Радиорубка. Часть 3. Глава 1

Часть 3.
Поход.

1.
Было уже без четверти десять, и весеннее солнце на чистом голубом небе начинало безжалостно жечь. От реки несло некоторой прохладой и – в большей степени – сильным запахом протухшей рыбы, поскольку берег был усыпан телами севрюг с распоротыми животами, а также кучами вскрытых раковин беззубок, содержимое которых пошло на шашлык. Со стороны пляжной пивной ветер приносил бодрый дух «Жигулевского» и перегара собравшихся там местных отдыхающих. В детские годы мы с друзьями часто захаживали в эту фанерную будку. Пока родители отдыхали на пляже, мы, как были, в плавках, поднимались по горячим наклонным плитам набережной, затем, обжигая голые ступни об асфальт, осторожно пробирались сквозь миллионы осколков бутылочного стекла к пивной и заходили внутрь. Там всегда было прохладно, а в воздухе витал неистребимый запах советского пива. Мужики в плавках стояли за высокими круглыми столами и печально смотрели в кружки с темным пенным напитком. Мы покупали на кассе квас и шоколадки и радостно возвращались на пляж. Этой будки давно уже нет, остались лишь воспоминания и ощущения: особенно почему-то врезалось в память, как на теле испаряется вода, и кожу приятно стягивает засохший речной песок.
На противоположном берегу сидела стайка несовершеннолетних браконьеров и от нечего делать агрессивно материла своих конкурентов с нашей стороны. Особенно усердствовал чернявый парень в кепке: он использовал весь имеющийся у него запас местных и русских выражений и после небольшой вдохновенной паузы пошел по второму кругу. Браконьеры с азиатской стороны реки были слишком заняты выниманием петель из воды и поисками среди множества рыб икряных севрюг, чтобы отвлекаться на скучающего идиота с другого берега. Однако парня нисколько не задевало полное отсутствие внимания к его усилиям: судя по всему, он был поклонником философии Канта и считал свои ругательства классической «вещью в себе» - то есть материей как таковой, вне зависимости от чьего-либо восприятия.
Под продолжающиеся крики с другого берега Айдос, Эдик, Джинга, Бержан и я стояли на краю бултыхавшегося на волнах понтона и ожидали перевозку, которая плыла на середине реки по направлению к нам. Джинга и Бержан настойчиво требовали, чтобы Айдос дал им в долг сорок копеек на проезд. Айдос гордо отмалчивался, зная по собственному опыту, что понимание долга у двух этих граждан несколько отличается от общепринятого.
Перевозка – небольшой пароходик с чадящей трубой – медленно подошла к нашему понтону. Пропитый голубоглазый паромщик с обнаженным торсом и рубахой, надетой на голову наподобие чалмы, ловко накинул волосатый канат на чугунный столбик-кнехт.  Вкусно чавкнули при глухом ударе о пристань кранцы-колеса, свисавшие с палубы кораблика. Легкое суденышко от амортизации кранцев немного дало в сторону и, наконец, причалило.
Уставшая от жизни строгая кондукторша с кожаной сумкой на боку сняла цепочку, и нетерпеливые пассажиры хлынули толпой на пристань. Старенький понтон наклонился, под ним забулькала вода, но как только пассажиры по еле живым деревянным сходням схлынули на берег, понтон выпрямился. Пропустив выходивших, мы взошли на борт катера, и Джинга с Бержаном сразу юркнули в закрытую часть палубы, зная, что туда кондукторы всегда приходят в последний момент. Айдос и Эдик прислонились к борту и принялись наблюдать, как мощные винты катера поднимают здоровенные буруны мутной воды и отталкивают тело судна от понтона. Я уселся на гладко отполированную нагретую солнцем скамью и смотрел, как крикливые чайки плавают на некотором отдалении и с видимым удовольствием покачиваются на волнах, потом взлетают и, проорав что-то в пространство, летят в сторону моста.
Мы заплатили по десять копеек и получили за это билетики с морской тематикой. Кондукторша, от которой не укрылся ловкий маневр наших спутников, прокралась в закрытую часть палубы. Джинга и Бержан моментально оказались на носу. Кондукторша все же их увидела и принялась преследовать «зайцев» по всему катеру. Они убегали от нее, словно беглые невольники, спасавшиеся от работорговцев в закоулках пиратского корабля.
Нос корабля рассекал глубокую темную воду и поднимал волны, уходившие в даль – до самого моста. Приближался берег с пристанью и длинным – метров в тридцать – яром из засохшего ила, наросшим на бетонной набережной. Помню, в детстве мне нравилось играть на этом яру: откалывать ударами пятки огромные пласты мягкой породы и замирать от восторга, когда они с шумом падали в синюю воду. Еще в том месте возвышался огромный знак для проходящих кораблей – на нем была написана цифра 10. Я до сих пор не знаю, что она обозначала – возможно, максимальную скорость в узлах.
 Старые автомобильные покрышки, висевшие с обоих бортов катера, мягко зашипели от прикосновения к правобережному пирсу, и кондукторша в отсутствие паромщика сама набросила свернутый кольцом канат на приземистое чугунное деревце, торчавшее из понтона. Проделав это операцию, она повернулась в сторону сходней и почернела от злости – Джинга и Бержан были уже на берегу и весело насмехались над билетершей.

Продолжение следует.

P.S. Почти все школьные годы мы занимались фотографией, и в связи с этим мне не понятно, почему не было сделано ни одного снимка местной перевозки. В Интернете я тоже ничего не нашел. Внезапно среди фотографий отца я обнаружил очень старый снимок: судя по возрасту отца, а ему тут не более двадцати лет, это середина или конец шестидесятых годов. Парень в темной рубашке со скрещенными руками это и есть мой отец. Рядом сидит чем-то очень довольный дед (соответственно, отец моего отца), свою деревянную ногу он положил на здоровую (правую ногу потерял в Варшаве в 45-м году). Не берусь утверждать, что эти именно та перевозка, которой пользовались и мы в восьмидесятых, но очень похоже: палуба, скамьи, сетка рабица и пенопластовые круги на бортах. Учитывая древность нашей перевозки, думаю, это та самая. Если найду другие снимки, обязательно опубликую, но пока есть только этот - кажется, вполне удачный. Во всяком случае, не помню, чтобы в жизни я видел деда таким счастливым.