Импульс

Старинный университет навевает мысли о течении времени. Оно струится почти осязаемо, касается плеч, дышит в затылок, неотвратимо подталкивая… Куда? Вопрос исчезает так же внезапно, как и появляется.
Я еду по широкому коридору, сидя на скейте. Сегодня меня занимают не высокие арочные своды и красивая кладка стен. Внимание сосредоточено на плитках пола – небольших, квадратных, дарующих приятную прохладу. Прожилки стыков похожи на сеть артерий, таких же неправомерно-четких и логичных, как и само строение учебного корпуса. Кажется, стоит коснуться одной из них пальцем – и почувствуешь, как отзовется все здание, ловя сигнал-импульс.
Золотистая пыльца танцует в розовато-белых лучах первого солнца – оно проникает в коридор через узкие горизонтальные окна, расположенные под самым потолком.

– Посмотрите! – окликают меня сбоку. – Вы видите?
Я поворачиваюсь. У стены, склонившись, сидит мужчина. Выглядит это немного странно – не каждый день встретишь взрослого человека, запросто протирающего дорогие брюки. Длинные волосы закрывают лицо: обращаясь ко мне, незнакомец продолжает смотреть на то, что находится у него под ногами – маленькая полянка, максимум три ладони в длину и в ширину. С хрупкими и нежными на вид растениями.
Мужчина осторожно придерживает стебель с голубыми колокольчиками – рядом с его пальцами они выглядят совершенно миниатюрными.

– Да, – киваю в ответ на вопрос. – Я вижу.
Сидя на скейте, с легкостью опираюсь руками о пол и наклоняюсь вперед очень низко, почти касаясь лицом плит. Крошечные растения вызывают во мне неподдельное восхищение. Присматриваюсь к мужчине, проявившему такое внезапное внимание к деталям, и неожиданно узнаю – знаменитый оператор, профессор, приглашенный читать в университет серию лекций. Несмотря на европейскую внешность, имя у него японское – Кабавасаки Оруэн Одзи.
Он смотрит на меня, кивает каким-то своим мыслям и поднимается с колен:
– Душа этого места. Говорят, иногда она пробуждается… И вот как можно взять и разрушить такую красоту? – слова звучат как отсылка к незадачливым студентам, способным снести на своем пути абсолютно все.
Но я знаю, что никто, кроме нас двоих, не видит этот островок зелени.
Мужчина какое-то краткое мгновение смотрит под ноги – а потом наступает в самый центр крошечной клумбы, сминая хрупкие растения и втаптывая колокольчики в землю. По зданию университета и по моему телу проходит дрожь. Поступок кажется чудовищным, варварским, совершенно невозможным.
Профессор переносит вес на другую ногу, намереваясь продолжить движение, оглядывается, пристально всматриваясь в мое лицо.
Я опускаю взгляд, словно пойманный за подглядыванием подросток, и вижу папки и тетради, которые остались на полу:
– Подождите! Вы забыли!...
– Пусть полежат здесь, – отвечает Одзи.
Смотрю непонимающе.
– Недолго, – поясняет он. – Буквально минуту.
(Достаточное время на то, чтобы наклониться и поднять эту стопку. «Просто забери себе», – остается недосказанным.)
Профессор кивает и неспешно удаляется по коридору, растворяясь в тенях.

Я развязываю папку. Оттуда выпадают двуцветные фотографии со старинными скругленными кончиками, диплом, выданный Кабавасаки в честь окончания университета, россыпь выписок из лекций...
Перебираю тетради – и замираю на третьей. Почерк – мой. А вот название незнакомо. Откладываю тетрадь в сторону, беру следующую, затем еще одну. Обложки тонкие, невнятно-оранжевые или приглушенно-зеленые. Внутри все листы исписаны моей рукой – при том, что я абсолютно не помню этих историй.
Прищуриваю глаза по старой привычке: реальность на мгновение расплывается, а затем собирается вновь, словно кто-то меняет слайд. На новой тетради проступает узнаваемое название, на другой – тоже… Дальше следуют рассказы и мои детские произведения, носящие гордое название «романы», дневники, рисунки в виде переплетенных графичных линий.
Собираю все в стопку в полной растерянности. Когда я успела это написать? Почему ничего не помню?

Где-то вне территории университета.
– Как думаешь, узнает?
– Определенно.
Тянущая боль в запястье заставляет нервно сжать кулак. Из-под манжеты рубашки показывается тонкая зеленая стрелка с голубыми зародышами цветочных бутонов.

Следующее утро застает меня в постели, упоенно читающей незнакомый рассказ. Узнаваемый почерк продолжает нервировать, но в какой-то момент удается абстрагироваться.
«Они росли вместе, как два ростка от одного корня, и в ногах у них засыпала ночь, а в головах просыпался день. Они седели от одного взгляда, и стоило одному чихнуть, как второй тут же утирал нос…».
Слова впечатываются в зрачки, прорастают узором на внутренней стороне век, дрожат, наполняя голову тонким перезвоном колокольчиков. Вскидываюсь, осознавая, что цветы мне просто привиделись – в отличие от стука в соседнюю дверь.
– Скорее, скорее! – торопит хриплый голос. – Лекции начнутся через 15 минут!
Успеваю плеснуть в лицо водой, надеть любимые джинсы и футболку и вытолкнуть скейт в коридор.
За все время учебы мне так и не удалось завести знакомства. Не могу сказать, что это беспокоит – я люблю одиночество. Преподаватели здесь тоже лояльны – выбор предметов, равно как и усвоение материалов, полностью отданы на откуп студентам. Кому-то нравится участвовать в опросах и диспутах, я же предпочитаю держать дистанцию: просто пишу эссе по избранным темам и отсылаю по электронной почте.

