Подковки

У каждого человека свое представление о малой родине, то ли это край, где родился, то ли прожил большую часть своей жизни, а, может, место, где прошли лучшие годы жизни. Для меня малой родиной оказалась небольшая деревушка, куда привозили родители на каникулы. Я гостила у бабушки в доме, где росли мой папа и три его сестры. С этого дома ушёл на фронт дед, когда моему папе было чуть больше года. А о рождении своей третье дочери дед так и не узнал.

Казалось бы, свой двор в городе, где играла с подружками, я должна любить больше, но почему-то всю сознательную жизнь меня, как магнитом, тянет туда, где была так беззаботно счастлива. Старенький дом, двор с будкой и собакой, сарай с коровой, туалет в конце огорода, куст смородины в палисаднике, цветы на лугу, грибы в лесу, – всё это оказалось таким дорогим и таким далёким. И по этой малой родине я всей душой скучаю.

По хорошей дороге, заглядевшись на неузнаваемые места, мы легко проскочили мимо своей деревни. Племянник развернул машину и медленно, по-черепашьи, ехал по улице, где когда-то жила семья моего отца, а я гоняла на велосипеде по этой пыльной дороге.

Дом бабушки узнали не сразу. Я нашла крепенькую ветку и размашисто, срубая колючую крапиву и утаптывая заросшие высокие травы, медленно продвигалась с надеждой увидеть дом, куда привозили меня на каникулы родители. По лицу хлестали ветки деревьев, цепляли за волосы и одежду, мешали дойти до двери дома. Следом за мной увязались дочь и племянник, они громко о чём-то говорили, но я не слушала их, а ждала какого-то чуда. Три ступеньки из бревен – их делал мой отец – старые, уже рассохшиеся, но удержали меня. Дом был закрыт большим амбарным замком. Над дверью на проводке криво висел разбитый плафон. Мне было лет шесть, когда я держала новенький светильник, а папа тянул проводку на улицу и в сарай, где стояла корова. Рядом с разбитым плафоном на гвозде, под самой крышей, висели две подковки. Господи! Сколько же им лет? Теперь я точно знаю, что их выковал мой дед-кузнец. Это я с моей дочкой пару месяцев назад нашла все документы на дедушку на сайте «ОБД Мемориал». В одних мы прочитали, что он был кузнецом, а в других – что он не пропал без вести в 1943 под Прохоровкой, как говорилось в похоронке, а пал смертью храбрых в бою в конце декабря 1941, освобождая хутор Драный. Теперь мы знали, где он похоронен, и сейчас возьмем горсть земли с его родины, а завтра отвезем её с другими родственниками под Прохоровку, к братский могиле, где дедушка обрёл покой.

Почти 30 лет я не была здесь. Сначала умер папа, а со старшей его сестрой, которая потом переехала жить сюда, отношения не сложились, вот она и не отвечала на мои письма, и не сообщила о смерти бабушки. И теперь, спустя много лет, не могу себя простить, что не поддерживала отношений со своей роднёй, что не навещала свою бабушку. Поздно спохватилась. Стыдно, да только прощения мои уже никому не нужны.

Вот эта дверь, а не могу её открыть, да и нет здесь никого. А так захотелось крикнуть: «Это я, бабушка!» Сладко сосало в груди от того, что приехала на родину моего детства, и слёзы наворачивались сами собой.

Мне хотелось показать дочери, племяннику, как раньше жили их предки: без электропечи, телевизора, ванной комнаты. С дрожащим голосом, жестикулируя, как бы точно показывая, где что стояло, я перечисляла скромную мебель бабушки Дуси. В сенцах стояли два сундука, один выполнял функцию холодильника, а другой – шифоньера. В комнате всегда было чисто, просторно. Посередине стоял стол, меж окон, сверху, от старости всё в крапинку висело зеркало, а по-над стенами – две металлические кровати, на той, что рядом с окном и радио – спала я, другую – расстилали, когда приезжал папа. Брат Вовка, который тоже приезжал на каникулы к бабушке, любил спать на печке, – там была его территория. Бабушка отдыхала в комнатке, называемой кухней, с плитой, на которой всегда томился чай из трав, и русской печкой, в которой готовились самые вкусные, твердоватые, чуть сладковатые пышки, именно их запах я не могу забыть всю жизнь, и променяла бы, на что угодно, лишь бы вкусить тот аромат ещё разок. Незатейливый стол и пару лавок смастерил тоже мой папа. Часы-ходики висели высоко, и, чтобы дотянуться до них, мне приходилось становиться на качающуюся лавку и осторожно подтягивать тяжёлую цепочку с гирьками. Самым дорогим для бабушки были иконы, перед образами она молилась каждый день. Когда я повзрослела, она отдала мне несколько икон, но аккуратно завернув в тряпки, мы с мамой спрятали их в ящик дивана. В 80-х годах при двух коммунистах в семье иконы вывешивать было небезопасно. Это сейчас они стоят на видном месте, и никаким соседям до них дела нет.

