В наше детство вломилась война

 фото:1941 г. Вид от нашего дома на юг, в сторону фронта. Слева водокачка. Теперь её уже нет.
.......
 Кем придумано это и чья то вина?
 В наше детство вломилась война.
 Всё что помнится мне, всё, что было со мной;
 Всё пронизано этой войной.            
 Будь то  звёздная ночь, будь то  солнечный день;
 Надо всем её страшная тень.
 Нас нетрудно сломать,
 Мы малы и слабы
 Мы игрушки в руках у судьбы
 Злой колдун потрудился над нашей судьбой.
 Но за нас поднимаются люди на бой;
 И бесстрашно проклятого изверга бьют
 И в обиду нас не дают.
 
 Как давно отнабатили  эти слова!
 Поседела моя голова.
 И теперь об одном попросить я могу:
 Не забудем того,
                у кого мы в долгу!
               
               

                Мое сознание пробудилось в начале
                ВОЙНЫ? - Это неправда.    
                Это проявление  инфантильной
                амнезии.
               
                ЭВАКУАЦИЯ

Родился я в Туле, в 1938 году семнадцатого августа, за пару дней до Яблочного Спаса. И в свой черёд уйду из жизни, так же, как и все мои сверстники, мы унесём с собой живые воспоминания; после нас  уж  вряд ли кто-нибудь сможет рассказать о военных годах, вспомнить военно-тыловую жизнь, как она запечатлелась в детском сознании. 
События, что остались в моей памяти от предвоенного времени, слишком незначительны.  Да и сам момент начала войны тоже помню смутно, потому как значение   факта, что началась война и что это такое – война, было за пределами моего ничтожного жизненного опыта. Всё врезавшееся в память начинается с момента, когда мы стали готовиться к эвакуации, которую не планировали заранее. Мы не были в эвакуационных списках. Нами никто не руководил, кроме отчаяния. На свой страх и риск семья бросала своё жилище и бежала из Тулы на станцию Струнино Владимирской области, где жила и работала в больнице наша двоюродная бабушка Вера Васильевна.

Как я понял много позже, нашему внезапному отъезду из Тулы предшествовали трагические события на фронте. В первой половине октября 1941 г немцы заняли ближайшие к Туле города – Орел и Калугу, причем, танки генерал-полковника Гудериана ворвались в Орел так внезапно, что в это время там ещё ходили трамваи. От Орла до Тулы чуть более 150 км. Над нашим городом нависла смертельная опасность. Струнино казалось относительно укромным местом, хотя и там до фронта было не так уж далеко ; 100 км на северо-восток от Москвы. Но все-таки это был менее значимый для захватчиков населенный пункт в отличие от Тулы, оружейной мастерской страны, за которую предстояла жестокая битва. Как показали дальнейшие события, Тула избежала значительных разрушений по сравнению, скажем, с Минском, Смоленском или Киевом, превращенными в руины, но только потому, что была практически окружена, а единственная дорога простреливалась, и фашисты уже считали город своей добычей. По всему периметру города, на его окраинах, шли тяжелые оборонительные бои. Выведенная из строя советская техника немедленно ремонтировалась на оборонных предприятиях города (хотя большая часть оборудования была вывезена) и вновь вступала в бой. Большую роль сыграли зенитки, которые успешно использовались в борьбе не только с самолетами, но и с наземными целями. В оборонительных боях ими были подбиты десятки гудериановских танков, вначале стремившихся захватить город «с ходу», а затем перешедших к планомерной осаде.Одна из зениток   стояла рядом с нашим домом на Орловском (Симферопольском) шоссе, чтобы в случае необходимости стрелять по танкам прямой наводкой.
 
В последние дни октября подошли свежие войска с Дальнего Востока. Пришла одна дивизия с Казахстана. Очевидцы вспоминали белые полушубки и ошибочно говорили о сибиряках. Совместными усилиями с участием отрядов рабочего ополчения город отстояли, танки Гудериана к Москве не прошли. Впоследствии Туле было присвоено звание города-героя.
 
Папу я в начале войны совершенно не помню, так как он пропадал на работе, будучи главным агрономом Тульского Облземотдела. В конце августа или в начале сентября получил повестку в военкомат. Как потом он сам рассказывал, идет, мол,  он на сборный пункт, с котомкой, стриженый под ноль, и вдруг сталкивается лицом к лицу со  своим начальником по линии Наркомзема.
– Ты это куда собрался?
– На войну.
– Ещё чего! У меня и так людей нет. Надо срочно организовать эвакуацию скота за Урал, в Омскую область. Разворачивайся. Бронь обеспечу.
Так отец отправился в длительную командировку на восток, и мы его долго не видели.

