Подвода

               
                По воспоминаниям Евгения Григорьевича Азарёнка


Коня запрягал сам. Пред тем поднял из колодца ведро воды и склонился, подставляя полную емкость под морду животного. Большой круглый глаз его, как зеркало, сверкал, отражая действительность, и Женя всматривался в зрачок, мысленно наполняя себя памятью. Шла война, и прошлое делилось: на оккупационное и советское, довоенное. 

С приходом немцев порядок поменялся. Колхоз распустили, и коней раздали. Их было около сорока, и всем не хватало. Семья Жени «скооперировалась», заполучив Вестового – так прозвали скакуна - одного на три хаты. А теперь ему предстояло c его помощью осуществить поездку: необычную, опасную.

Женя поднял голову и посмотрел в небо. Серое, оно сливалось с окружающим миром. Конь тоже была серым, только грива, разметанная по крупу, отличалась темной окраской – облегала, будто приклеенная. Из хаты вышла мать и молча перекрестилась. «Женечка, - сказала, - поступай так, как тебя учили, ничего сам не предпринимай, не рискуй!» Мать заглянула в подводу, отвернув часть полога, что закрывал груз. Там лежали мешки с зерном. Сын вез их в Гадивлю – партизанам.

Мать не плакала, только незаметно, украдкой, вытирала уголки глаз – слезы там застоялись. Женя был единственный из мужчин, кто оставался с ней. Хотя, какой он мужчина – тринадцать лет от роду, и мать по-прежнему видела в нем ребенка. А Женя взрослел, был в доме за хозяина, выручал. Мать осталась без мужа, а сын без отца, в 37-м, когда волна репрессий ворвалась в деревню, словно внезапный шквал. Девять деревенских семей лишились тогда спокойствия и опоры. В сознании Жени та ночь всплывала страшной картиной – виделась черной вороной, сидящей на оголенном разлапистом стволе дерева.

А потом пришли фашисты. С их появлением запала в сознание подростка другая зловещая картина. Остановившись на отдых, немцы в первые дни войны возбужденно гоготали и одаривали детишек сладкими конфетами. Коля, сверстник Жени, хотел незаметно украсть коробочку со сладостями, но попался. Разъяренный фриц орал благим матом и вылупленными глазами впирался в ребенка – думалось выстрелит. А сами шныряли, ненасытные, по дворам и вылавливали деревенских кур. Жене на всю жизнь врезался в память хруст куриных горлышек – солдаты отворачивали курицам головы и варили суп, нисколько не смущаясь, никто им перечить не мог. Они были завоевателями.

Поначалу жизнь устраивалась. Вслед за немцами в деревне объявились их приспешники, слабо говорящие по-русски, но общительные, с черными отметинами, наделенные отличительными особенностями. В Стаях их называли «черносраками». А здесь они ходили с черными воротниками полушубков – особыми метками. Они лучше понимали местных жителей – молодые, им хотелось, как и всем, развлечений. Устраивали в хатах танцы. Музыкальный инструмент заменял обыкновенный киёк – сухой деревянный хлыст с навешанными сверху бляшками: им стучали по полу, будто наигрывая мелодию. Казней тоже поначалу не было. Деревенцы были заняты полевыми работами – надо было добывать пропитание. Деревня осталась без коров – когда объявили войну, и фронт приблизился, то в колхоз поступило распоряжение: животных гнать на восток, уберечь от оккупации. Далеко ли они ушли, неизвестно, но назад стадо не вернулось. Так жители остались без своих привычных питомцев. А землю пахали. Ее раздали, и самая плодоносная была «под кладбищем», при деревенских могилках, а еще под Лепелем – в Лугах, в пяти-шести верстах, куда добраться было непросто. Благо, кони выручали. Женя часто сопровождал деда Петрока, который брал его с собой. Там он разматывал рыболовные снасти и ставил донки, чтобы одновременно убить двух зайцев: и рожь посеять, и рыбы натаскать – благо, речная заводь соседствовала с земельным наделом. Приезжали домой не с пустыми руками – привозили плотву и окуней.