Большой навесной замок не позволил нам зайти в дом. Не удалось и краешком глаза заглянуть хотя бы в маленькую щёлочку, в окно. Как замок, так и плотные цветные занавески, трава выше человеческого роста сторожили старый одинокий дом, никому уже ненужный. Среди таких красавцев-коттеджей он был словно изгоем. Не возможно было выйти на огород из-за непроходимых зарослей. Через дорогу от дома тоже был наш огород, но на нём кто-то уже хозяйничал, везде валялся строительный хлам. Ещё живы четыре яблоньки, они раскидали свои могучие ветки на соседний участок. Начало августа. Урожай уже собрали, а часть догнивала на земле. Несколько штук подняла и вдохнула аромат уже подгнивших антоновских яблок. Вдруг так отчетливо вспомнилось, как когда-то мы с папой приехали копать картошку, и застали бабушку вон под той второй яблоней. Я даже сейчас помню, как она оперлась на лопату, и стояла в больших кирзовых сапогах, в чёрной фуфайке, а лицо – такое доброе, улыбчивое. Прошла, мимо нас, шаркая сапожищами, улыбнувшись, тихо сказала: «Пошли снедать, картохи обождут».

– Какая скукотища в этой деревне! Что тебе здесь нравилось? Клуба нет, магазин – далеко, – не унималась с расспросами моя дочь.
Я объяснить не могла, что меня и моего двоюродного брата Вовку тянула сюда свобода, природа: пение птиц, цветы, река, лес, всё то, чего не было в городе. За нами не было строгого надзора: гуляй хоть до ночи! Хочешь – мой руки перед едой, не хочешь – не умывайся по утрам в ледяной воде. Гоняем с Вовкой на великах, куда хотим: на речку, хоть в колхозный сад, хоть в лес. А любимым занятием было мести дом и двор. С интересом кормила кур. А вот мух выгонять с хаты мне не нравилось, и корову очень боялась.

Я перечисляла, как любила слушать прекрасное пение птиц по утрам, наблюдать за ласточками, из гнезда которых прямо под крышей дома кричали желторотики. А вечерами заслушивалась сверчками. Бывало, напрыгаешься с подружками по сеновалу, да и вздремнёшь на колкой соломе, от чего тело потом долго ныло. А есть всегда хотелось! Так, выпьешь кружку молока, а ломоть хлеба обязательно нужно было макнуть в ведро с водой, а потом обмакнуть его в сахар. Просто объедение! – Дочь по-доброму смеялась, над моими воспоминаниями. – А милая бабушка никогда не ругала нас. Я даже не помню её громкого голоса, а улыбку помню, ещё помню сухие, жилистые руки, искривлённые шишками на суставах. Помню, как она доедала со стола все хлебные крохотки, и, хоть кашу ест, хоть борщ, а кусочком хлеба последнюю каплю соберёт с тарелки. Наголодовалась! Сестры её на Украине жили все в достатке, при хозяйственных мужьях, хоть раненые, да пришли с войны. А наша баба хлебнула вдовей жизни с четырьмя детьми. А, может, те подковки, оставленные дедом, провисевшие столько лет на ржавом гвозде под самой крышей и не принесли счастья в дом, да всё-таки уберегли от смерти родных во время войны. Как знать?
Я приехала на встречу с давней мечтой – побывать на родине своего отца. Сколько же лет я хотела вернуться сюда и вспомнить детство! Это непередаваемое чувство. Его можно пережить только однажды.