Начало нашей эвакуации для меня связано с ощущением, что   все мы вдруг лишились дома. Все вещи, всю мебель из трех комнат втиснули в четвертую, дедушкин кабинет. Особая проблема была с камерным роялем питерской фирмы Дидерикс, на котором играла мама. Пришлось позвать солдат, они открутили ножки и поставили рояль за дверью «на попа», вроде массивного щита. Комнату закрыли на ключ, окно забили досками.  Это сработало: мародеры однажды попытались оторвать доски, но их, видимо, кто-то спугнул.
Почти застывший кадр, как фотография: мама, закрывающая ключами входную дверь, Володя в пуховом капоре на руках у бабушки, рядом Тата. Тут же кое-какие небольшие пожитки. Дедушку в этом кадре не вижу: он, видимо, добирался до Струнина несколько позже. Следующий кадр: мы все стоим на перроне Московского вокзала в Туле. Сыплет мелкий снежок, мама говорит: - Пойду хлопотать. Мне это слово нравится: вроде как хлопать в ладоши, и я тут же повторяю: - Я тоже пойду хлопотать. Не тут-то было, велели ждать.  Еще кадр: вагон с печкой посредине, без спальных мест: теплушка. Мы куда-то едем. Потом вижу себя сидящим в какой-то железнодорожной конторе, мамы рядом нет, видимо опять ушла хлопотать, а женщины развлекают меня, показывая какие-то листочки с черными силуэтами паровозов разных марок. На улице уже ровным слоем лежит первый снег. Ощущения времени нет. Сколько часов или дней мы ехали, где ночевали, понятия не имею. Но приехали, встретили нас тепло и сердечно.
Баба Вера, наша хозяйка, была врачом-педиатром в больнице при большом текстильном комбинате и пользовалась большим уважением в городке. Она занимала двухкомнатную квартиру на втором этаже добротного  деревянного дома, сложенного из толстых бревен, с высокими потолками и большими окнами. Из мебели лучше всего помню полюбившееся мне кресло-качалку.  Еще там был большой стол. И была пожилая такса со скверным характером. Помню, что баба Вера, несмотря на убогость снабжения по карточкам, каким-то образом ещё добывала молоко для Володи. Вообще баба Вера была человеком необыкновенной доброты, и это мы хорошо чувствовали. Позже, когда я учился в старших классах школы, а потом в Московском Университете, иногда один, а иногда с мамой мы садились в электричку на Ярославском вокзале  и ехали в Струнино в гости. Даже, бывало, играл в футбол с местными ребятами. Приезжал туда  и Володя. Наши визиты бабу Веру очень радовали.

Хорошо помню разговоры взрослых в первое время войны на тему: сдадут ли Москву. Сходились на мнении, что даже если и сдадут, это еще ничего не значит. «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами» ; эти слова Молотова, сказанные 22 июня 1941 года, я видел позже, когда научился читать  по слогам, повсюду ; не только на плакатах и просто на стенах, но даже на спичечных коробках. Каждое утро начиналось с суровой песни, такой мощной, что мурашки и до сих пор по коже: «Пусть ярость благородная вскипает как волна…»  Тогда же, на волне всеобщего патриотизма Тата  решила подвигнуть меня на то, чтобы я выучил стихотворение Лермонтова Бородино. И я-таки его выучил, несмотря на своё первоначальное сопротивление. Это было моё первое приобщение к Поэзии, если не считать, конечно, сказочек о Колобке или Курочке-рябе, которые рассказывали мне бабушки. Не знал я тогда по малости лет и скудости нашей эвакуационной библиотеки ни Мойдодыра, ни Айболита Чуковского, ни   Кошкин дом Маршака, ни Дядю Стёпу   Сергея Михалкова, ни детских стихов Агнии Барто, то есть никого из плеяды советских детских писателей, с которыми через два десятилетия знакомил своих детей. Не сказать, что в стихотворении Лермонтова я   всё правильно понимал: например, «построили редут» я интерпретировал как «построились и идут». Но всё равно, основное было понятно, картинка прямо-таки стояла перед глазами. Позже, когда я учился   в первом классе, завуч водил меня за руку в классы постарше, чтобы я  читал Бородино в порядке патриотического воспитания слушателей.

                АЛЛОЧКА
Лето 1943 года. Где-то западнее, но не так чтобы и далеко от нас, на территории нашей страны  грохочут танковые армады, льется кровь. Идет Великая война, конца которой  не видать.  Но от Тулы врага уже отогнали, и мы с мамой, бабушками и дедушкой  вернулись из эвакуации в родной город, в наш большой дом на южной окраине, по адресу ул. Коммунаров 90, кв.34 (теперь - пр. Ленина, 69). Назывался он тогда Дом специалистов, именно в нём перед войной дедушка получил квартиру. На противоположной стороне улицы - высокая кирпичная башня водокачки, которой давно уже нет и в помине, стадион с велотреком и тюрьма. Налево по улице - многоэтажные дома вперемешку с частным сектором. Через один дом слева – частично разрушенное здание, в крыло которого попала  бомба; направо бараки, окраинные пустыри с бурьянами выше нашего роста. Трудно осознать, что всего лишь в полутора километрах от нашего дома проходила линия фронта, на которой зимой 1941 года было остановлено наступление немцев.