Первые партизаны объявились не сразу. Среди них был Курилка. Он был родом с противоположного берега - из Шушкевичей, что поселились за рекой еще в воеводские времена, в панском застенке. Женя не раз встречал его с винтовкой среди других белорусских жителей, ушедших в лес после фашистской орды. Однажды в дом прибежали взволнованная сестра Курилки – Зося и заплаканная супруга Ганна:

- Женечка, выручай! Надо съездить в Городецкий бор и забрать Курилку. Пришел с Окона человек и сказал, что он лежит мертвый в лесу.

Курилку застрелили непонятно как. Поговаривали, что «энкаведисты» - за упрямство и нежелание подчиняться центральной власти. Партизаны дышали свободно, обустраиваясь под началом Дубровского в неприступной зоне, пока не нагрянули оперативники с Большой земли. Под их давлением начали наводиться правила – «порядки» по типу армейских, так как фронт приближался.

А лес отвлекал, в нем легко было затеряться и никому не подчиняться, пребывая с вольностью. Несмотря на дикие бытовые условия. Их тяжесть Женя отчасти познал, прячась от фашистских набегов в Береще, где деревенцы нарыли траншей и землянок, чтобы спастись от облав. Самое большое жилище было на Горелой веретее, где помещалось сразу несколько семей.

Жизнь заметалась, как белое полотно на ветру, когда объявились «народники». Их еще называли «орловцами», или «каминцами», так как они прибыли, бежав с семьями на Витебщину, когда на родине стало горячо. У себя, в орловско-брянском крае, они пытались наладить собственную жизнь, свободную от сталинщины, и строили Локотскую республику. Были неплохо вооружены, носили особую, отличную от других, форму. Но безупречно выполняли указания Гитлера, немцы руководили их операциями по поимке партизан, которых называли «бандитами». Часть их разместили на Площадке, где во главе гарнизона также стояли фрицы. Требования командования были неукоснительные – покончить с лесной братией, доставлявшей массу неприятностей, подчинить свободную партизанскую зону Лепельской республике, образец которой хотел преподнести фашистский ставленник Бронислав Каминский. Началась яростная борьба за людской потенциал, все средства были пущены в оборот, чтобы осуществить задуманное, вплоть до диверсий и провокаций. Расцвела агентурная деятельность: и те, и другие использовали каналы общения в своих целях. Особым отделам было поручено жестко наводить дисциплину в партизанской среде, все были «на взводе» - ибо наступал решительный момент: кто кого. Вместе с Курилкой расстреляли еще одного «свободомыслящего» - недовольного новыми условиями, ершистого. Супруга пошла разбираться. Ее направили к дознавателю. А тот и слушать не хотел.

- Вставай раком! – заорал, задирая юбку, и намереваясь стянуть с задрожавшей женщины белье…

- А теперь иди и не смей больше ничего требовать! А то отправишься вслед за муженьком!

…Женя уткнулся в широкий лоб Вестового - тот вздрогнул и лягнул слегка копытом, словно тревожась за успех предстоящей поездки. Женя отправлялся в партизанскую зону, полагаясь на своего брата Ивана, который, как только стукнуло восемнадцать, тоже ушел в лес. Там уже не один Курилка обитал, там собирались, как братья, сотни и даже тысячи белорусских ребят, отдавая предпочтение лесному сообществу, нежели заигрываниям с каминцами – «народниками».

«Ты не волнуйся, - говорил ему брат Иван, наставляя перед поездкой, - вези груз смело, но осторожно, не вызывая любопытства. Знай, что мы рядом, будем прикрывать твой вояж». До Гадивли было недалеко – километров десять-двенадцать, а на полпути стояла Рудня – старинная деревенька на берегу Эссы. Туда веребчане часто возили зерно, чтобы обмолоть. Гадивля была дальше, южнее, и ту часть держали под своим контролем партизаны, отрезав оккупантам связь с Минском по большаку на Борисов.

«Будем прикрывать тебя», - обнадежил Иван.

