Три писателя

Сергей Ребельский



Три писателя
               
                Вот и лето прошло,               
                Словно и не бывало.
               
                Арсений Тарковский

 
 
Если время, как таковое, в счёт не включать, то останутся у этого мемуарного скетча три героя, - и с каждым из них время разобралось по-своему. Устинов состоялся по полной программе: сделался крупным бизнесменом, может даже – олигархом. В числе прочего, от собственных щедрот учредил в Москве, возле метро «Динамо», весьма познавательный музей истории российских евреев. Спускаясь со своих эмпиреев, пописывает ещё иногда на досуге детективы. Недавно, говорят, пережил покушение, - не убить хотели, а попугать: резиновой пулей в голову запульнули. В общем, жизнь – полная чаша… Галин век, напротив, давно уже отшумел, сошёл на нет, а как и от чего умерла – даже спросить не у кого… и в «Википедии» - ни слова… Третий герой, с которым самому мне знакомства водить не пришлось, Знаменитый Поэт, продолжает творить - хоть немолод уже и не слишком здоров*. Как всякий яркий талант, человек он непростой, со своими слабостями, пороками и прибамбасами. Но лично у меня с детских лет сохранился к Знаменитому Поэту пиетет: стихи его наизусть помню, биографию знаю, всё такое прочее. Потому имени не стану открывать, не надейтесь. Отгадайте сами, если пожелаете.

Начну, пожалуй, с тех стародавних времён, когда Серёжка Устинов не был ещё снисходительно-надменен, не имел ни чёрного джипа «Мерседес» с шофёром, ни личного повара, ни охраны. Общительный и весёлый, служил он в «Московском Комсомольце» корреспондентом «куда пошлют», мотался на своих долбаных «Жигулях» по местам происшествий. Поднаторев в уголовной хронике, взялся писать детективы – вполне добротные и интересные. Хоть и не принёсшие автору той всенародной славы, какую стяжали творения другой нашей ровесницы и соседки, Груни Васильевой (на Олимпе известной под именем Дарьи Донцовой). Книжки свои Устинов охотно раздаривал, надписывая изобретательно и остроумно. В 1990-м презентовал мне аж целых две. Одна называется «Неустановленное лицо», надпись такая: «Кузе, еврею-монархисту, с анархо-синдикалистским приветом от автора» (это он прошёлся по поводу моей пьесы о Николае II). На другой, «Можете на меня положиться», начертано: «Серёже Кузнецову - ходоку, да не к Ленину - от вечно женатого автора».

Ну а теперь, покуда окончательно, до полной непрозрачности не загустела пелена времён, пора нам заглянуть ещё глубже в прошлое. Вот, словно на фотобумаге в корытце с проявителем, проступает картинка: любимая собака Знаменитого Поэта резвится и играет с другой собакой, питомицей старшеклассника Серёжи Устинова. Животные носятся подле обречённой на снос хибары, на том пятачке близ метро «Аэропорт», где давно уже, больше полувека, - только дорожки и газон. Меж тем, хозяева, с поводками в руках, вяло общаются неподалёку. Средь прочего трёпа, Знаменитый Поэт, снисходя до польщённого подростка, доверительно сообщает: было у него две тысячи женщин. Робкое устиновское сомнение Знаменитый Поэт рассеивает, небрежно заметив: «Каждая из них считала за честь со мной переспать!» На следующий день недосягаемое четырёхзначное число поразит наше мальчишеское воображение. Сомневаться, однако же, не приходится: слава Знаменитого Поэта вздымается до небес, а слухи о его подвигах на дамском фронте доходят до нас, писательских чад, и по другим каналам.

Скомандуем: “Время, вперёд!” – лет эдак на пятнадцать. На дворе начало 80-х, блаженный сентябрь, лоно природы. Малеевка, или Дом Творчества Писателей имени Серафимовича, раскинулась километрах в ста от Москвы. Вынырнув к дороге, петлявшей меж захудалых деревушек и густых лесов, встречал гостей жёлтый, с белыми колоннами особняк в псевдоклассическом стиле, под дворянскую усадьбу.  То был главный, двухэтажный корпус, вмещавший столовую, библиотеку и биллиардную с кинозалом.  Сумрачная оранжерея, полная волосатых пальм и широколиственных фикусов, вела в спальный корпус, где каждый писатель занимал отдельную комнату и неудержимо творил.  Перестук пишущих машинок не смолкал ни ночью, ни днём; иной шум не допускался, о чём напоминало двусмысленное объявление: «Тише, в спальном корпусе идёт работа!» Выплеснув на бумагу свои духовные запасы, мастера слова могли восполнить их в обширной библиотеке, с полками, до самого потолка заставленными интеллектуальной пищей. Этажом ниже, в столовой, тоже царило изобилие: к разнообразному меню прилагался ещё и шведский стол, ломившийся от солений с маринадами, печёной картошки, зелени, овощей.  Рядышком, в буфете, торговали вином и водкой, так что ужины нередко превращались в оживлённые застолья: выпивать за трапезой не возбранялось.  С другими развлечениями в Малеевке было туго: лыжи зимой, грибы летом, фильм вечером, да биллиард.  Приезжали сюда всё ж-таки сочинять, жили подолгу, месяцами, успевая закончить роман или пьесу. 