Жара, сушь, пыль. Мы сидим на лавочке под окнами своей квартиры на первом этаже и скучаем. Мы – это я пятилетний и мой брат Володя, которому уже два года с хвостиком.  Лениво наблюдаем за тем, что происходит на улице. А там ничего не происходит. Вдруг краем глаза замечаю, что справа по дороге приближается тяжело груженый скрипучий воз, который медленно тянет пара серых большерогих зверей, похожих на коров, но точно не коровы. Впереди и немного сбоку, идет невысокая с непокрытой головой женщина, дочерна загорелая, босая, с прутиком в руке. Чуть поодаль - босоногий мальчик, примерно моего возраста,  и девочка,  немного старше меня. На возу сидит страшного вида старуха. Кто это? На цыган не похожи - их мы уже  видели: они, цветастые и нахальные, кочуют большой толпой. Что ж это такое:  экипаж явно правит в нашу сторону… Вдруг за спиной хлопает дверь подъезда, мы слышим мамин крик:
- Аллочка!!!
Она пролетает мимо нас, и к нашему негодованию или смущению обнимает и целует остановившуюся женщину, а та называет маму Галочкой!
Так в  наш Теремок, что ни низок ни высок, прибыло пополнение из четырех человек, нашей тети Аллы и её детей, Валерия и Янны, а также  Аллочкиной свекрови, которая очень болела и вскоре  умерла; она мне помнится  на кровати лицом к стене дрожащая от лихорадки.
Это было еще не всё. В том же году приехала младшая сестра мамы, Валентина Николаевна (домашнее имя  Ляля), с недавно родившейся дочкой Ларисой. До этого она целый год работала хирургом в госпитале  осажденного Ленинграда, вышла там замуж за однокашника по Институту, затем, уже беременная, была эвакуирована в Татарию, а теперь, в 1943 году, переехала в Тулу.
  Чудесное явление пред нами Аллочки требует пояснений. До войны они с мужем, Федором Васильевичем жили на Украине, в г. Решетиловка Полтавской области, он работал главным агрономом МТС, она - учителем биологии в школе. Там у них родились дети, Янна и Валерий. Смутно помню, что Федор Васильевич однажды до войны навестил нас в Туле и я сидел у него на коленях. После начала войны вся их семья, вероятно, вместе с МТС,  была эвакуирована в район Сталинграда. Вскоре Ф.В. был мобилизован и направлен на учебу в Астраханское пехотное училище, а с июля 1942 года находился в действующей армии. С 24.11.1942, в разгар Сталинградской битвы он официально считался пропавшим без вести. Что это значило для семьи, хорошо известно: ни пенсии, ни пособий от государства не полагалось, а если и были они в каких-то случаях, то очень незначительные, но даже и этой малости Аллочка не получила.
Мне удалось найти в Интернете только один документ, долго бывший  под грифом секретно, касающийся судьбы Ф.В., адресованный из Штаба дивизии № 246 СД Начальнику Управления по учету погибших и пропавших без вести. С трудом, в силу искажений при небрежном сканировании, удалось разобрать следующее:

"Сообщаю, что опросом старых военнослужащих дивизии установлено, что Кулицкий Федор Васильевич 24 ноября 1942 года пропал без вести в районе ЯШКУЛЬ (Калм. АССР) во время сильной танковой контратаки немцев. Списка по форме 2/... П не имеется, так как социографических данных на красноармейца КУЛИЦКОГО Ф.В. не осталось  в силу того что все документы по учету личного состава до 31.01.43 г сожжены на поле боя в районе Хемечка Ростовской области в виду того, что сложилась неблагоприятная военная обстановка.
Начальник штаба  246 стрелковой Одесской краснознаменной дивизии полковник (подпись неразб.)".

После поражения фашистов под Сталинградом и их отступления,  Аллочка оставшись одна с двумя детьми на руках и со свекровью, страдавшей от жестоких приступов малярии, скорее всего приобретенной в Калмыкии, задумалась о том, чтобы воссоединиться с Семьёй в Туле. Но где, спрашивается, Сталинград, а где Тула? Однако для русских женщин нет препятствий, тем более что и мир не без добрых людей.
Помог Аллочке Директор МТС, давший подводу и двух лошадей, и она двинулась в путь. Скоро стало ясно, что управляться с лошадьми ей, горожанке, сложно. Хорошо, что в пути ей  предложили обменять лошадей на волов. Эти неприхотливые, медлительные, более легко управляемые животные, хорошо понимавшие команды цоб - налево, цобе – направо, довезли-таки семью и скарб до нашего дома. Одиссея благополучно завершилась у порога нашего дома.

Приезд Аллочки имел несколько важных следствий для нашей дальнейшей жизни.
Во-первых, в нашем детском полку прибыло.
Во-вторых, Аллочка, занявшись своим трудоустройством, получила предложение занять вакантное место преподавателя биологии в Яснополянской средней школе, на родине Льва Николаевича Толстого, что была чуть дальше десяти километров  от Тулы. Сама школа, основанная писателем и перестроенная в 1928 году  его дочерью, была сожжена немцами при отступлении. Они пытались сжечь и дом-музей, но костер, разведенный в одной из комнат, работникам музея удалось затушить (видимо, в связи со срочным драпом, бензин оказался в дефиците). Вообще слов не хватает, чтобы описать те безобразия, которые творили в доме и усадьбе представители этой  культурной  нации.  После разгрома немцев школа временно помещалась в наиболее просторном здании в пределах деревни Ясная Поляна; по прошествии времени толстовскую школу восстановили.
В-третьих – для всей семьи вдруг забрезжил  летний плацдарм за городом. С жильем была поначалу проблема. Было запланировано строительство коттеджей для учителей, и когда строительство закончилось, семье Аллочки дали две комнаты в добротном коттедже в шаговой доступности от школы. Однако вначале ей выделили  омшаник, утеплённое помещение для зимовки пчёл, которых после оккупантов, естественно, там не было; всё хозяйство усадьбы было порушено. Омшаник оказался полуземлянкой с двумя комнатами. В одной из них сложили печку. Во всяком случае, летом жить там очень даже было можно. Бабушка Анна Евгеньевна этим воспользовалась и туда переехала, а на следующее  лето и нас с Володей взяла с собой. Как мы там все умещались, сейчас трудно себе представить. Аллочка дополнительно снимала какое-то жильё в деревне рядом со школой. В тесноте, да не в обиде…
В дальнейшем  возникла идея строить дачу. Стараниями отца, главного агронома области, удалось получить небольшой земельный надел рядом с Симферопольским шоссе, километрах в полутора от ворот толстовского имения, где знаменитые белые башенки ворот при въезде были видны тогда, как на ладони. Просить что-то для себя отец страшно не любил, но тут на него насели домашние. Бабушка переехала туда, на эти 8 или 10 соток, и первое время геройски  жила в импровизированном шалаше из досок и брезента. Потом построили землянку, народ умело строил землянки, сказывался военный опыт. Потом всей семьёй сразу после войны стали строить домик. Я постоянно крутился около столяров и плотников и даже  кой–чему у них научился. В жизни помогло. Посадили сад. Саженцы, как и стройматериалы, были, конечно, в дефиците, но трое в семье имели агрономическое образование, были и связи (как тогда говорили, блат), и эту проблему тоже решили, а дедушка осуществил свою давнюю мечту: уйдя на пенсию, завёл пчёл.
Четвёртое важное следствие Аллочкиного приезда – корова. В первый же день по приезде возник  вопрос: что делать с волами? Состоялся семейный совет, на котором я присутствовал. Отчетливо, почти физически, ощущаю тяжелый дым махры, как говорится, хоть топор вешай! Курили все, понятно, кроме детей. Помню даже маму, с козьей ножкой. Позже, в своё время была эпопея с бросанием курения, но это особая песня. Бабушка, покуривая самокрутку, держала речь. Она сказала, что дети – наше будущее, и надо приложить все силы, чтобы они росли здоровыми. Надо ребятишек вывозить на лето за город, на свежий воздух, а также, продав волов, купить корову.