Дорога лежала через две речки, но мосты сожгли – чтобы препятствовать неожиданным набегам карателей. Немцы наезжали в деревню, и не раз. Прибывали тоже на подводах, подвозили оружие и снаряжение, а потом рассредоточенно, цепями, с расстоянием в три-четыре метра друг от друга, окружали Веребки. Зимой – в белых маскировочных халатах…

Первая стычка закончилась для партизан плачевно. Никто из них не подозревал, что в засаде фашисты: спокойно входили с околицы, со стороны глухой Берещи, когда затрещали автоматы и засвистели пули. Они бросились под откос, под защиту береговой линии канала, однако двое не успели – остались лежать на голой земле. Соседи узнали в них парней из Слободы, и Женя всматривался в мертвые лица, когда везли ребят хоронить: на его же подводе.

А второй раз уже фрицам пришлось несладко. В деревне находились люди из леса, когда из-под косогора, одолев переезд, выползла на дамбу вражеская повозка. Они ехали за продуктами для гарнизона. Командир отряда прицелился, закрепив автомат на изгороди, и полоснул очередью. Похоже, он не попал, но лошадь от громких выстрелов рванула назад, а из повозки кто-то выпал. Упряжь порвалась, и обезумевшая лошадь выскочила из плена и понеслась вскачь назад, а следом, вихляя, чтоб уберечься от пуль, кинулись уцелевшие солдаты. Бойцы подошли к переправе – уткнувшись в прибрежный ил, лежал лицом вниз чужой стрелок. Подобрав его оружие, партизаны поспешили восвояси. А лежавший оказался жив, он от неожиданности и испуга потерял сознание. Деревенцы подняли его и повели под мышки на Площадку, получив от коменданта благодарность. Так веребчане спасли себе жизнь, ибо дальнейшие события были на грани большой беды – балансировали между жизнью и смертью. 

…Для надежности – чтобы избежать расспросов односельчан: куда да зачем, Женя мастерски приладил с краю повозки бочку с круглым днищем, и наполнил ее колодезной водой. Теперь в случае чего он мог сказать, что везет воду. Его сверстники, по приказу старосты, часто так делали - возили питьевую воду в гарнизон, на Площадку. Брали отсюда, из их колодца, так как источник был один из двух на все селение.

Никто не подозревал, что в повозке был тайник, куда закладывались разведывательные депеши. В гарнизоне были свои люди – из тех самых русских добровольцев, из «освободительной» бригады Каминского. Женя не знал и другого: что связными были местные девушки, и одной из них - его двоюродная сестра Наталия, дочь Хавруты. Что за имя Хаврута, Женя не задумывался, может, Хаврошечку «переделали» на местный лад? Тетка вышла замуж за иностороннего мужика Гаврилу, фамилия которого была ясной и четкой – Носик, но жила одна: муж умер, и воспитывала, кроме Наталии, еще и сына. Как ее завербовали партизаны, Женя тоже не знал. А тут все были повязаны единым порывом - противостоять поработителям. Так повелось исстари. Центр деревни населяли «азары» - Азаронки и Азаренки, фамилия которых сложилась из корня, обозначавшего жителей приозерных местностей: территорий, связанных с водой. А вода – это жизнь, это формула беспечной деятельности, свободной от преград. А если те случаются, то размывает и точит – даже камень. «Азары» дружно ушли в лес, к Кирпичу, который командовал заброшенным из-за фронта подразделением. Наверное, тогда была налажена агентура. Однажды он припугнул засевших в гарнизоне фрицев – приказал ударить по Площадке снарядом. Может, для овода глаз, так как поразить цель из лесу, с большого расстояния, было невозможно. В цель они не попали, но шуму наделали.

…Брат Иван, очевидно, знал про связь с «народниками», ибо настраивал Женю, нисколько не сомневаясь в успехе. Женя заправски запрыгнул на передок телеги, прижавшись спиной к стальному баку с прохладной водой, взмахнул кнутом и поехал.

Он благополучно добрался до Гадивли, где встретил улыбающихся людей. Среди них был брат, который с гордостью смотрел на Женю, а потом отвел в сторону и тихо сказал: «Я тоже только что прибыл. Мы сидели в засаде, наблюдая за гарнизоном, кабы чего не вышло…»

Женю пригласили передохнуть, накормили обедом, и старший сказал: «Побудешь здесь, а дальше подводу поведут наши люди». Позже он узнал: зерно отвезли в Стайск, где располагалась вся бригада.

