Чернильница

Мы застаем Матвея Никифоровича в скверном настроении, сокрушающимся и ругающимся на весь белый свет. День у него не задался с самого утра. Проснулся он сегодня раньше обычного и уже это хотел считать предвестником хорошего дня. Потянувшись в кровати, взял с резной прикроватной тумбочки колокольчик и было собрался им позвонить и вызвать Сеньку, что б тот помог облачить его телеса в халат, но передумал.
Глянул на часы, циферблат под металлическими купидончиками показывал половину одиннадцатого утра. 
- Да с, рановато. Но, как говорится «Кто рано встаёт, тому Бог подмогнёт.»
Выпростав своё дряблое, но объёмное тело из кровати, долго облачался в халат и снаряжал на ноги тапки. В ходе всех этих манипуляций уже не раз пожалел, что не вызвал Сеньку. В душе Матвея Никифоровича потихоньку начала копошится праведная злость, на этого олуха- Сеньку Кобняка. Вот уж послал Бог в наказание нерадивого.
- Ведь дрыхнет пёс до семи, а потом жалобится, времени у него не хватает. Эх всыпать стервецу!
С этими мыслями он подошёл к зеркалу и вгляделся в своё лицо. Было оно мясисто, слегка рябое. Спросонку, да после вечерашних возлияний наливками, которые знатно приготовляла его кухарка Клавдия Митрофановна, лицо Матвея Никифоровича напоминало мятый носовой платок. Такие неописуемой формы складки кожи устраивались на его не молодой физиономии. Посмотрев на свой не когда грозный лик, оттянув для чего- то пальцем левой руки нижнее веко левого глаза с досадой вздохнул. После чего промолвил.
- Самое время для мрачной и трагичной поэзии.
И передвинул своё тело к конторке для письма. И вот тут –то и случилось, то от чего всё оставшееся благодушие покинуло Матвея Никифоровича окончательно. На обычном месте не оказалось чернильницы. Поначалу он возрился на пустующее без его любимой чернильницы место и только смог из себя выдавить недоуменное – Ых-х-х.
В следующее мгновение лютая злоба затопила его тонкую поэтическую натуру. Бросившись к двери, запутался в полах своего толстого видавшего виды халата, который украшали по мимо искусно вышитых вензелей ещё и пятна от чернил и от любимого Матвеем Никифоровичем жирного мяса. Рванул дверь на себя и рявкнул в коридор.
- Сенька собака! Сюда подь!
Вложив в крик всё своё негодование, он устало опёрся о косяк двери. Тощий с черными неряшливыми усами и быстрыми, но какими-то усталыми глазами Сенька не заставил себя долго ждать. Знал норов своего хозяина. Вот и сейчас услыхав трубный рёв Матвея Никифорович, то час же явился пред его очи.
- Вот здесь – показывая дрожащим от гнева пальцем на свою писчию конторку- Вот здесь стояла моя чер..,чер….
От охватившего его злобного волнения Матвей Никифорович забыл название искомого предмета.
- Тут стояла она, моя чер…  Да что б вас всех, из головы всё по вылетало!
  - Да, что случилось то, барин?               
- Пропала моя чер …, чир … А-а!  - злобно зарычал Матвей Никифорович.
В меру набожный Сенька на чер знал только чертей. Коих иногда гонял по двору, когда барин с семьёй уезжал к знакомым или родственникам.
- Чертятня? – решился внести ясность Сенька.
- Сам ты чертятня! – заорал во всю мощь своих мясистых щёк барин. Но Сенькино вмешательство удивительным образом вызвало в памяти искомое слово.
- Чернильница, бисова ты душа! Чернильница, подаренная графом Шамариным! В серебряной оправе! Понял! Я ж с её помощью поэзию русскую вперёд продвигаю! Ясно тебе бестолочь окаянная!
Выговорив всё на повышенном тоне, Матвей Никифорович взял передышку. Лицо его за это время отяжелело и приняло явный багровый цвет. Сенька ссутулился перед барским натиском и исподволь глянул на него униженно-вопросительным взглядом. Барин, отдохнув вперил свой взгляд в своего прислужника.
- Итак! На конторке вчерась стояла чернильница. Сегодня её нет. Вопрос, тебе шельма, где она?!
- Давайте поищем с …- робко предложил Сенька.
- Что значит «Давайте поищем с»?! Ты уже это впредь своих дурацких вопросов должен был начать. Или уже совсем разумения лишился?!