Насчет свежего воздуха. В год приезда нашей семьёй был снят сарай у лесника на Щегловской Засеке под Тулой, где мы впервые познакомились с настоящим лесом, ходили по грибы и слушали тявканье лис, которых тогда развелось великое множество. Несмотря на сугубо мирный пейзаж, дыхание войны долетело и сюда. Приехали военные машины, и рядом, в березовой роще, застучали  топоры, зазвенели пилы, и был  построен  учебный лагерь для медсестер –санинструкторов. Потом эти молодые девушки в военном обмундировании на поляне перед домом лесника прощались с теми, кто оставался, грузились  в открытые машины, чтобы ехать на фронт. Обнимались, некоторые плакали, хотя в целом настроение было бодрое, боевое. Пели песни. У меня по малости лет осталось впечатление, что всё это понарошку, не было еще настоящего понятия о смерти. Многие ли из них, молодых и красивых, вернулись домой?..
 
Теперь - о корове. На семейном совете решили, что поскольку за двух волов хорошую дойную корову не купить, пусть взрослые, кроме Аллочки, вложатся в покупку. Белую корову с коричневыми пятнами по прозвищу Танька, сначала поселили во дворе нашего городского дома, в бревенчатом сарае. Там же обитала и молоденькая  лохматая чёрная с подпалинами дворняжка–приёмыш  Жучка, которая преданно служила нам лет десять до самого конца её жизни. В дальнейшем корова на лето переехала  в Ясную Поляну, и скорее всего, была в стаде. Дважды приносила потомство – сначала телочку, потом бычка. Телочку прозвали Таманькой в связи с успехами наших войск на Таманском полуострове в 1944 году.
Не надо объяснять, каким благом, особенно для детей, было в голодные военные и первый послевоенный год своё подсобное хозяйство, и прежде всего  корова, при том что даже мне было видно, с какими невероятными трудностями было связано её содержание. Брали и поросенка на откорм, летом закололи. Чтобы не так было жалко резать, дали ему кличку Гитлер. Это был пир! Делали кровяную колбасу, заготовили окорока. Ничего не пропало. До сих пор помню вкус украинской колбасы с чесночком, которую сделали наши взрослые, недаром в семье были украинские корни. Позже, когда Аллочка переселилась в учительский коттедж, она завела на чердаке кроликов – для неё и её ребятишек это тоже была небольшая поддержка. Кормили кроликов в основном травой, которую рвали неподалеку от дома.  Выживали, как могли.

                ОМШАНИК И ОКОЛО
 Тем временем, приехав летом в Ясную Поляну, и определив в качестве центра   мира наш омшаник, мы потихоньку начали знакомиться с окрестностями и осваивать территорию. А территория была довольно–таки опасная, война прошла по ней катком. Тут и там остались воронки от снарядов, полузатопленные, полузасыпанные блиндажи, окопы, траншеи. Обрастали–зарастали буйным бурьяном полуразрушенные землянки и не дивом было увидеть хвост уползающей в эти заросли змеи. Кое–какая обувь у нас, кажется, была, но мы предпочитали бегать босиком, и наши подошвы загрубели и почти потеряли чувствительность. Однако лазали мы, где попало, и я пару раз наступал на неприметную в траве  колючую проволоку. Прокол начинал нарывать, вызывая сильнейшую боль, не давая спать по ночам. Боль я мужественно терпел, вот только досадно было, что нельзя бегать. Помнится, однажды Ляля, видя, как мне плохо, наточила половинку от маникюрных ножничек, дезинфицировала и вскрыла нарыв. Потек гной и боль мгновенно утихла.
А ещё как–то Ляля взялась мне помочь избавиться от расшатанного молочного зуба, сказала, что его надо вырвать, и повела меня за руку в военный госпиталь. Вот где я натерпелся позора! Клетушка зубного врача находилась в углу большой палаты, кроватей на 50, на которых сидели, лежали, спали раненые – все в бинтах, у кого рука, у кого нога, у кого голова. И вот я захожу к врачу, в тревожном предчувствии: сейчас будут вырывать зуб. Врач попросила меня открыть рот, о чем-то постороннем со мной заговорила - и вдруг я понимаю, что зуб–то тю–тю! Уже звякнул о край чашки. Я и боли никакой не почувствовал, но почему-то возникло ощущение, что меня обманули, обвели вокруг пальца! И я заревел. Слёзы покатились градом. Возвращался я через палату в коридор под насмешливые комментарии раненых. И кому объяснишь, что плачу не от боли, а от обиды.               
               
