Письма римскому другу

Вот и прожили мы больше половины.
Как сказал мне старый раб перед таверной:
«Мы, оглядываясь, видим лишь руины».
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.


***


Забудьте о Риме. Рим – средство, декорация. Ибо, как подметил Элиот, «когда поэт пишет о себе, он пишет и о своём времени».

Исследователи творчества Бродского уже всё проанализировали и разложили по полочкам.

Александр Землинский:

«Письма римскому другу» – время Марка Валерия Марциала, середина первого века. Марциал – известный автор многочисленных эпиграмм древнего Рима, друг Плиния Младшего и Ювенала. Он великолепно знал жизнь римской знати, её особенности, и едко высмеивал её в своих книгах. Истинный житель столицы Империи, он покинул её, став добровольным изгнанником в провинции. Также, как и герой «писем» у Иосифа Бродского».

«Совпадения» неслучайны и очевидны. Бродский пишет «Письма…» весной 1972 года, сидя на чемоданах перед вынужденной эмиграцией. И ощущая себя осколком некогда цельного культурного сообщества, от юного лицеиста Пушкина до ровесников-шестидесятников. Но так случилось, что он покидает руины тоталитаризма ради руин умеренного упадка. Что благодатно ощущает, ещё не ступив ногой на Запад. Меньшее из зол, да.

Он обращается в письмах к Постуму. Здесь всё – «пост». Пост-история. Пост-культура. Да и сам Бродский – пост-дитя Серебряного века.

Всё то, что Шпенглер филологически кропотливо выводил в труде «Закат Европы», Бродский изящно уместил в 9 поэтически связанных миниатюр писем.

Такова сила подлинной поэзии. Проза часами наводит макияж, дабы предстать в наилучшем виде, а эта красавица, на мгновение появившись и едва заметно обнажив плечико, стяжает всю любовь…


***


Но «Письма…» для меня поглубже, чем сформулированные чуть выше вещи. Это ещё и приговор всякой имперскости – не менее убедительный, чем библейская притча о Вавилоне. Слишком короток век. И слишком изменчив и непрочен человеческий «материал». И то, что агония имперских форм с различными доминирующими доктринами (идеология, экономика, религия) длится столетиями, ничего не меняет. Напротив, делает её ещё более выпуклой и безжалостной.

Человеку для счастья насущно совсем немногое. Как пример из Бродского, лачуга на брегу моря, кусок хлеба, тёплое солнце и друг, которому возможно написать и поделиться. Но грехопадение в том, что неделю-другую спустя после такой жизни человек начинает искренне считать, что он «несчастен» и «прозябает». И тогда, на горизонте возникает новый диктатор с имперской идеей en masse.

Бродский осознавал, конечно, что человечество находится во младенческом состоянии. Уточню: дошкольник, научившийся писать с ошибками и читать по слогам, но мнящий себя зрелым взрослым. Как осознавал и пропасть световых лет на пути к исцелению.

Но разве то, что ты прочувствовал это и смог передать, не награда для художника? И не один из признаков подлинного бессмертия?

Фото, к слову, одно из любимейших. 1972 год. Ощущение заката Империи. Града с великой историей и ничего не значащим настоящим, в котором – что Марк Аврелий, что Венера Милосская – античные статуи чудаковатых скульпторов былых времён.

И ощущение места, где для жизни есть всё. Нет только самой жизни…


***


ПИСЬМА РИМСКОМУ ДРУГУ

Нынче ветрено и волны с перехлёстом.
Скоро осень, всё изменится в округе.
Смена красок этих трогательней, Постум,
чем наряда перемена у подруги.

Дева тешит до известного предела —
дальше локтя не пойдёшь или колена.
Сколь же радостней прекрасное вне тела:
ни объятья невозможны, ни измена!

___

Посылаю тебе, Постум, эти книги.
Что в столице? Мягко стелют? Спать не жёстко?
Как там Цезарь? Чем он занят? Всё интриги?
Всё интриги, вероятно, да обжорство.

Я сижу в своём саду, горит светильник.
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных —
лишь согласное гуденье насекомых.

___

Здесь лежит купец из Азии. Толковым
был купцом он — деловит, но незаметен.
Умер быстро — лихорадка. По торговым
он делам сюда приплыл, а не за этим.

Рядом с ним — легионер, под грубым кварцем.
Он в сражениях империю прославил.
Сколько раз могли убить! а умер старцем.
Даже здесь не существует, Постум, правил.

___

Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
но с куриными мозгами хватишь горя.
Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.

И от Цезаря далёко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники — ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.

___

Этот ливень переждать с тобой, гетера,
я согласен, но давай-ка без торговли:
брать сестерций с покрывающего тела —
всё равно что дранку требовать от кровли.

Протекаю, говоришь? Но где же лужа?
Чтобы лужу оставлял я — не бывало.
Вот найдёшь себе какого-нибудь мужа,
он и будет протекать на покрывало.

___

Вот и прожили мы больше половины.
Как сказал мне старый раб перед таверной:
«Мы, оглядываясь, видим лишь руины».
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.

Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
Разыщу большой кувшин, воды налью им…
Как там в Ливии, мой Постум, — или где там?
Неужели до сих пор ещё воюем?

___

Помнишь, Постум, у наместника сестрица?
Худощавая, но с полными ногами.
Ты с ней спал ещё… Недавно стала жрица.
Жрица, Постум, и общается с богами.

Приезжай, попьём вина, закусим хлебом.
Или сливами. Расскажешь мне известья.
Постелю тебе в саду под чистым небом
и скажу, как называются созвездья.

___

Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,
долг свой давний вычитанию заплатит.
Забери из-под подушки сбереженья,
там немного, но на похороны хватит.

Поезжай на вороной своей кобыле
в дом гетер под городскую нашу стену.
Дай им цену, за которую любили,
чтоб за ту же и оплакивали цену.

___

Зелень лавра, доходящая до дрожи.
Дверь распахнутая, пыльное оконце,
стул покинутый, оставленное ложе.
Ткань, впитавшая полуденное солнце.

Понт шумит за чёрной изгородью пиний.
Чьё-то судно с ветром борется у мыса.
На рассохшейся скамейке — Старший Плиний.
Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.

(1972)


PS: Как же ты его любишь! – написала мне на днях литсобрат Лена Янушевская. И спорить не стала. Быть может, и зря :)