Сбежавшие. Глава 11

      Глава 11. ПЕРВАЯ ТЕТРАДЬ


      «Когда новый дом закроет старый фонарь…



      Замок стоял на берегу небольшого озера. Было тихо и чуть торжественно в этом безмолвии. Ветер не поднимал рябь на поверхности воды, не шевелил кроны деревьев, словно никогда и не гостил в этих странах; птицы не взмывали вверх весёлыми стайками, не оглашали округу своим щебетом, не садились на ветви ив, пригибая их концы к тёмному зеркалу пруда, как будто отродясь не бывали в этих краях. День был ни ясен, ни пасмурен: где-то наверху плыло солнце, но его нельзя было различить, оно не отбрасывало пятнистых теней в роще и не проводило ломаных линий, очерчивая на земле контур замка; нельзя было разглядеть и отдельных облаков в однотонной пелене, застилающей небо; нельзя было даже догадаться, рассвет ли недавно миновал или закат недалеко. В воздухе не разливалось ни тепла, ни прохлады, озеро не было зловещим или мирным, пейзаж — печальным или радостным, замок — величественным или обыденным. Даже созерцание всего этого не несло в себе ни тоски, ни веселья. Всё было недвижимо и равновесно, всё было сочтено и взвешено, как в конце главы, и, когда справа и слева, направляясь к дому, показались две машины, они не возмутили спокойствия, плавно вписавшись в общую картину. Белая машина остановилась у подъезда. Из неё вышел мужчина в белом костюме. Средних лет, приятной наружности, он выглядел спокойно и значительно. Глаза его, казалось, никогда ничему не удивлялись, в выражении лица угадывались невозмутимость, безразличие всезнающего и насыщенная жизненным опытом мудрость веков. Вторая машина, чёрная, приблизившись с другой стороны, описала полукруг и остановилась за белой. Человек, одетый в чёрное, помещавшийся в ней, смотрелся полной противоположностью первому. Более молодой, более порывистый, он обладал и более изменчивой физиономией, на которой можно было прочитать хитрость, поднимавшуюся до ума, и любознательность, опускавшуюся до любопытства. Лукавая улыбка могла перейти в язвительную усмешку, скептицизм — обернуться цинизмом, стремительность — стать суетливостью. Пытливость и злорадство, самоуверенность и наглость, смелость и безрассудство — чего только не варилось в этом котле, то грозно булькавшем, то смешно пыхтевшем! Как ни странно, эта богатая палитра занимала любого не меньше, чем уважение, невольно внушаемое первым.

      Потратив двадцать лишних секунд на разворот, человек в чёрном всё же вышел из машины единовременно с пассажиром в белом. За лобовыми стёклами шофёров не виднелось — возможно, автомобилям полагался автопилот: ведь и двери старинного замка, будто снабжённые современными фотоэлементами, бесшумно распахнулись перед входившими, как раньше это сделали дверцы машин. Встретившиеся поднялись по лестнице, прошли огромный зал и уселись за стол, на котором была раскрыта шахматная доска с заранее расставленными фигурами. Всё это они проделали молча и привычно. Белые фигуры оказались у Чёрного, он сделал ход е2-е4, развалился в кресле по диагонали, так что правая рука оперлась о подлокотник, а ноги вытянулись к левой ножке стола, и устремил на оппонента загоревшийся хитринкой взгляд.

      — Я недавно подумал и пришёл к выводу, что имею перед тобой неоспоримые преимущества. Во-первых, я моложе. У тебя целая вечность, а мне принадлежит только половина. Ты всегда всё знал, и страсть к познанию в тебе не сидит, а я для любознательности и развлечения в любой момент могу найти неизведанные уголки мироздания. Моя жизнь интереснее — это во-вторых. В-третьих, у меня есть точное место прописки и дата рождения, коих ты лишён. Ты в мире, в реальности и в сознании, в небе и на земле, в каждом человеке и в любой вещи. Без определённого места жительства, так сказать. Это уже отдаёт символизмом.

      — У тебя сегодня белые — поэтому ты так самоуверен? Ты бы ещё добавил, что на обратный путь потратишь на двадцать секунд меньше, раз разворачиваться не надо.

