Отражение

     На исходе сороковин по усопшему она снова её увидела. Тощая, будто высохшая фигура женщины в чёрном платке, с неестественно бледным и измождённым лицом… На этот раз она стояла в углу между дверью и престарелым сервантом, устаревшим задолго до того, как Лидия впервые ступила через порог этой квартиры. Стояла, как всегда, молча, и не мигая, смотрела прямо на Лидию бесконечно уставшим взглядом, в котором с застывшей, безысходно-мученической глубиной, неявно угадывалась мольба об избавлении. В то же самое время, весь её отрешённый вид свидетельствовал о том, что надежда эта ещё более призрачна, чем она сама. Чем дольше Лидия смотрела на неё, тем явственней в глазах женщины читалось: не присутствовать, не чувствовать, не быть. Ни здесь, ни где-нибудь ещё. Ни сейчас, ни потом… Никогда. Посыл этот был настолько чётко осознаваем, что его можно было принять за собственные мысли Лидии. Одета женщина всегда была как-то неопределённо. Неизменным оставался только черный платок и бесформенные юбки. Такие длинные, что её ног Лидия ни разу не видела. Сейчас, например, поверх невнятной юбки, мешком на костлявых плечах висела мышиного цвета кофта, которая, время от времени то резко, то волнообразно колебалась. Лидия давно уже поняла, что сквозняк здесь не причём. Так являвшаяся к ней с самого детства призрачная женщина дышала. Только очень редко, медленно и тяжело. Поэтому создавалось впечатление, что она регулярно вздыхает.
     Первый раз призрак вздыхающей женщины маленькая Лида увидела, когда ей не было ещё и шести лет. В ту ночь матери дважды вызывали «скорую». Во второй раз, уже под утро, немолодая, хмурая фельдшерица, измерив матери давление, устало бросила растерянному отцу: «Нужно в больницу, собирайте её». Они привыкли, что мама часто и подолгу болела. Да и «скорую» приходилось вызывать по нескольку раз в месяц. Но в ту позднеосеннюю, беспокойную ночь как-то особенно безучастно выглядело лицо мамы, и уж очень холодно и обречённо прозвучала фраза хорошо им знакомой тёть Насти, поселкового фельдшера. Разбуженная трёхлетняя Танюшка, громогласно рыдая, вцепилась в носилки, которые несли отец и водитель скорой помощи.
- Уберите ребёнка! - закричала тётя Настя неизвестно кому. Лида стояла точно в ступоре, недвижимая, открыв рот.
- Лидка! - заорал отец, дико вращая глазами, - Уведи малую, живо!
Лида обхватила, зашедшуюся в истерике сестрёнку и, уходя с ней в комнату, услышала, как тёть Настя громко выговаривала отцу:
 - Чёрт знает, что такое! Он (кивнула она на водителя) вообще не имеет права машину оставлять, - она как-то странно дёрнула шеей и уже тише добавила, - Возишься тут с вами, две бригады на весь район, двадцать-тридцать вызовов за смену, а вам, как об стенку горох! Я ей (ещё один кивок, теперь уже на носилки, где хрипло дышала мать, накрытая своим же пальто), ещё месяца три назад говорила, чтоб в город ехала, да ложилась на обследование… Больше Лида ничего не слышала, так как, пропустив носилки, фельдшер тётя Настя плотно закрыла за собой дверь. Вот тогда, лёжа на своей кровати, и обнимая всхлипывающую, но постепенно затихающую сестрёнку, она и увидела эту женщину первый раз. Она стояла в простенке между шкафом и Танюшкиной кроваткой, обхватив худыми руками себя за плечи, точно ей было холодно, и, не мигая, смотрела на Лиду. Чахлая грудь женщины редко, с усилием вздымалась и с каким-то сиплым звуком медленно опадала. Казалось, что женщина о чём-то горестно вздыхает. Лида хорошо помнит, что не успела тогда даже испугаться, как следует, так как подумала, что это кто-то из сердобольных и любопытных соседок зашёл узнать, что у них тут за канитель такая посреди ночи. А может сам отец попросил кого-то присмотреть за девчонками, пока он везёт жену в больницу; народ в посёлке встаёт рано. Пока до сознания маленькой Лиды дошло, что вздыхающая женщина не похожа ни на кого из соседей или хотя бы знакомых, к тому же и ног женщины, под длинной тёмной юбкой, как она ни старалась, разглядеть ей так и не удалось, на веранде послышались шаги отца, его сухой кашель и призрачная женщина, глянув напоследок с осуждающим сожалением на перепуганное и вытянувшееся лицо девочки, надвинув на глаза чёрный платок, просто исчезла.
     Очень быстро Лида забыла про этот случай, тем более что призрак надолго исчез, да и события развивалась таким образом, что только успевай поворачиваться. Из больницы мать так и не вернулась. Истаяла, как свечка от стремительно развившейся у неё ишемической болезни сердца в несколько дней. Лида этому почти не удивилась. Неосознаваемо она почувствовала, что мама не вернётся ещё в ту страшную ночь, когда она хрипела на носилках, впопыхах накрытая своим пальто. Лида подозревала, что и младшая сестра каким-то необъяснимым образом почувствовала то же самое, когда рвалась к матери, и, захлёбываясь слезами, отчаянно цеплялась за носилки. Они уже тогда детским, чистым сердцем почуяли беду. Именно в тот предрассветно-жуткий час сёстры и оплакали мать. А не когда, держась за руки, они стояли возле свежевырытой могилы вместе со своим отцом и остальными людьми, безучастно наблюдая на опускающийся в яму гроб с телом матери.

     Отец женился довольно быстро. Многие в их посёлке считали, что сделал он это слишком поспешно. На грани неприличия. В том смысле, что толком год ещё не прошёл. То есть расписались они с Тамарой, конечно, через год, как и положено, но переехала-то она к нему гораздо раньше. Хотя с другой стороны, как не сделай, люди всегда найдут, что сказать. Тамару отец привёз к ним из города, да не одну, а с пятилетней дочкой, и Лида не раз слышала, как кое-кто из знакомых, и даже некоторые родственники говорили о том, что отец с Тамарой знакомы не первый год, и давным-давно снюхались. Лида, слыша это выражение, каждый раз старалась понять, как это? Шли по следу, подобно животным, пока не «снюхали» друг друга? Так в жизни Лиды и Танюшки появилась мачеха. И ещё одна дополнительная сестра Ира. Но Лида всё равно осталась старшей. А Танька младшей. А городская Ира находилась посередине. Лида уже ходила в первый класс. Отец велел своим дочерям подружиться с Ирой. И при этом строго глядел именно на Лиду, как на старшую. Хотя Танюшка стояла тут же и со скучающим видом ковырялась в веснушчатом носу. Большого желания дружить со стихийно образовавшейся сестрой не было. Они уже пробовали. Городская выскочка Ирка была плаксой и ябедой. Чуть что бежала жаловаться своей маме. Причём по любому, самому незначительному поводу. Даже младшая Танька в таких случаях озадаченно смотрела ей вслед, размышляя, сильно ли влетит от отца на этот раз или обойдётся парочкой шлепков и очередной шумно-показной нотацией. Поэтому дружили только в пределах родительской видимости и досягаемости. Всё изменилось, когда родился братик Коля. Девочки устанавливали очерёдность на право держать живой свёрток на руках, укачивать брата или катить его в коляске. Споры и разногласия не прекратились, но они приняли, так сказать, качественно новую,  конструктивную направленность.
