобы никогда сюда не вернуться!
– Это вряд ли, – заверил Мартин. – Вернешься и не раз. Дом есть дом.
Решительность случайной знакомой его забавляла, потому что кто-кто, а он уж точно знал: без возвращения не обойтись. Оно могло состояться раньше или позже, могло принести радость или печаль, но, только вернувшись к исходной точке, –  пусть даже на мгновение, в мыслях – можно было оценить пройденную дистанцию.
– Посмотрим, – скептически хмыкнула девушка.
Она легла навзничь на траву и запрокинула голову к небу. На голубом фоне ее ясный, хорошо прочерченный профиль был похож на горную гряду.
– Почему ты сюда пришла? – снова спросил Мартин.
– А больше некуда. Домой раньше времени возвращаться не хочу, обязательно чем-то нагрузят. По улицам шататься скучно. Здесь же хорошо заниматься – тихо, спокойно. Жутковато, правда, немного. Но привидений я не боюсь, а из людей сюда давно уже никто не ходит.
Она замолчала, потом добавила:
– А ты? Что ты здесь делаешь?
– Истекаю кровью, – отшутился Мартин.
– Нет, – засмеялась девушка, – я серьезно! Постой, дай угадать: ты, наверно, какой-нибудь инвестор. Хочешь снести эту развалюху и на ее месте построить завод? Или гольф-клуб, или тюрьму?
– Почему тюрьму? Может быть, просто большой дом!
– Даже не думай, – осудила его новая знакомая, – Зачем он тебе в такой глуши? Тут же по ночам динго воют! Тем более, именно на этом месте. Ты хоть знаешь, что здесь раньше было? Что-то типа сумасшедшего дома для детей. Его только недавно закрыли. Лет десять назад.
–  Восемнадцать, – поправил ее Мартин. – Интернат закрыли восемнадцать лет назад.
– Ты откуда знаешь?
– Знаю. Я в нем вырос.
Мартин сделал свое признание таким простым тоном, как будто в его словах не было ничего удивительного. Так,   констатация факта.
– Правда? Ты не похож на сумасшедшего…– не поверила ему девушка.
Она еще не понимала, шутит Мартин или нет, но уже едва заметно напряглась. Очевидно, впервые за все время разговора ей пришло в голову, что она находится в глухом месте с совершенно незнакомым мужчиной и тот может сделать с ней все, что угодно.   
– Может, я притворяюсь, а на самом деле самый настоящий сумасшедший? Сейчас наброшусь на тебя и съем…– вдруг рассердился Мартин.
Ему уже доводилось видеть подобную реакцию на свою откровенность. Недоумение, даже страх, проявившиеся на ее открытом личике, были ожидаемы. В конце концов, подавляющее большинство воспитанников интерната   действительно страдали психическими отклонениями, и общение с ними несло в себе потенциальную опасность. Но не с ним. Неужели она этого не видит?
– Мне пора идти, – резко вскочила с земли Стейси. Она стряхнула прицепившуюся к брюкам траву и потянулась за рюкзаком. – Прости.
– Куда же ты? Подожди! Я пошутил! Ну какой же я сумасшедший?!– крикнул ей в спину Мартин.
Поздно. Девушка уходила  прочь. Быстро и не оглядываясь.

Глава 2. Еще сорока годами ранее.

Весна в том году выдалась холодной. По календарю до ее конца оставалась всего неделя, а тепло все никак не могло удержаться хотя бы несколько дней кряду, и тем более раскалиться до типичной для этих районов жары. Идущие по ночам дожди наполняли воздух сыростью, густой предрассветный туман окутывал природу и строения серым полотном. На его фоне все молодое и яркое теряло свою живость, отчего казалось, что сама жизнь была задумана Вселенной не для радости, а только чтобы заполнить временной отрезок между переходом из одной пустоты в другую. К этому выводу майор Рой Риджет пришел еще на войне, когда по долгу службы вынужден был сообщать родственникам солдат об их гибели, и убедился еще больше, после того как по протекции армейских друзей занял пост директора в интернате для детей-инвалидов. На войне было тяжело. Что бы ни говорили воевавшие на Западном фронте, на Тихоокеанском направлении в сороковых тоже шли сражения. Они были не такими большими и значимыми, как в Европе, но жертвы в них были самые настоящие. В батарее майора Риджета насчитывалось сто двадцать человек, и, хотя он не считал себя чересчур сентиментальным человеком, каждого из них знал по имени. Их гибель обдавала его оглушающим эхом, так что войну майор окончил почти контуженным.
Он демобилизовался, впервые после тридцати лет службы примерил на себя цивильную жизнь. Она оказалась для него слишком просторной – привыкший к режиму казарм, Риджет не знал куда приложить себя в условиях пенсионной свободы. Должность директора показалась достойным местом приложения своего командирского прошлого, и майор Риджет принял командование интернатом для детей-инвалидов.
Этот интернат был отделением одной большой организации, заведующей подобными заведениями по всей стране. Как правило, все они находились подальше от больших городов и располагались в зданиях больниц или бывших монастырей. Государственных средств на их содержание выделялось немного, о местонахождении знали только те родители, кому не повезло родить ребенка с отклонением в развитии. В те времена родительский отказ еще не считался зазорным. Инвалидов детства отдавали на попечение государства. Они оставались в детских домах до совершеннолетия, после чего сразу переходили в дома престарелых. Там, забытые всеми и вся, они и влачили оставшуюся жизнь.
Для майора Риджета работа в таком заведении стала не просто возобновлением трудовой деятельности – она вернула его на войну. Он вынужденно опустил на себя забрало черствости и начал выполнять свои обязанности честно и хладнокровно. Другого варианта не было: лишь вооружившись такой защитой, можно было день изо дня наблюдать, с какой легкостью родители отказывались от своих неудавшихся продолжений, как будто выбрасывали ставший ненужным черновик.

– И что, никакой записки? – еще раз уточнил майор Риджет у старшей сестры.
– Нет, – покачала головой та.
В кроватке перед ними спал младенец с большой, покрытой темными волосками головой. На его щеках уже успел проступить нежный, бледно-розовый румянец, но губы все еще были синими, как полчаса до этого, когда его нашли лежащим на каменном пороге приюта. Он был завернут в темный, с растянутой горловиной мужской свитер, из  одежды на нем был один вылинявший трикотажный костюмчик.
– Наверно, отцовский, – поморщилась сестра, разглядывая бирки свитера на предмет инициалов. От него пахло смесью одеколона и табака. Одеколон был резким, и, вероятно, использовался для подавления второго запаха, но зловонный, пропитавший  все нитки и швы табачный дух все равно оказался сильнее. Владелец свитера явно был заядлым курильщиком, и при этом, судя по степени заношенности, не отличался особой чистоплотностью. Больше ничего примечательного не было. Тот, кто подбросил ребенка, позаботился о том, чтобы не оставить следов.
– Придется заявить в полицию, – заложил руки за спину майор Риджет. За все его годы на посту директора, это был первый случай, когда от ребенка отказывались так рано, к тому же не оставив никаких документов. Обычно для принятия такого решения родителям требовалось время. Кому несколько месяцев, кому несколько лет. Но в этом случае, судя по возрасту подкидыша, все решилось максимум за неделю. “С глаз долой – из сердца вон”, – пробормотал себе под нос майор и еще раз глянул на младенца. Тот немного подергивался во сне, как будто от холода. – А что с ним не так?
Сестра не ответила. Если дрожь была тем, что она думала, к восьми имеющимся в их приюте эпилептикам прибавился еще один. 
– Надо бы дать ему какое-то имя…
– Надо, – с тяжелым сердцем согласился майор. Он оглянулся вокруг в поисках подсказки и, заметив на стене церковный календарь – традиционный подарок местного священника на Рождество, – подошел к нему: – Какое число у нас сегодня? Одиннадцатое? “День Святого Мартина из Тура. Отмечается в Германии. Пропагандирует скромность и бескорыстие”. Ну что ж, качества хорошие. Пригодятся.
В его голосе хрустнул сарказм. Существование, навязанное инвалидам самим фактом рождения, было настолько далеко от полноценной жизни, что отсутствие честолюбия – двигателя всех жизненных удач и достижений – могло считаться пусть мизерным, но все-таки бонусом.
– Значит, Мартин? А фамилия – “Тур”?
– Это уже будет перебор, – возразил майор и, немного подумав, сказал: – Бандиана.
Название их городка всегда казалось ему слишком поэтичным для такой глуши. Так мог называться какой-нибудь рыбачий поселок на юге Италии, деревенька на Мальте. С каменистым берегом, с сосновыми, доходящими до самого моря рощами и церковью на центральной площади. Все женщины там ходят в черном, а суровые усатые мужчины пьют вино и курят крепкие самокрутки. (“Как же все-таки несет от этого свитера!”)
– Да, пусть будет Бандиана. Если потом объявятся родители, поменяем.

О находке сообщили властям Нового Южного Уэльса (в тот год город был в их ведении), в полиции завели дело, но родителей так и не нашли. Подкидыша зарегистрировали Мартином Бандианой и оформили как сироту. Мартин много плакал и от крика становился багрово-синим. При каждом вздохе его подбородок дрожал, словно парус на ветру, худосочное, постоянно пребывающее в повышенном тонусе тело выкручивали судороги. Он плохо спал и ел еще хуже. Штатный педиатр, осмотревший его по зачислению, поставил диагноз “мышечная дистония с подозрением на детскую миоклоническую эпилепсию” и, в силу крайне раннего возраста, поместил его отдельно от остальных детей. Мартина положили в узкой палате-пенале, и, чтобы его крики не беспокоили других, плотно закрыли дверь. Злого умысла в этом не было. Давно замечено, что человек обладает удивительной способностью адаптироваться к внешним факторам, как положительным, так и имеющим мощный негативный заряд. Хладнокровное убийство коровы – жесткость по форме – для мясника является лишь частью его работы, близкое соседство с покойником произведет удручающее впечатление на неподготовленного человека и не вызовет никаких эмоций у водителя катафалка.
Даже в лучшие времена трудоустроиться в такой провинции как Бандиана было нелегко, так что за работу держались, какой бы утомительной и неприятной она ни была. Немногочисленные, в соответствии со строгим коэффициентом “один воспитатель на восемь детей”,  сотрудники интерната уже давно перестали обращать внимание на непрекращающийся, доносящийся из многих палат разом плач. Свои лучшие качества – сочувствие, нежность, любовь – они расходывали дома на своих родных и любимых, принося с собой на работу только терпение и равнодушие. Инстинкт самосохранения, всего лишь!

Поставленный диагноз остался с Мартином надолго, и свое детство он провел среди инвалидов. Самым мягким диагнозом в их компании был синдром Дауна, в соседней комнате обитали жертвы церебрального паралича. В основном, родители оформляли своих детей в интернат уже после первого года, когда становилось окончательно ясно, что первоначальный диагноз – не ошибка и дальше будет только хуже. Считалось, что расставание в этом возрасте безболезненно. Родители оплачивали проживание на годы вперед, убеждались, что в комнатах светло и сухо и уезжали, честно пообещав себе и персоналу навещать своего ребенка каждые выходные... Или хотя бы раз в две недели…, и уж точно ежемесячно…. Большинство из них  не возвращалось никогда.  Расставание, наряду с печалью, приносило такое колоссальное облегчение, что после первоначальных угрызений совести только единицы могли заставить себя вернуться обратно. Чаще всего матери, практически никогда отцы. На памяти Мартина такой был только один. Его дочь звали Кетрин, она родилась с редким синдромом Лежена и попала в приют после развода родителей, когда ей было уже двенадцать. У нее были широкие, со сросшимися перепонками между пальцев ладони и узкая, похожая на мускатную тыкву, голова. Несмотря на свой возраст, она практически не говорила и могла передвигаться только с посторонней помощью. Из-за болезни ее плач был похож на крик дикого кота. В дни же, когда Кетрин навещал отец, он становился еще и надрывно-жалостливым, так что казалось, что кто-то рыдает над свежей могилой. Ее интуиция не поддавалась объяснению. Приезды отца не были привязаны ко времени, между ними могли пройти недели и месяцы, но уже на рассвете перед посещением, когда отец, вероятно, еще не успевал выйти из дома, Кетрин заходилась в своем кликушестве. Через закрытую дверь палаты ее крик проникал в коридоры и кабинеты врачей, разносился по лестничным клеткам, заползал под кожу, многократно облетал вокруг всего здания и прекращался только в тот миг, когда отец переступал порог приюта. В иное время о ее существовании помнила только дежурная нянька. В дни, когда в Кетрин просыпались животные силы, она оказывалась в центре внимания других детей. Даже неся бремя собственной инвалидности, те оставались всего лишь детьми. Бесжалостными по отношению к другим, снисходительными к себе. Они смеялись и передразнивали мяукающую Кетрин, заставляя ее плакать еще сильнее.
Она прожила в интернате несколько лет и угасла в возрасте, когда положено расцветать. Перед смертью природа зачем-то решила напомнить Кетрин о ее женском начале и отметила ее первой кровью. Ничего не понимающая девушка размазала ее по стене около своей кровати, превратив стену в кровавое панно. Единожды увидев эту картину, Мартин впечатлился на всю жизнь и избегал вида крови и посещения мясных магазинов.
В своей отсталости Кетрин была не хуже многих других детей, но именно глядя на нее, Мартин проникся мыслью, что ущербен. Вместо речи из ее уст выходило мычание, личная гигиена была для нее пустым звуком, и тем не менее даже такой ее любил отец. Он приезжал в дождь и жару. Слабо улыбался, здоровался с персоналом уважительным шепотом, с жалостью смотрел на других детей и проходил к своей единственной, зовущей его дочери. Они обнимались и он начинал легонько покачивать ее н а своих коленях. Что было в Кетрин такого, что способно было вызвать его любовь? В детстве ответить на этот вопрос Мартин не мог. Со временем понял: отца и дочь объединяла единая кровяная система, как ствол и ветви дерева. Они были началом и продолжением, прошедшим и настоящим. Они нуждались друг в друге, и поэтому отец Кетрин приезжал к ней даже такой. В Мартине не нуждался никто. Он рос непричастный к окружающим его людям, еще не понимая, но уже предчувствуя свое будущее одиночество.

В доме-интернате нормальным места не полагалось, и в пятилетнем возрасте Мартина окончательно признали умственно отсталым. Произошло это при его участии, таком осознанном, что осталось в избирательной детской памяти до конца дней. В тот день воспитательница завела Мартина в кабинет врача на осмотр, и на месте знакомого доктора он увидел другого. Всю левую щеку незнакомца занимало родимое пятно, красное, как зрелая клубника на грядке. Для пятилетнего ребенка это было невиданное зрелище и Мартин зачарованно замолчал.
– Как тебя зовут? Что ты видишь на этой картинке? Какого цвета машинка? – расспрашивал его врач.
Вопросы были простые, и в другой раз Мартин, плохо, но все-таки говорящий, легко бы смог дать вразумительный ответ. Но вместо этого он с улыбкой дурачка разглядывал нового врача. Сочная неровность его пятна зачаровывала: крупные бугристые поры были похожи на маленькие кратеры; растущий по контуру белый пушок шевелился как конечности у сороконожки. От такой красоты невозможно было оторваться, и Мартин сам не заметил как описался.
– Ну что ж, думаю, в данном случае с диагнозом все ясно, – заметил врач сидящей рядом медсестре. – Запишем так: “Выраженная имбецильность умеренной степени отсталости”.
Медсестра записала, и мальчика отвели обратно в палату. Там успевшие стать холодными шорты быстро вернули его к реальности, и он забыл и думать о только что увиденном чуде.

“Имбецил! Сам ты имбецил!” – в сердцах выругался Мартин, поднимаясь с земли. Воспоминания о той встрече всегда отзывались в нем смесью досады и возмущения. Досады за свою наивность и справедливым (но бесконечно запоздалым) гневом на непрофессионализм врача. Диагноз остался с Мартином на долгое время. Он носил его, как клеймо, страдал от собственной неполноценности даже в редкие моменты счастья, сомневался в себе и не доверял никому. “Наверно, было бы лучше, если бы я действительно оказался слабоумным, – думалось ему. – Тогда не надо было бы ничего доказывать”.

Мартин поднялся на ноги. Отряхнулся. В который раз его поездка в Бандиану оборачивалась разочарованием. Казавшееся укрощенным прошлое снова нагло смеялось в лицо.
– Достаточно! – приказал он себе.
Короткий зимний день начал перетекать в вечер, и солнце уже почти ушло за горизонт. В его последних лучах на стенах  заброшенного здания появились темные, мрачные тени, отчего оно стало похоже на материализовавшийся признак. Мартина передернуло от страха. Он быстро дошел, практически добежал до машины, завел двигатель и, даже не глянув в зеркало заднего вида, нажал на газ. Прочь отсюда, прочь!

Глава 3

Укол воспоминаний оказался болезненным, и последующая неделя охарактеризовалась нездоровой активностью. Дистанции утренних пробежек увеличились до марафонских, рабочие часы в кафе растянулись до вечерних сумерек. С горячечной энергией Мартин отдавал себя сиюминутности, избегая перерывов на отдых. Это был проверенный способ. Чем сильнее он себя нагружал, тем меньше оставалось времени на размышления, и уж тем более на воспоминания. Несколько недель в таком режиме, и все не суть важное снова возвращалось в темные уголки подсознания, чтобы тлеть там на медленном огне до следующего всполоха. В том, что он случится, Мартин не сомневался и только надеялся, что временной промежуток будет достаточным и открывшиеся раны успеют затянуться.
После работы на износ первые выходные были как отпуск, и Мартин отправился гулять по городу. Он любил Мельбурн, его узкие, не предназначенные для толп тротуары, шеренги коттеджей, под линейку расчерченные парки. Из всех городов, в которых ему довелось жить, именно здесь он больше всего чувствовал связь прошлого с будущим. Как многовековой дуб, Мельбурн старел, оставаясь при этом зеленым и полным сил. Это было заметно в Сити, где небоскребы соседствовали с неоготикой соборов, и на торговых улицах прилегающих к центру районов. Там на первых этажах зданий шумела жизнь. Для Мартина променад между магазинами и выносными столиками кафе был сродни отдыху. Перекусив в первом понравившемся заведении, он начинал медленное, не ограниченное временем движение. Его интересовало все: марки проезжающих автомобилей, собаки, послушно ждущие своих владельцев у дверей магазинов, обрывки разговоров. Каждое в отдельности, эти впечатления увлекали его лишь на мгновение, но вместе они складывались в пеструю мозаику дня.
В этот раз его внимание привлекла витрина антикварного  салона и, в восхищении, Мартин остановился перед ней. Размером с “Коронацию Наполеона” , она была заставлена от края до края, так что, единожды разбежавшись от изобилия красивых предметов, глазам не могли остановиться на чем-то одном. Сервизы, светильники, картины, кресла, консоли, зеркала – здесь можно было найти все и даже больше. Это был хаос. Но хаос не случайный. Чем дольше Мартин рассматривал витрину, тем очевиднее становилось, что все выставленные в ней предметы были связаны эпохой и стилем, одним уровнем мастерства и одним вкусом. Витрина сама по себе смотрелась произведением искусства. Кто бы ни выступил ее оформителем, ему удалось создать нечто замечательное.
– Вот так встреча! – услышал он стук изнутри. Мартин поднял глаза и увидел, что с другой стороны стекла его приветствует Оскар Финч, тот самый, которого недавно ему довелось угощать виски.
– Ну что же вы стоите, заходите! – жестом пригласил его Оскар. Его лошадиное лицо освещала улыбка, немного скошенная набок, но все равно приятная.
Приглашать дважды не пришлось. Мартин уже шел к открывшейся двери, и, поравнявшись с Оскаром, приветственно пожал ему руку. Как и в первую встречу, тот был одет с безукоризненностью английского лорда, в этот раз идеально соответствуя обстановке. К месту были и по-артистически зачесанные назад седые волосы, и не по-мужски длинная шея. Если этот антикварный салон и принадлежал Оскару (а по тому, как тот себя держал, похоже, так оно и было), то, перефразировав Евангелие, можно было сказать, что создал он его по своему образу и подобию.

Внутри салон оказался еще больше, чем можно было предположить, находясь снаружи. Ближе к входу стояли предметы крупной мебели, дальше начинались ряды застекленных стеллажей. Счет предметов антиквариата здесь шел на тысячи – от роскошного гостиного гарнитура в стиле Чиппендейл до метровой люстры из зеленого богемского хрусталя.
– Не смог продать, – с некоторой гордостью в голосе указал на нее глазами Оскар. – Вернее, не захотел. Редкая красота.
С его оценкой было трудно не согласиться. Люстра освещала изумрудным светом большую часть салона. Отблески ее света отражались в зеркалах и столовом серебре всеми цветами радуги, отчего казалось, что сверху светит солнце. Увы, кроме них и пожилой полной женщины, сидящей за высокой перегородкой кассы, насладиться этим светом было некому – покупателей в магазине не наблюдалось.
– Прекрасный салон, – признался Мартин. – Завидую.
– Спасибо. Если бы еще это все продавалось, цены бы ему не было.
Шутка вышла невеселой. Очевидно, во времена мебели из плоских коробок и двухкопеечных аксессуаров утонченной, существующей в единичных экземплярах красотой интересовались немногие. И еще меньше людей могли позволить себе ее купить.
– А мне согласились бы продать? – еще раз взглянул на люстру Мартин.
– Почему бы и нет, – принял вызов Оскар. – Послушайте, по-моему я должен вам выпивку. Пойдемте посидим в баре. Я знаю неплохое место неподалеку.
– С удовольствием. Ваша жена не будет против?
– Жена? – не понял Оскар, но, проследив за взглядом Мартина, догадался. – Она об этом не узнает. Миссис Хеннинг, я ухожу! Если никого не будет, через час можете закрывать. Хороших выходных!
Пожилая женщина у кассы махнула в ответ. Мужчины двинулись к двери.
– Это не моя жена, – шепнул Оскар, пропуская Мартина вперед.

Как возникает симпатия? Что становится ее импульсом? Откуда появляется это чувство, способное в считанные минуты превратить двух незнакомцев в близких людей? Кто знает... Можно общаться с человеком годами и не подпустить его ближе вытянутой руки, а можно уже через пять минут общения чувствовать себя как дома. В зрелом возрасте сложнее сходиться. У каждого свой жизненный багаж, предпочтения, круг знакомств. Каждый умеет «держать лицо», ловко избегать деликатных тем. Закаленное сердце уже не спешит навстречу новым отношениям, прежняя, граничащая с глупостью, открытость вспоминается как недостаток молодости. Правит абсолютная уверенность, что все твои метания, мысли, эмоции интересны лишь тебе одному, и даже присутствие других, порою самых близких, людей не спасает от внутреннего одиночества.
И вдруг все меняется. В момент, когда не ждешь, не ищешь, не веришь, из многомиллионной толпы выделяется один-единственный человек, существующий на одной с тобой волне. И тогда можно говорить, останавливаясь на полуслове, и путаться, и перескакивать с предмета на предмет, и не скрывать свои мысли. Можно, потому что уверен – поймет. Несмотря на разность в возрасте, привычках, характерах.
Подобные совпадения – редкость, и поэтому, сидя напротив Оскара в старомодном, с деревянной обивкой баре, Мартин мысленно благодарил мирозданье за такой нежданный подарок. За грустный юмор, уставший взгляд. Значит, неслучайно он остановился у той витрины.
– Вам серьезно понравился мой салон? У меня, к сожалению, уже несколько “замылился” глаз. От всего устаешь, в том числе и от красоты. Особенно, если занимаешься ею всю жизнь. Сколько мне лет? Без недели шестьдесят. Сам не успел заметить, как стал старым. Понимаете, когда каждый день видишь вокруг себя предметы, которым по сто, двести, а то и больше лет, свой возраст не воспринимаешь серьезно. А когда спохватишься, то выясняется, что жизнь уже и прошла.
В голосе Оскара слышалось сожаление. Вместе с сентиментальной улыбкой, не сходившей с его лица, и слегка прищуренным взглядом это производило щемящее впечатление, так что хотелось по-дружески сжать ему руку. Похоже, при всем внешнем благополучии, в его жизни не хватало тепла, того самого, без которого невозможно счастье. Не будучи сам избалованным в эмоциональном плане, Мартин всегда верно улавливал душевный дискомфорт у других, и, если не всегда откликался, то только потому, что боялся показаться смешным. Но не теперь. Несмотря на почти двадцатилетнюю разницу в возрасте, он чувствовал себя ровней Оскару.
Странная штука – возраст. В детстве или молодости разрыв в несколько лет кажется препятствием шириной с Гранд-Каньон, после тридцати на такие мелочи больше не обращаешь внимание. На первый план выходят опыт, глубина пережитых эмоций. И тогда сорокалетний оказывается мудрее библейских старцев, и шестидесятилетний – слабее ребенка. Оскар не был инфантилен: его речь, манера поведения выдавали в нем человека волевого, умного, сильного и при этом дошедшего до последней черты. Усталости или отчаяния – Мартин пока не знал.
– Хорошо посидели. Как-нибудь повторим? – предложил он, когда пришло время прощаться.
– С удовольствием. Что вы делаете в следующую субботу? У меня  юбилей. Будем отмечать в близком кругу. Приходите.
– Правда? Спасибо, буду.
Он позволил Оскару заплатить и записал на краю салфетки его адрес. Полученное приглашение его обрадовало, но сказать о своих чувствах вслух Мартин не решился. Наверно, зря.

Глава 4

Человек и его дом – две половины одного целого. Каким бы замкнутым, закрытым, непонятным ни был человек, он перестанет быть загадкой, доведись вам увидеть его в естественной для него среде.  Мебель, наличие или отсутствие фотографий  расскажут об отношении к жизни, количество зеркал – об уровне самооценки. Предметы искусства выдадут тягу к прекрасному, сувениры – сентиментальность и любовь к путешествиям. Сложенные вместе, эти наблюдения станут ключом к личности, и останется только отворить доселе запертую дверь.
Мартин относился к своей квартире с болезненной неудовлетворенностью. Он приобрел ее совсем недавно, когда понял, что дальше Мельбурна уже никуда не поедет. То было счастливое открытие. Все годы до этого он часто переезжал, срываясь с места неожиданно для себя и других. Начал с северо-востока страны, постепенно спустился к ее югу. Везде жил не больше года, нигде не оставлял за собой никаких следов. Решение о переезде принимал легко и уезжал быстро и тихо. Возможно, в своем бегстве он был слишком поспешен, но первый опыт отношений научил его осторожности: вблизи огня можно спастись, только быстро отпрыгнув в сторону!

Та любовь случилась летом. Два неопытных, неуверенных в себе мальчика, один большой секрет. Все дни напролет они работали в сезонном кафе, все вечера проводили вместе. Мартин и Джин – восемнадцатилетние птенцы, только начинающие понимать свою непохожесть с остальными. Для каждого по отдельности – это непреходящее чувство стыда, вины, неполноценности. Приступы паники, вспышки депрессии. Страх. Для двоих – минуты редкого, звенящего счастья. Вместе у них рождалось иллюзия, что даже такие, как они, могут быть счастливы, надо лишь держаться друг за друга крепко-крепко.
– Я вернусь после Рождества, – пообещал Джин, уезжая на праздники к родителям.
– Я буду ждать.
Мартин думал, что ждать придется всего несколько дней, но дни растянулись в недели, потом в месяц. Мартин позвонил по оставленному номеру телефона. Женский голос на том конце сказал, что Джина нет.
– Где он?
– Уехал.
– Куда?
– Неважно.
Женщина явно что-то недоговаривала, Мартин решил выяснить что. Он взял у босса домашний адрес Джина и поехал к тому домой.  Там его не пустили даже на порог. Мартин проявил упорство: он приходил не раз и не два, пока однажды на улице его не догнала старшая сестра Джина.
– Брат уже месяц, как уехал за границу. На Рождество он имел неосторожность рассказать родителям о ваших отношениях. Они испугались и отправили его к нашим родственникам в Англию. Тебе лучше его забыть. Джин пробудет там еще долго.
Она выпалила все скороговоркой и, окончив, быстро пошла прочь. Мартин тоже. Случившееся перестало быть тайной: Джин не умер, не заболел, не пропал без вести. Он просто отказался от их любви. Отказался легко и даже не подумав ему об этом сообщить. Для Мартина это было сродни предательству и, переболев отвергнутой любовью, он пообещал себе больше ни к кому не привязываться.
С тех пор все отношения прерывались по его инициативе. Как только Мартин чувствовал, что начинает испытывать к партнеру нечто большее, чем простое желание, он расставался с ним немедленно. Без объяснений причин, без прощаний. Так, как когда-то поступили с ним. Самым верным способом при этом оказывался переезд, и Мартин ехал, ехал, ехал.
При таком раскладе Мельбурну предстояло стать лишь очередной остановкой в пути, и так бы оно и было, если бы  именно здесь его не настигла незаметно подкравшаяся зрелость. С ее приходом из его отношений исчезла эмоциональная составляющая, и Мартин начал относится к ним, как к естественной для физически здорового мужчины разрядке.
В дальнейшем бегстве не было нужды. Мартин взял кредит в банке и приобрел первый дом. Его имущество, легко умещающееся в нескольких картонных коробках, растворилось в нем, как сахар в чае. Телевизор, кровать, стол. Надо было обустраиваться дальше, но в этот момент на Мартина напал ступор. В каком направлении двигаться, что покупать, как сочетать несочетаемое? Минное поле выбора было полно опасности, и, помаявшись, он переключил свой интерес на одежду.
К тому времени его кафе уже пережило турбулентность первых лет,  он мог позволить себе достойную зарплату. В его жизнь вошло до этого неведомое удовольствие посещения дорогих магазинов. Шорох разрываемого целлофана, шелест оберточной бумаги, свежий запах новой вещи – каждой покупкой он вознаграждал себя за прошлую бедность, постепенно избавляясь от нажитых ранее комплексов. После многих комплиментов продавцов наконец поверил в свою привлекательность. Адресованное только ему внимание портных подарило веру в собственную значимость. Он начал шить себе одежду на заказ – излишняя роскошь, если говорить начистоту: брюки и рубашка – вот, что носил Мартин. Но мысль, что он был в состоянии заказать себе костюм у самого дорогого портного, ласкала его эго, как шелковый шарф шею.

