Случай в вагоне первого класса

Андрей Витальевич МИРОНОВ

Рассказы читаю самостоятельно и с "выражением":
https://www.facebook.com/profile.php?id=100049139389819


Случай в вагоне первого класса (станция «Щекино»)(сокращенный вариант)

Напрасно писатели пренебрегали описанием локомотива и мощи его колес. Могучий царь машин, выдыхающий облака, и ночью огнедышащий в трубу паровоз вполне достоин сказителя и прорицателя колесных пар. Железные дороги расчертили на выкройку Российскую империю и связали города и людей однозначными стежками рельс и шпал. Нет ничего прекраснее паровоза, его сила явлена свету, он – рыцарь прогресса и паладин просвещения – вступает в борьбу с неграмотностью и извечной российской отсталостью.

Уже не скажешь вослед за Гоголем, что «хоть три года скачи, ни до какой границы не доскачешь»!

Железнодорожный бум внес сумятицу в головы и нарушил извечно устоявшееся равновесие между двумя бедами России – дураками и дорогами. Искажение извечной гармонии дорого обошлось стране, паровозы смутили неокрепшие мозги, о пагубной подверженности которых мистическим силам и магическим предметам говорилось уже довольно. Превосходство железных дорог вынудило разрастаться второй страшной силе и проклятию российской действительности. Вопреки закону Ломоносова: «Если где-то прибудет, то где-то непременно убыть должно», дураки не отбыли по Транссибирскому пути в далекие и загадочные восточные дали, где могли свободно потеряться или просто сгинуть в необъятных просторах Сибири. На десяток инженеров нарождался обязательно хотя бы один дурак страшной магической силы, призванный природой нашего сурового края компенсировать прирост знания и точного математического расчета. Русский мир должен находиться в неизменном равновесии. Так было с глубокой древности, так осталось и в наш просвещенный век.

Рыжебородый князь Рюрик со своей холодной нормандской дружиной не смог изменить общую силу дури в отдельно взятом априорно математически чистом городе, ее количество осталось неизменным. Впрочем, дурь бывает неактуально активная и нордически пассивная. Дальняя дорога убаюкивает, но и пробуждает в головах россиян спящие доселе таланты. В одном вагоне можно встретить Соловья-разбойника, мирно пьющего чай с Алешей Поповичем и Добрыней Никитичем, и беседующим на разные отвлеченные темы, например о соотношении добра и зла в творчестве Ницше и Достоевского. Но стоит отойти поезду от перрона и появиться напиткам горячительного свойства и глядь, Соловей-разбойник отвалил на боковую давить храповецкого, а лицо Алеши Поповича тихонько обрастает чертами Родиона Романовича, повсеместно обывательствовавшего в необъятных размерах просторов Российской Империи. Описанная далее история скорее случится в вагоне третьего класса, где прозябает свой железнодорожный путь категория пассажиров попроще, но второй и первый класс от нее не застрахован.

Приблизительно около двух часов дня Лев Толстой прибыл на Курско-Нижегородский вокзал. Здание пахло краской и волнительным ароматом креозота, от которого кружится голова и дохнут мухи. Писатель внимательным взглядом заметил, что летящая мимо него прямо в дверной проем насекомая резко, словно передумав, изменила направление. Бесстрашный граф вступил в сумрак залы, возведенный по проекту архитектора Н. Орлова в текущем 1896 году. За Тулой на безымянном полустанке его уже ждал третий день радый заработку извозчик, заказанный из Москвы по телеграфу.

