Щенок

    Алька ворочалась на чужой, непривычно и излишне мягкой постели, и никак не могла уснуть. Такое за её тринадцать с половиной лет случилось едва ли не впервые. Возможно, это было связано с тем, что Алька очень редко ночевала где-нибудь за пределами их уютной, двухкомнатной квартиры. А даже если такое и имело место, например, когда они приезжали летом к бабушке, или на море, то родители и брат всё равно находились где-то рядом. То есть не были удалены от Альки географически. Раньше она не думала, что это для неё важно. Наоборот, сколько себя помнит, она всегда стремилась к автономности. Альку до сих пор ужасно расстраивало, что ей приходилось делить комнату со своим младшим братом. Иногда она всерьёз полагала, что этот мальчишка появился на свет исключительно для того, чтобы отравлять ей жизнь. И, к слову, оснований для этого у Альки было предостаточно. Хотя справедливости ради необходимо отметить, что и у её младшего брата Ромки по отношению к старшей сестре их насчитывалось не меньше.
     В самом начале, когда она только легла на высокую, железную, с круглыми набалдашниками кровать, в нос ударил незнакомый, душный запах перьевой громадной подушки. А сразу после она почувствовала неприятную тягучую мягкость комковатой перины, которая будто ожившая зыбкая топь, вздохнув, медленно, но неуклонно принялась всасывать в себя длинное и худое Алькино тело, начиная с середины позвоночника. Девочка неподвижно вытянулась и старалась дышать неглубоко и как можно реже. В тот момент, когда Альке почти удалось убедить себя, что медленное и тошнотворное погружение завершено и коварно-обманчивая постельная мягкость не грозит ей неминуемым удушением, как только она уснёт, в комнате раздался оглушительный бой старых, как и почти всё остальное в этом доме, настенных часов. Странное дело, вечером, когда мама её привезла сюда, часы тоже били, Алька отлично это помнила, но тогда звучали они совершенно по-другому: осторожно, вкрадчиво и деликатно, как будто между прочим, словно опасались ненароком помешать людям своим неуместным боем вести их важные дела и разговоры. Сейчас же били они с таким яростным наслаждением, будто всё это натужно-сдерживаемое дневное время только и мечтали об этом, набираясь сил, накапливая ядерную мощь и аккумулируя до поры нервное напряжение и энергетику, чтобы бить в ночи каждый час с пушечным грохотом в оглушительной тональности. После каждого удара, часы на пару секунд в экстазиционном ликующем полуобмороке затихали, как бы прислушиваясь с неослабевающим восторгом к собственному звучанию, и не дождавшись завершения упругого, плотного, будто материального отзвука, с дребезжащей пульсацией отскакивающего от головного мозга и барабанных перепонок к стенам и окнам, с торжественно-упоительным наваждением выдавали новый залп, пока не отбив положенное количество раз, наконец, не умолкали, опустошённые и пристыженные в многократном оргазмическом изнеможении. Часы били нестерпимо долго, набатным, издевательским гулом отдаваясь в голове у Альки. Она была совершенно уверена, что сейчас же в комнату явится вся семья дяди Коли, включая, недавно ощенившуюся милейшую собачку Дайну, а может даже прибегут близлежащие соседи. Ведь нельзя же, в самом деле, как ни в чём ни бывало продолжать спать и делать вид, что ничего не случилось, когда в доме стоит такой невообразимый, адский грохот, производимый абсолютно и окончательно слетевшими с катушек часами. Но ничего подобного не случилось. В доме стояла полнейшая тишина. Всё ещё оглушённая, с бешено колотящимся сердцем, и как будто слегка контуженная, Алька посмотрела на мирно сопящую Галку, младшую дочку тёти Ани и дяди Коли, с которой они завтра отправляются в лагерь: та спала на правом боку, а значит лицом к Альке, сильно запрокинув голову и приоткрыв рот. От светившего на противоположной стороне улицы тускло-жёлтым светом фонаря, очертания предметов и людей в комнате обозначались с горчично-перламутровым оттенком. Умиротворённо-безмятежный вид Галки подействовал быстро и качественно, как проверенный и надёжный седативный препарат. Прерывисто вздохнув, Алька перевела взгляд на новенький, специально для поездки в лагерь приобретённый чемоданчик, с серой тканевой крышкой, со светло-коричневыми боковинами, с залихватской, блестящей пряжкой, венчающей того же, золотистого оттенка ремень, берущий своё начало под тугой, лакированной ручкой и опоясывающий его ровно посередине. Налюбовавшись вдоволь на тщательно упакованный заботливыми мамиными руками чемодан, Алька откинулась на подушку и начала думать о том, что её ждёт в лагере. Но это не очень-то получалось,  хотя бы потому, что опыта пребывания в таком месте, да ещё и расположенном в придачу, не тут же за их маленьким, провинциальным, южно-захолустным городком, а на самом берегу Чёрного моря, у неё до сих пор не было. Мысли путались, лихорадочно наскакивали одна на другую, изредка, на доли секунды группировались, чтобы тотчас же снова отскочить и разбежаться по сторонам, кардинально меняя направление. К тому же сосредоточиться мешало то Галкино протяжное сопение, иногда перемежающееся лёгким стоном или невнятным бормотанием, то тоскливым предчувствием нового оглушающе-невыносимого боя часов. Самой Альке поведение её мыслей напоминало хаотично-радостные метания собаки Дайны, которая сегодня днём восторженно носилась от Альки к Галке и обратно, а от них судорожно бросалась к своим четверым новорождённым кутятам, и сожаление, с которым она оставляла девочек, повинуясь материнскому инстинкту и чувству долга, на мгновение проступало на её длинной умной мордочке, безошибочно определяемом Алькой по тому, как вдруг навостряла Дайна уши, и какими скорбными и печальными делались в этот момент её крупные, оливково-блестящие глаза. Здесь Алькины мысли потекли стройно, плавно и совсем в другом направлении. Думать о щенках было легко и приятно. Они с Галкой доставали их из старой, деревянной будки одного за другим, внимательно осматривали поскуливающие, шерстяные валики, и когда Галка с видом умудрённого многолетним опытом ветеринара, небрежно глядя на исполненные природой в пастельных тонах пятнистые, нежные пузики, называла пол кутёнка, под присмотром беспокойно снующей тут же матери, тыкающейся влажным хлопочущим носом, то в руки девочек, то в собственных детей, осторожно возвращали щенков на место. Когда Алька держала в руках этот упитанный тёплый комочек, ей хотелось плакать от переполняющей её любви и умиления.
     Выходящий из сарая дядя Коля, наблюдая за сидящими на корточках возле будки девчонками, усмехнувшись, бросил через плечо: «Вот вернёшься из лагеря, Алиска, и возьмёшь себе одного, если мамка разрешит, конешно… Будет как раз ко времени, а сейчас уйдите оттуда… Слышь, Галка, разве не видишь, как матерь трясётся ихняя, того и гляди окочурится, чего тогда с ими делать?!» Не помня себя от радости, Алька помчалась к маме и, найдя её в летней кухне, где она сидела вместе с Галкиной матерью, едва переведя дух, сбивчиво, волнуясь и перебивая саму себя, рассказала о том, какие чудесные щеночки родились у собаки Дайны, и как бы ей хотелось взять одного, самого малипусенького и толстенького, с чёрной полосой на спинке, нежно-розовым пузиком в коричневых веснушках и рыжими боками. Мать натянуто улыбнулась и выразительно посмотрела на дочку. Альке хорошо был известен этот взгляд. Более того, она могла бы прямо сейчас, не сходя с места перевести его, так сказать, в вербальный формат. Означал он буквально следующее: «Какого чёрта ты устраиваешь в чужом доме, при посторонних людях этот спектакль, основное действие которого снова разворачивается вокруг этой осточертевшей собачьей темы? Ты что специально это делаешь, пользуясь тем, что мы не у себя дома? Можешь даже не надеяться на то, что тебе сойдёт с рук эта манипуляция. Если бы ты меньше думала о щенках, а больше, например, об учёбе, у тебя не стояла бы за год позорная тройка по математике». Но вместо этого мать, продолжая неестественно улыбаться, в совершенно не свойственной ей фальшиво-ласковой манере, вкрадчиво произнесла:
- Алисонька, милая, - Альку стало подташнивать. Это случалось с ней, когда ей что-то очень сильно не нравилось, и она это что-то активно не принимала. То есть почти всегда. Наиболее остро эта физиологическая особенность проявлялась, когда Алька сталкивалась с нечестностью, притворством и увиливанием. Например, матери в жизни не прийдёт в голову в обычной ситуации обращаться к дочери подобным образом. Мама у неё вообще не очень-то ласковая, хотя добрая и любящая. А ещё она честная и открытая, Алька это знает абсолютно точно, и потому ей особенно неприятна эта приторно-демонстративная показуха, рассчитанная больше для посторонних ушей. К тому же Алька терпеть не может своего полного имени - Алиса, особенно, после того, как двоечник Костюченко в прошлом году при виде её тут же начинал противно-визгливым голосом декламировать перелицованный им стишок из детского мультика: «Жила на свете крыса по имени Алиса». Слава богу, что противный одноклассник, как и тот учебный год, остались в прошлом. Год просто закончился и Костюченко тоже. Его перевели в спортивный класс, чтобы он не портил успеваемость, а играл себе в свой дурацкий футбол и молчал в тряпочку.
