Верка - шурогайка

ВЕРКА-ЩУРОГАЙКА      
               
Полуй, разлившись, стал похож на море - серый такой, с мелкой рябью, как-будто клеёнкой покрыли, натянули. Если босиком - маленькие волны касаются пальцев, подлизывают. И щука сбилась, кишит, её ловит на палку пацанва, дождавшись короткого лета, бродит, подтыкнув штаны, и вечером блестят серебром на раскаленном чугуне маленькие щурогайки.(Их даже не потрошат - за голову держи, и тяни, всасывай, и все - один хребет остаётся).

Почему прозвали её Щурогайкой, уж и не помнил никто, ну, тощая, да, все по берегу бродила, ноги мочила, да на катера смотрела. Коротко лето на Севере, солнце стоит на одном месте, высоко, и ночью бегают пацаны, играют, и спать родители не зовут, светло потому что.

- Щурогайка! - кричат пацаны, а она бровью не ведёт, только дым изо рта куда-то в небо выпускает, да улыбается. Бродила. И челку в розовый красила, подвивала. А курила как паровоз, Щурогайка...

Ночами катера стоят, кто в море не ушёл, привязанные, как собаки, спят, ли, дремлют. И матрос редко выбирается наружу - выглянет, головой покрутит, и  назад, в трюм. Иногда девки ныряют туда, зависают часа на два, вылезают, покачиваясь, грохочут вёдрами, спотыкаются о натянутый трос, иногда и заваливаются на трапе, их за руку держат, оттуда, изнутри, а дальше -  ломай ноги сама. И пошла в горку, карабкайся, да назад сползай. И лезет, бедолага, наверх, песок сыпется ручьём, а с катера смотрят, рот кривят, с крошечного иллюминатора. И дорога-то вон, рядом, только выпито много, не видит девка. Ещё и юбка задерется... Только дизельщик жалел, старик уже, руку подавал.

Верка Щурогайка тоже ходила "на катера". Верка "с образованием", к ней подход нужен, "за так" не спустится, и тогда сидят в трюме за столом все, и матрос, и механик, да и сам капитан,  молчат, выпивают, не знают, какой к Верке подступ применить. (Юнгу прогнали, на берег, менять рыбу на сгущенку, или грибы сухие, и "чтоб пару часов не появлялся!").
Верка румяная, после третьей совсем румянец горит.

- Ты не чахоточная, часом? - чешет капитан грудь. На груди его рисунок -  штурвал и якоря два. Меж якорей - веревка просунута.

Верка и не отвечает, ногу на ногу положит, курит, и юбка короткая, не поправит.

- Не бойся,ты, - помолчав, выпускает колечко.

И опять загадочно молчит.

Когда пятая стопка пойдёт -  Верка стихи читает, вот тогда дивятся. А в трюме дизтопливом, тряпками мужскими пахнет,  рыбой, сидят, слушают, изумляются, к рифме ухо-то не привыкшее, вот и пухнут, головы ломают.

На берегу Верку все знали, рассказывали - отбилась от экспедиции, и осела. Говорили, что дома, на Большой земле, дочка, что оставшись, хотела денег заработать, стала попивать, и втянулась, мужики пошли, без удержу гулянки, потом и на катера стала ходить, а это уж совсем дно, считалось.

В июне на Севере хорошо. В июне щука идёт косяком, любовь у щуки, идёт на нерест, инстинкт такой, хотя и глупа, мозгов нет у щуки.
Рыбаки говорили, "щука-баба" впереди плывёт, играет плавниками, а "щука-мужик", (да не один!), на расстоянии, сверху, с боков, за её розовеющими, во время нереста, плавниками. А влюблённая щука совсем голову теряет, плывёт безмозглая, еще спиной из воды выглядывает - розовый плавник показывает, манит. Тут её и ловят, палкой, и на сковороду, кусками, и за головой очередь, вкусная голова у щуки. Вот такая любовь.

И у Верки лето бурное, короткое, не успеешь оглянуться, как Полуй коркой встанет.

Как-то к весне притихла Верка, говорили схлестнулась с заготовщиком, пить завязала,  и за бухгалтера, и за оценщицу ему, деньги решили вместе делать, подняться. Челку подколола, покупателя или сдатчика оценивает - в глаза даже не глянет, нюхом оценивает, с кого сколько можно взять, а кому уступить.  И вроде все налаживаться у них стало, (трезвая-то ухватистая), что летом уехали оба, и вернулись с девочкой, и сам заготовщик, Михаил, ("Бородач", так звали), жилистый, молчаливый, дочку в садик водил, и сам забирал, если не в тайге был.