Великий писатель земли русской прошел согласно купленному билету в синий вагон первого класса, в котором обычная публика не ездит, у нее на это средствов не хватает. В купе граф расположился на мягком диване и прикорнул, разморенный солнышком и старостью, располагающей к поверхностному и частому сну.
Графу снилось, что он плавает рыбой и заглядывает в мудрые глаза ящериц. Потом, инкогнито путешествуя по России как Дон Кихот на Росинанте, вступается за унтер-офицерскую вдову. А потом какие-то крысы приснились, старающиеся разнюхать его художественные замыслы. «Дрянь приснилась. Плохой сон. Не хороший», – оценил сновидение граф, встряхнувшись телом, и взглянул сквозь окно на перрон. Для его осовевшего от прерванного сна взгляда ничего не происходило интересного. Маленький мальчик остановился напротив и разглядывал графское лицо, обрамленное рамкой вагонного окна.


«Ладный какой день!» – думалась в его голове первая самостоятельная мысль, не отягощенная дополнительной рефлексией.

«Поесть надо, не везти же это из Москвы в Ясную», – решил граф и, укоренившись на диване, развернул газету «Вечерняя Москва», в которой по вековой традиции была завернута еда всех путешествующих из Первопрестольной.
В дорогу Лев Николаевич взял самую лучшую селедку – горбатый астраханский залом и пару луковиц.

– Человек, два пива! – потребовал граф и, оторвав залому голову, начал пальцем вычищать внутренности. «А залом – сука!» – радостно констатировал Лев Николаевич, отделяя два мешочка с икрой от остальной желудочной дребедени, неизвестно зачем находящейся в утробе.

– Вам «Жигулевского» или «Бархатного»? – предложил на выбор вагонный официант.

– А «Ячменный колос» имеется? – уточнил граф, вытирая пальцы о край газеты.

– «Ячменный колос» не держим-с! – ответил ему человек.

– Два «Жигулевского», – сделал граф окончательный выбор.

Пока несли пиво, граф закончил потрошить рыбу и ударом кулака раздробил луковицу для постепенного потребления, и наломал душистого «Бородинского» хлеба.

Принесенные бутылки и стакан дополнили волшебный натюрморт. «Если Левитана звать, то еще надо две бутылки заказывать» и «Хоть поем и выпью спокойно, разве Соня мне такое позволит?» – одновременно думалось в голове вторая мысль, их третья подружка находилась в зачаточном состоянии, вызванным общей расслабленностью организма могучего писателя.
«Пора», – решил граф и открыл бутылки гусарским способом о край стола. Пробки-сестрички, звякнув, одна за другой покатились на пол, а пиво, почувствовав свободу, и возомнив себя шампанским, бросилось в открытое горлышко.

Граф насыщался природным и потому исключительно полезным продуктом «безо всякой химии», как любил приговаривать Менделеев. В исключительно приятном ощущении мужской свободы Толстой закусывал пенистую радость икорным бутербродом и хрустящим молочным лучком, приобщающим его потребителя к тайнам крестьянского быта.

Прикончив одним махом бутылку, графу от принятого на грудь снова началось грезиться приятное из прошлого, но не распутные девки как обычно, а любимый солдат Василий Шибунин, ударивший однажды офицера. Лев Толстой, вспомнив о своем незаконченном юридическом образовании, защищал солдата в суде, но, увы, приговор смягчить не удалось.

«Шемякины суды!» – возмущался в душе Толстой. Этот процесс оборвал громкий голос:
– Тула, стоянка три минуты! – разбудил пассажира кондуктор.