     Многие соседи и даже учителя смотрели на Лиду и жалостно кивали головой, сочувствуя её полусиротскому положению и незавидной участи старшей падчерицы. Да, ей много приходилось делать в свои неполные семь, девять, одиннадцать лет, но она считала это вполне закономерным. А кто же ещё? Ведь она старшая. Лида нянчилась с сёстрами и братом, помогала с уроками. В огороде управлялась гораздо лучше так и не привыкшей к сельской жизни Тамары. После рождения Коли, мачеха стала часто болеть, поэтому Лида с десяти лет уже и готовила на всю семью. Как-то отец, вернувшись поздним вечером из города, куда ездил, чтобы навестить жену в больнице, ковыряя вилкой макароны, невесело усмехнувшись, произнёс, глядя на старшую дочь:
- Эх, доча, сейчас бы борща горяченького! Девятилетняя Лида серьёзно посмотрела на него и ничего не ответила. На следующий день, вернувшись от соседки с исписанным детской рукой листком, сварила кастрюлю борща. Да какого! Душисто-алого, наваристого, с виртуозно исполненной зажарочкой с добавлением перетёртых в ступе шкварок с чесноком. Отец ел и нахваливал, хитро щурясь карим глазом. А потом, выпрямился, провёл ладонью по усам, и, махнув головой в направлении Лиды, сказал Тане и Ире:
- О как! Пример, говорю, берите с Лидки-то! Молодец, девка… не борщ, а песня! От немногословного и сдержанного отца это было куда больше, чем похвала. Лида густо покраснела от удовольствия и смущения. В доме всегда было чисто прибрано, - отец беспорядка не терпел. Как-то так само собой пошло, что за это тоже отвечала Лида. При всём при этом, она не то, что не считала себя какой-то несчастной или обделённой, ей даже не приходило в голову задумываться об этом. На это не было времени и в этом не было смысла. Каким-то внутренним чутьём Лида знала, что это ничего бы не изменило. Это давно и незаметно вошло в её сознание, вплелось в его суть, неуклонно и повсеместно распространяясь на все стороны жизни, став незаменимой частью её личности, её самостью.
     Мачеха Тамара была хорошая, но словно отстранённая. Как будто проживала не свою, а какую-то чужую жизнь. Было впечатление, что она всё время чего-то ожидает и к чему-то прислушивается. Лиде всегда казалось, что она не живёт, а репетирует свою будущую прекрасную жизнь. Которая обязательно начнётся… Когда-нибудь.
     В пять лет у братика Коли случилось крупозное воспаление лёгких. Их с Тамарой забрали в больницу. В ту же ночь явилась вздыхающая женщина. И Лида её визиту почти не удивилась. Она только испугалась, что Коля умрёт. И потому громко заплакала. Хотя с той ночи, когда увезли в больницу маму, такого с ней больше ни разу не случалось. Лида встала на колени, как делала баба Валя перед иконой святителя Николая, закрыла глаза, чтобы не видеть костлявых, длинных рук призрачной женщины с раздувшимися на них синими венами, которые её особенно страшили и, всхлипывая, попросила не забирать Николеньку. Так её и застали проснувшиеся сёстры. Лида в длинной белой сорочке, крепко зажмурившись и сложив ладони у подбородка, стояла на коленях напротив зеркальной дверцы шкафа и кого-то горячо о чём-то просила, попеременно, то одной, то другой рукой оттирая набегающие слёзы.
     Неизвестно помогла ли Лидина молитва, или плачущую девочку пожалела вздыхающая женщина, а может, таково было общее стечение обстоятельств, но Коля не только не умер, но и довольно быстро пошёл на поправку. И вскоре его выписали. А вот Тамару нет. Что-то было не так с её анализами. И, кроме того, несмотря на лечение, ей становилось всё хуже. В конце концов, Тамару с диагнозом «атипичная пневмония» перевели из пульмонологии в отделение интенсивной терапии. Где она через две недели и умерла.
     Хоронили Тамару в городе. Это была не только её последняя, но и единственная просьба. Даже не просьба, а непременное и безоговорочное условие. Лиде настолько было жаль отца, что она боялась на него смотреть. На следующий день в квартире родителей Тамары, Ира подошла к Лиде с Танюшкой:
- Мы с Колей будем жить здесь с бабушкой и дедушкой, потому что мы больше не сёстры, и Коля брат только мне, а вам нет. Лида серьёзно посмотрела на неё и спросила:
- А разве так бывает? И тогда Ирка сердито нахмурилась, и, опустив голову, чтоб не видно было часто моргающих глаз, энергично закивала, дескать, бывает. Флегматичная Танька переводила взгляд с одной на другую, ничего не понимая, но чувствуя, что должно произойти или уже происходит что-то несправедливое и плохое. Видя лицо старшей сестры, Таньке захотелось изо всей силы чем-нибудь стукнуть Ирку. Но она передумала, не без основания полагая, что трагические обстоятельства, чужая квартира, родственники мачехи, и в целом создавшаяся явно не в их пользу обстановка, последствия в виде тяжёлой отцовской руки вызовут незамедлительно. Округлив глаза, Лида смотрела куда-то поверх головы Ирки. Проследив за её взглядом, Таня упёрлась глазами в трюмо. Ирка нервно обернулась, не понимая, куда смотрит Лида, взяла за руку Колю и, не увидев ничего, кроме старого бабулиного зеркала, пожав плечами, вышла из комнаты. Танюшка негромко окликнула сестру. Но Лида даже не повернула голову. Она стояла напротив центрального зеркала, где отражалась она сама и развернувшаяся к ней плотная фигурка её младшей сестрёнки. Но смотрела она не туда. Остановившимся взглядом, в котором смешались тревога, отчаяние и притупляющий волю и чувства, парализующий даже элементарные инстинкты страх, Лида смотрела на левую и правую зеркальные боковинки трюмо, где вздыхая, и неотрывно глядя прямо на Лиду в чёрном платке и длинной, неразборчивой юбке парила, по-разному отражаясь только в двух зеркальных створках призрачная женщина.