К вечеринке у Финчей Мартин подготовился тщательно. Белая рубашка, темно-серый костюм. Вечер с Оскаром обещал стать памятным, и Мартин пытался представить, как будет себя чувствовать в доме нового друга. Ему редко бывало комфортно среди незнакомых людей. Разговоры ни о чем, мимолетные знакомства и мучительный поиск общих тем утомляли его своей ненужностью, и он искал спасение в имеющемся алкоголе. Благо, закаленный желудок мог принять в себя много, и Мартин с видимой легкостью дотягивал до конца праздника. Наутро он ненавидел и себя, и тех, кто его пригласил, утешать только тем, что когда-нибудь  ему таки встретится интересный собеседник.
Этим субботним вечером его ожидала встреча с таким человеком, волнение было оправдано. Мартин поехал на такси, попросив высадить его на подъезде. На фоне мегаполиса этот район – тихий центр, как называли его сами жители, – казался укромной заводью полноводной реки. Ровные, словно под циркуль подстриженные, кусты самшита, декоративные газоны, пышные клумбы – все здесь выглядело ухоженным и по-старомодному чинным, так что поневоле хотелось проверить наличие сигнала на мобильном. Дом Оскара оказался в самом конце улицы. Вернее, переулка без выхода, который еще иногда называют кюль-де-сак . Даже на фоне соседних особняков – богатых и элегантных – он выделялся особым шиком, поистине жемчужина на “дне мешка”. Вдоль всего первого этажа его прореживали узкие французские окна, портик над входом поддерживали две дорические колонны. Территорию перед домом охраняли каменные львы, сжимающие в пастях толстые чугунные цепи. Их морды выражали такую крайнюю свирепость, что воры, должно быть, боялись даже приблизиться к ним. Вся проезжая часть тупика была забита машинами, и если все они принадлежали гостям, то Оскар явно преуменьшил число приглашенных.
– Слава Богу, я уже боялся, что ты не придешь, – отозвался на входной звонок сам виновник торжества. За его спиной открывался вид на широкую мраморную лестницу.
– Я сильно опоздал? – удивился такому приветствию Мартин. Он специально рассчитал время так, чтобы не оказаться тем самым “нежданным первым”, но опоздал не намного, минут на двадцать.
– Нет-нет, все в порядке. Просто хотел тебя видеть, – пропустил его вперед Оскар. Для именинника он выглядел подавленным.
– Что-то случилось?
– Ничего нового, ерунда. Только знаешь что, – Оскар остановился на полушаге, – если это возможно, не заводи детей. Одни неприятности.
Развить тему дальше ему не удалось, потому что в этот момент мужчины вошли в гостиную, такую красивую, что буквально оглушила Мартина. Думая о предстоящем визите, он предполагал, что дом Финчей будет если не лучше, то хотя бы на уровне их салона, но реальность превзошла все ожидания. Это была вилла из Золотого века Голливуда. Она поражала размером, размахом, стилем, роскошью. Из-за обилия зеркал и света, вся обстановка отражалась в тысячи ракурсах, отчего комнаты казались в разы больше, чем были на самом деле. За открытыми окнами гостиной и столовой был виден бассейн. Освещенный огнями, он мерцал, как вышитое изумрудами покрывало. По периметру бассейн окружали статуи античных героев, и по их каменных лицам было заметно, что даже они довольны своим пребыванием здесь. В доме Финчей все было к месту: и картины, и мебель, и гирлянды орхидей, и отменное угощение, и избранное общество. Последнее вызвало у Мартина особый интерес, и он пригляделся к гостям внимательнее. Без сомнений, все они были хорошо знакомы между собой. Мужчин и женщин среди них было практически поровну, и хотя все они были разного возраста и внешности, вместе смотрелись удивительно однородно. Нечто подобное можно наблюдать во всех закрытых, требующих особых знаний или навыков сообществах. Например, музыки, кинематографа или литературы. Эти группы существуют у всех на виду, они не прячутся от посторонних, их члены не носят опознавательных знаков, и тем не менее открыты они только избранным. Членство в них определено множеством условностей, и даже в общении они пользуются особенным, только им понятным языком. В этом Мартин как-то убедился лично, когда в его кафе зашли две музыкантки. Они были чем-то крайне возбуждены и, заказав по чашке капучино, сели за ближайший столик.
– Представь, целый месяц он играл ми-бемоль! Ми-бемоль! На каждой репетиции! Как ненормальный! – заливалась смехом одна из них.
– Ты шутишь! Ми-бемоль? Он что, с ума сошел? – вслед за ней хохотала другая.
– Клянусь! В ля-мажоре! – вытирала слезы первая. – И только сегодня увидел, что там нет никакого бемоля! И это за день до концерта! При всем оркестре! Мы чуть со стульев все не попадали!
– Ну конечно, там чистая доминанта! Что же еще там могло быть! – кричала ей собеседница.
В ту минуту внимание переполненного кафе принадлежало им двоим, но женщинам не было до этого дела. Они продолжали смеяться над каким-то бестолковым тромбонистом, сыпя терминами, фамилиями, названиями, неведомыми далекому от музыки большинству. Мартин хорошо помнил как, несмотря на их неподдельное веселье, была напряжена атмосфера в кафе, и какое облегчение он испытал, когда женщины ушли. 
Из тех фраз, что долетали до его уха сейчас, можно было сделать вывод, что в среде торговцев антиквариатом тоже существовал свой профессиональный жаргон – этакая смесь искусствоведческого и финансового словарей. Из двух частей Мартин понимал только финансовую, да и то не всю.
– Забавные люди! Особенно, если наблюдать со стороны, – неожиданно раздался рядом чей-то голос. В шаге от него стоял молодой мужчина лет тридцати.
– С чего вы решили, что я не один из них?
– Не смешите. Я знаю всю эту музейную моль с детства. В то время как вас впервые вижу. Росс Финч, – протянул мужчина руку, – сын и наследник.
– Очень приятно, – ответил на рукопожатие Мартин.
Перед ним стоял красавец, каких мало. Рост, фигура, синие, с густыми ресницами глаза, иссиня-черные волосы, до неприличия белоснежная улыбка, лукавая ямочка на подбородке – в нем было привлекательно все, но – вот что удивительно! – симпатии при этом он не вызывал. Подобные противоречия не редкость. Иногда красоты (или красивости, если уж быть более точным) в лице бывает слишком много, и тогда вместо расположения она пробуждает неприятие. По крайней мере именно его почувствовал Мартин, когда схлынул первый восторг. «Если это возможно, не заводи детей», – вспомнил он странное замечание Оскара и посмотрел на его сына критически: должно быть хлопот с ним было немало. 
– Я так понимаю, антиквариат вас не интересует? – уточнил Мартин.
– Вчерашний день. Сейчас время быстрых денег. Короткие позиции, высокие ставки. Ждать тридцать лет, когда работы какого-то художника, может быть (!!!), поднимутся в цене – непозволительная роскошь. Деньги надо делать здесь и сейчас.
– Вы играете на бирже?
–В том числе. Риск – моя специальность. Я скупаю и продаю акции, ставлю на бегах, вкладываю в недвижимость. Мне все равно, где зарабатывать, главное – много и быстро. Понимаете?
Мартин кивнул. Он уже понял, что особой щепетильностью его новый знакомый не отличался. Унаследовал он этот недостаток от родителей или выработал сам?
– Ваши родители, должно быть, гордятся такой предприимчивостью.
–Ха! Куда им! Нет, мои старики безнадежно отстали. Сидят на мешке с деньгами и не знают, куда его деть. Никакого делового чутья!
Росс даже не пытался скрыть свое раздражение. Видно, родительское состояние – такое близкое, протяни руку и вот оно – не давало ему покоя. Будь его воля, он бы давно потратил его на акции и фьючерсы.
– А вы сами чем занимаетесь? – поинтересовался Росс в свою очередь.
– У меня свой бизнес. Небольшое кафе, – пояснил Мартин. – Там, кстати, мы с вашим отцом и познакомились.
– Серьезно? Не знал, что у моего отца такая нехватка друзей, что он уже начал знакомиться в общественных местах! – засмеялся Росс, но, увидев, как переменился в лице его собеседник, попытался сдержаться. – Ладно вам, я пошутил.
Мартин так не думал. Он уже составил примерное представление о Финче-младшем и был готов отдохнуть от его общества:
– Не подскажите, где здесь туалет?

Уборная оказалась под стать остальному дому. В ней был мраморный пол и канделябр над раковиной. Всю перпендикулярную к зеркалу стену занимало черно-белое фото театрального зала с ярусами балконов от бенуара до галерки. Из всех лож за передвижениями Мартина следили сотни глаз, так что самую интимную часть туалета он предпочел сделать, прикрыв веки. По степени дискомфорта это было сравнимо с тем, что он испытывал весь вечер. Разворачивающееся действо не требовало его присутствия, уход одного зрителя должен был остаться незамеченным.
От принятого решения на душе стало спокойно. Мартин высушил руки и пошел прощаться с Оскаром. Он нашел того в малой гостиной в кампании уже знакомой “не жены” из магазина и  другой женщины с белым как мел лицом. Взглянув на нее, Мартин вспомнил, что видел ее раньше, когда она проходила мимо его кафе. Тогда на ней было  меховое манто и, именно благодаря ему, образ ее врезался Мартину в память. То было первое и единственное меховое манто, которое ему довелось увидеть в своей жизни.  Сегодня вечером женщина, вероятнее всего жена Оскара, была в длинном белом платье с глубоким вырезом, и выглядела так, как будто была не в себе.
– А, Мартин! Прости, я совсем не уделяю тебе внимание, – заметил его появление Оскар, – Надеюсь, ты не скучаешь?
Очевидно обеспокоенный, он оторвался от своих женщин и шагнул навстречу Мартину. По степени бледности он мог сравниться со своей женой, но, если та обращала на себя внимание своей неестественной отрешенностью, то лицо Оскара дергалось так, словно его бил нервный тик.
– Нет-нет, было очень интересно: познакомился с твоим сыном. С удовольствием обсудили мир финансов, – не понимая, что именно здесь происходит, ответил Мартин.
На фоне шума, доносившегося из соседнего зала, атмосфера в комнате была как перед грозой. Вокруг ходили невидимые тучи.  Казалось, вот-вот, и произойдет что-то ужасное.
– Мне выйти? – понизил голос до шепота Мартин. Он уже забыл, что шел к Оскару прощаться.
– Прошу тебя, останься, – также тихо ответил тот. Все его внимание было сосредоточено на жене, и когда та резко взмахнула, вернее выбросила кверху руку, он бросился к ней, – Миссис Хеннинг,  поддержите!
Поздно – в следующее мгновение женщина уже падала на пол. Она была в сознании, но ее тело била мелкая дрожь. Часто дыша через рот, она, не мигая, смотрела в потолок, как будто оттуда сверху на нее должен был пролиться дождь.  Но единственная вода на ее лице была от перевернутого при падении стакана. 
– Смотрите, чтобы она не порезалась! Мартин, закрой дверь! – придушено крикнул Оскар.
Дважды повторять не пришлось: плотно прикрыв створки, Мартин стал поперек двери, так, что если бы кто-то и захотел зайти, то не смог. Приступы эпилепсии ему приходилось видеть и раньше, и в этот раз, кажется, припадок был не самым сильным. По крайней мере, длился он меньше минуты, после чего судороги уступили место неподвижности.
– Слава Богу, petit mal ! – словно услышал его мысли Оскар. Он наклонился к жене и погладил ее по седым волосам, – Все, дорогая, все уже позади. Теперь только надо спокойно полежать.
Ответить у женщины не было сил. Она была по-прежнему бледной, с такой усталостью на лице, как будто не спала лет десять. Ее зеленые глаза были мутны, на нижней губе проступали капельки крови. Вероятно, он прикусила ее во время припадка.
– Мартин, давай переложим ее обратно на диван. Миссис Хеннинг, принесите нам горячий чай и, если, можно, избавьтесь как-то образом от гостей.
– Не волнуйтесь, сейчас всех выгоню, – быстро поднялась та. При всей своей тучности она была легка на подъем, да и решительности ей было не занимать.
– Осторожно. Переносим.
Оскар подложил жене под голову подушку и поправил ее свисающую руку. В белом как саван платье женщина была похожа на возложенную во гроб, так что Мартину стоило труда не перекреститься.
– Может, я схожу за Россом?
– Боже упаси! Он здесь совершенно не нужен. Не расстроил бы он Лидию раньше, не было бы и этого приступа.
(Значит, жену зовут Лидия).
– Поэтому ты был сам на себя не похож целый вечер?
– Не важно. Давай, лучше, выпьем, – ушел от ответа Оскар. Он налил две порции виски, и, не добавляя льда, опрокинул одну в себя. Потом сделал секундную паузу и выпил еще. – Ну что же делать, если уже так получилось и поздно что-либо менять? Что? И прошу, не говори, что во всем виноваты родители – неправда! Есть еще и нечто неподвластное нам. Хочешь, назови это личностью, хочешь – генами, хочешь – внешней средой. Когда ребенок уходит из-под родительского влияния, и, как ни старайся, уже не принадлежит семье. Не любит, не ценит, не слушает. Только использует в своих интересах. Что тогда делать? Закрыть за ним дверь? Забыть о существовании? Или продолжать искать хоть какие-то точки соприкосновения? Скажи мне!
Спрашивая, Оскар не нуждался в ответе. Ему надо было высказаться, возможно даже выкричаться, но Лидия спала, и поэтому он говорил возбужденным шепотом.
– Вот и я не знаю. Поэтому и позволяю ему возвращаться в наш дом. И попрошайничать и доводить мать. А ведь он отлично знает, что только в прошлом месяце у нее был серьезный приступ.
Оскар замолчал, словно что-то вспомнил, и тут же подался к двери:
– Наверно, мне надо было бы выйти к гостям. Посмотреть, кто остался.... Как не вовремя я затеял эту вечеринку!
– Не стоит. Я уверен, миссис Хеннинг со всем справится, – остановил его Мартин. Находясь ближе к выходу, он слышал, что шум голосов уже практически сошел на нет. Если кто-то еще и оставался, то единицы.
– Да, ты прав. Но, все-таки, это не совсем прилично: ни мужа ни жены. Пойду проверю.
Мартин остался один. Лидия спала, ее веки подрагивали. В расслабленном состоянии к ее лицу вернулась красота, и Мартин увидел выразительные губы, немного удлиненный нос, гордую линию бровей. Единственное,  что портило впечатление, была сама кожа, вся в мелких шрамах, как будто на нее рассыпалось стекло. Наверно, при активной мимике,  этот недостаток был незаметен, но сейчас было видно, что счет шрамов шел на десятки. У Мартина екнуло в груди. Он ценил красоту. Особенно несовершенную.
– Все ушли, – услышал он голос Оскара. Тот стоял у двери и Мартин жестом попросил подержать ее открытой. Сам тихо взял женщину на руки. Та застонала, но не проснулась.
Следуя за Оскаром, они поднялись на второй этаж и уложили Лидию на кровать в ее спальне. В комнате было жарко и Оскар приоткрыл окно:
– Немного воздуха не повредит. Она проспит до утра.
Все предметы в спальне, ее интерьер и запахи говорили о том, что принадлежит она женщине. Если Оскар и бывал здесь, то только в качестве гостя. Выйдя, он плотно закрыл за собой дверь.
– Поужинаешь со мной?
Мартин не стал отказываться. В течении всей вечеринки он омывал свой желудок алкоголем, и теперь его немного подташнивало. К тому же, впервые за этот вечер у них появилась возможность остаться наедине. 
Они прошли в кухню и вытащили из холодильника еще не успевшую остыть еду. На фоне интерьера, выдержанного в стиле французской провинции, тарелки с сыром и мясом смотрелись живой копией старинных натюрмортов, прелестных на первых взгляд,  и настораживающих, для умеющих считывать символы. Для чего так крупно порезан лимон? Отчего мясо отдаёт миндалем? О чем думает Оскар и почему он смотрит на Мартина так, как будто хочет что-то сказать, но не решается?
– Спасибо, что ты здесь, – после долгого молчания подал голос Оскар. – Больше всего в такие дни я не люблю оставаться один. Ее припадки даются мне тяжелее, чем ей самой. Завтра Лидия проснется и, вероятнее всего, ничего не будет помнить. А я буду днями, неделями следить за каждым ее движением, чтобы предугадать приближение следующего приступа. Вот уж неблагодарное занятие! Оберегать от всего, что могло бы ее расстроить, и все равно пропустить то единственное, что станет спусковым крючком.
В эту минуту он выглядел жалким. Непомерная тяжесть ответственности тянула его плечи вниз, вслед за ними следовали шея и голова. Обычно зачесанные назад волосы беспорядочно свисали по бокам, делая Оскара похожим на старую куклу. Внутри она была полой. Что бы ни наполняло ее раньше – любовь, долг, сострадание – все успело высохнуть и обтрепаться, оставив вместо себя одну лишь усталость.
– Почему ты не наймешь сиделку?
– А как это поможет? Сиделка не телохранитель, она не оградит Лидию от неприятностей, не станет стеной между матерью и сыном. Тем более, тогда наши внутренние недоразумения станут достоянием других, а для этого Лидия слишком гордая. Нет, исключено!
Свое утверждение Оскар сопроводил решительным взмахом руки, словно хотел пресечь все дальнейшие разговоры, но вышло неубедительно.
– Теперь ты можешь рассчитывать на меня, – ответил ему на это Мартин.
– Ты сам не понимаешь, что говоришь,– качнул головой Оскар. – Нельзя брать на себя ответственность за жизнь другого, каким бы близким ни был для тебя тот человек. Ребенок – да, родитель ответственен за свое порождение, но за жизнь взрослого может отвечать только он сам. Тебя шокирует мое бесчувствие? – заметил он удивление на лице собеседника, – Тогда извини. Но, понимаешь, чем старше я становлюсь, чем меньше остается у меня времени до перехода в небытие, тем сильнее хочется быть откровенным. Делать, то, что хочется. Говорить о чем думается. Быть собой. Господи, мне стукнуло шестьдесят, а я все еще оглядываюсь на других!  Боюсь себя, своих желаний! Не живу – существую!
Оскар перевел дух. Ему хотелось сказать о многом, но врожденная сдержанность дозировала даже этот порыв. Пробка, закупорившая бутылку эмоций, сидела слишком плотно, требовалось усилие, чтобы содержимое выплеснулось наружу.
– Если я хоть что-то понял в этой жизни, – все-таки продолжил Оскар, – так это то, что жить надо здесь и сейчас. Не подстраиваться под мнение других, не оглядываться на принятые нормы. Не сомневаться, не откладывать, не ждать. Счастье мимолетно. Человек или принимает его в свою жизнь, или оно навсегда исчезает из вида. Понимаешь?
Мартин понимал, и, если не спешил отвечать, то только потому что не мог подобрать слов, способных в полной мере выразить все, о думал. Его сердце сжимала жалость, он не понаслышке знал, о чем говорит его друг. Он сам был таким же одиночкой, вынужденным прятать свое “я”. Но сейчас это было неважно: внутри его тела нарастала давно забытая, электризующая радость открытия. Желанное обретало черты реальности.
Мартин накрыл руку Оскара своей. Почувствовал мягкость его кожи, ровное тепло ладони.  Кончиками пальцев нащупал пульс и сравнил его со своим собственным. Оба были учащены, оба бились в  неровном ритме. Общее волнение уже объединяло их в единое целое, так что последовавший поцелуй лишь стал его естественным продолжением.

Глава 5. Год 1967

Отец Джон появился в интернате солнечным полуднем в середине августа. Он приехал на старом сером Хольдене и вбежал по ступенькам с энергией Архангела Гавриила, торопившегося сообщить Марии благую весть. Отец Джон собирался донести Слово Божие до всех и каждого, и энтузиазм недавнего выпускника духовной академии был ему в помощь.
Предыдущий настоятель преподобный отец Пол, после сорока лет службы вышедший на покой, оставил ему приход в состоянии спячки. Местные жители вспоминали о церкви в моменты рождения и смерти и обходились без нее во все остальные времена. На первую службу пришло человек двадцать (некоторые только за тем, чтобы увидеть нового священника), на последующие и того меньше. Отец Джон забил тревогу и дал себе слово вернуть прихожан в лоно церкви. Особых надежд на дислоцирующуюся в Бандиане воинскую часть у него не было. Постоянные обитатели представляли больший интерес, и он начал наносить визиты всем жителям прихода. Помимо самого городка, приход включал еще три десятка фермерских хозяйств, разбросанных на сто километров в округе. За день удавалось познакомиться с одной, максимум двумя семьями. Все они были рады его приезду, приглашали на обед и ужин, но приходить в церковь не обещали. Выходных дней на фермах не бывает, и, если у фермеров и выпадало свободных несколько часов,  тратить их на службу никто не собирался.
Когда дальние кордоны были освоены, отец Джон перешел к ближним и обратил свое внимание на приют. Сведения, которые  сообщил о нем старый священник, были скупы. Судя по всему, отец Пол навещал приют только в случаях крайней необходимости.
– Печальное место, – так описал старый священник это заведение. – Да и директор не самый легкий в общении человек.  Не думаю, что вам удастся найти с ним общий язык. 
К словам предшественника отец Джон отнесся скептически. Он уже составил свое представление о том: безразличный, охладевший к популяризации Библии служитель церкви. Такие священники относились к выполнению своих обязанностей с равнодушием и полагали, что позиции церкви и без того сильны, чтобы бороться еще и за каждого отдельного верующего. Единожды получив место в тихом приходе, они устраивались в нем, как курица в теплом гнезде, и покидали его только после выхода на пенсию. В представление отца Джона, все еще молодого человека, совсем недавно переступившего порог тридцатилетия, такие аксакалы от религии приносили церкви больше вреда, чем пользы. Поэтому он поблагодарил наставника за совет и решил, что свое мнение составит сам. 
Он появился на пороге интерната полный оптимизма, а ушел готовый к сражению. Увиденное расстроило: забытые дети, бедное, напоминающее больницу помещение. Даже в такой светлый день атмосфера внутри была гнетущей. Те дети, которых отцу Джону удалось встретить, выглядели жалко. Их лица были настолько бледны, что казалось ими вытирали мелованные в салатовый цвет стены интерната. Отец Джон пытался с ними заговорить, но ничего вразумительного в ответ не услышал.
– Ваши воспитанники не идут на контакт. Похоже, у них совсем не опыта общения с внешним миром, – осторожно заметил он, когда в конца экскурсии майор Риджет пригласил его к себе. Обстановка директорского кабинета могла служить примером аскетизма: простой стол, несколько стульев, отклонившийся назад книжный шкаф. На стенах ни фотографии королевы ни распятия, только выцветшая от старости карта Австралии. Схожую обстановку отцу Джону приходилось видеть в полевых штабах, когда он проходил воинскую службу. Впрочем, кабинет соответствовал своему владельцу: директор тоже был вылитым военным, выдержанным и серьезным.  Черты его лица обрамляла густая растительность: жесткие, торчащие вперед усы и брови, напоминающие разросшийся кустарник.
– Откуда ж ему взяться, этому контакту? Воспитатели да обслуживающий персонал – вот и все их общение.
– Родители?
– Случается. Каждую первую субботу месяца.
– Так редко?
– Слишком часто. Я совсем не уверен, что эти визиты идут детям на пользу. Ну, подумайте сами: что бы вы чувствовали, если бы к вам в гости неожиданно приехал какой-то малознакомый человек? Привез подарки, что-то рассказывал, обнимал, а потом также внезапно уехал? Ведь далеко не все родители навещают ежемесячно – единицы. А дети ждут, расстраиваются. Будь моя воля, я бы запретил эти посещения вовсе: отказался, сдал ребенка в  интернат – будь добр, забудь сюда дорогу.
Слова директора выдавали в нем человека прямолинейного, живущего в системе простых координат: любовь-нелюбовь, долг-предательство, верность-измена. Любая девиация должна была быть строго наказана, как невыполнение приказа в армии.
– Я вас понимаю: для интерната такие визиты – одни помехи. Тогда почему бы детям не посещать мои службы? Я провожу их чаще, чем раз в месяц. Дважды в неделю…– предложил отец Джон.
– Это еще зачем? У здешних детей мозги и так уже хорошо запорошены – никакой церкви не надо. Да и на чем, позвольте узнать, они будут до неё добираться? Своего транспорта у нас нет.
– Пешком… Церковь не так уж и далеко… – пропустил ересь мимо ушей отец Джон.
– Но и дети не так уж здоровы. Некоторые совсем не ходят. Большинство вот уже много лет, кроме заднего двора, нигде не бывали. Как вы представляете себе этот поход? Извините, но для роли Стефана  я немного староват. 
Предложение собеседника пришлось директору явно не по душе. Его толстая шея покраснела и с левой стороны на ней вздулась перекрученная жила. Вместо того, чтобы заниматься делами, он тратил время на ерунду. Если новому священнику нужны прихожане, придется ему поискать их в других местах!
Поднявшись со своего стула, майор Риджет дал понять, что разговор окончен. Отец Джон покорно последовал за ним. Он был разочарован. Характеристика, данная его предшественником директору, оказалась верной: солдафон, он и есть солдафон.
– И все-таки! – уже у дверей предпринял он последнюю попытку, – Я понимаю, что вы не можете или не хотите выводить детей в город, но я же сам могу приходить к ним? К примеру, по воскресеньям после службы…
Директор остановился.
– Это еще зачем?
– Как зачем? Рассказывать детям о Христе. Чтобы они знали, что живут в Царствии Божием, что…
– Вы шутите? – оборвал его директор. В этот момент выражение его лица было красноречивее слов. – Так и не поняли о каких детях идет речь?! Вы же их видели! Ну хорошо, я объясню по-другому. Так вот: в моем ведении находится шестьдесят четыре ребенка в возрасте от двух до пятнадцати лет. Среди них страдающих синдромом Дауна – двадцать шесть человек, церебральным параличом – восемнадцать. Диагнозы остальных относятся к области олигофрении в диапазоне от легкой дебильности до идиотии. От них всех отказались их семьи. Большинству из них недоступны самые простые радости жизни. По исполнению шестнадцати лет они отправятся прямиком в дом престарелых, где и проживут остаток своих дней. И вот зная это (или хотя бы догадываясь),  вы все равно беретесь утверждать, что все происходящее с ними есть проявление божественной любви?!
Говоря это, директор побагровел. Он, вне сомненья, забыл, что перед ним носитель сана и ответы на подобные вопросы предопределены. В недвусмысленных фразах майор Риджет объяснял чужаку о каких детях шла речь, и в этом сам выступал человечнее и сострадательнее, чем можно было предположить.
– Если все действительно так, как вы говорите, то вреда мои посещения точно не нанесут! – взмолил отец Джон, – А уж будет ли польза – позвольте каждому ребенку решать самому!
Они стояли в двух шагах от двери. Директор мог вышвырнуть его вон, а мог проявить милосердие. В любом случае, отцу Джону пришлось бы только покориться, и он вытянулся перед старшим, как солдат на плацу.
– Вам больше некуда себя приложить? – уступил перед такой настойчивостью майор Риджет. – Хорошо, приходите. Только особо не обольщайтесь.
– Спасибо, – взял вольно отец Джон.
Он решительно протянул на прощание руку, решительно дернул дверь.  Отдать честь при таких обстоятельствах было бы уместнее, но для первого знакомства это могло оказаться слишком. “В следующий раз”, – пообещал себе отец Джон, выходя из директорского кабинета.

Возвращение состоялось через неделю. С собой отец Джон принес иллюстрированную Библию и, сев среди собранных в игровой детей, попытался рассказать им первую историю книги Бытия. Рассказ вышел скомканным, перемежеванный  паузами и повторами, большей частью из-за того, что отец Джон сам никак не мог сосредоточиться на том, что говорил. Конечно, он знал, что увидит детей особенных, с очевидными физическими и умственными отклонениями, но, что их будет так много, никак не рассчитывал. Жалость не просто сдавливала ему горло, она разъедала все слизистые щелочной кислотой.
Он пытался привлечь внимание слушателей к своему рассказу, а взамен натыкался на взгляды, обращенные в себя. Детская мимика не соответствовала моменту, поведение – принятым нормам. Дети были здесь и не здесь, так что казалось, от отца Джона их отделяла невидимая стена. Эту стену нельзя было определить наощупь, размеры не разглядеть, но для того, чтобы разрушить ее, требовались  какие-то другие, отличные от привычных слова. “Вначале было Слово”… Какое должно было быть Слово, чтобы эти дети услышали его? Отец Джон не знал. Он переводил взгляд от одного ребенка к другому и видел один лишь туман непонимания. Впрочем, нет, – наткнулся он пару умных глаз – вот тот паренек во втором ряду, кажется, слушал его вполне осознанно. От радости открытия отец Джон прервался, потом улыбнулся непосредственно мальчику и получил слабое подобие улыбки в ответ. Ну, слава Богу! Хоть один ребенок из множества, но понимал, о чем идет речь. Этого было достаточно, чтобы священник воспрянул духом и смог подвести внятную черту под не вполне внятным первым занятием.
– Как тебя зовут? – спросил он у мальчика, когда нянечки начали уводить детей.
– Мартин.
 Мальчик был щуплым, бледным и чем-то напоминал голодного волчонка. На вид ему было лет семь.
– Если хочешь, можешь взять посмотреть, – протянул ему Библию отец Джон. – Там есть интересные картинки.