***
Пока в вагоне первого класса Лев Николаевич дремлет, перегоним поезд и посмотрим на события, разворачивающиеся в Туле чуть ранее.
Неизвестная доселе отечественной истории мещанка Крапивенского уезда Тульской губернии возвращалась к себе домой из города в Новую Колпну. В путешествие, отвлекшее от повседневного быта, ее принудил женский вопрос, принявший в последние годы особый размах. В настоящее время для контенсу требуется, чтобы всякая посвященная в него женщина должна левой рукой придерживать маленькую собачку, а в правой иметь лорнетку для лучшего видения и еще уметь сказать пару слов про какого-то Достоевского. Всеми силами стараясь не походить на кисейных барышень, культурный променад она начала с того, что посетила парикмахерскую Дерюба, где ее завили и напрыскали вдосталь одеколоном до полной невозможности. Преобразив образ посконной бабы и обретя вульгарный респект, она пылила в глаза деньгами и питала самые что ни на есть розовые надежды. На ней одето было не голубое платье, более подходящее к данному случаю, а, наоборот, несколько мышиного цвета. Образ ее довершала каштанового цвета шляпка с пером и розой на черной тулье и галантный радикюль. Обратный путь она решила совершить с шиком и, будучи просвещенной личностью, непременно проехать по железке. Немного денег, оставшихся от дела в Туле, у нее было и задуманное приключение не выходило из головы. «Как настоящая барыня поеду» и «Буду в окошко смотреть», – думалось ей так же свободно, как и всякому человеку, не размышляющему о причинно-следственных отношениях и просто живущего в канве текущих событий. Две мысли подряд в одной голове – это и философу по нынешним временам вполне достаточно бывает, а тогда выглядело даже приличным образом для женщины, мыслящей себя по интеллигентской части. В свободное время она читала «Тульский злободневник» и «Губернские новости», так что полагала себя сведущей во всех последних событиях, произошедших в Европе и российской окрестности.

Доехав на извозчике до вокзальной площади, мадемуазельша немного оробела, ей было волнительно страшно от грядущей неизвестности. Она внутренне хорохорилась и убеждала себя в необходимости происходящего. Полукругом на фасаде надпись «ВОКСАЛЪ» не оставляла сомнений, что ей необходимо внутрь. Афиши возвещали о ежевечерних концертах «Ивана Страуса», игравшего новомодный вальс. Еще никогда она не входила сюда и не знала как вести себя в неожиданной ситуации. «Как барыня!» – собралась она с силами духа и, расфуфырившись, прошествовала через всё зало к окошечку, над которым прочла надпись «КАССА».

Пока молодая женщина, имевшая имя, не отложившееся на скользкие стенки каналов истории, переполнялась самых возвышенных чувств, поезд со Львом Толстым тряхнуло перед Тулой, и бутылка в мягком прыжке упала на пол. Пиво обрадовано булькнуло и полилось на цветастый ковер. Не случайно народ, что в конце состава ездит, прозвал свои вагоны «костоломкой».

Гулко взбивая каблуками облачка придорожной пыли и усиленно шевеля фижмами, уездная интеллигентка подошла к заветному окошку и попросила билет третьего класса, протягивая рубль и рассчитывая получить сдачу.

– Билетов третьего класса не держим-с! – громом среди ясного неба прозвучал приговор верховного судии.

Мир померк, задуманное и великолепное возвращение «как барыня!» разрушилось грубостью мира РЖД.

– Билет первого класса, до Новой Колпны! – гордо произнесла мещанка, тем более что первые слова ее, сказанные тихим голосом, были неслышны, а слова вторые, произнесенные гордо и звонко, разнеслись под сводами залы, да так что и городовой, и жандарм обратили на единственную пассажирку внимание.

– Рубль, пятнадцать копеек, попрошу-с!
– Пожался, сударь! – она добавила пятиалтынный, к целковому.

– Извольте-с! – ей протянули билет, – отправление через две минутыс-с!

Обалдевшая от случившегося, провинциалка вся всполошилась настолько, что полицейский чин, дремавший в углу, поспешил ей на помощь.

– Как через две минуты-с?!

– Не извольте беспокоиться, – подскочивший городовой был сама любезность, – проход на перрон рядом-с.

Волнуясь и спотыкаясь, молодая дама вышла наружу, где дрожал в нетерпении огромный локомотив, удерживаемый в узде домами на колесах, – настоящими вагонами. Так близко состава она еще не видела и допреж только слышала его злые гудки и крестилась со страхом на икону святого Николая Угодника.