 - Ты ведь понимаешь, что собака - это живое существо? - интонация матери была как будто вопросительная, тем не менее, всем, в том числе и тёте Ане, было совершенно понятно, что никакого ответа не требуется. Алька знала, что такие вопросы называются риторическими, у неё по русскому языку и по литературе всегда были твёрдые пятёрки, в отличие от ненавистной математики, за которую Альку только ленивый не тыкал носом. Заступалась за Альку одна тётя Люба, мамина подруга, она так и говорила, когда мать жаловалась на полнейшую математическую тупость дочери: «Отстаньте вы от ребёнка, у девочки гуманитарный склад ума, сдалась ей триста лет ваша математика!» Алька слышала это своими ушами и тётя Люба стала ей нравиться ещё больше, хотя слово «гуманитарный» было и не очень понятно, но Алька догадывалась, что это нечто противоположное точным наукам, а значит, уже заранее для неё имеющее неоспоримое и стопроцентное преимущество. Когда тётя Люба увидела, что Алька опять вошла в кухню, она быстро потушила сигарету, изящно закинула ногу на ногу, и, как ни в чем, ни бывало, продолжила:
- Главное для женщины, что? - задала она риторический вопрос (одно время эти самые риторические вопросы Альку просто-напросто преследовали, попадаясь буквально на каждом шагу), - Правильно, - сказала тётя Люба, хотя ни мать, ни тем более, Алька ничего не отвечали, несмотря на то, что  прекрасно знали, на что она намекает, - Главное для женщины - выйти удачно замуж. Тётя Люба подмигнула Альке, - Вот ты думаешь, как расшифровывается слово ВУЗ? - она засмеялась красивым грудным смехом, демонстрируя безупречные зубы, - Выйти Удачно Замуж! Вот так, поняла теперь? - спросила она презрительно фыркнувшую Альку, - А ты как думала? Честно говоря, Алька на эту тему вообще пока ничего не думала, а судя по тому, что сама тёть Люба недавно подала на развод, в тот вуз, который ею имелся в виду, она явно не попала.
-… собаку нельзя будет, как надоевшую игрушку выбросить, или положить в кладовку на верхнюю полку, - мать всё это время говорила, но всё так же, скорее для тёти Ани, чем для дочери, произнося слова нарочито уставшим, монотонным голосом. При этом её лицо с приклеенной улыбкой было застывшее и словно отяжелевшее, так что у Альки промелькнула мысль, что матери, наверное, трудно удерживать это выражение и что если она посидит с этой маской ещё некоторое время, то у неё может свести судорогой мышцы лица. И неизвестно ещё, к чему это приведёт. А что, и очень даже запросто. У Альки таких примеров сколько хочешь. Вот в конце третьей четверти у них был открытый урок по географии, так как учительница сдавала на разряд. И к ним пришли кроме их завуча и другой географички, ещё пять человек из департамента образования и даже, говорили, из министерства. Шесть женщин и один мужик, в очках и костюме торжественно прошли в конец класса мимо их бледной учительницы, которая неподвижно стояла у стола вот с такой же, как у матери, приклеенной улыбкой, и расселись на приготовленных заранее стульях. А вскоре после этого, их учительница попала в больницу и целый месяц у них география проводилась через пень-колоду, то совместно с «ашниками», то вообще не было, то вместо географии была сдвоенная математика (а это всегда приводило Альку в состояние близкое к ступору) или история, а то и вовсе классный час. Так вот, когда географичка всё-таки вышла, наконец, на работу, все заметили, что она изменилась и очень сильно. Похудела, и, как будто уменьшилась ростом. А ещё говорила медленно и тихо, иногда с трудом подбирая слова, будто всё время опасалась, что громкая, слишком быстрая или неосторожная фраза может причинить боль. Иногда Альке казалось, что учительница просто забывает не только специальные термины, но и самые обычные слова. Наверное, именно поэтому она в таких случаях отчаянно морщила лоб и, глядя на класс с виновато-растерянной улыбкой, кое-как заменяла утраченное понятие близким по значению. А ещё стало видно, что она очень пожилая. Хотя раньше этот факт так не бросался в глаза. Но самое главное, у неё что-то произошло с лицом. Взгляд стал тусклым, бегающим и невыразительным. А левый угол рта всегда был опущен вниз, как будто она постоянно чему-то горько усмехалась. Ирка Денисова, у которой мама работала в этой же школе медсестрой, и по этой причине она уже с первого класса любила продемонстрировать свою осведомлённость во врачебном деле и блеснуть чуть что знанием медицинской терминологии, гордо произнесла, прямо-таки смакуя каждое слово, что это последствия инсульта. Да, она прямо так и сообщила с важным видом в раздевалке после физкультуры, - Это, девочки, последствия инсульта. И потом ещё раз повторила тоже самое, но уже мальчишкам только, понятно, опустив обращение «девочки», когда Сашка Локтев и Тёма Никитин после урока географии отпустили какую-то гадкую шутку про съехавший набок училкин рот. Но Алька была уверена, что начало, которое привело к такому печальному результату, было положено тем самым звонком на её открытый урок, когда она стояла бледная с вымученной улыбкой у своего стола. Так что фальшивым радушием вкупе с приторно-ласковыми словами Альку не проведёшь. Однажды, когда они ещё учились в третьем классе, их учительница Галина Кирилловна опаздывала на первый урок и они, видимо, так расстроились все из-за этого обстоятельства, что их услышала даже завуч, находящаяся в другом конце коридора. Успокоив их немедленно одним только взглядом прищуренных, цепких глаз,она тихим голосом, который, однако, был прекрасно слышен на самой последней парте в дальнем углу кабинета, поинтересовалась, в чём дело. Бесхитростный и наивный Вовка Васильев радостно сообщил, что Галина Кирилловна не пришла. Завуч, немигающим взором уставилась сначала на него, а затем, оглядывая примолкший класс, велела им всем открыть учебники и читать следующий параграф. И вдобавок к этому, очень настоятельно посоветовала им сидеть тихо до получения следующих указаний и, поджав губы, вышла из класса. Ещё через десять минут в класс влетела красная, запыхавшаяся, своим маленьким ростом и коренастым прямоугольным сложением напоминающая тумбочку, Галина Кирилловна. Немного отдышавшись, она непривычно ласковым, и до отвращения елейным голосом, но отстранённо, как будто ответ её не так уж сильно и волнует, спросила, кто из них сказал, что её нет в школе. Алька, в этом смысле, отлично подкованная с раннего детства,благодаря пройденному полному циклу обучения и воспитанияв семье и в дошкольном учреждении, выполненному в лучших традициях советской педагогики, ещё до этого вопроса сразу поняла, две вещи, вернее, даже три. Номер один: их учительница и завуч встретились в школьном коридоре. Номер два: какой бы диалог не произошёл между ними, не стоит ждать ничего хорошего, если человек вдруг начинает разговаривать подобным голосом. Номер три: и совсем уж ни к чему высовываться, тем более, если конкретно к тебе не обращаются. Точка. Но простодушный дурачок Васильев, взметнул вверх свою правую руку и, размахивая ею, как стягом, полным энтузиазма голосом звонко выкрикнул: «Я!» Алька низко опустила голову над партой и зажмурилась,  дальнейшая метаморфоза, которая тогда немедленно произошла с Галиной Кирилловной, была ей заранее известна.
   …- завела свою пластинку снова, - прошипела мать, когда тёть Аня вышла с миской оставшейся после ужина еды, добавив туда дополнительные куски хлеба, чтобы покормить Дайну и оставить курам на утро. Алька проводила её грустным взглядом, ей хотелось кинуться следом и поучаствовать хотя бы в качестве стороннего наблюдателя за собачьим ужином, но пока мама говорила, об этом не могло быть и речи, -… не дочь, а собачница какая-то! - между тем, сердито отчитывала Альку мать, - Какая собака?! Кто с ней возиться будет - кормить, гулять? Ты что ли? Да ты даже мусорное ведро после третьего напоминания только выносишь. Вас с Ромкой и в своей-то комнате не заставишь убирать, а тут щенок, который будет пачкать ковёр, оставлять, где попало лужи, и скулить по ночам… Мать встала и, отвернувшись к окну, совсем тихо добавила:
- Вся в отца, такая же упёртая, и тоже живёшь по принципу: хочу и всё, а что из этого получится и каково будет тем, кто рядом с тобой, это тебя не заботит… Алька с тоскливым вздохом, отвернулась к двери, - Ну вот зачем так делать!? - кусая губы, думала она, - Почему нельзя разговаривать конкретно и по существу вопроса? Зачем обязательно всё сваливать в кучу: мусорное ведро, неубранную комнату (хотя она-то тут причём, чаще всего это Ромкин конструктор и прочее мальчишеское барахло), и отца, в придачу, который, к тому же, уже год, как живёт не с ними, а в областном центре, в квартире своей матери, бабушки Зины. А сама баба Зина перебралась на дачу и жила там круглый год. У Альки и её брата Ромки была ещё одна бабушка, Оля, мамина мама, но называть себя бабушкой она им не разрешала даже, когда они были совсем маленькими. И все, в том числе, зять и внуки, звали её Оля. Алька помнит, как Оля презрительно морщилась, когда слышала обращение «бабушка».