     После смерти Тамары отец запил. Тяжело, безудержно, обречённо. Так, что баба Валя, вынуждена была, оставить свой дом на попечении младшего брата отца и переехать к ним.
     Заканчивая восьмой класс, Лида и не думала оставлять школу. Она мечтала, что получив после десятого аттестат, пойдёт в педагогический. С восьми лет хотела быть учителем начальных классов. Баба Валя, услышав об этом, замахала руками:
- Что ты, миленькая?! Какой девятый, как вас тянуть-то? У меня пенсия - три копейки, у отца, сама видишь, то есть заработок, то нет, - вздохнула она, - Тот ещё работник… Если Лида и расстроилась, то только из-за того, что она такая эгоистка. И что ей самой не приходило в голову, как тяжело её отцу и бабушке тащить их с сестрёнкой на своих плечах.
     На школьное отделение педучилища, Лида не прошла по конкурсу. Её вступительных баллов хватило только на дошкольное. Это было не совсем то, о чём мечтала Лида, вернее даже сказать совсем не то, но поколебавшись немного и поразмыслив, она решила оставить всё, как есть и получить, раз уж так случилось, квалификацию воспитателя детей дошкольного возраста. А что, профессия, как профессия, в конце концов, ничуть не хуже других. За 36 месяцев учёбы, призрачная женщина не появлялась ни разу. Лиде даже иногда казалось, что все эти околозеркальные видения - плод её богатого воображения, спровоцированного непростой семейной обстановкой, детскими травмами  и особой душевной организацией чувствительного ребёнка.
     По окончании учёбы, Лида устроилась воспитательницей в первом же детском саду, в котором ей предложили место. Жила она теперь на квартире: снимала комнату вместе с девушкой, с которой училась. Призрак женщины в чёрном платке она снова увидела в свой двадцатый день рождения. На следующее утро она узнала о смерти отца. С кладбища шли пешком. Народу было совсем немного: кое-кто из соседей, несколько мужиков из отцовской бригады, да парочка местных алкашей, приятелей отца. Семнадцатилетняя Таня поравнялась с сестрой:
- А Коля так и не приехал…Отец так ждал его, до самого конца, на каждый стук вскакивал, забудется горячечным сном и всё зовёт: Коля…Коля…- она быстро взглянула на сестру, - Мне тоже хотелось бы увидеть его перед отъездом,… - Лида ничего не ответила, шла, о чём-то сосредоточенно размышляя, - Я ведь, Лид, уезжаю скоро, мне на предприятии направление в сельхозакадемию дают… Вот бабушка только… очень сдала... Не ходит почти, да и видит плохо… Лида кивнула:
- Не переживай, Танюша, я присмотрю… Надо будет, значит снова вернусь сюда, здесь тоже люди живут, - она улыбнулась и обняла сестру, - Как я рада, Тань! Значит будешь дипломированным специалистом с высшим образованием… А на Колю не обижайся, мальчишке всего четырнадцать, да и бог знает чего он только не слышал об отце за все эти годы…

     Когда в группу заглянул Геннадий, Лидия густо покраснела. Она терпеть не могла этой физиологической особенности своего организма, сохранившейся с раннего детства. Лидия была уверена, что мужчина заметил это, и знала, что её стремление хоть как-то с этим совладать приведут к прямо противоположному результату. Но ничего не могла с собой поделать. Чем сильнее она волновалась, тем сильнее расстраивалась, чем больше расстраивалась, тем больше краснела. Такая вот несложная взаимосвязь. В результате она стояла посреди игровой комнаты пунцовая, растерянная и оглушённая. Всё дело было в том, что Геннадий начал проявлять к Лидии определённый интерес чуть ли не с первых дней знакомства. И это стало для неё полной неожиданностью. У неё в таких делах совсем не было опыта. Тем более что в город она вернулась совсем недавно, после смерти бабушки. А до этого, вместе с ослепшей бабой Валей, три года жила в своём посёлке. Да там бы и осталась, если бы их разновозрастную дошкольную группу, в которой она работала на полторы ставки, не расформировали, посчитав убыточной и нерентабельной. После продажи родительского дома, капитального пятистенка с хозяйственными постройками, которую организовал её дядька Иван, младший брат отца, Лидиной части едва хватило на комнату в семейном общежитии с общей кухней и прочими вытекающими и выползающими радостями. Но Лидия была рада своему жилью, как нечаянному и чудесному подарку. Только закрыв изнутри на два оборота дверь своей девятиметровой комнаты, она поняла, как устала. Весь последний год, бабушка уже не вставала. По вечерам Лидия мыла полы в сельмаге. Но денег всё равно не хватало. К тому же, были проблемы, которые угнетали и придавливали гораздо сильнее материальных. Это, например, безобразная ссора её родных брата и сестры за бабушкино наследство, которая началась, чуть ли не в день её смерти, и окончившаяся бессрочным разрывом всех отношений по типу холодной войны. После нескольких безуспешных попыток как-то договориться и их примирить, Лидии оставалось с тоскливой мукой безмолвно наблюдать, как самые близкие ей люди поливают друг друга такой грязью и осыпают такими оскорблениями, что самым большим желанием было оглохнуть и ослепнуть. Эти дрязги затронули и других родственников. Лида тоже стала для Татьяны и Коли врагом, как только кто-то предложил выделить ей большую долю, из-за того, что именно она ухаживала за бабушкой. Услышав такое предложение, Лидия в ужасе замотала головой. У Тани - двое детей, Коля пришёл с армии и собирается жениться, им нужнее. Однако, несмотря на это, и на то, что в конечном итоге, деньги от продажи дома, по настоянию дядьки Ивана и приглашённого юриста, были разделены на три равных части, отношения между сёстрами и братом были испорчены. Татьяна и Николай посчитали себя несправедливо и жестоко обманутыми шайкой сельских мошенников, возглавляемой двуличной старшей сестрой.
     Лидия сделала ремонт в своей комнате, вычистила и привела в порядок кухню и другие места общего пользования, и когда вечером пила чай у себя в комнате перед стареньким телевизором, время от времени любуясь на свежие, весёленькие обои, то чувствовала себя вполне счастливой. На работу, правда, приходилось ездить в самый конец города, зато садик был ведомственный, а значит снабжение лучше и зарплаты выше.