      — Хотя бы, это в-четвёртых. В-пятых, очень многие твои начинания заканчиваю я. Так, как мне угодно, так, как говорит во мне моя главная составляющая. Как часто первоначальное благо оказывается последующим злом, как логично позитив переходит в негатив, и этот негатив становится долгим, бо;льшим, намного превышающим бывшее добро!

      — Ты говоришь о благих намерениях, которыми вымощена дорога в твою харчевню?

      — Фи, как грубо! „Харчевня“… У меня приличное заведение, десерт в которое, между прочим, поставляется из твоих владений.

      — Вот ты и попался. На смену потреблению говядины и прочего, бывшего когда-то живым, а ставшего супом или вторым блюдом, в итоге приходит пища вегетарианская.

      — Не так однозначно. В десерт входят пироги, которые бывают с мясом, на тесто идут яйца, крем сбивают из масла, да и, как утверждал Тесла, всё в мире живое, а ему-то не верить — грех: он черпал знания из кладовых непререкаемого авторитета. Но мы отвлеклись от дела. Итак, благие намерения, естественно, с их последствиями я записываю себе в актив и продолжаю. Живёт на свете некая общность. Скажем, государство. Богатое, сильное. Люди обеспечены, на пыльную работу не нанимаются. Определим такое положение словом „благосостояние“. Всё хорошо, все должны быть довольны: от добра добра не ищут. Но нет: людям всегда чего-то не хватает, людям всегда всего мало. Ещё больше денег, силы, влияния, а это уже от лукавого — и, как продолжение, на головы невинных начинают лететь бомбы. Во имя чего? Да увеличения того же благосостояния, которое и так наличествует. Улавливаешь?

      — Снова ошибочка. „Живёт государство…“ С луны оно, что ли, свалилось? Нет — где-то кем-то было основано. Где? Там, где убивали коренное население. Кем? Беглыми каторжниками, пиратами, преступниками всех мастей, авантюристами всех сортов, спекулянтами и прочей нечистью. Нечистью — улавливаешь? Впоследствии все они оказались твоими клиентами. „Охота к перемене мест“, как правило, приходит в голову неблагонадёжным: достаточно посчитать количество преступлений, приходящихся на эмигрантов. Так что в основе лежало не благосостояние, ибо оно, в свою очередь, базировалось на грабежах, — это уже специализация твоего ведомства. Не надо приписывать мне свои собственные „начинания“.

      — Допустим. А кем оказались твои ревностные служители? Что творится в Ватикане? Кто планировал и осуществлял развал Византии, крестовые походы, инквизицию?

      — Официоз… В итоге же всё расставляется по своим местам. Не так давно я преподнёс тебе одного ретивого…

      — Которого служки поменьше готовятся канонизировать с такой скоростью…

      — Будто знают, что ты за ними гонишься, и, между прочим, не ошибаются.

      Оба захохотали.

      — Так продолжим, — насмеявшись, Чёрный опять развалился в кресле, — а то мы немного отвлеклись от темы. В-шестых…

      — В-пятых, а не в-шестых: я отвёл последний пункт.

      — Не полностью, но принимается. В-пятых с половиною, многие люди заключали со мной договор — мне тоже можно верить, и тут я не ниже.

      — Они делали это, чтобы добыть знания, к которым всё равно пришли бы после смерти. Это бегство от разума и нетерпение сердца. К тому же большие знания — великие печали, да и договор можно расторгнуть… как бы неожиданно. — Тут Белый чуть развернулся от стола и очутился перед компьютером — вернее, компьютер оказался перед ним. Немного пощёлкав по клавиатуре, он удалил аппаратуру так же, как и заказал ранее, и снова вернулся к шахматам.

      — Что ты от неё хочешь? Неужели тебе мало?

      — Господи, ты ещё и сердоболен сегодня.

      — Вот странное воззвание.

      — Это я в бренности её пути. Мало… Мне или ей?

      — Обоим: ведь часть тебя в каждом человеке. Я не сердоболен, я просто считаю, сколько в зигзагах, которыми ты ведёшь людей, равновесия (или справедливости), а сколько — твоей забавы (или прихоти) видеть, как кто-то болтается в мешанине из тобою созданных обстоятельств, заранее зная, что ничего не изменит.

      — Почему же? Свободная воля сохраняется даже в убеждённом фаталисте.