     Мать что-то ещё говорила, но Алька уже не слушала, а зачем, она и так знала, что мать скажет дальше. Сейчас она ещё назовёт парочку дефектов характера, которые Алька в силу своей недальновидности и скудости мышления, а то и по злому умыслу могла унаследовать от «своего папочки», припомнит обязательно в каких обстоятельствах эти нехорошие черты проявлялись у неё наиболее отчётливо и, обязательно, предостережёт, как плачевно такие качества могут сказаться на всей дальнейшей Алькиной жизни. Далее последуют многократно уже до этого озвученные инструкции по выживанию в лагере, (писать маме через день, хотя бы несколько строк (конверты с уже подписанным домашним адресом в тетрадке, а тетрадка на дне чемодана), не оставлять где попало свои вещи, ни в коем случае не ходить в мокром купальнике, обязательно есть суп, или что там будет на первое, во избежание развития язвы желудка, не забывать про головной убор (так отвлечённо мама называла отвратительную жёлтую панаму в виде поникшей шляпки гриба, которую Алька только что торжественно ещё раз поклялась себе не то что ни в коем случае не надевать на голову, но даже не трогать руками), перемежающиеся сетованиями на её, Алькину, феноменальную рассеянность и призывы быть внимательнее, осторожнее и расторопнее. Алька старательно прислушивалась к звукам, доносящимся со двора, недовольно сопела и назло задействовала все свои внутренние ресурсы, чтобы только не допустить, то, что говорит мать, в область сознания. У неё это здорово стало получаться, даже тренироваться пришлось сравнительно недолго. То есть чаще всего это происходило автоматически, так сказать, само собой, например, по средам, на  политинформации или во время объяснения новой темы по математике, во время которой Алька часто понимала лишь отдельные слова, да и те, которые не несли основную смысловую нагрузку, а были нужны лишь для связки слов в предложении. Например, союзы, предлоги и, отчасти, междометия. В незнакомом английском тексте ей больше встречалось знакомых слов, чем там. Поэтому Алька, чтобы не тратить попусту время,  на некоторых уроках отключалась практически сразу после слов учителя: «Тема нашего сегодняшнего урока…» Отключалась, конечно, не буквально, а по образному выражению Оли, витала в облаках. Мама была более категорична и называла это Алькино состояние «считать ворон» или «валять дурака». Так вот, иногда автоматическое отключение по какой-то причине не наступало или запаздывало, и приходилось вызывать его искусственно. Даже при общении  с самыми близкими, например, с мамой, особенно после того, как они стали жить с папой раздельно. Или с Олей, у которой, похоже, на любую ситуацию, происходящую в жизни их семьи, был готов пример или контраргумент из её личной насыщенной биографии, который она уже до этого раз десять со всеми, изводившими Альку мельчайшими подробностями рассказывала. Даже если вдруг с самой Олей такого не происходило, то можно было не сомневаться, что в её окружении обязательно найдётся кто-нибудь, с кем однажды случилась точно такая же история. И Оля с энтузиазмом вдохновлённого оратора пускалась в описание жизненных перипетий этого человека со всеми многочисленными животрепещущими деталями, попутно анализируя, делая выводы и щедро делясь с аудиторией биографическими сведениями, касающимися родителей, жён, мужей и внучатых племянников этого несчастного, чей жизненный путь однажды весьма неосторожно пересёкся с Олиным. Даже находясь в обществе лучшей подружки Светки Малютиной, Алька время от времени отключалась. Со Светкой последнее время вообще стало трудно дружить. Мало того, что она уже полгода носит самый настоящий лифчик, а Альке пока даже нулёвка не светит, так ещё и все разговоры с ней сводятся к обсуждению мальчиков вообще и Сашки Локтева, в частности. С точки зрения «любит-не любит»...
Вернулась тётя Аня с пустой миской, и, качая головой, пожаловалась матери:
- Спасу нет с этой заразой, - мотнув головой в сторону, с которой доносилось в открытое окно энергичное и сочное чавканье Дайны, - вздохнула тёть Аня,
- Каждый год одна и та же песня, в этом году спасибо, хоть всего четверо, а то ведь по шесть, по восемь щенков приносит каждое лето… И не отпускаем, следим, чтоб не бегала со двора никуда, и как только умудряется, понять не могу.
- Дурное дело - не хитрое, - отозвалась мать, - Ладно, поеду я, а то на автобус опоздаю, да и вам рано вставать завтра… Спасибо, Аня за всё… Вы в понедельник возвращаетесь? Я позвоню на работу тебе…
- Идём, проводишь меня, - с грустной улыбкой обратилась она к дочери, обняв её за плечи. Алька почему-то не могла спокойно видеть такое выражение лица матери. Такое жалкое, ранимое и бесконечно дорогое. От него Альке почему-то становилось тревожно и неуютно. Хотелось обхватить мамино лицо с этой невыносимо грустной улыбкой, вглядеться в печальные серо-зелёные глаза с жёлтыми крапинками и разгладить тёплыми ладошками эти морщинки в углах глаз и эту вертикальную складочку между бровями. А потом, уткнувшись лицом в мамино плечо, обнимать, вдыхая родной запах, оплетая руками, волосами, дыханием, до тех пор, пока вместо этой натужной, грустной улыбки, раздастся, как раньше, её журчащий, заразительный смех и вспыхнут в серо-зелёных глазах золотистые огоньки-звёздочки.
     Алька тут же и немедленно не только всё простила, но даже пожалела, что вообще завела этот разговор про щенка, несмотря на то, что собаку ей хотелось иметь столько времени, сколько она себя помнит. Она больше не сердилась на мамины нравоучения, увиливания и обобщения. И за её стремление к образцово-показательным выступлениям острой педагогической направленности. Она и есть педагог, учитель начальных классов. А как говорит отец, это не лечится. И ещё он говорит, что если в доме есть хотя бы один учитель, то все остальные будут учениками. И на постоянные, несправедливые и обидные нападки на отца она сейчас не могла на неё злиться. Даже когда мать её попрекала отцом или втягивала в эти разборки их с Ромкой, в глубине души Алька точно знала, что всё это мать говорит не ей, (пусть даже в комнате кроме них никого больше нет), а продолжает свой бесконечный разговор с отцом, всё так же, яростно аргументируя и приводя всё новые доказательства своей правоты. Алька не могла обижаться на это, хотя бы потому что видела, как плакала мать после недавнего разговора с отцом по телефону. Они молча шли на автобусную остановку, и Алька размышляла о том, почему близким людям бывает так трудно произнести нужные слова, особенно если сказать хочется так много. И злилась на себя за это. С другой стороны, отца тоже было очень жалко, тем более, что за него и заступиться-то было некому, даже его собственная мать, баба Зина, демонстративно была на стороне матери и говорила про сына, что он не от мира сего. Отец как-то сказал, что у Альки обострённое чувство справедливости. И вот это самое чувство подсказывало ей, что ещё неизвестно, кто из её родителей больше нуждается в любви и заботе.
     Алька точно не знала, с чего у родителей всё началось, но вроде бы год назад отцу предложили какую-то ужасно прибыльную работу, а он отказался наотрез и продолжал по маминому выражению «просиживать штаны» в своей лаборатории по выращиванию кристаллов.
- Ты же талантливый человек! - звенела мать своим особенным учительским голосом с металлическими нотками, который появлялся у неё в особенно напряжённые моменты, когда ситуация грозила выйти из сферы её влияния и контроля. Таким же голосом она обращалась к Альке, когда ей что-то сильно не нравилось в поведении, учёбе, неудобных вопросах или неуместных высказываниях дочери. Например, когда придя домой, заставала невымытой посуду. Или пунцовая возвращалась с родительского собрания, где активно обсуждалось Алькино сочинение по поводу Владимира Маяковского, в котором она аргументированно и недвусмысленно старалась доказать, что считать его поэтом является огромным заблуждением. Ещё более впечатляющую реакцию сродни культурному шоку, вызвало её заявление во время обсуждения прозы Максима Горького. По поводу которой она высказалась в том смысле, что лично у неё творчество означенного писателя вызывает только одно желание, немедленно после прочтения тщательнейшим образом вымыться, потому что произведения эти, с позволения сказать, дурно пахнут, а по пути в баню желательно сделать лоботомию, чтобы навсегда стереть из памяти липучие, вязкие описания убогих, грязных и несчастных людей, которых при всём этом отчего-то совершенно не жаль. Одухотворённая и трогательная учительница литературы посмотрела на неё так, будто только что на глазах всего класса у лучшей её ученицы выросли оленьи рога и лошадиные копыта. И нужно срочно принимать меры по спасению подростка.