Он приехал домой поздно. Мать вся измучилась, накачивая себя всевозможными фантастическими догадками. А, увидев сына целым и невредимым, пошла к образам и склонилась пред иконой: что-то шептала про себя и Всевышнего.

Дни снова потекли размеренно и буднично. Женя еще не раз встречался с братом, который приходил ночью домой, но спал на чердаке, опасаясь разгласки. А потом случилась беда.

Однажды утром он, как обычно, бежал к деду, чтобы проведать, все ли у того хорошо. Открыл дверь, перешагнул порог, и остолбенел. В грудь уперся ствол «шмайсера», а из-за стола поднялся второй чужак. «Партизанен?» - тревожно вскрикнул он и приказал поднять руки. Его обыскали и повели к шлюзам, где собирали других арестованных. Там он узнал свою тетку с двумя детьми, соседа старика Прокопа, Мойсеевых – всю семью: и старых, и молодых. Они беспокойно оглядывались на покинутые жилища, где деловито хозяйничали фашисты – обкладывали соломой деревянные хаты и поливали бензином из канистр. Первой загорелся дом Миколы – пустовавший, так как сам он отбывал сталинский срок в Сибири, а мать дети забрали с собой, когда уходили в лес. Второй запылала одна из хат Мойсеевых – тоже отчасти полупустая, так как ее хозяин был расстрелян Сталиным.

Вдруг закричали сбежавшиеся на пожар люди. Они кинулись к офицеру, что руководил экзекуцией - стали умолять не жечь другие дома, так как вспыхнут и соседние, просили разобрать их на бревна. «Вам же лучше будет! - крикнул из-за конвоирского плеча седой Прокоп. – Заберите бревна себе…»

Офицеру перевели слова старика, и тот согласно кивнул. Обрадованные жильцы – не из партизанских семей - бросились растаскивать уцелевшие дома.

С улицы доносились звуки трескавшихся от жары стен, пламя взмывало над деревней, и было страшно под дулами разъяренных фашистов. Женя смотрел на Прокопа, белые длинные волосы которого разметались по лицу, где недоставало одного глаза, а потому казавшегося Пророком: каким было его состояние? Прокоп оглядывался по сторонам: то на темневший за околицей лес, то на свой домашний очаг, где люди торопились раскидать его милое гнездо. Там оставалась его жена, но он знал – на улице не останется: здесь во все времена жили дружно, по-человечески.

…Всю группу повели через шлюз, по дамбе. Женя гадал: в Лепель, райцентр, или на Площадку? Все произошло так неожиданно, что он не мог спрогнозировать: какова его роль в случившемся? Неужели та поездка в партизанскую зону стала причиной мести?

Привели на Площадку, разместили. Вскоре прибыл главный полицейский – Сорокин, Павел Давыдович. Выслужился при немцах, а начинал заготовителем в Лепеле, куда приехал с Алтая. С появлением оккупантов, уже в июле 41-го, получил сержантскую должность в ОД. Теперь считал себя барином. Сел за стол, закинув ногу за ногу, и уперся взглядом в напряженно смотрящих веребчан:

- Поздравляю! – громко выкрикнул. – Нам все известно! Вы – пособники бандитов, что бродят по лесам и нападают на солдат рейха. Пощады не будет!

- А кто тут хозяин? – неожиданно спросил Прокоп. – Ты, что ли? Устраиваешься, как та птица-сорока, что сидит на стрехе дома и сверху наблюдает: выискивает момент украсть что-нибудь со двора…

- Странные вы люди, - не озлобившись, продолжал полицейский. – Сталин вас душил, выкорчевывал, а вы ему задницу лижете – помогаете в битве с великим Адольфом.

- Не вам судить о нас. Откуда вы взялись? Мы здесь веками жили, и нам самим разбираться, кто хуже, кто лучше. Лес – наш хозяин. Когда его рубят, корни в земле остаются, и он вновь поднимается. Не руби, Сорокин. Отпусти детей. Да, я взрастил сына-партизана, достойного человека, и горжусь, что он воюет с вами. Мою голову можешь сечь, - Прокоп прищурился одним глазом, словно целясь в дичь, - а они при чем? – Он взмахнул рукой, указывая на подростков.