     В своих экспедициях в окрестностях Ясной Поляны находили мы остатки обмундирования, пробитые немецкие каски, гильзы от снарядов и ружейных патронов. Попадалось и покореженное оружие, а однажды нашли винтовку с исправно работающим затвором и забитым землей стволом, но без приклада. Правда, стоило только похвастаться этим сокровищем перед взрослыми, как его у нас тут же отобрали, невзирая на наши протесты. Хорошо ещё, что на глаза нам не попадались неразорвавшиеся мины и снаряды, хотя в руках других мальчишек мы видели и это. Бог нас берёг, да и взрослые постоянно предупреждали об опасности. Несчастные случаи были не только на слуху: двоюродный братец Володя (сын Егора Ивановича), живший на папиной родине, пострадал–таки от взрыва снаряда, с которым ребятня производила неосторожные манипуляции: осколком вырвало кусок мяса между большим и указательным пальцем. Еще очень дёшево отделался. Его товарищ по несчастью погиб.
   
Понемножку мы начали выходить с взрослыми на более дальние прогулки, которые в последующие годы  стали традиционными и всё более протяжёнными. Основною целью были живописные рощи толстовской усадьбы, а за ней – речка Воронка, в которой мы купались. Позже ходили купаться и на пруд возле железнодорожной станции «Ясная Поляна». Попутно собирали грибы – подосиновики, подберёзовики, маслят, сыроежки. В большом количестве попадались свинушки, которые в то время считались вполне съедобными. Это позже их объявили опасными, в связи с ухудшением экологии и способностью свинушек накапливать ядовитые веществ.
Были и другие разновидности подножного корма: весной варили зеленые щи из молодой крапивы и щавеля. Пытались использовать в пищу кавардашки – теперь и слово-то такое забыто: это картофельные клубни коричневого цвета – перемерзшие, высохшие, пролежавшие всю зиму в земле. Гадость отменная, но и их собирать опасались, памятуя пресловутый «закон о пяти колосках». Несмотря на самоотверженные усилия взрослых нас накормить, есть нам   хотелось постоянно. Помнится, ели походя молодые стебли сурепки и еще какие-то травки. Наши старшие, пользуясь биологическим образованием, предупреждали нас о существовании ядовитых растений, показывая белену, ландыш, волчью ягоду, вороний глаз и пр.
  В дальнейшем, когда мы летом жили в домике бабушки, мы с Валерием и Володей не забыли нашу страсть к собиранию грибов, усовершенствовав технику сбора. Мы ходили в ближайший лесок, как на свою ферму и соревновались, кто найдет больше маленьких грибов. Мы их маскировали травой от чужих глаз  и запоминали, который, где и чей. Периодически возвращаясь к ним с корзинкой, решали, подрос ли гриб достаточно, чтобы его можно было срезать. Грибы на кухне никогда не были лишними, если было много  – сушили на зиму. Знали места, где можно было набрать малины и лесной земляники. С земляникой, правда, возник казус: каждый раз её сбор сопровождался у меня болью в правом боку, першением в горле, головокружением. Связать это с земляникой я не догадывался, пожаловаться взрослым стеснялся, а понять, что это банальная аллергия, уж и подавно было невдомёк.  Я и слова такого не слыхивал.
               
                ВОЕННЫЕ ЗИМЫ
Зимой были свои проблемы. Центральное отопление не работало, нужно было заказывать буржуйки и покупать дрова – морозы были не чета нынешним. В квартире были еще и кирпичные печи, одна на кухне, другую сложили в одной из комнат. Дрова пилили на чурки тут же, в коридоре, двуручной пилой на импровизированных козлах, и это был труд каждодневный. Дети, по мере подрастания и прибавления силенок, в нём участвовали. Пищу готовили на примусах, и мне очень нравилось однотонное жужжание примуса и тепло, от него исходящее; я приходил на кухню и задрёмывал возле него. Взрослые удивлялись этому моему пристрастию. В дальнейшем, в мои экспедиционные годы, я сравнивал очарование этого огонька с завораживающим действием догорающего ночного костра.

За хлебом приходилось стоять с утра в больших очередях. Нередко стояние в очереди выпадало и на мою долю. Помню манящий, восхитительно пахнущий довесочек, который продавец клал сверху на буханку: а вот разрешалось ли мне съесть его или надо было донести до дому, ей–богу, не помню!
Помнится, что все окна были заклеены крест-накрест полосками газетной бумаги, чтобы стекла не полопались от ударной волны в случае бомбежки. Во дворе под нашими окнами было бомбоубежище – траншея с крышей. Несколько раз нам приходилось туда уходить, но, в конце концов, угроза бомбежек как-то сошла на нет. Но была ещё светомаскировка: должны были быть плотные шторы обычно из одеял, и специально назначенные люди обходили квартал и в случае чего стучали в окно и требовали закрыть щели, если сквозь них пробивался свет.