- Алиса, дорогая, зачем ты читала пьесу «На дне»? Это же программа 10 класса…- растерянно проговорила она наконец.
- Будто остальное лучше, - буркнула Алька, - тот же «Буревестник», напыщенный, фальшивый и…
- Сядь, Иванцова, - резко оборвала её учительница, - Это тоже изучают в старших классах! На будущее, постарайся, если тебе, конечно, не трудно, придерживаться границ заданного материала, - она поставила в журнале напротив её фамилии жирную точку, и не глядя на Альку закончила, - Вам всего лишь нужно было подготовить небольшое сообщение по повести Горького «Детство», и ознакомиться с краткой биографией писателя. Легко сказать, - подумала тогда Алька. По образному выражению мамы, она не читала книги, а глотала  их. Книги были ей нужны, как воздух. Она уже давно с целью утоления книжного голода таскала в свою комнату тяжёлые прохладные тома из родительской библиотеки. И при этом меньше всего думала о том, в программу какого класса она в данный момент сунула свой любопытный читательский  нос. Но в тот раз, видимо, сдержанная учительница литературы всё-таки не выдержала и, встретив Алькину мать, посоветовала ей хотя бы изредка контролировать вольное чтение дочери. Вот в таких случаях, появлялось в голосе матери это металлическое звучание:
- Алиса, милая, иди-ка сюда, нужно кое-что обсудить… Ага, как же, кое-что! Плавали, знаем… Алька тащилась на кухню или в гостиную, в зависимости оттого, где находилась мама, заранее уверенная, что ничего хорошего ей лично не светит. Тем более, раз мать заговорила не только звенящим голосом, но и обратилась к ней с этой дурацкой приставкой «милая». Откуда это словечко вообще? Из русской классической литературы? «Груня, милая, принесите свечи и подайте, душенька, мой шлафрок». Если бы в такие минуты, Альку не тревожили больше всего её ближайшие перспективы, она бы от души посмеялась. Хотя бы про себя, тем более что она частенько развлекалась подобным образом.
     Так что, когда мать добавляла к её и без того весьма проблемному имени ещё и обращение «милая», то было совершенно понятно, что уж кем-кем, а милой, по крайней мере, в этот конкретный момент, она свою ненаглядную доченьку вовсе не считает. Точно так же, когда она звенящим от железа голосом, взывала к отцу:
- Ты же умный человек, вспомни, наконец, что у тебя двое детей… - Алька была уверена, что именно так говорят с тем, кого в глубине души считают непроходимым тупицей.
     Вообще, то, что мать работала в школе, в которой они с Ромкой учились, являлось для них обоих дополнительным источником стресса, дискомфорта и уныло-нескончаемой повинности. Это служило бесконечным поводом для проведения наглядно-воспитательных мероприятий со стороны учителей и перманентного уничижительно-пристального наблюдения одноклассников вкупе с их легализованной возможностью расцветить и украсить тягостные школьные будни, посредством многочисленных, ежедневно проводимых реалити-шоу, объединённых общей темой «Мать - учительница в моей школе». Альке ещё повезло, когда она училась в младших классах, её мама находилась в декретном отпуске с маленьким Ромкой. А вот, когда пришло время идти в первый класс её младшему брату, она устроила всё так, чтобы он попал именно к ней. Мама этим даже гордилась, как всё хорошо складывалось, она только что выпустила свою любимую первую ласточку - 
четвёртый класс (Алька с Ромкой не только знали в этом классе всех поимённо, но и прекрасно были осведомлены, кто из ребят, что из себя представляет, как учится и чем дышит) как ей дали полностью укомплектованный жизнерадостными и не в меру активными выпускниками дружественного их школе центра развития ребёнка, которые всей своей подготовительной группой, воодушевляемые такими же родителями-активистами, готовыми вместе со своими детьми шагать без устали к сияющим вершинам знаний, умений и навыков, первый класс. Куда, разумеется, пользуясь, так сказать служебным положением, она вписала и своего мальчика. Который, к слову, никаких таких новомодных центров не заканчивал, а числился, или по выражению одной из его воспитательниц занимал место в рядовом, ближайшем к дому детском саду, куда действительно ходил редко, по причине частых простудных заболеваний, а также в силу того, что водить его толком было некому; мама не успевала, так как работала в первую смену, а баба Зина, под присмотром которой, он, в основном, и находился, ссылалась на больные ноги. Но это была официальная версия, неофициальная, а значит наиболее соответствующая действительности, заключалась в том, что баба Зина категорически садикам не доверяла. К тому же она считала непростительным грехом при родной бабушке тащить ребёнка в казённый дом, где его неизвестно ещё чем накормят. О чём и заявляла повсеместно и во всеуслышание. Только следила, чтобы поблизости не было матери. Так как та придерживалась диаметрально противоположной точки зрения. Но слишком уж настаивать на своём мать опасалась, чтобы совсем не остаться без помощи, так как на Олю, то бишь, свою мать в этом смысле рассчитывать не приходилось вовсе. Оля, пару лет назад выйдя на пенсию совершенно преобразилась, внешне и внутренне. Создавалось ощущение, что она готовилась к этому долгие годы. Мечтала, вынашивала, лелеяла. А может так оно и было на самом деле. Оля, блестяще окончившая в своё время партийную школу, подвизавшаяся в позднесоветское и последующее смутное время на промежуточных, среднестатистических должностях, выйдя, как говорится на заслуженный отдых, пустилась, по словам отца, во все тяжкие. Одно время примерная выпускница партшколы стала ездить по святым местам, а в коротких промежутках между вояжами сделала три подряд пластических операции. После чего, вступила в гражданский брак с относительно свободным художником Никитой, который был младше её на двенадцать лет. Носилась с ним и со своим новым, вдохновенно-отчуждённым лицом не только по области, но и всей стране, заводя полезные знакомства и помогая своему безмерно талантливому, но скромному молодому человеку организовывать выставки и осваивать, в режиме ожидания достойных предложений, другой попутный сегмент дополнительного заработка, как-то: частные уроки, декораторская подработка, мелкие заказы на портретную живопись местечковых депутатов и бизнесменов. С появлением в новой Олиной жизни бородатого Никиты с печальными и мудрыми глазами православного мученика, святые места уступили место Дубаям, Таиланду и шенгенской визе.
     Так что в разговоре с бабой Зиной, мама ограничивалась небольшим спичем в пользу дошкольного воспитания, значимости социализации и духа коллективизма. Баба Зина во время таких мини-лекций заметно грустнела, и в ответ недовольно бормотала:
- Вот помру я, тогда и делайте, что хотите.
     Когда Ромка, стараниями матери попал в этот спаянный организованной дошкольной жизнью класс, в котором, говоря откровенно, он был всё равно, что пятое колесо в телеге, мама поначалу никакой угрозы не почувствовала. А наоборот, как ранее упоминалось, этим обстоятельством была весьма довольна. Ей казалось, что лучше родной матери собственного ребёнка научить никто не сможет. Тем более если мать, к тому же, имеет кроме профессионального образования и все прочие необходимые условия для осуществления этой благородной миссии. Она поначалу жалела только о том, что ей в силу некоторых обстоятельств не удалось взять в свой класс дочку (Алька прекрасно зная, что это, к счастью, уже неосуществимо, всё равно ни разу не могла удержать плохо замаскированного облегчённого вздоха). Мать была уверена, что в этом случае им бы удалось избежать полной Алькиной математической несостоятельности. Но так она думала только в самом начале самой первой четверти их с Ромкой первого класса. Вскоре она увидела своего мальчика совсем с другой стороны и уже не считала, что обучать находящихся в детском коллективе собственных детей, такая уж прекрасная идея. Со смышлёным, воспитанным и, в общем-то, беспроблемным Ромкой на её уроках происходила страшная метаморфоза, которой ни он сам, и никто другой объяснить не мог. Он ложился на парту и отказывался вставать, он кривлялся и гримасничал не хуже наглого попрошайки-шимпанзе в городском зоопарке, он (о Боже!) часто передразнивал мать, как только она отворачивалась к доске, а пару раз элементарно срывал урок. И всё это под осуждающие взгляды и сдержанно-ехидные смешки любознательных, сплочённых и активных счастливчиков, чьи мамы не преподавали в классах своих детей. Мало того, что этот выскочка - учительский сынок, как бы говорили взгляды Ромкиных одноклассников, что само по себе является предосудительным и отвратно-вопиющим, так он ещё и ведет себя самым, что ни на есть, возмутительным образом. Причём беседы, угрозы и другие меры воспитательного воздействия были в случае с Ромкой абсолютно бесполезны. Он смотрел на мать круглыми от ужаса собственных безобразий глазами, кивал головой в знак полнейшего своего раскаяния и согласия, что поведение его иначе, как хулиганским не назовёшь, и что так больше продолжаться не может. Он абсолютно искренне, со слезами на глазах обещал вести себя нормально, а на утро всё повторялось, зачастую, в ещё худшем варианте, чем накануне. Не выдержав, мать однажды расплакалась в кабинете завуча, и сказала, что будет увольняться. Та покачала головой, и неожиданно спросила:
- Как ты думаешь, почему оба моих сына учились в другой школе? - она посмотрела на удивлённое лицо матери, улыбнулась и добавила:
- Не нужно тебе увольняться, мы переведём твоего Ромку в параллельный класс, и всё наладится, вот увидишь.