     Геннадий был отцом Павлика, мальчика из её группы. Познакомились они недавно, около двух месяцев назад, и Лидия очень скоро почувствовала, что его интерес к ней распространяется гораздо шире стандартного взаимодействия: родитель-воспитатель. Вернее, интерес этот лежит в несколько иной плоскости. Раньше Павлика водила и забирала его бабушка. Лидии она симпатизировала, к тому же была доброжелательна и словоохотлива, и через весьма непродолжительное время у женщин сложился дружественный и благоприятный тандем. Бабушка Павлика, Анна Фёдоровна рассказывала, что живёт она с сыном и внуком в большой «профессорской» квартире в центре города, что её покойный муж более десяти лет заведовал в университете кафедрой молекулярной физики. Что единственный сын Геннадий вполне мог бы продолжить династию, так как точные науки с малолетства давались ему легко и свободно, так же, как отцу. Но вот оказия, не захотел, погнался куда-то на север «за длинным рублём», привёз оттуда «эту лахудру и распустёху», которая единственное, что умела, это требовать денег, носить юбки до пупа, да красить ногти. А после рождения Павлуши, и вовсе пустилась во все тяжкие и вытворяла такое, что от соседей было стыдно. Анна Фёдоровна закатывала глаза и в недоумении качала головой, как бы не находя слов для того, чтобы хоть как-то понять или же объяснить поведение невестки. Словом, жена Геннадия, оставив ребёнка на попечении свекрови и мужа, вернулась туда, откуда Гена её привёз три года назад. На наивный вопрос Лидии, как же можно было оставить сына, Анна Фёдоровна привычно вздыхала и разводила руками, сие, дескать, нам, добропорядочным жёнам и матерям ни в малейшей степени неведомо. Хотя здесь, возможно, следует пояснить, что жена Геннадия, поступила таким вот социально неодобряемым образом не вполне, так сказать, по своей воле. Нужное решение она приняла под весьма существенным и аргументированным давлением бывшего любящего мужа и всё той же профессорской вдовы, бывшей же свекрови. На комбинате, где работал Геннадий, тоже не всё обстояло благополучно, сына, по словам Анны Фёдоровны, нещадно эксплуатировали все кому не лень, работал в отделе он один, а повышение и прочие разнообразные привилегии доставались, как водится, разного рода прихлебателям, лодырям и бездарям.
     Так что Лидия была достаточно хорошо проинформирована о состоянии дел в семье Анны Фёдоровны, хотя Геннадия за полгода работы в садике ни разу не видела. Но зимой бабушку, Анну Фёдоровну, положили на операцию, и Павлика стал водить его отец. Так они и познакомились. Если Геннадий задерживался, Лидия ждала его вместе с Павликом в группе, а если была хорошая погода, то не спеша шла с мальчиком к их дому. Затем появлялся Геннадий, и они вместе какое-то время гуляли, или провожали её до остановки, или уговаривали зайти ненадолго и выпить чаю. И как-то всё так быстро закружилось у них, и, главное, незаметно, что Лидия поняла, что Геннадий за ней ухаживает, только когда он пригласил её в кино. Лидию такое приглашение застало врасплох. Она совершенно не была к нему готова и искренне верила, что всего лишь помогает хорошим людям. Ведь мужчине трудно одному с ребенком. А Геннадий так вообще был мало приспособлен к этому. А Лидии было в охотку и радость, пока заваривался чай, на который её пригласили, сварить супчик, чтобы они не питались всухомятку, окинуть намётанным глазом, ловко собрать и закинуть вещи в стиральную машину, приготовить Павлику, а заодно и Геннадию чистую одежду на завтра. Ну и кое-что ещё по мелочи. Это было не сложно, это было понятно, логично и естественно. В отличие от приглашения в кино, на которое Лидия не знала, как реагировать. Наверное, поэтому, вспыхнув, задала нелепый вопрос, - А как же Павлик? На что Геннадий, улыбнувшись, ответил, что беспокоиться не о чем, так как Анну Фёдоровну вчера уже выписали. И хоть она ещё не совсем окрепла, но ради такого дела с удовольствием останется с внуком, из чего Лидия заключила, что мать Геннадия в курсе происходящих в жизни сына событий, как впрочем, и всегда. После сеанса Геннадий проводил Лидию до её дома и сообщил, что имеет в отношении неё самые, что ни на есть, серьёзные намерения. После чего поцеловал её в пылающую багряным румянцем щёку, развернулся и, скрипя ботинками по свежевыпавшему, девственно-чистому снегу быстро удалился, оставив Лидию в полной растерянности и замешательстве. Ту ночь она не спала ни одной минуты: переворачивала на другую сторону подушку и утыкалась в неё раскалённым лицом, вставала и пила холодную воду, молилась и ходила по кругу в тёмной комнате, и чего-чего только не передумала. Вконец измучив и основательно вымотав себя догадками, опасениями, раздумьями, под утро закрыла глаза и в зыбкой, неверной дремоте померещилось Лидии, что она уже встала, идёт к умывальнику, и в треснувшем зеркале с чёрными лепестками, видит не себя, а измождённое, уродливое лицо вздыхающей женщины-призрака. Лидии страшно до такой степени, что она не может не только пошевелиться, но даже закричать. Она в абсолютной тишине, как выброшенная на сухой берег рыба, открывает рот, не издавая при этом ни звука. Лидия первый раз видит её так отчётливо и близко. Глаза женщины кажутся огромными и абсолютно чёрными. Они полностью лишены зрачков. Чёрный платок съехал с головы, обнажая седые, неряшливые пряди. Женщина машет головой и указывает длинным костлявым пальцем на что-то, что находится у Лидии за спиной. На смену страху приходит чудовищной силы ужас. Она чувствует, будто кто-то с неистовой и чудовищной силой вонзается в её позвоночник огромным ледяным буром. Больше всего она боится увидеть, что находится у неё за спиной. Кошмар не проходит, он накатывает волна за волной. Лидия выбегает из комнаты, и, наконец, обретает способность кричать. Она открывает глаза и в ту же секунду звонит будильник, резкий сигнал которого едва различим Лидией, сидящей на кровати с белым от ужаса лицом и оглушённой собственным криком.