      — В убеждённом фаталисте она как бы оглушена сильным снотворным и надолго: бывает, до первого конца.

      — Вот я и задумал эксперимент: попытается ли некая Х с помощью своей атрофированной, жалкой свободной воли эту же волю реанимировать, притом, что результат предрешён и всё давным-давно сочтено и взвешено. С одной стороны, зачем? С другой — всё равно делать нечего, первый конец неминуем, срок его неизвестен, и будет милая Х бодрствовать в жалких потугах что-то сделать. А я запишу точное соотношение моего промысла и свободной воли в отдельно взятой кучке тахионов, отягощённой хреноватой белковой структурой и пройденными печалями, и просмотрю эмоции, сему действу, то бишь попытке оживления, сопутствующие.

      Чёрный равнодушно пожал плечами.

      — Смоделировал бы ситуацию на компьютере или устроил бы остановку сердца во сне: драгоценная Х окажется намного полезнее, когда перестанет считать копейки, ощупывать опухоли в больной груди и шесть месяцев в году дрожать от холода в своих роскошных апартаментах под прозаическим названием „хрущёвка“, — ты поступаешь неразумно, отнимая у неё время, в течение которого она могла бы тебя развлекать.

      — Два обоснованных возражения. Насчёт компьютера — воображение персоны Х перестало исправно поставлять новые фантазии, когда снабжение информацией из внешнего мира засбоилось и сошло на нет. Ей нужна была подпитка реалиями — пусть и расплачивается: я тоже предпочитаю виртуальному спектаклю обычный.

      — Она же не получила этих реалий…

      — Но хотела и натворила из-за этого кучу глупостей, прекрасно сознавая, что творит, прекрасно сознавая, что помыслы её материальны и зачтутся в негатив.

      — У неё не было другого выхода…

      — И не надо было его искать. Даже странно: сидела тихо-мирно лет десять, а потом вдруг очнулась и дерзнула заявить о своих претензиях. Ждала бы, когда старший позволит и выведет.

      — „Дядя Стёпа — милиционер“…

      — И так как я милиционер, а, следовательно, и власть, я закрыл ей её спектакли и оставил себе свои. А теперь об остановке сердца. При её любви к созерцанию и пассивной основе сущности львиную долю своей жизни после дамочка заполнит тем, что будет глазеть на своих Меровингов, перемежая их то романами Достоевского, то финалами… что там у них вблизи?

      — Евро-2008.

      — Да, 2008. И дождёшься от неё креативного, когда рак на горе свистнет…

      — Что ты на неё так осерчал?

      — У меня претензии и к её жизни (разумеется, не к основному содержанию и итоговому результату, а к тем частностям, которые контролируются её свободной волей), и к её роману.

      — Нельзя ли поподробней, а то я после интенсивного размена ничего не вижу на доске, кроме ничьей, и мой кофе ещё не допит…

      — Изволь. Итак, жизнь. Ей был дан 2001 год, и как она распорядилась полученным? Вместо того, чтобы холить и лелеять преподнесённое в своей душе, она забылась и в своей жадности к созерцанию с последующим переделом гналась и гналась за новыми впечатлениями, постоянно перекраивая увиденное себе в угоду. Ей было дано несколько секунд — она растягивала это на годы, изменяя до неузнаваемости содержание. Точнее, это было уже не приблизительно хранившееся в очевидном, а такой далёкий отход от него к иллюзиям, что в течение нескольких лет от оригинала оставалась только оболочка. Контур, внешние очертания — не больше, всё остальное даже не додумывалось (она не почтила сиё занятие своим вниманием), а придумывалось. Работа мысли никогда не захватывала её до конца: к этому надо было прилагать усилия, проверять получавшееся на соответствие с исходными данными, подчинять мозг дисциплине, логике, рационализму, учить язык и познавать то, что действительно окружало её любимые мордашки. А она уходила в игру воображения, что не составляло никакого труда: там можно было слоняться…

      — Как бог на душу положит. Пословица тебе ни о чём не говорит? Раз она так органично входила в фантазию, значит, это и было естественной формой существования. Работа любого рода — в подавляющем большинстве случаев занятие из-под палки. Принуждение… У неё так мало степеней свободы, что ограничивать её ещё в чём-то… мм… нехорошо, тем более что определённое количество свободной воли ты признаёшь.