     Стоит добавить, что так оно и произошло. Все, наконец, успокоились и выдохнули. Больше всех обрадовался этому сам Ромка, хотя и старательно делал вид, что это не так. Он с облегчением занял в новом классе самую обычную среднестатистическую нишу. Уже никто не смотрел на него с вызовом, когда он отвечал, дескать, ну-ну, учительский сынок, давай, покажи нам, как нужно это делать правильно. На него не оборачивались в едином, дружном порыве все без исключения одноклассники, после фразы учителя «Значит, желающих отвечать нет?», с отчётливо сквозившем в каждом взгляде вопросе: «Ах, скажите, пожалуйста, неужели и учительский сынок не знает?» Алькин брат вдыхал полной грудью воздух свободы, с наслаждением человека, выздоравливающего после тяжёлой болезни. У него появилось ощущение, будто он избавился от многотонного, неподъёмного груза, который давил, не позволяя свободно дышать, принуждая затравленно оглядываться и угрожая рано или поздно окончательно раздавить его. Ромка с утроенным энтузиазмом постарался смешаться с новым коллективом и раствориться в нём. Если бы только было можно, он безжалостно уничтожил бы все индивидуально-личностные особенности, выделяющие его среди других учащихся. Идеальный вариант - добиться полной идентификации с остальными… Стать, как все. Алька хорошо понимала брата, хотя с мамой они в школе только иногда пересекались. Но даже в эти редкие моменты Алька чувствовала себя не в своей тарелке, когда мать с ней заговаривала в присутствии ребят из её школы. Если она не успевала скрыться до того, как мать её заметит, Алька при её приближении, кроме неимоверного шума в ушах не слышала больше ничего. Наблюдая, исподлобья, как мать, улыбаясь, говорит обычную в таких случаях чепуху, обращаясь к ней и её одноклассникам, Алька вполне искренне мечтала провалиться сквозь землю, не забывая посылать матери посредством немигающего взгляда на окаменевшем лице мысленные сигналы: «Уйди, прошу тебя, немедленно, прямо сейчас, разворачивайся и быстро уходи, о Боже, мама, пожалуйста!» И хотя у Альки, по крайней мере, внешне, это её недовольство практически никак не проявлялось, мама, видимо что-то всё равно чувствовала. «Вот что происходит в нашей семье, и вот какие у меня ненормальные дети» - жаловалась она Оле по телефону.
     Когда мать поняла, что отец не изменит решения, то есть не оставит свою драгоценную лабораторию, она ледяным голосом предрекла ему, что он так и помрёт жалким завлабом (Алька знала, что так сокращённо называется отцовская должность) с грошовой зарплатой.
Отец тогда, почти не разжимая губ, ответил ей, глядя прямо перед собой:
- Ты пойми, если я это сделаю, я перестану уважать себя. И мама, перед тем, как хлопнуть дверью, выкрикнула ему:
- О детях лучше б подумал, чистоплюй несчастный!
     После этого в доме установилась непривычная тишина, было одиноко и неуютно. Даже если все находились в квартире. Мама на кухне проверяла тетради, а папа уже не шутил по поводу «согбенной спины», не целовал маму в макушку, распевая «учительница первая моя» и не дразнил маму «старой доброй учительницей со следами былой красоты» и, глядя на молодую и красивую маму, всем было понятно, что это вовсе не про неё, а потому было не обидно, а смешно. Все и смеялись, и звонче всех именно мама, рассыпая свой чудесный серебристый смех и красиво запрокидывая голову, так, что густые волосы каштановым ливнем переливались на её плечах. А папа стоял, улыбаясь, и смотрел на неё долго-долго… Но так было раньше… Сейчас папа с непроницаемо-серьёзным лицом читал или сидел перед телевизором. И всегда там, где не было мамы. Иногда он остановившимся взглядом смотрел в выключенный телевизор. Или подолгу забывал переворачивать страницы в книге. Алька с Ромкой, притихшие, сидели в своей комнате, и не только перестали спорить и выяснять отношения, но оба, не сговариваясь, почему-то перешли на шёпот. Им казалось, что любой мало-мальски громкий звук способен нарушить или даже вовсе сломать эту хрупкую, ледяную тишину, и тогда может произойти что-то, по-настоящему страшное. И продолжалось это довольно долго. Слишком долго, как считала Алька. А потом отец собрал вещи и ушёл. И виделись они с ним теперь иногда по воскресным дням или на каникулах, когда Алька с Ромкой приезжали к бабе Зине на дачу. Если отец не дежурил в своей лаборатории, наблюдая за ростом живых кристаллов, или не сплавлялся по реке, участвуя в байдарочном походе, или ещё где-то не был занят, и не принимал участия, то продумав воскресную программу, они втроём с самого утра начинали её осуществление. Ромка ждал этих встреч и радовался им, Алька в общем-то тоже, но… Ох уже это старое, но вовсе не доброе «но». «Послушай, Иванцов, отличный мужик, я очень его уважаю, но…», видимо всё же уважением здесь как раз и не пахнет. Или: «Знаешь, боюсь тебя обидеть, но…», нет, всё-таки, пожалуй, обижу. Алька, например, постоянно убеждалась в следующем: всё, что стоит перед предлогом «но», не имеет значения. Так и с этими походно-выходными днями, которые они проводили с отцом. С одной стороны, Алька скучала и ждала их, а с другой… Мучительно было наблюдать, как отец изо всех сил пытается казаться весёлым, беззаботным и максимум усилий прилагает к тому, чтобы всё выглядело так, будто ничего не произошло, а у самого в это время, между прочим, взгляд, как у раненой собаки. Да, да, Алька видела своими глазами, когда бабы Зинин Бимка попал под соседскую машину, у него был точно такой же взгляд. Алька тогда, чуть с ума не сошла от ужаса и боли. Именно тогда ей абсолютно стал понятен смысл поговорки «Сердце обливалось кровью», именно это состояние Алька в той ситуации и переживала, и даже, наверное, могла бы описать, если бы физически тогда была способна на это. Баба Зина и дядя Петя, под машину которого и попал глупый Бим, когда сосед выезжал из гаража, насильно увели её, рыдающую и обмякшую, в дом. Но Алька отчётливо запомнила, как отчаянно и страшно завизжал тогда умирающий пёс, как в ответном возгласе, она со всех ног, кинулась к нему, и, когда подбежала, то увидела, что он уже не скулил, а только редко и негромко хрипел, слегка подёргиваясь своим маленьким, кудластым тельцем и уставившись в небо пустым, каким-то безнадёжным взглядом. Вот такой же взгляд она часто стала замечать и у отца, когда он и подумать не мог, что за ним кто-то наблюдает, или просто уставал изображать те чувства, которых на самом деле не испытывал. Первый раз, когда Алька заметила этот взгляд, она даже испугалась. Они были в зоопарке, ходили они туда часто, в основном, по настоянию Альки, а Ромке, по-видимому, было всё равно куда идти, лишь бы находиться в обществе отца. Она знала там каждый уголок, и хотя (и в этом заключалась ещё одна противоречивость Алькиной натуры), в общем и целом атмосфера зоопарка была ей глубоко отвратительна, а сама идея содержания диких животных в тесных клетках, представлялась ужасной, стремление видеть живых зверей, ощущать их присутствие, наблюдать за ними так близко, хоть и через прутья решёток, всё же побеждало. У неё там были любимые и не очень места. Например, перед вольером с волками, Алька не задерживалась. Ей было стыдно. То, что она там видела, очень слабо подходило такому гордому, независимому и сильному зверю, как волк.Там находились два некрупных, похожих на больных собак животных, со свалявшейся, облезлой шерстью, и поджатыми хвостами. Алька даже вначале с недоверием перечитывала табличку на вольере, которая уверяла посетителей зоопарка, что перед ними именно те самые, что ни на есть волки серые обыкновенные, (Canis lupus), вид хищных млекопетающих из семейства псовых, пока не выучила её наизусть. Она опускала голову и подгоняла отца с братом:
- Идём, идём, скорее к Манюне.