За ужином собиралась вся семья. Разносолов в войну, конечно, не было. Помню типичный супчик: вода, луковица и несколько сосисок, разрезанных на маленькие кусочки по счету на всех. Вторых блюд не помню, но были, конечно, картошка и каши. Kaртошку высаживали на участках, специально отведенных для работников организаций. Изредка, ближе к концу войны, по карточкам перепадало что-то из ленд–лиза: консервы, яичный порошок. А что такое – котлеты, узнал только году в пятидесятом.
Под конец ужина на столе всегда появлялся самовар, разожжённый на углях с помощью сапога. Был и сахар, хотя и в мизерном количестве, – кусковой. Довольно большие куски неправильной формы кололи на маленькие кусочки с помощью специальных щипчиков, и пили чай вприкуску. А то и вприглядку. Вероятно, в чай понемногу добавлялось молоко. В отличие от ужина, завтраки и обеды детей определенно сдабривались некоторым количеством молока или творога, за исключением периодов, когда корова телилась. К концу войны она стала яловой, бесплодной, молока было мало, и её продали. Деньги частично пошли на стройматериалы. Но благодарность нашей кормилице, и тёплая память о ней остались.
 Разговоры за столом крутились, конечно, вокруг событий на фронте. Громкоговоритель, черная тарелка на стене, редко выключался. Но сообщения «От Советского Информбюро», провозглашавшиеся уникальным голосом Левитана, все слушали с огромным вниманием. На стене в дедушкином кабинете висела карта СССР, по которой взрослые следили за событиями, и я первым делом выучил, где находится Москва - та самая, о которой писал Лермонтов и говорил Левитан в начале каждого из его сообщений: -ГО-ВО-РИТ МОС-КВА!
Нередко к нашей вечерней трапезе присоединялись какие-нибудь гости. Это могли быть и военные, приглашенные чуть ли не с улицы, знакомые знакомых: всегда было интересно послушать о военных событиях из первых уст. Приезжали папины родственники из деревни: наш дедушка Иван – дед по отцу или бабушка Евдокия, баба Дуня. Дед выглядел сурьёзно, носил бороду, служил железнодорожным рабочим на станции Узловая, был глубоко верующим. По этому поводу за столом не раз возникала дискуссия с неизбежным подкалыванием по поводу непорочного зачатия (это запомнилось, хотя я и не понимал, в чем суть) и других несуразностей: почти все были атеистами. А вот бабушка Анна Евгеньевна была воспитана в вере, и когда тяжело умирал её отец, она со слезами молила Бога о его выздоровлении. Отец умер, и она сказала:
- Всё. Бога для меня нет.
Для нас, младшего поколения, атеизм был данностью. Позднее, по мере накопления информации о мире, в том числе и в рамках полученных мною геологических знаний, и в частности, в связи с присущей геологии философией эволюционизма, моё мировоззрение всё в большей степени расходилось с библейской картиной. И сейчас я согласен с С.П. Капицей: «Религия считает, что Бог создал человека. Я считаю, что человек создал Бога».
Баба Дуня, конечно, тоже была верующей. И гладя нас по головкам, сожалела:
-- Пропащие вы души. Некрещеные.
Конечно, трудно себе представить, чтобы родители согласились на обряд крещения. Для отца это точно грозило бы исключением из партии, да и противоречило его убеждениям.

Другой темой для споров была внутренняя политика. Хорошо помню неоднократно повторявшееся Анной Евгеньевной осуждение сталинского (ежовского) террора. Естественно, за стены квартиры это не выносилось. Для бабушки огромным стрессом были аресты в 1937 году соседей в Доме специалистов, в котором жила семья. Аресты производились ночью, и люди поневоле прислушивались к звукам подъезжавшей машины: не к нам ли? Но бог миловал. А вот одного из    близких друзей семьи, Мамонтова арестовали и осудили. Он, его жена и две дочки прожили в Ухте до послесталинской реабилитации. Уехали потом в г.Скопин, но нас периодически навещали, вспоминая при встрече молодость и   прошедшие годы.
В Ухте я бывал многократно, когда начал работать. Жил я тогда в недалеком от тех мест Сыктывкаре, и мама называла моё житьё там ссылкой. Я, правда, с этим не был согласен: дело-то было добровольное, окончив МГУ с красным дипломом, мог выбирать, и сознательно поехал на работу в  академическое учреждение. И, в общем, не прогадал. Много позже я писал о Сыктывкаре:

За полвека следы замело.
Я приехал, чтоб вновь подивиться:
Раньше было большое село.
Нынче маленькая, но столица.

У бабушки отношение к Сталину было очень личным, оно потеплело только после победы над фашистами. Отец же, как коммунист, говорил обычно: лес рубят – щепки летят. Сам же он рассказывал, как в его ведомстве в 30–х годах некоторые из его сослуживцев были объявлены вредителями и врагами народа за непрофессиональные действия, приведшие к снижению урожаев и потерям при уборке. Папу привлекали к разбирательствам, требовали дать обвинительные показания, называли подкулачником и угрожали самого посадить, но он твердил своё: – Может быть, дураки, но не враги.
Некоторые сдались, и дали требуемые показания. А через некоторое время   осужденных выпустили из тюрьмы и восстановили на работе, и те, кто на них клеветал, чувствовали себя, мягко говоря, неудобно.
Порядки в то время, надо сказать, были жесткие, если не сказать жестокие. Дедушке, который работал заведующим химлабораторией на Тульской нефтебазе, приходилось ездить на работу в другой конец города на трамвае. И вот однажды трамвайное движение остановилось, и дедушка опоздал на 40 минут. Помню, какая паника поднялась дома! Наказывали и за 5 минут опоздания, а тут 40! Вполне могли посадить. Но, в конечном счете, удалось относительно легко отделаться.