Считается, что учитель приходит к ученику, когда тот готов принять его в свою жизнь. В случае с Мартином, это утверждение было верным на половину: до знакомства с отцом Джоном его существование могло считаться жизнью исключительно номинально.  И дело было не в том, что его по ошибке записали в идиоты, да так и оставили, а в том, что в отношении большинства остальных питомцев приюта этот диагноз был совершенно верен. Жизнь среди умственно отсталых не располагала к нормальному развитию, поэтому ходить Мартин начал лишь тогда, когда высокие стенки кроватки больше не могли удержать его в середине, а говорить благодаря тому, что его соседями по спальне были дети с неповрежденным артикуляционным аппаратом и воспитатели общались с ними больше, чем с остальными. Его случай считался легким и разрешалось ему немного больше, чем остальным. Он мог сам гулять по территории интерната, заходить на кухню, помогать в огороде. Последнее было кстати: из-за низкокалорийной казенной пищи голод сопровождал Мартина, как преданный пес.  Сорванные втихаря огурцы и помидоры давали возможность хоть ненадолго, но заглушить его настойчивый скулеж.
Специфичные дети предполагали специфичные отношения: тесные дружеские связи между ними не завязывались. Слишком зациклен каждый был на себе, слишком зависим от своего физического состояния. За все годы, проведенные в интернате,  единственная настоящая дружба у Мартина завязалась только с Сидлом, и память о ней еще долго отдавала в нем горечью.
Сидл Бролл страдал синдромом Дауна. Он поступил в интернат уже относительно взрослым, в возрасте семи лет. В тот год его мать  вторично вышла замуж. Больной ребенок новому мужу был не нужен, и Сидла устроили в “дом”. Государство неохотно, но взяло на себя ответственность за своего неполноценного гражданина, таким образом дав родителям еще одну попытку расплодиться полноценным членом общества.
Сидл приехал чистым, ухоженным ребенком, привезя с собой неведомый другим детям запах дома. Его вещи пахли лавандовой отдушкой, его волосы фруктовым шампунем. Похоже, дома им занимались, потому что говорил он бойко, был смешлив  и очень активен. С собой он привез коллекцию игрушечных автомобилей, ставшей для воспитанников интерната событием, сравнимым с открытием гробницей Туттанхамона. Невозможно было представить, что кто-то где-то мог играть такими блестящими, новыми игрушками. Что их можно было коллекционировать, и принадлежали они одному и тому же ребенку. Четыре форда, два кадиллака и один понтиак – пройдет жизнь, а Мартин все еще будет помнить названия моделей и звук оттягиваемой инерционной пружины в понтиаке – “иииии-жжаааа”!
Отказались от Сидла не сразу. Первое время мама приезжала к нему  еженедельно (всегда в будни, видимо, пока отчим был на работе), затем раз в две недели, затем каждые три. Потом у нее начал расти живот, и в последний раз она приехала глубоко беременной. В тот визит она привезла в подарок большую пожарную машину с выдвигающейся лестницей и миниатюрными ведрами по бокам. В кузове у нее сидело два ряда пожарников – желтые шляпы, красные плащи.
– Какое-то время я не смогу приезжать, Сидл. С двумя детками у меня будет много хлопот, понимаешь? Но ты не скучай, играй.
Точка невозврата была пройдена. Сидл жил в интернате уже больше года, но именно после того визита он стал стремительно сдавать. Нечто подобное можно наблюдать у раковых больных в последней стадии, когда метастазы проявляются одновременно во разных местах, тем самым лишая организм способности к сопротивлению. Сидл впал в апатию,  перестал играть. За право повозить его пожарную машину стояла очередь, но сам он был к ней безразличен, и даже не расстроился,  когда на его глазах она выпала из окна второго этажа. Случайно, хотя бог его знает: кто-то же должен был ее подтолкнуть. 
Та деградация произвела на Мартина тяжелое впечатление. Он терял друга этапами, фрагментами. Постепенно и бесповоротно.  Терял, и был бессилен что-либо изменить. “Скажи мне кто твой друг, и я скажу тебе кто ты”.
Появление в приюте отца Джона произошло в ту пору, когда Мартин уже не сомневался в собственной ущербности. Его держали за высоким забором, его окружали очевидные инвалиды, его не хотели родители – доказательств было предостаточно. Более того, в границах интерната неполноценность считалась нормой (обманчивое понятие “норма”, податливое, как мягкий парафин). Откуда же Мартину было знать, что он другой?
Отец Джон – человек со стороны – заметил это сразу.  Сначала руководствуясь эгоистичными мотивами: всегда приятнее обращаться к тому, кто тебя понимает. Потом ради самого Мартина. Горящий в его глазах интерес компенсировал отсутствие такового у остальных, открытый рот вдохновлял священника больше, чем церковь, полная прихожан. Пастырь и его слушатель вели одну и ту же беседу, и жаль было ограничивать ее шестьюдесятими минутами в неделю.

Продлить общение удалось однажды, когда отец Джон увидел своего ученика в поле рапса, начинающегося за интернатом. На фоне голубого неба высокие желтые цветы смотрелись бескрайним сплошным морем, так что любой инородный объект выделялся на нем как буек. Зрение у отца Джона было отменное, и голову Мартина он узнал сразу.
– Эй! – позвал он, выйдя из машины. – Мартин, это  ты?
Вокруг были одни цветы и стебли. Мальчик прятался где-то здесь, но где именно? Отец Джон зашел в первые ряды и тут же, в метре от себя  услышал шорох.
– Вот ты где! – пошарил он глазами в том направлении, – Не бойся! Это же я!
– А я и не боюсь, – раздалось в ответ. Густые стебли раздвинулись, и из них вышел Мартин. Он был в своих единственных, сношенных до такой степени, что первоначальный цвет был неразличим, брюках и в тенниске такого же невнятного оттенка. На его волосах лежала желтая пыльца.
– Чем ты тут занимаешься?
– Ем.
– Что? – посмотрел вокруг и не заметил ничего съедобного отец Джон, – Разве эти цветы можно есть?
– Ну.
Отец Джон сорвал желтую корзинку цветка и положил ее себе в рот. По вкусу та немного напоминала белокочанную капусту.
– Листья тоже можно, – добавил Мартин.
Было очевидно, что он уже неоднократно гулял этими полями и знал, о чем говорил.
– Как же тебе удалось выбраться из приюта?
– Через заднюю дверь, – смотря себе под ноги, ответил Мартин.
Мальчик явно боялся поднять голову, как будто ожидал выговора.
– Садись в машину, я отвезу тебя обратно.
– Зачем? Не надо! Я сам! – испугался Мартин, одним махом отпрыгнув назад в самую гущу цветов. Теперь между ним и взрослым снова лежало безопасное расстояние. Реши отец Джон приблизиться хоть на шаг, и он сразу бы дал деру.
– Ну что ты, Мартин, я совершенно не это имел ввиду. Я не собираюсь тебя выдавать. Просто подвезу к воротам интерната и все.
– Не надо! Тогда они точно все узнают!
Этот ребенок соображал лучше, чем взрослый. Конечно, выходил же он не через парадный вход!
– Как же тебе удалось выбраться?
– Через дырку.
– Тебя будут искать…
– Кто?
– Я не знаю: няни, сторож…
Положа руку на сердце, отец Джон сам был не уверен в том, что говорил: одним убогим меньше, одним больше. С таким количеством воспитанников персоналу хватало работы и без Мартина.
– Как ты очутился в этом приюте, Мартин?
– Родился.
– Исключено. Никто не рождается в таких местах. У тебя должны были быть родители. Где они? 
– Не знаю. По-моему, этого никто не знает.  Наверно, даже ваш Бог.
– Бог все знает, – заверил отец Джон. Он посмотрел по сторонам: ни одной живой души, только поля, дорога и чистое, без единого облака до самого горизонта небо.
– А хочешь прокатиться на машине? – щелкнула в голове мысль.
– Сейчас?
– Да. Садись! – открыл пассажирскую дверь отец Джон.

Это была не бог весть какая машина, и лет ей, наверно,  было больше, чем самому отцу Джону, но для семилетнего ребенка, до этого никогда ни на чем не ездившего, она была сравни космическому кораблю. Ну и что, что окно заело на половине – весенний воздух врывался через него. Ремень безопасности был отброшен за ненадобностью, обалдевший от счастья Мартин вываливался из окна. Машина несла их навстречу Солнцу, и от новизны происходящего Мартин смеялся как ненормальный. Сначала отец Джон поглядывал на него с опаской, потом заразился сам. Он выдавливал из своего Хольдена  все, на что тот был способен, и тот, как застоявшийся в конюшне скакун, благодарно ржал в ответ. Если бы дорога не была конечной, такими темпами они бы выехали за горизонт, но вместо этого только записали большую петлю вокруг Бандианы и въехали в город с другой стороны. Для Мартина это означало скорое возвращение в приют, и он нехотя оторвался от окна.
– Здорово было, – сказал он.
Его взгляд снова уперся куда-то в ноги. Оставшийся отрезок пути его не интересовал. Догадаться почему было несложно, и отец Джон почувствовал себя конвоиром, везущим арестанта в тюрьму. При этом, в чем обвиняется арестант он не знал, и даже сомневался, был ли тот виновен вообще.
– Ты точно уверен, что тебя не хватятся? – с сомнением спросил он.
– Кому я там нужен?
В его словах звучала угрюмая уверенность всеми забытого ребенка, и отец Джон решился:
– Тогда поехали, покажу тебе нашу церковь.

Церковь святого Фомы располагалась на пересечении двух дорог, напротив кладбища и недалеко от местной достопримечательности – трехсотлетнего эвкалипта, под которым когда-то собирались племена аборигенов. В ней не было ничего особенного, обычная каменная постройка: немного тяжеловесная по стилю, немного грубоватая в отделке. Десятки подобных церквей были разброшены по всей стране, и их присутствие в удаленных, совершенно не располагающих к оседлой жизни местах всегда вызывало у отца Джона молитвенную радость. Большая часть этих церквей была построена еще первыми поселенцами – отчаянными людьми, решившимися пересечь океан и начать освоение нового континента. Сами ютясь в домах-времянках, претерпевая от жаркого климата, недостатка воды и отсутствия элементарных удобств, они, тем не менее, находили возможность возвести дома Бога в десятки раз лучше и краше, чем свои собственные. Такое подвижничество  свидетельствовало о большой любви, и, каждый раз стоя на амвоне, Отец Джон не мог не чувствовать, что обращается с проповедью не только к присутствующим, но еще и к душам всех тех самоотверженных первых поселенцев, поставивших Божьи нужды выше своих.

Они вошли в церковь. Пахло свечами – теплый сладкий запах таинства веры. Витражи переливали радугой. В их свете деревянные лавки блестели так, как будто их недавно заново вскрыли лаком. Кроме священника и Мартина внутри никого не было.
– Это вы здесь живете? – опустился до шепота ребенок.
– Нет, – также тихо засмеялся в ответ отец Джон. – Здесь живет Бог.
Он провел мальчика поближе к алтарю, и они сели на первой ступени ведущей на возвышение. Напротив прохода, лицом к свету.
– Знаете, почему меня не хватятся? – после недолгого молчания первым заговорил Мартин. – Потому что сегодня родительский день. Воспитатели  знают, кого навещают, и занимаются только ими.
– В то время, как ты стопроцентно уверен, что к тебе никто не приедет?
– Мм, – подтвердил Мартин. Он сидел, покачивая головой в такт ему одному ведомых мыслей. При этом его плечи были опущены вниз, отчего казалось, что на самом деле он никакой не ребенок, а дряхлый, уже не держащий голову старик. 
– Вы же все знаете, правда? – посмотрел он на отца Джона,– Тогда скажите, что со мной не так? Почему я никому не нужен?
Детский голос звенел от обиды. Очевидно, вопрос мучал его уже давно.
– Не знаю, – признался отец Джон, – Но Библия учит нас, что все в руках Божьих. Неисследимы пути Его, непостижимы судьбы Его. Он один знает свой замысел о мире и о каждом из нас. Другими словами, во всем, что происходит с нами, есть свой высший смысл. Нам может быть сложно его понять, но это означает лишь то, что вера наша недостаточна сильна. Когда же человек верит сильно-сильно, возможны любые чудеса.  Сказал же Господь: “если сколько-нибудь можешь веровать, все возможно верующему”. И к слепым возвращается зрение, и больные выздоравливают. И родители находят своих детей. Верь Мартин, молись. И “воздастся тебе по вере твоей”.
Отец Джон очень хотел, чтобы Мартин понял его, поэтому говорил короткими фразами. Они не отвечали напрямую на заданный вопрос, не предлагали немедленного решения, но, по крайней мере, оставляли надежду, что все еще может измениться к лучшему.
– Ну что ты, что ты, – испугался он, когда Мартин вдруг расплакался, – Не надо. Все еще будет хорошо, вот увидишь.
Отец Джон прижал мальчика к себе и почувствовал, как постепенно мокреет рубашка. От детских слез было горячо и немного щекотно, совсем как когда его ранило в плечо там, во Вьетнаме.  Тогда кровь, пропитавшая форму, тоже была очень теплой. Единственное разница заключалась в том, что то тепло сопровождалось жгучей болью, в то время как сейчас боль была саднящей и эпицентр ее был немного ниже и левее.
– Подожди, Мартин, дай мне что-то тебе сказать, – попытался он успокоить ребенка. – И прошу, отнесись к моим словам внимательно: я не знаю, что случилось с твоими родителями. Не знаю, почему они оставили тебя. Но я хочу, чтобы ты запомнил: на меня ты можешь положиться всегда. Слышишь?
В подтверждение своих слов отец Джон обнял мальчика так крепко, как только мог. Это было не самым лучшим утешением, но даже оно было больше, чем любое другое, на что Мартин мог когда-либо рассчитывать.

То была дружба невозможная при других обстоятельствах. Будь в приходе больше прихожан, немного шире круг общения и меньше свободного времени, возможно, священник и не уделял бы обитателям интерната так много внимания. Но вверенная ему паства была немногочисленной, местность уединенной и поэтому отец Джон, старающийся выполнять свои обязанности добросовестно, навещал их регулярно. Дети по-прежнему вызывали в нем и сострадание и страх: слишком редко выходил наружу живущий в них свет. С ними отец Джон не был уверен ни в чем: понимают ли они его, слушают, слышат. Но вера в том, что упорство сильнее препятствий, придавало сил, и он продолжал свои чтения. Часто, адресуя их одному Мартину. Мальчик сидел у его ног, следя за своим учителем с ревнивым вниманием. Теперь отец Джон отчетливо видел, как сильно тот отличался от остальных воспитанников. Да, он был неразвит и нелюбим, но его взгляд – безошибочный индикатор интеллекта – всегда был пронзительно остр. Пребывание Мартина в приюте для детей-инвалидов вызывало недоумение, и однажды отец Джон попытался его прояснить.
– Интересный ребенок, этот Бандиана, – поделился он своим впечатлением с директором. Их отношения складывались лучше, чем можно было предположить вначале, и иногда после занятий отец Джон заходил к директору на обед. 
– Мартин? Почему вы спрашиваете? – переспросил тот, когда они сели за стол. Угощение было скромным: кусок баранины с картофельным пюре. 
– Любопытно. Мартин не производит впечатление ущербного. Наоборот, довольно смышленный для своих лет.
– Вы правы, хороший ребенок. Зря отказались.
– Знаете кто?
– Нет. Родителей полиция тогда так и не нашла. Да и как найдешь: ни имени, ни адреса…
Майор Риджет налил им обоим по полстакана домашнего вина.  Виноделие было одним из его немногих увлечений, благо дикого винограда на территории интерната росло много.
– Как же тогда выяснилось, что с ним не все в порядке? – пригубил напиток отец Джон. Вино было еще молодое.
– Поставили диагноз. Средняя степень олигофрении.
– Что это значит?
– Имбецильность или, выражаясь простым языком, Мартин немного идиот.
– Даже так, – почесал переносицу отец Джон. От резкости вина у него щекотало в носу. – Вы сами тоже так думаете?
– Кто я такой, чтобы сомневаться в оценке специалистов? – с укоризной глянул на него майор Риджет. – Врачам виднее. Моя обязанность – обеспечение порядка. Целые окна, работающий котел. А диагнозы, методы лечения – это не по моей части. Что же касается Мартина, то если у него и есть отклонения, то на фоне остальных детей минимальные. Вполне мог бы жить и в семье.
– Как хорошо, что вы это сказали! Значит, не один я так думаю.
– Ну, я же не слепой. Другое дело, что в таких случаях моё мнение ничего не значит. Что-либо изменить я не в силах. Родственников у Мартина нет. Выбросить его на улицу я не имею права. Обычный же дом ребенка – не вариант.
– Почему?
Майор Риджет скупо улыбнулся себе в усы.
– Потому что, в отличии от вас, я иногда общаюсь с коллегами из других приютов и знаю, что условия содержания в них еще хуже, чем у нас. Детей туда отправляют неблагополучных, порядок немногим отличается от тюремного. Каждый сам за себя, побеждает сильнейший. Ребенку с диагнозом “олигофрения” там придется несладко. Пусть уж лучше остается у нас.
Рассуждения директора как всегда базировались на здравом смысле, но отец Джон был все-таки смущен. Здоровый ребенок среди неполноценных? Каким же он вырастет?
– По-моему, это неправильно, – осторожно заметил он. – Если Мартин более-менее нормален,  нехорошо держать его в одном заведении с убогими.
– Даже если это заведение – его дом?
– Дом?!
– Представьте себе. Не самый лучший, не самый уютный, но, тем не менее, единственный имеющийся, и где к нему относятся не самым худшим образом.
– Поэтому он до сих пор безграмотен?
– Не придирайтесь по мелочам, – огрызнулся директор.
По его все суровеющему лицу можно было догадаться, что тема разговора ему не по душе: не для того он пригласил священника разделить с собой обед, чтобы теперь выслушивать его замечания.
– Послушайте, – поспешил сказать, что хотел отец Джон, –Мартин должен начать учиться. Он умный мальчик!
– Вполне вероятно. Но как вы себе это представляете? В Бандиане школы нет, возить в другой район его никто не будет. Да и без письменного разрешения врача его туда просто не примут!
– Не проблема. Учить его буду я сам. Свободного времени у меня достаточно. Могу приходить в интернат хоть ежедневно.
Директор осуждающе покачал головой.
– Какой же вы все-таки энергичный молодой человек, Джон! Скажите, ну зачем вам это нужно? А что, если за ним потянутся другие? Вы готовы взять на себя образование всего приюта?
 – С удовольствием, – вспомнил бессмысленные взгляды своих воскресных слушателей тот. – Можете считать меня своим штатным педагогом.
– Даже не думайте, – не оценил его щедрости  директор. – На новую штатную единицу средств нет. Но если хотите бесплатно, то давайте. Давайте!

Пообещав обучить грамоте всех обитателей приюта, отец Джон, конечно, блефовал. Его учеником мог стать один лишь Мартин, и с ним он и начал заниматься. По наитию, скачками и отрывками, и ровно до того момента, пока глаза ученика не стекленели от напряжения и непонимания. Наивная надежда на быстрый успех была откинута довольно скоро – сказывались годы умственного бездействия, и, чтобы втолковать ученику элементарные вещи, отцу Джону приходилось кружить над ним как орлу над орленком. В случае с Мартином птенцов было как будто бы двое. У первого, поджидающего священника при въезде в интернат, был горящий взгляд и радостная улыбка. Но стоило оказаться внутри здания, и на свет выходил его бледный собрат. “Интернатскому” Мартину было трудно сосредоточиться. Вместо того, чтобы говорить в полный голос, он шептал и испуганно замолкал, когда в комнату заходил посторонний.
Приют, казалось, обладал сверхъестественной способностью забирать энергию у всего живого. Вырастить что-то здоровое в его пределах было невозможно, и отец Джон выпросил у директора разрешение забирать Мартина к себе. По сравнению с  интернатом его жилище при церкви могло считаться оазисом тепла и уюта. Для настоящего комфорта в нем, правда, не хватало второго стула и работающей газовой комфорки. Но, даже проводимые на крыльце, занятия приносили куда больше толка, чем в зеленых интернатских стен.
В общении Мартин напоминал дворового щенка. Его первым импульсом было ощетиниться и отбежать на безопасное расстояние, чтобы потом шаг за шагом позволить приблизиться к себе снова.  Подпустив же, Мартин становился по-детски шаловлив и громок. Его живость была заразительна и вызывала в отце Джоне незнакомую, до этого никогда не испытываемую родительскую радость.
Учебный процесс растянулся на пять лет, но к двенадцати Мартин мог уже и читать и считать.  В его нормальности, по крайней мере у его наставника, сомнений не было. Пребывание в доме инвалидов казалось безобразной ошибкой, требующей немедленного исправления.
– В этом вопросе я бессилен,  – сразу предупредил его майор Риджет, когда отец Джон завел с ним очередной разговор о переводе Мартина в более подходящее для того заведение. – Следующая медкомиссия в шестнадцать лет. Созывать ее раньше, базируясь на мнении неспециалистов, никто не будет.
– Четыре года – вечность в его возрасте! Жить взаперти, когда другие свободны как птицы! Ходят в школу, общаются с друзьями, готовятся к взрослой жизни! Вы понимаете, что по отношению к Мартину это преступление, и мы с вами его соучастники?!
– Ну знаете, это уже слишком, – вспыхнул директор. – Вы, святой отец, говорите, да не заговаривайтесь! Кому, как не вам, знать, какие исключения я делаю этому ребенку!
– Мало! Что ему час свободы по сравнению с целой жизнью?! – отец Джон посмотрел на директора с отчаянием: – Должны же быть еще какие-то варианты!
–Если они и есть, то мне они неизвестны. Были бы родственники, можно было бы говорить об опекунстве.  А так…
– Я могу стать опекуном?
Директор помедлил с ответом. Несмотря на все разногласия, молодой визави вызывал в нем симпатию, и его долгом было его предостеречь.
– Осторожно, мой друг, – кашлянул он, – вы вступаете на тонкий лёд. Уверены, что хотите?
– Если другого выхода нет, то да.
–Бог в помощь. Только учтите: обратного пути может и не быть. Вернуться в интернат Мартину будет очень сложно.
– Об этом не волнуйтесь, – заверил священник. – Значит, у меня есть шансы на успех?
– Почему бы и нет? Согласия родителей, за отсутствием таковых, не  требуется. Диагноз легкий.
– И где можно оформить это опекунство?
– В чистилище на Земле – опекунском совете, – пошутил директор.

Оценить справедливость такой характеристики отец Джон решился не сразу. За первым благородным душевным порывом последовала отнюдь неблагородная реакция, заставившая его задуматься о своих собственных планах. Несмотря на то, что по роду деятельности, он должен был знать о самопожертвовании и любви к ближним больше остальных, сам он святым не был. Более того, в свои тридцать шесть лет все еще жил сомнениями и желаниями и стремился к тому, чего не имел. Тихий приход в глубокой провинции  – апогей мечтаний для других – был ему слишком тесен, так что некоторое время назад отец Джон даже подал прошение о переводе. Ответа пока не было. Дошло ли?
С другой стороны, сказав “А”, надо было говорить и “Б”. В разговоре с директором он дал тому понять, что готов стать опекуном, и передумать – значило показать собственную слабость. Кем-кем, а трусом отец Джон себя не считал, поэтому заполнил необходимые документы и отправил их в совет. 
Процедура растянулась на месяцы, кандидатуру будущего опекуна рассматривали так, как будто за ним стояла еще очередь желающих. Дважды ездил отец Джон на собеседование в Мельбурн и дважды рассматривающий дело инспектор приезжал на проверку к нему.
В интернате о запущенном процессе знал только директор, Мартину пока было решено ничего не говорить. Когда же, почти год спустя, опекунству дали зеленый свет, оно совпало с назначением отца Джона в новый приход в Брисбене. “Знак свыше”, – понял священник и поспешил в интернат, чтобы поделиться новостями с Мартином.

– Наверно, это был самый счастливый день в твоей жизни, – перебил Оскар рассказ Мартина.
Мужчины сидели в “Диком дубе” – небольшом ресторанчике в горах Данденонга. Несмотря на угрюмое название, это было уютнейшее заведение, известное хорошей кухней и широким выбором вин. Кроме того, на втором этаже там располагался мини–отель – удобная опция для неожиданно утомившихся гостей. 
– К сожалению, нет. Если уж и судить по абсолютной шкале, то, боюсь, тот день можно считать одним из самых дрянных. Никогда больше мне не было так стыдно.
– За что???
Мартин кашлянул.
– Видишь ли, свое объявление мой дорогой наставник решил сделать в два этапа. И новость, что он уезжает в Брисбен оказалась первой. Он сообщил ее мне сразу, как только увидел меня во дворе интерната. Помню, мне тогда показалось, что я умер на месте. Все не мог понять, почему не падаю.
– А что же он не сказал, что стал твоим опекуном?!
– Не успел. Его позвал директор. Он ушел, только сказав, что нам надо будет поговорить. Я подумал, что он хочет попрощаться, и этого оказалось достаточно, чтобы потерять голову.
Свое признание Мартин сопроводил небрежным жестом, как будто хотел показать, что дальнейшее не стоит того, чтобы о нем рассказывать, но Оскар не позволил окончить на полуслове. 
– И что же было дальше?
– Дальше я подобрал валявшийся под ногами гвоздь и расцарапал отцу Джону всю машину. От капота до багажника. Вдоль и поперек.
По лицу Мартина было видно, что даже тридцать лет спустя совершенный акт вандализма вызывал в нем жгучий стыд.
– Ужасно! – рассмеялся на это Оскар. – Просто ужасно! Ни одно доброе дело не остается безнаказанным! Бедный отец Джон! Он, должно быть, сразу пожалел, что связался с тобой!
– Не исключено, – согласился с ним Мартин. – Но прошу тебя: давай прекратим этот разговор. О своем прошлом я могу рассказывать только в терапевтических дозах.
– Не мне тебя винить, – затушил свое веселье вином Оскар. – Теперь понятно, откуда в тебе эта мудрость. Все знаешь, обо всем догадываешься. И не задаешь лишних вопросов. Мне с тобой очень хорошо.
– Знаю, – улыбнулся Мартин.

Они встречались уже два месяца, скрывая свои отношения под легендой о внезапно проснувшемся в Мартине интересе к искусству. Мартин заезжал за Оскаром в магазин. Вместе они обедали и, если были недалеко от дома Мартина,  ехали к нему. Там, свободные от условностей, они получали свою скромную порцию преходящего счастья. Происходящее не вызывало в них ничего, кроме радости и сожаления. Радости от обретенного единства и сожаления, что их встречи непростительно кратки. Их союз был тройственнен по умолчанию: свобода Оскара ограничивалась самочувствием его жены. Расстраиваться по этому поводу, а тем более ревновать не имело смысла. Как уже давно успел уяснить для себя Мартин, чаще всего после многих лет в браке вместе людей держит отнюдь не любовь. 

В этот раз из-за его рассказа мужчины задержались в ресторане дольше, чем планировали, и не заметили, как на смену дню пришли предзакатные сумерки. На их фоне горный рельеф на горизонте был похож на край неровно разорванного листа бумаги. Верхнюю его половину съедало последнее солнце, низ был безжизненно чёрен. Казалось, догорал последний закат на Земле.
– Если это конец света, я рад, что встречу его с тобой,  – сжал Оскар руку Мартина, и в этот же момент они оба услышали знакомый голос.
– Боже мой! Какая встреча! – шел к их столику Росс. Он был до неприличия громок и, судя по румянцу, красящему его скульптурные скулы, уже немного пьян. За ним следовала  его спутница: по-модельному эффектная блондинка, ростом годящаяся в баскетболистки.
– Сын, ты! – отдернул руку Оскар. – Что ты здесь делаешь? Ты же знаком с Мартином, да? Он был у нас в гостях.
Мартин приветственно кивнул. В отличие от своего спутника, появление Росса не вызвало в нем никакого смущения, и он  с легкостью скрестился с ним взглядами. В глазах наследника Финчей отплясывали черти.
– Конечно, помню. Барриста, проявляющий повышенный  интерес к антиквариату. Необычное сочетание.
Он держал себя возмутительно нагло, и при этом улыбался так обаятельно, что вызывал не столько негодование, сколько зависть. Научиться такой раскрепощенности было невозможно, с ней можно было только родиться.
– Польщен вашим вниманием, – ответил Мартин и глянул на спутницу Росса: – Может, присоединитесь к нам?
– Ни в коем случае, – ответил за нее Росс. – Не для того же мы все ехали в такое укромное место, чтобы потом обедать большой компанией? Правда, папа?
Он явно заметил, какое впечатление произвело его появление на отца и теперь получал удовольствие от смущения, написанного у того на лице.
– Не понимаю, о чем ты говоришь. Мы с Мартином встретились здесь по делам, – выдавил из себя Оскар. На него было жалко смотреть.
– Верю. Я тоже.
Одного взгляда на его спутницу было достаточно, чтобы понять, что дело, ради которого они встретились, назвать таковым можно с большим трудом.
– Если позволишь, Росс, у нас действительно мало времени, – разозлился от проведенной параллели Мартин. Он не собирался терпеть колкости ни от кого, тем более от зазнавшегося молокососа. 
– Тогда не будем вам мешать. У нас у самих времени тоже в обрез. Кстати, па, как там мама? – на прощание спросил Росс.
Ответить времени не было. Лихо подмигнув Мартину, молодой Финч уже тащил свою длинноногую подругу к столику на другом конце ресторана, и, сев там, еще раз полоснул отца острым как лезвие взглядом.
– Ты думаешь, он о чем-то догадался? – вытер испарину со лба Оскар.
– Черт его знает. Всегда можно сказать, что мне нужна была помощь с подбором картин для дома. Вокруг полно арт-студий. Устали, заехали пообедать, – попросил Мартин счет.
– Наверно, будет лучше, если я познакомлю тебя с Лидией, – подумав, сказал Оскар, – Кажется, пришло время.