До своего вагона она не успела дойти, зазвучал удар колокола, и машинист дал свисток. Вместе с ней рядом оказался богобоязненный полковой священник Василий Васильковский. Он источал такое благорастворение воздухов, что на языке ощущался привкус праведности. Но гордая дочь разночинца не обратила на него никакого внимания. Она только успела подхватить на руки обретенную сегодня маленькую кокер-спаниэльшу, ради которой она и затеяла все путешествие в губернский город. Не за романом Поль де Кока ей же ездить! Причисляя себя к рядам интеллигенции, мещанка не читала пошлых романов и купила заодно на развале томик Достоевского.

При первом взгляде на собачку пленяла ее наружная порода и аристократическая кровь. Фру-фру по статям была не безукоризненна, но стоила от этого дешевле. Сухая голова ее выделялась блестящими ушами с кисточками, кусты волос под глазами и храп стиснутого в тщедушном теле дыханья вызывали желание обогреть и сберечь животинку.

Пришлось в суматохе залезать в близстоящий вагон третьего класса, где люди сидели на мешках и пахли кислым мужичьим запахом, въявь все срамоты производя. Один из них, изысканным манером перебинтовывал заскорузлые портянки. При взгляде на него из глаз выворачивались слезы и шумно скрипело в носу, настолько был тяжек дух и вид этого процесса.
Поезд набирал скорость, а мещанка, прижимая сумочку и Фру-фру к самому сердцу, пробиралась к своему купе.

«Я так и в окошко посмотреть не успею», – волновалась она, целенаправленно приближаясь к развязке нашей истории.

С каждым переходом из вагона в вагон публика становилась все приличнее, наконец, она пошла по длинному коридору, пока не наткнулась на кондуктора.

– Мне вагон первого класса, – протянула она свой помятый в руке и взмокший от волнения документ.

– Извольте пройти! – благородство кондуктора напомнило ей швейцара богатого отеля, мимо которого она проходила однажды в Туле. Нервы, взвинченные до невозможности, наконец, стали остывать, вот сейчас откроется дверь в ее скоротечное, но всеми фибрами желаемое счастье.

– Прошу-с! – Дверь в купе откатилась и она вошла. Картина не понравилась ей и Фру-фру. На диване в наглой позе возлежал мужик неприличного вида в сапогах и бороде, запах селедки перемежался кислым вкусом черного хлеба, а заодно разбавлялся ароматом пива, составившему основу густого воздуха, сдобренного папиросами, выкуренными графом в дороге. По ковру из угла в угол металась озверевшая бутылка.

– Это что за свистопляс? –удивилась она. Мужик нехорошо пах. Помятая личность и линялая одежда Толстого дополняли картину. Возомнив себя барыней, сударыня искренне не понимала, что делает простой хам из третьего класса в ее за рупь-пятнадцать купе. Поглядев инфузорно на Толстого и выдвинув вперед подбородок, отчего нос поднялся верх, она открыла рот. С ее точки зрения, мужик подлого звания – несомненный фетюк и хам фордыбачился и фраппировал ее несусветно.

Голос ее был визгливый и неприятный, он вывел из полусонных раздумий Льва Николаевича, который басом осведомился, что посетительнице надо и пусть приходит в приемные часы. Он с удивлением воспринимал затуманенными пивом глазами вломившуюся к нему бабу и уже приготовился произносить назидательную речь. Но был жестоко прерван, даже не успев начать.
Дама боролась за ускользающее счастье, а граф, названый «паскудником стоеросовым», отстаивал свои законные права. Он только что испытал давно забытое сочное ощущение счастье от пива, лука, хлеба и селедки. Недопонимание и степень накала разговора нарастала. Граф, недолюбливающий женский пол, разошелся не на шутку, а посконная бабенка шуток не понимала.
 – Вон отсюда, хамло! – верещала она истошным голосом. – Свинарник устроил! Извозчик! Каналья! Чернь посконная!– мещанка перебирала все возможные ругательства, допустимые в приличном обществе для дамы ее положения. – Гнуснец, бородатый!