Сенька бочком, склонив голову проскользнул в барскую спальню.  Подошёл к отделанной светлым дубом конторке и уставился на место, где должна была быть чернильница. Место это угадывалось по наличию клякс. Видно было, что перо вытаскивали и обмакивали наспех и небрежно.
- Да с, действительно нет… - сказал он после краткого осмотра.
- Ты что, издеваешься надо мной! – начала опять изливаться распиравшая Матвея Никифоровича злоба и желчь. И как пар в самоваре выходит, через сапун, так и полный, обрюзгший рот барина сейчас выполнял ту же роль.
- А то я не знаю, что её нет! Ищи уже, дурья твоя башка!
Сенька, тут же рухнул на колени и пополз от конторки в сторону шкапа, так же отделанным светлым дубом. Заглянул под него. Но там кроме паутины и комков пыли, освещённых проникающим туда солнечным светом, яркого майского дня, ничего не было.
- Тут ничего с! – сказал Сенька о своих наблюдениях.
- Ищи дальше!
Сам Матвей Никифорович ни как не желал принимать участия в поисках. Напротив, он искренне полагал, что виноват в пропаже Сенька, или горничная Маня, на крайний случай его супруга Галина Васильевна. Кроме его злости Матвея Никифоровича волновало ещё и то, что поэзия- русская поэзия на это время остановилась в развитии. –Вот ведь не задача какая, такой урон из-за этой чернильницы. - тяжело думал он.
Сенька тем временем, как -то по собачьи на коленях и локтях, передвинулся к кровати. Под ней, кроме припорошенного подкроватной пылью майского солнца, клочка газеты, паутины между стеной и изголовьем, да огрызка сигары, чернильницы не обнаруживалось.
- Сигара то поди графская – подумалось Сеньке. И не спеша подняться, но пытаясь дотянуться до сигарного огрызка, оповестил барина о результатах своих поисков.
- И здесь ничего с …
- Так чего ж ты там замялся?! Душу из тебя вон! Посмотри за портьерами!                – Сейчас барин.
Сам же уже, меж пальцев левой руки зажал остаток сигары и тянул его к себе. Встав с колен, каким-то манером складной лестницы, ловким движением спрятал левую руку за спину. Однако за ней потянулся, выдавая его, не малый шлейф паутины.
-Что прячешь, морда! – рявкнул Матвей Никифорович. – Покажь!
Сенька понимая, что запираться безсмысленно, паутина, будь она не ладна… Протянул руку и раскрыл ладонь. На ней в коконе паутины лежал злополучный огрызок сигары.
- Фу, эка мерзость! Поди ближе!
Сенька и без того имея понурый вид, скукожился ещё более. И так с раскрытой ладонью и паутине подошёл к барину.
- Ну с, что это?
- Огрызок сигары с…
Матвей Никифорович пригляделся, да точно. И он даже вспомнил, как тот попал под кровать.
После одного из, как он их любил называть, литературных вечеров с соседом, помещиком Первезиным Степаном Николаевичем. Напробовались в то вечер они разного вида наливок, не которые из которых привез с собой и сам Степан Николаевич. По началу литературного вечера они обсудили новости уезда и Губернии, а именно, что генерал Соблевский был замечен своей женой под руку с юной дамой и из этого вышел смешной, но тяжёлый для генерала конфуз. А дьяк с соседнего села расстригся и ушёл с цыганским табором. Поговаривают приворожила его одна из темнооких цыганок. И так далее и тому подобное. После трёх видов наливок, они пробовали декламировать стихи. Каждый считал себя хорошим поэтом, а особенно Матвей Никифорович. К тому времени, он как раз закончил ещё одну свою виршу. В общем закончился вечер далеко за полночь. Проводив Степана Николаевича, Матвей Никифорович поднялся к себе и лёг было в кровать, но вспомнил о сигарах подаренных ему графом Шамарином. Кряхтя поднялся и достал из шкапа красивой работы шкатулку с сигарами. Взял одну, с другой полки взял спички. Вернулся на кровать, лёг и устроившись поудобней решил прикурить сигару. Ножниц для их обравнивания у него не было, тут кстати заметить, что он вообще не курил. Но в его кругах курить сигары было модным и он что б не прослыть старым консерватором (он смутно понимал, что это такое, ещё больше его пугало слово ретроград) решил завести сигары и у себя. И надо же скоро, буквально на следующий день ему их подарил с очередным визитом граф Шамарин. И вот сейчас, он представлял как в первый раз вдохнёт в себя ароматный дым прогрессивного веяния. Откусил зубами один кончик сигары, выплюнул его на пол и вставив себе другим концом её в рот, зажёг спичку раскурил. И …Вдохнул первую порцию дыма Кончилось всё тем, что на его ужасный кашель и чертыхания сбежалась вся семья и прислуга. Бедный Матвей Никифорович уже думал, что приставится. Обошлось, но с курением он распрощался в раз и навсегда. И вот теперь напоминанием об этом, лежал на ладони Сеньки тот самый огрызок.