Глава 6

Женская красота – величина непостоянная. Больше всего ее в молодости, меньше в зрелости и совсем мало в старости. В двадцать лет девушка прекрасна всегда. Днем или ночью, ее естественная свежесть способна компенсировать любую нехватку отдыха, изобилие или отсутствие косметики, неправильное питание и дурную наследственность. Ее губы всегда сочны, улыбка очаровательна. Морщинки на лбу воспринимаются как милое проявление детского упрямства, а гладкие линии подбородка напоминают мрамор. В глазах окружающих она совершенна: раскрывающийся розовый бутон.
Первые признаки старения появятся лет на десять позже. Это случится внезапно и проявится на фотоснимке в тот самый момент, когда женщина, наконец, сама поверит в свою привлекательность. Но будет уже поздно. “Отныне не больше двух часов в день!” – скажет ей бесжалостное время, оставив пока за женщиной право выбирать когда именно. Вечером в театре, или на встрече, или в гостях – по-настоящему красивой женщина будет только короткий промежуток времени, достаточный, чтобы произвести впечатление, и недостаточный, чтобы его удержать. С каждый годом временной отрезок будет становиться все короче и короче, пока, наконец, не сократиться до нескольких минут. Лишь тогда красивая женщина поймет каким драгоценным даром обладала раньше и пожалеет, что не ценила его должным образом.
Три минуты красоты Лидии приходились на раннее предвечерье, когда тающий свет накладывал матовую маску на ее морщины и шрамы. Тогда в шестидесятилетней женщине еще можно было рассмотреть былую красоту, ту самую, что оправдывала тщеславие в молодости. Утро, тем более раннее, было не ее время, и, если Лидия и смотрелась в зеркало, то только по необходимости.
Сегодня утром такая необходимость объяснялась поездкой в загородний дом, в которую ее муж зачем-то пригласил своего нового знакомого. Все было не так: и неспокойная ночь, и ранний подъем, и предстоящая встреча. Лидия знала, что уже видела друга мужа раньше, но образ мужчины, присутствующий при ее последнем приступе, был смутен и неприятен – всегда досадно, когда чужой становится свидетелем твоей слабости. В самом деле, она бы предпочла отказаться от этой поездки. Но муж настаивал: ей действительно нельзя было оставаться надолго одной.
Лидия с неохотой глянула на себя в зеркало. С момента аварии прошло много лет, но все, что она видела сейчас в отражение, были шрамы и рубцы. Они покрывали ее лицо паутиной едва заметных линий, таких тонких, что казалось достаточно одного взмаха, чтобы они исчезли навсегда. По насмешке судьбы, голова была единственной частью тела, пострадавшей при аварии. Ни одной поломанной кости, только множественные порезы от разбившегося прямо перед лицом стекла и тяжелейшее сотрясение мозга. После того столкновения ее жизнь уже никогда не была прежней, как бы они с Оскаром этого не хотели.
Мысль о муже вернула Лидию к реальности и она постаралась придать своей внешности более-менее приемлемый вид. Длинная косая прядь закрыла часть шрамов на щеке и лбу, сильно, не по времени суток накрашенные глаза отвлекли внимание от изъянов кожи.  Несмотря на все усилия, результат получился ожидаемый: только очень добрый человек мог сказать о ее виде что-то хорошее.

– Ты сегодня хорошо выглядишь, – заметил Оскар за завтраком. 
– Едва ли, – не поверила ему Лидия.
Они сидели на противоположных концах обеденного стола, прекрасно вписывающегося в прованский интерьер их кухни, и слишком большом для двоих. Даже во времена, когда Росс все еще жил с ними, между членами семьи оставалось много свободного пространства. После его ухода пространства стало еще больше. Муж и жена, они были как два полюса на одной планете.
О причинах такого разъединения Лидия предпочитала не думать. Не потому, что они были особенно болезненными или сопровождались драматическими событиями. Отнюдь нет: дерево их брака было крепко и со стороны казалось примером живучести. Но из одного ствола выходило две ветви, и чем дальше, тем больше расходились они в разные стороны. Частые вечеринки остались в прошлом, выросший сын в родительской заботе не нуждался, вялотекущий  бизнес уже никого не интересовал. Единственным связующим звеном между супругами было пошатнувшееся здоровье самой Лидии. Но эти  хлопоты приносили мало радости. Плохо быть порядочным человеком, в первую очередь для него самого. Ставить интересы других выше своих, отдавать энергию, силы. Чувство долга – вечно голодный зверь – всегда будет требовать новых жертв. До тех пор, пока порядочный человек сам не превратится в одну лишь функцию: опекуна, мужа, сиделки.
Болезнь Лидии не прошла бесследно для ее мужа. За последние годы Оскар сдал. Постарел, обветшал. Некогда привлекательная стать стала дряблой и худой. От вида мужа болела душа. Лидия, к сожалению, тоже была порядочным человеком.
– Ты побрился? – с удивлением заметила она, наведя через стол резкость. – С каких пор ты бреешься по выходным?
– Да как-то захотелось выглядеть посвежее, – провел тот рукой по обвисшей щеке. – Тем более, сегодня у нас компания.
– Кстати, зачем ты его пригласил? Разве мы с ним так хорошо знакомы?
– Ты – пока нет. Я – да. И почему бы мне его не пригласить: ты сама всегда жалуешься, что в нашей семье не хватает молодежи.
– Ты прекрасно знаешь, кого я имею ввиду. Зачем искать молодежь на стороне, если у нас имеется собственный сын!
Лидия с неудовольствием отодвинула от себя чашку с травяным чаем. С каким бы удовольствием она выпила сейчас кофе!
– Ну его мы не скоро дождемся, – заметил на это Оскар.
Несмотря на то, что каждый из них думал о Россе постоянно,  вслух о нем старались не говорить. Разочарование и вина – не самые приятные из родительских чувств. 
– Так как, ты говорил, зовут твоего друга? Марвин?
– Мартин, – поправил жену Оскар. – Нашего гостя зовут Мартин. И я очень хочу, чтобы ты была с ним мила. Хотя бы ради меня.
В его голосе звучала просьба.
– Посмотрим.

Если верить статистике, заднее левое сидение – самое безопасное в машине, и поэтому последние четырнадцать лет Лидия садилась только там. Непонятно зачем: теперешние предосторожности были бессильны предотвратить прошлые аварии, а будущих, случись они, было все равно не избежать. Но находиться за рулем она не могла, место рядом с водителем вызывало не лучшие воспоминания,  и поэтому Лидия наблюдала за дорогой со второго ряда.
Этим утром, кроме мчащихся мимо машин, она видела перед собой спину их сегодняшнего компаньона, и сей вид был в некотором смысле занимательнее дорожного пейзажа. Мартин оказался привлекательнее, чем она помнила, с извиняющейся  улыбкой и милой ямочкой на тяжелом подбородке. Он появился на пороге их дома с коробкой пирожных в руках – знак внимания не обязательный, но приятный – и был смущен, когда здоровался с ней. Одной его улыбки было достаточно, чтобы Лидия отнеслась к нему с большей симпатией, чем планировала вначале, и теперь не без удовольствия рассматривала его ровно подбритый затылок и крепкую шею. В новом знакомом ее мужа была галантность – редкое качество среди современных мужчин.
Все в ее жизни сложилось не так, как предполагалось. Грубее, прозаичнее. Любовь, о которой мечталось в юности, прошла мимо. Случившееся было далеко от историй, виденных в кино. После того, Лидия, как не старалась, не могла заставить себя полюбить и только надеялась, что кто-то влюбится в нее первым. Этого не случилось ни в юности ни в ранней молодости. Впору было впадать в отчаяние, но тут, нежданно-негаданно, ей сделал предложение Оскар.
Они были знакомы всю жизнь, точнее с пятилетнего возраста, когда родители Оскара купили дом по соседству с семьей Лидии. Ровесники, они ходили в один детский сад, общались с одними и теми же детьми, окончили родственные католические школы. Их связывала самая тесная дружба, которая, тем не менее, не равнялась любви. Поэтому, получив предложение руки и сердца, Лидия больше удивилась, чем обрадовалась. Преимуществ в их союзе было много, недостаток один: она относилась к Оскару как к другу – совсем не так, как планировала относиться к мужу. Но других претендентов на горизонте не наблюдалось, и Лидия дала согласие.
Это был счастливый брак: два хорошо воспитанных человека, они относились друг к другу с теплотой и уважением, болели за общее дело, разделяли одни интересы. Рос сын, процветал бизнес – плюсы стояли во всех графах. А любовь… Так уж ли она важна? По молодости лет ее заменяла здоровая сексуальность, в зрелости – занятая общественная жизнь. Салон, приемы, выставки, родительские советы – супруги Финчи оставались наедине только ночью, когда от усталости уже ни о чем не думалось. С возрастом их влекло друг к другу все меньше, так что после сорока интимные отношения сошли на нет. Лидию это устраивало: она сама так мало хотела своего мужа, что его невнимание к ней было только кстати. Гораздо больше она ценила в Оскаре его доброту и заботливость, щедрость и бесконечное терпение. А были они вызваны любовью или обыкновенной порядочностью, значения не имело.
 
Поездка на дачу в Колак всегда настраивала Лидию на сентиментальный лад. Они купили этот дом, чтобы Россу было, где проводить школьные каникулы. Другие родители предпочитали побережье, но Оскар увлекался ловлей на блесну и в этом плане озера Колака были идеальны. Им повезло найти участок непосредственно у воды. Полгектара своего леса и собственный причал – за деньги в три раза меньшие, чем дом на море, это была удачная покупка.
Все двенадцать лет школы они приезжали сюда регулярно. Привозили Росса, его друзей, половину футбольной команды. Рыбалки, походы, пикники, тренировочные матчи – было так шумно, что об их приездах знали даже самые дальние соседи. Деревянные полы дрожали от топота мальчишеских ног – дом был большой, но не новый. Финчи все планировали его отремонтировать, и каждый раз ограничивались  отдельными переделками, поэтому отапливался он до сих пор каминами, а для горячей воды использовалась газовая колонка.
– Надо открыть окна, чтобы проветрить, – сказала Лидия, когда они добрались до места. За время отсутствия дом натягивал сырость, отчего по приезду в нем всегда стоял тяжелый дух. – Несите продукты на кухню. Сейчас что-то приготовлю.
После долгой поездки лучше было бы, конечно, пообедать где-то в ресторане, но в таком маленьком городке как Колак их просто было не найти. Имеющиеся два кафе закрывались сразу после обеда, вечером местным жителям полагалось сидеть дома.
– Позвольте обедом озабочусь я, – предложил Мартин, – Это будет быстро.
– Уверены? Тогда сами найдете все нужное. А я пойду передохну, – согласилась Лидия.
С каждым разом поездка на дачу давалась ей все тяжелее. Так много машин на дороге, там много строительных работ! Путешествие, на которое раньше уходило не более двух часов, теперь занимало полдня.
Спальни были на втором этаже, и Лидия поднялась туда уже на последнем дыхании. Чем старше она становилась, тем чаще она вспоминала свою мать, когда-то настоятельно советовавшую покупать только одноэтажные дома. “Или ты думаешь, что всегда будешь молодой?” Думала. Думала, пока однажды в сорок с небольшим не увидела в зеркале, как изменилась. У женщины, смотревшей на нее из отражения, были стеклянные глаза, как будто вся когда-то наполняющая их жидкость испарилась. Раньше такой пустой взгляд Лидия видела только у пожилых людей. “Вот я и стала старой”, – сказала она тогда себе. Она приняла это открытие с покорностью подсудимого, узнавшего свой приговор. Выдержавшие испытание молодостью способны выдержать и испытание старостью.
Оказалось, в старости тоже были свои преимущества: неторопливость, мерность, внутренняя ясность. Появившаяся на горизонте конечная точка теперь позволяла безошибочно отделять главное от второстепенного, настоящее от кажущегося. Отпали случайные знакомые, испарились выдуманные страхи. Оставшиеся же были такими безмерными, что бороться с ними не имело смысла. Да, не реализовалась как женщина. Да, не справилась как мать. Ни первое ни второе изменить уже было невозможно. Какой же смысл тащить такой багаж за собой? Нет, пусть уж лучше остается в прошлом.

Ее отдых прервал Оскар. Он зашел к ней через полчаса сказать, что ужин уже почти готов.  Несмотря на долгий день он выглядел бодрым, как будто присутствие молодого гостя вернуло молодость и ему.
– Мне переодеться? – спросила его Лидия.
– Если хочешь. Я затопил камин. Внизу уже жарко.
Его зарозовевшиеся щеки был тому подтверждением.
– Хорошо, я посмотрю, что есть в шкафу и выйду.

Выбор был небогат, поэтому, оставшись в том в чем приехала, Лидия только поправила лицо.
– Боже, как хорошо пахнет, – ахнула она, спустившись к мужчинам на кухню. Картофель с зеленью, бифштекс, салат – все было приготовлено быстро и вкусно, ничуть не хуже, чем в ресторане.
– Где вы научились так готовить, Мартин?
– В кухне. Я же работаю в ресторанах с шестнадцати лет, сразу после окончания десятого класса. Отец Джон настаивал, чтобы я освоил практическую специальность.
– Вы сын священника?
Мартин рассмеялся.
– Нет, не совсем. Отец Джон мой опекун. Я прожил в его доме часть детства, так что мы очень близки.
– А что случилось с родителями?
– Понятия не имею.
– Вот как….
Новый знакомый мужа вызывал вопросы. С одной стороны, он был только на несколько лет старше их сына.  С другой, производил впечатление человека многое пережившего. К тому же хорош собой. К тому же умеет себя держать. “Человек с историей” – решила Лидия, попытавшись представить, как эта история может быть связана с ее мужем.
– Почему вы решили кафе при больнице? Есть же столько других мест...
– Всему виной память, ассоциации. Не знаю, рассказывал ли вам Оскар, но я вырос в околобольничной среде, поэтому общество больных для меня как семья. Рядом с больницей я чувствую себя дома, верите? Мне кажется, я многих знаю, мне нравится видеть одни и те же лица, смотреть как у них идут дела. – Мартин повернулся к Оскару, – Я тебе говорил, что однажды  мне даже показалось, что я видел майора Риджета? Да-да! Может, это был и не он – все–таки столько лет прошло! – но уж больно военная выправка была у того старика!
Его оживление было искренне. Воистину, человек способен находить радость, где угодно. И с Оскаром они знакомы лучше, чем можно было предположить. Где они только общаются? Лидия перевела взгляд на мужа. Целый вечер, еще до того как они открыли бутылку вина, он пребывал в приподнятом настроении, явно получая удовольствие от компании Мартина. Он смотрел на него с отеческой нежностью. Наверно, так бы он радовался и обществу сына, если бы тот хоть изредка их навещал. 
Она перегнулась через стол к Мартину.
– Я должна вас поблагодарить за мужа. С тех пор, как вы познакомились, он выглядит намного счастливее.
– Ну что вы, – смутился Мартин. – Не стоит.
– Стоит. Оскар, налей нам еще вина. Я хочу поднять тост.

Бутылка ушла легко. Обычно Лидия не позволяла себе  алкоголь, но этим вечером за столом царила особенно душевная, почти семейная атмосфера, и вино выступало лишь в качестве приятного аккомпанемента. 
– Как получилось, что вы до сих пор не женаты? – практически с завистью в голосе спросила она за чаем. С каждой минутой новый знакомый нравился ей все больше (Неужели такие мужчины еще остались?).
– Боюсь, для брака я неподходящий материал, – отшутился Мартин.
От сдержанности его улыбки щемило сердце. Он мерил радость малой долей, как будто не верил в ее долговечность.
– Да, слишком красивы,– про себя согласилась с ним Лидия.
Ей было жарко. Последний раз такое пламя пылало в ней лет десять назад, во время климакса. Тогда оно вырывалось на поверхность лавинами горячего пота, каждый раз оставляющими ее мокрой с головы до ног. Нечто подобное занималось и сейчас, и Лидия поняла, что пора уходить.
– Уже поздно. Вы тут продолжайте, а я пойду к себе. Оскар, пожалуйста, проводи меня.
Она специально попросила о помощи мужа. После выпитого она уже не была уверена, что сможет идти также ровно, как и днем.
– Конечно, дорогая, – поднялся тот. Он тоже выглядел разгоряченным, но при этом еще и довольным.
– Как хорошо, что ты его пригласил,  – сказала Лидия ему, когда они вышли из комнаты. – Он очень, очень мил.
– Знаю, – ответил Оскар. – Я рад, что ты его оценила.
– Это было несложно, – подставила щеку для поцелуя Лидия. – Вы еще долго будете сидеть?
– Нет. Сейчас потушим камин и пойдем спать. 
Лидия легла в постель без сна. Прислушалась к ночным звукам за окном, к себе. Накатившая жаркая волна все еще отдавалась эхом по всему телу. В горизонтальном положении ее немолодое тело еще было полно чувств и желаний, жаждало ласки, томилось от нерастраченной нежности. Её хотелось отдать многократно и до конца, как только может сделать это женщина, еще не готовая признать себя старухой. Несмотря на все поражения, в Лидии еще горел огонь жизни, и, откинув одеяло,  она прикоснулась к себе так, как уже давно не касалась.

Утро воскресного дня родилось с туманом, укрывшим все вокруг серым дымом. За его завесой не было видно ни домов ни деревьев, одна сплошная пелена. В ней, как в оптической иллюзии, все предметы были непохожи на себя, как будто кто-то всесильный нарочно решил посеять сомнения в очевидном.
Несмотря на протопленный дом, пол был холодным, и Лидия поежилась, став на него голыми ногами. Часы показывали восемь – по ее меркам очень рано. Не спеша умылась, прошлась по спальне. С утра все ее суставы были залиты гипсом. Уже который год они просыпались много позже, чем она сама, и каждая косточка требовала к себе отдельного внимания – ленивцы! Лидия потерла рука об руку, покрутила шеей. Еще четверть часа самомассажа, и она снова могла двигаться.
Стоявшая тишина подсказала, что в доме кроме нее, никого нет. Не успевший остыть чайник и запах жареного бекона – что мужчины уже позавтракали. Вся посуда, оставшаяся после вчера, была помыта и спрятана в буфет, остатки еды аккуратно сложены в холодильник. Все это, очевидно, сделал Мартин – ее муж домашнее хозяйство не любил.
Лидия подошла к окну, выходящему на озеро: так и есть, мужчины уже сидели в конце причала. В руках они держали удочки. Их тонкие концы терялись в непроглядном тумане, было неясно достают они до воды или нет. Несмотря на то, что причал был широким, мужчины сидели близко-близко, как отец и сын. Вместе их фигуры могли служить иллюстрацией различий человеческой фактуры: Оскар – щуплый и сгорбившийся, Мартин – широкоплечий и плотный. Они о чем-то беседовали и Оскар то и дело смеялся. В отличие от своего спутника он был в одном свитере, и даже издали было заметно, что ему холодно.
– “Надо вынести ему куртку”, – подумала Лидия, но Мартин ее опередил. Сняв с себя свою, он накинул ее на плечи своего спутника и настоял, чтобы тот одел ее с рукавами. Оскар послушался и Мартин погладил его по спине. В этом жесте была и внимание и забота и, ограничься Мартин им одним, Лидия бы поверила, что мужская дружба, воспетая на все лады в литературе, таки существует. Но то, что последовало следом, объяснить ею было невозможно: притянув ее мужа к себе поближе, Мартин коснулся губами его губ, при этом с такой страстью, что Лидия почувствовала ее даже на расстоянии.
– Этого не может быть. Не может быть.
В изумлении она оперлась лбом об стекло, и от этого происходящее стало еще виднее. Близко-близко, на расстоянии уменьшившимся до вытянутой руки, ее муж целовался с другим мужчиной. И делал это так, как никогда не делал с ней.
Она хотела закричать, но не вовремя пересохшее горло пропустило только хрип, хотела закрыть глаза, но вместо этого еще шире открыла их. Все эти годы она была слепее незрячего и, внезапно прозрев, хотела наглядеться на жизнь вперед.
Поцелуй окончился раньше, чем Лидия смогла получить ответы на все свои вопросы, и через мгновение мужчины уже снова смотрели на поплавки. Теперь Лидия отчетливо видела, как дрожат в воде их красные головки. Настроение рыбаков должно быть пробивало озеро током.
Лидия подумала о вчерашнем ужине и покраснела. Какая же она дура! От досады на саму себя ей стало неважно. Она вспомнила о лекарствах и пошла за ними в спальню. Имеющиеся таблетки, хоть и предупреждали эпилептические припадки, против занимавшейся боли были бессильны. Сотрясение мозга ими не лечится.
– Доброе утро, дорогая, – просунулся в дверь Оскар. – Ты уже проснулась? Там на улице такая красота – лучше Тернера !
– В самом деле?
– Ох, да. Мы с Мартином получили огромное удовольствие. Ты уже завтракала? Что бы ты хотела?
– Правды, – не своим голосом ответила Лидия.
Она знала Оскара всю жизнь и при этом видела его впервые. Этим утром ее совсем немолодой муж выглядел школьником, только что вернувшимся домой. Последние два часа он оголтело гонял по улице, пугая прохожих и голубей,  и теперь был полупьян от счастья.
– Я хочу правды, – повторила она.
– Есть свежепойманная форель и остатки вчерашнего ужина, – не услышал ее Оскар.
Два участника одного разговора, они говорили о каждый о своем, как все предыдущие годы.
– Нет.
Ей хотелось остаться одной. Собраться с мыслями, признать увиденное. Она еще надеялась найти всему какое-то другое, «приличное» объяснение. Такое, после которого не придется собирать жизнь из осколков.
Для посторонних их с Оскаром союз был “compedium nuptias”  – браком, спокойным, как морской штиль. Он давал уверенность днем и гарантировал спокойный сон ночью. Не рвал душу, не беспокоил сердце. В своем обоюдном “нежелании” они чувствовали себя на Олимпе, и, когда после сорока вокруг них ни с того ни с сего у их друзей начались рушиться  семьи, искренне не могли понять почему. К чему ломать работающий механизм? Зачем страдать, когда можно просто договориться? Тогда они казались себе победителями. Были ли? Проснувшееся сомнение подсказывало, что нет. Если они что-то и получили, пережив кризис средних лет без потерь, то только отсрочку оплаты. “Финчи! На выход!” – кричал им теперь противным голосом контролер, – “Проходите! По-то-рап-ли-вай-тесь!” Отговорки были исчерпаны. Вот оно, время расплаты, пришло.
От страха перед надвигающимся Лидия зажмурилась. Ей стало холодно и очень страшно.
– Я хочу вернуться домой! – объявила она мужчина, выйдя на кухню, – Прямо сейчас! Сию минуту!
Ее появление застало их врасплох. Вдвоем, они сидели за столом с раскрепощенностью людей, которых объединяло самое тесное физическое и душевное единение. Теперь Лидия это видела ясно – как слепа она была еще вчера!
– Что с тобой? Тебе плохо? – вскочил на ноги Оскар.
– Да, мне очень плохо, – призналась Лидия.
От присутствия Мартина ее мутило. Его вид отдавался дрожью в коленях, близость к ее (её!) мужу вызывала тошноту. Что-то горькое, противное, смрадное подкатывало к ее горлу, и раньше, чем она смогла понять, из нее выстрелил фонтан желчи.
– Простите! Простите! Бога ради, простите! – безуспешно попыталась она задержать ее руками, только чтобы вслед за этим вырвать еще больше.
Ее выворачивало, желчь рвалась наружу. Упершись руками в стенку буфета, она рвала больше, чем до этого съела за неделю, как будто отдавала вскрывшийся внутри гнойник.
– Господи! Лидия! Что происходит? – в ужасе прыгал вокруг нее Оскар, безуспешно пытаясь уклониться от ее брызг.
– Не знаю, не знаю, – с трудом смогла взять себя в руки Лидия. Она чувствовала себя так, как будто в области желудка у нее зияла открытая рана. Залатать ее она не могла, только прикрыла края руками.
– Иди ляг. Я уберу, – взял ее под локоть Оскар.
– Нет, я хочу вернуться домой, – отказалась Лидия.
Не поднимая глаз на мужчин, она села на стул и с не утренней усталостью провела ладонью по пересохшим губам.
– Сейчас ты все уберешь, и мы поедем домой, – сказала она. – А Мартин вернется в Мельбурн на поезде.
– Но Лидия, почему?
Оскар хотел еще спорить, но Мартин остановил его на полуслове:
– Все в порядке. Я не имею ничего против поездов. Думаю, вам действительно будет лучше вернуться домой вдвоем.
В его словах была слышна сила, и, впервые за все это утро, Лидия смогла заставить себя встретиться с ним взглядом. Он точно знал, чем был вызван ее приступ. Знал, и при этом не чувствовал себя виноватым.

Доехали они домой, когда воскресенье уже подходило к концу. После постигшего фиаско говорить у Лидии не было сил, и всю дорогу она молча смотрела в окно. Периодически впадала в сон, вздрагивала, просыпаясь. 
– Нам надо объясниться, – сказала она Оскару, когда автомобиль остановился перед дома.
– Сейчас? Нет, давай отложим разговор на завтра. Сегодня и так много всего уже произошло.
По виду Оскара было видно, что он расстроен, и уже от одного этого ей захотелось покончить со всем сегодня – ни дня фальши больше!
– Нет, мы поговорим сейчас.  Откладывать нельзя.
Она сама вышла из машины и открыла входную дверь. Дома прошла прямо в гостиную и, остановившись посреди комнаты, обернулась к следующему за ней мужу.
– Я задам тебе всего один вопрос и прошу ответить на него честно: вы с Мартином больше, чем друзья, да?
При всей решимости, ее язык не повернулся сказать то слово, о котором думалось, – ладно, и так все понятно.
– Что ты имеешь ввиду?
– Ты сам прекрасно знаешь, что я имею ввиду! И если еще спрашиваю, то только потому, что хочу услышать все от тебя.
– Господи, ну если ты знаешь, то к чему этот допрос?! – разозлился Оскар. Он вдруг перестал быть тем тихим, сдержанным Оскаром, которого она знала.
– Потому что имею на это право! – закричала вслед за ним Лидия. – Сколько еще ты собираешься притворяться? Я твоя жена и имею право знать правду! Здесь и сейчас!
–  Уверена?
– Да!
Этого взаимного всплеска было достаточно, что Оскар снова стал самим собой. На его лице появилась тень грустной  полуулыбки, и он посмотрел на жену так, как будто заранее просил прощение за еще не сделанное признание.
– Хорошо, тогда я тебе все расскажу. И будет лучше,  если ты сядешь. Нам действительно уже давно пора поговорить.
Он опустился в стоящее неподалеку кресло и жестом пригласил Лидию последовать своему примеру. Выяснение отношений “на ногах” – удел молодых. В их возрасте легче вести серьезные разговоры сидя.
– Ты права, дорогая: Мартин для меня больше, чем друг. Я его люблю. В том самом, эллинистическом смысле этого слова. Люблю сильно, нежно, так, как еще никого не любил. Мы встречаемся уже четыре месяца.
Оскар напоминал боксера в последнем раунде длинного матча с запозданием осознавшего всю тщетность затраченных усилий. Насколько легче прекратить сопротивление и просто пожать противнику руку!
– Но как? Как ты мог “им” стать? Ты же не такой!
–Ты не поверишь, но я всегда был именно таким, – засмеялся в ответ Оскар.
Это был смех того «старого» Оскара. Того, которого она знала и не знала совершенно.
– Прошу тебя, скажи, что шутишь!
– Если хочешь, могу. Но, по-моему, тебя интересовала правда. А она заключается в том, что я гомосексуален.
В строгом интерьере их гостиной это слово прозвучало почти непристойностью. После него должны были обрушиться стены и погаснуть свет. Но ничего подобного не произошло. Наоборот, от тишины заложило уши.
– И ты только сейчас об этом узнал?
– Нет. Я знал и раньше.
– Почему же ты никогда об этом не говорил?
– Боялся. Не мог. Долгое время сам был в этом не уверен.
По выражению его лица было видно, что он не лжет. 
– Я не понимаю. Зачем же тогда ты женился на мне?
– Струсил, – улыбнулся Оскар. – Помнишь, ты всегда удивлялась спонтанности моего предложения? Так вот, правда заключается в том, что я его и принял спонтанно. Очень хотел быть правильным, таким, как все. Женитьба давала мне именно такую возможность. И я выбрал тебя.
– Ты сам понимаешь, что говоришь? – прервала его Лидия. – Мы прожили в браке тридцать семь лет! И спустя все эти годы выясняется, что ты женился только, чтобы другие не подумали о тебе плохо?
– Получается, что так: “...чтобы другие не подумали обо мне плохо…” Ты помнишь, как я сделал предложение? Я тогда учился в Сиднее в университете. Уже практически заканчивал. Оставалось только написать диплом, когда судьба свела меня с Дастином. У нас с ним был общий научный руководитель, мы часто встречались на консультациях. Никогда не забуду волнение, которое я испытывал в его присутствии. Казалось бы, совершенный незнакомец, а я даже дышать не мог ровно. Мы сдружились. Много времени проводили вместе. Он тогда уже жил отдельно от родителей. Я часто приходил в его квартиру недалеко от Бондай-бич, и оттуда мы вместе шли купаться. Какое же это было прекрасное время! Легкое, молодое, счастливое, и ставшее еще лучше после того, как однажды (Надо же! Я даже дату до сих пор помню – 27го октября) мы не оказались с ним ночью у океана. Одни на бескрайнем пляже. Ах, какая тогда была луна! На мокром теле Дастина она сверкала россыпями серебра, так что казалось, передо мной блестят сокровища сфинксов. В ту ночь мы и стали любовниками.
Рассказывая, Оскар прикрыл глаза. Казалось, каждое новое слово погружало его в состояние некой дремы, где память соседствовала с ностальгией, такой мучительно-сладкой, что хотелось остаться в ней как можно дольше.
– Я всегда был честен с тобой: ты была моей первой женщиной, и я никогда тебе не изменял. Мне нравился наш секс, каким бы он ни был. Но даже в лучшие дни, я не испытывал ничего близкого к тому, что я пережил тогда с Дастином. Прости меня, не плачь, – заметил Оскар выступившие на глазах жены слезы, – В этом нет твоей вины. Нет моей. Просто так случилось. И если я тебе рассказываю это сейчас, то только потому, что ты для меня слишком много значишь, чтобы обижать тебя полуправдой. Последующий месяц мы с Дастином не расставались. Все происходящее между нами было прекрасно, естественно! Оно касалось только нас! Касалось до тех пор, пока я не услышал, что говорят о нас другие. “Гомики!” – это слово настигло меня в столовой, куда мы с Дастином зашли после лекций. Помню, от неожиданности я даже споткнулся, как будто кто–то толкнул меня в спину. Я хотел обернуться и не мог: так мне стало страшно! О нас говорили! Все это время о нас говорили!  Как же беспечны мы были! Весь факультет, должно быть, смеялся над нами вслух, а я ничего не знал!
От волнения Оскар даже прервал рассказ. Столько лет спустя он все еще задыхался от полученного оскорбления.
– Я испугался. Потерял голову.  Если бы я мог убежать из столовой в ту же минуту, я бы так и сделал. Но, парализованный, досидел с Дастином до конца. Дальше у нас начинались разные лекции и мы договорились встретиться у него дома. Только вместо этого я схватил такси и поехал в аэропорт, чтобы вечером уже быть в Мельбурне.
Всю признание Лидия прослушала, уставившись взглядом в ковёр на полу, но на последних словах резко вскинула голову:
– Это произошло первого декабря, да?  Пообедал ты где-то в час, в три сел на самолет, а в начале седьмого уже звонил мне в дверь! Так?
– Да, – подтвердил Оскар.
– А ведь и правда: я никогда до конца не могла поверить в твою историю о внезапно вспыхнувшей любви. Очень хотела, и не могла.
– Прости. Но тогда меня осенила мысль, что если я женюсь, то больше никто никогда не посмеет назвать меня извращенцем.
– Верно. Поэтому ты и настаивал на скорой свадьбе. Но ведь тебе потом все равно пришлось вернуться в Сидней?
– Да. Я уехал от тебя в понедельник и тот же день подал заявление о переводе в Мельбурн. С Дастином я тогда даже не встретился. Понятия не имею, что с ним стало дальше. После пережитого он для меня словно умер: каждый сам за себя.
– Как это было глупо! – заплакала Лидия. – Льстить себя мыслью, что вся та спешка из-за любви ко мне.
Оскар поднялся со своего места. Дотянулся до Лидии и обнял ее за плечи. 
– Прости меня. Я не хотел никого обижать. Был уверен, что поступаю правильно. И смотри: прошло почти сорок лет, а мы все еще вместе...
– Ты меня когда-нибудь любил? Как женщину любил? – спросила Лидия.
– Конечно, – заверил ее он, – Дорогая, ты единственная женщина, которую я когда-либо любил.
Его слова должны были успокоить, но Лидия лишь тяжело вздохнула:
– Ах милый, если бы тебе только хватило смелости рассказать мне все это в тот вечер! Я бы никогда не согласилась выйти за тебя замуж.
– Потому что я гей?!
– Потому что я тебя тогда не любила, – мягко ответила мужу Лидия. Она вспомнила свой тогдашний страх остаться старой девой и подумала, как ничтожен он был. Надо же, они оба заключили союз не из любви, но из страха!
– Мне неприятно твое общение с Мартином, – сказала она, с трудом вынимая себя из глубокого сиденья дивана. – Я не хочу, чтобы он приходил к нам в дом. 
Оскар не ответил: после всего случившегося бороться за малое не имело смысла.

