Молись за меня

На опустевших дорогах всё реже проносились ревущие моторы, поддавая жару ещё неостывшему, приправленному выхлопными газами воздуху. Затянувшийся вечер не спешил уходить на покой: в полный голос гудело море, тяжело ударяясь о бетонные плиты-оковы; где-то на побережье хрипели бесстыжие колонки, издавая стеклянные, холодные звуки; а уличные закусочные даже не собирались гасить свои огни, жужжа словно пчелиные улья.
Мадам Ха была предана молитве. Её седина в тусклом сиянии свеч поминального алтаря переливалась серебром. Тени предательски дрожали в дымке тлеющего аромата сандала. Дом был пуст. Чуть слышно сухие губы касались друг друга, издавая звуки, напоминающие шуршание:
- ...живым и тем, кто уже не с нами, - и пожилая женщина встала с колен.
Она ступала тяжело и властно, исчезая во мраке комнаты: мадам Ха казалась огромной, непоколебимой глыбой.
Провожая очередной день, она никогда не зажигала свет и это было её особое таинство. Мадам подобно кошке ютилась на краешке огромной постели, устланной шёлковой лиловой простынёй: она никогда не брала себе больше, чем ей было положено. И будто солдат невидимой войны, она была всегда начеку: легко улавливала вибрации чужого дыхания и крадущийся шаг чужака. Поэтому двери её дома никогда не были заперты.
- Туан, - с хрипотцой протянула женщина, словно поджидающая свою добычу хищница, - Скоро там, на верху, перестанут слушать мои молитвы, ты понимаешь?!
- Понимаю, мама, - отозвался сильный мужской голос, - Понимаю, - и шаги вдруг стали быстрыми, жадными, неосторожными, унося его вверх по лестнице.
Мадам Ха обречённо выдохнула, но больше не обронила ни слова: этой тишины было всем достаточно.
                * * *
Прежде чем открыть глаза, Туан почувствовал ледяной холодок металла и возбуждающий запах пороха. Казалось, от мощного напора на лбу останется сочный алый отпечаток - подобно клейму. Налившиеся кровью вены мгновенно вздулись от напряжения и были готовы вот-вот лопнуть. Но страх не успел просочиться в мозг: он так и остался где-то в застоявшемся кровотоке, как Туан прорычал, словно зверь:
- Что за чёрт! – и резко вздёрнул веки.
- Мне бы следовало тебя пристрелить, пока этого не сделал кто-нибудь другой, - и жадно присосавшееся дуло словно выплюнуло кусок кожи, мерзко «чавкнув» при этом.
- Какого чёрта? - стиснув зубы и сдерживая внезапно нахлынувшую ярость, выдавил Туан. - Я спрашиваю: какого чёрта? – прошипел он, словно обжигаясь своей же злостью, на последнем издыхании, угасая и переходя на шёпот.
Затем покорное и робкое молчание: весь свой яд ему пришлось проглотить, подавить, но не уничтожить – ведь это тоже своего рода оружие.
- Я твоя мать, - хлёсткой пощёчиной вырвались слова из уст мадам Ха. - И я бы хотела тебя спасти...
И её голос изменился: стал отрешённым, бесцветным, непостижимо далёким шёпотом, словно молитва.
- Зачем же ты тогда роешь мне могилу, мама?! – и в нём вдруг заговорил обиженный ребёнок, переполненный непонимания и жаждущий ответов на все его вопросы.
- Я отрываю тебя, Туан, - чуть помедлив, с досадой отпустила слова мадам Ха. И среди этих коротких пауз, вымученных слов им казалось, кроется вечность.
Придавленная материнским отчаянием, прижившемся в её сердце, обезоруженная беспомощностью и безнадёжностью своих молитв, повторила ещё тише, словно обращаясь к кому-то там наверху, надеясь быть наконец услышанной:
- Я отрываю тебя...
Туан прекрасно понимал, что мать была права, но ничего уже не мог с собой поделать, да и лучше бы именно она всадила пулю в его лоб. Ведь только так он мог её уберечь.
- И научись собирать свои игрушки, сынок, - и её голос снова стал весомым, резким и холодным. Затем мадам Ха швырнула револьвер на постель сына, захлопнув по-хозяйски за собой дверь.
Только сейчас Туан смог поднять свой тяжёлый, бренный мальчишеский взгляд: полный любви и до краёв наполненный «морем». В глаза этой святой женщины он давно уже не смотрел, не осмеливался: их потухший блеск - его заслуга.