      — Но использовать её неразумно… мм… плохо, то есть глупо!

      — „Софистика, пастор, софистика“. „Если нельзя, но очень хочется, — значит, можно“. Да и дразниться незачем.

      — Какие мы обидчивые… Ну ладно, ей очень хотелось, и она строила пирамиды на остриях иголок. Только в этом случае надо было быть готовой и к тому, что пирамиды на тебя свалятся, и к тому, что иголки в тебя воткнутся.

      — Она занималась этим всю свою жизнь, и ты ей это позволял.

      — Я её периодически предупреждал.

      — Да, раз в четыре года. Она принимала это не за предупреждение, а за кару, считала, что расплатилась сполна, и продолжала делать то же, только в другом интерьере. Она была права: ты же поставлял ей новые декорации.

      — Когда очередной смены не произошло, надо было остановиться, хорошенько оглядеться и призадуматься.

      — Она слишком сильно разогналась и ни остановиться, ни оглядеться, ни призадуматься не смогла.

      — А выбрала худшее продолжение, хотя предчувствия вещали ей не зарываться. Ей надо было потихоньку начать притормаживать, уяснить, что тема выработана полностью, и вернуться к тому, кому она так неоправданно и с такими печальными последствиями изменила.

      — А, ты коришь её за предательство…

      — Причём бессмысленное — вдвойне глупое, от жадности к впечатлениям свершившееся — втройне постыдное.

      — Ну, она осознает, посыплет голову пеплом и вернётся к служению неоспоримым вершинам. В чём же смысл, если на прежний эмоциональный уровень уже не выйдет и будет священнодействовать, преклоняясь непререкаемому у подножия пика?

      — Смысл в истории возвращения.

      — Нет здесь истории — только слёзы. Дом закроет фонарь, она получит два чужих предательства за своё одно. Снова будет отрываться от реалий, убегать в мечту и фантазировать, только уже на мелководье — и мелко, и не захватывает, и без шику.

      — Зато безопасно: в луже не утонешь.

      — И не утопишь ничего, в том числе и свои печали.

      — Печали заставят сильнее ценить память прошлого и редкость повтора.

      — Опять-таки беспредметно, хаотично. Те же блуждания в тех же потёмках.

      — Другие блуждания в новых потёмках. И реальная составляющая, смыкающаяся с более высокой, в ней под стать чисто духовной: дежурит по часам перед телевизором, включённым на „Radio Italia TV“, чтобы поймать нечто из репертуара-2001, так тихо снаружи и буйно в душе радуется, когда удаётся попасть на три минуты прошлого за целый час второсортицы!.. Умилительно до слёз. Теряет массу времени, забивает мозги шелухой, а зачем? Вставь кассету в видео и смотри записанное в знаменитом 2001 — получишь только избранное.

      — Она и смотрит.

      — Слишком редко.

      — Её бдение перед телевизором — имитация возвращения.

      — Не только и не столько: когда она взирает на отобранное и многократно отсмотренное, она уходит в себя — это замкнутый цикл, варка в собственном соку, а ей надо именно случайно набрести и слушать вместе с другими миллионами людей, разбросанными по планете, тоже случайно оказавшимися перед экранами. Это уже не просто старая песня — это атмосфера 2001, ожившая несколько лет спустя, это задано свыше и явлено всему миру, это действует на души, — как знать? — может быть, с тем же результатом, который получился у неё, это возможность расширения круга посвящённых и восхищающихся. То ли рекрутский набор, то ли миссионерство на свой лад…

      — Ты же сам ратовал и за память прошлого, и за редкость повтора.

      — Да, но вовсе не по такой схеме. Видишь ли, если я даю, то обычно делаю это сразу. Кстати, в бытовой области она это поняла и уже не ждёт, что на исходе четвёртого десятка к ней привалит небывалое счастье, если за предыдущие десятилетия никаких особых благ ей не преподнесли. Чего же проще: перенеси это на своё общение с телевизором. Включи новостные каналы. Не скончался Буш скоропостижно, покупается евро за полтора доллара — не смотри дальше, перейди на „Radio Italia TV“. Попала на начало неинтересной песни — не слушай до конца: и после будет не лучше. Когда я решу, и Буш сдохнет, и Штаты развалятся, и Гриньяни объявится с „Falco a metа'», и она окажется в нужное время в нужном месте с нужным каналом. Так нет, всё собирает и собирает каждодневную белиберду.