Глава 7

Блошиный рынок – развлечение на любителя. Тесные ряды, сомнительные товары. Затхлый запах, пыль. Громоздкая мебель в проходах, шустрые руки карманников в сумках покупателей. Где новое, где старое – не поймешь. Все смешано в одну большую кучу. Опытный посетитель это знает, поэтому останавливается у каждого ларька и торгуется за понравившуюся вещь до конца. Неопытный рад побыстрее отдать деньги и убраться восвояси. Пребывание среди старых, переживших своих первоначальных владельцев, предметов угнетает. Все-таки, мудро поступали древние египтяне, хоронившие покойников вместе со всем их скарбом.
Такого количества ненужного наследства как на рынке не увидишь больше нигде. Продается все: мебель, украшения, одежда. Бабушкины сервизы, дедушкины медали. Во все времена живые деньги оказываются дороже памяти. “Ну к чему мне все это барахло?” – раздраженно думает наследник и дает объявление в местную газету: “Распродажа вещей, оставшихся после смерти владельца. В ближайшую субботу, с десяти до часа”.
Как человек, никогда прежде не устраивавший подобные мероприятия, он понятия не имеет, чего ожидать, и очень удивляется, когда первый же покупатель хочет купить все сразу. “Вот задаток. Я сейчас схожу за машиной”, – говорит он и уже через пять минут возвращается за рулем грузовика. “Что вы будете со всем этим делать?” – спрашивает озадаченный продавец. “Продавать”, – отвечает предприимчивый незнакомец. И не лжет: именно так находят торговцы с блошиных рынков свой товар. Что для одного человека хлам, для другого сокровище.
Но старина старине рознь. Перейди через улицу от рынка, туда, где кафе с арт галереями и театральными студиями, и место киосков займут магазины. В них еще намешано много разного: старое и новое лежит рядом, подделка и подлинники в одной цене. Но все товары уже с бирочками, и, будучи в хорошем настроении, продавец может подсказать, стоит ли брать понравившееся или нет. Если же любитель антиквариата настроен совсем серьезно, то его ждет художественный салон. Туда приятно заходить: колокольчик на двери, музейная тишина, тихий шаг продавца. Тут есть и латунь и серебро, и золото и позолота. И картины художников еще не первого ряда, но уже имеющие и подпись и провенанс. С них можно начать собирать коллекцию, а можно просто повесить в гостиной. “У хозяина есть вкус”, – заметят тогда гости, и тоже задумаются об искусстве, как о долгосрочной инвестиции.
Ах, как страшно в первый раз расстаться с большими деньгами ради предмета искусства! Как клокочет сердце, как потеют ладони! Мыслимое ли дело: вазочка из яшменного фарфора по цене мерседеса! Безумие, бред! Но дело в том, что и вазочка-то не простая, а с клеймом самого Джозаи Веджвуда ! И датируемая именно тем самым, знаменательным 1775-м годом!  Найти, добыть ее для своего клиента может только антиквар высокого класса, со связями и с соответствующей репутацией. Такой салон располагается уже не за углом во внутреннем дворике. Не в полуподвале или на отшибе. Нет, такой салон – лайнер, разрезающий форштевнем торговое море – стоит уже на самой престижной, дорогой улице города, и  ассоциируется с богатством, деньгами и властью. По вечерам к его горящим витринам припадают лбами любопытствующие прохожие, по утрам швейцар  доводит окна до хрустального блеска. В этот салон заходят с дрожью и вожделением, а покидают, потратив больше, чем клялись себе бессонными ночами. Именно таким и был салон Финчей. Салон, основанный благодаря войне.

Чешский еврей Леопольд Финч эмигрировал в Австралию в июне тридцать восьмого, спустя три месяца после аншлюса, стоящего соседней Австрии ее независимости. Он не обладал глубокими знаниями в геополитике, не был знаком с планами Гитлера по отношению его родины. Но, будучи обладателем аналитического ума, смог провести очевидные параллели и понять, что надо бежать. Ему было, что терять: искусствовед по образованию, он преподавал в Пражском университете, был женат, жил в собственном доме на Оржеховке. Помимо него, евреями себя называли еще триста пятьдесят шесть тысяч чехов, и трудно было представить, что что-то плохое может случиться с таким большим количеством человек.  И, тем не менее, он решил не рисковать. На удивление соседям продал дом за половину стоимости, обернул вырученные деньги в наличные и вдвоем с женой отправился в Антверпен, чтобы оттуда на первом же корабле перебраться за океан.
– Все пассажирские места на Америку распроданы на полгода вперед, – обескуражил их кассир в порту.
– Как?!
– Нехорошие предчувствия мучают не вас одних.
Его слова были похожи на правду: морской вокзал напоминал один большой муравейник. Группы людей сидели во всех углах.  По их лицам было видно, что они живут в режиме ожидания не первый день.
– Послушайте, дружище, я прошу вас помочь, – Леопольд вынул из портмоне пачку банкнот и, не считая, подвинул ее к кассиру. – Нам надо уехать, как можно скорей.
– На Америку шансов нет. Но сегодня вечером отходит торговое судно на Мельбурн. У меня есть два отказных места.
– В Австралию? Ни за что! Это же так далеко!
– Как хотите, – пожал плечами кассир, возвращая деньги. – Если что, у вас есть полчаса, чтобы передумать. Потом я продам билеты кому-нибудь другому.
Леопольд Финч вопросительно посмотрел на стоящую рядом жену. До этого момента их самой дальней зарубежной поездкой было прошлогоднее свадебное путешествие в Египет. По сравнению с ним, что США, что Австралия казались одинаково далекими. Так не все ли равно куда?
– Мы едем, покупаю! – решил он.

Оккупация Судет случилась, когда они уже два месяца, как жили в Мельбурне. От происходящего их отделяло двадцать тысяч километров и местные, неведомые ранее проблемы. В самом конце путешествия жена подхватила корь и первые четыре недели провела в карантине. Все это время Леопольд рыскал по Мельбурну в поисках жилья, и работы, и знакомых чешских эмигрантов, и возможностей как можно быстрее вернуться к прежнему уровню жизни. Он знал три европейских языка, но без свободного английского о должности преподавателя нечего было и думать. В Праге в их дом можно было водить экскурсии, теперь же они были рады спать на грубо сбитой кровати, доставшейся от предыдущих квартиросъемщиков.  Привезенных денег оказалось мало. Без постоянной работы, они таяли со скоростью весеннего снега на берегах Витавы. Подработки хватало только на то, чтобы замедлить их расход, но никак не для начала накоплений.
– “Something's gotta give ”, – повторял про себя недавно выученную фразу Леопольд,  хватаясь за любую возможность заработать.
Шанс пришел, откуда не ждали. В сорок четвертом ему повезло устроиться разнорабочим на строительство дома местного предпринимателя Тревиса Спиирса, владельца крупнейшей металлургической компании. Он принадлежал ко второму поколению ирландских эмигрантов и к первому, которому удалось разбогатеть (не в последнюю очередь благодаря щедрым оборонным заказам). Собственный достаток был ему еще внове, память о том, как тяжело достаются деньги, свежа. Поэтому, регулярно приезжая на  стройку, он не ленился работать и сам. Как-то раз при этом он оказался рядом с Леопольдом, и в завязавшемся разговоре признался, что понятия не имеет, как будет обустраивать дом.
– Надо так, чтобы “Ах!”. Так, чтобы, любой банкир с первого взгляда понял: “Здесь все серьезно. Можно давать кредит и не бояться.” Чтобы даже сомнений не возникло! 
– То есть, что-то в стиле Наполеона  III?
– Это кто? Он из местных?
Они стояли на лесах на уровне второго этажа и размазывали шпателем еще свежий цемент. При этом кроны уличных деревьев были на одном уровне с ними. В свете позднего солнца они казались золотыми, как будто какой-то сумасшедший богач приказал покрыть их  краской.
– Представьте себе всю мебель как эта листва. Такую же золотую, роскошную, чрезмерную. Огромные люстры из богемского хрусталя, зеркала, бархатные шторы. Мягкие ковры, картины в богатых рамах, белые орхидеи. Роскошь, от которой кружится голова. Представили? Вот это и есть стиль Наполеона III.
Последний раз Леопольд стоял на кафедре шесть лет назад, и с тех пор видел ее только во сне, но в этот момент он снова чувствовал себя лектором, начинающим со студентами разбор эпохи неоренессанса.
– Откуда мне его взять? – напрягся Тревис Спиирс. Засыхающий цемент его уже не интересовал.
– Из Европы.
– Там война…
– Уже не везде. Чтобы достать то, что вам нужно, необязательно ехать в самое пекло.
Леопольд знал, о чем говорил. Как недавний эмигрант, он еще был большим европейцем, нежели австралийцем, и все происходящее на континенте было для него важнее происходящего под боком.
– Вы можете мне это организовать? – поставил вопрос ребром Спиирс. 
– При наличии больших денег – да.

Тот разговор стал началом большого бизнеса. В разоренной войной Европе уникальные вещи уходили за бесценок. Наличные пользовались большей популярностью, чем не имеющая практической ценности старина. Если за эту старину можно было получить живые деньги, сделка заключалась на месте. Вернувшись на континент, Леопольд Финч начал скупать все, имеющее возраст. Он знал, что искал, умел торговаться, при этом не скупился, если речь шла о вещах действительно стоящих. Обратно в Австралию шли контейнеры с мебелью и антиквариатом, картинами, сервизами, коврами. Оказалось, Тревис Спиирс был не единственным, готовым отдать за антиквариат большие деньги. В то время, как старый мир лежал в руинах, австралийская экономика была на подъеме. Заканчивающаяся война коснулась ее лишь краем. У большинства населения были и работа и деньги и, что самое важное, желание их тратить. Не одни Финчи скучали по оставленному в Европе дому – оторванные от исторической родины наследники англичан тоже были не прочь окружить себя традиционными, ласкающими глаз и тщеславие предметами интерьера. К середине пятидесятых художественный салон Финчей считался лучшим в стране. Леопольд консультировал состоятельнейшие семейства Австралии, помогал собирать частные коллекции, занимался обстановкой главных офисов банков и компаний. Его акцент теперь считался достоинством: он придавал любой проданной вещи дополнительную аутентичность.
С признанием пришла и любовь к новой родине. Здесь он смог достигнуть финансового успеха, реализовать деловой потенциал, обеспечить своей семье безопасность и достаток. Его сын Оскар был уже стопроцентным австралийцем, и говорил на английском лучше, чем на чешском. Он влился в отцовский бизнес рано и при этом полюбил антиквариат любовью отца. От него приобрёл практические знания, узнал секреты успешного продавца.
– Никогда не завершай сделки на ногах. Всегда пригласи клиента присесть. Предложи кофе, чай. Обрати его внимание на “случайно” оказавшуюся поблизости безделушку. Расскажи о связанном с ней забавном случае. Искренне посмейтесь вместе. Запомни: мы продаем не вещи, мы продаем истории – то, что в последующие годы клиент будет рассказывать жене, детям, внукам, гостям за чаем и сиделкам в доме престарелых.
Свои наставления Леопольд делал полушепотом – еще одна из его фирменных фишек. Таким образом покупателям все время приходилось прислушиваться к продавцу внимательнее, чем они привыкли – действенный метод придать весомости своему мнению.
  Оскар был хорошим учеником: получил искусствоведческое образование, прошел стажировку в лучших аукционных домах Англии. Скоро к нему уже относились не просто как помощнику отца, но как к заслуживающему доверия специалисту и, когда Финч-старший вышел на пенсию, Оскар взял управление магазином на себя.
Последовавшие десятилетия принесли и успех и огорчения. Эпоха модерна помогла привлечь внимание к североамериканскому искусству. Последовавший за модерном минимализм стал испытанием на прочность. Художественное кредо «чем меньше, тем лучше» плохо  сочеталось с щедростью интерьеров предыдущих эпох – для того, чтобы спать на деревянных досках много фантазии не требовалось. Оскар еще мог понять, когда этому стилю отдавали предпочтение люди молодые, но когда жертвами минимализма становились представители старших поколений, он только разводил руками. В интересах дела он обратил внимание на Восток, и салон Финчей стал одним из первых в стране, начавших продавать работы японских  мастеров.
Это был миллионный бизнес, при этом требовавший постоянного ручного управления. Любая неверная инвестиция могла обернуться убытком, плохо проверенный провенанс – стоить репутации. Поэтому, несмотря на наличие и продавцов и экспертов, все важные сделки Оскар проводил сам, чтобы потом иметь возможность спокойно спать по ночам.

Глава 8

Но однажды выспаться ему все-таки не удалось. В четыре утра его разбудил телефонный звонок.
– Мистер Финч? – услышал он в трубке деревянный голос. – Говорит инспектор Уолисс из участка 20-24. Боюсь, ваш салон подвергся ограблению. Необходимо ваше присутствие, при этом как можно скорее. 
Любая новость сквозь сон воспринимается с опозданием, тем более плохая. Может статься, это только часть ночного кошмара, стоит лишь протереть глаза.
– Что произошло? – проснулась спящая рядом с ним Лидия. – Кто это?
– Полиция. Ограбили салон. Надо ехать.
– О, господи!

Они приехали через четверть часа, и обнаружили около магазина несколько полицейских машин. Грабители попали вовнутрь, разбив одну из витрин кирпичом. Он приземлился прямо на один из стульев в стиле Редженси, стоявших у стены, и порвал ему обивку. Везде на полу валялись осколки стекла: чтобы вломиться в середину грабителям пришлось хорошенько разворотить витрину.
Благодаря сработавшей сигнализации времени, похоже, у них было мало. Взломав, но не обнаружив денег в кассе  (выручка каждый вечер относилась в банк), они разбили один из выставочных шкафов и выгребли из него все мелкие ювелирные украшения. При чем сделали это лишь бы как: из двух сережек с бриллиантами и сапфирами одна так и осталась на полке.
– Судя по всему, работал непрофессионал, – подошел к Финчам полицейский, – Спасибо, что так быстро приехали. Это я вам звонил, инспектор Уоллисс.
Оскар озабоченно осматривал помещение. По нему бродили чужие люди, двое мужчин в синих балдахинах сосредоточенно обмахивали кисточкой поверхности. На улице уже появились первые прохожие. Не скрывая любопытства, они заглядывали вовнутрь. Один из них держал на поводке белого пинчера. Предупредительно приподняв переднюю ногу, тот внюхивался в непривычные для него запахи, при этом дергая головой так, как будто призывал к чему-то. Все было как во сне, и Оскару захотелось  ущипнуть себя, чтобы проснуться.
– Вы походите-посмотрите. Может быть, увидите еще какие-нибудь пропажи.
– Думаете, есть шанс найти украденное? – спросила Лидия.
– С каждым часом все меньше, – не стал давать ложных обещаний инспектор. – По статистике, больше всего шансов поймать грабителей сразу после преступления. Сейчас мои ребята проверяют,  есть ли у кого-то на этой улице камеры наблюдения. Может быть, им удалось что-то заснять.
– Да-да, верно, –  подавленно согласились с ним Финчи. Они только планировали, но так и не собрались установить камеру – новинку по тем временам.
К ним подошел сержант.
– На противоположной стороне в кафе «Линдор» оказалась работающая камера. Мы изъяли пленку. Прикажете отвезти ее в участок?
– Да, и я сам тоже туда сейчас подъеду, – ответил Уолисс. На его лице не проявилось никаких эмоций, – Вы пока оставайтесь здесь, – обратился он к Финчам. – Мой помощник задаст вам необходимые вопросы. Чем больше вы сможете сообщить, тем лучше.
Он ушел, передав Финчей молодому и, кажется, совсем неопытному сержанту. Его вопросы, заданные, чтобы прояснить ситуацию, были так путаны и далеки от произошедшего, что у Оскара пропала последняя надежда когда-либо снова увидеть украденное.
– Я прошу вас, передайте инспектору Уолиссу, что мы ждем его звонка. Пусть свяжется с нами, как только станет известно хоть что-то. Прошу вас.
Оскару было неприятно, что он так настойчиво просит о содействии постороннего человека. Но в тот момент он не знал, что делать. Произошедшее застигло его врасплох.

Они вернулись домой, когда их сын Росс, тогда семнадцатилетний, только сел завтракать. Как все тинэйджеры, он просыпался поздно, после чего еще долго валялся в постели. В другие дни такая ленность Оскара раздражала, но этим утром  ему было не до того. С тех пор, как Росс превратился в подростка, их отношения не складывались. Не проходило ни дня без ссоры, вопрос денег поднимался при каждом разговоре. Росс был уверен, что родители обязаны выплачивать ему содержание, и при этом не считал нужным давать отчет, куда его тратит. Дошло до того, что несколько дней назад Оскар не выдержал и сказал: “Хватит. Ни одна неблагодарность не может длиться бесконечно”. В тот момент его поддержала даже жена. Сторонница сына, она, тем не менее,  чувствовала, что пришло время кардинальных мер. Маленький шалун вырос. Подросток, занявший его место, был неуправляем. Повлиять на него можно было только финансово, и родители единодушно решили снять его с довольствия.
– Если тебе нужны деньги, придется научиться их зарабатывать, – предложили они ему. – Половина детей в твоем классе уже имеют постоянную подработку. 
Тогда Росс не сильно расстроился. То ли не понял, то ли не принял их слова всерьез. Сказать наверняка было невозможно: для своих родителей Росс был закрытой книгой.   
– Как было бы хорошо, если бы ты начал работать в салоне! Хотя бы по выходным. Пора уже тебе начать присматриваться к нашему бизнесу.
В глубине души Оскар уже похоронил надежду работать с сыном рука об руку, как когда-то сам работал с отцом. Антиквариат не представлял для Росса ни малейшего интереса. Он много о нем знал (поневоле узнаешь, когда дома все  разговоры о нем одном), и при этом не испытывал ни уважения ни любви.
– Сто к одному: первое, что он сделает, когда похоронит нас – это продаст весь бизнес, – не раз говорил Оскар жене.

Увидев сына в то позднее утро, Оскар снова подумал, как далеко разошлись их пути. Не заметить, что родители расстроены, было невозможно, и, тем не менее, Росс даже не подумал узнать почему.
– Как спалось? – хмуро спросил Оскар после четверти часа молчания. Он сидел за столом напротив сына, напрасно пытаясь разглядеть за длинной лохматой челкой его лицо.
– Как всегда, – не оторвался от миски с хлопьями тот. У него была раздражающая привычка есть хлопья сухими, так что хруст слышали все, кто сидел за столом.
– Салон обокрали.
– Серьезно?
– Нет, это я так шучу. Ты что не слышал, как нам звонили ночью из полиции?
– Да? – помедлил с ответом Росс. – Нет, не слышал. Кого-то уже задержали?
– Пока нет. Черт! Ты даже не можешь себе представить, как это неприятно! Как все некстати!
– Бывает, – скривился Росс, – А полиция хоть что-то, да нашла? Отпечатки пальцев или – как это у них называется – следы?
– Нет. Кажется, нет.
Оскар не знал, что делать. Надо было куда-то бежать, кого-то теребить, но внезапность произошедшего лишила его воли.
– Не повезло, – между хрустами прочавкал Росс.
– Я рад, что могу рассчитывать на твою поддержку.
– Всегда, папа, всегда.
Эмоциональная непробиваемость, прозвучавшая в голосе сына, заставила Оскара пожалеть, что он никогда так и не побил его, как следует. Сейчас об этом уже нечего было и думать: сын-футболист был в два раза сильнее отца.
Зазвонил телефон.
– Это опять инспектор Уолисс, – услышал Оскар в трубке. Нам повезло: на пленке виден преступник. Приезжайте в отделение,  возможно, вам удасться его опознать.
– Еду, – ответил Оскар, моментально ослабев в коленях.
Он был законопослушным гражданином. Вовремя платил налоги, соблюдал правила дорожного движения, чужого не брал. И, тем не менее, посещение полицейского участка наводило на него страх. В представлении его слабой натуры серое здание с непрозрачными окнами и людьми в форме олицетворяло закон. Строгий и беспристрастный.

На входе он назвал свою фамилию дежурному офицеру. Тот сверился со списками, куда-то позвонил, пригласил Оскара следовать за ним. Вместе они прошли по долгому со многими дверями коридору и остановились у кабинета “334”. Там Оскара встретил инспектора. Поздоровавшись, тот пригласил садиться.
На видео с изъятой пленки было много чего: входящие и выходящие из ресторана посетители, прохожие, проезжающие вдоль улицы машины. Потом несколько часов тишины, и в четыре утра фигура пробегающего мимо ресторана мужчины. На голове капюшон, на плече то ли рюкзак, то ли сумка.
– Мы думаем, он и есть наш грабитель, – заявил инспектор. – Время совпадает: сигнализация на щите у охранников  сработала за несколько минут до этого. Другие прохожие появятся уже много позже.  Сейчас мы вам еще раз покажем момент с мужчиной. Присмотритесь, узнаёте?
Оскар протер глаза. Он доверял своему зрению, но что можно разглядеть на таком нечетком видео? Рост выше среднего. Спортивен, худ. Судя по легкости бега, молод.
– Мне кажется, или на у него на спине что-то написано? – с сомнением спросил он.
– Попробуем увеличить, – инспектор Уолисс отдал распоряжение видеоинженеру, и тот приблизил так сильно, как мог. – Да, что-то есть. Какая-то надпись. Похоже даже на логотип.
– Еще, прокрутите еще, – перебил его Оскар. Круг ассоциаций в его голове крутился, не останавливаясь. Было в этом логотипе что-то очень знакомое. Что? Контрастные цвета? – Точно! –  осенило его, – Это же логотип футбольного клуба “Коллингвуд”! Мой сын играет за эту команду!
Последнее слово он не договорил, в испуге посмотрев на полицейского.
– Вы кого-то узнаете? – спросил тот.
Узнал ли кого-то Оскар? Наверняка – нет. Но упавшее на дно сердце подсказало, что да. Этого не могло быть! Высокий рост, атлетическая фигура, знакомый стиль пробежки и главное – джерси, регулярно мелькавшее перед глазами по всему дому. “Если нужны деньги, иди и заработай!” – вспомнил он свои же слова и тут же ясно понял, что знает личность грабителя.
– Нет, показалось, – опустил он глаза.  – Мне преступник не знаком.

Оскар вышел из полицейского участка, забыв, что приехал туда на машине. Повернул в противоположную от дома сторону, не заметил, что идет против потока. Ему было страшно оглядываться. Казалось, что инспектор все еще смотрит ему вслед. Слава богу, он не видит сейчас его лица! На нем дергалась каждая мышца. Еще немного, и его хватит удар.
– Что еще произошло? – испугалась Лидия, увидя его в таком виде на пороге. 
– Росс дома?
Чувствуя, что сейчас упадет, Оскар рухнул на стоящую рядом обувную тумбу.
– Росс? При чем здесь он?
– Позови его сюда.
– Зачем?
– Просто позови! – сорвался на крик Оскар. Ему было так плохо, что заходилось сердце. Дорого бы он сейчас дал, чтобы только избавиться от этого кошмара!
– Можешь позвать сам. Вон он, спускается.
Оскар посмотрел в ту же сторону, что и жена, и увидел сына, весело сбегающего со второго этажа. Он собирался на тренировку. Контрастный джемпер “Коллингвуда” болтался на его плечах.
– Я ухожу. Вернусь поздно, – бросил он на ходу.
–Не так быстро, Росс. Нам надо поговорить, – остановил его Оскар.
– Я опоздаю.
– Ничего, это неважно. Где ты был этой ночью?
Росс рассмеялся:
– Это что, допрос, папа? Какая тебе разница?
– Не смей со мной так разговаривать! – сжал кулаки Оскар. – Ты что, идиот? Думал, я не узнаю на видео родного сына? В этом же джемпере? Будь у тебя хоть немного ума, ты бы, по меньшей мере, догадался переодеться!
– Господи, Оскар! О чем ты говоришь? – ахнула Лидия.
–О том, что в нашей семье вырос преступник! Мы с тобой его вырастили!
Оскар уже не мог себя сдерживать. Его трясло.
– Ну что ты молчишь, Росс?!
Он еще надеялся услышать от сына хоть какое-то опровержение, но тот только сбросил с плеча спортивную сумку.
– Сами виноваты! Скупые, как ростовщики. Да вы, собственно, ими и есть. Для вас старье важнее людей. Ни копейки от вас не допросишься. Я, единственный сын, вынужден постоянно клянчить!   
– Голубчик, ты в своем уме? – потянулась к сыну Лидия. – Что ты такое говоришь?
– Ненавижу! – прошипел Росс.
В тот момент он был страшен. Бледное от гнева лицо напоминало японскую нох-маску. Спортивный парень, он был больше и сильнее обоих родителей вместе взятых. Зрелые люди, они были перед ним как муравьи перед тигром.
– Ты понимаешь, что тебя найдут? Найдут и посадят? Как могло прийти в голову ограбить свой же магазин? Это же все равно, что украсть у самого себя! – в бессилии потряс руками Оскар.
– Раньше надо было об этом думать, папа. Я просил у вас денег по-хорошему. Получил отказ. Теперь вам придётся заплатить мне по-плохому. Не переживайте, мне не так уж  много и надо. Намного меньше, чем потребовал бы от вас настоящий грабитель, – заверил их Росс.
Его хладнокровию можно было позавидовать. Очевидно, он продумал все от начала и до конца.
– Куда ты дел драгоценности? Где они? – потянулся к сумке сына Оскар.
– Не трожь, – поставил блок тот. Его руки были твердыми, как бетон.
(“Это же я его столько лет возил на самбо!”)
– Ты отдашь нам украденное прямо сейчас. 
– Только после того, как вы мне заплатите.
Выдержать этот торг было невозможно, и Лидия зарыдала.
– Да ладно, мама, – отмахнулся Росс, – По сравнению с тем, сколько ты тратишь на свои тряпки, это сущая ерунда. Две тысячи.
– Сколько?!
– Две. А не заплатите вы, так заплатят в ломбарде.
Призывать к его совести не имело смысла. Разумный не по годам, Росс знал, что родители не позволят своему ребенку оказаться за решеткой. Значит, можно давить  до конца.
– Я выпишу чеком, – был вынужден уступить Оскар. 
– И так, чтобы я смог получить деньги сразу. Как это называется: при предъявлении?
– “Выдать наличными”.
Обмен был произведен там же в прихожей. Росс достал из сумки носок, в котором спрятал украшения. Оскар выписал чек. У него даже не возникло желания удостовериться все ли украденное на месте. Судя по весу, да.
– К ужину будешь? – подавила бесполезные рыдания Лидия.
– Вряд ли, – бросил Росс. Пружинистой походкой он уже направлялся к калитке. Энергичный, красивый, наглый.
– Как же мы его такого вырастили?!

Украденное вернули на место. Разбитую витрину заменили на новую. В полиции Оскар заявил, что драгоценности вернул некий неизвестный, и попросил прекратить расследование.
– Вы уверены, что не хотите найти виновных? – спросил у него инспектор Уоллисс.
– Уверен. Придет время, и они будут наказаны в чем-то другом.
Зная удачу сына, он сомневался, что так оно и будет, но говорить об этом представителю власти не стал. Его чудный ребенок стал чудовищем, и сделал его таким он сам. К чему же искать еще каких-то виновных? 

О произошедшем дома больше не вспоминали. Все осталось, как всегда, и только появившаяся трещина в отношениях  напоминала о произошедшем. Со временем она стала шириной с пролив Дрейка . Семья распалась на две половины. В одной были родители, напрасно изводящие себя вопросом, где именно они оступились. В другой – молодой торжествующий хам. Дальнейшее совместное существование было невозможным, и, как только Россу исполнилось восемнадцать лет, ему купили квартиру. Все верно: он получил свое и там, но это была малая цена за то, чтобы больше его не видеть. Регулярная финансовая поддержка обеспечила безбедную жизнь до конца учёбы, после чего контакты свелись к минимуму.

