Бумеранг. 2. В больном теле больной дух

Тем временем подошла Ляля. Ляля и Катаржина были подруги; ну… если не подруги, то, по крайней мере, приятельницы. И были, что называется, не разлей вода. Катаржина гордилась своим польским происхождением. Но Лялю это раздражало. Когда она была не в духе, а это бывало частенько – на почве сексуальной неудовлетворённости – то говорила, что у Катаржины кроме имени – Катаржина (почти что Каторга) – ничего польского нет. И все эти балачки (разговорчики) про польские корни есть ни что иное как выдумка – чтоб понравиться  Додику, офицеру с Военстроя, снимавшему квартиру у тёти Маруси Шевченко.


Тема «Додик» была у них неиссякаема, всегда пополнялась свежими новостями и не сходила с уст. А всё потому, что Додик нравился не только Катаржине, а и Ляле. Личные интересы той и другой на нём пересекались.


Ляля сходу, не отдышавшись, принялась лихо закручивать интригу: «Ой, Катаржинка,   щас я тибе такое скажу! Ну прям хоч стой, хоч падай! Прыцтавляеш, Додик-то наш совсем сдурел. Он, правда, и был дурной как пробка, а теперь вопще…» Катаржина не то встревожилась, не то обрадовалась. «А шо такое?», – нетерпеливо спросила она.


Ляля рассказала, что только что своими глазами видела, как от Додика выскочила Динка Николаенко. «Опустимши долу очи и пиджамши фоста, прошмыгнула мымо, як побитый собака – ны драсьте тибе, ны до свидания. Це ж вона, гадюка, у нёго ночувала, бо чо б ей туточки буть ны свет ны зоря? Раньше, бувало, поза хатамы гуляли, а щас не стисняються и у хати куёвдаться, шуры-муры крутить, – сокрушалась Ляля. – А у хати ж маруськины дети... Здоровые уже… Усё понимають… Ну, як тебе отето-вотано наравица, га?!»


Катаржина всплеснула руками и изобразила на лице вселенский ужас.


Додика хотели все женщины слободы. Ещё бы! Такой соблазнительный мужчина, да ещё  восточного типа, да ещё в пределах досягаемости, да ещё «ахвыцэрь» (офицер) – как тут пройти мимо! Казалось, протяни руку – и он твой. Отбоя от женщин не было. Ляля и Катаржина лезли из кожи вон – старались понравиться. Ан нет, овладеть его сердцем не смогли. Ни та, ни другая. На почве любовного фиаско они, собственно, и сдружились, называя себя подругами по несчастью.


Тем не менее, было заметно, что Додику больше нравится Катаржина, чем Ляля. Если какие-то сомнения на этот счёт и были, то они полностью развеялись, когда он сказал однажды, что полячки – самые красивые женщины в мире, и что у Наполеона, мол, губа была не дура. Иначе не влюбился бы император в пани Валевскую и не говорил, что она –  его польская жена.


Подруги не стали делить шкуру неубитого медведя, поэтому и не ссорились, хотя грозовая искра между ними пробегала не раз. Две отвергнутые одним и тем же мужчиной женщины – это нечто непредсказуемое.


Зная, что не очень красива, Ляля пыталась отыскать в себе какое-нибудь преимущество, способное компенсировать чёртову некрасивость – хоть не полностью, хоть частично, но компенсировать. И, представьте себе, нашла. Компенсаторной находкой оказалась её розовощёкость. Точнее, румянец в области скул. Она ухватилась за это мёртвой хваткой. Взяла на вооружение. Всем и каждому, надо не надо, стала внушать,  что  утренняя свежесть её лица (именно так она называла свой румянец, ставший со временем притчей во языцех) есть ни что иное как  природный дар. Неоспоримый залог здоровья. «А раз так, потомство у меня будет крепкое-крепкое, не то, что у бледнолицых доходяг», – часто повторяла она.


Нашлись парни, которые клюнули на это. Додик, кажется, тоже клюнул, произнеся как-то: «Да и на румяна тратиться не придётся, что немаловажно для семейного бюджета. Надо будет подумать. Представляешь, Лялёк, какие у нас с тобой детки красивые получатся! Краснощёконькие пупсики». Скорее всего, он сказал это шутя. Но Ляля всё истолковала в свою пользу: мол, в каждой шутке есть доля правды. И стала розовощёкость символом неземной красоты и богатырского здоровья.


А и правда, чего ещё надобно мужику, находящемуся в поисках настоящей жены, а не какой-то там бабочки-однодневки. Ляля была в полной уверенности, что подцепила Додика за самые жабры, и как-то даже сказала Катаржине: «Всё, он у меня на крючке, и вряд ли сорвётся. Уж я постараюсь». 


Но тут случилось непредвиденное. На работе заставили всех сотрудников проходить диспансеризацию. Врачи явились прямо в цеха, чтобы без отрыва от производства – вот уж действительно, если корова не идёт к корыту, то корыто идёт к корове (главный принцип нашей медицинской диспансеризации). Врач-терапевт долго обследовала Лялю: слушала стетоскопом, прикладывала ладонь к грудной стенке, щупала пульс. Сделала электрокардиограмму. (Портативный одноканальный электрокардиограф врачи принесли с собой.)