День хорош настолько, что в середине очередной лекции я сбегаю – как обычно, через окно. Благо, к таким выходкам все привычны и не обращают внимания. Дохожу до любимой поляны, ложусь на спину, подставляя лицо второму солнцу – оно только-только подбирается к зениту. Серебристые лучи целуют скулы, ощутимо, но почти безболезненно – кожа давно адаптировалась к ядовитому в полуденные часы светилу: стряхиваю пепел, чувствуя под пальцами новый слой нежного эпидермиса. И замираю от неожиданности: кажется, что внутри натянута струна с мелкими шариками. Нажимаю чуть сильнее – она прорывается наружу зеленым ростком, усеянным закрытыми голубыми бутонами.

Где-то вне стен университета.
ДЗЫНННЬ!
Одновременно происходит два события: тонкая фарфоровая чашка выскальзывает из пальцев, рассыпаясь на множество осколков, ей вторит звук колокола – явление давно забытое, почти мифическое.
– Ход с рассказами-колыбельными и подменой реальностей не сработал. Ты приготовил новую тетрадь?
– Да.
– Пора заправлять чернила.
Собеседник кивает, ловко прокалывая кончиком пера вену. В подставленный флакон стекает густая зеленая жидкость.

Кажется, я уснула, и мне приснился сон: будто через меня начала прорастать трава, опутывая гибкими стеблями. Это было щекотно и почему-то тревожно. Впрочем, сны снами, а домашние задания никто не отменял. Возвращаюсь по гулким коридорам, неся скейт под мышкой.
В комнате приятный полумрак. У меня нет привычки разбрасывать вещи, но иногда они непонятным образом появляются в совершенно непредсказуемых местах. Например, что в ванной делает нож для писем? Кажется, у меня такого не было. Касаюсь кончика острия. С удивлением смотрю на выступившую каплю крови зеленого цвета.

– Посмотрите, как красиво! – доносится восторженный вопль из коридора.
– Что? Где? И правда, вы только гляньте!
– Это кому же такой роскошный подарок сделали?
Выглядываю в коридор, отчасти недовольная шумом и тем, что снова не дали поспать – но, вместе с тем, заинтригованная. В стыках напольных плит тут и там виднеются крошечные голубые колокольчики. Тонкий аромат висит в воздухе.
Попытки вычислить счастливицу, удостоенную подобного сюрприза, результата не дают: цветочная вакханалия обрывается на повороте, не ведя ни к какой двери.
– Интригующе, – говорю сама себе, начиная собираться.

Сегодня все идет наперекосяк. Если в начале пар я еще мило улыбаюсь на казавшуюся невинной шутку, то ближе к окончанию учебного дня раздражение готово прорваться наружу. Очень неприятно чувствовать внезапные чужие прикосновения, похлопывания и тычки – при том, что внешне всё благопристойно: руками до меня никто не дотрагивается. Вычислить шутников не получается: все смотрят сквозь меня, показательно не замечая – так, будто ничего не происходит. Но я на пределе.
Только ночью пытка прекращается, и мне удается провалиться в сон – чувствуя, как в венах отдаются дрожью отголоски мелких, словно мышиных, шагов.
Во сне кто-то в строгом костюме держит в руках стеклянный шар с макетом старинного университета внутри. Вместо снега – серебристый пепел. Пальцы разжимаются, и игрушка падает на каменные плиты, рассыпаясь с тонким перезвоном.

Где-то вне стен университета.
– Готов?
– Да.
На бумаге появляется первая строка: «Мир спал и тихо творил себя во сне». Буквы растекаются, превращаясь в линии, пересекающиеся под строгими прямыми углами. Мужчина в костюме становится все бледнее, дышит надсадно, прикрыв глаза.
– Смотри! Ты должен видеть!
Слова ложатся в тетрадь одно за другим, словно поток, питающий тонкое бумажное полотно, которое внезапно становится каменно тяжелым и падает на пол, расчерчивая его линиями-прожилками на выверенные квадратные плитки.
– Дыши!
Тот, что отдает себя, судорожно выдыхает – одновременно с сорвавшейся вниз последней каплей жидкости, заменившей кровь в его жилах. Дыхание огнем пробегает по линиям-артериям, оседает пеплом. Везде, кроме…
– НЕЕЕТ!

Кажется, я опять замечталась, сидя в прохладном коридоре. Встаю, проведя рукой по хрупкой зелени на островке-полянке, прокравшейся внутрь здания совершенно неведомым образом. С пальцев осыпаются голубые лепестки.