Почему же Оскар вспомнил о том далеком инциденте сейчас, почти два десятилетия спустя? Потому что с того дня, когда сын застал его в компании Мартина, он знал: рано или поздно, но та встреча будет использована против него. Это произошло позже, чем предполагалось (вероятно, с финансами у сына было не так уж плохо), но через месяц с небольшим Росс все-таки появился на пороге родительского дома.
За десятилетия отдельной жизни между членами семьи установилась зыбкая иллюзия родственных отношений. Прошлое не поднималось, о будущем не загадывалось. При встречах говорилось о сиюминутном настоящем, все больше об общем и ничего о личном. Правда, Росс под любым предлогом старался перевести разговор в область финансов и “раскрутить” родителей на дотацию, но те видели его маневры издалека и чаще отказывались, чем соглашались.
Оскар не любил себя за отношение к сыну. Вместо того, чтобы проявить характер и признать, что Росс вырос совсем не таким, как  хотелось, он все еще надеялся, что тот вот-вот и образумится. Если не после окончания колледжа, то университета. Если не после года, проведенного за границей, то уж точно, когда начнет работать. Где-то – когда-то, но жизнь преподаст ему урок – по-другому же не бывает!
Он ошибался. Фортуна благоволила сыну больше остальных. Росс рисковал, блефовал, постоянно балансировал на краю банкротства, и, при этом, из всех ситуаций выходил победителем. Потери на бирже отыгрывал на бегах, расставание с одной красавицей компенсировал романом с другой. Удача сопутствовала ему по жизни и, если бы банки принимали удачу в качестве гарантии, Россу не о чем было бы волноваться. Но увы, нематериальность ее природы прагматичных финансистов не удовлетворяла, и сыну против воли приходилось обращаться за помощью к родителям. 
– Папа, это шикарное предложение! – с трудом выдержал  обед Росс. В этот визит он проявлял чудеса терпеливости –наверно, кредит требовался большой. – Гарантированное возвращение вложенного, плюс прибыль. Застройщик надежный, строит быстро.
Его новый проект лежал в области недвижимости. Министерство вооруженных сил объявило тендер на продажу большой участка земли недалеко от Мельбурна. Предполагалось, там будет построен новый микрорайон.
– Папа, пойми: это реальный шанс заработать большие деньги. Уровень иммиграции растет, численность населения увеличивается.  Людям необходимо где-то жить. Дома продадутся моментально!
– Только сначала будут три года строиться.
– Конечно, будут. Ну и что?
– То, что несколько лет вместо дохода будут одни затраты. 
– Да и черт с ними! С каких пор ты стал таким близоруким? Посмотри на перспективу!
С проектами сына Оскар смотрел на перспективу уже не первый раз.
– Если все так гладко, иди в банк и возьми кредит. Это несложно.
– Ах, папа! Ты же знаешь! Мог бы – пошел!
Кто-кто, а Оскар знал это даже слишком хорошо. Из-за предыдущего, не менее надежного и обещающего гигантские прибыли предприятия, Росс чуть не объявил себя  банкротом. Спас его тогда беспроцентный, и, как выяснилось позже, безвозвратный кредит от родителей. Вторично так рисковать Оскар не собирался.
– Прости, сын, но в этот раз без меня, – отказал он, – Сейчас у нашего бизнеса не те времена.
– Так продай его! Чем раньше ты от него избавишься, тем лучше. Все равно антиквариат сейчас не в ходу.
– Тебе-то откуда об этом знать? – озлобился Оскар. – Ладно, не будем об этом. Лучше пойдем к маме на кухню. Чай, наверно, уже готов.
– Господи, папа, кому он нужен, этот чай!
Терпение Росса было на пределе. Он все еще пытался держать себя в руках, но левый уголок его рта уже начал едва заметно дергаться. Это был верный признак закипающего гнева. Стоит продолжить разговор, и не заметишь, как все окончится скандалом. Оскар знал это по опыту, поэтому решил расставить все точки над “и” сразу:
– Нет, Росс. Денег нет. Извини.
Он постарался придать своему голосу твердость. Чрезмерную, чтобы дошло наверняка.
– Врешь, – не поверил тот.
Проецировать оптимизм больше не имело смысла, и Росс сразу ощетинился, как загнанный в угол зверь. Уже не скрывая своего разочарования, он прошел за отцом на кухню, и там сел на стоящий у стола стул с таким грохотом, как будто предпочел бы его раскрошить.
– Имбирное печенье будешь? – спросила Лидия.
– Нет, не люблю!
– С каких пор?
– С давних, мама. Меня от него тошнит!
– Раньше не тошнило, – заметила вполголоса Лидия. Она вопросительно глянула на мужа и получила в ответ поднятые брови. – Как дела у Сильвии?
– Понятия не имею. Я с ней уже давно расстался.
– Правда? С кем же ты живешь сейчас?
– С долгами, – просопел себе под нос Росс, – Какая тебе разница, мама?!
– Как ты со мной разговариваешь! Я имею право знать, что происходит в твоей жизни.
– Ну так спроси у отца. Он знает.
– Серьезно?
– Я только видел его однажды с девушкой, – вынужден был вмешаться Оскар, – Даже имени ее не запомнил.
– Я тоже. Да это и неважно, – отмахнулся Росс. – Лучше скажи: с чего ты тогда меня так испугался?
– Вовсе нет.
– Конечно испугался, еще и как! Ты был сам на себя не похож!
От этого замечания лицо Оскара приняло то же виноватое выражение, что и тогда в ресторане, и этого было достаточно, чтобы Росс воспрянул духом.
– О чем вы говорите? – недоуменно посмотрела на мужчин Лидия.
– Пару месяцев назад Росс видел меня с клиентом в ресторане…
– Не предполагающем деловые встречи, – окончил за отца тот.
– Мы ездили в Данденонг выбирать картины, проголодались, решили перекусить в ближайшем ресторане. Ты же знаешь, сколько уходит времени и сил на то, чтобы найти что-то стоящее.
– И что, нашли? – их сын снова был тем самым нагло-вальяжным Россом, один взгляд которого мог смутить любого. – Это, конечно, не мое дело, папа. Но, надеюсь, ты понимаешь, как компрометируешь себя, посещая такие заведения в компании Мартина.
– Мартин? А он здесь при чем? – вмешалась Лидия.
После разговора, состоявшегося по возращению с дачи, имя Мартина в их доме не упоминалось. Всплывшее сейчас, оно нависло над столом темной тенью.
–  Мартин и я ездили обедать в «Дикий дуб», – нехотя объяснил Оскар. – Там встретили Росса с девушкой. Коротко поговорили.
– Я бы даже сказал, очень коротко. Почему вы так быстро ретировались? Спешили в номер?
– Как тебе не стыдно?!
– С какой стати мне должно быть стыдно, папа? Это же ты ставишь себя в двусмысленное положение! Я, если и езжу в такие укромные места, то только с женщинами, и то, только с теми из них, у кого ревнивые мужья.
– Что за чепуху ты несешь! – вступилась за мужа Лидия. Она видела, что еще немного, и у того случится инфаркт, – Не забывайся! Твой отец взрослый человек.  Знает, что делает.
– Это-то меня и пугает, мама. Хотя, если честно, мне все равно. Если папа хочет, так сказать, «идти в ногу со временем» – бога ради. Смеяться будут над вами. 
Росс говорил совершенно искренне. Он снова чувствовал себя на коне – какая разница, кого топтать.
– По-моему, дорогой, тебе пора. –  положила конец его веселью Лидия. – Со своей жизнью мы разберемся сами. Ты, главное, следи за собой.
– За меня не переживай: не пропаду, – не стал упорствовать сын, на прощанье громко чмокнув мать в щеку.

Резкий ветер, залетевший в захлопнувшуюся за Россом дверь, обдал холодом. В теплой кухне стало свежо, как зимой на море, и у Лидии разом остыли руки.
– Спасибо. Я уже не мог его выдержать, – тихо сказал Оскар.
По его вжатой в плечи шее было видно, что его морозит.
– Еще чая?
– Пожалуйста. Погорячее.
Лидия долила в чайник воды, и осталась ждать, когда тот закипит. Сын уже ушел, но в кухне их оставалось все также трое. Она, Оскар и...
– Тебе правда так дорог Мартин? – спросила она.
– Да.
– Ты его любишь?
– Да.
Ответы мужа были исчерпывающими, и в задумчивости Лидия уперлась взглядом в стену напротив. Все эти годы она переживала, что выбрала для кухни неподходящую плитку, и сейчас, глядя на нее в стотысячный раз, вдруг подумала, какая это ерунда.
– Я не хочу, чтобы вы продолжали прятаться, словно преступники. И тем более, не хочу вынуждать тебя лгать. Мы с тобой уже слишком стары, чтобы играть в кошки-мышки.
– Это правда, – еле слышно согласился Оскар. Его била крупная дрожь. – Только, боюсь, свет дня для меня слишком ярок. Ты сама видела, как он надо мной смеялся. И это близкий человек. Что говорить о чужих? Я слишком стар, чтобы становиться центром внимания. Нет у меня для этого ни смелости ни сил.
– А как же Мартин? Ему также страшно?
– Он другой. Он молодой, сильный. Ему все равно, что говорят вокруг. Плыть против течения у него в крови.
Страх, так давно появившийся и успевший стать для Оскара второй натурой, сжимал его, как удав жертву. Сопротивление было уже давно подавлено, но сила тисков от этого не уменьшилась.  Его глаза были мокры. Мелкие слезы на старых щеках выглядели карикатурно, и Лидии против воли стало его жалко.
– Бедный ты мой муж, – подошла она к нему. – Ну полно плакать, полно. Старым слезы не к лицу.

Глава 9

События, произошедшие дальше, циники посчитали бы невозможными, обыватели странными, приверженцы реализма фантастикой. Они не вписывались в установленные правила, не соответствовали принятым нормам. И тем не менее, объяснить их можно было предельно просто, стоило только принять за данность то, что все условности человек создает для себя сам. Неосязаемые как воздух, они руководят человеком, как опытный кукловод безвольной куклой. Сознательными же ее движения становятся лишь тогда, когда, вольно или невольно, нить условностей рвется, и, возможно, впервые в жизни, человек получает свободу выбора. Чтобы понять это, Лидии потребовалось несколько месяцев раздумий и особенно жаркий день. Но именно в конце того дня, она сделала то, на что никогда не решилась бы раньше.

Уже давно окончилась весна, и сухое, обдающее жаром лето выбелило улицы Мельбурна раскаленным светом. В городе было пыльно и душно. Кто мог, проводил целые дни в помещении. Из дома в машину, из машины в магазин, оттуда в офис или обратно к себе.  Те же, кто таки был вынужден бывать на улице, двигались перебежками: от одного дерева к другому, от тени к тени.
По многим причинам побег из города для Финчей был невозможен. Оскар был занят в салоне, сама Лидия ехать никуда не могла. Она проводила дни дома за закрытыми окнами и выходила лишь по делам. Регулярное посещение остеопата в больнице Св. Винсента было одним из них.
За столько лет лечения Лидия знала больницу, как дом родной. С медсестрами здоровалась, как со старыми приятельницами, с лечащим доктором была на короткой ноге, и не особенно расстраивалась, если приходилось посидеть немного в очереди. Их отношения уже давно перешли из профессиональных в дружеские – они знали друг о друге больше, чем многие родственники, и домой Лидия уходила удовлетворенной и физически и эмоционально. 
В этот раз из-за жары она чувствовала себя еще и как никогда уставшей, поэтому, прежде чем вызвать такси, решила немного отдышаться. Подходящее кафе было буквально в двух шагах от больницы.
 – Колы, пожалуйста! – бросила она проходящему мимо официанту.
– Со льдом? – обернулся он и сразу узнал: – Миссис Финч?
Ну как, как из всех возможных заведений ее угораздило выбрать именно то, что принадлежало Мартину?!
–Это вы! – в свою очередь удивилась Лидия, – Здравствуйте. Знаете, я передумала. Не надо мне ничего приносить.
Она хотела подняться, но после часа массажа это было нелегко.
– Сидите! Я все принесу, – поспешил усадить ее обратно Мартин.
Оставалось только согласиться. Сопротивление было бессмысленно: что произошло, то произошло.
– Как вы себя чувствуете? – занял стул напротив Мартин, принеся холодной кока-колы.
– Простите, я не знала, что вы здесь работаете. Я бы не никогда зашла.
– Вовсе нет, я очень рад вас видеть. Мне показалось, в последний раз я вас расстроил.
Его слова открывали дорогу не самому приятному разговору, на который у Лидии просто не было сил.  Она промолчала, и Мартин сразу сменил тему:
– Вижу, вы тоже не любите жару.  Я сам ее терпеть не могу. Благо, у нас мощный кондиционер. Иначе, пропал бы. Наверно, во мне течет кровь северных народов.
– Я бы с большей вероятностью предположила область Средиземноморья, – скользнула Лидия взглядом по его ровной, с легким оливковым оттенком коже.
Сегодня Мартин был в чёрном. Темный цвет выгодно подчеркивал сталь глаз, и Лидия, против воли, посмотрела на любовника мужа с большей симпатией, чем сама того хотела бы. На его  гладко выбритых щеках играли ямочки, вместе с лучинками морщинок придающие Мартину озорной вид.  Наверно, с ним было весело. При желании, Оскар мог бы ей это подтвердить.
– Вы часто с ним видитесь? – спросила она вслух.
– С кем? С Оскаром? – помедлил с ответом Мартин.  Он глянул на нее так, словно хотел понять, насколько серьезен ее вопрос, и, встретившись взглядами, увидел, что лгать не стоит, – Несколько раз в неделю. А что?
– Ничего. Интересно. Все-таки, не чужой человек.
Лидия пыталась представить, что чувствовал вблизи Мартина ее муж. Что видил, что его волновало. Выпуклые вены на сильных руках? Запах одеколона? Или все же именно эти ямочки? При любом раскладе, влечение, наверно, было сильным, как магнит. 
– Послушайте, мне жаль, что наша прошлая встреча окончилась так, как она окончилась. Если вы не против, я предложила бы начать наше знакомство заново. Приходите к нам на ужин!  Завтра или на выходных. Будем только мы втроем. Что скажете?
– Скажу “спасибо”. Как думаете, это будет не очень странно выглядеть?
– Может быть и будет. Но свои нормы мы устанавливаем для себя сами. Если муж при живой жене может познакомиться с мужчиной, то почему жена не может пригласить этого мужчину к ним домой?!

Визит был назначен на субботу. Мартин пришел, и вместе они провели прекрасный вечер. Скованность исчезла с первой шуткой, сердечный комфорт пришел следом. С Мартином действительно было весело: остроты, произнесенные с серьезным лицом, убивали наповал. Лидия видела, что ее муж счастлив. Причем так, как не был уже давно. Как редко человек бывает самим собой! Не сдерживается, не старается произвести впечатление! Наверно, не женись они, Оскар был бы таким всю жизнь: радостным, смешливым, беспечно счастливым. Вне сомнений, его вторая молодость – заслуга Мартина.
Самые щекотливые ситуации решаются самым естественным способом, стоит только позволить себе положиться на ход вещей. Просто встать и пожелать “спокойной ночи”, просто закрыть дверь в свою спальню, просто принять снотворное и заснуть. А на следующее утро по довольному, помолодевшему лицу мужа понять, что, чтобы не произошло вчера после ее ухода, принесло ему радость, и он благодарен ей за такт и понимание.
За первым ужином последовали другие, частые и от этого не менее душевные. Мартин был младше их обоих на пятнадцать лет и старше их сына на десять. Его присутствие в их доме напоминало свежий ветер, влетевший в непроветриваемое помещение. С собой ветер принес и любовь к выездам, и трио вынесло свои рандеву на независимые площадки. Долгие беседы в ресторанах стали их любимым занятием. К радости Лидии, Мартин оказался таким же кулинарным гурманом, как и они с мужем. Он не только знал лучшие рестораны Мельбурна и его окрестностей, но и был знаком с их владельцами и шеф-поварами.
– Откуда? – недоумевала Лидия.
– Вы недооцениваете количество геев в Австралии, – смеялся в ответ Мартин.
Первоначальный дискомфорт исчез бесследно. С Мартином было легко, с ним было безопасно. В его компании она чувствовала моложе, чем была. И, если для поддержания этого эффекта необходимо было периодически закрывать глаза, Лидия была готова пойти на компромисс.

Их любимым заведением был итальянский ресторан “DaVero”, расположенный на одной из ближних оконечностей Морнингтона . По выходным там играла живая музыка. В двадцати метрах плескался прибой. Вместе это создавало атмосферу отпуска, отчего дом казался намного дальше, чем на самом деле был.
В эту субботу они приехали в “DaVero” поужинать и, в зависимости от того, сколько алкоголя выпьют мужчины, возможно, заночевать. Скоротечные летние сумерки попрощались с ними еще в дороге, наступившая ночь была тепла и безветренна. Ее приход был желанен. После дней, насыщенных солнцем, в горле царапало от сухости, так что казалось, в нем осела вся городская пыль.
– Много вина и много воды, – заказали они сразу по приходу.
Они выбрали столик на открытой террасе, под сводом из горящих гирлянд. Их свет был так ярок, что затмевал собой звезды. Вселенная в миниатюре.
– Как меня доконала эта жара! – вытер с шеи пот Оскар. Он выглядел уставшим и чуть румянее, чем обычно.
– Хочешь, можем остаться здесь на пару дней? – предложила Лидия.
– Хочу. Вообще, хочу в отпуск. Все вместе, втроем. На какой-нибудь экзотический, неизвестный туристам остров. Или в круиз. Так, чтобы часами сидеть у бассейна, пить коктейли, а по вечерам носить белый костюм. Мартин, у тебя есть белый костюм?
– Только брюки, и то поварские.
– Видишь, у меня нет даже таких! Впрочем, мне даже в круиз не надо. Достаточно просто быть с вами. – Оскар зажмурился на мгновение, – Никогда я не был так счастлив, как сейчас, и даже не мог подумать, что когда-либо буду. Не знал, что жизнь может быть настолько хороша. Что возможно примирить непримиримое. Что можно быть в мире с собой, и при этом не чувствоваться себя преступником по отношению к другим.
Вино еще не принесли, но Оскару оно было и не надо.  Его пьянило  собственное счастье, такое молодое, такое игристое. Оно придавало всему призрачный оттенок невесомости, как будто все происходящее виделось ему во сне. Дорогое, такое родное лицо Лидии. И насмешливая улыбка Мартина. Оба они смотрели на него из сизой дымки иллюзорного далёка. Близкого и недостижимого.
– Дорогой,– коснулась его Лидия, – Тебе нехорошо?
– Мне прекрасно, – успокоил ее Оскар. В подтверждение своих слов он даже засмеялся. Так, как может смеяться только очень довольный человек. – Как хорошо играют музыканты! Точно: едем в путешествие по Латинской Америке! Говорят, в Буэнос–Аэресе танго играют в каждом кафе, а в Рио – сальсу.
Трио из аккордеониста, пианиста и скрипача и вправду было в ударе. Одно за другим они играли популярные мелодии.
– Идем, идем потанцуем, – поднялся было Оскар и снова сел, – Черт, мое сердце сегодня не со мной. Мартин, прошу тебя! Потанцуй с моей женой!
– С удовольствием. Только я не умею.
– Так даже лучше. Я уже и сама забыла, как это делается, – успокоила его Лидия. В последний раз она танцевала еще до аварии – все равно, что в прошлой жизни.
Они вышли в круг, где уже танцевало несколько пар.
– Двигайтесь вместе со мной, и все будет хорошо, – Лидия положила руку Мартина себе на талию.
Происходящее было неправдоподобно хорошо. Вечер, россыпи огней, живая музыка. С каждым движением Мартин вел все уверенней, и скоро помощь ему уже была не нужна. Доверившись партнеру, Лидия прикрыла глаза. Окружающее пространство отошло на второй план. Оно добавляло глубины и совершенно не мешало настроению момента.  Лидии была счастлива. Счастлива до такой степени, что, заметив, как перекривилось от внезапной боли лицо ее мужа, она не сразу поняла почему. Только отметила про себя, что он валится на пол и тащит за собой  скатерть со всей стоящей на ней посудой. 
– Оскар! Оскар! – закричала она, поняв, наконец, что происходит.
Ее крик перекрыл музыку и та сразу оборвалась. Несколько человек, включая ее и Мартина, бросились к лежащему. С момента падения прошла доля секунды, но, перевернув его лицом вверх, они поняли, что  сделать было уже ничего нельзя. Оскар был мертв, и остекленевший взгляд его улыбающихся глаз не оставлял им ни малейшей надежды .
– Ну кто-нибудь! – закричала Лидия, – Кто-нибудь! Помогите! 

Глава 9

Последовавшие два дня длились целую вечность. По еврейским традициям похороны должны были состояться на следующий же день, но, учитывая, что все случилось поздним вечером субботы, их удалось отодвинуть на понедельник. Все это время преданная Аннетт занималась организацией похорон, а Мартин безуспешно пытался разыскать Росса. О его местонахождении не знал никто. Заехав на ипподром, обойдя все известные ему клубы и неоднократно постучав в дверь его квартиры, Мартин смог только выяснить, что Росс уехал куда-то за границу, но куда и с кем, сказать никто не мог.
– Росса не будет, – сообщил он Лидии, перед выездом в синагогу.
На нее было лучше не смотреть. Сразу после смерти Оскара, на той же террасе, с ней случился припадок. Чтобы вернуть Лидию к реальности, врачам скорой помощи пришлось дать ей двойную дозу противосудорожного и столько же седативного, и теперь Лидия производила впечатление человека, спящего с открытыми глазами.
Несмотря на короткое уведомление, проститься пришли многие. Вместе они заполнили помещение синагоги всеми оттенками черного, как будто в неё залетела стая воронов. Пришедшие были представителями старой элиты Мельбурна. Все они знали друг друга всю жизнь, сосуществовали в одном контексте, когда-то ярком и шумном, а в последнее время все больше погружающимся в черно-белые тона. Потеря одного из своих была их общей потерей. Оплакивая Оскара, каждый из них плакал о приближении собственного конца – событии неминуемом, и при этом не менее печальном.
Мартин сел рядом с Лидией,  по умолчанию заняв место, которое раньше принадлежало Оскару. Он не мог избавиться от чувства, что все произошедшее – его вина. Кто знает, сколько бы прожил Оскар, не пересекись их пути. Возможно, столько же. А возможно, на несколько десятилетий дольше. Он мог встретить свой конец немощным стариком в теплой постели, успевшим завершить все дела. Мог пережить жену, помириться с сыном, окончательно состариться и удовольствоваться тем безмятежным покоем, который доступен только спящим младенцам и впавшим в маразм старикам. Все это непременно случилось бы, закрой Мартин тем вечером кафе на несколько минут раньше.
В помещении было душно, но его бил озноб, такой сильный, что сводило руки. Было ощущение, что вот-вот, и синагога превратится в зал суда. Раввин станет судьей, присутствующие – свидетелями обвинения. Вместе они признают Мартина виновным в непреднамеренном убийстве и назначат в наказание вечные муки.
– Я выйду на секунду, – шепнул он на ухо Лидии.
Ему хотелось на свежий воздух, и, бесшумно пройдя между рядами, он вышел на крыльцо. Курящий водитель катафалка вопросительно посмотрел в его сторону:
– Нет. Еще не скоро, – понял его Мартин.
Он чувствовал себя подсудимым, отпросившимся из зала суда по нужде. В его распоряжении было лишь несколько минут. Немного дольше, и его отсутствия хватятся, и приставленный полицейский, ловко маскирующийся под водителя, применит силу, чтобы немедленно вернуть его в зал суда.
Мартин втянул в себя сухой, пахнущий разгоряченной зеленью воздух. Вся территория перед синагогой была заставлена машинами. Дальше у въезда виднелся временный парковочный указатель. “Парковка разрешена только для машин гостей, приглашенных на хупу ”, – издали разобрал надпись Мартин. Ему стало смешно. Должно быть, какой-то служитель перепутал указатели, и, вместо похоронного, выбрал тот, что использовался в дни свадеб. В соседстве с катафалком он смотрелся нелепо, и Мартин пошел его убрать.
Перевернув знак правильной стороной, он выглянул за ворота: вся улица была укутана в сиреневую тень цветущих акаций. Цветов было так много, что все вокруг смотрелось выкрашенным одной краской: и тротуар, и крыши домов, и припаркованные у обочины автомобили. Сиреневые собаки лежали на сиреневой траве. Сиреневые дети раскачивались на сиреневых качелях. По сравнению с серо-черной гаммой синагоги, это было похоже на мираж, и Мартин, сам не отдавая себе отчета в том, что делает, сделал шаг навстречу. Он не собирался уходить, не собирался бежать. Только хотел потрогать этот сиреневый рай наощупь. Хотел удостовериться, что он не обман, что, несмотря на конечность существования, кто-то где-то может и смеяться, и радоваться, и по-стариковски копошиться в саду, и по-детски забирать у собаки мяч.
Жизнь была такой же реальной, как и смерть, только намного светлее  и лучше. А если так, настолько уж будет велика его вина, если он отдаст ей предпочтение?

Он не вернулся, вместо этого дойдя за несколько часов прямо к себе домой. Там, поднявшись на второй этаж, он сначала позвонил, потом заколотил в дверь своего джазового соседа, и, когда тот, с заспанными после ночной работы глазами, впустил его к себе, упал на стоящий прямо у входной двери стул.
– Ты вечером работаешь? Нет? Ну и хорошо. Давай напьемся, так чтоб душа вон?

Глава 10

Последовавшее похмелье было тяжелым. Отодвигаемое пару дней кряду, оно принесло с собой головную боль и сердечный разлом. Развеявшийся сиреневый туман оставил после себя пустыню, единственным живым существом в котором была Лидия. Насчет себя, Мартин был не уверен. Казалось, он начал умирать еще в ресторане с Оскаром и окончательно скончался в момент бегства. По крайней мере, с таким объяснением многое становилось ясным. И посиневшее лицо в зеркальном отражении, и могильная тяжесть, лежавшая на душе.
Извинение перед Лидией стояло первым на очереди, и Мартин  принес бы его немедленно, если бы совсем некстати не уволились сразу два его официанта. Потом не закрылся многолетний поставщик, потом окончился сезон отпусков и в кафе снова стало много посетителей. Повседневность захватила Мартина с цепкостью колючника и отпустила, когда желание объясниться уже перестало быть срочным.
Это совпало с той неделей в середине осени, когда на смену тихой, по-царски теплой погоде пришел холод, и зарядил давно отсутствовавший дождь. Он напомнил Мартину, что примерно в такую же погоду год назад он впервые увидел Оскара, и от мысли, что все было так недавно, ему стало больно.
Давно замечено, что человека тянет вернуться в те места, где ему когда-то было хорошо. Родительский дом, место встречи с первой любовью, особенный, навсегда запомнившийся отдых – память хранит такие воспоминания в самом интимном углу. Для человека они служат доказательством существующего где-то счастья, отдохновением в битве ежедневности. “Стоит только  вернуться в то место, и все случится заново”, – убеждает себя он, когда жизненные обстоятельства отказываются подчиняться его воле, и бросается в прошлое с решительностью сумасшедшего.
Чем прохладнее становилось, тем больше думал Мартин о Финчах. Думал, стараясь отделить начало его отношений с ними от их конца. Он успокаивал себя тем, что, помимо смерти и трусости, в этой истории было и много радости. Воспоминания о той радости еще грели его закатным светом, и, расслабившись от его тепла, Мартин поехал на знакомую Хай стрит.