     Телефон зазвонил резко, с надрывом, и как будто громче обычного. Словно заранее готовился, предвкушая удовольствие, как женщина, сидящая у окна, вздрогнет всем телом, выронив шитьё, и с тревогой в глазах посмотрит на дверь, за которой находились её муж и пасынок. Заодно с этим, настырные, проникающие в самую душу и злобно вибрирующие в барабанных перепонках звуки, явственно предупреждали, что ничего хорошего или хотя бы нейтрального ждать от этого звонка не следует. Бережно, с опаской удерживая трубку у уха, будто от малейшего неосторожного движения она могла рассыпаться, Лидия, в основном, слушала, и только иногда односложно и негромко отвечала, низко опустив голову, точно виноватая. Из комнаты Павлика вышел Геннадий, и даже не оборачиваясь, Лидия поняла по одному только его тяжёлому дыханию, что муж находится в крайней степени негодования. Даже атмосфера в радиусе от него постепенно изменилась, стала ощутимо разряжённой и взрывоопасной.
- Кто звонил? - тихим, от сдерживаемой ярости голосом спросил он.
- Куратор…из техникума…- повернувшись к мужу, ответила Лидия, - Павлик снова несколько дней на занятиях не был.… В общем, если ситуация не изменится, ему грозит исключение. Геннадий, мелко и часто кивая головой, как человек ничего другого и не ожидавший, отрешённо смотрел в окно.
- Понятно… Где же эта скотина опять таскался, хотел бы я знать… Лидия пожала плечами и устало произнесла:
- Зачем? Какой в этом смысл? Её муж, как будто только этого и ждал, развернулся всем корпусом к ней и сдавленным голосом, борясь с клокочущим и желающим прорваться наружу гневом, резко проговорил:
- Какой в этом смысл? А я тебе скажу какой… Такой, что может быть, знай я куда он направляется, прикрывшись несуществующей экскурсией, мой сын сейчас не валялся бы, как вонючий кусок дерьма у себя в комнате, обдолбанный какой-то дрянью в мясо… Этот подонок меня даже не узнал! Промычал что-то невразумительное, назвал Максом и тут же вырубился. Лидия ничего не ответила, так как знала по опыту, что будет только хуже. Кроме того, пора было выключать духовку и садиться ужинать. Однако Геннадий вовсе не считал разговор законченным и направился за женой на кухню.
- Чего ты молчишь опять? Ты же у нас педагог, ты занималась его воспитанием, пока я зарабатывал для вас деньги…Что, нечего сказать? Я хочу понять как у меня, нормального мужика, работящего, трезвого, даже некурящего, то есть, физически и психически здорового могли появиться два таких недоразумения! Один, желающий исключительно шляться целыми сутками с такими же обормотами, травить себя, чем попало, и в перерывах между этими милыми занятиями валяться у себя в комнате в самом непотребном виде, врубив на полную громкость музыку, набираясь, видимо, сил для следующей вылазки.
 Геннадий прислушался к какому-то неясному шуму в комнате Павлика, затем продолжил:
- А второй, - при этих словах Лидия напряжённо выпрямилась и застыла у плиты, - Младшенький наш, так это вообще - нонсенс! Тридцать три несчастья… То, как говорится, спину ломит, то хвост отваливается…Он ещё не родился, а уже общим счётом четыре месяца на сохранении ты пролежала, причём два последних - в условиях строжайшего постельного режима, - Геннадий произносил это упавшим, монотонным голосом, как давно заученный и многократно проговариваемый текст, - И пошло-поехало: стафилококк, рахит, инфекции всех видов и мастей, бесконечная ангина, непроходящая простуда и прочее. Полное собрание медицинской энциклопедии! И венчает этот перечень заболеваний - порок сердца! Это в его-то девять лет! - голос у мужа стал раздражённым и обидчивым, как у человека, которого на глазах у всех нагло и бесцеремонно обвели вокруг пальца. - Ни друзей, ни интересов путёвых, вся твоя жизнь с ним, и тогда, и до сих пор, состоит из больничных, справок по освобождению, перетёртых супчиков и лекарств, вечных, сопутствующих и постоянных лекарств, для которых давно пора уже покупать второй холодильник. Вот что он сейчас делает? - Геннадий выразительно посмотрел на жену, - Опять за компьютером, Исусик твой? Лидия, с каким-то отстранённым выражением лица, машинально накрывая на стол, глухо произнесла:
- Не называй его так, пожалуйста, это же и твой сын тоже. Геннадий поднялся
 и, выходя из кухни, небрежно бросил через плечо:
- То-то и странно, настолько, что в голове не укладывается… Уже из коридора он с неприязнью добавил:
- Ужинайте без меня… Я потом… Позже. Возле бывшего кабинета своего отца, ставшим теперь комнатой младшего сына Андрея, он остановился, и чуть замешкавшись, вошёл. Как обычно, он не сразу обнаружил в большом, по-прежнему заставленном книгами отцовском кабинете худенького мальчишку за огромным столом красного дерева. Выглядевший в свои девять лет, как дошкольник, младший сын Лидии и Геннадия, напряжённо и испуганно смотрел на вошедшего отца. Хрупкий мальчик с тёмными, запавшими глазами на бледном лице, выглядел довольно странно в этом основательно-монументальном кабинете, рассчитанном на такого же габаритного и солидного хозяина, каким и был отец Геннадия. Одна настольная лампа с огромным мозаичным абажуром из литого стекла на широченной чугунной платформе наверняка весила больше целого Андрюши. Впрочем, нелепо здесь смотрелся не только он, но и ноутбук, из-за крышки которого за Геннадием следили тревожно-внимательным взглядом. Голоса, доносившиеся из компьютера, казались здесь тоже совсем не к месту. Геннадий непроизвольно поморщился. Было противно слышать, как взрослый мужик, имеющий, возможно, семью, ипотеку, подержанную иномарку и развивающийся простатит, бубнит, пищит и хрипит нарочито дурным и фальшивым голосом, участвуя в озвучке третьесортной стрелялки или бродилки.
     - А ты всё сидишь за компьютером, да, сынок? Сходил бы погулял что ли, а то всё дома, всё болеешь, - Геннадий и сам невольно заговорил каким-то притворным, вкрадчиво-печальным голосом. Мальчик ничего не ответил, опустил глаза и заметно втянул голову в плечи. Тихо вошла Лидия и остановилась в дверях, встревожено глядя на мужа и сына, - Ужин готов, - сообщила она. Геннадий, зацепившись взглядом за тумбочку, уставленную лекарствами, криво усмехнувшись, сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:
- И здесь лекарства! Господи помилуй, да это просто лазарет какой-то, неудивительно, что Павел из дому сбегает!
