Лев Толстой и Николай Федоров

Серия философского юмора
опус № 1.2
А.В. Миронов

Читаю рассказы с "выражением":
https://www.facebook.com/profile.php?id=100049139389819

Ныне здравствующие, смело овладевайте культурой.

Лев Толстой и Николай Федоров

Даже муха бьется о стекло, мечтая о воле. А доведись ей вырваться на свободу, как тут же поддается природному влечению к наиболее вожделенным местам, и спрашивается, зачем ей нужна была эта свобода? На столе лежала или делала вид, что лежит мертвая рыба. Мухи уже с интересом поглядывали в ее сторону, опасаясь только графа Толстого. Он сегодня спал плохо и был по утру умственно слаб. «Во сне нет нравственного усилия. Жизнь без него – есть сон», – положил для себя писатель границу между бодрствованием и сновидением наяву. А вообще, он умел заморозить взглядом любого говорившего, и мухи справедливо уважали писателя, но против природной склонности ощущали бессилие.

В тягостных раздумьях о судьбах своего времени и всеобщем корне зла обменивал писатель земли русской обыденную повседневность на изощренную духовность. Все гордились собой и, не слушая других, глубоко превозносились. В противовес мечталось ему объединить всех людей на основе братской любви. Для большего упрощения граф ел полбу из деревянной миски, специально заказанную у краснодеревца из заморского сандала. Ничего путного не происходило. За просветлением головы и новыми впечатлениями граф вышел прогуляться по Москве, а жил он тогда в Хамовниках.

Зимой, а дело было именно тогда, выпал свежий снег. В чистых следах по московским переулкам и заброшенным тупикам Толстой пристально искал отпечатки художника Сурикова, надеясь выяснить его постоянное местожительство.

В надлежащее время среди массового праздношатайства московских баричей забрел он и в дом Пашкова, где располагалась Румянцевская библиотека. Встреча с библиотекарем Николаем Федоровичем Федоровым требовалась с насущной необходимостью. Пойти на разведку чужих мыслей графа вынудила широкая городская молва о придуманной Николем Федоровичем философии, в которой осуществлялась борьба и окончательная победа над смертью. Толстой выведал, что Достоевский волновался в Старой Руссе о трудах Федорова. А он – великий писатель земли русской не знал ничего! Это непотребство следовало решительно прекратить и самолично разобраться в загадочных дебрях мысли.

Поднимаясь в коморку, содержащую печку, Федорова и письменный стол, граф, привычно не доверяя чугунным ступенькам, наступал на них осторожно и мягко, отчего появился в коморке неожиданно и внезапным жестом испугал привыкшего к одиночеству философа, занятного своим непонятным общим делом. Закрытый от внешних опасностей в округлой скорлупе своих мировоззрений, Федоров практически ничего не боялся, но тут перетрухнул от возникшего перед глазами явления.

Граф Лев Николаевич хотел рассказывать о себе и выведать поболее о смерти, чем знал ранее, и незаконнорожденный сын князя Гагарина мог ему в этом поспособствовать.

Разговор длился недолго:
– Надо устроить братство всех людей, без различия религий, на основе равенства. Если люди будут знать, что они хорошие, все розни прекратятся. Не надо противиться злу силой, и все образуется. Я так живу, – с уверенностью завил Лев Толстой и посмотрел на Федорова с явным преимуществом. Мол, попробуй, возрази на эту простую мысль.

– Вы граф, стремитесь устроить братство, не обращая внимания на причины розни, – между делом отвечал библиотекарь, – Вы сами живете в исключительных условиях, для других недоступных. Да и мечтают люди об ином.
– Так о чем же мечтаете Вы?

Граф, еле сдерживаясь, зубодробительно молчал, скрывая в тайниках души презрительную усмешку, а Федоров мало чего смог поведать, сведя все аргументы к «долгу перед отцами», последующему из этого воскресения мёртвых медицинским способом и преимуществу науки над любыми другими формами религии.

– Вы проповедуете религию спасения тела! – гордо разобрался в вопросе Толстой, но в глубинах души был сугубо уязвлен услышанным. По всему получалось, что Федоров общее дело для людей с рознью придумал, а он – Толстой не смог. Лев Николаевич сразу смекнул, что в этом случае библиотекарь станет центром сосредоточения чепухообразной конституции светлого будущего, а он останется за контурами организации нового человеческого общежития. «Вот еще один конкурент, мало Ганди в Индии, так и здесь инсургенты появляются», – размышлял граф над тем, как ему теперь побольнее уколоть Федорова, которому подушкой служили газеты, а спал и вовсе – прямо тут же на сундуке безо всякого одеяла. «Сколько же людей, не напрягаясь глубокознанием, всякое праздномыслие несут!» – думал возмущенный Толстой. Обведя взором стены и стол, наполненный фолиантами и, наконец, заполнив воздухом полную грудь, Лев Николаевич сказал:
– Николай Федорович! Нет более явного доказательства ложного пути, на котором стоит наука, это ее уверенность в том, что она все узнает. Вот сколько книг вокруг, а все глупость, однажды бы их да сжечь динамитцем! – агрессивно заметил граф, разглядев за одухотворенной личиной быдлоту повседневности.
– Помилуйте, батенька, много я дураков на своем веку перевидал, но такого как Вы – в первый раз! – отозвался книжный отшельник и возвратился к чтению, давая тем самым понять, что разговаривать попусту более не желает. Легкий флер душевной придурковатости струил свой фимиам интеллектуального распутства. В печке потрескивали душистые дрова, а если сходить вниз, то можно принести их еще – сколько угодно.

На этой возвышенной ноте и расстались. Лев Николаевич выскочил на простор Первопрестольной, исторгнутый наружу. На чистом снегу дымился теплый конский помет, напоминавший Ясную Поляну и неторопливую деревенскую жизнь. Чувство вселенского одиночества разлилось по душе Толстого. К «хаму науки», как называл он Федорова, путь ему отныне был заказан. От этого он еще больше злился. Вокруг были люди, спешили по своим мелким делам, возможно, к Федорову, а вокруг него никто не крутился. Все люди были не то:
– Не то, – произнес граф и дополнительно подумал: «не то»! Люди ему откровенно не нравились всем своим естеством и стремлением жить не правильным образом, болтать глупости и вести себя мерзопакостно. Зимнее падение нравов торжествовало в своем разгаре.

25 февраля 1915 «Вестник Румянцевской библиотеки» № 77