В процессе она поставила Фру-фру на стол и вобрала новую порцию воздуха для продолжения фонетического воздействия, она привыкла решать все вопросы голосом. Но тут открылись и новые возможности, чувствуя свое превосходство, мещанка схватила бутылку пива и выбросила ее в окно.

– Крапивное семя! Погрязший в ничтожестве холоп! – пыталась он напором срамословия двинуть кислого мужика с ее законного места, – Скотина! Тварь безмозглая! – продолжила она заклинательный речитатив, – свинота, грязь здесь развел в приличном месте, – перечисляла она достижения графа Толстого по одомашниванию вагона, – чтоб ты издох как бусурман, и волк тебя заел!

Слегка контуженый звуком и захмелевший от пива, граф увидел внезапно прямо перед собой особо мерзкую животную, стоящую на столе и вдохновенно жрущую его рыбу. Этим зрелищем, а также рукоприкладством с недопитым пивом граф был окончательно сражен, но не повержен. Карающей дланью схватил он Фру-фру, борода его встопорщилась навстречу опасности, а глаза засверкали так, что аж потемнело. – Что за дрянь на столе, – воскликнул граф и выбросил собачку в открытое окно, – да замолчи, наконец, шелупонь интеллигентская.

– Сам ты дрянь и шалопут московский! – покраснев от натуги орала мещанка. – Этакий фофан едет! Найдут и на тебя управу! Хамина чертова! Старый хрыч и смердов сын, от соломенной вдовы произошедший! – демонстрировала она последние образцы провинциального любомудрия, не переставая при этом колготиться.

– Господа, извольте выйти. Граф, поезд только ради вас остановлен, – вмешался, наконец, кондуктор. Его предыдущие попытки утонули в визгах и басе выясняющих отношения путешествующих субъектов. Что греха таить, кондуктор был необыкновенно увлечен происходящим, и не остановил поезд на станции Новая Колпна, дабы прослушать до конца жизненные размышления о великом писателе земли русской.

– Господа, что вы так разнервничались, не желаете сальварсанчику под язык? – предложил железнодорожник первую возшедшую на ум лекарственную помощь. В России никто не отменял того древнего обычая, который требует исчерпывающего медицинского совета в любой затруднительной ситуации.

Продолжая обмениваться любезными эпитетами, молодая барышня и граф спустились друг за другом на пустынный перрон. Извозчик, ожидавший Толстого, станционные смотритель, окрестные голуби и местная буренка – все было погружено в летнюю полуденную дремоту, не преодоленную остановкой состава, но мгновенно выскочили из оной криками прибывших.

Узнав, что этот «распоясавшийся хам» и «торжествующий свин» известный писатель, мещанка выдала последнюю порцию знойной хулы:
– Стоял как дубина стоеросовая на своем, как в землю вкопанный, даже в окошко не дал посмотреть, а еще граф называется! Ишь, напыжился – струцкий человек и ничего более. Живая собака лучше мертвого льва! – вспомнила она о своей покупке и, не рассчитывая на сатисфакцию, нанесла Льву Николаевичу звонкую пощечину. Толстой обглядел площадь, даже борода не заглушила звука причиненного оскорбления, голова у него закружилась. В своей жизни он проповедовал непротивление злу насилием, тепереча перед ним все пунцовое стояло овеществленно конкретное зло, и Толстой подставил другую щеку. – Бей, сука! – произнес он настолько тихо, что эти слова скорее оказались приписаны ему злою молвой и мерзкопакостными газетами.

С того достопамятного удара безымянный полустанок обрел туристическую привлекательность и стал полноценной станцией, именуемой благодаря случившемуся «Щекино». Поезда в память об этом событии останавливаются там на целую минуту, даже скорые, даже и в наши дни.
 
19 февраля. Подшивка почвоведческого журнала «Время» за 1899 г.