О, Манюня - это совсем другое дело! Это была слониха, и она была великолепна. Благодушно-умиротворённая, она с достоинством королевы своим бархатным хоботом, неторопливо и осторожно принимала санкционированное зоопарковской администрацией угощение, аккуратно отправляя в улыбающийся рот специально для неё приобретённые у кассы яблоки, и поглядывая на Альку необыкновенно человечьим, мудрым и добрым глазом. Ещё Альке очень нравилась парочка белых медведей, она могла сколько угодно простоять у их вольера, разглядывая огромные когтистые лапы и симпатичные чёрные носы полярных мишек. Возле них всегда было много народу, казалось, будто здесь и дышится легче. Возможно, это было связано с бассейном, который, разумеется, у них был и которым они весьма активно пользовались: постоянно ныряли, обдавая водяной пылью слишком близко стоящих людей, ненадолго выходили «на бережок», покрытый кафелем, лениво и незаинтересованно оглядывали публику угольно-чёрными, блестящими глазами и снова шумно ныряли. Алька тоже любила воду, и почти физически ощущала то удовольствие, с которым медведи прыгали в свой бассейн. Она, улыбаясь, наблюдала за ними, настолько плотно прижавшись к решётке, что на щеках у неё потом ещё какое-то время оставались две розовые полосы. Наконец, Ромка начинал тянуть её за рукав и канючить:
- Пойдём уже, чего ты застряла опять…
     Ещё был один замечательный экземпляр - орангутанг Самсон, с удивительным даже для обезьяны подвижным и богато окрашенным в эмоциональном отношении лицом. Когда Самсон находился в своём излюбленном состоянии, то есть сидел на брёвнышке с угрюмо-созерцательным видом, почёсывая свой тёмно-серый, умеренно-мохнатый живот, то был очень похож на Олиного гражданского мужа, бородатого Никиту, с голым торсом сидящего напротив своего очередного эскиза и в озабоченно-глубокой задумчивости постукивающего себя по животу. Время от времени Самсон поднимался и неохотно ковылял на толстых и кривых лапах к посетителям, милостиво собирая подношения, вытягивая огромные фиолетовые губы трубочкой, посвистывая и ухмыляясь, как входящий в паб бравый моряк, решивший, во что бы то ни стало, хорошенько кутнуть и повеселиться сегодня вечером. Иногда Самсон хмурился, морщил лоб, поднимал удивлённо брови, и даже опасно скалил жёлтые, изъеденные зубы, но тут же снова, пожимал чьи-то руки, косил печальным глазом, и виновато улыбался, словно просил прощения за эту нечаянную выходку, точь в точь, как набедокуривший гуляка-матрос, после случайной и яростной разборки, оглядывающий с недоумением перевёрнутые столы, разбитую посуду, испуганные и потрёпанные физиономии приятелей-выпивох и собственные окровавленные о чьи-то зубы кулаки. У него было настолько очеловеченное лицо, что Алька бы совсем не удивилась, если б он вдруг повернулся к ней, подмигнул и шепнул, кивая на остальных:
- Ты же всё понимаешь, детка!? Я обязан играть по правилам, знаешь ли… Се ля ви, будь она трижды неладна, если ты, конечно, понимаешь о чём я…
      Остальные близкие родственники Самсона, макаки и шимпанзе, не вызывали у Альки почти никакого интереса: шумные и пустые трещотки, даже не пытающиеся скрыть своего исключительно меркантильного интереса к людям, а удовлетворив его, сразу же и откровенно их презирающие. Альке они напоминали компанию назойливых, крикливых и вороватых цыган, что по-хозяйски уверенно, цветной, говорливой лентой прокладывают себе путь в центре рынка. Алька знала, почему ей так нравится Самсон, и Манюня и белые медведи: в них было достоинство и благородство. И ещё в них жила потаённая и извечная природная мудрость, которую не удалось сломать или спрятать даже за железной решёткой. А в макаках не было ни того, ни другого, ни третьего. Ни на грош. И вот как раз у вольера Самсона Алька, глянув на отца, и увидела первый раз этот неживой, потерянный и безнадёжный взгляд. Она так испугалась, вдруг остро почувствовав его боль, что у неё защемило сердце.
     Вспомнив про бедного бабы Зининого Бимку и про зоопарковских своих любимчиков, Алька снова подумала про чудесного щенка и улыбнулась в темноте. Она непроизвольно свела ладони ковшиком, будто этот тёплый, плотный комочек и сейчас находился в её руках.
     Проводив маму, обратно она бежала вприпрыжку, задыхаясь от счастья. Когда к остановке наконец-то подъехал автобус, мама ещё раз обняла её и, поднимаясь по ступенькам в распахнувшиеся дверцы сказала:
- А насчёт щенка,…- она оглянулась на сделавшую стойку, не хуже легавой собаки перед затаившейся дичью, и всю превратившуюся в слух Альку, и улыбнулась, - Ладно, там посмотрим…. - дочь при этих словах вспыхнула и непроизвольно подпрыгнула на месте. А потом, уже другим, более строгим голосом добавила:
- Ты, главное, веди себя осторожно, Алиса, прошу тебя, - дверцы закрылись и автобус поехал. И Алька скорее догадалась, чем слышала, как мама, успела произнести:
- Будь внимательней, господи, ты такая рассеянная… И кушай хорошо, не привередничай, слышишь меня, доченька?!
     Когда Алька влетела в калитку, она подумала, что сейчас точно её сердце выскочит наружу. С такой силой оно колотилось в груди. Дядя Коля, выглянув из-за открытого багажника своей машины с удивлением на неё посмотрел.
- Мама… сказала… посмотрим…- с трудом и присвистом вытолкнула из себя, согнувшаяся пополам Алька.
- Да ты охолонь, ты чего, девка? За тобой гнался кто, што ли? Красная стала, шо о тот рак варёный… Куда мать-то глядеть собралась, не пойму?
Алька постепенно выравнивая дыхание, и принимая, наконец, вертикальное положение, махнула рукой в сторону будки:
- Щенка…взять… чтобы, говорит, посмотрим…, а это значит, что можно, понимаете? На крыльцо вышла тёть Аня и тоже непонимающе смотрела на неё. Алька вздохнула, ну как объяснить этим людям, что это такая игра. Наверняка они тоже знакомы с её правилами. Например, в их семье, если она спросит, можно ли ей пойти в субботу в кино со Светкой, мама ни за что не ответит сразу: «Ну, разумеется» или, тем более, «Конечно иди, чего ты спрашиваешь?» Мама непременно отзовётся уклончиво: «Там посмотрим», или «Поживём - увидим», или «Ещё неизвестно, как ты контрольную написала». Хотя неизвестно как раз только одно: при чём здесь контрольная вообще? Алька была уверена, что все взрослые так делают. И когда мама так отвечала, это было практически равносильно согласию. Другое дело, если она своим фирменным холодным тоном заявляет тебе: «И речи быть не может!», или «Абсолютно исключено!», тогда всё пиши, пропало. Этот вариант самый безнадёжный. А есть ещё промежуточный, это когда мама в ответ на твою просьбу интересуется, как бы между прочим: «Это, за какие такие заслуги, хотелось бы знать?», или «Очень сомневаюсь, что это возможно», или «В честь чего это?», то здесь, всё-таки ещё есть шанс, можно привести убедительные доводы, перечислить свои заслуги за текущую неделю, пообещать, наконец, приложить, так сказать, максимум усилий. Но в этом случае, многое зависит не столько от объективных причин, таких как острая необходимость в положительном решении, фиктивность или реальность собственных подвигов, уровне красноречия, и прочем, сколько от настроения мамы в частности, и обстановки в доме вообще.
     Но всё это объяснять дяде Коле с тётей Аней, пожалуй, не стоило. Это Алька поняла сразу, - Мама разрешила взять щеночка, так и сказала, - совсем немного схитрила Алька. Потому что и в самом деле не могла вспомнить случая, когда после ответа «Посмотрим», следовал отказ. Тем более, что очень важно, мама сама заговорила про щенка!
- Ну вот и славно, - улыбнулся дядя Коля наполовину беззубым ртом, а тётя Аня с досадой махнула на неё кухонным полотенцем, и облегчённо выдохнула:
- Так ты всё за тую собаку, будь она неладна, я уже испугалась, не случилось ли чего, влетела, как заполошная, - она повернулась в сторону огорода,- Галю, - закричала она дочери,- ноги мыть и спаты живо! Рано утром в дорогу, чай не ближний свет.