- Выкинь! Выкинь эту дрянь! Немедля!
Сенька быстро смекнул, что расправа вроде бы миновала, юркнул к двери. Но громкий голос барина остановил его.
- Хотя нет постой! Дай-ка сюда, да в начале от паутины то отчисти!
Сенька с сожалением, но быстро оттёр кусок сигары и подал барину. Тот взял его двумя пальцами правой руки и бросил на пол. Как только кусочек сигары улегся на полу, он с остервинением начал его топтать. Запыхавшись он остановился. От огрызка остались крохи, которые прилипли к лежавшему на полу ковру. Барин посмотрел на них с чувством удовлетворения и поднял взгляд на Сеньку. И с быстротой не соответствующей его виду, отвесил ему звонкого тумака.
- А это тебе, вражина, за то, что хотел присвоить моё добро! Ишь тать какая. Ступай, да  кликни Маньку!
Сеньке не пришлось повторять дважды. В ожидании Мани, Матвей Никифорович скучающе глянул в окно, там во всю резвилось майское солнце, радостно даря себя всем и всему вокруг, взывая к жизни всё от мала до велика. Но на Матвея Никифоровича этот дар не действовал, он плотно окружил себя забором из злобы и досады. Даже расправа над сигарным кусочком и Сенькой не дала облегчения. Послышались шаги и шуршание ткани. В комнату зашла женщина, но не Маня, а разбуженная и заинтересовавшаяся криками с мужней комнаты, Галина Васильевна.
- Что тут за шум, а? Матеуш скажи, будь любезен! - спросила она.
Последнее время мужа она называла только так- Матеуш-ей казалось это звучит современно и не обычно. Себя она считала особой умудрённой в модных штучках и веяниях, на что часто указывала Матвею Никифоровичу.
- Тебе здесь чего надо? – мрачно осведомился он.
- Хотелось бы узнать, что тут произошло? Почему мой Матеуш с раннего утра кричит, как вопиющий в пустыне?
Матвей Никифорович посмотрел на свою супругу. Смерил её взглядом, устало вздохнул и отвернулся. Она была на десять лет моложе его, родила ему двух сыновей Константина и Петра. Имела вид весьма дряблый и залежалый. Её лицо было из тех, что про такие говорят ни чего особенного, чуть вздёрнутый нос, водянистые серые глаза глупого выражения. Матвей Никифорович не хотел ей ни чего объяснять, но…
- Чернильница пропала. – как-то обиженно сказал он.
- Это Шамариным подаренная?- спросила она.
- Ну а какая же ещё?! – вскрикнул барин.- Та самая в серебряной оправе. Из которой я пишу, уже всё переискал ни где нет.
- Но Матеуш , не расстраивайся ты так, на тебе же лица нет, вон посерел весь.
- Много ты понимаешь! У меня может быть с утра, поэма в голове пела, а тут такое! Тебе то что, ты душа оловянная, тебе моего полёта не понять!
Галина Васильевна не знала обижаться на это или нет. Была она отходчива, хотя иной раз могла и вспылить.
-Ты, Матеуш, конечно душа поэтическая, да только и у меня сердце и ум не всегда к земле привязаны.
- Сколько раз тебе говорить, не называй меня этим, этим … словом. И как ты можешь ровнять поэта, человека тонко чувствующего с собой, особой весьма посредственной. Ты ведь кроме этого «Матеуша» и придумать то ничего не смогла. А туда же, ум у неё летает… Поди вон, без тебя тошно!
Матвей Никифорович не думал о том, что он ранит эту пусть не очень умную, но преданную ему женщину. Он просто знал, что выше её. И что ему за дело до душевных терзаний каких-то там обывателей, этих приземлённых людей. Он двигает вперёд и обогащает русскую поэзию. Он не жалеет себя, своей души
тратит её ради русского народа. 
