О русском Сократе

Задаваясь вопросом о «русском Сократе» и возможности «русского сократизма», не пройдём мимо Пятикнижия Ф.М. Достоевского – мимо его пяти последних романов. Динамизм, многоголосие и образность сократического стиля философствования, сократического миропонимания, мировоззрения и мировосприятия обрели в творчестве Достоевского (особенно в его творчестве позднего периода) «новые берега», и идейную полифонию, скажем, Карамазовых можно смело счесть за самобытную и оригинальную модальность любомудрия Сократа. Многоголосие Карамазовых – Фёдора Павловича, Дмитрия, Ивана, Алексея и Смердякова – можно и нужно уподобить многоголосию героев диалогов Платона (и не только тех диалогов, в которых принимает участие Сократ), и в таком сопоставлении нет никакого преувеличения и нет ничего удивительного и странного. «Русский Сократ» явственно, броско и зримо проступает в русле позднего творчества Достоевского, рисующего перед нашим умственным взором картину исступлённой борьбы людей-идей, людей-логосов, людей-поступков. У Достоевского всё живёт и дышит, всё пребывает в непрестанном идейном становлении: например, Смердяков «эволюционирует» от «бонапартизма» до пронзительного и насыщенного психологическими прозрениями «сумасшествия», которое, как выясняется, оказывается следствием «философских экспериментов» его барина, Ивана; сам же Иван – этот русский Манфред, «наследник» Раскольникова, Ипполита, Ставрогина и Аркадия Долгорукого – эволюционирует от апологии вседозволенности до идеи самопожертвования, движущей силой которого является обнажённая и необоримая совесть.

Свойственное Сократу стремление к антиномичным умопостроениям, выражающееся в тяге греческого мыслителя к философствованию тезисами и противопоставленными им антитезисами, находит в русле психологического романа Достоевского глубоко своеобразный «отклик»: к примеру, вербальные и насыщенные идейным подтекстом «поединки» героев романа «Братья Карамазовы» представляют собой азартную психологическую борьбу, заострённую в событийной канве романа теми пограничными экзистенциальными ситуациями, в которые Фёдор Михайлович раз за разом ставит своих раздираемых противоречиями героев. Яркий пример такого рода антиномичности – «раздвоение» Ивана Карамазова, «обнаружившего» в самом себе Чёрта и тут же вступившего с ним в непримиримую полемику.

Сократическая тяга к юродству, отчётливее всего обозначившаяся в одной из ветвей сократизма – в кинизме, культивировавшем философский Жест как проявление искреннего и непредвзятого отношения человеческого Я к миру, – даёт о себе знать и у Достоевского: юродивый «прорицатель» из романа «Бесы», в значительной степени Мармеладов, Хромоножка и капитан Лебядкин предстают пред нами истинно русскими юродивыми, на свой лад «продолжающими» философскую линию Антисфена, Диогена Синопского и иных киников.

Диалектика Сократа Платона подытоживается и увенчивается эмфатической формулой, общезначимым выводом, который можно и нужно рассматривать как своего рода «заповедь», и из суммы таких формул можно составить целый «лексикон прописных философских истин». Жизненные коллизии и духовные борения героев Достоевского часто выводят их на один метафизический уровень, выражаемый в ткани романа единой сакраментальной формулой. Самый яркий пример, иллюстрирующий эту мысль, – убеждение в том, что все виноваты за всё перед всеми, – убеждение, к которому независимо друг от друга приходят умирающий Маркел (брат Зосимы) и Дмитрий Карамазов, возвысившийся до этой мысли в остроге.

Сократическое многоголосие увенчивается в диалогах Платона идеалистической формулой, – метания, страхи и борения оказавшихся в пограничной ситуации героев Достоевского изменяют их внутренний мир, и такое «изменение» у Достоевского всегда сопровождается обретением новой концептуальной позиции, выражающей суть нового взгляда на мир. В этом и заключается сократизм Фёдора Михайловича Достоевского.


*   *   *   *   *