      Дядя Коля был двоюродным братом маминого отца, они раньше жили на Украине, а теперь переехали в их городок. У Галки была ужасная ситуация с русским языком, она не то что писать грамотно не могла, но даже говорила странно. Алька первое время её даже не очень хорошо понимала. И Алькина мама весь год с Галкой занималась. И даже вытянула её в почти хорошисты. И дядя Коля с тёть Аней, конечно же, были этому очень рады, а то бы Галка осталась на второй год. И дядь Коля на радостях достал на своей птицефабрике, где работал, целых две путёвки в детский оздоровительный лагерь «Черноморец», не только для своей дочки, но и для Альки. И уже завтра рано утром они туда и отправятся.

     В лагере Альке не понравилось. В деревянных домиках, где они жили по шесть человек и в яркий, солнечный день было сумрачно и сыро. А под утро ещё и холодно. Закрывать окна и двери было нельзя, так как полагалось всю ночь дышать полезным, насыщенным влагой, морским воздухом. Галка, поскольку была младше, попала в другой отряд, а подружиться с девчонками со своего у Альки, никак не получалось. Почти все девочки крутились оживлённым, но закрытым табунком возле Инны Богдановой, уверенной и заносчивой, как все красивые девочки её возраста. У неё были длинные тёмные волосы и синие глаза, Алька уже тогда поняла, что это не только красивое, но и довольно редкое сочетание. Днём Инна чаще всего носила причёску в виде одного или двух, в зависимости от настроения, конских хвостов. А по вечерам, на дискотеку, распускала их, завивая на плойку, которую привезла с собой. Однажды дней через десять после приезда в лагерь, Алька подняла с пола намокший и припечатанный сразу несколькими протопавшими по нему ногами, исписанный лист. Не удержалась и глянула мельком. Письмо было от мамы Инны. Неистребимая тяга Альки к письменной речи возобладала, и глаза против её воли скользнули по тексту и выхватили пару неоконченных предложений: «…столько ошибок, доченька! И знаки препинания отсутствуют напрочь…» Алька густо покраснела, будто её всем лагерем застукали за подглядыванием в комнату вожатых, и стремительно положила листок на тумбочку Инны. Но про себя подумала, что такой девочке, как Инна, возможно, знаки препинания и прочая, как сказала бы тётя Люба, школьная галиматья, не пригодятся вовсе. Что толку, думала Алька, что у неё, например, с правописанием всё в порядке, а с внешностью как раз, совсем наоборот. Это была отдельная тема для Альки - тревожно-мучительная и болезненная. Какой девчонке приятно быть настолько длинной, чтобы стоять первой на физкультуре? А если ты, вдобавок, ещё и тощая, как жердь? С этим, что прикажете делать? И на этом, между прочим, издевательства природы не заканчиваются, и она награждает человека, который, собственно говоря, ничего плохого ей не сделал, огромным, с горбинкой носом. Размышления о чудовищных недостатках собственной внешности всегда причиняли Альке почти физические страдания. А тут ещё противный мальчишка из их отряда, взялся дразнить Альку совершенно неподходящей кличкой «Буратино». Если уж на то пошло, то профиль у неё, скорее, орлиный, и на длинный, горизонтально к земле торчащий нос Буратино, абсолютно не похож. Но было всё равно ужасно обидно. Особенно из-за того, что делал он это с самого утра, когда они строились на завтрак, а значит, при всех. Этот мальчик, по имени, Дима, сильно заикался, и Альке было даже удивительно, что человек с таким речевым дефектом не стесняется кого-то высмеивать. Причём делал он это очень своеобразно. Чтобы не споткнуться на этом слове, он как бы специально, речитативом делил его на части, - Бурра-бурра, - кричал он, напирая на первый слог, издалека, заприметив высокую Альку, - Бурра-тино! - восторженно орал он,  оглядываясь по сторонам и приглашая всех желающих присоединиться к его веселью. В очередной раз, глядя на него, Алька вспомнила, как её отец, когда она ему однажды призналась, что считает себя, чуть ли не уродом, из-за своего носа и роста, внимательно посмотрел на неё, улыбнулся, и сказал, что у неё античный образ, рост, как у манекенщицы и прекрасный греческий нос. А ещё он сказал, что она сама это всё поймёт про себя, и про свой великолепный рост и яркую, выделяющую её из толпы внешность, но только позже. Не сейчас. Это было, конечно, весьма слабым утешением. Алька гораздо охотнее предпочла бы своему античному профилю, обычное курносое лицо девочки средней полосы России. И желательно подальше от греков и их крупногабаритных носов.
     А в тот раз она подошла довольно близко к истерически смеющемуся мальчишке, суетящегося руками и пальцами, с до самого мяса обкусанными на них ногтями, и кроме разящей жалости к нему не почувствовала ничего. - Бур -ра, - нервно засмеялся Дима. - Послушай, - тихо сказала Алька, - Я ведь не обзываю тебя заикой, правда? Хотя могла бы, но я не хочу этого делать. И ты не делай, хорошо? Дима поперхнулся, судорожно кивнул и отошёл.
     Какое-то время, неловко потоптавшись на дискотеке, с тремя-четырьмя такими же полуотверженными одиночками, она чаще всего бежала в домик, забирала припрятанные с ужина остатки котлеты или плова, и шла к изолятору, где обитал пессимистически настроенный, флегматичный пёс по кличке Рыжик. То есть Рыжиком назвала его Алька, так как даже если у пса и имелось какое-то имя, оно было ей неизвестно. Тем более, что возражений у собаки не было, хотя Алька подозревала, что их не было бы и при любом другом к нему обращении. Настроение, у него было всегда одно и то же: угрюмо-недоверчивое и жалостное. Причём вне зависимости от жизненных обстоятельств. Алька легко читала в его глазах, когда подходила к нему: «Ах, если бы ты только знала, девочка, как я несчастен! Какая трагичная и злая судьба выпала на мою долю… Что это? Курица? А гуляша не было? Что ж, спасибо, конечно, (вялое и редкое постукивание толстым и коротким хвостом), но вообще, ты знаешь, я курицу не очень-то… Иногда в этот момент выходила санитарка с ведром, прогоняла Рыжика и отчитывала Альку - Ты снова тут разлёгся? А ты зачем его кормишь, с чего ты взяла, что он голодный? Вот только оставь мне мусор здесь…- причём Рыжик лениво вставал и передвигался на несколько метров, ровно с таким же выражением уныло-тоскливого смирения, с каким только что ел куриную ножку.
     Ходили они везде строем, чеканя шаг, как красногвардейцы, нестройными голосами выкрикивая песню «Три чашки чая - раз, три чашки чая -два…», и ещё  почему-то «Нас не догонят…» В столовой больше всего Альке нравился хлеб: ржаной, пористый, с кислинкой, или белый, пышный и воздушный, тянущийся и ноздреватый, часто ещё тёплый. Всё остальное меню легко укладывалось в придуманную каким-то остряком формулу: на первое - капуста с водой, на второе - капуста без воды, на третье- вода без капусты.
     Купание в море сразу же разочаровало Альку. Она уже хорошо плавала, и была неприятно удивлена тем, что в лагере придётся барахтаться в весьма ограниченном веревками с поплавками пространстве. Альке в этом тесном водном квадрате было едва по пояс. Причём вход в море и выход из него был организованным и осуществлялся вожатыми по свистку. Что, по мнению, Альки, было довольно унизительным.
     Но были и приятные моменты. Например, однажды, когда они обсыхали на песке (полагалось находиться в воде не более 15 минут и ровно столько же пребывать на суше), невероятно худой и невысокий мальчик, с чрезвычайно серьёзным лицом, который сидел рядом с Алькой, тронул её за руку и разжал ладонь, на которой лежал, глянцевый от воды, беломраморный, с чудесными, серебристыми разводами, небольшой, гладкий камень со сквозной дыркой, так называемый куриный бог. Считалось большой удачей найти такой сувенир. У некоторых девчонок он был, а кое у кого даже болтался на шее вместо украшения. Алька всплеснула руками и осторожно потрогала камень пальцем.
- Держи, это тебе, - сказал безымянный мальчик и сильно нахмурился, от чего стал выглядеть ещё более серьёзным. Алька что-то пискнула в ответ, вскочила, и побежала спрятать подаренное сокровище в карман сарафана, и тут произошло то, после чего Алька до отправления домой считала не только дни, но даже часы с минутами. Их вожатая, очень спортивная и загорелая девушка Мария, подозвала Альку, развернула её за плечи спиной к себе, утвердительно кивнула, и велела ей сейчас же надеть свою одежду. - Но, как же, - начала было удивлённая Алька, - так как по её подсчётам ещё должно было быть не меньше двух заходов в море.
