Руки оторвать тому поэту
Вот теперь Холден должен был прочитать около сотни рифмованных бредней, отобрать десятка два для финала конкурса и отредактировать несколько для журнала колледжа. Просто великолепно! Он ещё немного поубивался над своей печальной участью, а потом всё-таки убрал ноги со стола и принялся листать страницы. Около часа он скользил взглядом по строкам, стараясь сразу отбросить совсем не годные, а потом встал и подошёл к окну. Тело занемело, хотелось пройтись, размяться, но с этим кошмаром нужно покончить сегодня. Он закурил в приоткрытое окно: хорошо бы, что бы никто из преподов тут сейчас не шастал и не застукал его за этим злодейством! Маман считала, что курить – плохо, не красиво и вредно; общественная мораль прировняла сигареты к преступлениям против человечества, преподы могли на эту тему орать без передыху, а ему нравилось курить. Хотя бы из вредности! И вот он, высокий, в красной кепке козырьком назад, такой уже взрослый и самостоятельный, закурил и мысленно прицелился в воображаемого поэта. Писать стихи – вот настоящее преступление против человечества!
Да, он не любил поэтов и не читал стихов. На самом деле, стихи-то он любил, но ведь мало кто может сказать что-то путное в нескольких строках! Вот японцы к примеру. Ему нравились японцы. У них всё просто: что-то закачалось, что-то зацвело, красные листья и карпы, Фудзи там какая-нибудь, и вот уже все умирают… Коротко и ясно, по делу! Три строки – и вроде сказал всё! Отличные стихи. А европейцы всякие раскатывают свои нюни на три страницы, не меньше. Да ещё что, гады, делают: каждый свой пук и чпок расписывают так, словно это истинные деяния, наполненные подвигом, страстью и терзаниями! Пожрал – пару строф замастырил; зубы почистил – это ж надо творчески осмыслить и миру об этом рассказать! Ну а если добыл случайно живую девицу – так это поэма о невероятной любви и страданиях; всё либидо наружу, все оттенки эго воспламеняют небеса! Не меньше, это уж точно. Вот уроды! Они просто сами от себя балдеют, от способности складывать слова в вычурные строки, и это вроде как красиво. Его маман нифига не понимала в стихах, но, едва слышала что-то рифмованное, да про любовь и красоту, тут же говорила: «это так мило!» А отец всегда скептически качал головой: «мило, конечно, но на это не проживёшь! Пустое это дело!» Отец Холдена – юрист. Юристы не пишут стихов. Пока юристы ещё маленькие – пишут иногда, но, когда вырастают, только изредка с умильной улыбкой вспоминают об этом, но никогда никому не дают их прочитать. И хорошо! Кому, скажите на милость, нужны плохие стихи? Холден отодвинул очередной лист: вот ещё один будущий юрист, и перед этим тоже был юрист, и следующий лист – тоже юрист. А вот и нет: это настоящий бухгалтер! А знаете, кого ценят юристы и бухгалтера? Только бухгалтеров и юристов, конечно, ну и ещё врачей и похоронщиков. Смешно, правда?
Холден ненадолго задумался, а потом, сам не зная, почему, взял лист со списком участников конкурса и начал писать на обороте. Строфа за строфой, мысль за мыслью… Ну а почему бы и нет? Он это мог. Вот и все остальные пишут стихи только потому, что могут это делать. Или думают, что могут. Немного математики, литературного навыка, и вот уже готово! А потом они начинают высокомерно поглядывать друг на друга, построчно разбирать соперников, критиковать или даже высмеивать. Им нет дела ни до кого, кроме себя, и вот эти все гнусные типы сейчас сидят и ждут, когда им начнут аплодировать и сунут в ручонки убогую статуэтку с хвалебной надписью. Как ему хотелось поотрывать эти руки, что бы они больше никогда не пачкали бумагу! Про руки – это смешно; он такую надпись на стене в туалете увидел – прямо под похабным стишком. «Руки оторвать тому поэту, кто пишет здесь, а не в газету!» Правда, кто-то исправил слово «руки» на... ладно, об этом не стоит говорить. Холден презирал матершинников ещё больше, чем стихоплётов, и остановился –таки на первом варианте. Вообще-то были такие поэты, которых он, Холден, уважал, но он не был лично знаком с ними, и это было хорошо. Были ещё те, кто уже умер, и это тоже было хорошо, потому что они никогда не скатятся до описания своих девиаций, модного заказа и вульгарного пьянства. Пусть стихи останутся стихами, юристы – юристами, красивые мамы – глупыми наседками, и всех их рано или поздно закопают похоронщики! А ему уже до чёртиков надоели эти «души прекрасные порывы», эти шедевры юношеской лирики и безграмотные попытки заявить о своём существовании. Он встал, потянулся, сгрёб в большую кучу совсем уж бредятину, за которую и правда стоит руки отрывать, и спихнул их в коробку рядом со столом. Несколько листков он равнодушно положил на стол главного редактора: теперь эта отрава – его забота! - и направился к выходу. Но с пол пути он вдруг вернулся, взял в руки последний лист, исписанный неровным почерком – его собственные стихи. Раз – другой перечитал и усмехнулся, представив, как серьёзно отнёсся бы к его писанине брат, как критично поднял бы брови учитель литературы. А маман могла бы сделать милые глаза и на выдохе произнести: « ах, как это красиво, как романтично!» Хорошо, что она никогда не скажет этого. И не прочитает. Никто не прочитает! Всё-таки это личное, пусть даже и написано из вредности. Лучше никому никогда не рассказывать о себе слишком много, иначе для самого себя ничего не останется, и будет скучно, очень скучно! Холден скомкал лист и запустил его в мусорную корзину, но не попал: отжимок его гнусного «эго» шмякнулся у стены и замер, как белый упрёк его свинству. Да наплевать! Теперь и правда пора домой!
Свидетельство о публикации №220022001885