Когда поздно вечером уставшая, расстроенная Лидия вошла в спальню, Геннадий зажёг свет и коротко спросил:
- О чём ты говорила с Павликом? Мне даже показалось, вы ссорились? Лидия, ссутулившись, присела на кровать. В свете ночника её кожа лица казалась нездорового, желтоватого оттенка. Сейчас Лидия выглядела гораздо старше своих лет. Она подошла к зеркалу, распустила, связанные в пучок волосы, и, причесавшись, заплела косичку, как всегда делала на ночь.
- Я не ссорилась с ним, Гена, - сказала она, - Я просто хотела, чтобы он сказал правду, - Лидия тяжело вздохнула и посмотрела на мужа, - Дело в том, что пропало кольцо с изумрудом, из шкатулки Анны Фёдоровны, и я спросила, не брал ли он его… Но Павлик нагрубил мне, обвинил в клевете и снова закрылся в комнате. Вот и всё.
- Правильно, - саркастически усмехаясь, ответил Геннадий, - Так и должно быть… Ты обвиняешь моего сына в краже, а он тебя, соответственно, в клевете.
- Кольцо действительно пропало, как и тот кулон, - она сняла покрывало со своей кровати, и повернулась к мужу, - И, кстати, знаю, что ты спросишь, поэтому скажу наперёд: я ничего не перекладывала, и никуда эти вещи не брала, - она легла и прикрыла глаза, - Я никого не обвиняю, но думаю, что необходимо принимать меры, ты так не считаешь?
- Я, конечно, поговорю с ним, но, - Геннадий замялся, и его жена, медленно открыв глаза, с безысходной грустью, словно давно зная, что он хочет сказать, посмотрела на него, - Ты не думай, я всё понимаю, ты выхаживала мать после инсульта, заново учила её ходить и говорить, - он быстро, но нехотя, словно через силу, почти выталкивал эти слова, мечтая побыстрее отделаться от этого предисловия и перейти, наконец, к сути, - Благодаря тебе, мать так хорошо восстановилась и прожила ещё больше десяти лет, и, конечно, она очень привязалась к тебе, и сделала, и отдала бы тебе всё, чего бы ты ни пожелала…
- Как ты можешь… - Лидия резко села в кровати, свесив худые, сзастарелым варикозом ноги, - Ты прекрасно знаешь, что мне не нужно какого-то вознаграждения, да я и не пользовалась украшениями этими ни разу… Геннадий, язвительно улыбаясь, и глядя на неё с неприятно-царапающей жалостью, перебил:
- Очень жаль…- он ещё раз окинул её сверху вниз колючим взглядом, - Печально, говорю, что тебе всё равно, как ты выглядишь…Ты совсем перестала следить за собой, почему, спрашивается? Напрасно ты полагаешь, что это твоё личное дело, нет, милая, это касается не только тебя, но и твоего мужа, твоих детей. Ты думаешь, мне всё равно, что будут говорить о моей жене, а значит и обо мне? Нет, мне совсем не всё равно, встречают, как и прежде по одёжке, ясно тебе? Да и провожают тоже. Ничего не изменилось!
- Гена, я … - растерянно попыталась вставить Лидия, но её муж вскочил и протестующе замахал руками:
- Нет уж, дай мне закончить, будь добра, я и так долго терпел, наблюдая, как ты сознательно превращаешься из молодой, цветущей женщины в слабое,  болезненное и стремительно увядающее подобие себя, - он выразительно покачал головой, - Куда подевался твой знаменитый румянец во всю щёку? Сколько я намекал, предлагал, наконец, говорил в открытую, о том, на что тебе следует обратить внимание в одежде, причёске, манере себя вести, всё без толку… Насколько я знаю и мать, царство небесное, не раз пыталась со своей стороны хоть как-то тебя направить, но всё без толку. 
- Анна Фёдоровна никогда не говорила, что с моим внешним видом что-то не так, - вставила Лидия, - Геннадий махнул рукой и подошёл к окну, - Мама была деликатным, интеллигентным человеком, неужели ты думаешь, она позволила бы себе напрямую указывать, как тебе следует поступать? А о том, что ты совершенно не понимаешь намёков она и подумать не могла. Геннадий развернулся к жене, глубоко засунув руки в карманы мягкой пижамной куртки:
- Почему, спрашивается, ты перестала красить волосы? Раз у тебя такое количество седины, тебе не кажется, что с этим не только можно, но и нужно что-то делать? Неужели, зеркало тебе ничего не подсказывает?
При этих словах Лидия вздрогнула и со страхом посмотрела на мужа. Он ничего не заметил, или не придал этому значения:
- Зачем ты носишь эти длинные старушечьи юбки? Прячешь вены на ногах? Но ведь это не выход, к тому же проблема это тоже решаемая. Геннадий снова покачал головой и, как бы в полном недоумении развёл руками:
- Ничего не понимаю! Всю жизнь, сколько я тебя знаю, ты лечишься то от одной непонятной болезни, то от другой, а то, что действительно важно, остаётся вне зоны твоего внимания. Вместо того, чтобы записаться на приём к сосудистому хирургу, ты горстями глотаешь лекарства, вместо стоматолога, ходишь по бабкам-ведуньям и завариваешь какую-то бурду… Так ладно бы сама, а то ведь ты и Андрея за собой во всё это тащишь.
Лидия, прикрыла ноги покрывалом, и, сложив подрагивающие руки на коленях, смотрела куда-то в сторону. Он остановился напротив жены и, вздохнув, устало сказал:
- Ну, вот опять… Что с тобой, женщина? Снова что-то увидела? Лидия медленно покачала головой и ничего не ответила. Геннадий, перекатываясь с пяток на носки и обратно, после паузы, заметил:
- А знаешь, не удивительно, что наш младший сын такой болезненный родился, конечно, ты ведь беременная, то рыдала, то кричала ночами, как заполошная. Лидия в немом, умоляющем бессилии подняла на него глаза:
- Я знаю, что виновата перед нашим сыном, и перед тобой, Гена… Я всегда старалась быть тебе хорошей женой, но, видно, не сумела, прости…Но знаешь, в нашей жизни от нас мало, что зависит…Ничтожно мало… Геннадий поморщился, как от чего-то такого, что давно, с уныло-монотонной регулярностью отравляло ему жизнь.
- Прекрати! - отрезал он, - Сейчас только твоего псевдодуховного бреда не хватало, - Геннадий прошёл к своей кровати, сохраняя недовольно-брезгливое выражение лица, быстро лёг и выключил ночник.