Вердикт прозвучал коротко и грозно, как «приговор трибунала»: Порок сердца – митральный стеноз. Лечить ревматизм, причину болезни. В перспективе операция комиссуротомия. А пока не беременеть, дабы не рожать – запрещено. 


Ляля от неожиданности чуть было в обморок не свалилась. Катаржина, волнуясь за подругу, решила поговорить с врачом. Как, мол, понять? Лицо румяное, что тебе наливное яблоко, прям всем на зависть, никаких жалоб нету, в роду никто этой гадостью не болел, я точно знаю – и вдруг порок сердца! Откуда ему взяться?! Быть такого не может!


«Может-может, – пресекла врач некомпетентные разговорчики, – румянец тоже от порока, он так и называется: митральный румянец. Ну а жалобы… Жалобы это, знаете ли, штука такая – сегодня их нет, завтра есть. А то что никто из родственников не болел – так это вовсе не обязательно».


Когда Ляля более-менее оклемалась и к ней вернулся дар речи, девушки вдвоём стали  доказывать врачихе, что тут произошла ошибка. Они наседали на неё как-то так рьяно, словно бы та диагносцировала не порок сердца, а третичный сифилис, причём не у одной девушки, а у обеих сразу. Кидались на неё как две камышовые кошки (животные особенно злобные – глаза могут выцарапать). Девушки пытались переубедить врачиху, требовали снять необоснованный диагноз. Но надо было хорошо знать эту упёртую врачиху, Мэри Хусаиновну Погосбекову, чтобы понять, что её не переубедить, что ничего у девушек не получится, как бы они себя ни разъяряли и ни брызгали слюнями у самого носа визави. Что все их доводы не возымеют ровно никакого эффекта. Что всякое иное мнение тут – до лампочки.


Мэри Хусаиновна с её экзотической внешностью, едва уловимым акцентом и небанальным именем-отчеством играла под иностранку, японку или китаянку. Пусть не в первом колене, пусть во втором или даже в третьем, но иностранку. Так как у нас любят иностранцев, этого оказалось достаточно, чтобы прослыть мастером своего дела, классным специалистом, профессионалом с большой буквы. К тому же она была действительно по-восточному мудра и невозмутима. Даже Розалия Марковна Дукаревич (небезызвестная Зубодралиха) – и та заглядывала ей в рот, соглашалась с любыми её суждениями, когда доводилось совместно решать трудные вопросы клинической диагностики.


Мэри Хусаиновну разозлили дилетантские выпады подружек, и она пошла ва-банк, произнеся целую изобличительную речь: «Да что вы суёте свой румянец, куда надо, куда не надо! Нашли чем хвастаться! Тут кроме румянца целый зверинец налицо, а вы – румянец! Сдался он вам… этот румянец! Нашли аргумент!»


Девушек испугало слово зверинец, они потребовали расшифровки. Мэри Хусаиновна расшифровала: «У вас кошачье мурлыканье – раз, ритм перепёлки – два, суправентрикулярные экстрасистолы, или, как их ещё называют, ласточки сердечного бреда – три*. Не говоря уже про громкий, с хлопающим оттенком первый тон, диастолический шум, гипертрофию обоих предсердий и правого желудочка. Что, перечислять дальше? Или для вашего изощрённого ума хватит и этого?».


И тут девушки сдались – против науки не попрёшь. Услышав замысловатые термины, в сущность которых им никогда не вникнуть, Ляля поняла, что ничего не докажет. Она заплакала и ушла, махнув рукой. Катаржина поплелась за нею.


Было это год назад, а может, чуть больше. Весть о том, что у Ляли нашли порок сердца и запретили рожать, разнеслась мгновенно. В распространении этой вести Ляля заподозрила Катаржину. Той пришлось, что называется, землю есть, чтобы хоть как-то доказать, что она к этому не причастна. Доказала – Ляля поверила. Поверить-то поверила, но тень сомнения, как увидим дальше, осталась. Сейчас она, конечно, более или менее успокоилась, но вначале было тяжело.


Именно с тех пор у Ляли начал катастрофически быстро портиться характер. Ещё бы! Не красавица,  не замужем, не богачка. За тридцать. А годы бегут, сволочи. И вот теперь оказалось что ещё и больна в доску. Нате вам! Приехали… К тому же детей запрещено иметь. Додик, как и следовало ожидать, сделал от ворот поворот. Что случись – стакана воды подать некому, на немощную мать надежды никакой, сама еле ноги таскает. Откуда же, спрашивается, ему взяться, хорошему характеру?

--------------------------------------------------
*Сердечный бред, или совершенно неправильная аритмия, по-латински delirium cordis – так раньше называли мерцательную аритмию. В данном контексте слово ласточки надо понимать как предвестники.

--------------------------------------------------
Продолжение http://proza.ru/2020/03/05/756