Художника всякий может обидеть...

Я про свою младшую сестру много могу написать. Она ужасно забавная. А меня хлебом не корми, дай над ней пошутить и посмеяться, не со зла, конечно, просто я иногда не могу удержаться.

Это случилось, когда я учился в первом классе, а Варьке было тогда два года.

 Пришёл я однажды домой из школы, а мне навстречу сестрёнка бежит и кричит:

- Петя, это мумука! Я деяя мумуку! – при этом она гордо разглядывала нагроможденные друг на друга хаотичным образом детали конструктора, - От гоова, от попа,- объясняла она, протягивая мне своё произведение.

Честно сказать, только обладая даром истинного художника, можно было разглядеть в этой пирамидке с торчащими в разные стороны кубиками, корову, и я не мог устоять, чтоб не поддразнить сестру:

– Это что угодно, но не корова, – сказал я.

Варькина мордочка смешно скривилась, тут же приняв выражение вселенской скорби.

- Нет, это мумука - после некоторой паузы твердо возразила она.

- Где же у нее рога? А? У коровы должны быть рога!

- Вот ога! – торжествующе выставив своего странного зверя самыми выпуклыми частями, сказала сестра.

- А ноги? – не сдавался я.

- Оть, оть и оть, - Варька вертела своего зверя, поворачивая разными боками, откуда торчали три отростка разных размеров и цветов.

Я хорошо помню, как всё происходящее доставляло мне удовольствие. Варькино личико живо отражало на себе все эмоции. Её глазки становились то большими и круглыми, когда я ставил её в тупик, то хитро щурились, когда вдруг в её головёнке находился ответ. Бровки ползали то вниз, то вверх, то дружно собирались у переносицы, напоминая червячков, решивших подраться.

- Ну, хорошо, пусть даже эти табуретки - ноги, а хвост? Где у нее хвост?

- От хост! – повернув зверя обратной стороной, и сердито тыча в меня торчащим сзади кубиком, защищалась сестра.

Но я сдаваться не собирался. Я решил доказать Варьке ничтожность её малышовской логики.

- Хвост не может быть кубом! – твердо сказал я. Я не знаю ни одну корову с квадратным хвостом!

И вот тут, чувствуя неопровержимую правду старшего брата, и не зная, что можно возразить на это, у Варьки  предательски задрожал подбородок. Но сдаваться она не спешила:

- Моно! – крикнула она, – всё моно!

И на всякий случай зарычала. Она все время рычала, когда маленькая была, если у нее кончались аргументы. Дискуссию надо было прекращать. Я знал это. Но я чихал на опасность.

- Ха-ха-ха! – засмеялся я, скорчив презрительную гримасу и закатив глаза для пущего впечатления.

- Не ха-ха меня! – топнула ногой Варька.

- Ха-ха-ха! - я, дразня её, качал головой, приближая свое лицо ближе и ближе к ее сердитой и обиженной мордашке, упиваясь одержанной победой и наблюдая за ней. И вдруг, неожиданно для себя, с воплем «А-а-а!» я отпрыгнул в сторону и схватился за щёку. Сказать, что было больно – ничего не сказать. Я будто обжёгся. Щека пылала. Я побежал к зеркалу – на левой скуле алели два полукружия от укуса маленьких острых зубов, между которыми подпухал жуткий синяк, переливаясь сине-лазурными тонами.

На крик пришла мама. Она не стала разбираться (ведь к тому времени она нас уже хорошо изучила). Мама наказала обоих.

И вот, оставшись дома, без прогулки, без мультиков и сладкого, мы с Варькой сидели рядом на диване. Ни говорить, ни выяснять, кто виноват, не хотелось. Мы были очень расстроены. Помню, сестра посмотрела на меня своими круглыми большими глазищами. В них не было ни обиды, ни злости. Они были полны жалости ко мне. Я видел, как сестричка меня любила и жалела. Я положил ей на остренькое плечико голову, а она молча погладила меня.
 
- Как там мама говорила? – вспомнилось вдруг мне, - «художника всякий может обидеть, творческие люди такие ранимые»… Наверное, Варька тоже у нас - художник, и обижать ее лишний раз не стоит. Корова так корова.