     Сестра Татьяна позвонила в воскресенье после обеда, когда Лидия собирала пакет, чтобы везти его Андрею в больницу: зелёные яблоки, которые он терпеть не может, но они ему нужны, баночка свежесваренного куриного супчика, тщательно обёрнутая в два хлопчатобумажных полотенца, пирожки с картошкой, его любимые, и кое-что по мелочи: йогурт, творожок, и, конечно, немного шоколадных конфет, тайная слабость, которой он сам ужасно стеснялся. Андрюша, несмотря на свой солидный (19 лет!) возраст и принадлежность к сильному полу, являлся безоговорочным сладкоежкой.
- Лида, я вечером долго разговаривала с Колиной женой, и просто в ужасе, - как всегда, с места в карьер, начала Татьяна, - Если бы не было так поздно, я бы ещё вчера тебе позвонила… Возмущению моему нет предела, я всю ночь не спала… Лидуша, милая, что ты делаешь? - трагическим голосом, буквально в лоб спросила Татьяна. Лидия не могла не улыбнуться. Она так и представила свою младшую сестрёнку, патетически закатывающую глаза, и двигающую при этом, вверх вниз кончиком вздёрнутого крапчатого носа, что всегда являлось у неё признаком большого душевного волнения. И не важно, что младшей сестрёнке было уже сорок два года, и это была дородная, грузная женщина, более десяти лет работающая главным бухгалтером в строительной организации, к тому же, мать троих детей, и бабушка двух внуков.
- Что ты имеешь в виду? Конкретно сейчас разговариваю с тобой, - делая вид, что она совершенно не понимает о чём идёт речь, ответила ей Лидия, - А ещё собираюсь к Андрею в больницу, он уже неделю лежит в нашей кардиологии. Татьяна издала короткий невнятный звук, который можно было истолковать, как сочувствующее переживание, тревожную жалость, и, одновременно, плохо скрываемое нетерпение:
- Да нет же, я имею в виду, то, что ты разрешила Кольке жить в твоей комнате, - Татьяна с трудом перевела дух, будто только что вынырнула после длительного заплыва, - Ли-да! - по слогам, громко отчеканила сестра, - Наш брат - игроман! Ты отдаёшь себе отчёт, что это значит? Это вообще не лечится нигде и никогда, понимаешь? Это приговор! Опомнись, Лидуша, милая, ты, что хочешь остаться совсем без ничего? Кроме того, через год Пашка выходит, он тебе жизни не даст в этой квартире, и что тогда, куда ты пойдёшь? Лидия вздохнула, пытаясь найти какие-то правильные слова, но заранее чувствовала всю бессмысленность этого, так как знала, что у неё практически нет шансов, на то, чтобы убедить сестру в своей правоте. Лидия не сможет отшутиться или как-то увильнуть от прямых вопросов сестры, даже если бы и захотела, не её это. К тому же, такой подход может привести к ещё одной серьёзной размолвке, а Лидия боялась, что на новое восстановление отношений могут потребоваться определённые ресурсы, которыми она уже не располагала. И главный среди них - время. Поэтому, бесшумно набрав полную грудь воздуха, Лидия медленно выдохнула, глянула на часы, висящие над холодильником, и мягким, но уверенным голосом произнесла:
- Танечка, хорошая моя, ты правильно сказала, это наш брат…А куда он пойдёт? Жена выгнала, подала на развод, её можно понять, она немного радости с ним видела. Конечно, если человек детские вещи уже из дому выносил, чуть без квартиры их не оставил. А ей ещё детей поднимать, и как, спрашивается? Но и его я не могу бросить, родителей наших нет, а я старшая, понимаешь? И потом, он очень хочет вернуть семью, он сейчас проходит курс лечения…
- Лида, Лида, какая же ты наивная, - перебила Татьяна, - да он сколько курсов этих прошёл уже, толку от них… И конечно, ты платишь за всё, так? Мало того, что Пашкину жену с ребёнком на шею себе посадила, ещё и братец там же расположился…
- Во-первых, Таня, Николай работает, зря ты так…- Лидия ещё раз посмотрела на часы, - Обидно, конечно, что на прежнем месте восстановиться не получилось, Коля отличный специалист, а вынужден работать охранником, но это временно, всё наладится, я уверена. Повисло молчание, которое было таким выразительным и тяжёлым, что Лидия первая не выдержала:
- И насчёт Павлика, ну оступился, с кем ни бывает…
- Со мной не бывает, с тобой не бывает, и ещё с огромным количеством людей не бывает, - взорвалась Татьяна, - Ничего себе, тебя послушать, уши вянут, ей-Богу… Ну подумаешь, подрался, или может пару раз ножиком помахал, ой, ну нечаянно задел товарища, подумаешь, он же не со зла, а просто выпимши был…Так что ли? Что ты, в самом деле, как блаженная, Лида… В трубке раздалось частое, густое сопение, предвещающее скорые слёзы.
- Танюшка, родная моя, да что ж ты так расстраиваешься-то, ну кто я такая, чтобы кого-то судить, так вышло, что ж теперь делать. И, разумеется, когда  Павлик выйдет из колонии, он вернётся сюда, а куда ж ещё? Здесь его дом, здесь его семья… Гена перед смертью меня просил за него, я дала слово, что позабочусь о его сыне, а значит и его семье в том числе…
- Да они все ездят на тебе! - голос Татьяны дрожал и срывался, - И раньше, и сейчас… Гена твой мудак благородных кровей, всю жизнь унижал тебя и изменял на каждом шагу, этот кобель даже помер в кровати двадцатилетней любовницы, а ты всё, Гена, да Гена, да я слово дала… Очнись уже, Лида, они с мамашей взяли себе в дом служанку на законных основаниях, то есть через загс, чтоб не платить! Ты для них готовила, убирала, обстирывала, - Татьяна всхлипнула, - То бабку выхаживала после инсульта, то Пашку спасала, после того, как он попадал в очередную историю, и всё это с больным дитём на руках, пока Гена твой разлюбезный по санаториям ездил, да бабкины цацки, которые она, между прочим, тебе оставила, на шлюх спускал…
- Да что ты такое говоришь, Танечка? - ошарашенно протянула Лидия. Татьяна будто не слышала её:
- Теперь ты обслуживаешь Пашкину жену и ребёнка, ему самому передачи шлёшь, тянешься из последних сил, на двух работах жилы рвёшь, а у самой нет уже на всё это здоровья… Да в придачу на тебе Андрей с больным сердцем.