- Ну знаешь, всему есть предел Матеуш!
Глаза Галины Васильевны наполнились слезами, она развернулась и ушла к себе. Хлопнуть дверью не посмела, на это имел право только хозяин дома.
- Вот так-то- подумал Матвей Никифорович- Пришла и выспрашивает, не видит в каком я состоянии. Не стало уважения в людях, не стало! Вон и Сенька шельма, хотел умыкнуть моё. Ох слишком я добр ко всем и вся. Вот и нет уважения. Надоть детей сегодня выпороть впрок, что б не сумлевались кого уважать.
Раздался стук за спиной. Матвей Никифорович прервал течение своих философски направленных мыслей и обернулся.
- А-а, пожаловала! Долго тебя черти носили!
Его слова были обращены к крепкой молодой с русой косой, толщиной в руку, женщине. Одета была в сарафан светлых цветов спереди его покрывал не очень новый передник, видно повидал он на своём не долгом веку много разной работы. Имела приятное, простодушное лицо, по которому разбежались озорные веснушки. Маня- горничная этого дома.
-Прибегла барин, как только Сенька сказал, что Матвей Никифорович к себе требует, так я стремглав к вам и помчалась.
- Помчалась она! Где чернильница моя, в серебряной оправе?!
Спросил барин с такой интонацией, будто забил Мане в лоб ржавый гвоздь.
- Ты тут из челяди одна бывашь! Куда дела!?- Повышая из без того, громогласный тон, отчего ржавый гвоздь должен был проникнуть ещё глубже.
- Да как же барин, да не что я… - испугалась Маня и отпрянула обратно в коридор.
- А ну сюда пройди, пока я тебя за косу твою не затащил!
И в подтверждение слов глаза на его обрюзгшем лице гневно сверкнули. Маня зашла, в её взгляде, который она и не смела поднять на разбушевавшегося помещика была растерянность и испуг. По причине своей молодости и душевной свежести не знала она, как вести себя в подобных случаях. Как оправдываться в том, чего не совершал? Когда клеветник столь грозен и решителен.
- Вчера на этой конторке –начал повторять Матвей Никифорович ещё больше свирепея, от того, что приходиться делать это никчёмное занятие перед прислугой - стояла чернильница в серебряной оправе, теперь её нет! Где она!?
Последние звуки он рявкнул так, что испугался не сорвал ли горло. Гмыкнул, нет всё в порядке. Успокоившись тем самым за состояние  не маловажной части своего организма, продолжил, но уже чуть тише. Так, на всякий случай.
- Ты входила и перед моим сном прибирала здесь! Говори! Зачем взяла или худо тебе живётся под моим началом?!
Маня опустила голову, не зная что сказать в ответ. Натиск барина просто оглушил её лишив способности думать.
- Говори, язва! Холера тебя раздери!
Этот окрик вывел на конец-то горничную из оцепенения.
- Да не брала я барин, не брала! Христом Богом клянусь, не брала!
- Ты мне тут Бога не поминай! – как всякий добропорядочный посетитель христианской обители, по заведённой привычке перекрестился. – Совсем уважение и страх забыли! Всяк норовит моей тонкою душою воспользоваться. Если я поэт, так всё и выдрать вас не смогу!? Смогу, самолично смогу расправу учинить!
Отпихнув Маню, крикнул в коридор.
- Сенька! А ну сюда отродье!
Сенька словно молниеносно вырос подле дверей, явно был где-то рядом и зная барина ожидал подобной развязки.
- Тащи сюда лавку, да розг с десяток! Да поживее! Я вас собак научу уму да разуму…
В этот момент его злость не кипела, не клокотала в нём, она просто равномерно сочилась из каждой поры его не уклюжего и не опрятного тела. У Мани же от волнения и страха перед не справедливой расправой сошел на нет румянец с юных щёк. И вместо него пошли болезненно- красные пятна по шее
 Что бы скоротать время в ожидании Сеньки, Матвей Никифорович отошёл от двери и принялся созерцать кусочек необъятного мира, который в данное время ограничен рамой окна. На Маню он и не глядел, она же так и стояла потупив взор и не смея пошевелиться.  В это время из коридора раздался шум от детского быстрого бега и в комнату к барину вбежал его сын, восьми лет отроду, Пётр.