      — Ты же её сам к этому приучил.

      — Это не было заложено в ней с малолетства, в ранней молодости она тоже этим не грешила. Это было дано в определённый период, и она прекрасно понимает, что срок истёк. Пусть сделает усилие и изменит своей привычке, если новые обстоятельства её старую не принимают. Не хочет. Не может. Ленится. И — то же самое на элементарном, бытовом уровне. Как она думает? «Возможно, я постараюсь. Может быть, попробую. Наверное, стоит. Если я полагаю, что это полезно…» Да, я завёл её на всю оставшуюся жизнь, как часы, да, я не сказал, когда конец, но из этого не следует необходимость ходить взад-вперёд по комнатам, как маятник, перебирать одно, другое, третье и неизменно приходить к выводу, что всё ни к чему.

      — Но как только она приближается к чему-то креативному, ты так же исправно, как она неизменно, её останавливаешь! Ей надоело спотыкаться, и она на всё плюнула.

      — Если я останавливаю её, надо разворачиваться и идти в другом направлении.

      — Но она каждый раз убеждается, что и по новому пути десяти минут не пройдёт. Ты позволил ей услышать слова о том, что боль следует признать неотъемлемой составляющей жизни, и тогда она сможет подвигнуть человека на что-то креативное, но спустя некоторое время и опять-таки с твоей подачи она услышала «некуда идти, незачем оставаться». Ты поставил её между двумя противоположными тезисами.

      — Ты уходишь от бытовых раскладов к моральным ценностям.

      — А что обсуждать бытовое? Она не умирает с голоду, хоть и перебивается с хлеба на воду. Сверх этого ты не дашь ей ни копейки, так как любая лишняя будет означать её распыление на несущественное.

      — Ага. Мне не нужно, чтобы она покупала себе компьютер и просиживала перед ним часами, связывая Платоном познание древнегреческой философии с просмотром гей-порнухи. Пусть уж лучше занимается нравственным выбором.

      — Она голову себе на этом сломит. А к роману какие замечания?

      — Прежде всего эта глупая фраза: «Неисповедимость путей господних неисповедима и для самого господа, ибо он бесконечен». Конечно, можно сказать, что она лишь сложила итальянский и русский варианты, но не ей определять мои возможности, неисповедимость и бесконечность. Из этого следует второе: не пытайся постичь мой произвол — она же только этим и занимается на четырёхстах страницах. Далее. Это страстное желание смерти, а почему? Да во имя того же созерцания, той же жадности. Хочешь блаженства — заслуживай этой жизнью и её длительностью, а не взывай: всё равно не получишь задарма. Ну и последнее. Куда она мчит в переходе? Не к главному, а к своему милому. Наглость неимоверная — вот я и развернул обратно.

      — Какая разборчивость: и тут плохо, и там нехорошо. Ты сам толкнул её на волеизъявление, предоставил свободу слова, а теперь заявляешь, что результат тебя не устраивает.

      — Я' её толкал? Она спасалась неоправданным бегством по неправильному пути, пытаясь удалиться от чувства, достоинства которого неоднозначны, — в такой ситуации волеизъявление близко к сумасбродству, а свобода слова — к истерике.

      — А где твоё милосердие? Или ты всех грозишься испепелить огнём ревности своей в любовном порыве?

      — Я всех люблю и многих испытываю, иногда и бью. Успешных не трогаю: они сидят на подушке безопасности и мне неинтересны. Давай лучше оставим эту тему, не закрывая её: всё равно ни до чего не договоримся. Пусть дамочка делает что хочет… или думает, что это делает.

      — Изволь, только мне не нравятся твоё судейство и твой устав. В твоей же собственной конституции ты то даже праведных грозишься изблевать с уст своих, то утверждаешь, что тот, кто имеет веру хоть с пшеничное зерно, спасётся. Посмотрели-посмотрели люди на это недоразумение, подивились-подивились и состряпали такую же декларацию, в которой каждому народу даётся право на самоопределение, а каждому государству — право на целостность своих границ. В итоге сдохло и то, и другое, а родилось право силы — за ним и остаётся последнее слово.

