Она знала

(Из Воспоминательного)

Она знала, что умирает.
Иначе быть не могло. Смерть много раз представала пред ней во всей  ужасающей очевидности. Хотя,  впервые она ощутила её  приближение еще в материнской утробе. Это, по воспоминаниям её отца, произошло в 1918 году на границе Красной России и Гетманской Украины, оккупированной германцами. Таясь, их семья, как и многие тысячи других, бежали из Москвы, охваченной голодом и красным террором, хотя никакими белогвардейцами они не были. Бежали, куда глядят. Пробирались на отнюдь не милую, но относительно спокойную Украину. Там сохранялось некое подобие прежней жизни: в лавках свободно торговали белым хлебом и прочими съестными припасами. Там можно надеяться выжить, выносить и спокойно родить не ко времени зачатое дитя. Границы, которую предстояло пересечь, не существовало. Похабный мир, наскоро подписанный в Брест-Литовске Троцким и немцами, был, всего лишь, видимостью мира. А здесь - Дикое Поле, что отделяло Совдепию от зоны вражеской оккупации. Поезда между Москвой и Украиной не ходили. Миновать, вроде бы, ничейное пространство в полтора-два десятка вёрст, следовало тайком на тряской телеге по разбитому просёлку или, если угодно, шляху. Тут властвовали бандитский атаман Григорьев и кровавая атаманша Маруся. Возница торопился, понукая, нахлёстывал лошадёнку,  да вертел головой. И не зря. Трое верховых на сытых , рослых лошадях как из-под земли выросли: «ХАЛЬТ!» Рогатые германские шлемы, карабины наизготовку: «Клац, клац, клац»  - патроны в патронник. Успеть бы перекреститься перед смертью….
- Аусвайс! Паспорт!
- Да мы тутошние! – проблеял возница.
- Аусвайс!
Вот она, смерть! Замерло на момент, а затем забилось сердце мамы Елены, будто конь заскакал галопом, от нахлёстывающего обжигающего чувства предсмертного ужаса. Сейчас выстрелят!   Страх проник в кровь, достиг дитя, и оно заметалось под сердцем, напоённое материнским страхом.
Отец полез за пазуху. В кармане орлёные паспорта Российской Империи – не московский же предъявлять. Сердце  материнское захлёбывается кровью. А дитя в утробе сучит ножками, ударяет изнутри, будто убежать норовит.
-  Фрау? – Немец смотрит на маму Лену внимательно, словно ощупывает: платок на голове, из-под которого выбивается прядка светло-русых волос, вглядывается тяжело, испытующе  в серо-голубые глаза, будто пальцами надавливает  на её глазные яблоки. Опускает взор вниз. Замечает – да и как не заметить – изрядно округлившийся живот: «О! Мутер!»   Он – из кайзеровских немцев, ещё не нахлебавшихся  нацистской баланды и ещё не наученный стрелять в беременных женщин.
Тут  из-за дальнего лесочка доносятся звуки винтовочной стрельбы: «Пах-пах-пах» и опять: «Пах-пах». Немец машет рукой в сторону увала, мол, туда ехать. И патруль скачет по направлению выстрелов. А возница погнал лошадёнку, нахлестывая, что есть мочи кнутом, нриборматывая: « Да чтоб я… Да ещё раз… Да пропади оно пропадом… Да, Николай Угодник… Да гони, клятая… Да мать твою так!».  Смерть отстаёт, на этот раз несытая, и на время упокоивается  в дорожной пыли.
   В Сорок Первом Смерть завывала надсадно в московском ночном небе над  щелью , выкопанной на дворе: «Вау-вау-вау». Пилоты целили в завод «Серп и Молот», Нижегородский вокзал. Норовили попасть в «Шарик» - так по-свойски называла Шарикоподшипниковый завод Настька, работавшая там в инструментальной кладовой.  Не прочь   сыпануть бомбы на Микояновский мясокомбинат. Германские бомбардировщики  стремились вырваться из прожекторных щупальцев. А зенитки приговаривали: «Дай-дай, дай»! Осколки  зенитных снарядов сыпались с неба, и, случалось, падали на крышку укрытия-щели. Там она,  мама Лена и три соседки прятались в наивной надежде, что щель их спасёт. А зенитки продолжали бить, и гитлеровские пилоты бросали бомбы, где попало, лишь бы уцелеть. Две мощные бомбы упали через дорогу наискосок, там, где сейчас выход из станции метро «Пролетарская». Домов, там стоявших, как  не стояло. Взрывная волна сдернула хлипкую крышу щели. Сама собой загасла свеча, при свете которой она, сидя в укрытии, зубрила учебник по Топографической Анатомии. За эту свечку соседки ей выговаривали: де, мол, немец увидит свет и бомбу бросит. А ей что; Война войной, а экзамен в институте сдавать надо. И это совсем не смешно и куда, кажется, страшнее  бомбёжки.
  Она не любила, даже ненавидела вспоминать войну. Группа Усиления, где она несла службу, перебрасывалась  туда, где начиналось наступление, и сотни раненых везли и везли к ним, в ближний тыл. Здесь оказывали самую первую, самую спасительную врачебную помощь. И уж потом отправляли в глубокий тыл на долечивание. Для того в прямой близости к линии фронта ставили  палатки с Красными Крестами. Начинал  пыхать дизель, обеспечивающий электроэнергией операционную палатку и передвижную рентгенустановку. И начиналось... Ничего героического за собой она не числила. Просто работала безостановочно у операционного стола, сама и резала, и накладывала швы, и ассистировала. Слушала отчаянные матюги и стоны раненых, хрипы умирающих. Переливала кровь. А, порой, когда консервированной крови второй группы недоставало, ложась рядом с раненым, и её соединяли с ним  тоненькой трубочкой, по которой её кровь поступала в вену спасаемому бойцу. После ей давали что-нибудь съесть. Например, баночку ленд-лизовского колбасного фарша, открывающуюся сбоку специальным ключом,  и позволяли  подремать часок. Однажды, пока пребывала в забытьи, на госпитальные палатки из леса вышла группа немцев-окруженцев. Пулевых отметин в парусине палаток они понаделали. Хорошо, рядом оказались наши танкисты… До конца дней своих помнила, но только после долгих уговоров рассказывала о самом страшном; В каких муках умирали раненые, долго пролежавшие на поле боя, в чьи раны попадала земля вместе в бактериями столбняка, Как их корёжило!!! А медики ничем-ничем не могли помочь умиравшему, потому что спасения от этой заразы не существует. Может, поэтому, демобилизовавшись,  ушла из хирургии и до самого выхода на пенсию работала в Роддоме, обихаживая младенцев, радуясь каждой вновь явившейся жизни.
А теперь она умирала от старости, от старческих немощей. От того, что устала жить. Сама себя обмануть не могла  и не хотела. Мешало отличное образование, что  получила в Первом Московском мединституте, хотя, и по ускоренному курсу – во врачах на фронте большая нужда была. 

Мне разрешили проводить маму на каталке до третьего этажа госпиталя, до зелёной двери с кодовым замком. Дальше – нельзя. Там реанимация. Я поцеловал ей руку. В  ответ она чуть приоткрыла прекрасные свои глаза…