К зиме с временного жилья съехали,  в новый дом, небольшой, крепкий, печку хорошую сложили, и лихо Вера кольцами управлялась, поддевала, и огонь руки свои высовывал, быстрые, жаркие - как схватить хотел Веру, за пальцы, за ладошку. Бородач садил на одно колено Веру, Анечку - на другое, и качал обеих - и хорошо было, сердце бородача оттаивало, а то тоже намыкался, с прежней женой - той город нужен был, и деньги, а где в городе заработаешь? Пока он в лесу,  на реках, она и загуляла, а потом врала, изворачивалась, а кольцо увидела в коробочке бархатной, так стелилась, в глаза заглядывала, лгунья. Бородач молчун, коробку не взял, оставил ей перстень с красным рубином, и ушёл опять в лес, любил красоту, года два один жил, а потом, вот, Вера.
В Продмаге её заметил, в очереди - челка розовая, улеглась на ресницах, а глаза карие, как стрельнет ими, ресницы вверх, и челка рассыпается...
Говорили, прямо с катера её снял, вытащил, на руках нёс, она прогнулась вся, хохочет,  руки внизу, болтаются, а он несёт её, ноги в песок проваливаются, вязнут, и чайки кричат. Все тогда говорили, весь городок небольшой, как Верка билась, хохотала, нетрезвая.

Все хорошо шло у них, Бородач с района даже персики Анютке привозил, баловал, правда, попорченные, бочка-то, пока до Севера доедут, уже чернеют.
Как с гнильцой. Так ножичком срезали.
Когда уходил на заготовки - Вера одна принимала, и отпускала сама. Считала мешки, подписывала, иногда выпрямлялась, замирала.
Вечером шла за Анечкой.

- У Анечки нужно ушки проверить,  - говорила воспитательница, поджав губки, - вы разве не замечали? - вытягивала глаза куда-то вверх, и выводила Анечку, с тугими косами за спиной.

Михаил тоже как-то сказал Вере

- "Говорит плохо. Надо ехать".

А к такому доктору, это в районный центр.
Поехал Михаил в районный центр с Анечкой, заодно и свои дела сделать. Хотел он щуку вялить, на продажу. Наладить производство. Искал-кого, на подмогу. 
Заскучала Вера, потянуло её опять на Полуй, чтоб стоять, и волночки чтоб  подлизывали пальчики, а то и глубже зайти, мечтала. Что б выше колена, юбку кверху, и вода уже подбирается, трогает-ощупывает, белые, с зимы, ноги...
Вера мечтает, на катера поглядывает, а ей и машут - Давай, иди!.

- Щурогайка! - кричат, если кто из старых, узнал.

Стоит она,  улыбается, головой качает. А солнышко северное, ох, жалит, чайки кружатся, до волос дотрагиваются, что-то шепчут, и Верка слушает, жмурится, и пойми, что у неё в голове. Да и щука хвостом бьет, бери её опять, хоть голыми руками. Вера пошла на берег, и шла долго, и  рыба билась в ногах, голову высовывала, как в сказке - "Чего ты хочешь, Вера-Вера"? - будто спрашивала.
И внутри, такая ломота пошла, забурлило все, тесно стало, как влюблённым щукам в Полуе...
И вот Вера уже по трапу, в короткой юбчонке, а руки ей подают, как принцессе, уже наливают, в стакан портвейна, и юнга, паренек, стесняется, хочет уходить, а она юнге глазки строит.

Говорили, что когда бородач вернулся, квартира настежь была, Анютку воспитательница взяла, все глаза прятала, от бородача, краснела.
А он и искать не стал. Нигде не ходил. Не спрашивал. Только борода побелела.

А Верка мелькала, видели. Щеки совсем красные, потемнели, как у персика, то ли подгнили малость, то ли подкоптились, от жаркого северного солнышка.

- Порченая девка.. Не исправишь, - говорили.

Потом и вовсе исчезла, говорили с капитаном, на катере уплыла, ( "ушла", - гордо поправляли речники), говорили, стихи слушал - как "в сети попался", семью бросил, капитан.

Михаил мотался, то в лес, то в Районо, бумагами анечкиными занимался, а к осени уехали, поспели, пока снег не улёгся, говорят, на Большую землю. Лето-то на Севере короткое, только солнце с недельку постоит, уже и холодком тянет, как-будто плащ на голое тело накинут.
Пассажирский катерок собрал немногих пассажиров, да и провожающих было не густо - пара мужчин и воспитательница. Полуй, спокойный, чуть приплескивал, молодой юнга ловко оттянул трап, и катер, развернувшись,  скрылся в темно-голубой дымке, отдав положенный гудок.