     Лидия ещё раз посмотрела на часы и улыбнулась, вбежавшей в кухню маленькой рыжеволосой девочке, которая немедленно вскарабкалась к ней на колени, и, запрокинув головку, посмотрела на Лидию светло-зелёными глазами, забавно двигая вверх-вниз отчаянно курносым, веснушчатым носиком. Она забыла, что собиралась ответить на резкие слова Татьяны о своей жизни, в никчёмности которой, судя по всему, сестра нисколько не сомневалась. Вместо этого, она звонко поцеловала девочку в упругую щёчку, и, спуская ребёнка с колен, сказала в трубку:
 - Если бы ты только видела Катюшку, дочку Павлика, ты бы всё поняла… У меня такое чувство, что время сдвинулось каким-то странным образом, и я вижу тебя в детстве, честное слово, Танюша! Как такое могло случиться, ума не приложу, но это так…Ты прости, сестрёнка, в больницу пора ехать, не хочу, чтобы суп остыл, Андрюша не любит холодный…

     Сороковины по усопшему рабу божьему Андрею подходили к концу. Из гостей оставались лишь соседи, пожилые супруги, за столько лет ставшие почти родными, да сестра Татьяна со старшей дочерью, неуловимой, но отчётливо-уменьшенной копией матери. Лидия смотрела на большой портрет своего сына, перевязанный в правом углу чёрной лентой, а вспоминала, как и все эти сорок дней, тот день, когда он умер. Он не давал ей покоя, не отпускал её, сводил с ума. За неделю до смерти Андрей отметил сразу два своих юбилея: двадцать пять лет со дня рождения и пять лет работы в крупной фирме, куда устроился системным администратором, будучи ещё студентом университета, а последний год занимал должность технического директора. В тот день сын приехал домой рано, Лидия ещё была на работе. Он позвонил ей и попросил купить жаропонижающее, так как он почему-то не смог найти его в более чем обширной домашней аптечке, у которой к тому же было в квартире несколько филиалов. Стоял туманно-студенистый февраль, переполненный густой и насыщенной влагой до такой степени, что способность впитываться у неё была уже с отрицательным значением. Кругом все болели, официально сообщалось об очередной волне какого-то нового гриппа. У Лидии не было никакого дурного предчувствия. Миллион раз потом она спрашивала себя, почему она не отпросилась и не помчалась домой к своему мальчику… Почему случилось так, что он умирал совсем один, в огромной квартире… И не помогали в этом мучительном самоистязании ни его медицинский диагноз, ни заключение о несовместимой с жизнью сердечной патологии, ни даже тщательно гонимое от себя самой, глубоко потаённое, наглухо замурованное и ежечасно забиваемое внешними и внутренними стимулами, чахлое, но беспредельно живучее понимание того, что Андрей, её бесконечно, до боли любимый сын, её родная, выстраданная и вымоленная кровиночка, будет на этой земле совсем недолго.
     Он полулежал в кресле, с открытым настежь окном и расстёгнутой рубашке, изо всех сил борясь с всё нарастающей нехваткой воздуха и до последней минуты заставляя своё уставшее и больное сердце работать, хотя и предвидел его досрочную остановку яснее и гораздо раньше других. Кожа была лишена синюшности, как это обычно бывает у сердечников. Андрюша лежал, чуть завалившись влево, с лёгким румянцем, словно только что вернулся с бодрящей прогулки. Лицо его было спокойным и умиротворённым, как у человека, который отлично выполнил очень трудную, но важную работу, и теперь, наконец, может спокойно отдохнуть.
     Вот это лицо и не давало покоя Лидии. Она видела его, когда смотрела на фотографию сына, она видела его, когда очередной раз отвечала Татьяне, что нормально себя чувствует и с ней не нужно никому оставаться, тем более что завтра возвращается Павел с семьёй. Она видела лицо своего мальчика, когда закрывала двери за последними уходящими гостями. А когда села в кресло и закрыла глаза, точно знала, кого увидит в углу между дверью и престарелым сервантом. Для этого ей даже было совсем не обязательно открывать глаза. Прежде, чем увидеть её, она услышала протяжный вздох. Призрачная женщина смотрела на неё со смешанным выражением скорби, изнеможения и муки. Мышиного цвета растянутая кофта сморщенным мешком висела на костлявых плечах и чуть заметно колебалась. Чёрный платок на этот раз плотно облегал седую голову. Выражение тоски и бесконечной усталости на ощутимо реальном лице, было непереносимо. Но первый раз в жизни Лидии не было страшно, - Что тебе нужно? - свистящим от ненависти голосом спросила она. В качестве ответа снова прошелестел легкий вздох. - Что тебе нужно от меня, чёртова ведьма! - уже в голос закричала Лидия, - Ты забрала почти всех, а самое главное, ты отняла его, - схватив со стола портрет Андрея, она зарыдала громко, в голос, прижавшись лицом к стеклу фоторамки, и крупно вздрагивая худыми плечами. Лидия подняла голову, вздыхающая женщина сместилась глубже в угол за дверью.  - Куда же ты, - она медленно направилась к двери, - Неужели ты думаешь, что после того, как ты забрала сына, меня чем-нибудь можно напугать? О, я поняла всю твою подлость, именно накануне его смерти ты не явилась ни разу, ты, таким образом, усыпляла мою бдительность, мол, всё нормально, не беспокойся, - Лидия тихо обхватила ладонью ручку двери, - Ты пожаловала только на похороны, и вот сейчас, - повысила до крика свой голос Лидия, - Когда сорок дней уже нет на свете моего мальчика, когда сорок дней он лежит в сырой земле! - голос её сорвался на визг, она тяжело переводила дыхание, её мучительный вздох прозвучал синхронно с лёгким шелестом из-за двери. - Зачем ты это делаешь!? - снова прошептала Лидия и рванула на себя дверь. Гулко стукнуло по дереву, прикреплённое только сверху, к задней стенке двери, овальное зеркало. Чёрная тряпка, которой оно было задрапировано, со дня смерти Андрея, да так и забыта, упала к ногам Лидии. Призрачная женщина смотрела оттуда на Лидию, с застывшим, совершенно безумным выражением испуганного ступора на измождённом лице. Серая, мешковатая кофта вздымалась на плоской груди. Чёрный платок съехал с головы, обнажая седые пряди. Лидия подошла ближе, всё также сжимая руками с набухшими у суставов пальцами фотографию в стеклянной рамке умершего сорок дней назад своего сына. Отражение никогда её не обманывало. Страшнее всего, что она, кажется, всегда это знала. Даже тогда, в ту ужасную ночь, когда увезли в больницу её маму, и она встретилась с ним впервые. Лидия долго стояла так, прижимая к груди портрет, не замечая слёз и иногда взглядывая на плачущую в зеркале женщину.