Была суббота. Вечер. Из всех торговых точек работали одни рестораны. Мартин шел, пытаясь вызвать в себе ту праздность, которую испытывал в тот день, когда впервые увидел Оскара в его салоне, а слышал, при этом, одно свое клокочущее сердце. Чем меньше расстояния оставалось до салона, тем больше он нервничал.
Мартин сам не знал, что хотел там увидеть. Живого Оскара? Освещенную электрическим солнцем витрину? Любимую люстру из  богемского хрусталя? Ничего из этого не было возможным. Оскар уже два месяца, как лежал на еврейском кладбище, салон в такой поздний час уже был закрыт. Тем большим было его удивление,  когда он увидел Лидию, запирающую входную дверь. Она стояла на ступеньках, и в сумерках не могла попасть ключом в замочную скважину. В какой-то момент ее рука задрожала, и связка ключей со звоном упала на асфальт.
– Я помогу, – подбежал к ней Мартин.
В первую секунду Лидия его не узнала, а, узнав, без благодарности забрала ключи. Закрыла магазин и пошла прочь.
– Лидия, подождите!
На улице было немного прохожих, и на его крик оглянулись все. Кроме Лидии.
– Прошу вас! Мне надо с вами объясниться, – зашагал за ней следом Мартин. – Миссис Финч, не сердитесь! Я сам не знаю, что на меня тогда нашло!
Лидия брезгливо отдернулась.
– Не думала вас снова увидеть.
Ее лицо выражало все ту же пустоту, что так поразила Мартина в день похорон. В вечернем полумраке она напоминала призрака.
– Простите меня, что сбежал, – отвел взгляд Мартин.
Они пошли вместе, так близко друг к другу, что в вечернем свете их можно было принять за пару. Жена была недовольна мужем и поэтому держалась на пол-корпуса впереди, муж виновато плелся следом. В какой-то момент между ними врезалась группа пассажиров, вышедших с остановившегося рядом трамвая, и Мартин чуть не потерял Лидию из вида.
– Лидия! Миссис Финч! Прошу: не спешите! Вы так быстро идете!
– Холодно, – бросила через плечо она.
Они свернули с центральной улицы в боковую, оттуда в еще одну, через несколько сот метров вышедшую  непосредственно к тупику Финчей. Там редкие фонари сразу превратили вечер в ночь, и, впервые за всю дорогу, Лидия замедлила ход, чтобы быть поближе к Мартину.
– Вы теперь сами в салоне работаете? – прервал он молчание.
– С Аннетт.
Они дошли до дома, и Лидия открыла калитку. Мартин пропустил свою спутницу вперед, а остался стоять на улице.
– Простите меня, – повторил он ей в спину, – Я  должен был прийти намного раньше.
С первыми шагами по дорожке на крыльце автоматически зажегся свет. 
– Зайдете?
– Да.
Дом Финчей снился ему по ночам. Мартин отдал бы полжизни, чтобы оказаться в нем снова. Сейчас в середине царил идеальный, как будто устроенный напоказ порядок. Похоже, из всех комнат первого этажа Лидия пользовалась только кухней. Вряд ли это особенно отличалось от того, что было при Оскаре – им двоим нужно было не намного больше места – но теперь Лидия даже не считала необходимым открывать в комнатах ставни.
Они прошли на кухню, и Лидия разогрела то немногое, что было в холодильнике. Они сели на противоположных концах стола и, встретившись взглядами, поняли, что  думают об одном и том же: их знакомство, этот вечер и совместный ужин был возможен только благодаря Оскару. Сейчас он сидел невидимым третьим по середине и наблюдал за происходящим своим фирменным ироничным взглядом. Он потирал руки от удовольствия: их встреча все-таки состоялась.
– Росс нашелся? – первым прервал молчание Мартин.
– Да. Месяц спустя.
– Где он был?
– В Тайланде.
– Тайланде…, – с завистью повторил Мартин. – Говорят, там красиво... Как вы, Лидия?
– Нехорошо,  – призналась она. – Оказалось, без Оскара я недееспособна.
– Что вы имеете ввиду?
– Я томлюсь дома, я бесполезна в магазине. Аннетт мое присутствие раздражает. Будь ее воля, она, должно бы, предпочла видеть меня там как можно реже.
– Две хозяйки в одном месте?
– Что-то вроде того. Я не знала, но, как оказалось, в последний год Оскар там почти не появлялся. Куда он уходил каждое утро?
– Ко мне. Ему нравилось сидеть у меня в кафе.
– Делая что?
– Болтая.
Лидия выглядела намного старее, чем помнил ее Мартин, с темными кругами под глазами и глубокими морщинами вокруг рта. В ее волосах просматривалось много седины – было видно, что вдова Оскара за собой не следит.
– Я думала, что знала Оскара, – после паузы призналась она. – А, оказалось, не знала вовсе. Как много он от меня скрывал! Вот скажите: он вам говорил, что салон уже четыре года, как убыточен?
– Да.
– А что здание продано, и теперь мы его лишь арендуем?
– Тоже.
– Поздравляю. Значит, он доверял вам больше, чем мне.
–Давайте не будет устраивать соревнование. Оскар не говорил всего вам, потому что не хотел расстраивать. В то же время он был откровенен со мной, потому что нуждался в поддержке.
Лидия скептически сжала губы. Несложно было догадаться, что она чувствовала себя уязвленной и хотела найти виноватых.
– Оскар вас очень любил. Не сомневайтесь.
– Откуда вам знать?
– От него самого. Вы не представляете, как часто он мне это говорил. 
– Правда?
– Конечно.
Лидия не нашла, что ответить. Она уже была ни в чем не уверена.
– Вы скучаете по Оскару? – спросила она.
– Конечно.
– Сильно?
– Ужасно.
– Я тоже, – расплакалась она. Выпавшая из ее рук вилка со звоном ударилась об пол.
– По нему невозможно не скучать, – пересел к ней поближе Мартин. Собственное циничное сердце не позволяло ему оплакивать потерю так же искренне, как это делала сейчас Лидия. Максимум, на что оно было способно, – это стать убежищем для раненого другого.
Он снял с себя пиджак и набросил его на плечи Лидии. В его большом размере она сразу стала похожа на старую девочку. Жалкую и одинокую.
– Расскажите мне об Оскаре, – сквозь слезы прошептала она.
– Что именно?
– Все, что хотите. Расскажите мне о вашем романе.
Мартин нечего было терять. Его отношения с Оскаром были настоящей любовью, и если требовалось о ней рассказать, он мог это сделать с чистым сердцем. С чего начинать не имело значения, поэтому он начал с начала. Лидия слушала, не перебивая. Ее взгляд был устремлен в темноту за окном, от нее пахло сердечными каплями. Их запах напоминал Мартину о ее муже, и его голос поневоле дрожал.
Он вспомнил промокшего человека, постучавшегося в дверь его кафе, их немногословное знакомство, невероятную случайность второй встречи и последующие за ней другие.  Он не скрывал правды, не утаивал подробностей, не пытался представить их отношения ничем другим, кроме того, чем они на самом деле были – любовью двух мужчин.
Это был странный монолог. Мартин говорил с остановками, паузами, проживая свои воспоминания дважды: сначала в мыслях, потом на словах. Они давали иллюзию, что Оскар еще здесь, рядом, так близко, что достаточно протянуть руку, чтобы дотронуться до него. “Расскажи ей еще. И о наших поездках в горы тоже”, – слышал он голос Оскара.
Постепенно Лидия успокоилась, и начала слушать Мартина, как слушает благодарный слушатель хорошего рассказчика.
– Как это похоже на него, – соглашалась она порой. – Именно таким он и был.
Они просидели за столом далеко в ночь, так что, когда Мартин окончил свой рассказ, Лидия была слишком уставшей,  чтобы самой дойти до спальни.
– Я вас отведу, – помог ей Мартин.
Он чувствовал себя на удивление спокойным, как будто состоявшийся разговор не забрал последние силы, а, наоборот,  восстановил затраченные ранее. Он поступал так, как подсказывало ему сердце, и при этом знал, что поступает правильно.
Мартин отвел Лидию наверх. Помог ей лечь, потом вернулся на кухню и убрал со стола. Перед уходом заглянул в полупустой холодильник и отметил, что надо купить.
На сердце было у него легко. Мартин уходил, точно зная, что еще вернется.

Глава 11

Тот вечер стал первым из многих. Салон Финчей закрывался в шесть, кафе Мартина на час раньше, и сразу после закрытия, он ехал к Лидии, чтобы отвезти ее домой. Особой нужды в этом не было, но, каждый раз заходя в салон, Мартин видел, что его ждали.
– Наконец, – с очевидным облегчением в голосе  ворчала Аннетт.
Длительное пребывание с Лидией давалось ей нелегко – три последних десятилетия она проработала бок о бок с Оскаром. Как у всех многолетних сотрудников, у них был свой устоявшийся режим: совместный кофе по утрам, ранний ланч для нее, поздний для ее босса. Потом Оскар уходил домой, и Аннетт могла распоряжаться оставшимся временем, как считала нужным. Немного уборки, немного вязания, периодическая продажа. Работать с Оскаром было одно удовольствие. С появлением же  в салоне его вдовы, Аннетт приходилось подстраиваться заново –  нелегкое задание для пожилой женщины.
– Отвлекли бы вы ее от магазина, – с надеждой шептала она Мартину, – Ей-богу, уйду на пенсию, пусть тогда уже сама со всем разбирается.
Мартину ее было жалко. Несмотря на свой тучный авторитетный вид, Аннетт производила впечатления человека сентиментального. Салон был для нее таким же детищем, как он был для Оскара. Сейчас их ребенок болел, и у нее не было ни сил ни желания смотреть еще и за кем-то третьим.
– Дорогая Аннетт, без вас салон не выживет. Давайте, я лучше буду периодически забирать миссис Финч раньше.  А вы будете держать бизнес на плаву,  – полушепотом отвечал ей Мартин.

Он сам себе удивлялся. Он, всю жизнь избегающий ответственности за другого, теперь брал ее на себя с радостью, как будто она не придавливала его к земле, а, наоборот, давала крылья. Он проводил время с Лидией, потому что этого хотел бы Оскар. Он проводил время с Лидией, потому что этого хотелось ему самому. Второй раз за короткое время он снова не боялся привязаться к другому человеку. И делал это, не рассчитывая получить что-либо взамен.
Он заезжал за Лидией часто. В дни, когда у нее были консультации в больнице, она заходила к нему в кафе сама. Вместе они или ехали куда-то поужинать или возвращались к ней дом, перед этим заехав в супермаркет за продуктами.
Поначалу Мартин боялся, что Лидии будет с ним скучно. Их интересы лежали в разных сферах, их жизненный опыт не имел точек соприкосновения. Но, видно, одиночество Лидии было больше ее интеллектуальных запросов, и темы для разговоров находились сами по себе.
– Чьи все эти картины? – мог спросить ее Мартин, для разнообразия настояв на ужине не на кухне, а в столовой, и следующие несколько часов ему оставалось только слушать.
Дом был предметом ее гордости. Все то время, пока Оскар занимался салоном, она занималась домом, обустраивая его с тщательностью самого требовательного декоратора. Каждая вещь – стул, картинная рама, подушка на диване, цветок в букете на комоде – были подобраны ею лично. Куплены, поставлены, выверены.
– Как же я любила это дом раньше! И как же я не люблю его теперь! – в один из таких разговоров вдруг вырвалось у Лидии. – Когда я в нем одна, я чувствую себя, как в тюрьме. Одиночной камере.
– Вам хочется куда-то вырваться?
– Очень!
Дальнейшей просьбы не требовалось. Мартин начал вывозить Лидию в театры. Сначала с опаской, дальше притворным равнодушием опытного театрала. Его собственный опыт посещения подобных мест был ничтожен, и, в первый раз купив билеты в Хамер-холл, он изрядно нервничал. Что надеть? Как себя держать? Он догадывался, что в академической обстановке Лидия будет себя чувствовать, как рыба в воде, в то время как он – рыбой, выброшенной на берег. Однако, пара стопок коньяка, опрокинутых перед выходом, помогли ему разрешить эту проблему, и в театре он был достойным спутником женщины, по случаю выхода в свет надевшей одно из своих самых красивых платьев. Как быстро выяснил для себя Мартин, классическая музыка его не привлекала. Вместо нее он получал удовольствие от самого присутствия среди преуспевающих, нарядно одетых людей. На парковке при театре его Audi удачно вписалась между другими хорошими машинами. Костюм, так долго провисевший без дела в шкафу, оказался именно таким, как требовалось. Мартин сидел в партере, под потолком, выполненном в виде скатывающегося с небес стакатто, и не мог поверить, что всё происходящее – нарядная публика, Лидия, настраивающийся оркестр – происходит именно с ним, с тем, кого в детстве объявили умственно отсталым. “Жизнь удалась”, – беззвучно шептал себе Мартин, – “Жизнь удалась”.
– Все в порядке? – уже при первом выходе в театр заметила его отсутствующий и при этом мечтательный вид Лидия.
– Давайте ходить сюда как можно чаще, – не стал вдаваться в подробности Мартин, – Оказывается, я обожаю театр.
И они начали ходить. На каждую премьеру, каждый концерт, так часто, что скоро Мартин купил годовой абонемент, а у Лидии окончились наряды.
– Я хочу, чтобы ты помог мне выбрать новое платье, – попросила она Мартина и отвезла его к своей портнихе.

Салон Мадам Жори располагался на “французском” конце Коллинз–стрит, между бутиками Луи Виттон и Шанель. У посетителей бутиков такое соседство вызывало вопросы, истинные же поклонники стиля  знали: одежда, которую шила мадам Жори, была если не лучше, то по меньшей мере ничуть не хуже известных марок.
В ее салон нельзя было зайти прямо с улицы, в нем не толпились покупательницы и не бывало распродаж. К мадам Жори приходили строго по времени. Клиент заходил, его приветствовали как единственного и самого желанного, после чего входная дверь запиралась на замок.
Лидия знала мадам Жори всю жизнь. Сначала как Эмму, ученицу своей матери, первой мадам Жори, потом, как владелицу салона. Все свои наряды Лидия заказывала только здесь. Ее клиентская карточка уже давно превратилась в папку, все мерки были выверены до миллиметра, все пошитые вещи зарисованы. Все прошлые годы она приходила сюда или с Оскаром или сама, но еще никогда с незнакомым мужчиной.
– Что тебе понравилось сегодня? – спросила ее мадам Жори, после того, как две манекенщицы продемонстрировали новые модели.
– Не знаю. Мартин, тебе что-то приглянулось? – ушла от ответа Лидия.
Они просмотрели показ, сидя в креслах перед маленьким подиумом, каждый с чашкой чая в руке. При этом Лидия сидела по центру, а Мартин и мадам Жори по бокам от нее. По приходу, Лидия представила Мартина как своего друга, и, судя по взглядам, которые бросала в его сторону портниха, это было истолковано вполне определенным образом.
– “Быстро устроилась”,  – читалось в тех взглядах.
– “Не твое дело”, – мысленно отвечал ей Мартин.
Он чувствовал себя не в своей тарелке. Так сложилось, что женское общество было ему чуждым по жизни.
– По-моему, то синее, в самом начале, было красиво, – сказал он вслух.
– С косым вырезом? Да, я тоже обратила на него внимание, – согласилась с ним Лидия, – А цвет? Ты думаешь, мне пойдет синий?
– По-моему, даже очень.
Они попросили снова показать им понравившееся платье, и Лидия приложила синюю ткань к лицу.
– Ты прав. Тем более, что у меня никогда еще не было платья такого цвета. Заказываю!
Мадам Жори деликатно понизила голос до полушепота:
– Хочешь сначала узнать стоимость?
– Ни к чему, – ответил за Лидию Мартин, – Я заплачу.
Он мог только догадываться, сколько стоило заказать наряд в таком салоне, но вид вытянувшегося лица мадам Жори того стоил.
– Спасибо, дорогой, – выразительно посмотрела на него Лидия, – Ну, Эмма! Мерки снимать будем или нет? У нас еще столько дел!

Рассмеялись они, уже выйдя на улицу. Так сердечно, как могут вместе смеяться только очень близкие люди. Это был их мир, их отношения. Случайные, вынужденные и при этом единственно значимые. И пусть со стороны они казались недоразумением – бог с ним! Главное, этот мир включал их двоих, и в отличие от многих других, все происходящее в нем было искренне.
– Представляю, что она будет обо мне говорить, – взяла Лидия Мартина под руку. – Не переживай. Я верну деньги.
– Ни в коем случае. Это мой вам подарок.
– По какому поводу?
– Просто так.
Лидия с благодарностью погладила  его по рукаву.
– Мне очень приятно.

Готовое платье забрали через две недели, и в первый раз Лидия надела его на выставку художественных панно эпохи арт-деко. Появление вдовы Оскара Финча там привлекло к себе внимание, и в течении всего мероприятия к ним подходили поговорить разные люди. По совокупности внешних признаков все они принадлежали к одному музейно-художественному кругу. На Мартина эти люди смотрели с холодком,  в беседе обращались в основном к Лидии. Мартину это было только на руку: спроси его кто-то, что он думает по поводу всех этих экспонатов со старых трансконтинентальных кораблей, и он бы не знал, что ответить. Как он понял, все выставленные панно первоначально состояли из нескольких панелей, но на выставку лишь некоторые из них попали полностью. Очевидно, остальные были повреждены в процессе демонтажа после списания кораблей в утиль. Уцелевшие фрагменты долго пылились на складах и задних дворах антикварных салонов, пока кто-то не отыскал их и не решил показать публике как пример декоративного искусства начала двадцатого века.
Оставив Лидию в обществе друзей, Мартин переходил от одного фрагмента к другому, мысленно представляя, как могло бы выглядеть целое. Разрозненные, они вызывали в нем жалость: пережившие своих собратьев одиночки.
– Не знаю как вас, а меня здесь укачивает, – остановился рядом с ним какой-то мужчина. По росту он не доставал Мартину и до плеча, но был упитан и краснолиц.
– Мне все равно, – признался Мартин. – Я здесь в качестве сопровождающего.
– Да, я знаю. Вы спутник миссис Финч. Я сразу понял, что вы не имеете отношения к искусству.
Его прищуренный, с хитринкой взгляд был неприятен, и Мартин мысленно принял защитную стойку.
– У вас ко мне какой-то вопрос?
– И да и нет, – замялся толстяк. Он оглянулся по сторонам и кивнул на свободный диван в углу,  – Давайте возьмем по коктейлю и присядем вон там.
Остановив проходящего мимо официанта, он взял с его подноса два бокала и жестом пригласил Мартина следовать за собой.
– Я вас слушаю, – сказал тот, когда они сели.
– Сразу к делу, да? Тогда позвольте мне себя представить: Морган Джонс.
Он сделал паузу, позволяя Мартину выразить свое удовольствие от встречи, но тот промолчал, и Морган Джонс вынужденно засмеялся.
– Хорошо, хорошо. Вижу, вы человек дела. Я тоже, и могу с гордостью сказать, что мое имя известно многим. Я арт-дилер, владелец антикварного салона в Сиднее. Сейчас думаю открыть еще один такой же в Мельбурне. А лучше купить. Вы не знаете, миссис Финч уже решила, когда будет продавать свой бизнес?
Он задал свой вопрос, наклонившись к Мартину практически вплотную.
– С чего вы взяли, что она собирается его продавать? – удивился тот.
– Ну а как же? Конечно! Сама она с ним не справится, а наследник, как я понимаю, антиквариатом не интересуется.
– Откуда вам это известно?
Морган Джонс загадочно улыбнулся:
– Скажем так: я провел подготовительную работу и знаю, о чем говорю. Дорогой Оскар – земля ему пухом! – был отличным знатоком искусства и не очень хорошим бизнесменом. Его последние приобретения были сомнительны и вряд ли принесли какую-либо прибыль.  Хорошие времена салона Финчей остались в прошлом, в интересах самой миссис Финч продать его как можно раньше. Я готов его у нее купить.
– И зачем вы говорите об этом мне?
– Потому что знаю. Знаю, что с миссис Финч вас связывают нежные отношения, что она вам доверяет. И значит, как друг, вы можете помочь ей принять верное решение.
Мистер Джонс очень старался произвести впечатление доброжелателя, но, когда он улыбался, у него заплывали глаза, и он становился похожим на змея. Таким, как он, Мартин не доверил бы и  ключа от уборной.
– И сколько вы готовы заплатить за мое посредничество? – спросил он вслух.
– Три процента, если вы убедите ее отдать мне салон за полтора миллиона.
Ничтожность предлагаемой суммы рассмешила. Было ясно, что Мартина принимали за того, кем он не был:  этаким жигало, пристроевшимся к богатой вдове с целью лёгкого заработка. Ну что ж, придется разочаровать.
– Минимум двадцать, – не задумываясь отказал Мартин.
– Помилуйте! Столько не берут даже бизнес брокеры!  Три процента – это знаете сколько? Почти  пятьдесят тысяч! У вас же, если я не ошибаюсь, есть свой бизнес, кафе? Ну так посчитайте, сколько килограммов кофе вам надо продать, чтобы заработать такие деньги?
– Боюсь, вы  зря теряете время. Я вам не помощник, – резко поднялся с дивана Мартина. Этот разговор перестал привлекать его даже в виде шутки – уж слишком хорошо был осведомлен его собеседник об его делах.
– Не отказывайтесь,  – подскочил вслед за ним Морган Джонс. – Вот моя карточка. Буду благодарен, если вы расскажите миссис Финч о моей заинтересованности. При этом, как вы сами понимаете, наш маленький договор лучше оставить между нами.
Он больше не улыбался, наоборот, в его взгляде поблескивала сталь.

Разговор оставил неприятный остаток. Лучше всего было просто о нем забыть, но угроза, которую услышал Мартин в словах Моргана Джонса, насторожила.
– Как обстоят дела в магазине? – спросил он у Лидии на обратном пути. Она, как обычно, сидела сзади по диагонали от него, так что Мартин видел ее отражение в зеркале заднего вида.
– Не очень.
– То есть?
– Боюсь, наш семейный бизнес несется к банкротству со скоростью поезда, начавшего спуск с горы. С каждым месяцем все быстрее.
– Даже так… И что вы собираетесь с этим делать?
– Не знаю. Могу начать взымать плату за вход – все равно к нам приходят только поглазеть. Так хоть буду зарабатывать на билетах.
Ее шутка предполагала смех, но Мартину было не смешно.
– Вы не думали его продать?
– Конечно, нет! Оскар бы на это никогда не пошел.
– Думаете, он бы предпочел позволить бизнесу сойти на нет?
Лидия недовольно поджала губы.
–  Откуда я знаю? 
С досады она заерзала. Нетрудно было догадаться, что  разговор ей неприятен, и она предпочла бы его прекратить.
– По-моему, это неправильно, – помолчав, продолжил все-таки Мартин. – Бизнес надо или продать или постараться вдохнуть в него жизнь. Не стали же бы вы также безучастно наблюдать за тем, как умирает человек?
– Вы думаете о карьере врача? –  ушла от ответа Лидия.
– Нет. Я думаю о том, как спасти ваш бизнес.
– Не тратьте время зря. Время антиквариата ушло. Антиквариат не покупается не потому, что нет желающих, а потому что у желающих нет возможности его купить.
Она сказала, как отрезала, и Мартин понял, что продолжения не последует. Он уже жалел, что затеял этот разговор. Не к месту, не вовремя, зря. Несмотря на всю  их сердечную дружбу, в отношении бизнеса Лидия держала его на расстоянии вытянутой руки и не собиралась подпускать ни на йоту ближе.
Они оба замолчали, и от тишины небольшой автомобиль стал размером с тот самый трансатлантический корабль. Мартин был на его носу, Лидия – на корме. Со скоростью восьмидесяти километров в час они двигались в общий порт назначение и оба противились прибытию.
Приехав, он помог Лидии выйти из машины. Удостоверился, что она зашла в дом и закрылась на замок. У дверей ее встречал Оскар. Он выглядел озабоченным и приветствовал Мартина слабым взмахом руки. Мартин едва сдержался, чтобы не помахать в ответ. Если бы он только мог оставить прошлое в прошлом!

Глава 12

“Не твоя борьба! Не твоя! – настойчиво шептал Мартину  внутренний голос, – Уйди, отстранись, забудь! Забывал же раньше, забудь и сейчас!”
Аргументы били прямо в цель. Не раз уже спрашивал себя Мартин, зачем ходит в дом Финчей так часто. Оскара было не вернуть, Лидия его не интересовала. Вернее всего было бы отступить в сторону и позволить ситуации разрешиться без него. В конце концов, ему-то какое дело?
– Я запутался, – признался он отцу Джону, позвонив тому, чтобы услышать здравое мнение со стороны.
– Я слышу,  – прокашлял тот в ответ.
У священника – курильщика с шестидесятилетним стажем был очередной бронхит, и в трубке его кашель звучал, как помехи на линии.
– Что мне делать?
– Что ты сам хочешь делать?
Даже став глубоким стариком, отец Джон остался верен самому себе: ответственность была тем бременем, которое каждый нес сам.
– Хочу все исправить, взять в свои руки, убедить Лидию довериться мне.
– Уверен, что справишься?
– Да! Смог же я поднять свой бизнес. Смогу поднять и ещё один!
– Даже не разбираясь в его особенностях?
– Какое это имеет значение? Любое дело должно приносить деньги, и я знаю, как это сделать! Самоуверенно, да?
– Наоборот. Ты прекрасный бизнесмен, и знаешь о чем говоришь. Только почему тебя так волнует чужой магазин?
Мартин горько рассмеялся.
– Много бы я отдал, чтобы он был мне чужим! Но, увы! Думайте, что хотите, но Лидия и этот салон для меня – продолжение Оскара, а дороже его у меня не было никого в жизни.
Отец Джон издал сдавленный свист.  То ли полузакашлялся, то ли вздохнул. Особенности личной жизни Мартина уже давно не были для него секретом, и после стольких лет ему оставалось принять их за данность.
– А Лидия об этом знает?
– Что именно?
– О том, что ваше тесное общение – это лишь дань памяти о ее муже?
– Думаю, что да, – опешил от такой постановки вопроса Мартин. – По крайней мере, надеюсь. Конечно!
– Тогда прекрасно. Но смотри: не выдай желаемое за действительное. В конце концов Лидия все лишь живой человек. А, как ты знаешь, людям свойственен обманываться.
Священник замолчал, дав Мартину возможность посмотреть на ситуацию под новым углом. Возможно ли, чтобы вдова Оскара забыла с кем имела дело?
– Нет, никогда. Ни словом ни жестом не дал я ей повода подумать, что испытываю к ней какой-либо иное чувство, кроме симпатии, – подумав, ответил тот.
– Вот и славно, – согласился отец Джон.

Мартин повесил трубку первым. Расчёт на то, что разговор с наставником поможет разрешить сомнения, оказался неверен. Все прежние мысли остались при нем, при этом потеснившись местом еще и для новых.
Так уж сложилось, что он любил мужчин и был равнодушен к женщинам – это была аксиома. Точка! Он не нуждался в их компании, не страдал от их отсутствия. Если женщины и привлекали иногда его внимание, то только как обладательницы эстетической  красоты. Их виду радовался глаз. Красивый цветок,  живописный пейзаж, хорошенькая женщина.
Лидия к их категории не относилась. Она была старше его. Ее красота зияла изъянами. С ней Мартин не испытывал никаких желаний, кроме, пожалуй, одного: стоять на ее защите, несмотря ни на что. Лидия вызывала в нем жалость, и в ней, в этой жалости, он был сильнее и отважнее, чем в иной любви. Ради нее он мог идти дальше, чем сам того хотел, брать на себя больше, чем рассчитывал. Мартин относился к вдове своего любимого так, как мог бы относиться к своей матери, будь она у него. Это была любовь не имеющая никакой физиологической составляющей. Занявшийся огонь был ровным и мерным, и при желании его можно было легко затушить. Оставь же он его гореть, и исходящее тепло согрело бы его на всю жизнь, прошлую и будущую.

– Позвольте мне посмотреть на ваши финансы, – попросил он Лидию при следующей встрече.
– Зачем?
– Просто так. Может быть, я смогу помочь.
Увиденное не обрадовало. Дорогой фасад салона скрывал красные массивы убытков, кредиты и многолетнее падение оборотов. Оставалось только удивляться, что кто-то готов был выложить за такой бизнес больше миллиона.
– Морган Джонс хочет купить нашу репутацию, – объяснила ему Лидия, когда Мартин все-таки рассказал ей о состоявшемся разговоре. – Этого проходимца поймали за руку при продаже фальшивых «аборигенов» . С тех пор уважающие себя коллекционеры не хотят иметь с ним дела. Прими я его предложение, и через месяц имя Финчей было бы уже затоптано в грязь.
– Ясно. Но сути дела это не меняет: бизнес надо спасать. Пусть не продажей, чем-то другим. Вы же сами говорите, что в магазин приходят только поглазеть. Так давайте превратим его в художественную галерею, музей и будем брать деньги за посещение!
– Как вы себе это представляете?
– Легко! В вашей коллекции столько интересных вещей! Избавимся от всего ненужного на распродаже. Лучшее оставим.
– Где? Как? Здание заложено, оно нам больше не принадлежит! Не на улице же мы будем выставляться!
– Да, верно, – нахмурился было Мартин, – Об этом я забыл. Но – подождите – дом-то все еще ваш!
В подтверждение своих слов, он обвел широким жестом гостиную, в которой они в тот момент находились. Они сидели на диване в стиле Хепплуайт , рядом, на столике из красного дерева переливалась радужными огнями лампа раннего Тиффани. – Да во всем Мельбурне не найдешь такой роскоши!
– Не знаю. Я об этом не думала, – передернула плечами Лидия. На фоне гостиной она сама смотрелась частью интерьера: красивого, дорогого и при этом навсегда оставшемся в прошлом. На ее лице лежала тень сомнения. В предвечернем свете она была темной.
– Что вы знаете о нашем салоне? – глянула она на Мартина.
– В каком смысле?
– Например, в каком году он открылся?
– Ааа… не уверен.
– А как звали отца Оскара?
– Не знаю.
– Вот видите, первый же критик нас засмеёт. А бизнес Финчей был создан не для смеха. Наш салон – это детище двух поколений, история иммигрантов, начавших с нуля. Да, мы продаем и покупаем антиквариат, но при этом, мы его еще и любим. Как любим красоту, хороший вкус, стиль.  Я не могу просто передать бизнес в чужие руки и забыть. Мне легче его закрыть и обратиться в собес за пособием по безработице, чем увидеть, как кто-то другой использует его в своих неблаговидных целях.
Сказав это, Лидия прикусила уголок рта.  Где-то в глубине души она уже приняла конец их бизнеса за неизбежность и не видела смысла в продолжении борьбы. Если кто-то был с этим не согласен, заявлять об этом надо было прямо сейчас, пока она еще слушала.
Кроме Мартина, сделать это было некому, и он набрал в легкие побольше воздуха. 
– Вы правы, – сказал он, – Я действительно не знаком с миром антиквариата и я не знаю, что значит держать такой салон, как ваш. Закрывайте, продавайте – воля ваша. Чужие деньги меня не интересуют. Честно говоря, мне вообще мало до чего есть дело: привязанность – проявление слабости. По крайней мере, именно так я всегда считал. Вы, наверно, догадываетесь: в жизни у меня было много партнеров, и с каждым я расставался легко и без сожаления. Кто знает, проживи Оскар дольше, возможно, я бы расстался также и с ним. Но он умер. Я остался. И вы тоже. И теперь я пытаюсь исправить свершившееся.  Этого хотел бы от меня Оскар. Этого хочу я сам. Торговля искусством для меня закрытая книга. Но я знаю, как вести бизнес. Салон Финчей в своем теперешнем виден обречен. Его единственный ликвидный товар – имя. Если вы не хотите его потерять, доверьтесь мне.  Художественная галерея здесь, в этом доме – единственный возможный вариант спасения. Только послушайте, как звучит: “Галерея Финчей”! Уже за одно такое название можно брать по двадцать долларов с человека.
Он рассчитывал на улыбку, но Лидия ее не оценила.
– Где же я буду жить? Среди экспонатов?
– Мы снимем вам квартиру. В хорошем доме, в этом же районе. Все, что изменится – это адрес.
– Изменится вся моя жизнь, – не дала себя обмануть Лидия, – Не хочу ничего менять, стара я для этого. Пусть все остается так, как есть.
В ее словах был слышно смирение, и уже от одного этого Мартину захотелось биться не на жизнь, а на смерть. 
– Вам и не надо будет ничего менять. Хотите жить в этом доме – прекрасно, мы сделаем для вас отдельный вход. Хотите, будем открывать галерею только несколько дней в неделю, только в ограниченные часы! Я сделаю все, как вы хотите. Но умоляю: не сдавайтесь без боя! Если не для салона, то хотя бы ради памяти Оскара!
Лидия посмотрела на него с усмешкой:
– Не на то вы, учились, Мартин: такому красноречию позавидовал бы любой юрист.
– Значит, буду водить экскурсии, – облегчённо рассмеялся тот. – Главное скажите, вы согласны?
– Что мне еще остается?!

