Поэзия

Давно это было…
Наконец-то я выпросил у начальника заставы ключи от границы и добрался по высокой траве, местами доходящей до пояса, до берега Аргуни. (Там граница, ограждение из колючей проволоки, железные ворота и ключи от них. И – дивная природа. Одним словом - поэзия!).
Усевшись на привычном месте под раскидистым ильмом, забросил удочку и стал наблюдать за поплавком, раздумывая о строчках, которые вяло копошились у меня в мозгах и никак не выстраивались в рифмованные стопы, отчего и воспаряет душа над всем смертным. Дело в том, что я специально выбирался в эти места, где тишина и покой. Никого не бывает и не может быть. Здесь можно думать и, что очень важно, не думать…

Клёв был вялый. Карась не брал. Его надо постоянно прикармливать, но ключи от ворот не всегда выпросишь. Неудобно выпрашивать и подставлять друзей. Это же граница, а не пляж и не место для рыбалки.
Прошёл час, другой. Я уже начал подрёмывать, строчки не выстраивались, что-то мешало. Вообще мешало. Какая может быть поэзия, когда мешают.
Неясные звуки что ли, далёкое пение или голос, сливавшийся с природой Большого Хингана, начинавшимся сразу за Аргунью, над которым голубело высоким куполом небо, лес и кустарники на склонах гор выделялись тёмно-зелёными массивами, а русло реки под полуденным солнцем местами отливало сверкающей чешуёй.
Пение звучало еле-еле, то замолкало, то снова начинало звучать. Странно, тут была нейтральная зона, проникнуть сюда без особого разрешения никто не мог. Если бы узнали, что я, гражданский человек, могу выпросить ключи от ворот у начальника заставы, то не поздоровилось бы не только командирам заставы, но и всей комендатуре, и всему отряду, а может быть – и командованию округа. Но кто об этом мог узнать в такой глуши? И кто, кроме меня и пограничников мог бы оказаться здесь?

Осторожно, меж кустами и ильмами, неровным берегом Аргуни, я начал продвигаться, как мне казалось, на неясный звук, становившийся по мере моего движения, отчётливее. Несомненно, где-то был человек. И он был совершенно безмятежен. Как и я уверен, что никто, кроме него, не может быть в таком месте.

Надо было скрадывать. Какая тут к чёрту поэзия, стопы, рифмы, воспарение? Остановившись, я подолгу прислушивался и снова двигался на звук. Уже можно было различить звуки, буквы. Какие-то певучие и непонятные на слух слова. Но именно они притягивали меня к себе невидимым магнитом.

Неожиданно заблестел изгиб реки, и тут за кустом боярки, на крутом выступе низенького обрыва, я увидел человека. Он рыбачил. Сгорбившсь, наблюдал за поплавком, который покачивался на воде. И задумчиво напевал. Я замер и прислушался.
Але-лёльки, але-лёльки,
Але-лёльки ****юляли тип, тип, тип.
Але-лёльки, але-лёльки,
Але-лёльки ****юляли тип, тип, тип.

Тут был мотив, ритм, тут была красота звука. Непонятные слова звучали чарующе и мгновенно вызывали у слушателя ассоциации и картины. Это были бесконечные слова! Они повторялись бездумно, как само собой разумеющееся. И эти алелёльки должны были куда-то следовать, бежать вприпрыжку. Да нет, они должны были непременно ****юлять. Может быть, они собрались за ползунихой, так называют здесь землянику, или за моховкой, это что-то вроде голубики. Они должны не вихлять, не вилять, на скособочиваться, не прямо шагать, а именно само собой разумеющимся, свойственным только им, алелёлькам, образом – ****юлять. По косогору. И не топ-топ-топ, не так-так-так, не тук-тук-тук, а именно – тип-тип, тип. По-другому ****юлять не получится.
Здесь был естественный и волшебный порядок звуков, без чего нет поэзии. Е переходил в Ё, торжествовал сонорный и без того мягкий, ещё более смягченный мягким знаком Л, гласные Ю, Я, И создавали удивительную и звучную картину, где все другие персонажи, кроме алё-лёлек, становились неуместными, и никакая ходьба, кроме той, что указана, была невозможна.

Кто эти алелёльки? Как выглядят? Какого рода? Где живут? Неважно. Каждый мог вообразить их по-своему. Для меня это были какие-то живые матрёшки, в красных, с белыми горошинами, платочках-косынках, которые весело ****юляли по моим родным косогорам и сопкам куда-то вдаль, где голубое небо сливается с зелёной степью и темно-зелёными горами.
Они легко, естественно, оживляли и украшали внутреннюю реальность. Свободные сюрреалистические образы рождались в подсознании так, как будто бы и ждали этих самых алелёлек. Образы эти появлялись не медленно, не друг за другом, как зрительные и слуховые ассоциации по мере творения и возникновения, а целиком и вживую совершенно естественным образом. И всё становилось ясным и понятным. Не надо было делать никаких потуг. Не надо было работать над словом так, чтобы затереть и спрятать швы. Тут была цельная картина и цельные образы. Цельный мир. И автор - часть этого мира, непринуждённо пел, ничего не выдумывая...

Тревожить автора я не стал. Зачем тревожить небо, горы, степь, реку? Он был частью их, а потому – равен им. Он должен был тут сидеть!
Осторожно я покинул это место. Но с тех пор, в трудные и сложные минуты, во время слушания или чтения каких-то поэтических произведений, во мне начинает звучать голос, перед глазами возникают Аргунь, кустарники, купол голубого неба над горами и сопками…
Але-лёльки, але-лёльки,
Але-лёльки ****юляли тип, тип, тип.