      — А, тебя потянуло на геополитику. Ну что ж, займёмся.

      На столе, с которого уже исчезла шахматная доска, оказался вращавшийся глобус. Он замедлял свои обороты по мере того, как указательный палец Белого, чертивший в воздухе плавную дугу, приближался к поверхности сферы, и остановился в тот момент, когда кончик пальца коснулся раскрашенного картона.

      — Ну вот, — разочарованно вздохнул Чёрный, — движение эффектное, а смысла мало: те же декорации, то же содержание…

      — А чего ты ждёшь?

      — Я? Того момента, когда ты вместо своего драгоценного перста наложишь на шарик всю пятерню, а я буду наслаждаться большими масштабами и соответствующими последствиями.

      — О, суета сует. Ведь тебе тоже сроки ведомы, а всё пыхтишь и кипятишься: да здравствует Великий поворот, „пусть сильнее грянет буря“. Несолидно.



      (Конечно, можно было потратить несколько минут, чтобы бегло очертить исходную позицию и основные следствия из неё, но, приняв во внимание то, что Высший промысел нам неизвестен, ограничимся отсылкой наиболее любознательных к интернету, телевидению и газетам с последующим анализом видимой ситуации, если имеются мозги, и более или менее вероятными прогнозами, если присутствует логика. Видимой, заметили мы, так как на пути от бога к человеку лежит столько вранья BBC, CNN, EuroNews, личных пристрастий и чужой корысти, что нужны действительно титанические усилия для установления истины.)



      Очередная встреча на высшем уровне близилась к концу. Глобус испарился так же, как ранее это сделали кофейные чашки и шахматная доска.

      — Клото! — громко крикнул Белый, встав из-за стола. Звуки гулко отдались под сводами огромного зала.

      На зов мгновенно явилась женщина. Крупная и широкобёдрая, она держалась с достоинством и значительностью. Тяжёлый шёлк роскошных чёрных волос, заплетённых в косу, спускающуюся до колен, оттягивал голову сзади, отчего осанка казалась ещё более горделивой. Она не привыкла склонять голову, и было заметно, что ей стоило большого труда опустить широко расставленные чёрные глаза, прочерченные косым разрезом на смуглом лице тёмно-жёлтого оттенка с выдающимися скулами; тем не менее она поклонилась — достойно и сдержанно.

      — Да, господин.

      — У тебя сегодня будет гостья. Сотри её будущее в Книге судеб и в своей памяти. — И Белый легко провёл рукой на уровне лба Клото.

      — Сделано, господин. Что ещё от меня потребуется?

      — Заставь её работать и посмотри, как близко она подойдёт к Истине. Против тебя её фатализм.

      — А где истина?

      Белый кивнул на длинный ряд закопчённых портретов.

      — Картинная галерея запущена.

      — Понятно. — Клото снова сдержанно поклонилась.

      Белый и Чёрный обменялись рукопожатием, вышли из замка, расселись по машинам и разъехались до следующей партии. Как только автомобили скрылись из виду, всё пришло в движение. Подул холодный ветер, по небу понеслись облака, когда из-за них выглянуло солнце, стало понятно, что день клонится к вечеру. С деревьев облетела листва, потому что в том царстве, где Клото должна была принять гостью, стоял январь. Птицы огласили округу своим пением, рябь от ветра на воде оживила озеро. Менялся и замок: если раньше, скользнув по нему взглядом, можно было только отдать дань уважения талантливому архитектору, то теперь он приковывал взор и будил воображение. Его величие поражало, красота восхищала, таинственность завораживала. Прекрасный и непознанный, он плыл сквозь время и пространство, и смуглолицая женщина шла по картинной галерее, следя, как за окнами меняется пейзаж. Сгущалась ночь, отступили и исчезли во мраке деревья, смолкли птицы, в мгновение ока высох пруд, и на его месте выросли пятиэтажные дома. Клото тряхнула головой: огромная коса расплелась и полотно волос окутало её фигуру. Она вышла на балкон и положила руки на перила. В ста метрах от балкона располагался фасад одного из недавно выросших домов с туманными пятнами слабо освещённых окон. Клото устремила взгляд на два окна пятого этажа. В одном из них виднелся женский силуэт».