Глава 13

Самое трудное было сделано: решение принято. Оставалось его осуществить. Мартин взял на себя юридическую сторону, Лидия и Аннетт начали готовить магазин к переходу в новую ипостась. С обрушившейся на них горой дел, они перестали друг друга раздражать и направили энергию в единое русло. Вопреки опасениям, Аннетт восприняла идею галереи с положительно, особенно после того, как узнала о том, что на бизнес положил свой глаз Морган Джонс.
– Я проработала в этом салоне тридцать восемь лет, и скорее предпочту увидеть его закрытие, нежели позор, – тряхнула она своей седой шевелюрой. – Вы только не отправляйте меня на пенсию. Если надо, я буду работать даже бесплатно.
– Не беспокойтесь, до этого не дойдет. Вот увидите: галерея будет приносить прибыль, – заверил ее Мартин. – Надо только правильно все рассчитать. Отсортировать стоящие вещи от не имеющих ценности. Последние продать. Доллар – пять – неважно. Главное, избавиться от хлама.
У него самого голова шла кругом. Он не знал о музейном деле ничего, и при этом думал о нем постоянно. Терпеть не мог связываться с банками  и госучреждениями, и ходил к ним как на работу. Положение салона было таково, что, даже закрыв его, открыть галерею на освободившиеся средства было невозможно.  Требовался кредит, взять который Лидии было просто неоткуда. Имя Финчей еще имело золотое звучание, но уже не считалось финансовой гарантией. Единственным способом получить кредит было взять его под какой-нибудь другой бизнес, и, за неимением вариантов, Мартин заложил свое кафе. В момент подписания контракта, у него дрожали руки. Кафе у больницы было для него не просто источником дохода – оно было его жизненным достижением, гордостью, физическим подтверждением, что он сам чего-то стоил. Оно продолжало приносить деньги, даже после того, как со всеми своими делами, Мартин перестал в нем появляться. Им следовало дорожить, а вместо того он сам пускал его под нож. Объяснить это безрассудство можно было только одним: поднявшаяся волна перемен по своей силе была сравнима с цунами. Она несла и толкала Мартина дальше и сильнее, чем он сам того хотел.
– “Не оскудеет рука дающего”, – только успокаивал он себя, десять раз на день повторяя любимую фразу отца Джона.

Банк выделил сто тридцать тысяч, еще пятьдесят удалось выручить на распродаже. Дом освободили от всего лишнего, Лидии сняли жилье. Оставалось только объявить о закрытии магазина и организовать рекламную кампанию, когда грянул гром.
– Как хорошо, что я вас застала! – услышал в телефонной трубке Мартин голос Аннетт, случайно оказавшись у себя на работе в середине дня, – Приезжайте, скорей! Лидии плохо!
– Где она, дома?
– Нет, со мной.

– Что случилось? – спросил Мартин, доехав до магазина так быстро, как позволил траффик. Лидия дремала на диване в офисе с холодным полотенцем на лбу.
– Он ее когда-нибудь таки убъет, – ответила на это Аннетт. От волнения у нее трясся подбородок.
– Кто?
– Росс. Он приходил со скандалом, грозился сдать ее в дом престарелых. Я думала, у Лидии случится припадок прямо на месте.
– Что он хотел?
– Чтобы она не закрывала магазин, а продала его этому проходимцу Джонсу.
– Откуда он о нем узнал? Хотя да, понятно: два негодяя объединились. Теперь жди неприятностей.
– Он сказал, что объявит ее недееспособной и возьмет опекунство, – полушепотом добавила Аннетт. 
Мартин недоверчиво отмахнулся:
– Не посмеет.
– Посмеет.
– Не сможет.
– Очень даже сможет! – чуть не крикнула в ответ Аннетт. Она была красной от нахлынувших чувств и подскочившего давления, и, чтобы не разбудить Лидию, Мартин вытащил ее в коридор.
–Тише! Лучше объясните все толком!
– По закону, каждому эпилептику полагается иметь опекуна. Неважно, дееспособен он или нет. Пока был жив Оскар, нужды в этом не было. Теперь же место свободно. Росс ближайший родственник. При желании, он сможет стать опекуном в одночасье!
– Но это же ужасно! – пробил Мартина холодный пот, – Это положит конец всем нашим планам!
– Я всегда говорила, что этот ребенок был послан им в наказание. У него не получилось убить ее в первый раз, так он добъет ее сейчас, – добавила Аннетт.
– Что вы имеете ввиду?
– Вы что, не знаете, как Лидия получила эпилепсию? Она же попала с Россом в аварию. Тот была за рулем, Лидия рядом. Этот негодяй не вписался в поворот на эстакаде!
“Так вот откуда у Лидии столько шрамов на лице!”, – понял Мартин, представив, как все могло произойти. Беспечный, дьявольски-веселый сын и случайно оказавшаяся рядом с ним мать. Должно быть, она летела головой вперед, разбив собой лобовое стекло. Перед его глазами зажегся красный свет:
– Аннетт, я попрошу вас оставаться с Лидией, пока я не вернусь.  Мне надо отлучиться.
– Можете на меня положиться. Вы хотите его найти?

Мартин не ответил, выйдя на улицу в состоянии зарождающейся бури: он найдет Росса, даже если для этого ему придется перевернуть вверх дном весь Мельбурн. Он посмотрел на часы: три по полудни, среда. Для казино и ночных клубов еще рано, для ипподрома в самый раз. Кто знает: по средам есть скачки?
– Сегодняшний Геральд Сан, – купил он в ближайшем киоске газету.
Спорт был в конце. Мартин пропустил футбол и нашел столбец, посвященный лошадям. Так и есть: час назад на ипподроме в Колфилде начались скачки.
Доехать заняло десять минут. Еще две, чтобы найти машину Росса. Вызывающе-красная мазда с номерами “ROSS” стояла на парковке для постоянных клиентов – конечно, где же ей еще стоять!
Мартин купил билет и прошел на открытые трибуны. В зимний будень посетителей было немного: подсевшие на бега игроки и случайные, сидящие по одиночке зрители. Если Росс и следил за скачками, то не здесь – некомфортно. Скрытая для посторонних глаз зона VIP подходила ему гораздо больше и, заметив там движение, Мартин направился туда.
Закрытый зал был похож на лаундж в аэропорту. Мягкие кресла, открытый буфет, огромные мониторы. Наблюдающие за скачками стояли в группах и очевидно болели за разные конюшни.
– Я могу вам помочь? – обратился к Мартину портье.
– Да, мне нужен во-он тот человек, – с задержкой ответил он.
Он узнал Росса со спины: такие же волосы, как у отца.
– Подождите здесь.
Портье прошел к Россу и прошептал тому что-то на ухо. Тот удивленно посмотрел в сторону входа, и увидел Мартина, сказал что-то в ответ.
– Мистер Финч не хочет вас видеть, – передал Мартину портье.
На его лице читалось плохо скрытое превосходство, как будто, показывая Мартину на выход, он сам утверждался в своей маленькой власти.
– “Ну, значит, будет по-плохому”, – понял Мартин и отодвинул портье в сторону.
– Куда вы пошли? Вам же сказали!
Его кудахтанье Мартин оставил позади. Он все еще надеялся убедить Росса выйти, и, широким шагом пройдя через зал, хлопнул того по плечу:
– Нам надо поговорить. Давай отойдем.
– Отвали.
– Серьезно…
– Да пошел ты! С какой стати я буду с тобой говорить? – сбросил с себя его руку Росс.
– Выйдем!
– Исключено!
– Ладно, – уступил Мартин. Спиной он чувствовал, что за ним наблюдают и вот-вот попросят убраться. Надо было спешить. – Слушай меня внимательно, Росс: оставь мать в покое. Она тебе ничего не должна.
– Не твоего ума дело, – посмотрел поверх него Росс, – Вообще, чего ты пристал к нашей семье? Сначала с отцом мутил. Теперь переключился на мать. Хочешь примазаться к нашим деньгам? Не получится: я таких проходимцев, как ты, вижу насквозь!
Его дыхание пахло алкоголем. Видно, он уже успел залить в себя пару порций.
– Росс, послушай: магазин закрывается. Хочешь ты того или нет. Все уже решено: договор аренды разорван,  разрешения на открытие галереи получены. Имя Финчей продано не будет. Можешь  так и передать это своему дружку Джонсу.
– Ну ты и наглец! – разозлился в ответ Росс, – С каких пор ты стал говорить от лица Финчей? С каких пор стал одним из нас? Я Финч! Моя мать Финч! И я ее единственный близкий родственник. Оформлю опеку, и ты близко не сможешь к ней подойти, гомик!
Последнее слово вылетели из его рта вместе со слюной, и, не выброси Мартин руку в хуке, плевок попал бы прямо в него. 
– Подонок! – ударил он Росса в носа.
Раздался характерный хруст – не зря он столько лет напролет бил грушу.
– Помогите! Что вы стоите? – схватился тот за нос.
Подбежавшие охранники скрутили Мартину руки. Он не сопротивлялся. Позволил выволочь себя из лаунджа, и даже не обиделся, когда на прощанье его больно толкнули в спину. Подонок!

Его возвращения ждали.
– Я уже не знала, что думать, – поднялась ему навстречу Аннетт.  В ее взгляде стоял вопрос, и Мартин легко кивнул в ответ.
– Как она?
– Лучше.
Он открыл дверь в кабинет и увидел Лидию, сидящую на диване. Ее заплаканное лицо напоминало луну. При виде Мартина, она автоматически поправила несуществующую прическу, как будто ее одной было бы достаточно, чтобы исправить общую картину. 
– Давайте я отвезу вас домой, – протянул ей руку Мартин.
– Вы с ним разговаривали? – спросила она.
– Нет.
У него не было ни малейшего желания проживать все снова, и тем более объяснять, почему именно он зарядил ее сыну в нос. Произошедшее было неприятно само по себе. Но что было еще хуже, так это то, что теперь разозленный Росс был способен на все. Нельзя, нельзя было поддаваться на провокацию!

Мартин отвез Лидию домой и остался с ней до позднего вечера. Приготовил ужин, помог разобрать вещи. После колебаний Лидия таки согласилась переехать в съемную квартиру. Места в ней было мало, с коробками же его не было вовсе.
– Вам пора уходить? – спросила его Лидия, когда часовая стрелка  уже прошла девять.
– Если хотите.
– Нет. Побудьте со мной еще немного.
Она не объяснила почему, но Мартин ее понял.
– Не бойтесь. Он не знает вашего нового адреса.
– Все равно. Не хочу оставаться одна. Когда я одна, из всех углов на меня смотрит мое прошлое. Оно переехало сюда вместе со мной.   
Квартира была хорошо протоплена, но Лидии было холодно. Мартин принес ей лежавший на кровати плед, и она завернулась в него, забыв поблагодарить. Мыслями она была где-то далеко.
Мартин сел на стул напротив и приготовился ждать. Он чувствовал себя уставшим, эмоционально и физически. Прошедший день стал для него вызовом, и он был не уверен, что выдержал его достойно. Мог ли он разрешить тот спор как-то по-другому? Наверняка. Но, случись все снова, он бы поступил так же, и сделал бы это с еще с большей решимостью.
– Оскар вам рассказывал, что у меня был брат? – после долгого молчания первой подала голос Лидия. – Нет? Я так и думала. Джордж был на три года меня старше. Когда мне было тринадцать, а ему шестнадцать, он мной воспользовался. Не со зла, не подумайте. Так, от избытка гормонов. Но только с тех пор я всегда сторонилась мужчин. И не хотела иметь сыновей. Не вина Росса, что он стал таким, как есть, – я его не любила. Очень хотела любить, но не могла. Оскар это знал, поэтому сам баловал его без конца. Он, старшее поколение. Нашему мальчику было позволено все. В итоге получилось то, что получилось.
Лидия оторвала взгляд от точки на стене и посмотрела на Мартина.
– Как вы думаете, он блефует или серьезно собирается подать на опекунство? – спросил Мартин.
– Зная Росса, думаю, что серьезно.
– И вы позволите ему это сделать?
Лидия пожала плечами:
– Вы еще не поняли? В этом момент я бессильна. Закон на его стороне.
Они опять замолчали, каждый своим молчанием. Лидия от отсутствия слов, Мартин от их избытка. Он был оглушен разворачивающимся действом, до такой степени, что уже не знал, что и сказать.
Их разговор происходил в  проходной гостиной. Наполовину кухне, наполовину комнате. По размерам она напоминала тесную коробку для обуви. Минимум вещей, минимум комфорта. Как одноместная палата в больнице.
“Он сдаст ее в дом престарелых. Точно”, – подумалось Мартину, после того, как он мысленно перебрал, но так и не нашел возможного варианта спасения. Он представил Лидию среди стариков. Несмотря на то, что она была на пятнадцать лет старше, он не считал ее старой. Для него она была еще женщиной. Пусть в возрасте, но своё еще не отжившей, – “Там она быстро сдаст, как Сидл”.
Из забитого хранилища памяти всплыл образ давно забытого друга детства. Он улыбался и было видно, что спереди наверху у него растет коренной зуб. В руках он держал свою пожарную машину. На переднем бампере у нее была глубокая вмятина.
– Должен же, должен же быть еще какой-то выход! – в отчаяние хлопнул себя по коленям Мартин.
– Вы его видите? Я нет.
– Неважно. Он должен быть! Поправьте меня, но разве опекуном может стать не кто угодно?
– Наверно, я не знаю. Росс мой единственный близкий родственник. Других нет.
– А если бы они были?
– Если бы они у меня были, – разозлилась Лидия, – мы бы сейчас здесь не сидели! И не вели этот разговор. Но Джордж спился. Оскар умер, а я нет.
– Выходите за меня замуж, – вдруг озарило Мартина.
– Что???
– Замуж! Вы правы: ваш муж умер, но я-то жив!
От простоты решения, он даже засмеялся. Ну конечно, это же очевидно, как он раньше до этого не додумался!
– Вы спятили?
Лидия не могла понять, шутит он или нет, и Мартин поспешил уверить ее в серьезности своего предложения:
– Сами подумайте! Ведь тогда Росс ни в жизни не сможет стать вашим опекуном. Им буду я! 
– Перестаньте! – отодвинулась на край дивана Лидия, – Это смешно. Для такого не женятся.
– Ой ли?
– Да! Связывать себя узами брака можно только любя.  Остальные основания бессмысленны. Все до одного! Жить вместе и не испытывать друг к другу ничего – это аморально! Поверьте, я знаю!
– Ну, тогда давайте вы сейчас выйдете на балкон и заявите об этом во всеуслышание! Объявите недействительными все браки, заключенные из удобства, жалости, чувства долга, расчёта, одиночества! Посмотрим, сколько людей вас поддержит!
Мартин был раздражен. В который раз в жизни ему осмеливались читать проповедь о любви, сами не зная о ней ничего!
– Ваша правда, я не люблю вас, как женщину. Никогда не любил, никогда не полюблю. Но в данном случае это не имеет значения – нет! – меня просто бесит эта несправедливость! И плевать, что в этот момент вы принимаете меня за сумасшедшего!
–  Вы такой и есть, – почти с осуждением посмотрела на него Лидия. – Чокнутый! Тронутый! Псих! А что, если суд не признает наш брак, и все равно присудит все права Россу? Что вы тогда будете со мной делать, рыцарь?
– Тогда мы подадим апелляцию. А потом еще и еще одну. И если после всего этого закон окажется не на нашей стороне, мы пустимся в бега. Вы еще не знаете, но в детстве в стрельбе из рогатки мне не было равных.
Мартин уже больше ни в чем не сомневался. Все было решено, сделано, и оставалось только вырвать у упрямой невесты согласие. Он опустился перед ней на одно колено и взял ее руки в свои.
– Принимайте мое предложение, дорогая Лидия! Секса не обещаю, но во всем остальном это будет хороший брак. Не пожалеете!

Глава 14

Они прожили вместе девять лет, и для Мартина они стали лучшими. В Лидии он нашел человека, заменившего ему и родителей, и родственников, и друзей. Соединив две жизни в одну, они наполнили ее общим смыслом – арт-галереей “Коллекция Финч” – и выдержали испытания, в которых не смогли бы  победить по одиночке.
Как и предполагалось, Росс не принял их брак всерьёз. Были иски, апелляции, досудебное соглашение. Обуздать его ярость смогла только договоренность, по которой Мартин обязался выплатить ему единоразовую компенсацию за понесенный ущерб. Взамен, Росс отказывался от своих претензий опекуна. Размер компенсации был таков, что для ее выплаты Мартину пришлось продать свое кафе. Его маленькое счастье с новой кофейной машиной и подсвечивающимися витринами ушло моментально, так быстро, что Мартин не успел понять, что потерял.
На подготовку первой выставки “Дома у Финчей” ушло около года.  За это время в особняке появились “Белая гостиная”, “Голубой салон”, “Хрустальная столовая” и восемь других тематических комнат. Интерьер каждой был продуман до мельчайших деталей: чтобы осмотреть все представленные экспонаты внимательному посетителю требовался не один час. Страхи, что представленная коллекция будет зиять пустотами, не оправдались: накопленной красоты было так много, что за первой выставкой последовала другая, а за ней еще и еще. Вскоре выставляться “у Финчей” стало престижно, коллекционеры и художники начали охотно одалживали им свои работы. Так родились экспозиции “Друзья Финчей”, “Авангардная коллекция”, “Спящий дом”, и самая популярная “Рождественское царство”.
В роли менеджера Мартин был на высоте. Как ценителю изящных искусств ему не хватало знаний, и для восполнения этого пробела он организовал в галерее лекции по искусствоведению. Мартин, женщины пенсионного возраста и всеядные студенты стали их первыми слушателями.
Тематические обеды пришли следом. Для их устройства Мартин обратился к своим друзьям-рестораторам, пообещав тем рекламу и новых клиентов.  Вкусная еда, артистическая атмосфера и проплаченные рецензии произвели на публику нужное впечатление, так что вскоре имена желающих соединить духовную пищу с физической начали вносить в листы ожидания.
“Коллекция Финч” стала примером частного музея, существующего в условиях мегаполиса: камерного и при этом чрезвычайно успешного.

Поженившись, Мартин и Лидия стали жить вместе, купив неподалеку от особняка небольшой, с двумя просторными спальнями и отдельными ванными таунхауз. Как и предполагалось, они так никогда и не сошлись физически, но во всех остальных аспектах стали друг другу роднее самых близких родственников. Впервые в жизни Мартин был в мире с собой, не ждал удара в спину и не оборонялся. Он чувствовал себя капитаном, стоящим на капитанском мостике корабля своей жизни. Он располнел, поседел, приобрел дорогие привычки и стал своим в мире, на который раньше смотрел, задрав голову.
Уход Лидии был для него ударом. Оказалось, сиротство в пятьдесят лет страшно также как в детстве. Удержаться на плаву помог тот же “Дом Финчей”. По завещанию, Мартин стал его единственным владельцем. Россу же отошла  небольшая сумма денег и несколько фамильных драгоценностей. Чтобы сообщить об этом, Мартину пришлось его хорошенько поискать – Росс уже несколько лет, как жил в Гонконге.

С тех пор прошли годы. Мир изменился. Кредитные карточки заменили банковские чеки, мобильные телефоны потеснили стационарные. Вся деловая корреспонденция стала электронной, и по почте начали приходить одни счета. Секретарь Мартина складывала их, не распечатывая, в стопку на его столе. Письмо от отца Джона попало туда случайно, и пролежало там незамеченным несколько недель. Когда же, в начале ноября Мартин обнаружил конверт со знакомым почерком, он принял его за поздравления с наступающим Рождеством.
– “Успеется”, – подумал Мартин, переложив его к себе в карман пиджака. В предновогодний период он был занят круглосуточно. Последняя программа года была самой большой. Она включала в себя ярмарку, рождественский лекторий, череду праздничных обедов и завершалась финальным банкетом для друзей и спонсоров “Коллекции Финч”. В этом году программа была юбилейной – галерее исполнялось пятнадцать лет – и все внимание Мартина было сосредоточенно только на ней. Он забыл о письме наставника сразу и вспомнил снова только когда, месяц спустя, пошел сдавать костюм в химчистку. Там приемщик –загорелый парень с неотразимой улыбкой – вернул уже успевший затереться конверт обратно.
“В следующий визит надо будет познакомиться с этим красавчиком поближе”, – отметил про себя Мартин.
Он вышел из помещения и сел на ближайший парапет. У него была минута свободного времени – достаточно, чтобы быстро пробежать письмо глазами.
Он одел очки и открыл конверт. Вопреки ожиданию, в нем было много страниц. Его восьмидесятилетний наставник мог позволить себе роскошь длинных писем – счастливец. С легким раздражением Мартин начал чтение. Сначала быстро, с каждым абзацем все медленнее. Потом остановился вовсе и с удивлением проверил адрес на лицевой стороне. Все верно: на конверте значилось его имя, да и старомодный почерк отца Джона было не перепутать.
Мартин оглянулся: солнечное летнее утро вдруг стало пасмурным. Набежавшие тучи принесли с собой бурю. В письме шла речь об его прошлом, том, что было давно прощено и забыто. Мартин перестал о нем думать, перестал искать. Он жил настоящим и смотрел в будущее, и, если по роду деятельности и занимался прошлым, то только чужим. По какой-то причине, отец Джон решил напомнил ему о его собственном. Стоит ли? Мартин был в этом совсем не уверен. Обладай он немного большей выдержкой, и письмо немедленно бы отправилось в мусорник. Но он был слаб, и поэтому, поправив очки, он дочитал его до конца.

Глава 15

“Дорогой мой Мартин, – говорилось в нем. – Надеюсь, это послание найдет тебя в добром здравии и праздничном расположении духа. Спасибо за присланные календари. Я любуюсь ими целый год и вспоминаю тебя с благодарностью. Не проходит недели, чтобы я не рассказал о твоем музее прихожанам – многие из них интересуются искусством.
Я долго сомневался, имею ли право писать тебе это письмо, настолько деликатна информация, которой я собираюсь с тобой поделиться.  Единственное мое оправдание – это то, что признание, о котором будет написано ниже, было сделано в присутствии многочисленных свидетелей, и не защищено тайной исповеди.

В конце сентября я имел счастье крестить третьего внука моих дорогих соседей, мистера и миссис Дэвидсон. Ты их прекрасно знаешь, они всегда передают тебе большой привет. Их дочка с мужем, кстати, сейчас строят себе новый дом на параллельной к нам улице – после трех лет рассмотрений местный совет таки утвердил их проект.
Крещение Марка прошло прекрасно: мальчик ни разу не расплакался, более того, проспал весь обряд! На его чудесное, улыбающееся во сне личико было дорого смотреть – дай ему Бог долгой счастливой жизни!
После официальной части был устроен праздничный обед дома. Как всегда гостеприимные, Дэвидсоны пригласили на него всех друзей и знакомых, в том числе и полковника в отставке Арона Карри, их знакомого по боулинг-клубу. Не могу сказать, что я хорошо с ним знаком, но, будучи членами одного небольшого  прихода, мы иногда общаемся, не в последнюю очередь еще и потому, что когда-то давно он служил в городке, хорошо нам с тобой известном – в Бандиане. К своему стыду, я никогда не интересовался, когда именно он там служил. Знал только, что задолго до моего приезда.
На праздновании было многолюдно. Все поднимали тосты за здоровье новокрещенного Марка. Я заметил, что полковник Карри пьет больше, чем следовало бы, и постарался деликатно ему об этом намекнуть. Увы, слишком поздно: чтобы опьянеть, старику (а мы с ним ровесники) многого не надо.
Люди в возрасте любят поговорить, а после выпитого – тем более. Полковник начал рассказывать о своей жизни: службе, переездах, бывших женах, взрослых детях. Слушать его было утомительно, тем более, что после долгого стояния во время обряда у меня разболелись ноги. Не помню, писал я тебе или нет, но после последней операции на правом колени, оно периодически отекает. Смотрящий меня ортопед говорит, что это последствия операции, и рано или поздно все должно успокоиться. Но пока я вынужден ходить на физиотерапию через день. Ну да ладно, сейчас не об этом.
Так вот, полковнику хотелось поговорить. Я, наверно, забыл бы о его болтовне сразу же, если бы он не вспомнил о своей молодости времен службы в Бандиане. Ты знаешь, я не любил то место, но старость сделала меня сентиментальным, и я начал слушать его внимательнее. Я знал название улиц, которые он называл, вспомнил, где стояла воинская часть. Месяцы, прожитые там, явно произвели на полковника неизгладимое впечатление, так подробен был его рассказ. Вскоре стало понятно и почему: в Бандиане у него случился роман с одной девушкой. Насколько я понял, в то время она была еще несовершеннолетней, и ее родители их отношений не одобряли. Их можно понять: родители всегда хотят для детей только лучшего. Но молодость и осторожность – вещи несовместимые, поэтому вскоре его возлюбленная оказалась в положении. Этого, кажется, никто не ожидал, в том числе и мой собеседник. По его собственному признанию, он запаниковал и быстро попросил о переводе. Его просьба была удовлетворена, и меньше чем через месяц он уехал из Бандианы.
– Что же стало с девушкой? – спросил я его.
– Из того, что мне удалось узнать от сослуживцев, она тоже вскоре уехала прочь. Родители увезли ее в Западную Австралию.
– Вместе с ребенком?
– Нет. Ребенка, кажется, отдали в местный детдом. Помните, там на подъезде к городу было такое странное здание?
Святые угодники, он еще спрашивал! Ни он, никто другой не смог бы забыть то странное здание никогда, случись ему хоть раз побывать в нем. Но говорить это вслух я не стал. В тот момент меня интересовало другое.
– В каком году это было?
–В одна тысяча девятисот шестидесятом,  – не колеблясь, ответил полковник, – Я уехал в день своего рождения, пятого мая.
Признаюсь, от его слов мне стало не по себе. Вот уже много лет я не пью ничего крепче  молочного чая, и в тот момент, я об сильно пожалел.
– Когда же родился ребенок?
– По моим расчетам, должен был где-то в середине ноября.
Надо ли говорить, какое значение приобрело его признание! Я был потрясен, и боюсь, это не скрылось от его внимания.
– Что вас так поразило? – удивился он, – Подобное встречается на каждом шагу!
Сославшись на плохое самочувствие, я не стал продолжать наш разговор, а вскоре и вовсе ушел домой. Мне хотелось верить, что рассказанное – не больше, чем совпадение, не имеющее к нам с тобой ни малейшего отношения,  и достаточно проанализировать его на свежую голову, чтобы  увериться в этом. Но чем больше я о нем думал, тем серьезнее становились мои сомнения. Будучи официальным лицом, я обратился в архив штата Виктории с просьбой предоставить мне список всех проживающих в Бандиане в 1959-1961 годах. Их оказалось всего чуть больше четырех тысяч человек, большинство из которых я знал лично. Незнакомых фамилий было всего пять, и по ним я дал отдельные запросы. Лишь одна из них оказалась зарегистрирована в Западной Австралии.

Дорогой Мартин! Я не знаю, правильно ли я поступаю, рассказывая тебе все это. Не знаю, какова будет твоя реакция, посчитаешь ли ты все это пьяным бредом пожилого человека или отнесешься серьезно, но западно австралийский адрес, который ты увидишь в конце письма – их. Я проверил: в последний раз дом продавался пятьдесят семь лет назад. Что делать дальше, решай сам. В любом случае, прошу тебя беречь себя.

На этом, позволь окончить. Будет свободная неделя, приезжай в гости. Любящий тебя, отец Джон”.

Глава 16

Шасси ударилось об землю, и Мартин вынужденно открыл глаза. Самолет приземлился в Перте, самом удаленном городе страны. Мартин оттягивал поездку до последнего, пока не наступило Рождество и галерея не закрылась на каникулы. Он никогда не любил этот семейный праздник, поэтому купил билет и полетел в Западную Австралию.
Мартин сам не знал, зачем это делал. Если тем подкидышем действительно был он, то отец Джон не поведал ему ничего нового. Шестым чувством он всегда догадывался, что его рождению должна была предшествовать какая-то история в подобном духе. Известно, людям свойственно избавляться от своих ошибок самыми неприглядными способами, и отказ от новорожденного еще не худший из них.
Из всего багажа у него была одна ручная кладь. Он вышел из терминала, сел в такси и назвал указанный в письме адрес. Незнакомый город поплыл перед его глазами. Здесь были широкие, полупустые по случаю праздника дороги и длинная набережная. Много пальм, много солнца. Редкие прохожие на тротуарах, невысокие небоскребы. Перт был похож на многие другие австралийские города: такой же уютный, такой же провинциальный.
Мартин мог прожить в нем всю свою жизнь. Мог окончить школу, получить какую-нибудь специальность. Здесь жила бы его семья, друзья и любимые. Он бы гулял в этих парках, обедал в этих кафе, работал в одном из этих зданий. Мелькающий за окном пейзаж мог бы быть для него родным, иметь сентиментальную ценность – но не случилось, не произошло! Выпавшая ему судьба не имела ничего общего ни с Пертом ни с людьми, к которым он ехал. Она была сложнее, насыщеннее, успешнее, чем кто-либо мог себе представить, и сейчас, по зрелому размышлению, Мартин не променял бы ее ни на какую другую. Так куда же он едет?
– Приехали, – сказал таксист, притормаживая у дома с кустами лаванды.
– Вижу, – расплатился Мартин. 
Он нехотя вышел из такси и окинул тяжелым взглядом маленький одноэтажный дом. Перед ним был разбит сад. В нем росло много ромашек, календулы, астр, но больше всего лаванды. Похоже, живущие здесь люди ее очень любили. В открытом гараже стоял старый Форд. Перед ним, загораживая проезд, две машины поновее.  На задних сидениях каждой из них виднелись детские кресла. В доме по случаю Рождества собралось несколько поколений семьи.
Мартин медленно поднялся по ступенькам, проведя рукой по новым, еще блестящим алюминиевым перилам. Такие обычно устанавливали для своего удобства пожилые люди – дополнительная точка опоры.  На крыльце несколько вазонов с пальмами были обмотаны гирляндами из цветной бумаги. Должно быть, работа внуков. В нерешительности Мартин остановился перед входной дверью. Он слышал голоса, детские крики, мужской смех. Пахло запеченной индюшкой. По ту сторону двери жила своей жизнью чужая ему семья. В ней были свои традиции, свои любимые блюда, свои печали и радости. У нее было свое прошлое и свое будущее. И Мартин не имел к ней никакого отношения. В этом семье ему было нечего делать. Он ее больше не искал.
Поняв это, он оглянулся назад.  Таксист, привезший его сюда, только собирался отъезжать.
– Подождите! – закричал Мартин, бросаясь вниз по ступенькам, – Остановитесь!
– Что, неправильный адрес?
– Нет, правильный, – сел рядом с водителем Мартин. Его переполняла эйфория, как будто только что он принял самое правильное решение в своей жизни. – Адрес правильный, только мне сюда больше не надо! Понимаете? Совсем!
– Куда же теперь? В гостиницу?
– Нет, поехали обратно в аэропорт. Я возвращаюсь домой.