Ангел. гл. 1 давно

               
                "Нетрезвому ангелу трудно найти дорогу
                в безоблачно-светлый мир доброты и веры".
                Ирина Корнетова
 
Давно

     Он вошел в дом, как всегда, не открывая двери – просто возник в маленькой тесной прихожей. Прямо в мокром от липкого снега плаще, прямо в галошах на босу ногу прошел в комнату, сел в стоящее в углу кресло и тяжело дышал. Жена недовольно пробурчала: «Ну вот, опять нализался» - обошла кресло стороной, чтобы не запачкать шелковый в ярких птицах халат. Птицы были его подарком на первую годовщину свадьбы. Тогда они были восторженно счастливы, потому и птицы сверкали ярким оперением, правда, уже давно не пели… А кресло с момента появления здесь было такое же, как сейчас – обшарпанное, потертое, с царапинами и неприличным словом на подлокотнике. Но оно было удобное и уютное – в нем хорошо отдыхать, в нем он переходил в другое состояние. Принесенное с помойки выкинутое кем-то за ненадобностью, кресло прижилось здесь  в  малогабаритной двухкомнатной «хрущевке». Они любили друг друга, скучали, когда долгое время не встречались. Кресло подставляло пышный подлокотник, предлагая откинуться, расслабиться, и ненавязчиво обволакивало уютом. Он подчинялся с удовольствием, никогда не плюхался – аккуратно садился и потихоньку утопал в его кожаных объятиях. В ответ делился своим теплом, а иногда, забравшись с ногами,  укрывался пледом и сладко засыпал, а кресло укачивало и охраняло его покой. Жена в эти моменты не подходила к ним, молча ревновала из кухни, резко гремела посудой. Надо сказать, что после отдыха он был мягок и нежен по отношению к жене, и ласки, которые он ей дарил после отдыха в этом кресле, примиряли ее с монстром, загромождавшим комнату. Даже в отсутствии мужа она не помышляла плохо относиться к креслу, изредка сама присаживалась, проверяя как там  внутри, но взаимности не получалось, они терпели друг друга и только. Объединяло их только то, что у них был ОН.
Налипший снег таял и стекал с плаща на дощатый плохо прокрашенный пол. Образовавшиеся лужицы моментально высыхали,  испаряющаяся влага легким туманным облачком окружала кресло,  а хмурый, усталый  небритый дядька потихоньку обретал свой настоящий вид. Еще вздыхая и покряхтывая,  он встал с кресла, перешагнул туманный ореол и, сделав три шага, (ох, уж эти пятиэтажки!) повесил на вешалку в прихожей просохшие… крылья, в которых прятался на улице от непогоды. Да-да,  это был не плащ, а именно крылья -  настоящие из перьев, непромокаемые, всепогодные и дальнелетные, настоящие крылья Ангела. Легкие и незримые для других они помогали ему в  выполнении  нелегких обязанностей, а при необходимости скрывали от взглядов недоверчивых скептиков.  Раньше я тоже  в ангелов не верил, пока не познакомился с одним из них. Ах, я  же совершенно забыл вам представить своего знакомого. Мой сосед по дому – Ангел Серафим Моисеевич, живет в 13 квартире в доме №19 по Большой Черемушкинской улице в городе Москве. По виду он обыкновенный советский человек пенсионного возраста, слегка потрепанный жизнью и состоявшейся «перестройкой» (что б ей неладно было!), ну и, естественно, соответствующей внешности. Думаю, ваше воображение дорисует отдельные черты яркого представителя еврейского народа, мне же он всегда представлялся схожим с персонажами гравюр Дюрера, только менее суровым.
Серафим Моисеевич снял галоши (настоящие, резиновые фабрики «Скороход») и аккуратно поставил их в тумбочку под вешалкой – жена всегда ругала его за беспорядок в прихожей. Потом, что-то мурлыкая себе под нос, прошел в ванную комнату.
Сегодня был не самый трудный день:  три автомобильных аварии со смертельным исходом,  двое обмороженных – всех отправил по назначению;  троих пострадавших в драке передал в «Скорую» на реанимацию. Еще была девчоночка-студентка, сильно переживавшая за взятого в армию своего парня;  старушка на дороге,  едва не попавшая под автомобиль и много-много всякой мелочи.  И особый случай  – маленькая девочка лет десяти, маленький живой комочек с большим горячим сердцем.
Она сама не осознавала, какой она герой – отчаянно билась за жизнь, сопротивляясь смертельной болезни. При этом девочка не была озлоблена  и с сочувствием и пронзительной нежностью относилась к окружающим.  Она была готова всю себя раздарить этому миру. Видимо так уж была устроена. И там, на автобусной остановке под навесом, она с особым вниманием его оглядела и заботливо поинтересовалась - не холодно ли ему в одном только плаще. Взглянув на девочку, он увидел ее судьбу: еще два года жизни, осталось только два года!  Он почувствовал – она это знает! Знает и не показывает вида: ведь никто не виноват и никто не должен ее жалеть. Будто два человека находились в одном маленьком теле – непримиримый сдержанный боец и растерянный  ребенок   с наивным вопросом «почему?» Взгляд девочки   был не по-детски мудр и не по-взрослому ясен, и там внутри кипело огромное море  любви. А еще затаенная надежда и страстное желание - она очень хотела жить!
Он не мог поступить по-другому, поступил так, как велела совесть. Какая уж совесть у Ангела, но …  видимо он слишком долго жил среди людей.

