Сирота

Безмолвен мир запущенных садов и брошенных хат, тиха вселенная покосившихся заборов и заросших колодцев. И днём, и ночью только ветер клонит травы к земле, которая помнит ещё голоса возделывавших её людей. Осталось прежним пенье птиц в клёнах, да кольцо времён, кружащих эти места от зимы к лету, как расписного волчка.

Всё дальше в прошлое уходит шумное людское время труда, когда было ещё кому трудиться. Оглянись вокруг, посмотри, что осталось, и вспомни, что было.

Деревенька в одну улицу, один колодец в начале, другой – в конце, три двора да жёлтые акации под окнами решили облетать, укрыть золотым ковром землю подле себя раньше, чем сделает это зима со своими снегами, обычно обильным, если не сказать непроходимыми в этих краях.

Вьюга протягивает белую льдистую крошку под хлипкую дверь, воет в трубе ветер, и в тесной кухне пахнет разогретым от печного жара углём и морозной свежестью кленовых чурок, принесённых со двора, засыпанного снегом.

На столе скатерть в незабудку, над столом – тихо мерцают окладом потемневшие от копоти иконы с белых набожниках. Набожники слегка покачиваются от протягивающего их печного духа. И печь-то какая, белёная, чистая стоит. Прижмёшь ладонь в её стенке, и оттаивают сразу замёрзшие раскрасневшиеся руки, но долго не продержишь, тут же делается жарко.

Пахнет пылью, старыми газетами, растопкой да печью.

Давайте-ка отодвинем шторочку, выглянем в окошко, давайте выйдем в холодные сенцы, где гуляет по ногам сквозняк, и распахнём дверь в русскую деревню, давайте глянем, как живёт эта земля, и что видит её народ в медлительной круговерти дней.
 
Белое поле видно за серыми облетевшими тополями, видно, как тихо зажигается красная зорька, краснее крови – значит, быть морозу до снежного треска, до хруста веток голошеих кленов и липок.

Заносит сад метелью так, что ни проехать, ни пройти, стой себе на протоптанной кем-то узкой тропинке, а дальше не лезь – по самые подмышки в сугроб вползёшь.
 
Огороды теперь сонные, укрытые белым пуховым одеялом. Украшены снежными шалями полисадники.

Тронется в этот край весна с треском льдов на чёрной речке, с жаворонком, мелькнувшим в родное гнездо под стрёху хатёнки в две комнаты, заблестит лёд под звон капели, славный золотой звон. Золотой потому, что солнце стало светить ласковее, что подтаял на крыше остроносых сосулек ряд, в полдень подсвеченный первым после зимы тёплым лучиком.

Не успеешь сморгнуть утренний сон, а на полях уже чернеют, как бархат, проталины, там мелькнёт подснежник, здесь – фиалка. Вот и прошла ранней весны пора, и взамен почек на старой черёмухе во дворе обернулись белым дымом её душистые цветы, как гроздья винограда. Шажок в сторону лета, и раскрываются тюльпаны, нежные, как девичий румянец.

Подсыхают заливные лужки у реки, кольцом протянувшейся возле деревенского околотка. Скоро встанут дикие овсы выше локтей, потянет шалфеем и чебарком, и повсюду разольётся запах свежескошенной травы, ещё мокрой от прохладных рос в ранний, не жаркий час, когда солнце низко на востоке, а над землёй неспешно тает утренняя розовая дымка с терпким духом скошенной крапивы.

Дрожат осинки от ветра, пахнущего влагой. Он явился с реки, примчал сюда комариный рой и запах мокрых камней и речных трав, собранных в букет; почти уж отцветших лютика и мать-и-мачехи, куриной слепоты, синеглазого цикория.
Через тропинку в осиннике тянутся друг к другу, как руки, хлысты колючей ежевики, зеленеют крошки-ягодки на ветках тёрна. Кое-где виднеется ещё даже белый цветок, опоздавший с самой славной своею порою.

Лето всегда пролетает, как пущенная стрела. Только зимы тянутся долго и тягостно. Лето, как наливное яблоко, падает во вдруг пожелтевшие травы. Резче делается запах полыни, преют на солнце переспевшие сливы, царствует яблочный дух. Глядишь, и пора уже огород убирать, чтоб чернел он чистотой с красными пятнами тыкв до первых снегов.

В пылающем осеннем великолепии небо становится прозрачно-голубым и высоким. Собирается улетать жаворонок с ласточкой-сестрицей, и провожает их золото берёз и ржавый багрянец клёна.

И как-то с утра вдруг видишь, что вместо росы лёг на траву иней, а лужи прихватил хрупкий ледок. Повернулось солнце вспять, и год клонится теперь к закату, а там и зима стучится в дверь, заметая порог.

Безлюдно в этом крае теперь, не осталось никого, только лисы ночью лают, как рыдает в тоске брошенное дитя, вдруг понявшее, что некому за ним вернуться, некому его пригреть больше.

Двери заперты на замки. В тени недвижимых набожников дремлют намоленные лики. Через них здравия и благости просили у Бога ушедшие от нас старики, которых мы так и не застали. На эти лики смотрели наши бабки и матери, учась первым молитвам сами, на слух. Получили ли они то, что так страстно желали, едва ли не в слезах клонясь перед иконами?

Уже не узнать, о чём и кто молился. Стылая печь утробно и тихо подвывает ветром, запертым в трубе, вслед отзвучавшим молитвам.

Этот ветер мечется из угла в угол зябким сквозняком – не найти ни выхода, ни входа. Только биться нежной грудью о промёрзшее стекло, выискивать щели, вырываться наружу с яростным посвистом, чтобы осесть пылью на сонную землю. Измученно закрыть усталые, горящие глаза, ожидая времени, когда явится метель. И будет баюкать тихо неродная мать чужое дитя.

Люди отправились туда, где ждёт их шум и свет, где теплее и радостней просыпаться по утрам. Останется ли с ними эта печь и этот дом, эта скатерть и этот опоздавший на все встречи календарь, останется ли с ними этот снег по крышу и этот долгий окрик ветра?

По ком станут плакать травы и цветы, когда не станет никого, кто бы помнил место, где он когда-то вырос?

И тогда погреба превратятся в ямы, зарастут фундаменты хлипких хат, разрастутся на воле буйно и цветисто сирени и черёмухи, упадут, приклонив усталые колени, деревянные столбы оборванных электропередач. Калиток нет и нет дверей, нет огородов и дворов, потому что некому калитки и двери отворять, и некому возделывать огороды, и некому шуметь во дворах.

У времени исцеляющая рука. Какое болезненное и измученное выражение застывает на лице сироты, брошенного в самый первый раз? Забывшего в безоглядном доверии все удары судьбы, чтобы получить ещё один.

Это дело времени – ласковой рукой изгладить гримасу, укачать, пожалеть.

И будет сладко-сладко спаться этой земле.