Возвратимся к нашим гостям. Однажды, после госпиталя, у нас появился младший брат отца, Егор Иванович. Ему пришлось представиться, так как он был неузнаваем. Опалённое лицо его было подобно застывшей маске: он горел в танке. Рассказывал, что после того как танк был подбит и загорелся, он и водитель выбрались наружу, и Егор спросил, назвав имя: - Где стрелок? Водитель вместо ответа показал на свой рукав, а на нём мозги. Егору еще повезло: осколок, метивший в живот, прорезал два слоя толстой кожи солдатского ремня, но до тела не добрался. В дальнейшем он уже не возвратился в действующую армию, а был направлен в конвойные войска. Демобилизовавшись, вернулся в своё село и ему предложили стать директором колхоза. Помню   подслушанный невзначай обрывок разговора под водочку между Егором и отцом по поводу этого предложения. Егор сказал что-то вроде того, что он теперь научился командовать, и должность директора будет ему по плечу. Отец отвечал: командовать людьми ты научился. Научись теперь их уважать. Иначе ничего у тебя не получится. Директором–то он стал, но в дальнейшем, кажется, сильно   помешал алкоголь – бич послевоенной деревни.
У папы был ещё брат Михаил, погибший в войну, я об этом слышал от бабы Дуни. Но каких-то рассказов о нём я не помню. Прокрутить бы время назад: сколько вопросов я бы задал!
У отца в деревне Селезнёво Плавского района Тульской области были ещё и сёстры ; Нюша и Анна. Я встретился с ними вскоре после войны, когда отец взял меня однажды с собой, в командировку. Ночевал я тогда – впервые – на русской печке. Познакомился с лохматой дворовой собакой у которой была забавная кличка Кабздох. В тот приезд был я в доме и у Бабы Дуни. Дом был каменный, но с низкими окнами, земляным полом и соломенной крышей (как и у соседних домов). По полу бегали цыплята, и помню, что бабушка жаловалась на налоги: от каждого хозяйства требовалось сдать столько-то кур, столько-то масла, и т. п.
То, что папа родился в деревне, повлияло на выбор профессии: он хотел быть агрономом и упорно шёл к этому. После школы поступил в Богородицкий сельхозтехникум, основанный ещё в конце XIX века и славившийся хорошим уровнем преподавания. В дальнейшем работал   в разных сельхозучреждениях и к 1934 году стал   агрономом Плавского райземотдела.
Помню рассказ отца о том, как он перебрался из Плавска в Тулу. Встретились как-то, ещё до войны, Начальник Плавского Paйземотдела и Начальник Тульского Облземотдела и начали ругать своих помощников – агрономов (типа «надо увольнять»).  И до того договорились, что решили обменяться (мой отец был молчалив, слов на ветер не бросал, а его «визави» наоборот, громогласен, щедр на лозунги и обещания). Обмен состоялся к всеобщему удовольствию.
Ещё надо добавить, что работая в Туле, отец заочно поступил в Тимирязевскую сельхозакадемию и проучился там 4 года, но случилась война. После войны времени на учебу у него уже не было.

Частым гостем на наших вечерах был дядя Миша – Михаил Владимирович Баженов, наш сосед по дому и всеобщий любимец. Ему в это время исполнилось лет тридцать, он был    женат. С его женой, тетей Валей, инженером Оружейного завода взрослые общались меньше, но сохраняли неизменно дружеские отношения. Было у них   двое сыновей, старший Шура и младший Саша, наши сверстники и приятели по детским играм. Играли, конечно, преимущественно в войну, и дядя Миша исподволь организовывал и толковал войсковые действия оловянных солдатиков, повторяя в разговорах с взрослыми: - С детьми надо играть!
Дядя Миша был младшим в большой и успешной семье врача. У него было две сестры. Одна из сестёр была замужем за профессором-физиком МГУ Б.И. Спасским, их сын - мой ровесник, студент физфака. С ними я был немного знаком, бывал у них дома.  Другая сестра была женой министра, крупного руководителя промышленности. Из двух братьев помню Александра Владимировича, заслуженного работника культуры, художника-карикатуриста журнала «Крокодил». Папа как-то ночевал у него дома. Видел наброски карикатур на рабочем столе. Тогда переночевать у знакомых не считалось чем-то особенным, с гостиницами было плохо.
У дяди Миши было слабое здоровье, диагноз «сахарный диабет» звучал в то время как приговор, и его отец-медик прямо говорил: - Мишка не жилец. Но это был человек, лучившийся оптимизмом и юмором. В печальном настроении я видел его лишь один раз, незадолго до смерти, когда ему было 54 года. Видимо, врачи не смогли его ничем обнадежить.  К диабету добавился рак, и он говорил, что выживает только за счет того, что болезни внутри него дерутся между собой. Где Дядя Миша работал, я не помню. Он получил высшее образование, многое знал и умел. Из того, что осталось, как память о нём, - многочисленные иллюстрации к двухтомнику «История физики» Б.И.Спасского, вычерченные им тушью, с помощью рейсфедера, ныне забытым уже способом.
Несмотря на проблемы со здоровьем, Дядя Миша весной 1945 года был призван в армию. Видимо резервы были практически исчерпаны. Новобранцы шли на фронт пешей строевой колонной. Пока дошли, война кончилась. 
Дядя Миша часто бывал у родни в Москве и неизменно привозил свежие анекдоты и новости, при этом чувство юмора делало его душой компании. К тому он же играл на рояле и с воодушевлением музицировал. Нередко к нему присоединялась мама, которая единственная в семье знала нотную грамоту. Она и меня пыталась приохотить к фортепиано, но я, видимо, был слишком ленив и предпочитал, чтобы мама показывала мне аппликатуру, расстановку пальцев на клавишах, и потом играл, руководствуясь слухом, но ясное дело, этот путь вел в никуда. Правда, к музыке она меня все же приохотила и впоследствии даже записала в хор при Дворце Пионеров, и основы музыкальной грамоты преподала, так что я пою до сих пор, аккомпанируя себе на гитаре, и a capella.  В Интернете мною размещена без малого сотня моих песен, в том числе и на стихи других авторов.
Помню, как собирались мы вокруг рояля,сидя на полу, и под мамин аккомпанемент пели военные и довоенные песни, в том числе  В далёкий край товарищ улетает…,  Потому, потому что мы пилоты…, пели  Катюшу…, Смуглянку;молдаванку…., Пели также  на украинском языке Дывлюсь я на нэбо…, Ридна маты моя…, Ой дивчыно, шумыть гай… Сказывалось, что семья по материнской линии долго жила на Украине, и украинские корни давали о себе знать.
На Украине мне удалось побывать только в 2014 году, перед самым Майданом. Знакомство с Киевом, хотя и радостное, и приятное, вскоре обернулось горечью и недоумением

