Лев Толстой и старость

Серия философского юмора
опус № 1.2
А.В. Миронов


Лев Толстой и старость

С годами голубые глаза становятся белесыми. Дрожь тела возвещает о приближении смерти, взгляд все чаще замирает в бессмысленном выражении. Отправляясь в отхожее места, забываешь, зачем ходил, и только незастегнутая ширинка напоминает о цели предпринятого мероприятия. Старость безобразна, но когда она приходит, не замечаешь этого, считая все естественным, и только пытливый ум писателя продолжает анализировать и сопоставлять между собой большие факты и маленькие факторы. Среди неминуемых примет старости Толстой явно отдавал предпочтение личному опыту, пренебрегая остальным многообразием знания. Ему неудержимо, лет с пяти, хотелось поделиться с людьми очевидными истинами, открывающимися перед ним во всем многообразии. Ясная, как морозное утро на свежем воздухе, фраза: «Я мыслю последовательно существую», дополнилась интуитивными положениями, не оставляющими и тени сомнения в душе Льва Николаевича.

Немногим ранее того, еще в годика три – четыре ему полюбилось собственное тельце, с видимыми ребрышками по бокам, мягкий нежный животик и странные коленки, торчащие на тонких ножках зрелыми яблоками.

Первые морщины Лев Толстой заметил у себя на лбу на двадцать восьмом году жизни. Он смотрел взволнованными глазами атеиста на немые свидетельства старения тела. Лев Толстой его даже трогал. Тело было словно чужое, еще вчера молодого, а теперь противного и неприятного до омерзения другого человека.

годами Лев Толстой смирился и уже не прятался один в бане, когда приходила пора смывать накопленный груз страстей и забот. В старости он звал Танеева париться вместе и говаривал тому однократно:
– Что Танеев, нравится тебе баня? То-то же! – Интересовался писатель. В парной по телу старика стекал конденсат, а Танеев просто потел. Прекрасно осведомленный об этом процессе Толстой не обращал на него никакого внимания, исключительно занятый поиском ответов на самые насущные вопросы современной безнравственности.

 За эти делом Толстой продолжал ностальгировать: – Я никогда даже не был влюблен. А не мог не жениться. Все не могу это преодолеть! Хожу под дождем. Ищу концы жизни. Может ли человек, пусть и с волосатыми ногами, вытерпеть все перипетии семейной жизни? Зачем же мы лжем нашим женам, уверяя их, что полагаем в них истинную дружбу и понимание?
Еще Толстого удивляли зимой мухи, населявшие не только предбанник, но и сакральное чистилище. Поддав парку, Толстой прислушивался и различал в тусклом свете фонаря гнусную насекомую, да не одну, а с подругой, а то и с двумя.

– Вот откуда посреди зимы в бане мухи? – спросил он раз Танеева, валентность которого была для Толстого совершенно не известной.
– Да где Вы ее углядели.
– Вот, смотри … жузьжит …
Прицелившись, Танеев ловким движением дирижера поймал муху в кулак и бросил резким неотвратимым движением в стену, от глухого стука звуки ею произносимые прекратились.
Толстой, глядя на рукоприкладство, смотрел подозрительно:
– Не доверяю я тебе, Сергей Иванович, ох, не простой ты человек, хотя и композитор – никудышный.

Сергей Иванович Танеев, который слышал музыку небесных сфер, не возражал, он привык к важному кряхтению могучего старика, который на склоне лет все же меньше чудобразил, нежели в дни греховной юности. Несмотря на распространенное банное равенство, Танеев легко различал Толстого в кромешном пару по бороде и суровости вида, с которым Лев Николаевич отряхивался от конденсата.
Но запал страстей остался и однажды Толстой прямо в бане, не стесняясь, прочитал Танееву свою поэму «Иоанн Дамаскин», наполненную самыми жестокими реминисценциями и подлинными аллитерациями нового духа. Сергей Иванович был в шоке от увиденного, хотя слыл человеком спокойным и уравновешенным. Спустя годы Танеев рассказал о своих впечатлениях Стравинскому, а тот, пользуясь подходящей ситуацией, поведал ее под коньячок французскому композитору Эрику Сати. История, как говорится, пошла по рукам. Стравинский потом страстно жалел об этом и около года упрашивал Сати вернуть ему или продать рукопись произведения, ставшего основой скандального балета «Парад», в котором танцевала лошадь.

– Лев Николаевич уже не тот, – размышлял Танеев к своему задушевному другу Софье Андреевне Толстой. – Мораль его имеет довольно мелкую исходную точку, да и цель ее единична – не противиться злу насилием. Всю разнообразную жизнь человеков в нее не втиснуть. Среди множества способов сделать постылым существование окружающих самое надежное – это поместить себя в культуру самосохранения.
Пожилая графиня, опасаясь необузданного характера мужа, в Танееве нуждалась как в защитнике. Утешая Софью Андреевну, Танеев не забывал писать музыку, а в свободное время продолжал сообщать ей о Толстом самые разные замечания:

– Его желание невероятной силы направлено в сторону творчества и педагогической деятельности, – объяснял Танеев Софье Андреевне никчемность притязаний Льва Николаевича на мировое господство и его очередную шалость от наступившей весны, – Всякая серьезная мысль может оказаться ошибочной.

Лев Толстой – великий писатель, позавидовав ловкости композитора в поимке мух и умению вести задушевные разговоры, свел все к банальной ревности и Сергея Ивановича из Ясной Поляны прогнал, ярыча его по брюху и запретив появляться до самых морковкиных загвинок.
 
Ничьих глаголов, акромя своих собственных, Лев Толстой не выносил – это общая черта всех истинно великих людей. Но, самое главное, ему было жалко муху, которая раньше была его добычей, а стала охотничьим трофеем Танеева, задумавшего продемонстрировать сноровку и начавшего распоряжаться в его бане.

22 марта 1915 г.