- Отец – начал он с прерывающимся от бега дыханьем – мне Сенька сказал, что ты маню пороть собираешься? За что же !? За чернильницу что ль?
Спрашивая, он смотрел на отца. В его детском лице выглядывающем, как будто из одуванчика, состоявшего из пушистых волос цвета спелой ржи, чётко выделялись глаза. Они горели искренним непониманием того действия, которое затеял его отец. Он перевёл взгляд на Маню, снова на отца и в глазах Петра прибавилось чувство страдания. Не состраданья, нет, что значит наше состраданье- мол держись человек, я тебе сочувствую, я как бы рядом и постараюсь помочь и… И всё. Конечно, в обыденной кипящей в круг нас жизни и это чувство редко, а человек им наделенный не знает, как его воспринять. Дар это или проклятье. Но во взгляде Петра был иной уровень приятия чужого горя, страданье. Страданье в его взгляде говорило о готовности взять полностью всю глубину боли другого человека. Взять её всю себе, на себя из любви к ближнему. Его детская душа не понимала на утренних или вечерних молениях всей сложности Божественного бытия, о котором говорил батюшка их прихода, не улавливал нужности определённых молитв и их словесного построения. Он просто очень чувствовал, когда другому существу было плохо. Пётр искренне хотел, что б всем в этом мире было солнечно и хорошо. Да, он не умел молиться, он просто говорил- Боже помоги всем! Ладно? После чего тепло улыбался и погружался в свой детский, яркий мир.
Этот взгляд уколол Матвея Никифоровича, где-то там под сердцем.
- Отец не ищи чернильницу, это я взял её! Вот она.
И он протянул её отцу. Только сейчас то заметил, что она у сына в руке. На ладошке, которую Пётр протягивал отцу вместе с чернильницей были свежие пятна чернил. Ещё одно пятно, почему-то напомнившее Матвею Никифоровичу раскрытую пасть бегемота, виденного однажды в цирке в Воронеже, было на светло- синих штанах сына.

- Вот она, не тронь Маню.
И он подвинулся закрывая её спиной.
- Я взял вчера, хотелось рисовать и именно пером. Извини отец, что не спросил. Больше такого не повторится. А то видишь из-за меня, как тут… 
Пётр сделал жест левой рукой, как бы указывая на всё вокруг.
Матвей Никифорович, любил своих сыновей, бывал с ними грозен и крут, но любил. Порою ему казалось, что он любит их больше самого себя. Но он отгонял такие мысли. От них ему почему-то становилось не уютно и страшно. Боялся Матвей Никифорович перейти за грань, когда любовь к другому растворяет твоё эго. Не хотел он этого.
- А как же тогда поэзия – думал он – как я буду писать, если позволю себе вот этак. Нет, так решительно нельзя с. А то потеряют уважение и всё.
Вот и сейчас увидев сына и его взгляд, он почувствовал себя глубоко не правым. Глаза сына, как бы прожигали броню из его злобы, растворяя её. Не в силах больше выдержать присутствия сына и его взгляда, сказал.
- Иди Манька отсюдова. Скажи Сеньки успокоился мол барин, нашёл чернильницу.
Маня уже не чаявшая такого освобождения и перемен судьбы, плавно, но не задерживаясь выскользнула в коридор и там выдохнув, скорым шагом спустилась на двор. Забрав чернильницу у сына, он поставил её на прежнее место посмотрел на неё, чуть- чуть поправил и не оборачиваясь, обратился к Петру.
- Ты тоже иди. Впредь ко мне заходить без ведома, не смей! Теперь выйди вон.
Петя развернулся и помчался в залитый ярким светом воздух улицы, где всё требовало жизни, играло красками, а высоко в бездонном небе дарил любовь Ра!
Матвей Никифорович постояв возле конторки, достал лист бумаги устроил его на ней, обмакнул перо в чернила и начал обкатывать новую жемчужину для русской поэзии.
Пером жар-птицы опалив!
В меня свой взор ты устремив,
Родив в моей душе стремленья!
Ты показала мне виденья,
Такой не виданной красы.


Выписав эти строки, Матвей Никифорович довольный собой отошёл от своего овеянного музой места, лёг на кровать и устало подумал.
- Тяжело бремя поэта… Ну ничего с моим дарованьем России на поэтической арене безмолвие и забвение не грозит.
Через пять минут он тихо и мирно спал.


13.02.20.