- Все вы одной породы, - заключил тот.

- Сорокин, - снова слышен был глухой бас Прокопа. – Подумай о себе. Скоро сюда придет мой второй сын – он в Красной армии, а она уже под Витебском, куда денешься? Не бери грех на душу, отправь подростков домой…

Начальник полиции перевел взгляд на немца-конвоира – тот вряд ли что понимал, а потом выглянул за дверь: не слышит ли кто?

- Выходите на улицу! Прибыл транспорт за вами! Там, Прокопчик, по-другому запоешь!

На улице их разделили. Малолеток сгруппировали отдельно. Сорокин приказал дать им по подзатыльнику и убираться. Последнее, что видел Женя – как грузили на подводу стариков и женщин. Они в деревню не вернулись…

Конец этой истории, как и предсказывал Прокоп. Немцы с Площадки сбежали, а «народники» подожгли здание и расположенные рядом мосты и ушли в лес. Сорокин бесследно исчез…

В ВИДЕ ЭПИЛОГА

По данным старожилов, веребчан расстреляли на восточной стороне Лепеля, у разъезда на Чашники. Злодеяние засвидетельствовано уполномоченными от общественности и завизировано представителем народного комиссариата госбезопасности Беларуси сразу после освобождения района, 15 июля 1944 года. Данные опубликованы в книге «Память. Лепельский район», изданной в 1999 году, и хранятся в государственном архиве. Описание выглядит так: «По правой стороне дороги, идущей из г.Лепеля на гор.Полоцк, метрах в пяти, обнаружено четыре ямы длиной по 10 метров, шириной по 4 метра и глубиной до 9 метров. Комиссией установлено, что в каждой яме похоронено более 100 человек, кроме того, обнаружена яма, где зарыто более 450 советских граждан…» Их привозили в крытых машинах, вечерами и ночью, полуголыми - чтобы скрыть следы преступления. Тела были иссечены пулями.

Если судить по количеству жертв, то общее число расстрелянных составит около тысячи человек (помножьте четыре ямы на сто в каждой и добавьте еще 450). Невосполнимая утрата!

Однако, странное дело, по неизвестным причинам, то место не помечено на местности, не зафиксировано. Несколько лет назад местные краеведы заинтересовались: почему? И поставили обыкновенный деревянный крест.

Он простоял недолго. Когда я однажды понес цветы, чтобы почтить память земляков-предков, то крыжа уже не было, и даже следов не осталось. Я положил букет просто на землю, где предположительно могли быть расстрелы.

Оказывается, чтобы ознаменовать место памятным знаком, нужны доказательства - то есть, артефакты, а попросту говоря, останки погибших. А их нет. Привлеченная армейская поисковая команда ничего не обнаружила!

Теперь под сомнение ставятся подписи свидетелей, удостоверявших гибель людей. Общественность в недоумении: кому верить? Произошла ошибка при освидетельствовании в 1945 году или поисковая группа плохо работала? А почему вообще, в самом начале, при освобождении края, не обозначили место казни? И как понимать «могилы в виде девятиметровой глубины» - почти с четырехэтажный дом?

А может, нет смысла «копать» прошлое? Пусть спят спокойно. Не лучше ли забыть то страшное время и не возвращаться к его истокам?

Конечно, самым разумным было бы принести в свет сочувствие – сожалеть и не допускать обвинений, говорить о любви и сожительстве в мире. Все мы люди.

Однако снова вытаскиваются штампы и угрозы, снова раздаются призывы к насилию и превосходству. Нас раз за разом склоняют к ненависти и разобщенности, к унижению человеческого достоинства. И витают в воздухе, как неизбежность, образы новых железных властителей по типу сталинского и гитлеровского. Нас накачивают новой порцией вражды и обделенности, а небо все чаще прочерчивают не яркие полосы звездопада, а трассы крылатых ракет. Мы снова на грани…

И потому нельзя забывать прошлое, нельзя закрывать глаза на беспредел, что творился во время последней войны. Жертвы взывают…


16.02/20