                ***
      Субботними летними вечерами  мужики во дворе забивали «козла»  с криками «рыба» и постукиванием костяшками домино по столу. Играли на интерес – проигравший пролезал под столом, а кто не мог или не хотел – тот расплачивался пивом. Трехлитровую банку наполняли кто по совести – до краев, а кто  по наличию денег. Шибко не разбежишься, когда жена по рублю в день на обед выделяет, остальная зарплата на хозяйство, да на отпуск – «ребенка хоть раз на море свозить нужно».  Мальчишки восторженно смотрели на то, как толстый дядя Сева пытался втиснуться под стол, кряхтел, пыхтел  и после третьей попытки все-таки умудрялся пролезть под крышкой между ножек стола и азартно кричал: «А вот  мы вас на этот раз…» -  и заворачивал ершистое выражение, и, казалось, наибольшее удовольствие получал оттого, что сэкономил на покупке пива. Иногда Серафим Моисеевич подсаживался и играл, как правило, проигрывал: игрок он был никакой, но компанию всегда был готов поддержать. На вопрос «ну что под стол?» улыбался и вытаскивал из старенького кошелька  две рублевые  купюры: «Нет, как всегда. Ну, кто старика уважит – добежит до магазина?»  Он знал, что приглашают его в игру в ожидании именно этого момента, но был счастлив, когда видел довольные лица партнеров-доминошников. Тут же подходили еще пара – тройка любителей халявы, потихоньку компания разрасталась, скидывались – гонец отправлялся в магазин, к пиву добавлялась  бутылочка водки. Первую всегда подносили Серафиму Моисеевичу - «хороший ты человек, хоть и еврей!»  Он выпивал  из дежурного стакана, который всегда висел надетым на обломанную ветку близ стоящей яблони. Крякал: «Эх, хороша, зараза»; слушал мужскую перебранку, сальные анекдоты и это ему почему-то нравилось. Ничего святого здесь среди простого мужицкого общества не было, а  он чувствовал себя свободно, раскованно - здесь не висели дамокловым мечом обязательства. Но он уходил, потому что были дела, были обязанности – он нес свой крест, тяжкий крест Хранителя.

                ***               
      Выполнял свое ремесло практически машинально, механически, полностью разочаровавшись в людях, но где-то помогал, кого-то выручал из беды  - все, что было написано на роду, беспрекословно исполнял, выдерживал и охранял. В остальном жил так же как все окружающие. И привычки людские перенял – ел, пил, наслаждался. Дом, жена. Детей вот нет (что поделаешь – Ангел!) Иногда позволял себе расслабиться, как говорится «принять на грудь лишнего». Тогда в голову лезли всякие мысли:  о неизбежности судьбы и невозможности исправить прошедшее, правильности выбранного пути и справедливости жизни. Он извращенно истязал себя вопросами, на которые не было ответов.
 Утром чувствовал себя отвратительно: чисто по-человечески болела голова, а тело, хоть оно только оболочка, не хотело слушаться и отвечало медленно и невпопад. Полдня приходил в себя и удивлялся тому, как легко можно довести себя до отупления. И для чего? Чтобы превозмогая самим же созданные проблемы, вернуться к исходному состоянию! Он обливался холодным душем, отмокал в горячей ванне, даже пробовал опохмеляться – но ни огуречный рассол, ни алкоголь не помогали. К вечеру все как-будто приходило в норму: руки не дрожали, голова не болела. Только чувствовалась какая-то апатия и общее состояние  равнодушия к человечеству в целом.
В эти дни, как правило, увеличивалось количество,  как он сам их называл, «неприятностей». Падали самолеты, взрывались производства, горели дома,  гигантские волны затопляли и сметали города, и все это сопровождалось смертью. Люди гибли, подчас даже не осознав угрозы жизни, даже  не успев испугаться. На самом деле  это было все, на что он был способен – облегчить отправку в небытие. О спасении речь не шла, а уж если кому было предначертано закончить жизненный путь именно в эти «критические» дни, так те умирали в неимоверных страданиях и жутких муках….
Тяжело постоянно жить на самоконтроле, иногда нужно, чтобы кто-нибудь со стороны дал оценку твоим поступкам – может просто кивнул в знак одобрения или отрицательно покачал головой. Нет! Один. Сам себе и исполнитель и контролер. Тяжело… Тяжело удержаться от переполняющих чувств, от ненависти, от желания сделать что-то по своей воле. Нет, нельзя!  Есть правила, заповеди, и он должен им следовать: не убивай, не кради, не…  Сколько этих «не» было дано человеку, нет - человечеству? Где и кто из них живет по вселенским законам? Пороком охвачен весь мир, а правила остались лишь для него. Как хотелось вот этого мерзавца отправить в ад, а ему предопределена пусть не счастливая, но долгая жизнь. А разве это правильно? На исходе века он стал задумываться,  видимо и у Ангелов  наблюдается кризис среднего возраста. Он чувствовал приближение изменений. Может, это будет искупление и ему позволено будет умереть? А больше всего ему бы хотелось стать обычным человеком. Люди! Они не понимают своего счастья – жить свободно!
Есть будешь? - прервала его размышления жена, которая уже подогрела ужин (на кухне шипело и шкворчало, и доносился вкусный запах жареной с луком картошки). Она подошла со  шваброй к креслу вытереть лужи, забыв о способностях мужа, увидела сухой пол, чистое кресло, аккуратно поставленные галоши, и, махнув обреченно рукой, поставила швабру в угол. Позвала:
- Пойдем что-ли уже? Тебя ждала, тоже еще не ела.
- Сейчас, милая – бодрый  голос Серафима Петровича слышался из ванной, - уже иду!
А довольное кресло улыбалось из угла прихожей.