Тягучее Малеевское бытиё свело нас с Галиной Чистяковой, до той поры знакомой мне лишь по её выступлениям в ЦДЛ. Галя была довольно-таки популярной поэтессой, писала хорошие лирические стихи.  Но широкую известность обрела, лишь когда на её невинные строчки:
          Невозможно не заметить
          Вам моих блестящих глаз!
          У меня медовый месяц!
          И уже не в первый раз.
- Александр Иванов откликнулся злой пародией “Про мёд и дёготь”, напечатанной в «Литературке»:
          Hе могу понять, хоть тресни,
          Где вы, юные года?
          Замечательную песню
          Хором пели мы тогда:

          "Юбку новую порвали
          И подбили правый глаз!
          Hе ругай меня, мамаша,
          Это было в первый раз!"

          А теперь, прошу заметить,
          Манны с неба я не жду.
          У меня медовый месяц
          Десять месяцев в году!
 - и дальше в том же духе, а заканчивалась пародия так:
          Но вину свою за это
          Вам придётся искупать:
          Могут девушку-поэта
          В бочке дёгтя искупать…

Галя обижалась ужасно, чуть не плакала (а то и плакала втихую), вынашивала планы отмщения.  Сочиняла всякие варианты ответа, от жалостливых («Может, кто тебя обидел, ты скажи, я заступлюсь») до угрожающих («Можно парня-пародиста тоже в чём-то искупать!»), но ни один из них так, кажется, и не опубликовала.

В тот дождливый сентябрь чудесно уродились в Малеевке грибы: шампиньоны на лугах, подберёзовики по болотам, опята вокруг пней.  Каждое утро, позавтракав, уходили мы с Галей в дальние леса. По возвращении из похода бездельничать тоже не приходилось: обильную добычу нужно было ещё засолить либо высушить впрок. Тёмные осенние вечера коротали в компании Галиных друзей - собратьев по перу (запомнил трёх: Олега Чухонцева, Татьяну Глушкову, Юрия Кузнецова).  Иногда, от нечего делать, сопровождал я Галю и на концерты - главный источник поэтических доходов. От санатория к санаторию программа почти не менялась: сперва полдюжины поэтов развлекали отдыхающих декламацией своих элегий и версикул, а во втором отделении, - гвоздь программы, - пел под гитару Булат Окуджава. Тогда довелось мне впервые услышать его «О Володе Высоцком я песню придумать решил…»
 
Случился там довольно забавный эпизод. Мы с Галей проживали не в главном корпусе, а в старом коттедже: она на втором этаже, я на первом. И вот, посреди ночи, собрался я воротиться в свой номер, поспать немного.
     - Чего, - думаю, - буду я сейчас одеваться, а у себя, через полминуты, раздеваться?
Беру одежду в охапку, выскальзываю за дверь… там ходу-то всего: три метра до лестницы, один короткий пролёт, да пять метров до моей комнаты. И, в четвёртом часу ночи, нос к носу сталкиваюсь с сонным, бредущим в туалет Евгением Солоновичем! Бедный переводчик с итальянского шарахнулся от меня, чуть стену не снёс. В последующие дни, вполне одетый, несколько раз ещё нарывался я на Солоновича, и снова он шарахался, - правда, уже не так сильно.

Перед самым отъездом Галя презентовала мне свой сборничек «Устьинский мост», - заглавием этим замкнув надпричинную, пунктирную связь с другим героем этого очерка. Надписала книжку вот так:
          Хорошо б относиться построже
          Нам к любви, драгоценный Серёжа!
          Хорошо бы! Но что же, но что же…
          Может, всё же покой нам дороже?!
     Расти большой!  Галина Чистякова, сент. 81, Малеевка

А в одну из последних грибных прогулок вспомнилась мне та история, поведанная Знаменитым Поэтом: о двух тысячах счастливиц, каждая из которых считала за честь.
     - Думаешь, врал?
     - Нет, отчего же, - равнодушно сказала Галя, палкой отводя упругую еловую лапу, - сейчас у него, поди, уж все четыре. Только половина этих избранниц так и не узнала, какой чести удостоилась.
     -  То есть как это?
     -  А так! Из всей поэтической секции Союза Писателей самый большой – у Анатолия Поперечного, самый маленький - у Знаменитого Поэта!

…Вот оно и прошло, словно и не бывало. Проструилось, утекло прозрачное времечко, как меж пальцев белый песок… не стало той вольной Малеевки, да и Москвы старой, тогдашней, давно уже нет и в помине… минуло навек, схлынуло, унеслось – поверить ли, что никогда больше не вернётся?



*2016