Здесь жили прадед мой и дед.
И я давал себе обет:
В мечте о вечном и высоком
Прийти к корням, припасть к истокам.
Пришел. Припал.
И вот со дна
Всплыла кровавая луна.

Ну и что мне добавить к этому, если я на четверть украинец, точнее сказать, малоросс, как звал себя  мой прадед?
Для меня дико звучит стремление теперешних украинских властей исключить русский язык из государственного обращения  и преподавания. Мы-то всегда относились к украинскому языку с симпатией. У нас, детей, даже была неизвестным образом попавшая к нам и передававшаяся друг другу довольно толстая книжка под названием «Ялынка», т.е. «Ёлочка» ; собрание рождественских и просто развлекательных стишков и рассказов к Новому Году. И я даже выучил, до сих пор помню и могу рассказать на украинском языке незатейливый стишок Леси Украинки о козлике, который спасал козочку, бежавшую в прорубь топиться. В моём переводе на русский язык получилось так:

К речке козочка бежала
Ледком, ледком.
А за ней козел ;
Следком, следком.
Она – к проруби, топиться.
Он: Не надо торопиться!
Лучше ты при свете дня
Полюбуйся на меня!

К слову, с особой благодарностью, обращённой к нашим старшим, вспоминаю первые новогодние ёлки. Как известно, с конца 1920-х годов в России рождественская ёлка оказалась под запретом как антисоветский обычай. Лет за пять до войны правительство разрешило вернуться к празднованию ёлки, сделав её не рождественской, а новогодней.
 Поставить ёлку дома – не было такой уж большой проблемой. А вот как её украсить? Игрушек–то не было. Однако под рукой оказалась книжка, где было описано, как самому сделать игрушки. Взрослые и дети объединились, потрудились и украсили ёлку самодельными гирляндами, флажками, изображениями зверей и птиц. Помнится, что как в лучших старых традициях, были повешены на ветвях за ниточки какие-то конфетки. Водили хороводы, пели, читали стишки. Создавалось ощущение, что жизнь налаживается!
Впрочем, не раз мы слышали от взрослых, особенно посторонних бабусек, о том, как тяжела жизнь и как не повезло нам, маленьким, что случилась война. Но, положа руку на сердце, мы о том не тужили и другой жизни не знали, при всей её скудости, умудрялись находить в ней светлые стороны.

Тем временем, военные дни катились, что-то исподволь менялось, в воздухе повеяло свежестью. Оптимизма прибавилось. Оживилась работа тульских оборонных предприятий. Теперь, что ни вечер, нам не давала уснуть громкая канонада, сотрясающая землю. Нас успокаивали, что это не вражеский обстрел, а испытание новой техники на полигоне, расположенном неподалёку. Всё более торжественными становились сводки Совинформбюро об освобождении нашими войсками городов, и эти сообщения сопровождались приказом Главнокомандующего о проведении артиллерийского салюта: первый такой салют состоялся в Москве 5 августа 1943 года в связи с освобождением Орла и Белгорода. А потом салюты объявлялись всё чаще, а освобождённые города находились всё дальше и дальше от нас.
На улицах то и дело можно было видеть колонны военной техники, замаскированной брезентом, и подконвойных пленных в шинелях мышастого цвета. Их уже задействовали в восстановительных работах. Иногда мы наблюдали, как подъезжает полевая кухня, и пленным раздают пищу черпаком в их котелки прямо на обочине дороги. 
В общем, как веревочке ни виться… Наступило наконец-то  самое великое  весеннее утро 9 мая, ярко светило солнце, было тепло и окно нашей квартиры, уже чистое, без обязательных бумажных полосок, было открыто настежь. У подоконника сидит папа, подбородок его намылен, перед ним бритвенный прибор, и он говорит мне простые и такие замечательные слова: Война закончилась! Победа!