- Давай быстро, - скомандовала Мария, - У тебя плавки сзади порвались, - шепнула она на ухо. Алька стояла, не в силах пошевелиться, чувствуя, как пунцово-алой краской заливается её лицо и шея, а глаза, остановившиеся на уровне сочувствующе поджатых губ девушки-вожатой, наполняются слезами. Купальник шила ей мама, по очень удачной выкройке из шведского журнала мод. Она была в этом мастерица, и купальник получился красивый: сине-голубой с красивыми оборочками по лифу и модным пояском-косичкой из такой же ткани на плавках. И вот они-то Альку и подвели. Неизвестно, то ли ткань была не подходящая для такой специфической одежды, как купальник, то ли материал подвергся агрессивному воздействию морской воды, то ли даром не прошло, то, что Алька питалась почти исключительно одним свежеиспечённым, пахучим хлебом, но только это случилось. Она стояла, как оглушённая, пока Мария помогала ей натянуть сарафан.
- Все видели, все видели, все видели, - безостановочно стучало в голове. Если бы можно было прямо сейчас, не сходя с этого проклятого места скоропостижно умереть, Алька ничего бы больше для себя не желала. 
- Ничего страшного, - утешала её Мария, - Подумаешь, маленькая прореха, никто и не заметил, я дам тебе свои плавки, у меня есть запасные, они, конечно, другого цвета, и будут, конечно, великоваты, но зато почти новые,
- Чего уставились, мальчики? Вам больше заняться нечем? В воду, марш, - скомандовала Мария, и дунула в свисток.
- И потом, - добавила она, - До конца смены ещё четыре дня, нужно же тебе в чём-то ходить. - Вот это-то и ужасно, - с тоской подумала Алька и посмотрела на барахтающихся в воде, радостно гомонящих ребят со своего отряда. Ей больше не хотелось в море, оно казалось злым и противным. Таким же, как и те дети, которые сейчас там плескались и у которых с плавками был полный порядок. Эх, мама, мама, почему ты просто не купила своей несчастной дочке самый, что ни на есть обыкновенный купальник фабричного производства.
- Эй, ты чего, глупенькая, плачешь? - обняла её Мария, - Да ладно, что уж такого страшного произошло, ну с кем не бывает, подумаешь…
- Ни с кем не бывает… - отчаянно борясь с подступающими слезами, прошептала Алька, - Ни с кем… никогда… такого… не бывает…Только со мной, - медленно, по слогам, повторила она. Алька села на песок, невежливо сбросив со своего плеча руку доброй, ни в чём не виноватой Марии, и уткнула лицо в колени. Последнее, что запомнилось ей в этот жуткий, наполненный мерзким, обжигающим стыдом день, как кто-то из детей, вышедших из воды, негромко хихикнул:
- А как там наша дырочка поживает?
- Семенчук! - охрипшим вдруг голосом крикнула вожатая, - Заткнись, а то пожалеешь! - совершенно непедагогично добавила студентка третьего курса пединститута, подскакивая к нему с таким выражением лица, которого никто из ребят до сих пор у неё не видел.
- Маш, ты чё? - опешил мальчишка, - Я ж пошутил… Мария что-то вполголоса сказала, тот же звонкий голос обиженно и громко возразил:
 - А я чё один что ли? Все ржали... - и тут же затих, под натиском обрывающего его, возмущённо-укоризненного шёпота Марии и нескольких девочек. Алька так и сидела, уткнувшись лицом в колени. Хотя и не потому, что было стыдно, уровень пережитого недавно позора, достиг в своей кульминации наивысшего пика, и теперь неизбежно начал спадать, так как был он такой силы и интенсивности, что испытывать его и дальше не представлялось возможным даже чисто физически. Просто ей уже было всё равно. Жаль только, - мелькнуло у неё голове, что она так и не спросила, как зовут того мальчика, подарившего ей каменный кулон. - И уже не спросишь, - услышала она мстительный и злобный внутренний голос, - Тем более что он наверняка уже пожалел, что сделал это.
     Вечером Алька долго не могла уснуть. Сухими воспалёнными глазами, она, не отрываясь, смотрела в потолок и размышляла на тему своей неуклюжести, бестолковости и тотального, космического невезения. Ну, действительно, мысленно приготовилась она загибать пальцы, чего не коснись, о чём только не вспомни, обязательно выплывет ситуация, где она выглядела или смешно, или жалко, или глупо. Например, когда её класс вместе со всей школой, с лихорадочным блеском в глазах участвовал в игре «Зарница», наверняка только она одна совершенно не понимала, зачем это и для чего. Алька страшно переживала, вдруг, по ходу этого военизированного действия, её остановит кто-то из старшеклассников и спросит где донесение, или что у них там, в сценарии, а она будет стоять, испуганно хлопать глазами, краснеть и молчать, как форменная идиотка. И самое ужасное, что все сразу догадаются, что она ни черта не знает, ни правил, ни условий игры. И, конечно же, поднимут её при всех на смех. Алька тогда от напряжённого ожидания её чудовищного разоблачения устала так, что действительно на какое-то время утратила способность логически мыслить. Она могла только радоваться в глубине души, что это садомазохистское мероприятие проводится только один раз в год. Да что там говорить, она за две с половиной недели лагерной жизни и в карты не научилась играть, даже «в дурака», хотя девчонки из её отряда здорово резались наравне с мальчишками, а некоторые так ещё и гадали на картах. К ним, частенько, и очередь собиралась из девчонок разного возраста, как к народным целителям или бабкам-ведуньям.
     А этот анекдотический, (но только не для неё) случай, который, между прочим, тоже произошёл на море, когда они с семьёй отдыхали в Анапе два года назад. Алька направлялась к железной, проржавевшей кабинке для переодевания, в которой всегда было мокро, и всегда отвратительно пахло. И как-то так получилось, что подходя к ней, Алька не заметила длинной, узкой,  металлической трубы, установленной здесь, видимо, с целью оградить линию городского пляжа от остальной зоны. И располагалась она, к несчастью, прямо на уровне Алькиного лба. Стоит ли говорить, что она с размаху впечаталась в это самое ограждение головой, окрашенное (почему-то эта деталь особенно ярко запомнилась), уныло-голубой, масляной краской. Мама потом со смехом (!) сказала, что гул от её встречи с трубой стоял на весь пляж. Потому-то родители с братом и обернулись, наверное, предчувствовали, что это ещё не конец. Ну конечно, уж кому-кому, а им-то известна несчастная Алькина способность попадать на ровном месте в нелепые и дурацкие истории. И точно, как пишут в таких случаях, любопытство их было довольно скоро удовлетворено: Алька поднимается со звенящей головой, пошатываясь находит отлетевший пакет со сменной одеждой, поднимается и… снова, здрасьте, приехали, раздаётся гул во второй раз… Причём больше всех веселится её семейка. Даже отец почему-то находит это забавным и широко улыбаясь, сочувственно разводит руками. Когда через время насупленная Алька сидит, прижав ко лбу бутылку не слишком холодного лимонада, она злобно и мстительно сожалеет, что они не живут, например, в Бельгии, где за такое равнодушно-издевательское отношение к собственному ребёнку их бы уже давно лишили родительских прав.
     И так абсолютно во всём. Если мальчишки во дворе играют в футбол, то Альке лучше вообще не высовываться. Мяч обязательно полетит в неё, причём не обязательно это делается намеренно. Просто так есть и всё. А сколько всего она теряет, забывает или по рассеянности, путает. Не перечесть! Или как восклицает её эмоциональная мама: «Уму непостижимо!» Когда Алька очередной раз после физкультуры забыла в раздевалке новую форму, которая, разумеется, тут же пропала, отец со смехом успокаивал рассерженную маму:
- Зато нашей дочери воры любых мастей абсолютно не страшны, она сама прекрасно избавляется, как от своих, так и от чужих вещей. Это он вспомнил про свою книгу «Два капитана», которую Алька дала на несколько дней под «честное слово» однокласснице, а та её «зачитала» так, что по сей день найти не может. Хотя как раз книги, сама Алька ещё ни разу не теряла и не забывала, несмотря на то, что с шести лет записана сразу в двух библиотеках, городской и школьной, которые регулярно посещала и вообще была одним из самых активных читателей. Алька протяжно вздохнула и отвернулась к стене. Совсем скоро за ними приедет дядя Коля,и лагерь забудется, как неприятный, муторный и тягостно-длинный сон. А самое главное у неё будет собака! Чудесный, жизнерадостный и верный друг… Алька снова вздохнула, но теперь с облегчением и надеждой. Уютные и тёплые мысли о щенке, позволили ей, наконец, закрыть глаза. - Назову его Джерри, - шевельнулась в голове, с каждой секундой всё более тяжелеющая, утрачивающая подвижность мысль. В честь Джеральда Даррелла, автора и главного героя любимой книги «Моя семья и другие звери». - А если этот щеночек девочка? - подала еле заметные признаки жизни медленная, растянуто-убаюкивающая мысль. Но додумать её Алька не успела, так как впервые со дня отъезда в лагерь, заснула крепким, глубоким, исцеляющим сном, каким спят во всём мире тринадцатилетние девочки.